Посвящается отцу, который хотел, но не имел возможности написать правду о Первой Мировой войне и деду Сергею Бородину – участнику Первой Мировой.
Накануне Большой войны в Россию приезжала правительственная комиссия из Германии под руководством профессора Аугагена для изучения результатов Столыпинской реформы. Объехав ряд губерний, комиссия представила кайзеру отчёт. После анализа цифр напрашивался вывод: «по завершении земельной реформы война с Россией будет не под силу никакой державе». До русского посла в Берлине дошли сведения, что этот отчёт очень сильно обеспокоил Вильгельма II. Подобную же комиссию присылало и французское правительство. И те же неутешительные для «миролюбивых» соседей результаты... Завершался век литературных изысков и безумий, Серебряный, «век мятежный, богоищущий, бредящий красотой» по определению Сергея Маковского и начинался век невиданных потрясений, резко изменивший мир.
«Если у больших европейских народов дела пойдут таким же образом между 1912 и 1950 годами, как они шли между 1900 и 1912, то к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении»
Французский экономический обозреватель Эдмон Тэри, 1913 год
«Если Англия и Япония будут действовать вместе они могут сокрушить Россию... Но им следует торопиться, иначе русские станут слишком сильными».
Вильгельм II
«Было бы правильно австро-сербский вопрос передать трибуналу в Гааге, чтобы избежать кровопролития. Доверяюсь твоей мудрости и дружбе. Никки».
Из писем Николая II Вильгельму II
«Война между Россией и Германией приведёт к катастрофическим последствиям и в результате неё «пострадают все, государства... могут развалиться, а на месте их явятся Аттилы, имя которым социал-демократы…».
Н. Марков Второй, черносотенец
«Война между Россией и Австрией была бы наиболее полезна для революции, но это крайне невероятно, что Франц-Иосиф и Николай сделают нам такой подарок».
В. Ульянов-Ленин
«Ищите в прошлом доброе, прекрасное - на этом и стройте будущее».
П. Крюгер, президент Трансвааля
Вступительное слово о романе
Целое столетие минуло со времён Первой Мировой войны, но большинство её событий в России до сих пор воспринимаются остро, как и всех последующих лет. Многие годы об этой эпохе тянутся споры историков, неизбежно окрашенные в политические тона. Новую книгу Владимира Евгеньевича Бородина, написанную с политически правых позиций, можно рассматривать как продолжение романа «Корзины полной персиков», охватившего предвоенный период, но можно читать и независимо от начала эпопеи, связанной с новой книгой только рядом общих героев. Автор использует обширный исторический материал с малоизветными фактами, выделяемый курсивом. Сцены безжалостной войны чередуются со сценами беспечной столичной жизни – «пира во время чумы». Бросается в глаза «болезнь либерализма» российской интеллигенции, которая стала хронической со времён появления самой интеллигенции. В романе появляется множество известных и малоизвестных лиц эпохи. Мелькают персонажи от простых солдат до Царской Семьи. Описаны такие персоны, как генералы Келлер и Врангель, террорист Савинков, британский агент Бейли, князь Юсупов, Саломея Андроникова, учёные, рассуждающие о входящем в моду буддизме с фрейдизмом, священники и офицеры, спорящие об имяславии и православии, творцы Серебряного века – от Гумилёва и Ахматовой до петербургских мужеложцев из круга «Мира искусства». Широк охват панорамы российской жизни от Царскосельского лазарета, роста морфинизма и до особенностей сект хлыстов и скопцов, с которыми связана детективная линия. Подробно рассмотрен заговор верхов и союзников России, приведший к победе Февраля 1917 года. Автор описывает, как правило, места, где ему довелось быть. Например, он, подобно своим героям, совершал долгие путешествия по территориям Большой Игры - Индийским Гималаям (Ладаку) и хребту Кунь-Лунь (некогда названный Пржевальским Русским хребтом) в Западном Китае.
Историк Николай Константинов.
Оглавление
1. Либеральный салон госпожи Третнёвой в годину войны
2. Странное происшествие в доме на Мойке
3. Окопное существование
4. Условия Игры
5. Кавалеристы ещё надеются на лучшее
6. Проклятые болота
7. Бросок по пустыне
8. Антон и его духовный отец
9. В зимних Карпатах
10. Чёрный нунатак
11. Перемышль
12. «Пир во время чумы»
13. «Бродячая собака»
14. Сумасшедшее купе, смотр, вечеринка
15. Смена Верховного и салонные сплетни
16. Взгляд Государевых очей и Первая Шашка Империи
17. Военные будни
18. «Ботаники» при Ставке
19. В Царскосельском лазарете
20. С Распутиным на устах
21. Встреча в Самарканде
22. Русские мужики на французском фронте
23. В краю Лоурэнса Аравийского и Васмуса Персидского
24. Хирургическая техника искупления первородного греха
25. «Отряд особой важности»
26. Укол морфия
27. Салон сотрясает воздух
28. Бравый «земгусар»
29. Сборище заговорщиков
30. Убийства ритуальное и более прозаическое в Лазарете Её Величества
31. Условия Игры в пик Турнира Теней
32. Верхи левеют, народ потерян
33. Удар в спину и сумерки России
34. Улыбка Бориса Савинкова
35. Эйфория слепцов
36. «К позорному столбу!»
37. Страсти по Ла-Куртину
38. Предательство Керенского
39. Честь царского офицера
40. Жёны и фронтовики
41. Вторая древнейшая профессия
1. Либеральный салон госпожи Третнёвой в годину войны
«Война даст нам победу, и, тем самым, мы раздавим всякую революцию – и снизу и сверху».
Министр внутренних дел Плеве
«Глубокие потрясения организма страны, предвещавшие крушение капиталистического мира в России... не создали ни Толстого, ни Достоевского. Но, разменявшись на более мелкую монету, буржуазная интеллигенция этой эпохи сверкнула целой плеядой поэтов и художников, отрицать одарённость и талантливость которых было бы смешно, а пренебрегать художественными достижениями которых - глупо. Но в области вопросов общего мировоззрения все они оказались банкротами».
Л. Каменев, 1933 год
В мае 1914 года в Гааге собрались делегаты буквально со всего мира. С большой торжественностью открывался Дворец мира. В основании института защиты мира была заложена инициатива Николая II, высказанная Им в конце XIX века, что было вскоре с лёгкостью забыто. Было заявлено, что отныне понятие «войны» бесповоротно изгоняется из обихода «культурного человечества» и остаётся уделом народов нецивилизованных. Было отмечено, что человечество стоит «на пороге Золотого века мирного сотрудничества всех народов». Возможно, что с того самого дня население маленькой Голландии сочло за поведенческую норму поучать прочие народы, как недостаточно сознательные. Несколько государств (в том числе Япония) сразу заявили, что ещё не получили правительственных инструкций по этим вопросам и отказались обсуждать предложения по разоружению. Немецкий делегат, полковник Гросс фон Шварцгоф иронически возражал тем, кто говорил о непосильном бремени вооружения: «Позволю себе рассеять благожелательные опасения: германский народ не изнемогает под бременем налогов; он не стоит на краю пропасти. Он богатеет, уровень его жизни повышается. Всеобщая воинская повинность для немцев не бремя, а священный долг. Кроме того, сила армий - не только в численности...» Вильгельм II позже назвал результаты конференции уступкой, сделанной им царю: «Чтобы он не оскандалился перед Европой, я соглашаюсь на эту глупость. Но в своей практике я и впредь буду полагаться и рассчитывать только на Бога и на свой острый меч. И... мне на все эти постановления!» В менее резкой форме то же высказали и государственные деятели прочих стран. Русский царь и Его гуманные инициативы оставались вне понимания современных Ему политиков.
Лето 1914 года выдалось необычно жаркое и душное. Дождей и вовсе не случалось. Вокруг Санкт-Петербурга возникали постоянные торфяные пожары и в столице висел запах гари. Сухие грозы каждодневно сотрясали небеса над столицей, но облегчения не приносили. Казалось, что в этой удушливой атмосфере назревает нечто недоброе.
«Что взять с таких, как поэт Семёнов , который заявил: «Я человечество люблю. Кого люблю, того гублю... Я братьев ядом напою... я подыму в них гордый крик, я заражу их диким бредом, и буду грозен и велик, когда ни мне, ни им неведом, в них исказится Бога лик». Призыв расшатывать, пакостить... Не зря всё чаще говорят, что простой люд выше и чище нас. У него и времени нет писать всякий вздор. Пожалуй, я вовремя бросила это пустое занятие» - размышляла Настасья Николаевна Ртищева, сидя в одиночестве подле трюмо. «Сходство с пушкинской женой начинает меня порою раздражать – теряется индивидуальность! - размышляла Настасья, убирая по утру пышные волосы и глядя на своё отражение, - Некогда мне это даже польстило, но когда начали регулярно спрашивать, а не в родстве ли мы состоим – уже слишком. А хотелось бы мне быть вовсе не Гончаровой, а Алиенорой Аквитанской. Какая сильная женщина! Но что за детские мысли опять лезут в мою голову? Но как не восхищаться Алиенорой? Хотя бы тем, что эта женщина из двенадцатого века приняла крест как амазонка в одеянии рыцаря и готова была разделить тяготы крестового похода с мужем-королём! Поражает хроника Исаака де Ларрея, утверждающего, что византийцы видели среди крестоносцев немало женщин в мужском платье. Писал он правда уже в семнадцатом веке, иначе бы я и прочесть не смогла, но опирался на факты византийских летописей. Алиенора с первого взгляда покорила своей красотой разум молодого короля Франции, и он готов был подчиняться сильной воле жены. Не припомню других примеров из тех времён, кроме необычно просвещённых дочерей Ярослава Мудрого, ставших владетельными особами в Европе после династических браков. Но в Киеве, за век до Алиеноры, правители были более образованные... А развод Алиеноры? Ясности нет. Очень благочестивый Людовик сразу же пошёл на развод, не смея перечить решению Церкви, обоснованному близким родством их, но она очевидно уже успела в нём разочароваться, поскольку ровно через два месяца вышла замуж за герцога Генриха Анжуйского. О ней надо читать, конечно, на французском, чтобы глубже её прочувствовать. Много позже не побоялась второго мужа, уже короля, и защитила от него своего сына . Чтобы в те времена пойти войной против короля и мужа нужен сильный характер! Мне именно такого и не хватает.
И потому я опять готова не отвергать приглашение Третнёвой. Хватает воли лишь на то, чтобы отваживать назойливых ловеласов на улицах и в общественных местах. Видеть не могу этих «пирующих во время чумы». В аду им гореть. Настоящие мужчины сейчас на фронте. Не приучили салонные родители меня даже к молитве. Не способна была поделиться тяготами с Господом, попросить помощи, покуда моя милая Феврония не научила. И помогает. А то с одними стихотворными изощрениями декадентов и светскими сплетнями свихнуться можно. Чокнуться от пустоты. Надеюсь скоро придёт ответ из лазарета, организуемого самой Александрой Фёдоровной, и я смогу заняться делом. Мой опыт во время Японской должен сыграть свою роль. Белые одежды сестры милосердия станут вновь моими доспехами Алиеноры. Одним из моих излюбленных занятий в последнее время - порча глаз до полуночи французкими мемуарами о той эпохе. Не странно ли это? Но мамА полностью разделяет моё увлечение этой особой. Работы стало меньше, денег и у мама с тётушкой теперь в обрез. Зато времени у меня стало больше. Собственно, почему я должна продолжать жить с мамой и тётей? Даже по самым строгим, устаревающим уже, правилам хорошего тона девушке порядка тридцати лет, не то что мне, разведённой, дозволяется жить своим домом, выезжать и принимать посещения, как заблагорассудится. Другое дело, что «женщине следует избегать выходить из дома без сопровождения, как в гости». Но все эти правила стремительно устаревают! Лучшая подруга и та теперь в далёкой Москве. Ответить на приглашение Третнёвой? Опять пойти в её салон поглядеть на все эти опротивевшие рожи? С одной стороны – никакого желания, а с другой там всегда можно слышать последние новости и оттачивать остроту языка на политические темы. Заодно пореже тяготится мыслями об участи моего брата на этом ужасном фронте. Они лезут в голову в самый неподходящий момент. Но к наглым циничным высказываниям левых я стала относиться всё менее терпимо. Какая подлость, в такой тяжёлый момент! Охотины и мой брат подвергают жизнь опасности там каждый Божий день, а эти жируют в тылу! Британцы присылают таким недо-мужчинам белые пёрышки... А может меня тянет в этот салон мазохическое желание вновь и вновь повидать самодовольного бывшего мужа? Надеюсь, что нет. Или признаться самой себе трудно? Нет и ещё раз нет! Только не это. Он мне лишь гадок и уже ничто нас не связывает. Самовлюблённый разбогатевший прожигатель жизни. Никак не могу позавидовать его новой, с позволения сказать, супруге. И как я могла с ним прожить целых четыре года? Нет, найти мужчину не просто даже и такой как я, к которой липнут повсюду. А после войны станет ещё труднее. Не столько из-за моих лет, сколько по причине истребления лучших – закона любой войны. Да и кому нужна бездетная особа с непростым характером, которой уже за тридцать? Надо мне почаще вспоминать Шиллера: «Если ты не можешь твоими делами и твоим искусством понравиться всем, понравься немногим. Нравиться многим — зло». Просто, но мудро!» Настасья потёрла кулачком уставшие от тускловатого света глаза.
Борис Гордеевич, старший из братьев Охотиных, детей генеральских, благодаря своим связям в министерстве финансов умудрился изрядно увеличить свои доходы к началу 1914 года вложением денег в подходящем месте и в нужный момент. Он был очень доволен собой и даже начал всё чаще забывать исполнять свои общественные обязанности, как член Думы и очень активный до последнего времени деятель партии кадетов. Ярый сторонник конституционного строя, представляющий собой либеральное исключение в монархической семье, воспитанной генералом старой закалки, Борис пребывал в глубокой уверенности, что такие люди как он сам нужнее Отечеству в тылу и даже близко не помышлял отправиться добровольцем на фронт подобно своим братьям.
- Этот безумец Серёжа, который и ружья-то в руках держать не может, зачем-то уже там. Мало ему Маньчжурии было? Один раз пронесло – искушает судьбу вторично. Бросил на произвол жену с младенцем. Пусть даже и избранница его зануда, пискля, каких мало (терпеть не могу подобных ей «пай-девочек»), но ребёнок всё же имеется... Тратил всё своё время на писанину, которую и издавать не хотят. Но хочешь заработать, так пиши хоть немного в духе времени. Правительство больше поругивай. Тогда и издавать начнут. А то эдакий идеалист с монархическим уклоном и туда же, в «Толстые» норовит. Хочешь семью своим бумагомарательством накормить – поступись с своими косными принципами, - сетовал Борис своей избраннице Ольге Третнёвой, - Мой вечно легкомысленный братец Петя устремился туда с той же сумасшедшей поспешностью опять же, несмотря на младенца и жену, ожидающую второго. Жена, конечно, тоже не подарок – казачка, да ещё с норовом и гонором, но сам выбирал... Он-то хотя бы составил себе капитал и им более, чем хватает, но Серёжа и оболтус Митя, который тоже в эту мясорубку рвётся и скоро непременно отправится – это же полоумные безответственные юнцы, а не мужи! Остаётся ещё, рвущемуся в иноки, Антошке на фронт податься! И этот святоша тоже собирается! Ведь один братец итак выбрал своим поприщем военное дело, ему и подобало бы представлять Охотиных в этой войне. Но другие-то бездельники куда? И у Мити дитя малое имеется , а ответственности не хватает: одно славословие о священном долге пред Отечеством. Да ты сначала ребёнка вырасти, потом и рассуждай! Конечно, дурочка-жена осточертела, понять можно. Сам себе кухарку выбирал. Наконец, Глеб. Человеку за сорок, почти моих лет, солидное место службы (хотя, на мой взгляд, и позорящее честное имя Охотиных – блюститель порядка, сатрап, виданное ли дело!) и тоже отец семейства. Так и ему приспичило кровушку проливать! Одно объяснение – нет больше у него сил на физиономию своей «красавицы» денно-нощно глядеть. И чего он нашёл в этой Февронии? Как говориться в народе: «ни кожи, ни рожи». А одними ушами долго любить тоже трудно. Могу понять... Таким образом, налицо повальное безумие в семействе! «Глупость - дар божий, но не следует им злоупотреблять». Кажется, так сказал сам Отто фон Бисмарк.
- Ничего не поделаешь, мой дорогой. Убедить их ты пытался, но твои слова вызывают лишь отторжение среди этих буйных охотинских монархистских голов, - вздохнула Ольга Третнёва, владелица столичного либерального салона, с которой Борис сожительствовал уже несколько лет.
- Не зажимай, душка, Христа ради, никакие бутылки. Всё ставь на стол. Теперь нам экономить не подобает. Дадим нынче роскошный ужин с размахом былых охотинских-генеральских. В добрых старых, а не новомодных традициях. Без модного «демократического упрощения». Демократом важно оставаться в душе, а коли есть деньжата, так и следует кутить! По-новомодному оно и не так вкусно.
- Да ради Бога. Не собираюсь я ничего прятать.
- Давай расставим всё как было принято в нашу юность: чтобы на столе было не менее четырёх вин разных сортов, а у каждого прибора должны быть в ряд рюмка для рейнвейна, стакан для бордо, за ними в глубь стола бокал для шампанского и рюмочка для мадеры у верхнего края тарелки. Именно так. Аршином отмерю пространство каждого гостя. Как без упрощения, так и без декадентских выкрутасов с «чёрными обедами» на чёрной посуде.
- Да не волнуйся. Помню всё не хуже тебя.
- Так... а рыба у нас намечается нынче?
- Да, а что?
- Тогда подобает и портер к рейнвейну поставить.
- У нас сегодня немало и сладких блюд, так что следует принести и херес, - сказала Ольга.
- Либо мальвазию с мускатом. Кажется хереса у нас нет зато точно помню, что мускат сам покупал. Губернская мадера от купца Абдулина! Пятидесятый портвейн Леве! Студенты твои и вовсе нынче сопьются, - рассмеялся Борис, - Ну а себе поставлю шустовскую рябиновку.
- Ничего смешного не нахожу в грустном.
- В этом твоя слабость, Лёля. Надо уметь находить забавные стороны буквально во всём.
- Орехи с фруктами есть, но к десерту подобает больше сыров разных сортов. Боюсь, что придётся срочно послать нашу Лукерью к молочнику.
- Так, пошли поскорее. Ведь через полчаса приглашённые нагрянут.
- Надо бы и ананас купить...
- Ананас уже вышел из моды у столичного гвардейского офицерства. Теперь пьют виши и пепермент. Эдакий зелёненький мятный на вкус ликер, весьма освежающий рот. Надо бы прикупить и нам. А виши не надо. К лешему его - отзывает чернилами.
- Вряд ли успеем мы всего накупить. Раньше надо было думать. Ты бы лучше, Борюшка, свой затрапезный халат поспешил сменить.
- Успею. Главное раздобыть ликёр. Да только нет теперь уверенности, что он будет в продаже. Водку и вовсе не сыскать ...
- Да и пора бы тебе собой немного заняться. Бороться с лишним весом...
- Ещё не хватало! Да посмотри вокруг. Кто его не имеет у того, как правило, голова плохо варит. Возьми Дубровина... Или наше правительство. Тот же Николай Маклаков... А его брат Василий, либерал, за талией не следит – делом занят. Или эта ходячая жердь Николаша ? Наши успехи на фронте полностью отражают уровень его интеллекта.
Борис с умилением созерцал пышность стола и тот факт, что они оба, наконец-то, были совершенно свободны от мелочной опеки маленького сыночка, который пребывал в руках надёжной прислуги. Ещё недавно он себе не мог такого позволить. Даже своей бывшей любовнице со старшей дочкой он давал теперь денег с избытком. Видеть же он хотел лишь ребёнка и не слишком часто, но не навевающую тоску бывшую подругу сердца. Всё гладко и даже политика стала волновать меньше. Но мысль о войне и возможном крахе экономики подспудно продолжала свербить: «А что если...».
- Не возражаешь, если я надену это? – спросила Ольга, напяливая на голову модную шляпку с целлулоидными фруктами.
- Какой вздор, дорогая. Ладно бы ты сама направилась в гости, а то в своём доме и такую дурость на голову...
- Она стремительно выходит из моды. Обидно.
- Не покупала бы дрянь всякую. Ничего страшного. Купишь новую дурацкую шляпку. Теперь мы можем себе это позволить.
Первые гости уже толпились в прихожей, ставшей тесной по причине её отделки в новом стиле модерн, затеянной Охотиным ещё перед войной и приостановленной, поскольку времена наступили непредсказуемые.
- Грянул четырнадцатый год и этим всё сказано. Начинается великий и ссудный миг истории! – с пафосом нараспев вещал чрезмерно грузный престарелый господин с отёкшими глазами в черепаховом пенсне, - Империи распадутся и на их руинах восстанут невиданные доселе демократии.
- Да что Вы, право, наговариваете на наше время. Бывали времена и помрачнее, - помахивая фильдекосовыми перчатками, рассуждал второй немолодых лет дородный господин с академической ухоженной поседевшей бородкой и редеющими волосами, зачёсанными назад, - Всё ещё обратится к лучшему: победим мы, так оно и прекрасно. Немец одолеет, так тем лучше, значит сменится строй наш на более прогрессивный и всё встанет на свои места. И вообще «война», как сказал Маринетти, «есть не более, чем естественная гигиена мира». Цинично? Да, но ничего не поделаешь: так устроен мир.
- Вы, господин философ, как обычно далеко хватили, лишнего сказанули, - резко откликнулся моложавый высокий человек с тёмным глазом под моноклем, - Грешно в наши дни-то.
- Так на то я и старый грешник, как Вы – молодой. Да, мои собственные грехи давно переливаются через край чаши моей совести. Но что поделать – такова жизнь.
- Кока, Вы право стали слишком критичны и даже нетерпимы. От Вас ли слышать порицания грехов? - очаровательно улыбнулась хозяйка салона - пышноватая блондинка в излишне обтягивающем одеянии того же стиля, - Проходите скорее в гостиную.
- А Вы всё хорошеете, Ольга Сергеевна, - осклабился, неласково поблескивая глазами, известный в столице искусствовед Николай Врангель, он же – Кока, - Есть и тут на что посмотреть, - оглядывая прихожую, - Великолепный образчик югенд-штиля! Лишь слегка доработать и во всей столице равного не сыщишь! Верно говорят, что на рубежах столетий возникает некая тяга к иррациональному восприятию мира, «философия fin de sigle». Сам стиль весь в поисках несуществующего и запредельного.
- Вы становитесь льстецом, Кока. Нам право очень неловко, господа, за такой хаос в прихожей, проходите скорее.
- А вот и мы! – вошёл в прихожую хорошо упитанный человек лет сорока купеческого вида, тут же извлекая из портфеля с заговорщическим видом бутылку розового шампанского, - Вам лично-с, милая Ольга Сергевна.
- И где Вы только всегда что-то особенное достаёте! Да ещё в такое время. Скоро и мяса-то не купишь, - проворковала Ольга, - А Вы всё приятно полнеете, Калистрат Финогенович.
- Ни в чём себе не отказываю-с, Ольга Сергевна.
- Господа, виданное ли дело такой стол в наше время! – выразил дребезжащим голосом свой восторг почтенный господин в черепаховом пенсне с черепашьим взглядом дребезжащим голосом, - А мне – одно расстройство. Врачи твердят: то нельзя, другое нельзя. Жить не хочется без гусиных паштетов. Эх, всё уже не то, что было. Воздуха-то свежего былого скоро не останется! По улицам не встретишь саврасов с рысаками, но всё чаще автО чадящие. Прошу прощение за простоту каламбура. Задушат нас бездушные механизмы, ой задушат.
- Полноте, полноте, Матвей Нифонтович, рановато Вам ещё такое говорить, - оглянулась на него Ольга Сергеевна.
- «Антитевтонские» настроения, роднящие левых с правыми, возобладали и Санкт-Петербург становится Петроградом, господа! – с торжественной ноткой заявило черепаховое пенсне.
- Не вижу причин для умиления, - скривил губы Кока, - Пётр Великий назвал, основанный им град, в честь своего святого – «Санкт-Питербурх», на голландский лад, а вовсе не на немецкий. То есть перевести было бы уместнее как «Святопетровск», а не «город Петра».
- Вы, Кока, всегда готовы переговорить любого. Мне это известно, - фыркнуло пенсне.
- Возможно это у нас от прадеда Ганнибала. Всё же из африканской глубинки был человек. От такого всякого можно ждать. На стене у отца имелись большие портреты деда Ганнибала и бабушки. Он смуглый, почти табачного цвета, в белом мундире с Владимирской звездой и лентой и с чудными глазами газели. Орлиный нос. Бабушка, его жена - блондинка в серебристом платье и с высоченной прической, - сказал Кока, глядя куда-то поверх голов окружающих.
Вслед за первыми посетителями гости так и повалили. Электрический звонок продолжал трещать. Когда гости уже начали рассаживаться, появился незнакомый большинству, страшно худой господин среднего роста и средних же лет в добротной тройке, с толстой серебряной цепочкой от часов. Его длинный хищный нос, загнутые к верху усики и чёрная мефистофельская бородка выдавали желание произвести впечатление неординарной личности.
- Господа, перед вами наш новый знакомый профессор-индолог и консультант Императорского Российского Географического общества Ардальон Иваныч Сновидов! – торжественно отрекомендовала опоздавшего Ольга Третнёва, - Коллега маститых учёных-ориенталистов Ольденбурга и Радлова.
- Профессор владеет оккультными знаниями и тайнами индийских йогов и даже давал уроки йоги князю Феликсу Юсупову, - добавил Борис, сдержавший смешок, поскольку вспомнил, что студенты прозвали Сновидова просто Йогом.
- Говорят, что князь день занимается йогой, а на другой курит опиум, - хихикнула Ольга.
- Оккультные знания! Чудесно! Поразительно! – с истерической ноткой воскликнула вдруг рыжая девица с огромными зелёными глазищами молодой и привлекательной ведьмы.
- Вы, милая Аглая, и сами бы сошли за жрицу индийского храма, - очаровательно улыбнулся ей Кока Врангель и при этом диковато гыкнул.
- Вы словно сошли с полотен прерафаэлитов, очаровательная Аглая, - вставил его давний приятель, но теперь более – соперник, художественный критик, поэт и масон Сергей Маковский, облачённый как всегда в белоснежную крахмаленную сорочку, господствующую высоким двойным воротничком над жилетом, брюки с поразительно отутюженной складкой и сияющие лакированные туфли.
- Вам бы ещё в руки гвоздику и подсолнух с лилией , - добавил Врангель.
- Я окружена этими цветами в мыслях своих. Этого достаточно, - Аглая отблагодарила мужчин за комплементы торжествующим тоном, окинув их томным взглядом своих чарующе-неотразимых, но пустых глаз.
«Швейцарец Блелер уже в одиннадцатом году ввёл ёмкий термин «шизофрения»...» - вертелось на языке Настасьи Ртищевой в этот миг, - «А глаза её изменились за последнее время. Стали ещё безумнее. И стала излишне худа. Но я становлюсь нетерпимой к окружающим и невыносимой для самой себя. Что это? Скрытая от самой себя ревность?»
- С Вашей грацией Вы бы вполне могли утереть нос Мата Хари , «Оку Дня», - оценивающе оглядел Аглаю Сновидов.
- Вы не шутите? А правда, что Мата Хари – дочь Эдуарда Седьмого и индийской княжны? – томно сказала на это Аглая, ощутив разочарованно, что от индолога пахнет зубным порошком, а не восточными благовониями. «От меня пахнет камедью — тончайшим растительным соком, как однажды сказали при пикантных обстоятельствах» - подумала Аглая - «Кожа богинь источает камедь! Не чета жалкому зубному порошку!»
- Правду нам знать не дано, сударыня, - таинственно улыбнулся Сновидов, - Это касается и того воспитывалась ли она, в самом деле, в буддийском монастыре. Но мне думается, что эта хитрая голландка просто рекламировала себя и свои танцы раздуванием слухов о своём экзотическом происхождении.
- Сам Рудольф Штейнер говорил мадам Волошиной лет семь назад: «Ритм танцев ведет к пра-эпохам мира. Танцы нашего времени - вырождение великих храмовых танцев, через которые познавались глубочайшие мировые свершения», - вставил Маковский, - А когда Айседора Дункан отплясывала в Петербурге весьма эротичные балетные номера, увлеченный Белый увидел в её движениях символ новой России. Позже Белый увлекается сам странными танцами в коих Ходасевич узрел «дьявольскую гримасу, кощунство над самим собой и бессильную месть Штейнеру». В практике антропософов тоже есть элементы танца. Но создаётся впечатление, что Белый подражает христопляске хлыстов. Это я к тому, что кроме Зелле и Дункан существуют и другие танцоры...
- Тот же Белый избрал своей очередной мистическо-эротической возлюбленной жену Штейнера – мадам Сиверс, находясь четыре года в духовном ученичестве у Штейнера, - усмехнулась Ольга, - И уже не в первый раз находит себе подобный объект – символ «золотолазурной Софии».
- Господин профессор, - улыбнулось черепаховое пенсне, не церемонясь на правах старшего, - Вы бы нам лекцию об Индии сегодня... Небось и побывали в этой стране чудес?
- Да, сударь, довелось и не раз, но давно, - гнусаво ответил индолог, - А с той поры всё разбираем коллекции князя Ухтомского .
- Секретные службы средств на такие поездки не жалеют, - усмехнулся профессор философии.
- Зато британские их коллеги нередко отказывают в получении разрешения на въезд в свои колонии, с которыми они носятся, как известно, как с писаной торбой, - осклабился Сновидов в ответ.
- Да в Лондоне просто параноический страх в вечном ожидании того, что русские нагрянут в Индию и отберут её у «бедных беззащитных островитян», - рассмеялся Борис Охотин.
- И давно бы уже следовало сделать это, - сухо проронила Настасья Ртищева в ответ на реплику бывшего мужа.
- «Ртищевский подход» несовременен, сударыня, - развязанным тоном продолжил Борис.
«О Боже, как ты мне омерзителен. Последние потуги на благородство испарились» - заключила Настасья и демонстративно отвернулась в сторону.
«Тебе бы давно пора любовника завести. Так ты и вовсе сбесишься. И что я прежде находил в этой надменной особе? То ли дело моя ласковая Оленька. К делам амурным всегда готова, что в романах от алькова. И что всех сегодня так тянет на каламбуры? С чего бы это?» - подумал бывший муж Настасьи.
- Должен отметить, что наши ряды не поредели, господа, - вдруг громко, на весь стол, заговорил профессор философии, рассмеявшись своему нехитрому каламбуру.
- А с чего бы им редеть? Полноте, не на фронте же мы? – удивился Калистрат Зуев.
- Так, это я и имею в виду. Многие общественные собрания в это тревожное время ре-де-ют, - продолжил профессор.
- А, понимаю намёк. Призывают, на фронт отправляют...
- В нужном направлении мыслите, господин Зуев. А чем объяснить тот факт, господин Зуев, что Вы здесь, а не там? – не унимался философ.
- Вы, наверное, полагаете, что я молод. Стараюсь, слежу за собою. Но мне, сударь, уже сорок три будет.
- Вестимо, господин Зуев, но призывать собираются вплоть до пятидесяти, а многие в Ваши годы идут добровольцами...
- Похоже, что Вы, господин профессор, заметно поправели политически, - рассмеялся Николай Врангель.
- Мне-то шестьдесят почти даже и захотел бы, не примут в «рекруты», - зашёлся неприятным смешком профессор, - А Вы-то сами, Кока, какие Ваши годы?
- А я, господин профессор, представьте себе, скоро отправлюсь в составе медицинской части, - ответил Кока Врангель, гневно сверкнув моноклем.
- Нам с Врангелем далеко за тридцать, - сказал Маковский, поведя нахально задранными усами, - Вы бы лучше обратили свой пафос к тем, кто помоложе и в самом призывном возрасте пребывает.
- В самом деле, господа студенты, - с привычной университетской суровостью вскинул густые брови профессор философии, - Нет ли у вас намерений пойти добровольцами?
- Государство не для того вкладывало в наше образование столько средств, господин профессор, - слабым нерешительным голосом ответил чернявый худенький молодой человек в очках, - Ведь хватает пока и необразованных... Призыву пока студенты не подлежат... А мы, так сказать, вечные студенты... Следовательно в нас вложено средств больше обычного.
- По закону пока ещё студенты призыву не подлежат. А если не будет хватать, пойдёте?
- Призовут, так и пойду..., - промямлил в ответ Яков Шкловский.
- А я не собираюсь туда идти, - сверкнув чёрными глазами резко и самоуверенно заявил нечёсаный кудрявый долговязый студент, - Что я там забыл? За царя на заклание? Нет уж, увольте. И уж не за ТАКОГО царя во всяком случае. А на месте Шкловского, будучи чистым евреем, тем более бы не пошёл. За Россию евреи не обязаны умирать, слишком уж их обижает нынешнее правительство. Мой отец русский, но не в этом суть: я не стану воевать из иных побуждений. Я – революционер, господа, и вижу свою задачу несколько иной и даже готов жизнь положить за дело политического прогресса, господа!
- Совершенно верно мыслите, господин студент, - поощряющим тоном сказал профессор.
- Какой возвышенный слог! – язвительно усмехнулся Николай Врангель, - Да Вашими устами с трибун бы выступать. Но левые столь возвышенно уже не говорят. Не модно стало. Берёте пример с правых, сударь. А что это Вы всё о евреях норовите высказаться ? Никто тут пока что и не думал поднимать еврейский вопрос.
- Для нас, у евреев и даже полуевреев, этот вопрос наболевший, - недобрым тоном ответил Илья Жирнов, - Если Вы помните, не далее, как в шестом году Николай отказался утверждать изменения по еврейскому вопросу, предложенные Столыпиным, мотивируя свой отказ дать нам больше свободы внутренним голосом, гласом своей совести. Вот, где само фарисейство и есть, господа!
- Но Вы очень легко и непринуждённо обошли стороной самую суть дела, милейший, - зашёлся Врангель саркастическим смехом, - Ведь после отказа Николая Столыпин обратился к нему с предложением провести указ общим законодательным порядком, через Думу. Царь согласился, но ни Вторая, ни Третья, ни Четвёртая Думы не обсуждали до сих пор этого законопроекта. Вы не задавались вопросом: почему? Ведь казалось бы... Ответ прост: подобное решение еврейского вопроса не устраивало ни крайне правых, не желавших ни в чём уступать евреям, ни самих левых, для которых царская поддержка означала признание за «реакционно-антисемитской» властью заслуги разрешения заскорузлого давнего вопроса, который должен был считаться в принципе неразрешимым в России самодержавной до её либерализации. Вот в чём суть дела, сударь. А Вы либо не понимаете этого, либо же, будучи левым, намеренно умалчиваете. А если учесть тот факт, что наша печать уже на три четверти в еврейских руках, становится очевидным, что в определённых кругах было решено временно поддерживать победу и патриотизм, ибо в Первую революцию ставка на поражение в Японской оказалась несостоятельной. За такую поддержку еврейство вероятно надеется на благодарность властей после войны. Эдакий халдейский трюк... А почему происходит такой расклад в политике? Потому, что экономика страны развивается с 1907 года с немыслимой стремительностью , потому, что выгодно в неё вкладывать средства. Сибирь влечёт всё растущий поток народа и заполоняет перед войной внутренний рынок чудовищным количеством пшеницы и коровьего масла. Европа завалена русским маслом из его давней житницы – севера Вологодчины и, в добавок, теперь из Сибири. Вывоз масла превысил в два раза стоимость добычи сибирского золота. Это так – не более, чем пример.
- Ну и что Вы хотите этим сказать? – взгляд Ильи растерянно забегал.
- Вы, Илья, рассуждаете несколько демагогически, - сказала Ольга, сделав шаг в сторону от настойчивого запаха жирных давно немытых волос Ильи, заглушенного одеколоном, - В годину войны продолжать революцию я считаю кощунственным. А Николай Николаевич говорит верно и уж он-то большой либерал и никак не мыслит себе давить на еврейство.
- Ольга Сергеевна, о чём Вы говорите! – моляще-театральным тоном ответил студент-юрист Илья Жирнов, - Наше социал-демократическое движение настолько слабо и забито, что лишь война, как и некогда Японская, может его оживить.
- Значит пусть гибнет больше наших бойцов на фронтах? Что там лишний десяток тысяч? Лишь бы некоторые антиправительственные партии взяли власть. Не важно, что от этого войну проиграть можно? Какой цинизм! – не на шутку возмущается Настасья.
- У Настасьи Николаевны брат в самом пекле сражается, а Вы тут политическую демагогию, студент, разводите, - останавливает ответную реплику студента уничтожающий взгляд Врангеля сквозь монокль.
- Что же мне поделать, если такие, как брат госпожи Ртищевой - основная опора трона, который мы намерены устранить? – недобро усмехается Жирнов.
- Поймите, Настасья Николаевна, - улыбается с прищуром философ, - война это печальная неизбежность и всякие эмоции тут излишни. Война - это закономерность развития. Мы же не можем отбросить технический прогресс? Вы же не хотите забыть про существование электричества и вернуться к свечам? Вот и расплачиваемся за комфорт. Германский проект строительства Багдадской железной дороги не на шутку встревожил Лондон, Петербург и Париж. Англичан уже годами беспокоит выход могучего континентального конкурента к Индии. А русских в последнее время тревожит неуклонное приближение немцев к Босфору и Дарданеллам. Немцы не могут больше без личной железной дороги Берлин-Багдад и лишь она позволяет им стать действительно великой империей. Россия не может допустить германского господства на Балканах, поскольку ей так же остро необходимы Проливы. И все жертвы вертятся вокруг эдакого расклада... А Вы, господин студент, как смотрите на возможность отправки на фронт? – тяжёлый взгляд профессора обращается на чахлого студентика в оловянных очках на кончике длинного носа, который усиленно налегал на самые крепкие вина.
- Я, господин профессор, тоже на службе у революции и считаю своим священным долгом...
- Довольно демагогии, юнец, потерявший всякое чувство исторической связи с народом и Отечеством, лицемер! – полыхает своими бездонными серыми очами Ртищева.
- Всё, дамы и господа! Довольно! Мы уже переходим на личные выяснения, – резко воскликнула Ольга, - На этом мы завершаем политические дебаты сегодня и приступаем к беседам об искусстве, Индии, о чём угодно, но не о политике и не о фронте!
- Что Вам на это ответить, прекрасная Ольга Сергеевна? – делано риторическим тоном воскликнул Кока, - Новости следующие: Ахматова не признаёт Северянина, как Лев Толстой – Шекспира, что вполне понятно, на мой взгляд.
- А восходящая звезда - Цветаева боготворит Блока, - добавила Ольга.
- А Бальмонт, в свою очередь, превозносит уже Ахматову, - развила мысль зеленоокая Аглая.
«Опять ты тут со своим Бальмонтом. Это уже диагноз» - подумала Настасья – «А ведь я сама недавно восхищалась этим поэтом... Чего злобствовать-то так? Но после Гумилёва он померк. Бальмонт отдал талант в угоду вкусам своей публики».
- Вы бы нам рассказали, Кока, как у Вас в «Бродячей собаке » в последнее время, чем живёте? – спросила Третнёва, - Говорят, что Ахматова уже окончательно рассталась с Гумилёвым.
- А что обо всяких блохастых псах в благородном обществе вещать? Не оценят, - с ехидцей поглядывая на профессора философии ответил Николай.
- Повеса-муж Гумилёв требовал от Анны Андреевны поклонения себе, не допуская мысли, что она существо самостоятельное и равноправное. Пожалуй и любил её, но не сумел понять. Она же - мнительно-горда и умнее его чисто по-женски и не смешивала личной жизни с поэтическим бредом. При всей своей внешней хрупкости она сильна волей, здравым смыслом и трудолюбием. Естественно, что коса нашла на камень, - язвительнам тоном проговорил Сергей Маковский, разгладив тонкими пальцами с излишне ухоженными ногтями свой и без того идеальный пробор.
- А вот, послушайте заметку из иллюстрированного журнала «Искра» от 29 июня нынешнего года, господа, - заговорило хрипло, по-стариковски, Черепаховое пенсне, - «Перелёт Петербург—Киев», та-ак... «в Киев прилетел на своем знаменитом «Илье Муромце» И. И. Сикорский ... Благодаря белой ночи полёт начался при прекрасных условиях, но вскоре поднялся сильный встречный ветер, вследствие чего вместо нормальной скорости - сто вёрст в час, «Илья Муромец» ограничился скоростью в 70 вёрст... «Илья Муромец» реял всё время в грозовых тучах. Два часа пришлось лететь под проливным дождём и при встречном ветре. «Илья Муромец» поднимался на высоту тысячи саженей, чтобы очутиться выше облаков... Не видя земли, лётчики ориентировались по компасу...» так-то, господа, чудеса техники! «...Сикорский с товарищами оставался в Киеве до 26 июня, причём сделал несколько полётов над Киевом... На протяжении двух лет аэропланы Сикорского завоёвывали главные призы на состязаниях военных самолётов».
- Заметьте, господа, «военных»... Всё, что у нас не делается хорошего, всё лишь на благо военной машины! – бросил Яша Шкловский, от которого пахнуло слегка подтухшим яйцом,
- Нам необходимо либерализовать государственную машину. Почему бы не взять пример с англичан?
- Потому, что сначала надо изменить государственный строй, господин мудрый студент! – грубо оборвал его Жирнов менторским тоном, Даже в диком Тибете с двенадцатого года провозглашается Республика. Пусть хоть Китайская...
- Британцы, бесспорно, народ передовой, - спокойным тоном начал индолог, - И если бы Христос выбрал для своего пришествия нынешние времена, то избрал бы английский язык вместо арамейского.
- Изволите шутить, господин профессор? – усмехнулся Маковский.
- Я никогда не шучу, сударь. Мир полон интересных вещей и загадок и без шуток. Я даже книги перестал уважать с некоторых пор, когда осознал, что устная традиция индийской культуры настолько преобладает над письменной, что древние основополагающие тексты, из Вед, проговариваются, вернее поются хором. При ошибке, в ходе пения, человека поправят. То есть, тысячелетняя устная традиция эпоса, порождает меньше ошибок, чем переписывание текстов в христианских монастырях от руки с повторением ошибок и добавлением новых. Иной раз и намеренно. От колыхания хаоса к музыкальному сочетанию гласных в слова складывались безбрежные и бездонные Веды, у которых нет автора, которые суть порождение самой Вселенной. Нет в Индии Книги, как у христиан. Впрочем, почти все верующие там безграмотны. Но суть не в этом...
- Веды полны тайн и знаков! – расширила зрачки зелёных очей Алгая, вдохновлённая мефистофельской внешностью знатока Вед с длинными торчащими усами.
- Без аглицкого образца парламентарного строя далеко не пойдём. Тут и Веды не помогут, - глуповато осклабился Зуев.
«Сюда ущербных недоумков, или отвратных циников приглашают, а я сижу, дурища, и выслушиваю весь этот бред» - сокрушалась про себя Настасья, а вслух сказала:
- Если Вы помните, господин Зуев, в приснопамятный 1818 год русские войска выводили из Парижа. В отличие от французов, покидающих Москву, русские не волокли с собой тюки с награбленным, не говоря о том, что ни единый дворец, дом, не говоря о храмах, ограблены не были. И это после разорения кремлёвских соборов в 1812-м... А любимая думцами парламентарская Британия без веского повода браво обстреливала из корабельных орудий мирное население черноморских, балтийских, беломорских городов и Петропавловска-Камчатского во время Крымской кампании.
- Так, то отсутствие мародёрства в Париже не нашего солдатика заслуга, а строгости Александра Благословенного исключительно. Царь ни в коем случае не хотел ударить в грязь лицом и желал показать себя вдвойне европейцем, - снисходительно бросил философ.
- Как известно, бонапартовские солдаты превращали в конюшни многие московские церкви, а уходя пытались взорвать все кремлёвские соборы! Прилегающий же к Ивану Великому, успели частично разрушить. Но эти факты не мешают российским либералам устанавливать на своих рабочих столах бронзовые бюсты Наполеона. Таковые же Кутузова и вовсе не изготавливались, так как спроса на них не предвиделось, - неумолимо довела мысль до логического завершения окончательно рассерженная Ртищева.
- Всё это так. И давняя мысль русской интеллигенции о том, что союз с Англией, или Францией непременно подразумевает «свободу», а союз с Германией – «разгул реакции», - усмехнулся Сновидов, осклабившись Ртищевой, - Уж слишком простенькая мысль.
- Столыпинская аграрная реформа могла бы и сработать, если бы у нас установился парламентский строй, - задумчиво произнёс Борис, - А некоторые усматривают в начатой Столыпиным революции экономической пролог социальной. Когда Столыпин для своей вымученной реформы просил 15-20 лет спокойствия, Чупров с учениками опасались, что социальный взрыв будет неизбежен. Как показало время, хуторяне – порождение реформ, оказывались не раз более склонными к бунтарским настроениям, нежели общинные крестьяне. Кстати, изначально Столыпин отнюдь не хотел разрушения общины, а лишь предполагал постепенное её отмирание.
- Залеченная было Столыпиным болезнь вновь начинает проявляться, - сказал Кока, - Забастовки вновь принимают стихийный характер и перед самой войной Петербург пришлось объявить на военном положении.
- Ваш Столыпин - это тот самый известный хирург маркиза де Сада, который готов отдать собственную дочь в жертву медицинского эксперимента, - самодовольно просиял от своей остроты философ.
- Ваш цинизм безмерен, господин профессор! – поморщилась Ольга.
- Цинизм – удел спокойных мирных людей, а идеализм – опасных маньяков, Ольга Сергеевна, - парировал философ.
- Профессор, нас с Вами, стариков, эта публика не слишком жалует. Пойдёмте-ка лучше сразимся в винт, на худой конец – в ералаш, да хоть бы и в лото, домино... – зевнуло черепаховое пенсне, - Раз уж нас с Вами в армию не призывают.
- Вы оба подаёте молодёжи беспримерный образец цинизма, почтенные господа петербуржцы, - резанула Ртищева, - Достойно ли это почтения к летам вашим? Профессор отвратительно высмеивает маленькую девочку, ставшую жертвой чудовищ-террористов, искалечивших ребёнка. Но Вы на его стороне, сударь!
- Я удаляюсь! - подпрыгнули мешки под глазами черепахового пенсне от гнева, - Кто присоединится к бедному старику скрасить последние деньки настольной вознёй?
- Я как всегда, как и во всём с Ва-ами, Матвей Нифонтович, - пропел философ, - Мы покидаем вас, дамы и господа. Если Вы надумаете опять повертеть стол, - обратился он к хозяйке, - посмущать спиритизмом умы, то я в Вашем распоряжении. Но никакой политики!
- Прихватите с собой чашечку чая, господа, - бросила им Третнёва, указывая на корзинки с различными сортами печений, тарелочки с маленькими бутербродиками, фруктовый пирог, блюдечки с резаным лимоном и со сливками и поднос с чашками возле медного самовара, принесённого только что служанкой.
Борис вошёл с двумя графинами, наполненными коньяком и ликёром. Уже почти засыпающий за столом студент в оловянных очках и его сосед – поэт-неудачник с обрюзгшим лицом потянулись к графинам со своими рюмками.
- Более того, господа, - произнёс вдруг Борис Охотин, видимо развивающий собственную мысль, продолжая разговор с собой вслух, - ведь первые дни работы Третьей Думы показали, что самодержавие безвозвратно ушло в прошлое уже тогда. Вспомните раздор, вспыхнувший при составлении адреса Николаю от всей Думы. Правые отчаянно настаивали на включении в текст слова «самодержавие», а кадеты только слова «конституция». Спор шёл до поздней ночи. Предложение правых озаглавить адрес: «Его Величеству Государю Императору, Самодержцу Всероссийскому» не прошло уже тогда! Это была немалая победа, господа! Кадетская «Речь» после этого напечатала, что Дума «положила грань межеумочному состоянию великой страны, и объявила, что конституция в России действительно существует», а крайне левый «Товарищ» писал, что «Самодержавие погибло на Руси бесповоротно». Николай был тогда поражен, что Дума отвергла его титул, закреплённый в Основных законах. А крах Думы означал собой и крах политики Столыпина.
- Совершенно верно, господин Охотин, - язвительно подчеркнув обращение к бывшему мужу, добавила Настасья, - После этого премьер-министр встречается с октябристами и пытается доказать изменнику Гучкову, что тот совершает грубую ошибку своим желанием установить союз с явными противниками власти, что может перечеркнуть мирные перемены и породить новую смуту.
- А Толстой разродился знаменитой репликой о «возе», - вклинился Кока, - «Народы... хотят свободы, полной свободы. С тяжёлого воза надо сначала скидать столько, чтобы можно было опрокинуть его. Настало время уже не скидывать понемногу, а опрокинуть». И всё кричим: «Ах, Толстой!» А он, фактически, к смуте призывал...
В этот момент из спальни вернулась Ольга Сергеевна и с радостной улыбкой всё ещё звонким девичьим голоском в свои бальзаковские годы объявила:
- Дамы и господа, у меня приятный сюрприз!
- В самом деле, Ольга Сергевна? Поведайте нам скорее! – молящим тоном воскликнул Сергей Маковский.
- Мне только что телефонировала Зинаида Серебрякова-Лансере и сказала, что скоро придёт.
- Великолепно! Зинаида Евгеньевна Серебрякова-Лансере. Давно хотел посмотреть на эту интригующую упрямую особу из «Мира искусств»! – оживился Кока Врангель, - Видел немало её работ на наших и соседских выставках, но почему-то не встречал до сих пор их автора. Говорят, она весьма миловидна. Ученица самого Браза! Её дед, Николай Бенуа – известный зодчий, отец, Евгений Лансере – скульптор анималист, брат же – прекрасный художник. Не семья, а кладезь талантов.
- Муженёк зато весьма сер. Насколько мне известно – простой железнодорожный инженер, - лениво добавил Маковский, зевнув и потягиваясь всем длинным телом.
- Вы полагаете это так просто быть хорошим инженером? Что не нужно никаких талантов, что все они – серость? – ехидно спросила Настасья человека, который норовил проявить себя её ухажёром, правда со свойственной ему деланной великосветской пассивностью.
- Отчего же? Я не утверждал этого. И что это Вы сегодня столь добры ко всем нам, Настасья Николавна? Вроде бы погода на дворе такая приятная: золотая осень...
«Давно никто ей в постели телеса не намянал, вот и исходит желчью, стерва» - мелькнула ответная мысль в мозгу Жирнова, - «В казарму бы её, голубокровую, на ночку-другую».
- Поведайте нам о новостях культуры, Кока, - настояла Третнёва.
- С удовольствием, Ольга Сергевна, - поправил ус Врангель, - Вы знаете чем в последнее время занимается наш «новый пророк» Андрей Белый? Перечитал «Бесы» и заявил, что Достоевский «лживый поп и лжепророк». Поражает, не правда ли? Всю историю Фёдор Михайлович якобы исказил с помощью «шулерских приемов». И никто не замечает, что «Россия беременна революцией». Марксизм же, Белый считает параллельным Апокалипсису и рассматривает, как «частный случай философии Соловьёва». В марксизме Белый ценит идею преображения человека и конца истории. «Марксизм без идеи взрыва - уже не марксизм» - восклицает Белый. Православию же он предпочитает некую собственную религию.
- Не мудрено, что в ходе ученичества у Штейнера он полностью отойдёт от православия, - усмехнулся Маковский.
- Опасное легкомыслие столичного бездельника - подобные игры в марксизм, - строго заметила Настасья Ртищева.
Неожиданно комната словно наполнилась светом. В неё впорхнула живая вся светящаяся и весьма энергичная особа с хаосом пышных тёмных волос, обрамляющих лицо, вызывающее симпатию буквально у всех людей.
- Милости просим, Зинаида Евгеньевна, - улыбнулась Ольга с каким-то надрывом в голосе: ей становилось всё страшнее сравнивать себя, зашкаливающую сороколетие, с такими милашками, которым едва под тридцать. Оживлённый тон Бори особенно кольнул сердце хозяйки салона: «А Кока? Каков подлец! Тут же волчком завертелся у её ног и про свою писаную красавицу Ртищеву позабыл! И Маковский туда же! Весь их пол подлый и не стоит нашего внимания! Но Боря... Это уж слишком!»
«Как бы ты не была уютна и мила, моя Лёля, но мне не так много осталось, всё сердечко шалит, и ты, надеюсь, простишь мне, если я хотя бы мысленно изменю тебе прямо сейчас и прямо здесь, на столе, с этой молоденькой художницей? У тебя, милая Оленька, уже складки под пышной грудью образуются, а тут всё пока ещё торчком...» - озорно думалось Борису под влиянием набранных градусов.
- Какой роскошный у Вас дом, Ольга Сергеевна, - растерялась от излишнего внимания мужчин, едва успевая им отвечать, Серебрякова.
- Зинаида Евгеньевна, позвольте вопрос, как специалисту, - наседал на гостью Кока, - а правда ли, что Вы начали писать цикл картин, посвящённых крестьянству?
- Да, но на эту тему у меня имеются ещё и ранние работы, - блестящие тёмные глаза художницы встретились с тёмно-карим взором Врангеля под моноклем.
Настасье, как в определённом смысле, коллеге Серебряковой, тоже хотелось бы побеседовать с ней о живописи, но мужчины столь плотно обступили вошедшую, что Ртищевой оставалось продолжать сидеть одной с независимым видом. Тут к Настасье поспешил подсесть, навевающий тоску, Калистрат Финогенович Зуев:
- Вот видите, госпожа Ртищева, лишь я остаюсь Вам верен, а прочие вертопрахи уже прилипли к новому магнитику. Так-то всё просто получается.
- Вижу, господин Зуев. И что из этого? У нас с Вами разные взгляды на политику и не только. Нам не сойтись, - уводя в сторону взгляд дымчатых глаз, отвечала Настасья, думая про себя: «О жалкое подобие ловеласа! Карикатура на бонвивана».
- Велите и я устремлюсь под Ваши знамёна, моя повелительница! Все свои взгляды, как и моё немалое состояние у Ваших ног, лишь повелевайте. Это даже модным становится, когда дамы высшего света... хм... имеют дело с купечеством...
- Дамы тоже бывают разные, господин Зуев, - с этими словами она пересела к Аглае, которая пребывала в некоей прострации, глядя на окружающий мир сквозь стекло своего бокала. «Неужели я стала настолько стара в своём добровольном полудевичестве, что они смотрят на меня только когда рядом нет никого помоложе?» - терзалась вопросом Ртищева, - «Похоже, что моя зеленоглазая соседка недовольна тем же самым. Слабы мы духом...»
- Вступайте в Общество Тулле , госпожа Ртищева, - неожиданно выдала Аглая, продолжая смотреть сквозь стекло, - Там Вы обретёте покой.
- А что Вы имеете против кубизма, господин Врангель? – донёсся хорошо поставленный и юный голосок Серебряковой, - В одиннадцатом году их выставка в «Салоне независимых» в Париже стала уже всефранцузским явлением.
- Что Вы, что Вы! Я ничего не имею против, - рассмеялся Кока, - Но сейчас мы стоим перед событиями, подобных которым свет не видал со времён Великого переселения народов. Культура, пришедшая как наша в футуризме к самоотрицанию, желающая стереть всё своё прошлое, подходит к концу... Скоро всё, чем мы живём, покажется миру ненужным, наступит период варварства, который будет длиться десятилетиями. А почему? Потому, что созданное нами со времён декадентства наносное, поверхностное, не вечное. Но оно сумело уже стереть в общественной памяти образ вечной классической культуры.
- Одиннадцатый год стал переломным в мире искусства, - вставил своё слово Маковский, - Именно тогда возникло первое творческое объединение кинематографистов близ Лос-Анджелеса, которое развивается невиданными темпами. Или Вы синематограф тоже не признаёте в качестве искусства, Врангель?
- От чего же. Но ему ещё расти да созревать... Так вот, Зинаида Евгеньевна, я хотел лишь сказать, что кубизм явление незрелое, скороспелое и преходящее, которое будет забыто уже через поколение.
- Не могу сказать, чтобы я была поклонницей кубизма, но мне импонирует всё новое в искусстве, - очаровательно улыбнулась Зинаида, - Более того, недолюбливаю его угловатость и резкость линий, подобно тому, как Москва не терпит питерских прямых линий, всё округляет и превращает в завитки.
- Совершенно верно, Зинаида Евгеньевна! Наша жизнь столь необычайно увлекательна и значительна, что кажущийся нам великий смысл её, поглощает всё прочее и не даёт нам успеть оглянуться в более весомое и здоровое прошлое. Недостаточно оцениваем мы и всё ныне происходящее мировое смятение, и каждый миг, посвященный не ему, - преступление пред историей, творимой Богом. Это я о войне. Ведь сейчас должно повернуть к ней помыслы наши, а не о кубизме спорить. Страшное дело, но те интересы, которыми жили до сих пор, кажутся ныне совершенно пустячными, и прежние ценности не стоят ничего! – голос Коки сорвался до хриплого выкрика, он резко отошёл в сторону, громко извинился перед всеми и молча покинул дом госпожи Третнёвой.
- Не узнаю нашего Врангеля, - неприятно ухмыльнулся Маковский.
- Молодость взыграла, - раздался деланно-сладкий голос философа, возвращающегося после первого кона игры в гостиную.
- Наш Врангель стал уж слишком нервным в последнее время. Вы уж не взыщите. А Вам видно Москва милее нашей столицы, Зинаида Евгеньевна? Мне как искусствоведу и поэту такое чувство вполне понятно, – попробовал воспользоваться случаем и начать охмурять чужую жену Сергей Маковский, будучи сам человеком женатым и продолжавший пребывать в уверенности, что её муж, железнодорожный инженер, не может не быть тоскливым педантом и не мог не наскучить такой женщине.
- Видите ли, я родилась в отдалённой провинции в имении Нескучном на Харьковщине. С детства мне мила сельская природа и люди села. Если Вы видели мои картины, то, наверное, ощутили это.
- Вне сомнений, милая Зинаида Евгеньевна.
- С детской поры, проведённой там, меня продолжает туда тянуть. Еду при первой же возможности.
- Природа это понятно, но люди тамошние, надо полагать, лишь тоску навивают? Начиная с земского дворянства?
- Вы не представляете сколько разного рода оригинальных личностей можно встретить в Российской глубинке! Пусть большинство из уездных дворян не отличаются со времён Реформы жизнерадостностью, пусть деятельность их не приносит им истинной отрады, но все они заняты делом и чаще всего во благо того же народа. Это люди нужные и интересные, достойные внимания. Я верю в возрождение помещиков в новом качестве.
- Вы - оптимист... Недавно довелось случайно прочесть чью-то мысль, что «в России веселы только гимназисты четвёртого класса да ломовые извозчики»...
- Не исключаю, что это так, если в самом прямом смысле...
Ртищевой стало противно от собственного, словно подслушивания, разговора и она отошла прочь от ничего вокруг не видящей, будто-бы погрузившейся в транс, Аглаи. Оставалось разговориться с Ольгой буквально ни о чём, лишь бы не слушать больше излияний Зуева, или флирта самодовольного красавчика-Маковского. Этот эстет был занятным собеседником, но цинизм его вызывал оскомину, а стихи его, которые недавно прочла Настасья, показались ей поверхностными, идущими не от души, как всё в этом человеке. Ртищева и не подозревала, что этот ловелас уже лет пять как женат . Жирнова она обошла, сделав дугу, смерив его презрительным взглядом.
- Вашему юдофобству скоро настанет конец, дражайшая госпожа Ртищева, - бросил студент ей вслед и добавил про себя: «За что она меня так ненавидит, я же ничего хорошего ей никогда не делал?»
- Я им и не страдаю, сударь, судя по всему - один из сыновей Ноя, - парировала Настасья.
«Я тебе ещё покажу Ноя, сука» - сглотнул слюну Илья, промолчав в ответ.
- А Вы, «дражайшая госпожа» (цитирую), видимо от Пуришкевича сие выраженице позаимствовали? – усмехнулся Борис, незаметно подошедший сзади.
- Про Ноя? Может быть... Не могу припомнить, но и не претендую на авторство.
- А произошло это лет пять назад в ходе думских обсуждений сметы Министерства внутренних дел. Было весьма забавно. Князь Голицын заявил в заключении, что не будет подводить итог прениям, что предыдущий оратор выполнил эту задачу блестяще, а также, что не собирается отвечать на нападки со всех сторон во время предыдущих выступлений. Появление таких речей и ораторов он объяснил тем, что «во всяком обществе можно встретить представителей и потомков трёх сыновей Ноя». Привожу его слова дословно. Тут же послышался возглас Пуришкевича: «Один из них сейчас на трибуне». Председатель-Шидловский резко заметил Пуришкевичу, что тот делает замечания непозволительного характера. На это Владимир Митрофанович ответил, что он не сказал ни единого грубого слова. Шидловский возразил, что он покорнейше просил бы «предложить члену Думы
Пуришкевичу оставить зал заседания». «За что?» - возмутился Пуришкевич – «Князь Голицын позволил себе здесь весьма недвусмысленно указать на то, что упрёки, которые ему бросались с правой стороны, бросались, очевидно, от одного из сыновей Ноя. Я на это счёл своим долгом заявить, что если есть где-нибудь сыновья Ноя, то один из них на трибуне,то есть ответил Голицыну тем же, что он сам уже высказал. Который из сыновей, я не сказал, но у Ноя было три сына: Сим, Хам и Иафет. Он мог свободно выбрать любого. Я не виноват, что он оскорбился, поняв сам, который он сын». Пуришкевич вынужден был покинуть зал, будучи удалённым большинством голосов. При всей моей к нему антипатии, не могу не признать его остроумие в данном случае.
- Так, и Вы одобряете Пуришкевича, господин Охотин? – спросил внезапно долго молчавший Шкловский.
- Сами подумайте, сударь, как человек глубоко левых убеждений может сочувствовать этому типу? – удивился Борис.
- Это я и хотел от Вас услышать. Господин Пуришкевич - ярый юдофоб. Помню, что примерно тогда же произошёл немалый скандал, о котором мне недавно поведал один сведущий член Думы. Так вот, Пуришкевич заклеймил тогда всё либеральное движение в университетах еврейским. При этом он применял грязные словечки, вроде того, что среди профессоров тоже немало евреев, и поэтому в университетах воцарилась анархия. А ещё он заявил, что в Петербургском университете среди членов Совета старост на юридическом факультете находится женщина-еврейка, которая носит название «юридической матки» и находится в близких физических сношениях со всеми членами Совета». Не находите ли Вы такое высказывание в стенах Думы неприемлемым?
- Припоминаю и этот случай, - усмехнулся Борис, - Правда на этом заседании сам не присутствовал. Тогда я чаще обитал в Москве. В результате разгоревшегося скандала, строгое предупреждение получил Милюков, а председательствующему Хомякову пришлось снять с себя полномочия. Впоследствии ему пришлось уйти в отставку. Его сменил Гучков. Левые постарались, защищая «святая святых» - своего Милюкова. Согласен с Вами, что там высказывались вещи, неподобающие высокому собранию. Кстати, в последние годы Пуришкевич чуть ли не «полевел». Всё Распутина ругает. Трезвее стал.
Неожиданно Зинаида Серебрякова покинула салон. Врангель же, напротив, вернулся и просил прощения у хозяйки за неожиданное исчезновение. Как бы невзначай он оказался подле Настасьи и начал приносить извинения за то, что он оставил её ненадолго без внимания. Это не только удивило Ртищеву, но и стало не на шутку раздражать: «До чего нелепо всё это! Откровенно увивается за симпатичной художницей, а потом почему-то считает своим долгом извиняться передо мной, хотя мне до этого нет никакого дела! Не нравится мне этот Кока. Пусть даже он чрезвычайно эрудированный человек и занятный собеседник. Но не хватает в нём некоего мужского стержня. Над достоинством превалирует шутовство». Но ход мыслей Настасьи, почти не вникавшей в его слова был прерван и заставил прислушаться, когда Врангель неожиданно перешёл к восхвалению её личных душевных достоинств. Ртищевой врезалось в сознание следующая фраза из долгого подготовительного монолога Коки:
- Почему буквально лишь Вы одна достойны преклонения? Потому, что Вам удаётся оставаться самой собой в изменяющихся политико-общественных условиях: Вы, Настасья Николаевна, выше окружающих Вас течений, тогда как большинство отдаются им полностью и превращаются в неуправляемые судёнышки, нередко утлые, а к тому же и лишённые возможности быть изменёнными. Вы верны себе в условиях, когда сила уже не на стороне настоящего правительства, а на стороне левых. И большинство ощущает это внутренним чутьём и кидается поддерживать левых, думая, что будущее за ними, а не за Государем с его тонущим режимом. Понимают, что надобно себя сейчас хоть как-то проявить и вскоре это откликнется скачком в карьере, либо протекцией с стороны урвавшего кусочек власти. Даже красивые женщины и даже из большого света чувствуют всё это и предпочитают держаться левого крыла, хотя им и легче жить, имея выбор. Придворные дамы поливают грязью Распутина и подкидывают сплетни о нём левым газетёнкам. Родовитые дворянки готовы связать судьбу с представителями зарождающего большого капитала. За этими магнатами будущее. Вы же верны себе и остаётесь убеждённой монархисткой, что достойно особого почтения. Вы выше расчётливости. Кроме того, Вы – та редкая женщина, которая не желает пленять мужчин, хотя и может это сделать легко и просто.
- Полноте, господин барон, я лишь следую своему чувству, зову сердца и не более. Особо и не задумываюсь над расстановками общественных сил и скрытыми течениями.
- Нет, что Вы! Всё это заложено в Вас. Трудно объяснить, я не с евгенических позиций вовсе... Ваша внутренняя организация чиста и возвышена. В эти переломные годы легко увидеть, что из себя представляет человек, если присмотреться. Я сам хотел бы стать идеалистом, но что-то мешает. Какая-то грязь пристала и не отмывается...
- Полноте. Вы нынче уж слишком самокритичны. На Вас не похоже, господин Врангель. Но послушать других – страшно: не пир ли это во время чумы? Не безумие ли это, что они тут говорят и творят? – воскликнула Настасья.
- Оставайтесь выше них. Эти люди не у дел. Они даже в Думу не вхожи, ну кроме разве что нашего почтенного философа и господина Охотина-старшего. Но и они погоды в Думе не делают. Побрешут и прекратят. Пред лицом страшного внешнего врага внутренняя вражда неизбежно затихнет.
- Вы уверены в этом, господин Врангель? Ведь кроме Думы есть и иные пути политической борьбы...
- Если Вы ожидаете неистовых порывов от этих всех студентиков, то не стоит опасаться, на мой взгляд. Они и на такое не способны.
- Мне кажется, что Вы слишком оптимистичны, Николай Николаевич, - горько усмехнулась Ртищева, - Столица полна людьми такого рода.
- Дамы и господа, - прозвучал зычный голос Охотина, - Готовьте бокалы. Открываю шампанское. Мы пьём за скорейшее установление парламентского строя в этой стране! Ура!
- Увольте, господа, - неожиданно для себя резко и громко бросила Настасья: «Сдают нервы. Надо собой заняться...», - За ответственное министерство Ртищевы и Охотины пить не станут!
- Но Вы же слышали только что призыв из уст самого Охотина-старшего, сударыня, - делано-саркастически рассмеялся философ, - Говорите за Ртищевых, да и то не за всех. За себя может быть... Так-то оно лучше.
Настасья ощутила бурный прилив некой неконтролируемой отрицательной энергии и желания влепить пощёчину в самодовольную вальяжную профессорскую физиономию, но с трудом сдержала себя. «А от Жирнова смердит чем-то мерзким. Никак не пойму... Ведь это не только масляные волосы. Будто-бы удушливый душок, напоминающий сомнительную субстанцию, выковыренную из под ногтей ног... Что-то в этом духе. Почти что - серой».
- Вы бы могли разок быть сдержаннее, подобающе своей профессии, господин философ. Иной раз промолчать во много раз достойнее опрометчивой реплики полной «искрящегося сарказма», - обезоружил профессора Врангель строгим взглядом сквозь монокль.
«Бедлант!» – проворчал себе под нос профессор - «И такое вынужден слышать от человека, казавшегося мне неглупым...», а вслух добавил, не удержавшись:
- Господь рассудит нас: правых, левых и неуклонно правеющих под влиянием дамских чар.
2. Странное происшествие в доме на Мойке
«Почему зло так завораживает, как мефистофельский профиль, как приталенный рисунок Бёрдсли, а добро мило, пузато и близоруко, как Пьер Безухов?»
А. Королёв
«Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны бояться больших и все должны лаять голосом, который им Бог послал».
И. Бунин.
Уже не первый год Настасья давала уроки литературы, графики и живописи, а также истории этих предметов племяннице и племяннику княгини Зинаиды Юсуповой. Случалось это несколько раз в неделю и порядком надоело самой преподавательнице, поскольку дети стали казаться весьма безразличными к учёбе, а сам дворец Юсуповых Настасью никогда не привлекал своей сплошной анфиладой гостиных и отсутствием уюта. С каждым годом дети отстранялись от учительницы и утратили былой интерес к предмету. Давно осталось позади нелепое ухаживание за Ртищевой любимчика-сыночка княгини, Феликса, ставшего мужем знаменитой красавицы Дома Романовых. Уже лежал могиле в саду за дворцом Юсуповых любимый благородных кровей мопс Феликса, Клоун, а насыпь над могилкой размывало дождями. Последнее время у Настасьи появился третий ученик - тоже какой-то далёкий неизвестно с какого боку родственник княгини, мальчик примерно одного возраста с племянником Пашей и племянницей Дашей – не более тринадцати. Никодим оказался способным и прилежным учеником и умел нравиться взрослым. Всё шло своим чередом, несмотря на то, что новый ученик умел бывать очень малоприятным в отношении других учащихся, пока в один прекрасный день не случилось нечто чудовищное.
В тот день Ртищева со своими двумя учениками никак не могла найти племянника княгини. Они бегали по дворцу и протяжно звали мальчика по имени: «Павлуша, Павлуша!», но никто не отзывался. Казалось, что дети затеяли всё это, желая разыграть учительницу, и Настасья начинала не на шутку сердиться. Уже тщательно осмотрели зал, столовую, будуар, спальню, идущие анфиладой, каждая из которых, кроме спальни, имеют дверь в общий коридор. Приходилось осматривать тщательно каждый угол, поскольку Настасья начала подозревать ребят в игре в прятки. Пашины туфли нашли неожиданно в отдалённой пустой маленькой комнате, давно никем неиспользуемой. Первой заметила самого мальчика его старшая сестра, которая начала неприятно-злым голосом кричать на него:
- Пашка-дурак, в прятки играть надумал! Маленький ещё недоросток! Дитятко несчастное!
- Прекрати ругаться, Даша, что за слова такие злые в адрес своего брата? – строго сказала Настасья, поспевшая за ней к порогу в полутёмную спальную комнату княгини, куда проникал лишь рассеянный свет из-за тяжёлой шторы.
- Да он спит, дурачок. Как убитый. Снотворного наелся, - не унималась сестра.
- Павел, вставай сейчас же! Что это за безобразие валяться на полу и делать вид, что ты ничего не замечаешь? – повысила тон Настасья.
- Живо вставай, паяц несчастный! – дёрнула за ногу лежащее на ковре маленькое жалкое, скорчившееся тельце мальчика старшая сестра.
Настасья склонилась к мальчику уже насторожено и, прикоснувшись к его холодной руке, тут же поняла, что дело обстоит не так просто:
- Да он болен, врача скорее! Живо зови кого-нибудь!
Покуда Дарья бегала за прислугой, Ртищева убедилась, что уже поздно что-либо сделать: мальчик был мёртв и не первый час. Налившиеся кровью глаза Паши были выпучены и всё личико мучительно сжалось, рот открыт, застывший в судорожной гримасе. Запах восковой мастики добротно натёртого паркета... Тело мальчика ничем не пахло. Никодим, второй мальчик, находился где-то далеко, поскольку сразу заявил, что скорее всего Паша прячется в противоположном крыле здания, и ничего не слышал. Дальше всё вспоминалось Ртищевой как сквозь пелену тумана. Приковылял громогласный старикан-дворецкий, Павел, и начал причитать и махать «крыльями», мол, надо скорее врача, либо священника. Руки и даже плечи его по-стариковски беспомощно тряслись. Настасье неожиданно вспомнился рассказ Феликса о том, что дворецкий прослужил у них уже более пятидесяти лет . Он знал всех хозяйских гостей и каждого обслуживал, исходя из собственного к нему отношения, не считаясь с чинами и титулами. Когда генерал Куропаткин, разбитый японцами, заехал обедать к Юсуповым, старик Павел, встал к нему спиной и наотрез отказался обслужить его за столом. Незаметно подошёл Никодим, который молча сосредоточенно, не моргая, смотрел на то, что ещё недавно было милым тихим мальчиком Пашей. «Раньше Павлуша был очень весёлым ребёнком, но после того, как появился Никодим, весёлость его заметно убавилось» - мелькнуло тогда в голове Настасьи - «Странно всё это. Чем-то был всегда неприятен холодный молчаливый, хотя и очень аккуратный в учёбе Никодим. И сейчас в его взгляде одна пустота либо загадочность, но ни капли сострадания, сожаления – застыл как истукан». Наконец, появился пристав, который вскоре с уверенностью заявил, что по всем признакам мальчик проглотил нечто, что мешало ему дышать и задохнулся. Покопавшись во рту мальчика, пристав извлёк из его горла плотную тряпицу полную мокрот.
- Именно в процессе заглатывания наступило удушье. Возможно как самоубийство, так и заглатывание под чьим-то злонамеренным контролем. Не исключено, что кто-то давил на его грудь и помог ребёнку задохнуться. Прошу никого ничего из окружающих предметов не трогать: возможно здесь произошло убийство.
Ртищеву поражала безмятежность светло-радостной обстановки спальни княгини, не вяжущейся с тем, что произошло в её стенах. Настасья прошла по помещению, обтянутому голубым шёлком, уставленному мебелью розового дерева, и выглянула в окно. Широкие окна выводили в сад, но попасть сюда злоумышленнику, на второй этаж, через окно было бы практически невозможно. Подошла и Аглая, которая столь же безучастно пристально уставилась на маленького мертвеца. Настасья сделала вид, что не замечает её и та, видимо, отнюдь не возражала и не пыталась навязывать ей своё общество. Появилась сама княгиня, только что прибывшая в дом. Мальчика перенесли в соседнюю комнату, задвинув штору из бордовой парчи для подобающего горю полумрака. Потом начались кривотолки среди не слишком многочисленной дворцовой челяди. Один из почтенных лакеев счёл «непременно убийцей» недавнего визитёра «из чужаков, басурманина», что недавно явился и добивался аудиенции у самой княгини. «Физиономия его такая злобная, что я уверен в его причастности» - торжественно заявил старичок. Но главная и очевидная для челяди версия оказалась связанной с загадочностью самой спальни княгини, о чём Ртищева не знала. Оказалось, что порою из спальни доносился женский голос, зовущий прислугу по имени и горничные, прибегая в уверенности, что это княгиня, приходили в ужас, видя, что спальня пуста. Позже Настасья услышала из уст Феликса Юсупова о том, что и он с братом не раз слышал этот загадочный зов. Феликс приписал всё это духу Марии-Антуанетты, которой некогда принадлежала мебель в соседней Малой гостиной, увешанной полотнами Буше, Фрагонара, Ватто и Грёза с хрустальной люстрой из будуара самой маркизы де Помпадур. Множество нелепых предположений так и сыпалось со всех сторон, и Ртищева поспешила уединиться, чтобы собраться с мыслями: «Что мы имеем: кто-то лишает жизни подростка, либо он сам сводит с ней счёты. И тот и другой случай нелепы и требуют объяснения. Не пригласить ли единственно знакомого грамотного в таких делах человека – Глеба Охотина? Впрочем, у Зинаиды Николаевны есть и свои знакомства и в самом Петербурге. Это будет лишним. Довольно странный способ покончить с собой путём заглатывания тряпицы... Не выдерживает критики. Но надо подумать самой как следует. Не настолько же я глупа? Кто мог быть заинтересован в смерти бедного Павлуши? Кто-то наследующий капиталы его родителей? Но тогда и сестру надо было бы убить... Но, как я понимаю, их семья весьма разорившаяся, вот и живут приживалами здесь у родственников. Да и самих родителей я никогда не видела. Почему мне всё время приходит на ум Никодим? Он как-то странно смотрел на тело Паши... Что-то было странное во всём этом. Как и в том, что он так уверенно пошёл в противоположном той комнате направлении. А ещё этот странный запах в комнате... Он напомнил мне запах горящей серы, запавший в школе на уроке химии, поскольку вызывал мистические ассоциации. Отношения между этими мальчиками были давно весьма натянутые и как-то я слышала обрывок их разговора. Новенький чванливо заявил: «Значит боишься? Не так ли?» «Да нет, не боюсь» - с дрожью в голосе отвечал Павел. А сестра его влюблена явно в новенького и ради него готова была травить скромного тихого брата, который на год младше их обоих. Противное подхихикование обоих над Павлушей, обиженное личико брата и торжествующие лица сестры его вместе с объектом её внимания я наблюдала всё чаще. Однажды Павел пришёл с синяком под глазом и уверял, что случайно ввязался в драку на улице, но вёл себя с ними так, словно его ударил Никодим. Всё чаще возникала затравленность во взгляде бедного мальчика и всё хуже он учился. Хотела с ним поговорить наедине, но всё откладывала, а потом, как дошло до дела, он всячески отпирался, мол, всё прекрасно, если и ссоримся с Никодимом, то тут же миримся – не желал поговорить откровенно, упрямец. Пыталась и с той парочкой поговорить без Паши, но они обращали всё в шутку. С тринадцатилетними уже не так просто разобраться. Но я должна попытаться что-либо выудить из Дарьи. Никодим-то твёрдый орешек. Такие - лучшие ученики, норовящие выбиться в любимчики и всегда не просты. Господи, помоги! Это же мой долг и частичка моей ответственности во всём этом ужасе. Хотя не могу себе представить Ника в роли убийцы, давящего коленом на грудь Павла и вынуждающего его заглатывать тряпку. Это уж слишком. Но ведь оно могло быть поначалу игрой. Жестокой, но не более, чем игрой! А когда Ник понял, что произошло, он сразу постарался пойти искать в противоположном направлении, ибо боялся вновь зайти в страшную комнату... Похоже на правду. Черновой вариант».
Через несколько дней, когда страсти в доме Юсуповых несколько улеглись, княгиня поговорила с учительницей и дала ей понять, что Юсуповым предпочтительнее версия с самоубийством и, что уже так официально заявлено. «Самоубийство несчастного, почти сироты. Такое неизбежно случается» - выразила свою мысль Зинаида Николаевна. Настасья почувствовала, что княгиня не желает выслушивать её соображения по этому поводу. Потом Зинаида Николаевна несколько скомкано поведала о том, что нередко появляющийся во дворце князь Андроников оказался под подозрением и даже подписал бумагу о своём не выезде из столицы. Оказалось, что этот маленький розовый человечек с бегающими глазками, на которого не раз натыкалась в коридоре Настасья, и который приветствовал её таким же гаденьким тенорком, каковы были все его повадки и ужимки, каким-то путём мог наследовать имущество брата и сестры. Поскольку тип этот был неприятен многим и имел скверную репутацию , княгиня решила провести расследование, но оно показало, что князь тут вовсе не при чём. Оказалось, что у Андроникова есть свидетели его присутствия в другом месте и весьма далёком в часы, когда не стало мальчика Павлуши. «Случившееся никак не может быть убийством, Настасья Николаевна» - заключила Юсупова. На том разговор с княгиней и закончился. Потом был урок, на котором Настасья непроизвольно приглядывалась к обоим подросткам, но не смогла сделать никаких выводов. Она задержала девочку и спросила резко, как такое могло случиться, мол, проглотить тряпку немыслимо трудно и это никак не способ для самоубийства. Дарья шарахнулась в сторону от учительницы и неожиданно, закатив истерику, убежала в слезах. Когда Настасья пришла в очередной раз давать урок, её встретила домуправляющая с поджатыми губами и непроницаемой физиономией, любезно усадила на диван красного дерева в потёртом утрехтском бархате и вручила письмо от княгини о вынужденном прекращении занятий в силу того, что дети покидают этот дом. В другом конверте Ртищевой выдали расчёт за последние уроки и неожиданные дополнительные деньги за целый месяц. Когда, побледневшая от такого резкого и неожиданного исхода, Настасья почти выходила из парадных дверей, откуда ни возьмись рядом с ней возник пай-мальчик и её самый успешный ученик, который изловчился и резко ущипнул её за грудь до того, как она успела запахнуть пальто. Мальчишка гадко засмеялся и, показав ей длинный острый язык, стрелой помчался на второй этаж. Рядом никого не было. Сильная боль пронизала грудь Ртищевой, и она крикнула ему вдогонку:
- Стой, Ник, мне нужно с тобой поговорить. Я знаю про тебя всё!
На эту реплику подросток на мгновенье затормозил на изгибе лестницы и вновь показал ей язык, растянув пальцами в разные стороны уши.
- Иди сюда, злой мальчишка!
- Что Вы себе позволяете, сударыня? – донёсся сверху удивлённый голос управляющей, - В чём тут дело?
- Она словно с цепи сорвалась от злости. Готова была меня ударить! – донёсся обиженный голос ученика, сделавшийся тут же плаксивым.
- Госпожа учительница, что происходит? – ледяным тоном продолжила достойная старая дева с прежней интонацией, - Разве так подобает обращаться с такими детьми?
Настасья молча развернулась и вышла вон. Старший швейцар Григорий с жезлом и в дурацкой треуголке на голове немного опоздал к дверям и попытался было побежать за Ртищевой, но колени старика не желали слушаться. Подоспевший на крики швейцара негр-лакей, не решился бежать за благородной дамой. Внутри Настасьи всё тряслось и говорить ни с кем она уже не могла: «Прочь отсюда, прочь из проклятого дома!» В ту ночь Ртищева долго не могла уснуть и вспомнила, что во взгляде Аглаи на покойника ей показался оттенок какого-то торжества. Это было схоже со взглядом Никодима. «Или мне уже мерещится всё это? Ничего такого и не было? Надо подлечить нервы. Да и лёд на грудь положить, а то синяк будет. Совсем забыла. Впрочем, никому эта грудь больше не нужна... Но Аглая же явно не в себе вот и ожидаю я от неё всякого. Дарья даже смеялась недавно, мол, «тётя Аглая стала совсем странная такая – кушает лишь один шоколад, запивая коньяком, и больше ничего. А ещё говорит, что сигару может съесть. Курит она». Словом, на девочку эта особа произвела впечатление. Но всё равно подозреваемый номер один – Никодим. Порочный мальчишка. Лишь бы не вмешалась моя дешёвая месть подростку во все эти рассуждения».
В тот же день в ведомство младшего брата Бориса, офицера полиции Глеба Охотина, поступило загадочное дело о «царской или большой печати » и убийстве крестьянской супружеской пары в предместье Москвы. Описание места преступления – дома самой пары, свидетельствовало о совместной молитве хозяев с какими-то посетителями их жилища, затем, вероятно, долгой беседой за столом и внезапном насилии. Не совсем завершённое оскопление жены было совершено до её убийства, а мужа - после его убийства. Судя по всем атрибутам там совершался суровый скопческий ритуал, но по всем сведениям настоящие скопцы никогда не кастрируют насильно и не в такой обстановке. Что-то тут не вязалось. Очевидно, что хозяева дома сначала согласились, а в момент действа стали противиться. Возможно, что муж не выдержал зрелища мучений жены под раскалённым железом. В какой-то миг они собирались вырваться из дому и были заколоты тем же мясницким ножом. Прибывшим на место преступления не за что было зацепиться: повсюду следы сапог посетителей-убийц, отпечатки пальцев, множество мелочей замечено, описано, но не более. Никто из соседей не видел и не слышал, когда и кто приходил в этот дом, стоящий на отшибе. Глебу очень не хотелось погружаться в дело, не связанное с политикой. Такое уже не входило в сферу его интересов. Но сверху давили и требовали всего усердия от каждого чина. Зная настроение Глеба, желающего рьяно браться лишь за связанное с социалистами, либо шпионами, начальник его приписал, что петроградский Департамент требует от всех внимания к делам о сектантах, сплошь и рядом имеющих отношение к антимонархическому движению, и попросил Глеба зайти в свой кабинет.
- А что же Вы думаете, Глеб Гордеевич, - усмехнулся в усы Аркадий Кошко, - в высказываниях многих лидеров сект так и слышатся марксистские формулы: «ты больше я», то есть – «коллектив выше индивидуальности» и проч.
- Но это ещё ни о чём не говорит, Аркадий Франциевич, - возразил Охотин, - Похоже, что мы имеем дело с попыткой оскопления людей, не окончательно согласившихся стать скопцами, или раздумавших в последнюю миг, испугавшихся. Где же тут политика?
- Всё не так просто. Вариант типа рационалисткой реформации западного христианства России чужд. Устремление русской души обращено к концу, вперёд. Ей свойственна мистическая жажда, взыскание Светлого Града Грядущего, словом, сами понимаете. Революцию у нас видят подобно Концу Света, социализм – как Царство Божие на земле .
- Всё это в принципе я именно так и понимаю, Аркадий Франциевич, но не увязываю с происшедшим...
- Недавно читал донесение на одного скопческого «пророка», который привлёк к себе нескольких разочаровавшихся во всём эсеров, почему мои филёры на «пророка» и вышли. А вещал он о том, что ежели мы хотим отречься от старого мира, то следует прежде всего отречься от пола, уничтожить пол. Тогда произойдёт самое важное: не построение сомнительного нового государства с теми же людьми, мечтающими лишь о власти, а революция над самой природой человеческой. Призывает к уходу из городов, слиянию с природой, что требует очищения как общества, так и тела. Вот к чему гнёт он: оскопление меняет человека в корне и тело и душу и в этом суть. Так и заявил: «Для того, чтобы заставить людей жить в этом обществе счастливо, остается только оскопить их, то есть смертью попрать смерть ». Есть подозрение, что в последнее время оскопления учащаются и всплывает некая новая секта, которую я условно назвал «скопцы-революционеры».
- Перекликается и с ницшеанством – «идеальный новый человек» и с «перерождением человека» по Соловьёву. Мрачный был философ, демонический...
- А ведь сектантов становиться немерено, Глеб Гордеевич. Напрасно мы дали им полную свободу в пятом году, ой, напрасно! Плодятся, как кошки и охватывают уже разные сословия.
- Помните, Аркадий Франциевич, дело об убийстве юношей мещанского сословия своего отца? Я сам им не занимался, но дело изучил. Так вот, внутренний голос мне почему-то говорит, что новое дело как-то связано с тем, полузабытым. Прямых улик против сына в том убийстве отца не было и дело, кажется, было закрыто. Потом мать того юноши обращалась к нам в отделение с просьбой найти сына, который исчез – «ушёл в деревню». Не нашли.
- А что именно Вас подтолкнуло к такому заключению?
- Лишь смутная параллель с фактом, что по классической теории ревность сына к матери и ненависть к отцу, известный в психиатрии комплекс, часто бывает связанным со страхом кастрации – явным, или подсознательным. Так что, не воспринимайте мои слова всерьёз, Аркадий Франциевич.
- Гм... От чего же? Мысль вполне достойная внимания.
- В некоторых сектах существует путь умножения грехов с параллельным накоплением страданий. Путь, который следует пройти, чтобы потом разом от них очиститься. Вы знаете, покойный столичный профессор по культурам Востока завещал нашей семье свою библиотеку и на досуге я порой просматриваю его книги. Там сказано, что подобные «пути» были обоснованы ещё древними гностиками и нашли преломление даже в индуизме, а уж христианские секты их впитали как губка. Типично гностический подход: отвергать всё материальное, ненавидеть, чтобы легко оправдать самый тяжкий грех. Отсюда и множество сект, погрязших во грехе распутства, и якобы, очищающихся им. Были такие гностики, которые требовали убить себя, угрожая встречным, и такие, что выкалывали себе глаза, с целью лучше ощущать красоту мира в акте любви. В голове не укладывается!
- Потому и очень сложно расследовать ритуальные убийства, - хмыкнул Кошко.
- А сколько интеллигентов подвержены завораживающим чарам древнего гностицизма? Те же Соловьёв, ИвАнов, Мережковские. К хлыстовским богородицам на встречу ездят . К Дмитрию Мережковскому у меня отношение особое, права. В своей юбилейной речи 1906 года о Достоевском он по сути обвинил самодержавие в хлыстовстве, мол, не наш ли самодержец – «самозванец Христа»? Как всё способны переврать эти изощрённые столичные умы! – с чувством сказал Глеб.
- А всё от безделья и неверия. Столичная богема охотно экспериментирует.
- Ещё было отмечено в том деле о подозреваемом в отцеубийстве юнце Зотове, что он погряз в том, что бы я назвал «практическим декадентством»: часто курил опий или гашиш, постоянно носил чёрные перчатки, обклеил комнату чёрными обоями, пописывал соответствующие стихи. В том же году было начато дело по жалобе декаденствующей девицы, из спины которой кто-то вырезал квадратики кожи, чтобы причаститься этим мясом. Оказалось, что хозяин квартиры, куда пригласили девицу, сам был связан по рукам и ногам и не мог заявить, кто же именно из гостей так с ними обошёлся. Дело зашло в тупик.
- Думаю, всё это ещё не значит, что почерк преступлений один и тот же.
- Иногда пресытившиеся крайние декаденты уходят бродить по городам и весям и пытаются организовать свою новую секту.
- Так Вы, похоже, уже заинтересовались новым делом?
- Скажу честно, что не очень. Скорее тут психиатра приглашать надо, а не сыщика. Но, раз из столицы просят...
3. Окопное существование
«Мне не нравилось «стечение непредвиденных случайностей», которыми был столь богат конец июля 1914 года. Вильгельм II был «случайно» в поездке в норвежские фиорды накануне представления Австрией ультиматума Сербии. Президент Франции Пуанкарэ «случайно» посетил в это же время Петербург. Уинстон Черчилль... «случайно» отдал приказ британскому флоту остаться, после летних манёвров, в боевой готовности... Петербургские рабочие, работавшие на оборону, «случайно» объявили забастовку за неделю до начала мобилизации, и несколько агитаторов, говоривших по-русски с сильным немецким акцентом, были пойманы на митингах... Начальник нашего генерального штаба генерал Янушкевич «случайно» поторопился отдать приказ о мобилизации..., а когда Государь приказал по телефону это распоряжение отменить, то ничего уже нельзя было сделать».
А. Романов, дядя Николая II
«Так-то и удалось старому пиратскому государству – Англии опять вызвать резню в Европе ... Я не знаю, найдётся ли в мировой истории пример большего ослепления, чем взаимное истребление русских и немцев ради выгоды англосаксов».
А. фон Тирпиц, германский гросс-адмирал
«Россия должна лишиться балтийских провинций, части Польши, Донецкого угольного бассейна, Одессы, Крыма, Приазовья и Кавказа».
Германский промышленник А. Тиссен
Унылые серые равнины за еловыми горбами Карпат заливало беспросветными дождями вторую неделю. Импрессионистская размытость пейзажа сквозь мутную пелену дождя уже не слишком вдохновляла мокнущих под ним офицеров. Казалось, что равнина не в состоянии более впитывать в себя влагу, непрестанно сочащуюся с небес. Осенний полунагой лес низин всё же умудрялся сдерживать порывы ледяного ветра и смягчал жизнь солдат, расположившихся у подошвы гор. Суетное движение людей, копошащихся в грязи дорог замерло и, порою думалось, что наступил долгожданный мир. Эта война давила на уши и мозг, как никакая другая и солдатам мечталось, что уже прошёл бесконечно долгий срок проклятущей фронтовой жизни, но на самом деле она лишь начиналась, едва входила в своё привычное русло. Русские войска всё ещё намеревались двигаться дальше по южной Польше .
- Который день уж мы, что волны океянские: то набегаем, то откатываемся и толку никакого, - с ворчливой монотонностью бубнит себе под нос мелковатый белёсый прапорщик Мальцев, моргая белыми ресницами, кутаясь в шинель серого сукна и выпуская дым от цигарки за дверцу землянки в непроглядную сырую осеннюю мглу, потягивая собачью ножку с, дерущей горло, махоркой, - Немец боНбами кидается, а мы плесенью тут зарастаем. Так оно и будет. И поглотит нас тлен.
Всю жизнь Мальцев тянул лямку унтер-офицера, и неожиданно ему дали прапорщика – очень уж много пало офицеров в первые же месяцы войны.
- Надо верить в «толк», как и в предзнаменование, в Божий промысел, - задумчиво молвит плотного сложения, но слегка рыхловатый, с русой бородкой и добрыми серыми глазами подпоручик Сергей Охотин, лет тридцати пяти - сорока.
- Кто знает, Коронат, может так-то оно и лучше. Целее будем. Сколько нас полегло пока наступали? Так-то, - с менторской рассудительностью, подобающей старшему летами и чином, бросает в ответ среднего роста кряжистый усатый шатен штабс-капитан Межецкий.
- А так не хочется опять воевать! В Японскую хватило. Даже дырочку в боку тогда уже япошки мне проделали, - вздыхает Коронат Мальцев, выдувая воздух в пшеничные усики, поднявшиеся торчком. От нечего делать он заодно натирает до блеска всю стальную часть трёхлинейной винтовки Мосина вместе с четырёхгранным её штыком.
- Никакое государство не может достаточно долго существовать без войны. Не будет войн лишь когда государств не станет. А это возможно лишь в ходе изменения сознания людей. Религии и государства сдерживают людские пороки пенитенциарно, - рассуждает штабс-капитан, цедя по глоточку горячий чай, поправив тяжёлые чёрные усищи, - Та же Лоскутная империя не могла уже дальше без развязывания войны. Просто вынуждена была её развязать.
- До чего гадкие политиканы в этой стране! Австрийцы бросают войска Суворова в объятия более многочисленного противника в благодарность за помощь, а через пять лет, под Аустерлицем, оставляют русских очередной раз после поражения один на один с Наполеоном, заключив с ним мир за спиной России. В 1848 году Николай I спасает Габсбургов от революции, подавив венгерский мятеж и всего через четыре года австрийцы поддерживают в Крымской войне Европейскую коалицию. За пол века четыре коварных предательства! – добавляет Охотин.
- В самом начале нашего столетия мне попалось свежее издание самоучителя немецкого, изданного немалым тиражом. Примечательным в нём было содержание большинства языковых упражнений без особых изысков, типа: «Как далеко до ближайшего колодца?», или: «Если не будешь говорить правду - тебя повесят». Германию уже мало что сдерживало от развязывания войны более десяти лет назад. Известно, что наш Государь буквально спас Европу от её начала в восьмом году, - продолжает штабс-капитан.
- А если верить Достоевскому, то совсем без войн человек мельчает и становится ещё более порочным, - задумчиво говорит подпоручик Сергей Охотин, почёсывая шею под коротко стриженной бородкой.
- А граф Толстой видел в войне одно неизбежное зло и призывал не поддерживать никакую войну, - возражает Межецкий, надув мясистые губы.
- Достоевский почему-то вызывает большее доверие у меня, господин штабс-капитан, - продолжает Охотин, - а Лев Толстой видится недобрым гением и искусителем Руси. Люблю его романы, кроме поздних, но не философию графа. Народники получают фактически благословение своего кумира-Толстого, который как бы прощает им грехи немалые. Им наследуют уже откровенные поздние террористы. Вот до чего, на мой взгляд, доводит толстовщина. Когда-то и я, грешный, был соблазнён ею. Толстовщина стремится упростить мир, лишить его многообразия, вселенской иерархии. Во благо ли это? Даже само изображение креста отказывается Толстой признать священным, не ставить его на могилах, не креститься во время молитвы! Куда же идти дальше? Что это за молитва без осенения себя крестным знаменем? Что нам остаётся от самого христианства?
- Думаю, что Толстой с самого детства не был приучен к посещению храма Божьего, а Священному писанию смолоду предпочитал Вольтера и прочих вольнодумцев. Вот и ответ: а был ли граф подобающим православным? А чувствовал ли он веру отцов с детства? Обасурманились верхи наши уже в то время, в толстовскую молодость, что говорить о нынешнем, - мрачно подводит итог штабс-капитан.
- Призывы Толстого отвергать всё, что помимо Христа и милосердия Его звучат заманчиво, но за этим нет достойной замены, ибо разрушение устоев Церкви для России пагубно, замены же ей нет. Но нашей либеральной интеллигенции и не нужна замена, а очередное расшатывание устоев лишь на руку. Гордыня и нежелание понять простую мужицкую веру оттолкнуло Толстого от народа дальше, чем все его заигрывания с мужиком в крестьянских нарядах графа с лапоточками за сохой. В результате Толстой фактически отвергает Евангелие, подменяет его суррогатом собственного сочинения. Даже Таинства Церкви осмеял, - сокрушается Сергей, - На всю молодежь это учение влияло разрушительно, а о молодых писателях и говорить не приходится. Взять революционного идеалиста с пером в руке – Леонида Андреева. На что направляет он свой талант, Богом дарованный? На создание в своих произведениях двойной морали: для своих «бедных заключённых» – одной, оправдывающей что угодно, а для «извергов-палачей» - другой, которая загоняет их в угол. Но им же надобно и службу исправно нести и семье зарабатывать. Террористы могут оправдать двойной моралью всё. Взять тех же безответственных военачальников из-за которых захлебнулось наше наступление в Восточной Пруссии, закончившееся гибелью и пленением сотен тысяч.
- Даже говорить не могу о проклятых Мазурских болотах! Как подумаешь – сердце кровью! – восклицает вдруг подтянутый светлорусый красавец-корнет Ртищев с тёмными усами и тяжёлым взглядом, гостивший в этой землянке, - Положили цвет гвардии ! Спрашивается: кто теперь станет трон защищать? Новобранцы? Поглядеть на запасных – одно расстройство! Выправки никакой, погоны и те криво пришиты. Ленивы и нагловаты. В тылах одно воровство у них на уме. Не терпелось им создать плацдарм для натиска в направлении Берлина! Доигрались!
- Ведь лучшие войска в тех топях потеряли! Замены-то и быть не может. Годы нужны для взращивания солдата. Да и вся атмосфера уже не та, – разводит руками Межецкий.
- Ну трон, положим, и простой народ защищать будет, - как бы обращаясь к самому себе говорит Мальцев, поправляя хлястик долгополой шинели.
- А всё штабные крысы тому виной! Распустились! – отрезает высоченный с рыжими кудрями гвардии ротмистр Амвросий Дорофеев, некогда встреченный Охотиным на Японской и оставивший тогда не самое лестное впечатление. Этот бравый вояка был редким гостем в их скромном жилище.
- Точнее сказать, гвардии ротмистр, Ставка, а ещё поточнее – самовлюблённый генерал с куриными мозгами Янушкевич. Началось всё с того, что благодаря ему Россия была втянута в войну бесповоротно. Благодаря ему лопнули все усилия Государя по предотвращению войны ! - рокочет приглушённый бас молчаливого капитана Кирсанова, - Если бы летом имелся готовый план частичной мобилизации, мы бы оттянули войну очередной раз и уж хотя бы вступили в неё позже и с более отлаженной военной промышленностью. Но Янушкевич имел лишь план полной мобилизации, что теперь выставляется, как злонамеренные намерения России развязать эту проклятую войну и льёт воду на мельницу левых. Не обошлось и без легкомыслия командующего фронтом Живого Трупа , да и не без самого Верховного – Николая Николаевича , ответственных за наступательную операцию. Право, не хочется плохо судить о членах Императорской фамилии, но если уж говорить начистоту, господа...
- Да что говорить: казус белли всегда найдётся... Ведь начало нашей мобилизации стало для немцев лишь предлогом, а когда Государь предложил кайзеру передать австро-сербский вопрос на рассмотрение тритейского суда в Гааге, ответом стало объявление Германией войны России. А без британского хода немцы бы войну и не развязали . Так мне кажется, - подумав, добавляет Сергей, вспоминая рассказ сведущего брата Глеба, связанного по службе со многими секретными сведениями.
- Так-то оно так... – задумчиво произносит Межецкий.
- Но следует признать, что союзники наши имели полное право требовать наступления в Восточную Пруссию, ведь это было условлено существовавшей конвенцией, но также и отвечало насущным интересам самой России, - развивает свою мысль Охотин, - Спасая Францию, мы и себя уберегали от Германии, которая бы развернула всю армию на нас, в случае капитуляции французов. Обрушились бы на нас вместе с недобитой Австро-Венгрией . Всё не так просто в этом деле...
- Что не говори, а земляночка нам на славу удалась, - улыбается Коронат, - Благо оказались под рукой семивершковые лежни сосновые. Вперекрест ими и перекрыли, а стенки потом жердинничком с любовью работАли. Даже пол у нас посередине деревянный! Нигде не мокреет, просторна. Лишь в дверях низковата...
- Ну это кому как. Гвардии ротмистр, наверное, не только в дверях голову пригибает, - смеется Межецкий, - Да и капитан наш.
Капитан был весьма симпатичен Охотину. Будучи старшим по званию, Кирсанов подчёркивал свою почтительность к любому старшему по возрасту, вплоть до прапорщика или простого солдата, кто имел больше фронтового опыта. С тем же Мальцевым держал себя на равных, не то, что кичливый Дорофеев, который тут же смерил капитана недовольно-высокомерным взглядом за его «уточнение». Подчинённые уважали и любили капитана, не обращая внимания на то, что этот бывший великосветский баловень, разжалованный из кавалергардского ротмистра в рядовые после скандала с начальством, раздавленный интригами, излучал всё ещё одним своим внешним видом то, что в народе называется барством. Филипп Кирсанов пожелал служить в инфантерии, совершив жест совершенно непонятный кавалеристу, каждый из которых ощущал себя белой костью по отношению к пехоте. Этот видный высокий и сухопарый тридцатилетний офицер прославился отвагой, совершив несколько подвигов с первых дней войны во время атак и быстро получил повышение. В некотором смысле родственник Сергея, кузен Настасьи - Кирилл Ртищев, неплохо знал Кирсанова, поскольку учился вместе с ним в достославном Николаевском кавалерийском училище, но предпочитал не распространяться об однокашнике с необычной судьбой. Знал Кирсанов и младшего брата Сергея, Аркашу, который тоже закончил знаменитое Училище.
Где-то тяжело ухнуло увесистым снарядом.
- Опять «тевтонский пугач», - проворчал Коронат Мальцев, - И ведь не жалеют добра сваво. Палят почём зря. Каженный день молотят нас тяжёлыми.
- А чтобы нашим не спалось. Выматывают нашего брата. Но это не самые тяжёлые из германских орудий. Нам ещё везёт. Тяжёлые в горы не подвезти, - молвил Межецкий.
- Да уж... «тевтонский кошмар » - буркнул себе под нос Охотин, а вслух добавил, - Люди стали всё больше в землю зарываться, всё глубже и глубже. Раньше высокие и зачастую красивые стены и башни крепостей и замков строили, а как только орудийное литьё усовершенствовалось, пришлось от стен отказываться и переходить на толстенные и мало эстетичные валы с бастионами. Ну а в последние годы и вовсе одна землица, или бетон, когда возможность есть. Эстетики тебе никакой. В норы зарываемся. Звереем. Назад в пещеры! Совершенствование науки и сразу же - оружия... Это ли прогресс? Кротоподобное существование, вот что это! – заговорил всё возбуждённо Сергей Охотин.
Землянка заходила ходуном от снаряда, разорвавшегося совсем близко. С потолка сыпались комки сырой глины.
- Смертоносность нынешнего оружия переворачивает всё с ног на голову, - резко заговорил, долго хранящий молчание, Кирилл Ртищев, - Взять кавалерию в наших условиях: да она становится просто бесполезной! А какой моральный ущерб? Драгуно-гусарское офицерство просто потеряно. Всё чему учились годами - насмарку! А что о казаках говорить? Одни пластуны ещё приемлют всё это. Даже казаки уже не те стали, душевный удар, психологический! Не выдерживают люди. Выдержать такое – удел титанов. Животный страх... Что может солдат против такой орудийной мощи, как у германца? Вам, пехоте, ещё попроще. Ну, да нам с господином ротмистром пора к нашим, поздно уже...
- Совершенно верно, корнет, - расправив пышные рыжие усы, молвил Дорофеев, - А каково нашим уланам и кавалергардам?- и присутствующим становилось очевидно, что эти роды войск рыжевато-седовласый ротмистр ставит несомненно выше, - Впрочем, в самом деле нам пора назад. Пойдём, Ртищев .
- Ещё не так давно, когда красивейшую форму стали заменять малоброской полевой, но сохранили тогда ещё частично как парадную, офицеры просто-напросто подавали в отставку – не могли вынести такого. Как и новой тактики: отказа от красивого регулярного строя, не говоря об ушедшем каре – один хаотичный бег в атаку. Им казалось тогда, что это конец, когда солдаты не идут в более стройно в бой, а бегут цепью: со стороны, как толпа мятежников, - добавил Кирсанов.
- А какими стали ранения? Ведь такого ужаса раньше не бывало! Более рваные, хаотичные! Холодное оружие ещё и потому благороднее, что раны аккуратные наносит, а не только по причине необходимости долго учиться владению им, - задумчиво проговорил Межецкий.
- А недавно мне наш врач рассказал, что австрияк угодил одному нашему пехотинцу пулей в задницу в тот момент, когда тот совершал таинство испражнения, - усмехнулся Дорофеев, - Наш врач, большой шутник, сказал солдату: «Примерно так же в давние времена угодил некий французский «робин гуд» одному французскому же деспоту-феодалу стрелой прямо в задницу, когда тот испражнялся с высоты своей башни из известной конструкции нехитрого замкового сортира. «Робин» подвергался опасности не только быть замеченным меткими арбалетчиками на стенах, но и обгаженным с головы до ног хозяином замка. Сумел ли он этого полностью избежать историк умалчивает. Но тебе, сынок, нынче повезло: после выстрела того лучника тот самый феодал уже больше не упоминается в летописях».
- А Вы видели когда-нибудь ранение в лицо? Когда рваным осколком выворочена челюсть и разорвана вся щека? Легко смеяться над такими вещами, как рана... Человек становится уже не человеком. Теряет лицо в прямом смысле слова, – сказал Кирсанов, - Впрочем, офицеру не подобает размышлять об ужасе всего этого. Иначе он просто не сможет воевать. А что есть страх? Как вы понимаете себе это, господа?
- По-моему стоит привести слова самого Скобелева, - ответил Сергей, - Генерала спросили: «Что такое храбрость?» Помните, как он ответил? «Храбрость - это умение скрывать свою трусость». А он-то знал о чём судит и мог себе такое позволить.
- Ну да пора уж, господа, наше «офицерское собрание» закрывать и по углам, - проворчал Никандр Межецкий.
- Вас там в Павловском здорово вышколили, штабс-капитан, - добродушно усмехнулся Кирсанов.
С большинством из этих каждодневных собеседников Сергею Охотину было даже приятно общаться. Их рассуждения скрашивали однообразие прозябания в вечернем полумраке, нарушаемом керосиновой лампой. Охотину очень не хотелось вылезать из землянки и мокнуть под промозглым дождём с тем, чтобы потом долго трястись у слабой печки, пытаясь высушить шинель на спине. А кроме того было ещё и то, что заставляло его сдерживать позыв мочеиспускания до последней немыслимой точки: страх угодить под шальную пулю или осколок. Даже если перестрелки давно уже толком не было, нет-нет да проносилась в самом прямом смысле шальная пуля словно не выпущенная только что злобными усатыми людьми из окопа напротив, а неприкаянно мечущаяся всё ещё от бруствера к брустверу, не находящая себе выхода. И приходилось терпеть с мыслью не припадать столь жадно на следующий вечер к чаю, часто с мазутным душком, подавляющим запах чайного листа. Не столько страх вынуждал Сергея к этому, сколько чувство кормильца, ответственности за своего младенца. С другой стороны, думалось: «а что проку от моего ничтожного заработка последнюю пару лет от редких публикаций вымученных статеек для семьи? Вот, брат Пётр, тот делает капиталы и ещё мне, бездельнику, помогает. Брата Глеба начальство не пускает на фронт. Слишком уж необходим он в Москве. Работа важная, не то, что у меня... И что руководило мною второй раз, после Японской, что повлекло на фронт? Не высокие побуждения, как того же Петра, оставившего семью сознательно, бросившего супругу, в которой он души не чает. Братцев Петю и Митю повлекли на фронт соображения высшего порядка, а меня? Охотиным подобает блюсти честь семьи! Долг перед Отечеством? Оба раза я мог бы отсидеться в тылу, как генеральский сынок. Тогда в Маньчжурию я бросился, скорее, от чувства потерянности и собственной никчёмности, разочаровавшись в символизме, и теперь я здесь с полным отсутствием военных способностей и навыков, а лишь из эгоистических побуждений: устал от давления жены, которая стала пытаться контролировать каждый шаг мой. Пусть из лучших побуждений, из любви и той же ответственности за сыночка она это делала, но сие стало невыносимым, и я «бежал» на фронт, прикрывшись высокими фразами своего «великого долга». Конечно, не последнюю роль в моём решении сыграло то, что братья и тысячи других идут на фронт добровольцами. Надо оставаться честным хотя бы пред самим собою. Если моё добровольное участие в Русско-Японской стало основанием для того, что Лизанька избрала именно меня, хотя младший брат Аркадий более явно высказывал к ней интерес, то на этот раз Лиза не смогла такое принять и рассорилась со мной. Заявила: «Аркаша-то с самого начала войны достойно отстаивает российские интересы с оружием в руках. Он военный по профессии, ему и подобает. А ты кому там нужен? Много ли пользы будет от тебя? Погибнешь и бездарно». И лишь в последний мгновение проводов она рыдала и целовала меня... Милая жёнушка. Из тех, кто с юных лет был приучен делать гостям книксен... Таких остаётся всё меньше – благородных девиц в двух смыслах слова... Утешать себя тем, что старший брат и вовсе избегает отправки на фронт, считая свою пагубную думскую деятельность неизмеримо более важной?» И который раз возникала всё та же гадкая мыслишка: «А может мне, наоборот, почаще из землянки выглядывать, да и поверх бруствера? Отшвырнет тело ударом пули к тыльному траверсу, растечётся по нему моя кровушка, впитает её землица эта чуждая и сразу наступит избавление от всего узла тягостных мыслей... Нет, не достойно это. Может и не прямое самоубийство, без греха пред Всевышним, да на грани того. Негоже сыну генерала Охотина так...» И гнал прочь навязчивую мысль, но она неуклонно возвращалась и всё чаще. «Лизанька, конечно же, может довести своей слезливой сентиментальностью любого праведника до белого каления, но по большому счёту она – ангел и злиться на неё – грех. Только тогда получается, что ангелы могут тоже иметь ужасный характер...» Маразм фронтового бытия не давал уйти в себя: уже неделями стояла каждое утро, при протирании глаз, одна и та же картина развороченного взрывом чрева соокопника - вывороченные пульсирующие, живущие ещё своей жизнью внутренности, и вспоминалось примерно то же, виденное в Японскую. «Может, чтобы в таких условиях выжить, легче опуститься вовсе и утратить облик человеческий? Пожалуй, тогда уж лучше под пули...» Даже природа уже не опьяняла, как прежде, в молодые годы, не переполняла более сердце невыразимой юношеской радостью. В ту ночь Охотину снился человек без рта с мольбой во взгляде, который страстно хотел что-то сказать, что-то очень важное, но не мог. Его рот был зашит и уже зарос молодой кожей. Страшно было смотреть в его огромные молящие глаза. В безобразных видениях мешались сны с явью военных будней.
— Прибыл по Вашему вызову, Ваше Благородие! – разбудил Охотина знакомый звонкий голос круглолицего как колобок рыжего веснушчатого пехотинца с вахмистринскими подусниками Любима Карасёва.
- Вольно! – рявкнул в ответ штабс-капитан Межецкий, который вставал раньше всех до любой побудки и скрупулёзно выполнял обход батальона, проверял уборку отхожих мест и кухни, ругался, вечерами часами твердил с новобранцами уставы, а потом подсчитывал с фуражиром и артельщиком запасы муки, хлеба, зерна и мяса, проверял с точностью до фунта и вносил цифирь в книжку донесений.
- Слушаюсь!
- Ефрейтор Карасёв, что вчера вечером произошло в проходе, что перед кухней?
- Драка, Ваше Благородие. Немного не поладили мужички...
- За такой мордобой гауптвахта положена, Карасёв!
- Сохатые они. Что взять, Ваше Благородие?
- Лоси что-ли? Да, кулачищи, что у лосей. Надавали друг другу так, что хоть в санитарную часть вези.
- От сохи они. Понятия нет. Голова не работает у них, Ваше Благородие.
- Промолчу в последний раз, Карасёв. Не хочу тебя подводить. Всё же вместе в Японскую мытарствовали.
- Покорнейше благодарю, Ваш-бродь!
- Словно дитя какое, - буркнул про себя Межецкий и отмахнулся, - У немцев, у врага своего учились бы. Вот у кого порядок.
- Чему у нехристей-то учиться, Ваш-бродь? За границей нелюди они. Они, говорят, и от веры своей отвернулись.
- От веры отцов и у нас отворачиваются всё больше. То, что кара на таких спустится – другой разговор, а на данный момент, ефрейтор, они своей дисциплиной нас давят, не говоря о количестве огнеприпасов и калибрах. Но вообще-то не забывай, что австрияки тоже христиане и того же Господа Иисуса Христа почитают. Нынче вечером к нам заглянет полковой священник. Так вот, приглашаю тебя, Карасёв, зайти и послушать, чем дуреть там с одними сохатыми. Будет, что им рассказать потом.
- Премного благодарен, Ваше Благородие!
День протёк столь же бездарно и тоскливо, как и десятки предшествующих ему. От того горячим головам уже не терпелось в бой, и они пристально всматривались в пустующую ничейную полосу под перекрикивание траншейных работников. Но Охотина всё это вполне устраивало. Ведь в тишине можно было поразмышлять и даже записать что-либо в заветную «тетрадь наблюдений», которая необходима каждому писателю, где бы он не находился. А главное, что Сергей страдал давней «школьной» близорукостью и всячески пытался скрыть это, избегая стрельбы. Впрочем, он заметил, что его зрение стало всё больше выравниваться – приближалось время дальнозоркости. С сумерками в их землянку вошёл давно знакомый Сергею по Маньчжурии священник преклонных лет отец Питирим Богоявленский. Батюшка отощал пуще прежнего и просторное одеяние служителя Церкви болталось на нём, что на жерди с огородным пугалом. Питирим был любезно приглашён занять почётное место у слабой печурки, что покоилась в не обшитом досками углу, а долгополое пальто священника развешено у горячей трубы для сушки. Отец Питирим смущённо теребил крупный латунный крест и мешочек с дарами на своей тщедушной груди, а потом вдруг начал лихорадочно листать маленький старый требник.
- Ваше Высокопреподобие, что слышно на белом свете? – с замысловатым прищуром улыбнулся гвардии ротмистр Дорофеев под пышными усами, - Вам там виднее и слышнее, чем тут в окопах.
- Хорошего не много слышно, - закашлялся священник, - Вести с Северо-Западного фронта не тешат, зато здесь у нас есть чем обнадёжить, несмотря ни на какие тяготы. Ведь занятие нашими войсками Галиции всколыхнуло национальное чувство тех, кто остаётся пока ещё русскими и напомнило им о колыбели восточного славянства, Червонной Руси, окатоличеной столетиями, но исконно православной земле. С десятого века Владимир Святой включил Перемышль и Червен в своё княжество. Перед самой войной самых верных православию галичан австрийские власти просто истребляли, обвиняя в сочувствии новому врагу, России, запирая толпами в лагеря, где они мёрли от голода . Святейший Синод заговорил о возвращении России исконных областей с русским населением, которое не смогли до конца ополячить. Уж двести лет, как ксендзы, с отчасти им продавшимся местным дворянством, выдумали коварное униатское вероисповедание, обманувшее многих верных православию. Глядишь и уже возникает новая теория «украинской самостийности». Но простой народ галицкий все эти годы мечтал о присоединении к России, оставаясь склонным к истинному православию, впитанному поколениями с молоком матери ещё до четырнадцатого века, в эпоху Великого Галицкого княжества. Русского солдата встречали в галицких сёлах как освободителя! Наверное, кто-то из вас сам тому свидетель? Почаевская Лавра полнится толпами, просящими присоединить их вновь к родной Церкви. Идёт повальный переход простолюдинов-униатов в православие и в этом величие нашей победы на Львовщине, дети мои !
- Что же, отрадно такое слышать, Ваше высокопреподобие, - широко улыбнулся штабс-капитан Межецкий.
- Не зря видать кровушку свою лили, - вставил прапорщик Мальцев, а притулившийся у двери ефрейтор Карасёв, крепко пропахший присыпкой от вшей, молча перекрестился.
- Без веры не выжить России, - вздохнул капитан Кирсанов, а Ртищев лишь опустил голову с тяжёлым вздохом.
- Народ-то ещё и пребывает в вере, и всё там в порядке, а вот население столиц разлагается и всяк по-своему: одни революционными лозунгами, готовыми перевернуть все устои, оплевать своё прошлое, а другие впадают в изощрённые крайности модных учений, - почесал затылок подпоручик Охотин.
- Вот уже успешно изжита привычка осенять себя крестным знаменем при виде храма православного, - вздохнул отец Питирим, - Привычка, прошедшая поколения, уже уходит в прошлое: стало как-то неловко, несовременно, креститься. Даже офицеры не делают этого в большинстве своём. Побродите по Москве той же – заметно. А ведь армия наша именуется христианской. Казалось бы, офицерам и подобает первыми креститься во время любых армейских богослужений. Ан нет – стыдно им становится, нынешним офицерам. Какой пример необразованному солдату? А то, как мы вбиваем православие в головы солдатские в казармах? Да такими методами это же всё равно, что атеизм вбивать!
- Жидов надобно первым делом на место поставить, и революция потухнет, - зло начал Дорофеев, - Да и прочих инородцев, от немчуры начиная. Кому мы обязаны столь скорым разгромом на севере? Предательству офицерских верхов. А кто предаёт? Да половина их с немецкими фамилиями, вот и неймётся им торжество Рейха.
- В наших имперских документах записано лишь вероисповедание, а кто есть кто по крови не смотрят . Право, гвардии ротмистр, Вы питаетесь слухами, на мой взгляд, - успокаивающе произнёс Кирсанов, - Ведь ещё ни одна попытка привлечь офицера-немца за предательство не увенчалась успехом. Да и какие они немцы, когда семьи их веками служат верой и правдой российскому престолу и большинство из них давно православные к тому же. О какой измене Вы говорите? Так можно договориться и до того, что Государыня из немцев...
- Разберутся ещё. У Вас нет доказательств на руках, как и у меня, сударь, да и молоды ещё учить меня. А магометане как распоясались? Говорят, что Хан Нахичеванский своим наступлением сильно навредил. Дожили, что им уже генеральский чин дают, - отвернулся Амвросий Дорофеев с брезгливой миной.
- Не имел намерений Вас задеть, сударь, - тихо проговорил басистый Филипп.
- В годы Кавказской войны наше правительство начало требовать от военачальников проявления к горцам «дружелюбия и снисходительности». Но такой подход воспринимался горцами исключительно как проявление слабости русской армии. В итоге обстановка на Кавказской линии резко обострилась, - снисходительным тоном поведал Дорофеев, - Вот вам наглядный пример того, какой политики следует избегать.
- Давайте лучше обойдёмся нынче без политики, господа, - улыбнулся Никандр Межецкий, - Когда в восьмом году зазвучали голоса правых о «засилье иноплеменников», «Русский инвалид» - орган военного министерства дал им справедливую отповедь: «Русский – не тот, кто носит русскую фамилию, а тот, кто любит Россию и считает её своим Отечеством». И в самом деле, господа, ведь мы живём в Империи, а не в национальном государстве... Вы бы нам поведали о своих альпинистских похождениях, капитан, а то мне, провинциалу, такое удовольствие никогда не было доступным. Кстати, военный министр генерал Куропаткин, ещё при Александре-Миротворце, писал в «Военном сборнике», что и татары и евреи умели и будут впредь уметь так же геройски драться и умирать, как и прочие русские солдаты. Со времён принятия закона 1829 года «об использовании жидов на военной службе» воюем мы бок о бок. Ну а мусульмане в нашей армии куда дольше. Если бы нам удалось заманить побольше евреев в армию, сделать её в их глазах привлекательной, меньше бы их стремилось в революцию.
- Но военный министр Ванновский при Александре начал очень стараться оградить армию от тлетворного влияния революционеров и издал циркуляр о запрете службы евреев в крепостной артиллерии, флоте и пограничной страже, если не ошибаюсь, - заметил Дорофеев, - С пониманием был министр.
Сергею невольно вспомнились вечера в петербургском либеральном салоне госпожи Третнёвой, которая каждый раз теми же доводами пыталась унять страсти по поводу политики, и Охотин улыбнулся про себя. Перед глазами встал образ юной жены, которая тогда ещё была ему незнакома, первую встречу в салоне. «Как было хорошо тогда с ней. Всё в прошлом... Да и вообще было несколько получше там, чем здесь, в окопах. Можно было в бане помыться, когда время приходит... Тоска тут. Делом не займёшься: ни почитать тебе, ни пописать. Уж лучше бы опять в наступление и скорее войне конец». Тут Охотину вспомнился вчерашний разговор солдат: «Уже скорее бы выступить, - ворчали они, - Ей-ей, надоело», а суровый унтер велит им заново шинель «перекатать»: «По-бабьи скатал, болван набитый!» Но Сергей тут же внушал сам себе мысль, отбрасывающую все попытки жаловаться самому себе: «Важнее всего оставить в жизни какой-то след. В лучшем смысле этого слова. Я не уверен, что роман, который я начал писать стоит многого, не уверен в себе, как в писателе. Поэтому я должен быть здесь в тяжёлый миг и исполнить свой долг, внести свою посильную лепту и как можно лучше. Лишь тогда будет какой-то смысл в семени охотинском! Мы, братья, просто не можем поступить иначе. Один из нас выбыл. Стал чужим старший. Младшего вряд ли возьмут на фронт по причине здоровья, но он бы пошёл! Но он сможет поддержать остальных братьев горячими молитвами и лучше него этого не сделает никто!»
- Задумка создания альпинистского клуба в России пришла Александру Карловичу фон Мекку ещё в последние годы прошлого столетия, - начал Кирсанов.
- Когда Вы сами ещё в полный рост под столом ходили, надо полагать, - вставил Дорофеев.
- По инитиациве фон Мекка делегация из России приняла участие на Мировом конгрессе альпинистов, состоявшемся в Париже, - словно не замечая реплики гвардейца уланского полка, продолжил Филипп, - Сам министр Царского двора барон Фредерикс возглавил российскую делегацию, которая оказалась крупнейшей из приглашённых, вопреки полному отсутствию в России альпинизма, как такового. Мекк даёт за свой счёт банкет в Эйфелевой башне в русском ресторане, на котором присутствует более ста приглашённых. Русский размах производит на парижан впечатление. Фон Мекк проводит в Шамони около трёх недель, а после конгресса вместе с председателем Крымско-Кавказского Горного Клуба Иловайским путешествует по Тиролю, совершая восхождения. Только в 1902 году Русское горное общество, учреждённое за год до этого, впервые предприняло попытку строительства альпийской «Ермоловской» хижины у подножья Казбека. Это стало началом, а ровно десять лет назад РГО организовало поездку в Домбай. В ней участвовали сам Александр Карлович, швейцарский альпинист Андреас Фишер, а также местные проводники. Ваш покорный слуга был отпущен суровым родителем после долгих упрашиваний, а фон Мекк одобрял участие молодёжи. Были покорены несколько крупных вершин и одной из них было дано имя Семёнов-баши в честь маститого покровителя Общества Семёнова–Тяньшанского. Там мне впервые выпала честь освоить ледовый молоток и альпеншток под руководством маститых мужей. Позже мы взошли на Эльбрус. Я был на седьмом небе от счастья. Через год мне довелось пройти в связке с Николем Поггенполем, самый опытный русским альпинистом! Александр Карлович провёл лето в Альпах, где он осуществил давнюю мечту - поднялся на Монблан. В седьмом году фон Мекк пригласил на Кавказ очень опытного итальянского альпиниста Витторио Ронкетти, но мне уже не довелось с ним пойти. Ещё Мекк планировал серьёзную экспедицию в Туркестан, и я о ней, конечно же, мечтал. Кавказ казался уже недостаточно высоким и тянуло туда, а то и в сами Гималаи. Александр Карлович начал болеть и его туркестанские планы попробовал осуществить Поггенполь. Правда и фон Мекк успел немало на своём веку: походил по Пиренеям, Шотландии даже по горам Южной Америки. Увы, в те годы мне предстояло оканчивать Николаевское училище, а там строго и господин Ртищев не даст мне соврать. Туркестан остался в заоблачных мечтах. А ведь ещё Заратустра призывал людей покидать хижины, дворцы и подниматься на вершины.
- В моё время в Училище и построже бывало, - заметил Дорофеев.
- А как я мечтал бы подобно Готфриду Мерцбахеру пойти на Тянь-Шань! Его экспедиция побывала там в те годы. А в одиннадцатом году Александр Карлович скончался от аритмии сердца и председателем РГО избрали вдову фон Мекка, Анну Георгиевну. Перед самой войной слышал, что шестнадцать человек поднялись на Казбек, среди которых была одна дама - некая учительница Мария Пребраженская. Она поднялась на Казбек, насколько мне известно, пять раз и даже установила на его вершине метеорологическую будку Тифлисской обсерватории ! Поразительно! Хотелось бы познакомится!
- С девицей, или с будкой наблюдений? – попытался сострить Дорофеев.
- Но большей частью альпинистов на Кавказе были иностранцы. Обидно как-то, - не замечая ёрничанья гвардейского ротмистра, продолжал пехотный капитан, - Но Дубянский с Конопасевичем почти покорили Дых-Тау, вершину отвесную и своенравную. Горы это восхитительно, господа, желаю каждому из вас их повидать и ощутить. Война вот только...
- Вон, Карпаты на горизонте, - усмехнулся священник.
- Извините меня, отец Питирим, но Карпаты это холмы, - улыбнулся Кирсанов, просветлев своим обычно насупленным лицом.
- Отчизне нужны такие отважные люди, не боящиеся ни гор, ни завывания орудийных снарядов, но лишь Суда Божьего, - сказал Питирим, почёсывая седую бороду.
- Ваше Высокопреподобие, я и не уверял, что не боюсь снарядов, - повёл бровями Кирсанов, - А может кто-либо заявить, что их совсем не боится? Просто один боится больше, а другой меньше. Каждый по-своему к такой вещи относится. Одному легче под пули в атаку бросится, даже под те же воющие снаряды, отвлечённо, а другому сразиться лицом к лицу с врагом на саблях или штыках. Смотря кто к чему привык, владеет ли холодным оружием и так далее. Разве не так, господа?
- Мне как-то безразлично, пули или сабли, - зевнул Дорофеев, - Но мысль расставания с жизнью неприятна.
- А мне мысль о болезненности ран, - вставил Кирилл, - О беспомощности. А особенно о возможности стать немощным калекой.
- Нахожу для себя, что куда проще под пули, чем драться холодным оружием, чего никогда не умел, - рассмеялся Охотин, - Я ведь, милостивые господа, военному делу никогда не учился...
- Тем достойнее Ваш поступок добровольцем на фронт в такой страшной мясорубке, подпоручик, - улыбнулся Межецкий.
- Во время богослужения перед боем солдатом овладевает особое настроение, - сказал отец Питирим, - Истинно верующих молитва, понятное дело, укрепляет, у них глаза светятся особой радостью. Иные молятся, но так и не достигают успокоения от великого страха смерти. Такие не чувствуют молитвы Господней: «Да будет воля твоя!» В наше время подавляющее большинство и вовсе безучастны. Но многие из них верят в предопределение и готовы безропотно пройти страшные испытания.
Тем временем, на пороге возникла миниатюрная мокрая фигура очередного гостя их пристанища.
- Милости просим, капитан Владимирцов, - расплылся в широкой улыбке под усами Никандр, - Давненько Вы к нам не заглядывали. Как у Вас в третьем батальоне?
- Всё по-прежнему, штабс-капитан, да только от батальона уже маловато осталось. И батальоном-то назвать трудно. Но обещают скоро пополнение.
- Проходите, сушитесь.
- Ваши дрова, моё внутреннее топливо, - просиял вошедший, извлекая из-за пазухи мутновато-зелёную бутылку, запечатанную красным сургучом.
- Сегодня у нас праздник, господа! - потёр руки Межецкий, По нынешним временам огромная редкость! Слышал от прибывшего на днях из Питера офицера, что якобы там без вина грубость смягчилась и даже работа пошла скорее, и полиция, освободившись от обязанности подбирать пьяных по улицам, стала бдительнее следить за ворами. А ещё говорят, что выдача усиленных армейских пайков и избыток денег в рабочей среде и деревне, по причине отсутствия доступного спиртного, привели к тому, что в первый год войны народ стал лучше питаться, чем когда-либо. Не смогут ворчать, что «правительство спаивает народ».
- Господа, а ведь нынче Покров Пресвятой Богородицы, - расплылся гость в добродушной улыбке, перекрестившись.
- Хоть один, наконец, вспомнил, - покачал головой отец Питирим, - А я уж думал, что совсем офицерство от веры отходит. А теперь следует и тропарь спеть.
Сергей встречал Владимирцова не в первый раз и тот всегда казался ему и вовсе нелюдимым, но в этот раз всё объяснялось тем, что капитан уже посидел в другой землянке, где они раздавили первую бутылку. Этот офицер был призван по собственному желанию из подлинно медвежьего угла – с китайской границы за хребтами «дико-каменных киргизов », как официально именовались те края. Всю свою армейскую жизнь верой и правдой отслужил он на посту, контролирующем долину реки, спускающуюся в Восточный Туркестан от отрогов седоглавых ледовых вершин. Кто-то поведал Охотину, что Емельян Владимирцов из разночинской семьи, неплохо образован и даже пописывал романы там, среди гор, в одиночестве. Поговаривали, что из-за неказистой внешности капитан принял решение остаться холостяком и всячески избегает женщин, а может и побаивается их. Зато в бою ему сам чёрт не страшен. Солдаты его якобы шибко уважают и жалуют, несмотря на недостаточно лихой для офицера вид.
- Подставляй посуду, господа, - просиял Дорофеев, оставив своё раздражение, и по-отечески разлил каждому содержимое бутыли.
- Мне можно и поменьше, - скромно улыбнулся Владимирцов, поджав как-то по-бабьи острый узкий подбородок и сморщил своё плоское личико с курносым, но длинноватым носиком с набалдашником к тому же, за что его прозвали Утиный Нос, - Не привык к зелью я. Там, в Туркестане, и вовсе не пил.
- Давайте, капитан, не убирайте свою кружку в сторону, а то прольётся драгоценная влага! – повелительно молвил младший по званию Межецкий.
- За нас всех и за победу! – выпалил Дорофеев, закручивая торчащие нафабренные словно в Николаевскую эпоху усы.
- Отец Питрим к нам не присоединяется, сан не позволяет, но следовало бы не только для него добавить, что нынче и святой праздник у нас, - скромно вставил Коронат Мальцев.
- Так не грех ведь капелюшку, Ваше Высокопреподобие? – расплылся в обезоруживающей улыбке Никандр.
- Ладно, налейте ложечку, что-то пробрало меня сыростью нынче. А ведь подобает молиться нынче, а не пить. Народ забывает суть – абы отпраздновать повод был...
- Так-то оно лучше. Подставляй и ты, Карасёв, не смущайся, ефрейтор.
Любим, неуверенно косясь по сторонам, протянул свою эмалированную кружку, которую всегда таскал в котомке, или ранце, как и ложку в своём правом сапоге:
- Водочка кровушку прочищает, Ваш бродь!
Подпоручик Охотин пытался избегать пития, понимая, что на фронте легко обрести к тому привычку, и позволил налить себе лишь каплю. Прочие, похоже, не слишком задумывались на эту тему. Карасёв хлебал прозрачную жидкость жадно, словно воду.
- Эх, сейчас бы сюда ещё похлебку да кашу со шкварками, - вздохнул он.
- Как на европейской передовой, после Вашего азиЯтского захолустья, капитан? – несколько снисходительным тоном обратился Дорофеев ко Владимирцову после проглоченной водки.
- Дика Европа, вот и всё, что могу сказать, гвардии ротмистр, - усмехнулся узким безгубым ртом Емельян, - Достичь такого технического совершенства и всё ради взаимоистребления! Нет, азиаты наши на такое не способны и должны сим гордиться.
- Что же, Вы совершенно правы, капитан. Таковы факты, - печально хмыкнул Межецкий.
- Тут у вас вся «наука» сосредоточена. Тут решаются судьбы мира. И если бы так тяжко нам не воевалось, никогда бы не оставил свой уютный азиатский мирок, где мы до сих пор депеши гелиографами передаём: за пятьдесят вёрст «зайчиков ловим». Ни телеграфа, ни телефона. Зато всё ясно понятно и честно. Но, увы, мир стал не тот. Уже на Японской оно стало ясным: воинская доблесть обесценивается техникой. Скоро подобные прелести цивилизации и до нас там доберутся. А какая тишь в наших краях! Между делом любуешься на снежные вершины несказанной красоты, а так весь день проверяешь поены ли лошади, наполнены ли саквы ячменём, уложены ли вьюки на случай срочного выхода? На досуге занимаешь казаков рубкой шашками лозы да уколами пикой соломенных чучел, - рассказчик сделал небольшую паузу, смахнул с редких усиков хлебную крошку и мечтательно добавил, -И опять на ледники смотришь...
- Как бы сначала не добрались до вас там политические новшества... – вздохнул отец Питирим, - Оно ещё похуже технических будет. В отношении же техники, встаёт ещё одна дилемма: освящать патроны и иные боеприпасы, или же сие в любом случае греховно? Вот и задумались архиереи на настоящий момент...
- Осящение патронов для нашего христианского воинства есть дело святое, - без колебаний выпалил Межецкий с непроницаемым видом.
- Не приведи Господь, отец Питирим, - перекрестился Мальцев, - И шо будет?
- А с политическим инакомыслием средства борьбы нехитрые. Появятся в моём эскадроне политически ненадёжные офицеры – на дуэль вызову и пристрелю, - резко сказал Дорофеев, - А рядовых просто к стенке.
- Дуэль исход не мирный и для истинного христианина даже постыдный, - печально заметил отец Питирим, - Такой исход почти сопоставим со смертью от пьянства или самоубийством.
- В условиях войны всё дозволено, Ваше Высокопреподобие, - отрезал гвардейский ротмистр.
- Какие-то месяцы назад все мы возлагали на конницу большие надежды и всё рухнуло в самом начале войны! – сокрушённо начал корнет Ртищев, - Если поначалу мы прорывали пограничную военную завесу противника, нарушали сообщения и порядок мобилизации, то с подвозом немецкой артиллерии, особенно тяжёлой всё резко изменилось. Умом понятно, что конница бессильна прорвать современную полосу обороны, что посылать её под пулемёты преступление, а сердцем принять не могу! Лёгкая казачья конница и то не успевает в такой прорыв без недозволительных потерь.
- Говорят, что высшее командование союзников намеренно и вовсе отказаться от конницы... – совсем мрачно молвил Кирсанов.
- Так, Вы всё ещё патриот кавалерии, капитан? – с неясной интонацией спросил Амвросий.
- Представьте себе, сударь. Всё же годами осваивал нелёгкое дело и гордился им, - холодно ответил капитан.
- Геройский кавалерийский дух разбит огневой мощью и ничего тут не поделаешь. Чёрт бы побрал этих умников-учёных! – заворчал Дорофеев.
- Зато теперь пехота – подлинная царица полей, - попробовал улыбнуться Мальцев.
- Опять вы о печальном, - вздохнул Межецкий.
- Нельзя было нам вступать в войну, просто никак нельзя, - грустно проговорил священник.
- Не получалось иначе, отец Питирим, - сказал Охотин, - Мы оттягивали как могли. Но не всё так просто. Оголтелые панслависты кричали о скорейшей помощи сербам, а левые им бойко вторили, поскольку знали, что вступление в очередную войну ослабит власть и даст им шанс перехватить бразды правления. Всё очевидно. Государь не зря опасался всей этой возни на Балканах и все Его благие начинания помощи славянам даже такой шаг, как создание Балканского союза под эгидой России, порождали, в конечном счёте, лишь очередные экстремистские выходки со стороны слабеньких ничего из себя в отдельности не представляющих болгар или сербов. Нагло повёл себя по отношению к нам год назад черногорский король – правитель крошечной страны с неуёмными аппетитами всем своим существованием обязанной России. Король сей вызывающе отвечал австрийцам, ссылаясь на непременную поддержку России, не спросив на то нашего одобрения. Одни провокации! Болгары ведут себя просто подло по отношению к нам – давним своим защитникам! Но с ними интригует Лондон, не желая допустить нас к Проливам , а мы, как нередко случается – в дураках. Те милые сентиментальные времена, когда мы могли позволить себе роскошь войну ради сострадания братьям по вере в прошлом. Но и закрытие Проливов турками нам допустить было никак нельзя из-за огромного объёма вывоза нашего хлеба именно этим морским путём.
- Насколько мне известно, Государь сам заявлял, что мы к войне не готовы и, что мысль о ней Он не допускает, - сказал Филипп, - А такие господа, как военный министр Сухомлинов, из собственных амбиций, пытались убедить Государя в противоположном, что мы как никогда к войне готовы. Поддержал Сухомлинова и Сазонов . Да только теперь нам ясно что Государь был прав, а его министры блефовали. К тому же мать сербского наследника – родная сестра экстравагантного Николая Николаевича, мужа черногорской принцессы и дяди сербского королевича. Вот и стал Великий князь сторонником вступления в войну. Шерше ля фам, как говорится.
- Князь Мещерский упорно ратовал за мир до последнего момента. За это либеральная печать дружно поливала его помоями и причислила к сонму содомитов, - вставил Сергей, - А Гучков особенно постарался в деле сторонников военного конфликта.
- Но каков был подъём в народе в первые дни после объявления войны! Никогда со времён Александра Второго такого энтузиазма со стороны даже студентов, вчерашних смутьянов, в столице никто не видел. Возможно, что за все двадцать лет своего царствования наш Государь не слыхал столько искренних криков «ура», как в те дни. И это после долгих лет презрения, всячески выражаемого нашей интеллигенцией в адрес Императорской фамилии. Толпы народа всякого сословия и звания ходили по улицам с царскими портретами, флагами и пели «Спаси Господи люди Твоя», а столичный интеллигент уже не глумился над долгим титулированием своего Государя. Тётушка моя тот факт подтверждает, - добавил Кирилл Ртишев, - Хорошо запомнились слова Государя, напечатанные в газетах: «Прекрасный порыв охватил всю Россию, без различия племён и народностей. Отсюда, из сердца Русской земли, я посылаю моим храбрым воинам горячее приветствие. С нами Бог!» Кроме большевиков, все фракции Думы призвали в эту минуту сплотиться вокруг правительства. Молодые офицеры боялись не поспеть на войну, думая, что она продлится несколько месяцев. Увы, недолгим оказался порыв тот.
- На улицах Москвы откуда-то появлялись добровольные чтецы, которые возглашали среди площадей: «Встаёт перед врагом вызванная на брань Россия, встаёт на ратный подвиг с железом в руках, с крестом на сердце... Видит Господь, что не ради воинственных замыслов или суетной мирской славы подняли мы оружие, но ограждая достоинство и безопасность Богом хранимой нашей империи, боремся за правое дело» и тому подобное, - продолжил Сергей, вздыхая, - Но обрадовавшись поначалу, стало горько поняв, что русское общество приняло эту войну не только как ответ на вражеское нападение. Нынешняя война стала логическим следствием политики, встречавшей одобрение либеральных интеллигентских кругов, а именно союза с Францией и сближения с Англией. Слились воедино патриотическое чувство отпора внешнему врагу и убеждение в том, что такая война соответствует стремлениям «передовой» части общества.
- Европейская война Вам не Отечественная, - многозначительно заметил Владимирцов.
- Вот именно, - добавил Межецкий, - Японская кампания почти забыта. Ошибки, похоже, нас ничему не научили. Немцы, это, как-то понятнее и ближе, чем японцы, серьёзнее тоже. Война, так война, и не впервой, с германцем. Должны одолеть, нас больше, мы крупнее. С таким настроением и шёл народ, поначалу, на фронт. Помяните мои слова, что патриотический взлёт испарится уже к зиме, а война, в основном на чужой земле, не вдохновляет народ на подвиг. Стремительно и лихо мог встать народ на защиту Родины в Отечественную 1812 года, которая была коротка и шла исключительно на своей земле, против супостата. Тогда всё было ясно и понятно.
- А главное не было такой разрушительной пропаганды против правительства, - подытожил Охотин, - Хотя народ ещё любит царя, пожалуй. Когда Царская семья прибыла в Москву для паломничества по святым местам сразу же с началом войны, народ на моих глазах проявлял самые что ни есть верноподнические чувства. И это никого не изумляло. В Кремль стекалось великое множество люда, чтобы просто увидеть Семью хоть издали.
- В предвоенную зиму в Европе в моду входило танго ... Тех времён уже не вернуть, - мрачно проговорил Кирсанов с изменившимся взором.
- Какие Ваши годы, капитан, - усмехнулся Дорофеев, - Возьмёте своё ещё и на женском фронте. Успеется.
В ту ночь Сергей Охотин проснулся от прикосновения к его лицу. Он чиркнул спичку и осветил злобную крысиную физиономию совсем рядом. Это мерзкое создание задело его по носу по меньшей мере хвостом, если не прошлась лапами. Охотин погнал крысу, но к утру она изловчилась и укусила его в отместку в палец ноги и пребольно. Ранка долго гноилась и не хотела заживать.
- Да Вы бы хоть воды выпили, если чаю не хотите. Как же в бой идти без питья? Второй раз за Вами замечаю, – удивлялся на рассвете Межецкий, цедя кипяток со скудной заваркой.
- Понимаете, штабс-капитан, никак не могу себе позволить, хотя и жажда слегка одолевает со сна, - хмуро отозвался Кирсанов, - Ведь известно, что когда человек умирает – последняя капля изливается в исподнее. Как офицер может себе такое позволить?
- Ну, если так рассуждать, вся армия пить не станет и ослабеет. Бежать в атаку не сможет, капитан Кирсанов.
- Тем не менее, штабс-капитан, никак не могу себя заставить. А к смерти готовиться каждый должен. Не мочой же смердеть убитому офицеру?
Офицеры вышли на позиции. Сергею думалось, что в самом деле лучше бы и не пил он чаю, а то не ровен час – покойник. Неприятно...
- Две тысячи сто! – пророкотала команда штабс-капитана Межецкого, моментально определившего расстояние и номер необходимого прицела.
Из окопа донёсся лязг затворов, и настала томительная пауза. Сергей подумал, что он сам здесь не совсем уместен: ведь он не сумеет толком даже разглядеть противника, не то, что с мушкой его силуэт совместить. Вновь подкатывало уже знакомое чувство бессмысленности своего пребывания на фронте, как и в тылу, так и своей писательской деятельности и даже своего отцовства. Впрочем, последнее пока ещё сдерживало позывы просто воспринимать себя как мясо для пушек.
- Пли!
Сухо и надрывно грянули «трёхлинейки». Кто-то из бегущих навстречу окопам австрийцев падал, но в целом их продвижение не нарушилось. В ушах Охотина стоял неприятный звон.
Австрийцы не слишком хотели очередной раз убеждаться в дальнобойности русских трехлинейных винтовок и начали залегать, опасаясь очередного залпа.
- Шуранём ещё разок, братцы! – раздался знакомый тенорок Карасёва.
- Ты сперва команды дождись, ефрейтор! Тоже мне командир нашёлся, - проворчал пожилой небритый солдат.
- Я-то одного уложил австрияка, дядя Елисей. А ты?
- А по мне - хучь бы и ни одного. Чаво грех на душу брать. Человеки всё же...
- Такой вот человек до нас тут доберётся и сабелькой-то твою башку и снесёт, Елисеюшка, - хмыкнул второй солдатик в летах.
- А ты, дядя Еремей, как горазд, так разумей! – пропел тенорком Карасёв.
- Елисей я, а не Еремей, - насупил брови небритый.
В ответ грянул дружный смех: те же самые подковырки слышали они не в первый раз.
- Нет у австияков немецкой собранности и целеустремлённости, - донеслось со стороны командира, который разговаривал вроде, как сам с собой. И, повысив голос, - Рота, как заметишь, что австрияк опять бежит – стрелять выборочно. Патроны беречь!
- О, бежит! Пали по яму, Меркул, живее! – обратился ефрейтор к молодому меткому солдату.
И действительно, первая же попытка перебежать поближе к бугру, за которым имелась возможность залечь очередной раз была пресечена метким выстрелом, и австриец растянулся на мокрой траве.
- Отобьём у вас, басурман, охоту к нам в гости напрашиваться! Молодец, Меркул, ловко глазом моргнул! Не зря смолоду на волков ходил, – балагурил Карасёв.
Рядом с их ротой стояла батарея и капитан-артиллерист надсадно кричал с кучи фасов своим номерам, чтобы готовились они к залпу и не послали ни одного из бесценных малочисленных снарядов напрасно. Считанные снаряды лежали в беседках, приготовленные к очередному залпу.
- Двадцать пять сто, три тысячи шестьдесят, целик вправо два! - неслось из дальномерной будки,- Пли! Деривацию не забывай! Пли!
Со слов своих однополчан Охотин запомнил, что самые трудные из всех предметов в военных училищах артиллерия, тактика, фортификация и топография. Поэтому он с почтением прислушивался к сухим кратким командам, доносящимся с соседней небольшой батареи. Орудия сухо, но оглушительно рявкнули.
Тут издалека донеслась громогласная басовитая команда капитана Кирсанова:
- Батальон! Его Высокоблагородие подполковник Палагин велит в наступление! Вперёд!
Межецкий подхватывает его слова и передаёт дальше по линии окопов, а сердце Сергея уже бьётся чаще обычного. Вспоминается красный гаолян на просторах Маньчжурии и трепещущие кишки юного солдатика, развешанные на нём. Охотин собирает всю волю в кулак, понимая, что он, как офицер, должен выскочить из окопа первым, подавая пример солдатам и только это важно сейчас, а всё остальное- нет! Он делает неуклюжее движение вперёд и соскальзывает по липкой глине, провалившись назад в окоп:
- Проклятие! Даже на такое не способен, - тихо себе под нос и тут же, - Рота, вперёд! – орёт истошно не своим голосом и снова лезет вверх.
Рядом уже выпрыгивают более проворные пехотинцы и Сергей бежит, прихрамывая, рядом с ними.
- В цепь растянись! – до хрипа срывает голос Межецкий, опередивший всех, - В цепь говорю, остолопы, перебьют вас так, неучи чёртовы!
Над головами несутся пули, но похоже, что пулемёта напротив них не оказалось и это спасало. Главное было пробежать, пройти мёртвую зону перекрёстного обстрела. Нерешительно наступавшие всего несколько минут назад австрийцы уже бегут к своим окопам, вообразив грандиозный натиск русских, или неизвестно что. Неслись так, что им завидовал каждый из атаковавших противников. Но тут начинается что-то непредсказуемое: доносится отдалённый жуткий гул, и вот уже над головой воют тяжёлые снаряды. Народ узнаёт это страшное «явление» по звуку. Наиболее слабонервные падают, закрывая головы руками.
- В бой! Вперёд! – доносится откуда-то уже издалека надорванный голос, переходящий в хрип – Межецкий бегал получше юных новобранцев в свои сорок пять.
Сергей напрягается изо всех сил, желая оказаться у окопов неприятеля рядом со штабс-капитаном, но тут что-то невообразимое загрохотало вокруг, оглушая и не давая ни о чём больше думать, вызывая лишь один животный страх. Сергей спотыкается обо что-то, оказавшееся чьей-то оторванной ступнёй в ботинке с обмотками. Последнее, что видит Сергей - голова меткого стрелка Меркулки, оторванная осколком и повисшая буквально на одной жилке; мигом почерневшее от дыма и летящих кусков глины небо. Охотин нашёл себя целым и невредимым, лежащим в неглубокой воронке, вымазанным жижей. Даже винтовка его лежала рядом в грязи. Могла ли она ещё стрелять это уже был другой вопрос. В ушах звенело, но не отдавалось болью, которую следовало ожидать при контузии. Он медленно встал и побежал вперёд. Лишь спустя некоторое время, когда дым совсем развеялся, он сообразил, что бежит назад, потеряв ориентацию. Устыдившись, Сергей сразу бросился в сторону окопов противника. Несколько раз он чуть было не споткнулся о тела своих батальонцев, чуть не повис, зацепившись за заграждения из колючей проволоки, чуть не угодил в волчью яму. «Подстрелят слегка и ляжешь помирать тут в грязи и жиже. Скорее бы миновать простреливаемую зону...» Вновь грохнуло где-то рядом, да так, что сердце упало, и Сергей залёг на мгновенье за старой подбитой санитарной фурманкой. Затем, пробежал немного и неожиданно остановился у самого вражьего окопа, в котором никого не оказалось.
- Подпоручик, Охотин! – раздался почти рядом сорванный голос штабс-капитана.
- Да, капитан! Вы в порядке?
- Я-то - да, но не вижу никого из солдат. Накрыли нас виртуозным артманёвром, есть чему у них поучиться. Неужели всех перемолотило? Не может быть! А их атака была для отвода глаз, чтобы нас выманить, да положить побольше, - добавил он зло.
- Может кто из солдат отлёживается? А кто назад повернул. Ведь жутко было, а народу много молодого, не обкатанного.
- Да, простить такое сердцем можно. Но теперь пора бы всем развить натиск. Хотя бы для того, чтобы захватить эту полосу обороны противника, удержать передовую линию окопов, - и отдышавшись, Межецкий вновь заорал надтреснутым голосом, - Батальон! За мной!
Откуда-то выползали солдаты и подтягивались к своему капитану. Появился и Карасёв, колобком подкатился, только не маслом смазанный, а грязью.
- Растянуться по окопам противника! – скомандовал капитан, - Занять оборону!
- Да тут и поживиться кое-чем можно! – раздался весёлый голос ефрейтора, - Гляди, народ - короб с печеньем! Любо-дорого смотреть! Зришь, Елисей? А вот и косуха водки! Живём!
- Забрать надо, покуда никто не увидел, - забормотал суетливый рядовой Пеньков – известный в роте барыга, испуганно озираясь. Он уже раскрывал свой ранец, чтобы набить его припасами.
- Кого испугался, Пеньков? Дяденьку австрияка? Совсем ополоумел, - усмехнулся Карасёв.
- Господин ефрейтор, спасти брата маво надо бы, - взмолился прыгнувший в окоп, трясущийся до сих пор от ужаса совсем ещё юнец, - Умирает брательник мой!
- Сиди, ни с места! Скоро санитары придут и сделают своё дело, а мы если назад полезем, опять накрыть может.
- Никому не проявлять инициативы и не вылезать из окопов без моей команды! – рявкнул капитан, меньше других вымазанный грязью.
Мальцева было трудно узнать. Он сидел бессмысленно покачивая головой и вращая белками глаз на закопчённом лице.
- Что с тобой, Коронат? – подошёл к нему Межецкий, - По-моему его контузило. Санитаров бы поскорее.
- Голова... уши... – невнятно бормотал прапорщик.
- Контужен. При первой же возможности постараемся отвести его назад. А заодно и брата твоего. Найдешь его? Где он лежит?
- Боюсь поздно будет Ваш-бродь... – ответил уже как-то безучастно солдат.
Вдруг пустырь охватил неожиданный гул голосов. Зазвучало «ура!», и батальон с удивлением увидел цепи свежих ещё не грязных и непуганых солдат, быстро и бодро бежавших им в спину. Впереди цепей возникли знакомые фигуры одна высокая и статная, а вторая мелкая и очень худая: Кирсанов и Владимирцов вели Третий батальон на подкрепление им и развитие натиска.
- Вот, уломал капитана поддержать нас. Момент выдался удачный: австрийцы никак нас не могут ожидать после такой артобработки. Но наш солдат не лыком шит! – заговорил, подбежавший, Кирсанов, - наш спаситель капитан Владимирцов рискует получить отставку в случае провала, или очередного Георгия в случае удачи – прорыва второй линии. Туман лёг между двумя линиями уж очень кстати и он прикроет нас.
- Вперёд, друзья мои, не время для разговоров, только вперёд, прошу вас всех! Только быстрота ног с решительностью могут спасти нас и привести к победе! – прокричал Владимирцов своим людям и батальонцам Кирсанова.
От обоих батальонов едва ли набрался бы один полноценный , но духом Владимирцов был ещё силён и они понеслись вперёд как угорелые. Кирсановцы едва поспевали. В мозгу бегущего Охотина стучат одни и те же слова: «Достичь второй линии, либо лечь пушечным мясом, третьего не дано!» Наиболее быстроногие и в их числе сам щуплый на вид Владимирцов уже ударяют в штыки по оторопевшим, расслабившимся было после ложной атаки, австрийцам. В следующий миг Охотин оказывается в окопе и на него тут же обрушивается дюжий австриец, который норовит то кольнуть его штыком, то огреть прикладом. Сергей откидывается к брустверу и неожиданно винтовка его, стукнувшись о стенку траншеи, выстреливает и пуля пробивает живот австрийца навылет. Надолго запомнил Сергей совершенно растерянный взгляд этого приятного на вид мужчины, когда тот посмотрел на свой вжавшийся от боли живот, а потом перевёл глаза в сторону врага и встретился ими со своим убийцей. Человек этот попытался ещё раз замахнуться прикладом, но покачнулся и стал медленно сползать на дно окопа в большую лужу мутной воды. Желания добить его штыком у Сергея не возникло, сама мысль об этом казалась ужасной, и он постарался поскорее отвернуться от содеянного и не видеть никогда больше этого человека. Охотин знал, что если он ещё раз посмотрит в глаза австрийца, то кинется перевязывать его страшную рану. А некоторый опыт перевязок он имел со времён работы в лазарете в Японскую. Зов долга повлёк его на помощь батальонцам. «Нет, право, куда лучше бежать под обстрелом на милость потока свинца, чем резать друг друга в упор, глядя в глаза» - думалось Охотину. В следующий миг Сергей с удивлением увидел, как маленький тщедушный Владимирцов мастерски одолел грозного усатого австрийского офицера на шашках и принялся за второго. Кирсанов крушил врага своей шашкой направо и налево, выигрывая от роста и длины своих рук.
- Наддай яму! – хрипели пехотинцы, добивая штыками остатки австрийских солдат на дне окопа, - Наддай яму, мясо собачье! Так яму гаду! – чавкающий звук рвущейся плоти.
- Батальон, вперёд! – доносились рёв из лужёной сипловатой глотки Владимирцова и бас Кирсанова. Межецкий же и вовсе сорвал голос.
Охотин понял, что в рукопашной он своим не помощник и принялся стрелять в сторону подбегавших из бокового окопного отвода австрийцев. Меткость тут не была важна, а следовало лишь срочно остановить их продвижение беспорядочной пальбой. Охотин сумел сообразить это и претворить задуманное в дело. Если бы он не задержал эту группу солдат противника, они могли бы ударить в тыл не ожидавших такого батальонцев и пролилось бы ещё немало русской крови. Вторая линия обороны была успешно занята к вечеру и последовала беспокойная ночь, в ходе которой тяжёлые австрийские орудия нет-нет постреливали по недавно ещё своим окопам. Перед самыми сумерками Межецкий поблагодарил Охотина за проявленный тактический ход и пошёл назад с десятком-другим солдат собирать выживших, чтобы помочь медленно продвигавшимся санитарам. Он не забыл прихватить несчастного Мальцева, всё ещё сидящего на том же месте. При движении прапорщика рвало. Не забыл штабс-капитан и своё обещание тому солдату помочь найти его старшего брата. Нашли, но уже лишь затем, чтобы похоронить.
4. Условия Игры
«Я поднял глаза к небу и опустил их к земле. И сказал себе: то и другое должно стать британским. И мне открылось... что британцы — лучшая раса, достойная мирового господства»
Лорд Сесил Родс
«Наши консулы, наши агенты в Турции и Индии должны побудить всех магометан к яростному восстанию против этого народа торговцев... лицемерного и бессовестного. Пусть мы пожертвуем шкурой, но и Англия должна, по крайней мере, потерять Индию!».
Классическое выражение чувств участника Большой Игры – самого Вильгельма II
«С русскими невозможно договориться. Наш цивилизованный цинизм разбивается о пафос их средневековых душ».
Из беседы А. Гитлера с Н. Чемберленом.
Последние лучи заходящего солнца золотили тёмный металлический шпиль дарджилингской неоготической церкви святого Эндрью, а за гребнем хребта, на котором располагался необычный городок, тень горы уже погружала косматые кроны леса в сумерки. Шум, доносящийся с Молл-стрит, стихал. Спускалась долгожданная прохлада вечерней зари. Несколько британских офицеров колониальной службы вышли из помещения офицерского собрания на балкон, чтобы насладиться закатом.
- Это просто бегство от жары и духоты индийских равнин, джентльмены, и ничего более, - обратился к офицерам-сослуживцам в середине сентября 1914 года высокий ещё юный бравый кавалерист с безукоризненным прямым нафиксатуаренным пробором на прилизанной светло-русой голове, с аккуратными завитыми тёмными усиками и холодным взглядом стального цвета глаз, - Потому мы здесь. Имеем право насладиться раз в году человеческим климатом после этого ада долин.
- Кто забирается повыше в Гималаи начинает сетовать на холод, сэр Пёрсивал. Нашим офицерам не угодишь. Берите пример с этих чертей русских: даже на Памире зимуют и ни сибирские морозы, ни туркестанское лето в Каракумах не останавливает их плавного и неумолимого растекания по Азии, - возразил кавалеристу Первого Бомбейского полка крепко сбитый плечистый майор Бенгальского пехотного полка, отрывая на секунду массивную дымящуюся чируту от крепких гладко выбритых челюстей под пышными чёрными усами с проседью. Щетины его усов были подстрижены с точностью до сотой доли дюйма.
- Остаётся добавить наше извечное опасение, стоящее нервов всему индийскому контингенту нашей армии уже на протяжении целого столетия: скоро они отнимут Жемчужину Британской империи, - осклабился красивым чувственным и нервным ртом офицер кавалерии, утрируя свой оксфордский выговор, - Русские уже проникли в Персию, давно претендуют на афганский рынок. Даже норовят проложить Трансперсидскую железную дорогу от русского Закавказья до Афганистана, а то и до Индии. На что смотрит могучая Великобритания? Не осталось «ястребов» в политике?
- Давайте не будем сегодня о грустном, джентльмены - ворчливым тоном бросил огненно-рыжий длинный тощий и нескладный, особенно рядом с изящным кавалеристом, молодой артиллерийский офицер, - Не забывайте, что нынче мой день рождения. Наполним бокалы!
- Помним, помним, дорогой наш Килпэтрик, - улыбнулся сэр Пёрсивал Спенсер баронет Рэтклифф с неуловимым оттенком снисхождения, выпятив вперёд энергичный чисто выбритый подбородок, - Джентльмены, завтра на рассвете предлагаю отправиться к обрыву Тигрового Холма, чтобы созерцать блеск ледников Канченджанги с первыми лучами солнца! Если повезёт, то будет виден и Эверест. Не будет ли это достойным зрелищем для вновь родившегося Килпэтрика?
- Неплохая мысль. Похоже, что муссоны уже почти отыграли своё и на заре вершина будет видна, - заметил майор, сбивая пепел с кончика сигары.
- Неужели вы хотите во время заслуженного отпуска опять вставать до рассвета и переться на лошадях в потёмках добрых пять миль? – неподдельно удивился Килпэтрик, теребя рыжий ус под острым прозрачным носом и хлопая круглыми глазами, которые на общем фоне тоже казались рыжего цвета.
- Иной раз полезно встряхнуться, мистер Килпэтрик, - небрежно бросил Пёрсивал с иронией, - Заодно поменьше вливать в себя вина и виски, предшествующим встряске вечером. А пока пьём за нашего любезного Килпэтрика, джентльмены!
- А что вы думаете, господа офицеры, об этом русском ренегате, который прибудет сюда со дня на день? – спросил смущённый ответом рыжий артиллерист, опустошив в свою честь первый стакан виски.
- То, что с его прибытием нашему отпуску придёт конец, - вяло ответил майор, удовлетворявший свой более скромный вкус привычным бренди, - Придётся работать, господа. Вместе с ним приедет и наше начальство. Так что, пользуйтесь случаем взглянуть на Канченджангу – на Пять Сокровищниц Великих Снегов, как её ласково называют туземцы. За эту панораму предпочитаю Дарджилинг самой Дхарамсале с её комфортабельнейшими пансионами. Наслаждайтесь крикетом и гольфом последние деньки.
- А что мы можем сказать о самом русском перебежчике? – добавил баронет и ответил сам на свой вопрос, - Очевидно, что продувная бестия. Ещё вопрос: а не русский ли он шпион? Что Вы думаете на этот счёт, майор?
- Никогда не следует исключать этого полностью, но он передаёт нашим немало интересных сведений, а кроме того, если мы и пошлём его назад с заданием, то не станем же мы раскрывать ему наши секреты? Ну перебежит он назад, и что? А если в самом деле он горит желанием получать жалование британского, а не русского офицера, да ещё и резидента, то понять его, как перебежчика, тоже можно. Но всё едино – подлец. Ведь давал же присягу.
- На таком окладе их царь не удержит достаточно достойных офицеров.
- Говорят, что быть офицером для них – вопрос чести, а не денег, - спокойно возразил майор.
- В нашей семье русских не любят со времён Крымской кампании, где пал весь цвет Британской кавалерии, а в их числе и немало юных членов нашего семейства, - мрачновато сказал сэр Пёрсивал, - А потому отнюдь не горю желанием лицезреть этого ренегата. И это помимо брезгливого чувства к предателю, как таковому.
- Но, друг мой, уж в плодах Крымской-то кампании не нам винить русских, - усмехнулся майор, - Кто на кого напал? А кого винить в бездарной атаке под Балаклавой, которую Вы упомянули, как не наше начальство? Из-за него погибло столько лучших кавалеристов, а то, что от русской картечи и пуль, так это уже второстепенно. Картечь могла быть и германской.
- Логика за Вами, майор Брайдон, но эмоции остаются эмоциями. А потому мне было очень неприятно слышать, что наше руководство готово закрыть глаза на то, что русские приберут к рукам Проливы в награду за то, что они спасли месяц назад Францию. Если французы делают в штаны сперва от страха, а теперь от радости, то причём тут мы и Проливы? Что за уступчивость с нашей стороны после стольких лет непримиримости? У кабинета Дизраэли надо учиться. Вот когда собрались подлинные «ястребы»!
- Не знаю с чего Вы так восторгаетесь этим старым хитрым евреем, баронет, но мне кажется, что наш вице-король прекрасно отдаёт себе отчёт как следует вести себя с русскими в этом регионе. Ну а Проливы вряд ли достанутся русским. Это так, временное обещание, чтобы хоть чем-то соблазнить царя с его религиозными эмоциями в отношении Константинополя. Предлагаю тост за Муркрофта и ему подобных, джентльмены! Вот кто истинно достоин нашего подражания, как и герои времён более отдалённых – Веллингтон, наконец, сэр Уолтер Рэйли и Чёрный Принц. Но герои Ост-Индийских королевских войск нам ближе. За славных сэра Бёрнса, Конолли, Поттинджера, Стоддарта, Эббота ! – с этими словами майор Джеймс Брайдон поднял стакан с бренди.
- В нашем славном Первом Бомбейском полку служил сам Бёрнс! – гордо сказал баронет.
Грянуло «ура» и зазвенели бокалы.
- А как Вы смотрите на мистера Янгхасбэнда, джентльмены? Не достоин ли и он наивысших похвал? – спросил Килпэтрик, выпучив водянистые круглые глаза.
- Не стал бы сюда примешивать этого выскочку, расстреливавшего обезоруженных тибетских лам тысячами, - покачал головой майор Брайдон, распечатывая квадратную пачку печенья «Рetit beurre» и пачку знаменитого шоколада «Gala-Peter» в качестве закуски, - Уже в конце прошлого столетия не стало таких ярких имён, которые были до второй кабульской заварушки. Нам следует ориентироваться на господ офицеров до неё.
- Всё хотел спросить Вас, баронет, не от самих ли Стюартов идёт Ваш род? – вдруг оживился рыжий артиллерист, собравшийся в комок после отповеди майора.
- Берите поглубже. Наш род более древний.
- Не от Тюдоров ли, баронет?
- От самих Плантагенетов, но, честно говоря, от их бастардов, что по прошествии стольких веков позволяет гордиться и этим, - улыбнулся сам себе в усы Пёрсивал, - Но и Ваш род достаточно известен, не так ли?
- Да что Вы! – уклончиво ответил рыжий, жадно припадая к виски, - Я едва ли могу подписываться эсквайром... То есть, Вы имеете в родовом гербе тот же побег ракитника ?
- Не буду лгать. Тот «побег» в нашем гербе давно утерян. А может король не позволил незаконнорождённому сыну использовать его мотив. Даже не знаю. А времени на занятие геральдикой нет.
На утро все трое, ещё затемно, тронули лошадей в сторону Тигрового Холма. Тянул лёгкий ветерок со стороны Гималаев и было весьма прохладно.
- Всё же здесь добрых семь тысяч футов над уровнем моря, - проворчал баронет, запахивая отвороты белого чесучового костюма.
- Вы словно в театр собрались, сэр Пёрсивал, - усмехнулся майор, остававшийся повсюду в неизменной аккуратно подогнанной униформе и сером пробковом шлеме.
Огненно-рыжий Килпэтрик, несмотря на головную боль после излишних возлияний в честь своего дня рождения, всё хвалился своей новенькой трехстволкой Зауера с нарезным нижним стволом под пулю и верхними для дроби. Молодой человек любовно поглаживал воронённые стволы и всё старался поправить неловко сидящий фетровый шлем, обтянутый зелёной кисеей, чтобы придать себе более лихой вид. Просторная охотничья куртка со многочисленными карманами, сборками и кожаными пуговицами, подтянутая широким кожаным ремнём, на котором висел увесистый охотничий нож, светло серые галифе с рыжими, под стать голове хозяина, велюровыми башмаками и, спирально обернутыми ремешком рыжими же гетрами, совместно пытались скрасить конторскую чиновничью физиономию их владельца и сохранить хотя бы ему самому надежду выглядеть удальцом.
- Вы что, сэр Арчибальд, в самом деле думаете, что на том холме водятся тигры? – невозмутимым тоном спросил сэр Пёрсивал, красующийся на рослом пегом уэлере .
Артиллерист сделал вид, что не расслышал, но покраснел до корней волос, что при восходящем солнце легко просматривалось на его очень белой веснушчатой коже.
- Ваш скакун, баронет, право, выше всяких похвал, - попытался смягчить такое начало поездки майор Брайдон.
- А Вы разбираетесь в лошадях, как я посмотрю, Брайдон, - усмехнулся Пёрсивал, поводя усом, - В самом деле, перед Вами отпрыск коня, взявшего первый приз на дерби в двенадцать фёлонгов ещё в начале столетия.
Вскоре все трое стояли у обрыва, созерцая сияющие в дали грандиозные ледники третьей вершины мира. Зелёные просторы Сиккима ещё лежали в предрассветной мгле, а крупные вершины уже ослепляли своим блеском глаза, отвыкшие за ночь от яркого света. При небольшой доле фантазии на стенах гигантской Канченджанги можно было разглядеть именно пять полос могучих ледников.
- Джентльмены! Вы видите какая грандиозная и непостижимая красота сокрыта в этих землях, - заговорил вдруг взволнованно-пылким тоном обычно надменно-ироничный великосветский сноб Пёрсивал, - Я хочу сказать, что земли эти должны оставаться достоянием Британской короны и никогда не попасть в лапы русского медведя!
- Одобряю Ваш тост, лейтенант, - невозмутимо отозвался майор Брайдон, извлекая из кармана металлическую фляжку в коже и несколько компактных стаканчиков, - Доброе шотландское виски на рассвете с видом гималайского гиганта... Прекрасно, не так ли?
Когда трое всадников вернулись после утренней прогулки, в Дарджилингском офицерском собрании их встретили взволнованные бэтмэны, то бишь по-русски – ординарцы, с известием о том, что уже прискакал взмыленный посланник от полковника Мак-Грегора потому, что поезд пришёл раньше времени и само начальство прибудет к завтраку.
- Проклятие! Не ожидал я такой прыти от старого толстяка! – проворчал под нос майор.
Уже через полчаса в дверь собрания звучно постучал адъютант полковника Мак-Грегора – холёный юноша-кавалерист с внешностью вербного херувима, а спустя несколько минут вошёл сам Мортимер Гилберт Мак-Грегор – тучный седой человек не менее пятидесяти лет с тяжёлой челюстью и свирепым тёмным взглядом. Трое офицеров вытянулись в струнку, отдавая честь. За полковником в помещении оказались небольшого роста стройный подтянутый сорокалетний кавалерийский капитан Элиас Эдмонд Хаксли, не расстающийся со своей изогнутой трубкой, перебежчик Александр Блудов собственной персоной, ещё пара невысоких чинов и один штатский с заметной военной выправкой и перевязанной рукой.
- Прошу приветствовать, джентльмены, штабс-ротмистр Алекс Элиас Блюдоу, наш русский друг, - протянул, пожёвывая сигару, полковник Мак-Грегор кавалер ордена Бани .
- Рады приветствовать Вас, сэр, на нашей земле, - улыбнулся майор Брайдон.
- Благодарю, джентльмены. Очень рад вас встретить, - отвечал с заметным русским акцентом миловидный, по-британски гладко выбритый, сероглазый шатен штабс-ротмистр Блудов.
- Потрудитесь распорядиться приготовить достойный ужин, майор, - первым делом сказал запыхавшийся полковник, - У меня с собой имеется отменный повар, знаток французской и итальянской кухни – генералы завидуют, а уж где тут раздобыть свежей добротной провизии Ваш бэтмэн, надеюсь, достаточно сведущ.
- Я прослежу за этим делом, сэр! – лихо козырнул полковнику молодой адъютант с румянцем на нежном безусом ещё лице, обрамлённом завитыми снизу русыми волосами.
- Мистер Блюдоу, - обратился к ренегату полковник, - С некоторыми из этих офицеров Вы будете скоро направлены в Туркестан. Они помогут Вам беспрепятственно добраться до границы. Многие из них - знатоки Гималаев и Афганистана. Скоро установится сухой сезон и вашей маленькой экспедиции будет не трудно пересечь горы. Задание Вам известно. Остаётся утрясти некоторые детали, а главное Вам самим продумать всё, войти в своё новое положение там, проиграть в голове все нюансы.
- Непременно, господин полковник. Именно это я и намеревался сделать в оставшиеся дни. А когда и с кем мне предстоит переход?
- Как только придёт циркуляр из штаба это станет ясным, - ответил капитан, попыхивая изящно изогнутой трубкой.
- Но и Ваши личные пожелания, как с Вашей стороны, мистер Блюдоу, так и со стороны наших офицеров будут учитываться. Вы пообщаетесь сегодня вечером, а завтра скажете своё мнение, и мы телеграфируем в Калькутту. Это повлияет на конечное решение об участниках, - добавил полковник, вытирая тонким шёлковым платком пот со лба.
- Если мы будем пересекать угодья Читвана, то и я с вами, джентльмены, - рассмеялся баронет, задрав свой хищный резко очерченный нос, но когда он перехватил мрачный взгляд полковника, понял, что совершил оплошность, - Шучу, джентльмены...
- Уж не вообразили ли Вы себя принцем Эдуардом, лейтенант?
- Читван - это охотничье угодье у подножья Гималаев, - объяснил русскому невнятным сиплым шепотком могучего сложения короткошеий капрал Калеб Бэрроуз, еле шевеля массивной челюстью, - Дичи там видимо-невидимо и король Непала сделал этот лес своим охотничьим угодьем. А когда нынешний король Эдуард приезжал туда, непальский монарх устроил королевскую охоту, на которой британский принц подстрелил за день двадцать три тигра, одного носорога и одного гималайского медведя. С той поры попасть туда – мечта каждого офицера Ост-Индийской армии.
- Двадцать три тигра?! – повторил Блудов, - Так скоро и тигров у вас не останется...
- Зато туземцы вздохнут свободнее. Ведь немало тигров становятся людоедами. Человек – простая добыча, если он безоружен, а незаселённых земель всё меньше, - услышав слова русского добавил Брайдон, - Да и не британские это территории. Там всё на усмотрение короля Непала. Что касается наших владений, то сама баронесса Кёрзон-Кедлстон учредила в пойме Брахмапутры заповедник для ограничения охоты на носорогов .
- Не означает ли это, что ограничения распространяются только на туземцев? - улыбнулся русский.
- Всё это не большие цифры. Вот в прошлом веке некий майор Роджерс порешил за свою охотничью карьеру в Индии и на Цейлоне тысячу четыреста слонов. Правда, погиб он потом от удара молнии. Нехорошо закончил, - сказал Бэрроуз.
- Мистер Блюдоу, - заговорил вновь сэр Пёрсивал, - я слышал, что ваш генерал Скобьилеф после захвата Геок-Тепа заявил, что не верит в индийский поход русских ближайшем будущем. Так ли это?
- Совершенно верно, лейтенант, - с многознающей улыбкой ответил Блудов, - Именно такого было его мнение в тот период.
- А полковник Кери, начальник штаба Мадрасской армии, говорил, что «нет благоразумного человека, который бы сомневался в том, что русские дойдут до Гиндукуша. Неужели непонятно, что в Азии всё держится скорее обаянием, чем силою, и что прикосновение к Индии будет равносильно гибели Англии?» - неожиданно прозвучал тихий, но уверенный в себе голос человека в штатском с перевязанной рукой, - Мне эти слова кажутся весьма убедительными.
От этого до поры неприметного неброского худого человека с круглыми холодными глазами на невыразительном лице исходила какая-то особая сила духа и уверенность в себе, что почувствовали многие.
- Прошу прощения, джентльмены, так устал с дороги, что забыл вам представить капитана Фредерика Маршмана Бейли недавно удостоенного престижнейшей медали Мак-Грегора, моего дядюшки, бывшего главы разведки Индийской армии. А медаль сию капитан получил за исследовательский вклад в дело обороны Индии. Уж он-то понимает, что нашу Жемчужину бережно охранять и оборонять просто необходимо. Исходил чуть ли не все Гималаи и Гиндукуш. Начал службу в Индийской армии с самого начала столетия. Находился в составе экспедиции Фрэнсиса Янгхасбэнда в Тибет. Побывал тогда в самой Лхасе. После этого много раз путешествовал по Гималаям и Тибету в одиночку за что получил Золотую медаль - высшую награду Королевского Географического общества. Так я говорю, капитан?
- Совершенно верно, сэр, - последовал чёткий сухой ответ.
- Но что с Вами было дальше не знаю, уж расскажите сами, капитан Бейли.
- С 1905 года я состою на Индийской политической службе, подразделении Гражданской службы и сейчас состою в Индийском политическом департаменте, который больше всего интересуют территории сопредельные с Вашей Империей, штабс-ротмистр Блудов (Бейли оказался единственным из присутствующих кто не исковеркал имя штабс-ротмистра. Создавалось впечатление, что он владеет русским). Много времени провёл в Южном Тибете, а в 1911-ом был в составе экспедиции в северный Ассам.
- Карательной экспедиции, не так ли, сэр? – спросил майор Джеймс Брайдон с самым невинным видом.
- Да, таковы были её цели, сэр, - с непроницаемым выражением лица ответил Бейли, лишь пошевелив щёткой усов под широким носом.
- Наш капитан - человек излишне скромный и не хочет упоминать, что этим летом он прочитал лекции о своих путешествиях, после чего сам король посвятил его в кавалеры Ордена Индийской империи, - сказал полковник.
- Ну а потом меня послали во Францию с Индийским экспедиционным корпусом, где немецкий снайпер очень постарался попасть мне в руку, джентльмены, - улыбнулся сэр Фредерик, - Больше мне и нечего рассказать.
- Полежав с неделю в лондонском госпитале, капитан вновь прикомандирован к Индийской армии и будет послан на Средиземноморский театр действий, если я не ошибаюсь.
- Кажется в Галлиполи. Против германских приспешников-турков. Захват Проливов затянулся. На сей раз придётся руководить штурмовым отрядом непальских гуркхов . Отчаянные ребята, – по-прежнему тихо и безэмоционально сказал Бейли.
- Наслышаны и мы уже о храбрости этого горного народа, - заметил русский офицер.
- Ваши кавказцы тоже весьма боевитые ребята, штабс-ротмистр, не так ли? - бросил майор.
- С туземными полками мы можем и на штурм. Но что проку от нашей сипайской конной бригады? Мямли... - усмехнулся баронет.
- А что, лейтенант, Вам хотелось бы в место пожарче не в климатическом плане? – насуплено спросил полковник Мак-Грегор.
- Кто же из истинных офицеров не хочет сейчас на европейский театр военных действий, сэр?
- Что же, приятно слышать, что не перевелись лихие рубаки и у нас. Ибо наша политика и стратегия не слишком располагает к настоящим солдатским «тренировкам». Вот и закрадывается порою мысль, что мы уже не можем равняться с русскими, у которых военная практика случается чаще и их армию составляет основная этническая группа, в отличие от тех, кого посылаем вперёд мы... Со времён небольшой встряски в Южной Африке множество молодых офицеров-выпускников и не нюхало пороха, - проворчал полковник.
- Армия деградирует, джентльмены, - резко вмешался Килпэтрик, сделав глаза ещё круглее.
- Да уж... - многозначительно добавил баронет, глядя на него.
- Не стоит вновь запугивать самих себя русскими, джентльмены, - сказал Бейли.
- Мне кажется, что русские ещё сильнее тем, что они не знали всех условностей западно-европейского рыцарства, - поддержал тему Пёрсивал, - Наполеон Бонапарт был того же мнения и ваш Лео Толстой, - добавил он, глядя на Блудова.
- Рыцарства как такового у нас не было, но примеров рыцарской отваги и самопожертвования в самых разных войнах хоть отбавляй, - заметил на это Блудов.
- «Война и мир» для нас неиссякаемый источник изучения психологии русского офицерства, господин штабс-ротмистр, баронет прав, - вставил Брайдон.
- Могу поверить, но это ещё не значит, что идеалы рыцарства нам чужды.
«А уж Вам-то лично видно очень уж близки, многоуважаемый мистер изменник» - усмехнулся в усы баронет.
- А почему в русской армии нет мулл, а только православные или иные христианские священники? – поинтересовался майор.
- Русская армия условно считается христианской. Она на страже всего христианства – «воинство Христово». Такова задумка была. Магометан в армии не так много, поскольку всё население Туркестана призыву не подлежит. Татары встречаются, но пока ещё слишком мало. Та часть казаков, которая из инородцев, по большей части пока ещё православная. Но не христиан становится в армии всё больше. Даже иудеев стали призывать. Начали их призывать, поначалу крещённых, уже в двадцатые годы прошлого столетия. Если понадобится и мулл и раввинов, хоть браминов они найдут, - сострил Блудов, но по невесёлым взглядам окружающих сообразил, что это место не очень подходит для шуток в адрес Британской Индии.
«Они найдут...» - интересно, стало быть ты сам уже не «они». Но и не «мы»... - подумал Брайдон, пронизывая русского тяжёлым взглядом своих тёмно-синих суровых глаз.
К полковнику подошёл взмыленный адъютант и что-то тихо проговорил почти что на ухо.
- Что телячьего мозга и у буддистов туземных нет? Чёрт знает что! Ладно бы - у индусов. Не видать нам нынче и бычачьего филе. Ладно, валяйте из петушьих гребешков с белыми грибами. С моим вином пойдёт, - пробурчал невнятно полковник, - Поторопи их, Хауксби. Чёрт бы их побрал.
Часа через два офицеры были приглашены к столу. По местным меркам стол ломился от обилия яств и бутылок с изысканными напитками.
- Джентльмены, - торжественно объявил полковник, - надежды мои на то, что в этих краях, где уже мало браминов, удастся раздобыть телячий язык в соку, или хотя бы седло барашка с бретонским пюре, не оправдались. Но то, что стоит на этом столе приготовлено человеком, знающим толк в европейской кухне. Когда я был в последний раз на родной земле, мы с ним постарались на прощание погурманствовать на славу. Чего только он не приготовил в прощальную неделю! Были тогда и перепелиный паштет, и суфле, и пулярки, и омары по-парижски со спаржей, артишоками и Шато-Лафит. Нет у азиатов ни малейшего чувства вкусной и здоровой пищи, джентльмены. Вот чем трудна наша служба здесь, а не только скверным климатом. Даже супы черепаховый и а-ля Кресси отведали мы на прощанье! Честно говоря, наши союзники французы знают толк в еде лучше нас.
- Пред нами и марсала, и коньяк, и виски, и ромовый шербет, и киш, и английские бисквиты, и даже хорошо выдержанный чедар, джентльмены! Вы думаете, полковник, мы так ели до Вашего приезда? – просиял Брайдон.
- Право, полковник, стол великолепен, – ровным тоном заметил Бейли.
- Потом подойдёт и горячее блюдо, - уже потирал руки и расправлял салфетку Мак-Грегор.
- За успех нашей экспедиции к границе, джентльмены! И за успех мистера Бейли при высадке в Проливах! Главное, чтобы Проливами не завладели русские! – воскликнул баронет, опустошив рюмку французского коньяка.
- Так, кто из вас хотел бы в эту экспедицию, господа офицеры? – спросил полковник.
- Думаю, что меня пошлют в любом случае, - обреченно произнёс майор.
- Я бы не против, сэр! – сипло гаркнул капрал Бэрроуз, опрокидывая очередной стаканчик привычного бренди в бездонную глотку.
- Без вас обоих с вашим опытом дело уж точно не обойдётся, - усмехнулся полковник.
- Без пехоты никуда, - понимающе улыбнулся капрал.
- Я бы с удовольствием, - сказал капитан Хаксли, - природа Гималаев и сложнейшая в мире их этнография для меня очень заманчивы, а вот здоровье уже не позволяет...
Баронет сделал вид, что не слышал полковничьего вопроса. Всем стало ясно, что он не горит желанием отправляться в длительный переход, достаточно опасный, но не приносящий лавров победителя. Килпэтрик просто отмолчался с непонимающим видом.
- Я служил ещё Вдове , джентльмены, - веско заметил капитан Хаксли, на секунду оторвав трубку от губ, - и хорошо помню как нас послали в первый год нового столетия в Китай. В походе на Пекин нам как-то пришлось совершить затяжной марш по жаре. Примерно в одно и то же время выступили колонны войск объединённых держав.
- Бедные китайцы! Против них выступили французы, немцы, русские, американцы, японцы и мы! Право, упоминание об этой кампании бросает меня в краску, - вставил баронет.
- Так вот, - продолжил Элиас Эдмонд, успев сделать затяжку, - всех раньше отстали французы и мы... В наших рядах были истинные сыны Британии – рослые ребята, но жара и пыль сломили их, расклеились. Янки держались дольше, но вскоре тоже стали брести апатично, без строя, еле волоча ноги. Немцы шли ровным строем и быстрее всех долго, но потом кто-то нарушил порядок, упав от теплового удара, и вся колонна расстроилась. Дольше всех эту гонку в жару выдержали русские и фанатичные самураи. Так-то, господа.
- Наверное, среди тех русских было много казаков, - заметил Блудов, - Они особенно выносливы, эти дети степей.
- Судя по форме они к казакам не относились. Но не в этом суть. Русские – противник не шуточный, тем более в условиях враждебной природы. Не нам с ними тягаться в азиатских горах и песках, - продолжил капитан, - Поэтому, на мой взгляд, Бог с ним, с Памиром.
- Нам надо всячески развивать альпинизм и всякого рода спорт, - сказал Пёрсивал Спенсер.
- Кажется Вы сами занимаетесь альпинизмом? – спросил Арчибальд Килпэтрик.
- К сожалению недостаточно основательно, чтобы уже сейчас отправиться на покорение гималайских высот, - вздохнул лейтенант Спенсер Рэтклифф, - Всё недосуг. Поглощают дела Бомбейского конного полка. А вот наш майор Брайдон имеет больший стаж в покорении вершин.
- Кто серьёзно готовит альпинистов, как род войск, так это германцы, - заметил Джеймс Брайдон, - И правильно делают. А мой опыт не так велик, как Вы утверждаете.
- Им есть, где готовить кадры на собственной территории, - добавил баронет.
- В Шотландии достаточно хороших скал... – вставил майор.
- Что же, на суше мы никогда не были на должной высоте. Тем более, что касается нашей конницы — мы уступаем русским, - вставил полковник, - Великий флот – наше спасение.
- А как обстоит с альпинизмом в России, штабс-капитан? – поинтересовался майор.
- Там он в зачаточном состоянии, сэр, - махнул рукой Блудов.
- Ваш ответ не совсем вяжется с тем фактом, что русские проходили целыми батальонами непростые перевалы Алая ещё в середине прошлого века, сэр, - со спокойной монотонностью голоса заметил Бейли. Осведомлённость этого человека невольно настораживала окружающих.
- Так, там одни казаки были. Они весь Туркестан облазили, - последовал ответ, показавшийся англичанам странным.
- Получается, что школа альпинизма существовала ещё тогда? – удивился Пёрсивал.
- Что Вы, сэр, - усмехнулся русский, - И в помине не было. Просто казаки они... они везде пройдут. Тёртые ребята. Они страшно неприхотливы. Там, где отважный гордый и слишком брезгливый гвардейский офицер давно сложит руки, казак выживет.
- Гм... Понимаю, что казаки это почище наших гуркхов, но всё же? – недоумевал полковник.
- А Суворов через Альпы по снегам совсем давно проходил. Прикажут – русский солдат пройдёт. Даже не только казак. И через Индийские Альпы пройдёт и по тропической тайге спустится, - Блудов опять подумал, что сболтнул лишнего.
- Да. Этого нам не понять. Потому они с японцами и обогнали всех тогда в броске на Пекин, - задумчиво сказал Хаксли, - Самураи...
Бэтмэн разносил офицерам знаменитый дарджилингский чай на подносе, плетённом из побегов бамбука. Правда Бэрроуз предпочёл чашечке чая дополнительную стопку бренди.
- Пейте, джентльмены. Коммерческое производство местного чая началось почти шестьдесят лет назад и некоторые сделали на этом целое состояние, - улыбнулся Хаксли, - После Цейлона — второй центр нашего чайного производства.
- Нам следует добиться железнодорожных концессий в Афганистане и Персии, чтобы связать нашу Индию с персидским югом. Это вопрос нашего присутствия в Азии и нашего будущего вообще, - невозмутимо проговорил капитан Бейли, - Ещё генерал Робертс заявил, что «русскому «железнодорожному окружению» Северной Индии и Афганистана должна противостоять соответствующая британская строительная кампания. Если Афганский эмир поддастся на уговоры, мы проложим железную дорогу в Афганистан, иначе русские постепенно займут весь Афганистан, поглощая его на свой манер маленькими кусками.
- Пока они проглотили лишь один кусочек ещё при царе Александре, - вставил майор.
- Не успеем мы оглянуться, как за ним последует второй и куда более крупный кусок. Помните, как высказался на этот счёт лорд Кёрзон? «Русские очень серьёзно рассматривают вопрос о проникновении в Индию, причем с конкретной целью. Их реальная цель - не Калькутта, а Константинополь. Ради сохранения возможности использования колоний в Азии Британия пойдет на любые уступки в Европе. Вот вкратце итог и сущность российской политики». Впрочем, лорд известен своим пессимизмом.
- Покуда тори-заднескамеечник Джордж Натаниель Кёрзон не стал вице-королём Индии, его часто тянуло поскитаться по весьма странным местам – Баку, Туркестану, Москве. Впечатлений оттуда хватало, - хмыкнул полковник.
- Вот небезынтересные заметки, - сказал капитан Фредерик Бейли, доставая из кармана блокнот, - «России не нужны территориальные приобретения в Персии. Мы можем добраться до Персидского залива, не посягая на целостность Персии». Напечатано в «Русской мысли» в 1899 году. А вот и «Новое время» за 1902 год: «Пусть Англия раз и навсегда поймёт, что нам не нужна Индия, а нужен только Персидский залив, и вопрос решён!» А вот, что заявил лорд Кёрзон: «Я рассматривал бы уступку любого порта в Персидском заливе России как умышленное оскорбление Великобритании, как безответственное нарушение статус-кво и как преднамеренную провокацию к войне; я обвинил бы того британского министра, кто допустил такую передачу, в предательстве страны!» Только никак не клеится у нас в Персии. Присутствие русских там давнее и основательное. Как и с Тибетом. Год назад на конференции в Симле участвовали представители Великобритании, Тибета и Китая. Тибет был признан независимым государством, но представитель Китайской республики отказался подписать протоколы конференции и сорвал всю затею. Китайцы имеют свои виды на Тибет.
- России, действительно, ни к чему лишние миллионы персидских мусульман под властью её скипетра. Это бы только способствовало развитию панисламизма, - заметил Блудов.
После очередных обильных возлияний полковник вновь мечтательно заговорил на кулинарные темы:
- А вы знаете, господа, что значит пьемонтский, выдержанный в пещерном холоде, сыр? Его подают с соусом из инжирно- виноградно-грушевой горчицы, да ещё грецкими орехами. Это - поэзия, господа!
- Полагаю, что выдержанный чеддар ничуть не уступает всем этим изыскам, - резанул патриот во всех отношениях, Джеймс Брайдон.
- Ах, майор, Вам следует поехать в Италию, - Мортимер Гилберт Мак-Грегор после очередной рюмки коньяка закатил свои немного свиные глаза подальше от мешков под ними.
- Вы, штабс-ротмистр, наверное, можете объяснить нам, что такое «цуканье»? – спросил вдруг Бейли, обнаруживавший всё более глубокие познания в русской жизни.
- Как бы Вам сказать, капитан... Пожалуй, что это сорт юнкерского самоуправления. В Николаевском кавалерийском училище всем заправляют старшекурсники. С младших берут дань работой, котлетами и даже деньгами. Но последнее не считается истинно достойным делом и случается редко. Измываются над молодыми, но и меру знают. Кто не желает подчиняться, тех выживают из училища. Надо признать, что молодые смирялись, понимая, что это своего рода укрощение духа, но также и его закалка. Избиения случаются крайне редко и наказуемы. Бывало, правда, заставляли глотать живых лягушек...
- Русским свойственна жестокость?
- Не могу сказать, чтобы была свойственна больше, чем прочим народам в Европе, - несколько смутился Блудов, - Вот российским правителям всегда были свойственны мракобесие и жестокость. Поэтому передовые люди России смотрят на Британскую политическую систему, как на образец для подражания.
- Вот уж во истину политическая девственность! – усмехнулся Джеймс Брайдон, посасывая сигару, - И чем это они восторгаются? Тем, что Великобритания, со времён смерти великой королевы всё больше попадает под влияние янки?
- Наверное, им там в верхах виднее, что выгоднее для политики настоящего момента... – растерялся Блудов, твёрдо усвоивший идеи кадетов.
- Да о чём Вы говорите? Мы стоим на пороге полного поражения национальной политики Великобритании в угоду могущественным банкирским домам Америки! Война нас добьёт, и мы станем их придатком, - махнул рукой майор.
- Неужели всё обстоит столь безотрадно?
- Кому-то это нравится. Таким, как наш министр финансов Дэвид Ллойд-Джордж , купленный ими. И такие мнят себя патриотами. Наверное, они вроде ваших либералов из Думы. Их интересует лишь власть, а их политика и лозунги легко подстраиваются под «текущий момент», как Вам угодно было выразиться. Им важнее, что скажут за океаном, чем интересы своей империи. Дэвид делает карьеру на волне либерализма, захлестнувшей всю Европу, осудив имперских «ястребов», ответственных за Англо-бурскую войну. Но когда дело дошло до аннексии Трансвааля, этот лицемер не стал возражать. А истинные патриоты, кстати симпатизирующие вашей династии, как лорд Китченер , уже в опале. Похоже, что и король под влиянием премьера. Но королевская власть у нас давно уже не есть определяющая сила. Бабушка его была покрепче. И при ней империя достигла расцвета. Но очевидно, что янки возьмут своё. Начинают подминать под себя всю Европу . У них иная система ценностей. Они – враги монархий и крупных церквей, - мрачно сказал Брайдон.
- Ещё лет двадцать назад лорд Кёрзон писал: «Каждый англичанин приезжает в Россию русофобом и уезжает русофилом», - задумчиво сказал Фредерик Бейли, - Интересно разобраться почему дело обстоит именно так?»
5. Кавалеристы ещё надеются на лучшее
«И ако соступаша обе силы великыя на байб и быть брань крепка и сечь зла зело».
Летописец Сафоний Рязанец (XV век) о Куликовской битве
«Настоящий мужчина должен пережить войну, заключение в тюрьме».
Э. Хэмингуэй
Гвардии–капитан Дорофеев сидел с корнетом Ртищевым и некоторыми прочими офицерами-кавалеристами в ожидании хорошей погоды для проведения задуманной капитаном гвардии вылазки, когда в дверь их просторной избы постучал ординарец Дорофеева и приглушенным голосом объявил, что Их Высокородие полковник просит разместить в деревне вымокших под ливнем офицеров подошедшего Первого Уральского казачьего полка (принятое сокращение - УКП), входящего в состав Девятой кавалерийской дивизии.
- Этого ещё нам не хватало, - проворчал уже привыкший к спокойной и достаточно сытой жизни Дорофеев, - Вот сам, Мелентий, и начни фуражиров трясти, да квартирмейстеров. Да скажи, мол, гвардии ротмистр Дорофеев велел поторопиться.
- Вестимо поторопимся, Ваш-высокбродь, казаки уже на подходе!
Дорофеев подошёл к осколку зеркала, висевшему на стене, и поправил гладко зализанный лощёный английский пробор, каковым в мирное время в столице так гордились все гвардейцы. Уже в спустившихся сумерках покой начальства сборного эскадрона остатков кавалергардов и прочих гвардейцев нарушил низкий зычный голос:
- Разрешите войти погреться, господа офицеры?
- Милости просим, Первый Уральский! – ответил за всех Дорофеев.
Первым вошёл, позвякивая позолоченной шашкой, крупный плотный полковник с седою окладистой раздвоенной бородой и густыми бровями на суровом волевом и мясистом лице. Кавалергарды повскакивали и, щёлкая каблуками, вытянулись по струнке, хотя во взгляде большинства из них можно было прочесть сокрытое высокомерие белой кости в адрес всех не гвардейцев и не кавалергардов.
- Полковник Бородин. Можно просто Георгий Кондратьевич, - козырнул с оттяжкой и протянул широкую крепкую ладонь казацкий дворянин.
- Милости просим. Без приключений добрались, Ваше Высокородие? – спросил Дорофеев тоном вымученного участия.
- Господь сберёг. Если уж тогда под Равва-Русской уцелели... Вот, где заварушка вышла .
- А что именно там произошло? – спросил гвардии ротмистр.
- На плечи нашего Первого У-Ка-Пэ было возложено обеспечение пехотных дивизий. В том числе и летучей почтой. Дивизиям придавали отдельные казачьи сотни, а германец решил тогда перемолотить пехоту нашу тяжёлой артиллерией и не на шутку намеревался. Досталось тогда и казакам, но перелом в Галицийской битве не без нашего участия произошёл. Наш полковой подъесаул Сергей Курин, мой любимец, командовал у села Высокое сборной полусотней, где находясь с разъездом в двенадцать человек, перебил неприятельский разъезд силой в пятнадцать лошадей и набрал кучу пленных . Может быть прославившаяся Железная дивизия, в которой отважный Корнилов с Деникиным бригадами командуют, сделали и больше казаков для общего успеха, но и казачки наши постарались. Донцы тоже дрались по близости со своим храбрейшим Калединым. Намучились мы там, зато потом под деревней Остров себя по-казацки проявили. Есть у нас и свои полковые герои теперь . Наш народ и пушками не запугаешь, - улыбнулся суровый, на первый взгляд, полковник, которому очевидно уже перевалило за пятьдесят .
- Слышали мы, что теперь и у уральцев вновь свои пушки имеются? - задорно молвил Дорофеев с вопросительной интонацией.
- Слухами земля полнится. После того, как под Равва-Русской у деревни Липовец мы захватили четыре вражеских орудия, обратился я к Государю письменно с просьбой снять опалу Екатерининскую за грехи Пугачёвские, мол, много у нас орудий австрийских трофейных и хотелось бы нам иметь при дивизии трофейную батарею. Государь благословил такое дело .
Вошли ещё шестеро казачьих офицеров, козырнули. «Физиономии у них не больно-то казачьи» - подумал при этом Кирилл Ртищев.
- Сейчас мой человек на стол накроет. А пока разливай, корнет Ртищев. Шампанского давно уж не имеем, а напиток, глубже прогревающий, ещё есть, - разулыбался Дорофеев.
- Я бы попросил учесть, что скоро подъедут ещё несколько наших офицеров, - ответил улыбкой мрачноватый Бородин, - А днями подтянется остаток нашей дивизии.
- Не беспокойтесь, полковник, - ответил Дорофеев, - А чем Ваш полк эти боевые месяцы в основном занимался, позвольте спросить?
- С самого начала Германской от казачьих разъездов что требовалось? Идти впереди наступающих частей и, с огромным риском, добывать сведения о противнике. Забирались порой на десятки вёрст в глубину расположений противника. Выставляли цепи сторожевых постов, связь между которыми поддерживали казачьи разъезды. Случалось, что в глубоких рейдов окружали наших и никто уже не возвращался. Но немецкая тяжёлая артиллерия сводит на нет всю роль конницы, особенно на Северо-Западном. Там досталось нашим. Слышали о разгроме на Мазурщине? В плен взято огромное число наших. Тут, на Юго-Западном, ещё пока терпимо... – лицо пожилого полковника сделалось суровым, и глубокая складка пересекла его высокое чело, - Но позвольте представить вам, господа гвардейцы, моих соратников: подъесаул граф Альфред Сигизмундович Велепольский, прикомандирован ко Второму Уральскому полку. А это его друг и дальний родственник сотник Казимир Потоцкий.
- Очень рад, Ваше Сиятельство! – неожиданно выдал совсем молоденький гвардии поручик с забавно закрученными усиками, тут же смутившись своего порыва.
Дорофеев многозначительно кашлянул и отрекомендовал в ответ своих офицеров, а Ртищев еле сдержал смех. Теперь становилось ясным, отчего лица этих «казаков», кроме самого полковника, выглядели не совсем казацкими : «Полячишки, что немчура - всюду пролезут. Да ещё и своих за собой потянут» - подумал Дорофеев.
- Посмею осведомиться, Ваше Сиятельство, Вы - правнук императрицы Марии-Луизы, жены самого Наполеона Бонапарта, не так ли? – вновь вмешался гвардии поручик.
- Ваша осведомлённость в генеалогии поражает воображение, поручик, - холодновато ответил граф Велепольский - молодой блондин огромного роста с надменной миной на неприлично прекрасном для мужчины, лице.
- Хорунжий барон Христофор Иванович Дерфельден , -продолжил представление Бородин, - Ординарец командира нашей дивизии.
Упитанный розовощёкий молодой барон сухо раскланялся.
- Подданный Франции и офицер французской армии Лев Рафаилович Гулион, - продолжил Бородин, - Временно назначен в состав нашей дивизии, как прекрасный кавалерист.
Поджарый, чернявый, с огромными усами торчком Леон Гулион любезно раскланялся и очаровательно картавя заявил, что он счастлив провести вечер в обществе гвардейцев.
- Гусарский штаб-ротмистр барон Дмитрий Владимирович Фельдман , возглавляющий с некоторых пор партизанский отряд Уральской казачьей дивизии. Действует в глубочайших рейдах на свой страх и риск! - представил очередного офицера полковник и чувствовалось, что к нему он питает подлинное уважение, - А ещё говорят, что наши немцы по крови склоняются к предательству! Да, зная моих офицеров с немецкими корнями, такому пустобреху кости бы намял!
- А кто говорит, Ваше Высокопревосходительство? Тыловые да штабные крысы и говорят, - раздражённо заметил Дорофеев. Ртищев недовольно глянул на командира-лицемера.
- Подлинные герои полей войны – простые казаки, а не офицеры, - скромно заметил высокий нескладный и излишне худой Фельдман.
- Но не всегда же одни простые солдаты, Ваше Благородие? Офицерство тоже чего-то стоит? Одним словом, все эти байки про славного донца, одолевшего в одиночку одиннадцать немцев – не враньё ли? – почти утверждающе спросил всё тот же молодой поручик гвардии.
- Вы имеете в виду Кузьму Крючкова ? – пожелал уточнить Бородин.
- Именно его. Уже лубком с его физиономией торгуют. Грозятся плакатами с Крючковым и на фронте все стены залепить.
- Не преувеличивайте, поручик. Хотя вынужден признать, что не обошлось и не без перегибов в раздувании славы подвигов этого героя. Думаю, что если и половина того правда, то донец сей заслуживает самого глубокого уважения. Кстати, Крючков не есть уникум в казачьей среде. Остался почти безвестным подвиг донца же, Богаевского . Из уст свидетеля слышал, что донец сей отличился в бою под Гольдапом и был представлен к Георгиевскому кресту.
- Казаки продолжают славную традицию предков, - несколько заученно и излишне сладкоголосо вставил Потоцкий.
- Примеров, в самом деле, множество. Пробиваясь из окружения к Брест-Кунявску, застава Сводно-казачьего полка, под командой урядника Баканова, кажется, всего лишь из тринадцати казаков, атаковала эскадрон уланского прусского полка и, изрубив офицера и десяток улан, обратила целую сотню прусаков в бегство. Кавалерия ещё на что-то годится... И это не досужие выдумки, господа офицеры, - тихо сказал Бородин, - А вот и последний из ваших нежданных гостей, господа гвардейцы: есаул Сергей Владимирович Бородин, дальний родственник мой, прошу любить и жаловать.
Ртищев вспомнил тёплые отношения его приятеля Охотина из Николаевского училища с казаком Сергеем Бородиным:
- Кажется мы с Вами раньше встречались, есаул? - улыбнулся несколько растерянному человеку его лет Кирилл, и Сергей был рад признать однокашника по училищу.
- Сергей Владимирович принадлежит к сонму славнейших есаулов моего полка наряду с Солдатовым Константином Петровичем, - широко улыбнулся Георгий Кондратьевич.
- А что у Вас, Ваше Высокородье, за шашка такая особенная, позвольте полюбопытствовать? – задал очередной вопрос всё тот же молодой поручик гвардии с подвитыми усиками.
- Так, то - дар ещё самой Елизаветы Петровны предку моему. По верху ножен так и выгравировано: «Яицкого Войска Нашему полковнику Бородину. Елисавет».
- А рукоять словно бирюзовая...
- Так оно и есть: рукоять и кольца для ремней усыпаны бирюзой. Не могу сказать, что это очень удобно, но рубит неплохо, а главное – память. С ней и начал войну. На Японскую брать такую шашку не решился, а тут подумал: уж вряд ли и сам-то живым вернусь, пусть поработает ещё напоследок славное оружие дедовское. Ещё в июле наш полк, в составе дивизии, перешёл границу у местечка Ново-Алексинец и сразу же вступил в бой с австро-венгерскими частями под Заложне. Потрудилась в тот день и эта шашка. Сражались мы рядом с десятой кавалерийской дивизией под началом славного генерала Келлера .
- Просто-напросто завидую. Биться бок о бок с самим Келлером! – восторженно воскликнул юный поручик.
- Понимаю Вас. Надо полагать это мечта каждого гвардейца. Кавалерийская дивизия графа Келлера в те августовские дни разгромила австро-венгерскую дивизию в знаменитом конном бою при Ярославице. Оренбургский казачий полк рубил австрийскую пехоту, а эскадроны новгородских драгун и одесских улан схватились с восемью австрийскими эскадронами. Успех висел на волоске и граф бросил в атаку даже свои штаб с конвоем. Тут подоспели два эскадрона ингерманландских гусар с ротмистром Барбовичем решили дело в нашу пользу .
- Великолепно! – только и мог воскликнуть молодой гвардеец.
Вошли последние гости из прибывшей Уральской дивизии. Генерал-лейтенант и командир дивизии Алексей Михайлович Кауфман-Туркестанский на ходу проклинал распутицу и состояние дорог:
- А немцы всё что надо отличными железными дорогами себе подвозят, а нам не просто на конях пробиться! Затопило, чёрт бы побрал, всё и вся! – восклицал этот невысокий аккуратного вида, неброский лысоватый человек с овальным бледным лицом и маленькими усиками.
Тут уж все гвардейцы вытянулись в «напряжённо звенящую струнку». Кавалерийский генерал-лейтенант был большой редкостью! Вслед за представлением присутствующих генерал-лейтенанту, оказалось, что за ним вошли ещё один генерал и полковник. Последним переступил порог подъесаул Нефёд Мизинов , которого полковник Бородин также отрекомендовал, как своего дальнего родственника.
- Усаживайтесь, Ваше Высокопревосходительство, будьте любезны... Никак не ожидали такой подборки гостей в нашем скромном пристанище, - смутился даже Дорофеев, - Простите, господа офицеры, что сушить плащи уже не на чем. Но что-нибудь придумаем...
- Не беспокойтесь. До утра все высохнем, - улыбнулся прикомандированный к Пятому казачьему полку среднего сложения полковник лет тридцати пяти барон Борис Борисович Кене, прошедший Русско-японскую войну и побывавший в японском плену.
Он извлек из недр плаща бутылку шампанского, и гвардейские офицеры просто лишились дара речи, а третий из вошедших - сухощавый человек с несколько лошадиным лицом, неожиданно выхватил шашку и лихо отсёк горлышко бутылке:
- Подставляйте бокалы, господа! Впрочем, и кружки подойдут.
- Генерал-майор граф Пётр Михайлович Стенбок, командующий Первой бригадой Уральской казачьей, - представил лихого рубаку лет сорока Георгий Бородин.
- Один из древнейших шведских родов ! Подумать только! –воскликнул забавный знаток генеалогических древ Европы с неподдельным восторгом.
- Не обращайте внимания, Ваше Высокопревосходительство. Наш поручик - большой чудак, - фыркнул Дорофеев.
- Шампанское, на мой взгляд, напиток детский. На худой конец – дамский. Да простят подобные речи господа гвардейцы! Увольте, господа, прошу прощения, но в зрелые годы и вина зрелые милее, - отмахнулся Бородин, - Государь Император Александр Третий, наливая рюмку кюрасо, иной раз имел обыкновение спрашивать Шереметьева: «Граф, не хотите ли пердунца?» и наливал графу анизету и предлагал: «Уральской икорки?»
- Слышал, что Царь-Миротворец не выносил шампанского, а если и пил его, то с квасом, что подхватил и Сын Его, - с неприятной усмешкой сказал вдруг Альфред.
- Да, это верно, - ответил Георгий Кондратьевич, - Отец Государя одобрял песню «Всему на свете мера, всему есть свой конец. Да здравствует мадера – веселье всех сердец!» и напевал её нередко при графе Шереметьеве и генерале Черевине, к которому благоволила и Государыня.
- А Черевин-то спился в конце-концов, - с настойчивым ехидством вмешался сотник Казимир Потоцкий - молодой приятной наружности среднего роста сухощавый шляхтич с несколько либеральными взглядами.
- Что было, то было, - буркнул Георгий Бородин недовольно, - Впрочем, при Дворе никогда не бывал, а слышал от знакомых, служивших в Царской сотне. Но Черевин начал спиваться без помощи Государя, говорили они. А Его Величество, если и пил, то очень редко. Но такие друзья начали создавать Ему ту самую репутацию, на которую Вы, сотник, изволите намекать.
- Я и не думаю ни на что намекать, Ваше Высокоблагородие. Но ходят слухи, что и нынешний монарх употребляет чрезмерно и якобы это унаследовал от Отца своего.
- Да я бы распространителя подобных грязных слухов, невзирая на годы, собственноручно вызвал бы на дуэль и с превеликим удовольствием порешил у барьера, - сурово сверкнул очами Бородин.
- Слышали, господа? Не зря нашего командира прозвали Буран! – с удовольствием отметил Фельдман, - За лихость и стремительность прозвали так его казачки, за горячность и безрассудность в бою. А какова изобретательность нашего Бурана! В Японскую, под Шахэ, задачей его стало занять укреплённую японцами сопку. Казаки быстро и ловко определили расстояние до позиций противника при помощи залповой стрельбы и оповещения других частей. Тогда ещё есаул, Георгий Кондратьевич, засевший под носом у врага, придумал нехитрую сигнализацию: недолёт снаряда – подъём на пике фуражки, перелёт – рубашки. Так, наша батарея очень скоро пристрелялась к позициям японцев и подавила их способность отвечать огнём.
Было очевидно, что Потоцкий смутился, но вскоре он вновь принял самоуверенную и самовлюблённую позу лихого рубаки, встав рядом с Велепольским, размахивающим бокалом с шампанским и превозносящим его, как напиток богов для вкусов гвардейских и утончённых:
- Несомненно, что «Клико» и «Редерер», наконец, «Моэт» выше всего прочего, господа! Имей я побольше денег, принимал бы ванны из шампанского!
- А у нас в Офицерском собрании пьют только «Moum sec cordon vert», что с зелёным ободком на горлышке бутылки, - вставил Ртищев с подобающим произношением, не желавший позволить чужакам в чём-то превзойти гвардейцев.
- Только «Клико», господа, - продолжал гнуть своё Потоцкий, не утруждавший себя должным акцентом.
Выражение лица Бородина говорило о том, мол, «какого же лешего вы оба служите в казацком полку, если считаетесь лишь с великосветскими и гвардейскими вкусами?» Но когда Велепольский договорился до того, что квас опошляет этот божественный напиток, но некоторые сего не понимают, то Кауфман-Туркестанский его резко одёрнул. Тут в избу вошли ординарцы офицеров-уральцев с целыми коробами не фронтовой, а настоящей добротной провизией из тыла. Восторгу гвардейцев не было предела. Шампанское закусили наскоро нарезанным обливным хлебом с хрустящими горбушками, а потом начался пир горой с ветчиной и балыками. Дорофеев и Ртищев, чтобы не ударить в грязь лицом перед Велепольским с Потоцким, начали размышлять о звоне шпор:
- У Фокина можно было выбрать достаточно приличные шпоры, но лишь у Савельева были в продаже шпоры с истинно благородным звоном, - вздыхал Дорофеев.
- А ведь по одному звуку шпор за вашей спиной вы можете разгадать, кто следует за вами, - добавил Кирилл, - если бряцание вызывающе-воинственное – за вами непременно жандарм, либо штабной из комендантского управления, а если перезвон кокетливо-задорный, то это провинциальный кавалерист. И только особый благородный звон шпор отличает гвардейского офицера, заказавшего шпоры у Савельева, а не где-нибудь. А уж с репейками шпоры, или без, бульдоги ли, на ремешках ли, на пуклях ли, серебряные ли они – вовсе и не суть.
- Послушаешь вас, гвардейских, так все прочие лишены какого-либо чувства мелодичности, или вкуса вообще, - усмехнулся казачий полковник, - Так можно развить мысль дальше и заявить, что все гвардейцы ничто по сравнению с кавалергардами, или, скажем, синими кирасирами, конногвардейцами и так далее. О наших лейб-казаках я уж и не говорю.
- Что Вы, Ваше Высокородие! И мысли такой не было, - подкупающе улыбнулся Дорофеев.
- Нам довелось закончить Николаевское училище, а вовсе не пажеский корпус. Мы тоже не из столичных неженок, - добавил Ртищев.
Полковник Бородин развернулся и быстро вышел на свежий воздух. Всё это начинало раздражать его и складка, возникшая на его мясистом лбу говорила: «Почему я должен выслушивать все эти глупости вместо того, чтобы полноценно отдохнуть?»
- Получается, господа, что кроме Георгия Кондратьевича, единственные природные казаки-обер-офицеры в вашей дивизии подъесаул Мизинов и есаул Бородин? Так выходит? – спросил Дорофеев с деланно-наивной миной, думая про себя: «Не зря говорят: немец без уловки и с лавки не свалится! И полячишки туда же».
- От чего же. Ещё наберутся. Мы же не все в вашу избу нагрянули. Не такие же мы варвары, чтобы вас совсем уж теснить, - рассмеялся Кауфман-Туркестанский, - А в дивизии обер-офицеров немало.
- Я бы добавил, что мы, казаки, горды тем, что столько «не природных», как Вы выразились, казаков-офицеров стремится служить в наших частях, - веско добавил Георгий-Буран.
- Да ещё и такие родовитые дворяне... - непроницаемо произнёс Ртищев.
- Уж слишком много «бурбонов» развелось в последние годы, - вздохнул Велепольский с брезгливой миной, - Нагляделся я на «воробьёв распятых» , да так, что тошно от них стало.
«Польское высокомерие нехитрое до тупости» - подумал Кирилл и добавил:
- Господа, угощайтесь без ограничений. Если припасы подойдут к концу мы быстро принесём ещё снеди.
Неожиданно в двери показался ещё один запоздалый гость – человек среднего роста со значительной тёмной бородой и горящими глазами:
- Полковой священник отец Антоний от передового отряда Красного Креста, - отрекомендовал он себя, - Направлен императорским указом в Седьмой УКП.
- Милости прошу, Ваше Высокопреподобие, - поклонился Кауфман с почтением, - Очень рад видеть Вас среди своих людей!
- Прикажете с завтрашнего дня приступить к обязанностям, Ваше Высокопревосходительство? – спросил священник, застывший перед генералом с подлинно военной выправкой.
- Вы, видимо, с дороги устали. Отдохнули бы денёк? Впрочем, смотрите сами, - сказал генерал-лейтенант, - А пока присаживайтесь к нашему столу, Ваше Высокопреподобие. Похоже, что Вы неплохо разбираетесь в погонах.
- Имел немалый опыт на своём веку, Ваше Высокопревосходительство, - горящий взор этого необычного священника слегка потускнел и он отвёл глаза.
- Уж не доводилось ли Вам служить в войсках в молодости? – поинтересовался Стенбок.
- Именно так, Ваше Превосходительство.
- Так, поведайте нам, старым воякам, это позволит нам лишь больше уважать Вас.
- Или наоборот, - язвительно буркнул себе под нос Потоцкий.
- Мне кажется, - убийственно холодно произнёс генерал-майор Стенбок, - Что Вы себе сегодня слишком много позволяете, молодой человек. Пить тоже надо уметь.
- Расскажите о себе, пожалуйста, Ваше Высокопреподобие, - с обезоруживающе открытой улыбкой попросил, вернувшийся, полковник Бородин.
- Некогда Ваш покорный слуга был зачислен рядовым на правах вольноопределяющегося в лейб-гвардии Гусарский полк, - начал священник, перекрестившись и пододвинув миску полную горячих постных щей. К скоромному он не прикоснулся за весь вечер, - Прослужив год, получил чин корнета. Позже добился включения в члены российской миссии Красного Креста в Абиссинии. Набирались туда добровольцы — врачи, сёстры милосердия, провизоры. Мои сослуживцы не понимали, что может заманить меня туда после привольной жизни блестящего лейб-гусара. Шиковать бы себе доломаном с ментиком да чакчирами ... Но мне хотелось уже тогда иного. Из порта Джибути нам предстоял долгий путь на верблюдах до Харара - одного из самых крупных городов Абиссинии, а затем до столицы Энтото. Достать верблюдов оказалось очень непросто. Колониальные власти не намеревались нам помогать, и мы решили, что мне следует в одиночку отправиться к негусу Менелику II, чтобы провести переговоры о нашем приёме. Для этого надо было проделать три с половиной сотни вёрст по раскалённой пустыне. В силу отсутствия пустынного опыта дело было достаточно рискованным, к тому же, там попадались разбойники. Отправился я с двумя проводниками-амхарцами, прихватив очень ограниченный запас провизии и воды. Двигались и ночью, и днем, по двадцать часов в сутки без остановки. Никто в Хараре не хотел верить, что русскому офицеру удалось прибыть из Джибути всего за девяносто часов, то есть быстрее профессиональных туземных курьеров. Это произвело впечатление и через десять дней русский санитарный отряд был уже в Хараре. Потом пришлось ещё не раз совершать немалые броски по пустыням Данакиля. Однажды нас там ограбили разбойники и лишь случайная встреча с поручиком Леонтьевым спасла мне жизнь. Так мне довелось стать военным советником негуса в его знаменитой войне с Италией и южными племенами . Когда наш медицинский отряд отбыл на Родину, я решил остаться для экспедиции в юго-западные неизведанные области страны, влекомый страстью к путешествиям и открытиям. Изучив туземные наречия, я прошёл около тысячи вёрст до реки Баро. После этого я распрощался с добрым Менеликом, получив в подарок боевой плащ из львиной шкуры и головную повязку с львиной гривой. Вот и всё о моих похождениях. Есть о чём вспомнить, но позже я понял, что не это главное в жизни и решил отречься от жизни светской.
- Кажется я начинаю догадываться, кто сидит с нами за одним столом, - промолвил Фельдман, - Не имею ли честь говорить с ротмистром лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка Александром Ксаверьевичем Булатовичем?
- Такого человека больше нет, Ваше Высокоблагородие, - нахмурился священник, - Вместо него имеется лишь отец Антоний...
- Ротмистр лейб-гвардии! И Вы молчите об этом, Ваше Высокопреподобие! – возмущённо вскричал Дорофеев, размахивая бутылкой.
- Александр Ксаверьевич , - прозвучал зычный голос Георгия Бородина, - Многие кавалеристы о Вас наслышаны, а уж гвардейцы и подавно. Даже до меня, казака, Ваша слава донеслась в Маньчжурии. Отчаянно Вы сражались в Боксёрское , надо сказать.
- Насколько я помню, - вставил Ртищев, - Государь лично напутствовал Вас в Абиссинию во второй раз и на сей раз - с дипломатической миссией. А недавно, как рассказывала мне кузина и любительница современной поэзии, Ваш маршрут пытался повторить её излюбленный поэт Николай Гумилёв.
- Никогда не предполагал, что о скромном ротмистре знает столько народу! – подивился священник, - Но кроме дипломатической миссии у меня была и своя затаённая цель: продолжить изучение Абиссинии и непременно побывать в таинственной Каффе - стране на западе, в глубь которой не проникал ещё ни один европеец. Я был несказанно рад, когда Эфиопский император предложил мне сопровождать своё войско в те края. Тридцатитысячной армии следовало дойти до озера Рудольф и водрузить там флаг Эфиопской империи. То, что творили эфиопские воины негуса в Каффе оказалось чудовищным и я противился резне как только мог... Не хочу вспоминать. Тяготы переходов к озеру начали пугать воинов, но я сумел настоять на дальнейшем продвижении. Я знал, что это озеро существует и было открыто европейцами, но с южного конца. На четвёртый месяц похода мы достигли озера Рудольфа и установили на нём флагшток с зелено-красно-желтым флагом новой Эфиопии. По возвращению Государь пожаловал мне штабс-ротмистра.
- Тогда Вы издали свой основной труд «С войсками Менелика II», который мне довелось прочесть и с превеликим удовольствием, - вставил есаул Сергей Бородин.
- А какова слава Александра Ксаверьевича в области фехтования и верховой езды, господа? – буквально закричал уже перебравший смеси из вин Дорофеев, - Ещё не родился конь, которого он не смог бы укротить!
Видимо дальнейшее прославление стало уже в тягость для священника и он поспешил встать из-за стола, заявив, что в самом деле устал и поспешит спать с тем, чтобы с утра уже отслужить заутреню.
- Батюшка, благословите каждого из нас перед предстоящим скоро сражением, - попросил полковник Бородин.
После благословения отец Антоний покинул избу, а офицеры продолжили обсуждение его персоны:
- Насколько я помню он уволился «по семейным обстоятельствам» году, эдак, в третьем, - сказал Ртищев.
- Ну и принял постриг, - громогласно выразил неуклонно теряющуюся мысль Дорофеев.
- Говорили при этом самое разное. Кто усматривал в этом шаге влияние Иоанна Кронштадского, а кто наблюдал якобы нервное расстройство, или же видел неразделённую любовь. Одним словом, Булатович оказался на горе Афон в Свято-Пантелеимонове монастыре в качестве отца Антония, - сказал Фельдман, - По-моему, около десяти лет спустя он вновь отправляется в Эфиопию, где решает основать русский монастырь со школой для туземных детей. Никто его не поддержал в этом, и он вновь удаляется на Афон. А когда имяславие было осуждено официальной Церковью, оборонял монастырь вместе с другими иноками против российских войск и был взят в плен и вывезен в Россию в прошлом году. Но до настоящей стычки дело не дошло. Кажется, с тех пор, имяславцам было Высочайше дозволено возвратиться к служению в Церкви без покаяния . Покориться же Святейшему Синоду для афонских смутьянов равно вероотступничеству... Но добр наш Государь... Мне имяславие представляется чем-то вроде символизма максималистов.
- И даже слишком добрый, - развязанным тоном добавил перебравший Дорофеев.
- На то Он и монарх, чтобы быть милостивым, - многозначительно высказался перебравший Альфред Велепольский.
«Тебя, полячишку, не спросил» - пробурчал про себя Амвросий Дорофеев. Офицеры постепенно расходились по углам на покой. Некоторое время Ртищев и фон Фельдман продолжали сидеть за столом.
- Ваше Благородие, а генерал-лейтенант, надо полагать, родственник покорителя Туркестана? – поинтересовался Кирилл.
- Его племянник, господин корнет, - последовал ответ, - Отец Алексея Михайловича Кауфмана – инженер-генерал, а старший брат Пётр - член Государственного совета, министр народного просвещения, сенатор и обер-гофмейстер. Сын Петра недавно пал под проклятым Каушеном на Северо-Западном. Может Вы слышали, но он моложе Вас, конечно: поручик лейб-гвардии Гусарского полка, Михаил Петрович. Умер от ран в вильнинском госпитале. Так что, наш командующий пребывает в скверном расположении духа. На днях он узнал об этом.
Помолчали. Ртищев не знал недавнего выпускника Михаила Петровича, но стало грустно.
- Всё же мне не понять решение Булатовича уйти из мира, - бражным тоном молвил Кирилл, допивая из своего стакана остатки прозрачной жидкости, - Но чем-то он мне глубоко импонирует. Отвагой? Былой славой? Или тем самым необычным для его людей его круга решением? А ещё я очень уважаю капитана Кирсанова и полковника Бородина, - язык корнета слегка заплетался.
- И мне они симпатичны, - улыбнулся ещё трезвый Фельдман, раскрывая свой странный увесистый чемодан, - Ну и нам пора. Завтра ещё один нелёгкий день. Вот полюбуйтесь: походная кровать-чемодан Гинтера. Приходит время спать – раскрываете – готово. Удобно.
Потянулась бесконечная череда баталий на Висле и гвардейский эскадрон Дорофеева сражался бок о бок со славными казаками Уральской дивизии Кауфмана-Туркестанского. Неподалёку шли в бой и пехотинцы батальонов Кирсанова и Владимирцова. Сергею Охотину везло каждый раз и, при всей своей неумелости, он выходил целым после всех атак. Межецкий уже отправился в госпиталь вслед за Мальцевым, а на Охотине не было и царапины. Всё это тяготило мечтательного писателя: «Кто-то полезный в войне выбывает, а такие как я продолжают месить глину». Где-то в глубине души, не желая признаваться самому себе, он даже хотел бы полежать в госпитале и хоть немного отойти от беспросветного мрака военных будней. Совсем рядом уральские казаки хоронили своих погибших. Казак-старик, видимо старообрядческий начётник, заунывно отпевал павших.
Казаки чинно снимали папахи с фуражками, крестились. Однажды, вглядываясь с любопытством в ряды бравых уральских казаков из бородинского Первого УКП, проходящих строем рядом с их батальоном, Охотин обратил внимание на коренастого седого бородача, Георгиевского кавалера, который показался ему знакомым. До него оказалось всего сажени три и оба они встретились глазами.
- Ваш-Бродь, подпоручик! Помните в Сибири после Японской?
- Помню, Ваше Благородие сотник, а как же! – улыбнулся Сергей: «А зовут его, если память не изменяет, Ануфриев, или Олсуфьев, а вот имя-отчество позабыл... А ведь он лет на пятнадцать меня постарше, неловко... Человеку за пятьдесят, а он на фронт пошёл. Не чем мне-то хвалиться».
- Да вот, был урядником тогда, а ныне сотника пожаловали. Хотел отказаться, какой из меня сотник, да нет говорят, людей с опытом, говорят, не хватает нонче, полегли многие. Так и приходится сотником. А Вы как, гоШподин подпоручик?
- По своей воле здесь оказался, да радоваться тут мало чему. Но так и должно быть.
- И я по Швоей доброй воле. Детей вырастил, а старшего похоронил уже здесь, после августовского боя. Героем... Егория поШмертно ему... (перекрестился) Германцу оно ещё боком выйдет, покуда шашку в руке эВтой удержать способен. Чего же мне на печи отсиживаться, коль силушка ещё есть? Эх, не поминайте лихом, Сергей Гордеич, - и пришпорив коня седой «казак-дед» устремился догонять своих. Рядом с ним скакал несколько похожий на него крепкий бородач с морщинистым обветренным лицом.
«Вот память у человека. Мне бы такую...» - вздохнул Охотин.
- Казаки: Овчинников, Олейников, Быкадоров, Любищев – живо в разъезд, выдвинуться вперёд. Вперёд, молодцы! – прогремела над самым ухом зычная команда громовым голосом, - Казаки Ознобишин и Алейников – в замыкающие!
Глаза Сергея на секунду встретились со скользящим по войску взглядом Бородина-Бурана и оба улыбнулись и приложили руку к фуражкам для отдания чести, как офицер офицеру. «Вот уж лихой и матёрый казак» - подумалось Охотину – «Только в званиях я до сих пор не уверен». Из каждой сотни выехали вперёд лихие казаки-песельники и голосистые запевалы затягивали вольные мелодии о доблести казацкой, или о преданности вере и царю.
Когда бои стали всё реже и наступление на Краков захлебнулось, в новую землянку капитана Кирсанова пожаловали знакомые гвардейцы Дорофеев со Ртищевым, прихватившие с собой новых знакомцев по кавалерийским рейдам и корзину полную снеди.
- Прошу любить и жаловать наших соратников: хорунжий Первого УКП барон Христофор Иванович Дерфельден. Он же ординарец Его Высокопревосходительства генерал-лейтенанта фон Каумана-Туркестанского, - отрекомендовал Дорофеев первого вошедшего в тесное и сырое помещение, - А это славный штабс-ротмистр барон Дмитрий Владимирович Фельдман, и сотник Казимир Потоцкий, подъесаул Второй сотни Седьмого Уральского полка Нефёд Давыдович Мизинов и подъесаул Первого УКП граф Альфред Сигизмундович Велепольский. Надо добавить большой сердцеед.
- Ну уж сразу и сердцеед и дон Жуан. Чуть ли не Казанова. Что Вы так на меня ополчились, гвардии ротмистр? Не от того ли, что сами таковым являетесь? – усмехнулся Велепольский.
- Это Вы в самую точку, подъесаул, - хмыкнул Кирилл Ртищев.
- А наш вчерашний корнет Ртищев за проявленное удальство на днях перескочил в гвардии поручики! – продолжил Дорофеев, - Кавалерия ещё заставит Ставку её ценить, как в былые времена!
- Ура! За поручика и вящую славу кавалерии! – гаркнули пехотинцы, а Сергей Охотин с чувством пожал руку однокашнику младшего брата.
- Милости просим, господа офицеры, проходите. В тесноте, да не в обиде живём, - разулыбался Кирсанов.
- Господа, а это отважный капитан Филипп Филиппович Кирсанов, который закончил с отличием Николаевское училище, - представил Кирилл хозяина землянки в свою очередь.
- А что же так? Изменили кавалерии? – тут же полюбопытствовал Альфред.
- История долгая и нелицеприятная. Прошу прощения, но - в другой раз, - последовал лаконичный ответ.
Затем гостям были представлены, только-что зашедший, по-соседски, капитан Емельян Владимирцов, и Сергей Охотин.
- На днях наш славный подъесаул Мизинов отличился в бою, - торжественно сказал штабс-ротмистр Дмитрий Фельдман, - Предлагаю первую рюмку за подвиг наших казаков! Уральцы, влекомые своим подъесаулом, промчались через неприятельскую батарею и взяли в плен 15 человек с пулемётом .
- А дрогнувшая перед этим пехота, ободренная молодецким делом горстки казаков, бросилась в штыки и окончательно завладела окопами, - добавил Велепольский то, что из деликатности не хотел упоминать Фельдман.
- За подъесаула! – грянул дружный рокот хрипловатых голосов, стремительно наполнив тесное пространство и оглушая самих себя. Зазвенели рюмки, принесённые кавалеристами, стаканы и кружки.
Бросилось в глаза, что скромный подъесаул смутился в конец и готов был забиться в угол.
- Вы бы о себе немного рассказали, Нефёд Давыдович, - улыбнулся фон Фельдман.
- Полноте, штаб-ротмистр, о себе выше моих сил рассказывать, да ещё в обществе. Не достоин я того. Скажу об отце своём. Непоседой он был большим, а служил долго на одном месте в Туркестане. Так и неизвестно, для поиска ли более волнующей иной жизни или жажды острых ощущений, подался он, после прекращения непрерывных военных действий в Туркестане и взятия Хивы, в амурские казаки. То есть он не изменил своим, не стал называть себя амурцем, записываться там, а поехал временно. Уж слишком спокойно стало, для него, в Туркестане. Возможно, и рассказы о щедрости природы Дальнего Востока оказались столь заманчивыми, хотя гораздо чаще «гиблостью» Уссури стращали и именно это в народной памяти сохранилось. Знаю только, что вскоре после возникновения Уссурийского казачества в 1889 году отец оказался там и ходил в тайге на тигра. Мало ему было туранских – мелковатыми считал. Прославился он среди амурцев охотой на одного огромного тигра-людоеда, начавшего убивать скот и людей по причине вторжения человека в его исконные владения.
- Хорошая оговорка, подъесаул, браво! – тихо, почти про себя, заметил Охотин.
- Норовил отец лезть в самое пекло – будь то поимка хунхузов, лесных разбойников-китайцев или любая иная заварушка. Нашёл отец себе жену там записанную амурской, но из старой яицкой семьи. Не успел уралец немного остепениться и обзавестись семьёй да вырастить недавно родившегося сына, вашего покорного слугу, как прогремело Боксёрское
восстание и он оказался на фронте. Взял он с собой и сынка-недоросля, несмотря на протесты жены, да и начальства. Боевое крещение сын выдержал с честью. До того не раз ходил с отцом на тигров-людоедов да медведей-шатунов с однозарядной старой винтовкой. Одной из немногих жертв восставших, среди русских оказался и неугомонный Мизинов-старший, не кланявшийся пулям.
- Мизиновы – гордость Урала, - подвёл итог Фельдман, - Кстати, в Шестом УКП полковником тоже Мизинов, хотя и не прямой родственник нашего. Есаулом у него там славный Сладков.
Дорофеев и Велепольский пили много и жадно и вскоре стали болтать явно лишнее:
- На днях прохожу мимо коновязи и вижу пехотинца, который притулился в уголке и отливает лишнее. Представьте себе мой гнев, господа! – рассказывает Дорофеев, - Подхожу и спрашиваю сердито: «Ты из какой роты, негодяй, будешь?», а он «Девятой, Ваш-Выс-бродь!» «Почему в неположенном месте мочишься, свинья?» – спрашиваю, - «Имя своё назови, рядовой!» «Аксён Паршивцев» - отвечает, вроде и не смутившись. «И имя у тебя подходящее. По делам и имя дано» - говорю. «Рад стараться Ваш-Выс-Бродь!» - проорал. Ну что взять с идиота?
- Все они такие: тупо-хитроватые, да ещё и на руку не чисты, - поддакивает Велепольский, - Вот у нас знаю одного казака - Макар Попадейкин зовут, вороват донельзя. Ничего не пропустит. Говорю ему: «Ещё раз поймаю, худо тебе будет, скотина», а он с тупым равнодушием пялиться и козыряет. Кабак развели!
- Видно Вы плохо казаков знаете, граф, - сухо замечает крепкий и поджарый Мизинов, выглядящий очень уж мелким и невзрачным рядом с красавцем-великаном.
- По-моему вы, господа, перестарались в обобщениях, - вмешивается Кирсанов, - Вас послушаешь, так народ наш и ломанного гроша не стоит – недоумки да воры. А на народе, господа, и армия и держава стоят. Не следует забывать.
- Вы, капитан, горазды нравоучениями заниматься, я посмотрю, - огрызается Дорофеев, - Да прожили бы с моё - идеализм бы Ваш испарился, улетучился. Такова жизнь и быдло всякое нам, гвардейцам, учить и исправлять подобает.
- Быдло оно и есть быдло, - ухмыляется Потоцкий.
- Из-за таких господ как вы оба, - уже не на шутку распаляясь, говорит Филипп, - Революции случаются и монархии рушатся!
- Вот уже договорились до того, что я революционером стал! – хохочет брагой в лицо Кирсанову Амвросий, - А я в пятом году, вот этой самой рукой, револьвер свой в мурло революционной швали разряжал!
Кирилл всё больше разочаровывался в своём командире, который был поначалу ему очень даже симпатичен своей вальяжностью и бравадой. Эдакий бретёр и повеса николаевских времён. Каким и подобало быть гвардейцу. Но недавно в бою Ртищеву показалось, что Дорофеев не горит желанием рисковать. Тогда думалось, что лишь показалось. А теперь он видел воочию, что командир его просто неумен, склонен к пьянству, а к тому же, ещё и неоправданно груб. Созданный воображением образ идеального гвардейца испарился и оставил разоблачённого пустого фанфарона.
- Я вам не без оснований говорю, что такое поведение подталкивает народ к классовой ненависти, господа! А это есть величайшая ошибка дворянства, к которому и сам имею честь принадлежать.
- Думаю, что Вы полностью правы, капитан, - совершенно спокойным тоном говорит барон Фельдман.
- А я взял, да кнутом огрел на днях пехотинца Пенькова за тупость и хамство, - выпучивает вдруг Потоцкий на Филиппа глаза, - И такой язык эти скоты понимают. Так неуклонно устанавливается дисциплина. Веками!
- Рукоприкладство лишь порочит честь дворянства, вот что я могу сказать вам, господа! – отрезает капитан.
- Человек на то и Богом избран, что ему всё можно словами разъяснить, - вставляет Кирилл.
- Вы идеалист, гвардии поручик, - смеётся Велепольский, поглядывая на Ртищева с высоты своего громадного роста.
- Если я идеалист, то Вы – утопист, пребывающий до сих пор в атмосфере восемнадцатого века и подтачивающий, тем самым, устои, - огрызается Ртищев.
Взгляд Велепольского становится подобен вызову на дуэль и Ртишев, как всякий офицер, а тем более гвардейский, уже начинает искать повод для дуэли.
- Идеализм нужен человечеству. Просто даже необходим, подъесаул, - замечает барон Фельдман, - Без него человечество пропадёт, озвереет.
- Это нисколько не оправдывает молодого офицера, упрямо подчёркивающего свой идеализм, - с этими словами Велепольский с оскорбительно-насмешливой миной кланяется Ртищеву с выразительной ухмылкой, означавшей в глазах Кирилла откровенное презрение.
- Мне кажется, что один из нас хочет оскорбить офицера, господа! – напряжённо-повышенным тоном заявляет Кирилл, приняв торжественную позу.
- Гвардии поручик Ртищев, тут некоторые уже перебрали допустимое количество спиртного, и потому Вам следует учитывать обстоятельства и не принимать подобные глупости близко к сердцу! – выпаливает Кираснов, понимая к чему идёт дело.
- Господа, позвольте взять слово не дворянину? – не выдерживает обычно молчаливый Владимирцов, не заметивший ещё того что происходит, или специально старающийся отвлечь общее внимание.
- Говорите, капитан, - резко замолкает Дорофеев, слегка протрезвев.
- Есть у нас в батальоне один рядовой из крестьян. Очень мудрый человек оказался. Так, он мне как-то говорит: «И по шо столько веков власть имущие простого мужика обижают? Покрикивают лишь на него, чуть-чего в острог затворяют. Разве же мужик што не по евангельским заветам делает, шо его не милуют? Крестят мужика, как и барина, а церковь мужик почаще бар столичных посещает. А кто весь народ кормит, чьи руки? Как надобно родной дом оберегать, так костьми своими ложится и от супостата Отчизну спасет. Кто в восемьсот двенадцатом державу спас? Не дворянство одно. Простой народ в первую очередь. Все поднялись, все правителей поддержали. А мужика того же опять и в хомут. Только и кричат на него да ругают...» Сам я из, что говорится, низов. Дед был крестьянином, но отец уже вышел в разночинцы. Не могу быть не за народ. Но при этом я и убеждённый монархист, как и тот рядовой из крестьян. И чем больше я Маркса почитывал да размышлял над хитросплетениями его учения, тем более заскорузлым поборником самодержавия становился. Ведь лучшие самодержцы вместе с народом сделали Россию великой, а марксисты хотят её разрушить и создать неизвестно что.
- Демагогия всё это! – взъерепенился Дорофеев, - Разве я утверждаю, что весь народ в подряд плох? Не говорили ни я этого, ни подъесаул. Что вы всё перекручиваете?
- Верно говорит наш капитан. «Мы, - говорил всегда и наш штабс-капитан Межецкий, провинциальное дворянство, того же о народе мнения. А столичное - оно всегда иных взглядов придерживается», - тихо ровным тоном высказался Кирсанов, покручивая ус.
- Ладно, господа, верно мы друг друга не так поняли. Закроем эту тему – ни слова больше, - примирительным тоном сказал капитан Владимирцов и, похоже, все оказались рады не доводить дело до дуэли, или каких иных эксцессов, - Всё не так просто у нас в России. Вся внутренняя политика закручена в ужасный неразрубаемый узел. Наивные крестьяне убеждены, что Дума настолько всемогущая, что может раздать землю буквально всему населению и избавить его от безработицы и голода. Мечты о Чёрном переделе живы, господа. А с другой стороны, по-моему, не так просто решить, что для нас лучше: растущий столыпинский хуторянин или частичное сохранение общины. Пока ещё война нас сплачивает и не даёт вновь погрузится в выяснения отношений между разноимущими слоями населения...
- Выпьем за скорейшую победу всем нашим народом без внутренних раздоров! – поднял рюмочку Дерфельден, - Победа спасёт монархию и сделает её конституционной.
- О, так Вы за Ответственное министерство, барон? И не предполагал... – удивился безоговорочный сторонник самодержавия Фельдман, - Поддерживаю лишь первую часть Вашего тоста.
- Ура, господа! За победу! – выкрикнул Мизинов и все его поддержали.
- Был у нас на границе один капитан в летах, мой предшественник. Годами тот пост до меня охранял. Очень интересный был человек, хотя и из простых. Так или иначе его коснулись многие Туркестанские события девяностых годов. Ещё при Государе Императоре Александре Третьем ему довелось участвовать унтером в заварушке на Памире, - располагающе заговорил Владимирцов.
- Рассказали бы нам о тех славных делах, капитан, - попросил барон Фельдман.
- О горах, в которых я бывал лишь в мечтах, - блеснул ясным взором Кирсанов.
- Сам я альпинизму, в отличие от Вас, капитан, никогда не обучался, но налазился по тем диким горам всласть. Вплоть до льдов поднимался. Где надо было и с верёвкой. Но Памир, в своей восточной части, имеет такую же особенность рельефа, как и Тибет. Это не столько горы, сколько плоскогорья и очень засушливые. Поэтому для верховых казаков освоить эти края оказалось задачей посильной. Началась Памирская эпопея ещё при Александре-Миротворце, когда лихой капитан Бронислав Громбчевский, из поляков, имеющий горный опыт, побывавший до того ординарцем у самого Скобелева, участник Алайского похода князя Витгенштейна, дерзнул побывать в долине Хунзы, исследуя бассейн Раскемдарьи в сопровождении эскорта из семи казаков . За пятьдесят пять дней в горах они дважды встретили людей. Первый раз - банду канджутцев, направлявшихся для грабежей на большую караванную дорогу из Яркенда в Кашмир, а второй - отряд британской экспедиции Янгхасбэнда. В долине Хунзы небольшой отряд был душевно принят местным сирдаром-правителем Сафдаром Али. Источником существования этих туземцев, не имевших ни пяди плодородной земли, был исключительно грабёж караванов. Ходили слухи, что в борьбе за трон Сафдар порешил своих отца с матерью и казнил множество соперников. Капитан обещал сирдару вернуться на следующий год с интересными предложениями из Санкт-Петербурга. Читральская пробританская администрация уже выслеживает якобы появившихся русских, но ловит не тех: арестованными оказались члены французской экспедиции во главе с Бонвилем. Тотчас же матёрый британский агент Фрэнсис Янгхасбэнд был отправлен с немногочисленным конвоем бенгальских солдат, чтобы изучить и нанести на карту горы, окружающие долину Хунзы возле перевала Хунджераб. Неожиданно к Янгхасбэнду прибывает посыльный с приглашением на обед в отряд русского путешественника и разведчика капитана Громбчевского. Фрэнсис принимает приглашение и наградой тому становится роскошный для тех мест обед в палатке у Громбчевского. С обеих сторон были выставлены водка и бренди. Потом оба командира хвастались друг перед другом: один – виртуозной джигитовкой казаков, другой – меткой стрельбой из дальнобойных карабинов. Три дня гостили британцы в казачьем лагере. Один раз, в подпитии, Бронислав подозвал казаков и спросил, хотели бы они наступать на Индию? Рядовые же клялись, что ни о чём другом и не мечтают. Громбчевский доказывал Янгхасбэнду, что англичане обязаны такой враждебностью со стороны русских тому, что вооружали турок во время войны на Балканах. Тогда ещё не было Японской... Через год Громбчевский вновь встречает Янгхасбэнда и теперь – в Яркенде, что в Восточном Туркестане. На сей раз англичане отблагодарили русских своим гостеприимством. Всё это мой постовой предшественник видел и слышал своими глазами и ушами. А потом он стал одним из первых зимовщиков на Памирских высотах. В тот же год туркестанский генерал-губернатор барон Вревский сформировал специальный отряд из охотников от туркестанских линейных батальонов и оренбургских и уральских казаков из Оренбургского полка. Всего набралось восемь офицеров, девяносто рядовых солдат и двадцать четыре казака, под командованием семиреченского казака полковника Михаила Ефремовича Ионова, имевшего за плечами четверть века туркестанских походов. К тому времени британцы уже передали часть Памира афганцам, а часть – китайцам с целью не допустить туда русских. Обитатели западнопамирских ханств Рошан и Шугнан пережили повальное вырезание целых селений афганцами. Женщин и детей афганцы угоняли к себе. Когда Громбчевский проходил селение Сарез, он видел последствия афганского произвола и был поражён симпатией населения к русским. Задачей отряда Ионова стало прекращение бесчинства китайцев и афганцев на Памире, по возможности избегая прямых столкновений, и восстановление права России на эту область. В сердце Восточного Памира отряд Ионова разделился: казаки с полковником пошли на озеро Ранг-куль, а пехота с вьюками - в долину реки Аличур, где и остановились, занимаясь картированием местности, пока Ионов с казаками объезжал районы, прилегающие к Гиндукушу. Взятие перевалов высотой под пять вёрст с конно-горной батареей, без всякого альпинистского снаряжения, достойно, по-своему, зависти альпинистов. Не имея ни санкции МИДа, ни явного указа Вревского, игнорируя китайские посты и разъезды, полковник расставлял на своём пути пограничные знаки - простые камни с надписью: «Полковник Ионов. 1891». Тогда же русские арестовали английского лейтенанта Дэвидсона и отправили его под конвоем в Маргелан, то есть негласно Памир уже считался русским. Вскоре Ионов столкнулся с Янгхасбэндом и встреча их оказалась не менее тёплой, чем некогда с Громбчевским. Палатки англичан были удобнее русских, но изобилие русской снеди в таких условиях глубоко поразило англичан. Офицеры обеих сторон, в ходе застолий, обсуждали планы своих правительств на «ничейные» территории. Стало ясным, что каждая сторона претендует на Памир, Хунзу, Читрал и Восточный Туркестан. А потом Ионов с двадцатью четырьмя казаками прошёл перевал на южную, почти что британскую сторону Гиндукуша. Пройдя по зоне английского влияния добрую сотню вёрст, полковник вышел на южную границу Памира к афганской крепости Сарход, гарнизон которой в страхе разбежался. Оказалось, что Янгхасбэнд вновь путешествует по Памиру и к его биваку подъехал Ионов. Глубоко извинившись, он попросил британского офицера следовать правилам и покинуть российскую территорию. Ионов взял с капитана письменное обязательство более здесь не появляться.
- В самом деле, в те годы русские высокие чины начали воспринимать Памир исключительно в качестве удобного плацдарма для броска на Индию в том случае, если британцы поведут себя опять так, как случилось после Балканской войны семьдесят седьмого, - вставил Фельдман, - А знаете ли вы, что британский посол в Петербурге Роберт Мориер резко высказался против русской аннексии Памира и потребовал извинений за незаконное изгнание Янгхасбэнда и Дэвидсона за пределы Памира? Александр Третий сделал полковника Ионова «официальным козлом отпушения». Полковника обвинили в превышении полномочий вслух перед Британией, а на деле Государь подарил полковнику золотой перстень и дал генеральскую должность. И что случилось на Памире в следующий сезон?
- Изгнанные китайские посты, сразу же после ухода русских в Ферганскую долину, вернулись, а афганские забрались в самую середину Памира. Вопрос был поставлен уже о достоинстве России на другой год Государь повелел вновь послать на Памир усиленный отряд Ионова. На сей раз в его составе имелись три сотни казаков Оренбургского полка. Китайцы бежали, лишь издалека завидев русских. Был разгромлен и основной афганский пост. Ионов уходит обратно в Фергану, оставив в новом укреплении на месте старого бивака отряд в 160 человек пехоты и 40 казаков во главе со штабс-капитаном Кузнецовым. В центре того поста сначала поставили юрту покрупнее, а вокруг неё - пять юрт помельче, которые соединялись проходами. Образовалась улитка с одним только входом, что позволяло беречь тепло от железной, привезённой, печки. Крыши юрт завалили терескеном и густо смазали всё глиной. Ведь леса там нет. Как-то мы и на Тянь-Шане такой пост на большой высоте соорудили. На редуте том три с лишним версты высота и от того климат там чудной и воздуха маловато. Солдатики тощали, начиналась горная болезнь, а у кого и цинга, анемия. В разгар зимы бывало ночью до минус тридцати пяти по Цельсию, а днём - до плюс двадцати на солнце и минус шести в тени. Кузнецов и капитан Серебренников из кожи лезли, чтобы поднять дух солдат, устраивали свой оркестр и даже театр. Семнадцать музыкантов на духовых инструментах с турецким барабаном под управлением отрядного адъютанта поручика Осетинского исполняли не только марши, но и целые попурри из разных опер! «Капитан наш – отец» почтительно отзывались о Кузнецове солдаты. Бессменно трудился отрядный врач Третьяков, которому помогал капитан Зайцев, сменивший позже Кузнецова. С весны афганцы вновь начали терзать местных забитых полунищих жителей Памира и на их усмирение был послан отряд капитана Глеба Михайловича Ванновского. Тогда на деле были впервые опробованы в бою две повторительные трёхлинейные винтовки системы Мосина образца 1891 года. Во времена Александра войн-то и не было. Трёхлинейки позволили держать афганцев на почтительном расстоянии - до полутора вёрст, и позволили Ванновскому с двенадцатью офицерами обратить в бегство афганский отряд в шестьдесят человек, вооружённый от британских щедрот. Очень ценили и любили подчинённые Ванновского. Всегда был подтянут с длинными загнутыми вверх усами и аккуратным пробором на голове. Сам его встречал в Туркестане. Хотя афганцы и получали оружие и деньги от англичан они их не любят и само слово «инглиз» считается у них ругательством. Как-то один афганский офицер говорил Ионову, что если Россия поднимется на Индию, то Афганистан примкнёт непременно к русским. Пришлось людям во главе с Ванновским преодолеть столь тяжёлый перевал, что в обледенелых склонах шанцевым инструментом вырубали ступени и протаскивали вьюки и лошадей. От высоты страшно болела голова, а у иных носом шла кровь. К концу 94-го года Памир был окончательно очищен от китайцев и афганцев отрядом Ионова, подполковника Юденича и капитана Скерского. Шугнанцы целовали нашим офицерам руки и становились на колени перед избавителями от произвола наймитов-«носителей европейской христианской цивилизации». О том рассказали мне свидетели того – здоровенный поручик Шаронов с капитаном Арсеньевым – знаменитым охотником на горных баранов и козлов. Оба побывали потом в наших краях, и мы вместе ходили на охоту. Такого стрелка, как капитан я, признаться, раньше не встречал. Но Арсеньев превозносил Ионова, как лучшего охотника, не боящихся никаких горных круч. Увы, Ионов с Громбчевским не любили и ревновали друг друга. Да оно и понятно: приоритет звания Первого памирца не давал обоим покоя. Два медведя в одной берлоге не уживутся. Вот и всё, пожалуй, что мне некогда тот капитан поведал.
- Юденич сейчас на Кавказе трудится, - заметил Фельдман, - а Ванновский очень отличился в Японскую, а сейчас, насколько я помню, командует Пятой Донской казачьей дивизией. Славится своей храбростью среди кавалеристов. А вы слышали, господа гвардейцы, что Государь дал смотр кавказской кавалерийской дивизии в Подолии? Очень к ней благоволит. Оно и понятно – проявили себя героями. Много в дивизии кубанцев и терцев в мохнатых папахах. До нашего генерал-лейтенанта донёсся слух, что до Рождества Государь намерен осмотреть и гвардейские полки, начиная с Галиции. Может и сюда доберётся, как знать.
- Гвардейцы в грязь лицом не ударят, разве что, сваленные пулей с седла в лужу приземлятся, - с бравой беззаботностью бросил в ответ Дорофеев, - А нужно ли это? И чего Его Величеству в такую даль забираться?
- Солдат русский пока ещё не настолько испорчен, чтобы можно было заявить, что смотры царские не поднимают дух армии, - тихо сказал Владимирцов, - Зато с офицерством дело обстоит, увы, несколько иначе. В 1812-м и в Севастопольскую кампанию выделились талантливые военачальники, но уже в Японскую таких, как Корнилов, Нахимов и Тотлебен, не нашлось. Вернее, таких в Японскую были уже единицы, тогда как до того - десятки.
- Вездесущий ныне либерализм уничтожает дух офицера, как и солдата, - добавил барон Фельдман.
- Да не в либерализме суть, - отмахнулся барон Дерфельден с раздражением в тоне, - Просто технический уровень стал иным, а Россия отстала в плане боевой техники и, соответственно, планирования операций в новых условиях.
- Полностью поддерживаю барона! – ставил самодовольным тоном Казимир Потоцкий.
- Не так всё просто, барон, уж позвольте не согласиться, - продолжил Дмитрий Фельдман, не замечая слов Потоцкого, - Разве в одной технике причины таких крупных неудач? Быть такого не может. На первом месте в любой войне дух армий. Японцы были оснащены технически на том же уровне, что и мы, но стремление к победе у них было не сопоставимо сильнее.
- А почему у нас дух оказался слабее? Потому, что мы начинаем вырождаться в условиях рутины правления горстки закостенелых геронтов подобных Горемыкину, - уверенно произнёс Потоцкий хорошо поставленным голосом, несмотря на явный польский акцент.
- Интересная мысль, есть в ней своя правда. Немало министров пора бы заменить на молодых и деятельных. Но всё же, не подобает офицеру русской армии заявлять такое, - вскинул брови барон Дмитрий Владимирович Фельдман, - Тем паче навязывать эту мысль другим.
- Я никому ничего не навязываю. Даже Альфред не согласен со мной по многим вопросам.
- Кто начинает развивать эту тему, тот скатывается до критики Царской семьи, что входит уже в моду. А офицер должен быть вне политики. Именно из-за внутренней смуты мы проигрывали японцам.
- Наверное, Вы правы, барон, - уклончиво ответил Потоцкий.
«Этот бастард рода Потоцких начинает раздражать уже и меня» - раздумывал по-польски подъесаул Велепольский за кружкой протрезвляюще-крепкого чая.
- В своих афоризмах Козьма Прутков утверждал: «Если хочешь быть красивым - поступай в гусары», - размышлял вслух изрядно подвыпивший Дорофеев, - Хотя я сам и улан, но признаю особую красоту гусарской формы. Впрочем, разве сравнить форму нашего времени с той, что была в Николаевские времена и до них? Какой доломан!
- Да что их брать - гусаров-красноштанников, - отмахнулся Потоцкий, - С гвардией вашей не сравнить. Разве не так?
- А покойный отец мой утверждал, что только два полка лишены «особого шика» - лейб-гвардии Преображенский пехотный полк и кавалергардский, - сказал Ртищев, - Они берут тем, что просто не нуждаются в том, что именуется среди офицеров «шик». Их «шик» заключается в полном отсутствии «шика», как такового. У них своё «рафинэ» джентльменства и оно недостижимо.
- При всём моём уважении к отцу твоему, Ртищев, - промямлил полусонный уже Дорофеев, - согласиться с таким утверждением никак не могу. Как вообще можно сравнивать пехотные полки с нами, с кавалеристами? Не тянут они до нас, ой не тянут. И никакой тут «самый-пресамый шик», ни его отсутствие не помогут. Ни выправки кавалерийской, ни нрава. Всё равно, что прочих кавалеристов с гвардейскими сравнивать.
Кирилл смутился от мысли, что его слова могли быть услышаны соседними негвардейцами и пехотинцами и поспешил замять дальнейшее развитие этой темы.
- Нет, господа, кавалерия ещё покажет себя в этой чёртовой войне! – бражным тоном пророкотал вдруг Амвросий Дорофеев.
«Вновь постылое серое утро. Необходимость выползать с койки и выходить навстречу этой неуютной холодной серости, оскорблявшей самые лучшие чувства. Переться в зловонное отхожее место. Вновь слышать приевшуюся воркотню младших чинов. Сам напросился. Сидел бы себе дома. Слушал бы ворчание любимой жены... Теперь молчи. Терпи» - корил себя Сергей за непослушные мысли и чувства. Всё чаще и неотступно возникали милые сердцу уютные картины детства – рождественская ёлка с золочёными и серебрёными грецкими орехами, спрятанными под золотой бумагой, прикрывавшей основание ёлки, сюрпризы для каждого. Но вспоминались и слова сильного духом Владимирцова. Вот с кого надо брать пример: «Офицеру подобает быть беспощадно строгим лишь к самому себе, но к другим офицерам быть мягче, а к солдатам гораздо мягче». Из соседних окопов доносилось беззаботное пение усталого казака, только что вернувшегося из ночного дозора: «Тут красотка живет. У ней вотчим крутой. Воевода лихой...» Поставленный низкий голос казачины немного скрасил безотрадность промозглого рассвета. «Каждый Божий день начинаю молитвою об Отечестве» - писала Лиза Серёже – «Да хранит тебя Господь в годину тяжких испытаний, мой милый! Неужто война эта будет долгой, как Японская? Неужто наш сыночек не увидит и в будущем году отца?» Подобное содержание писем не слишком радовало. «Ведь и своих тяжёлых мыслей о семье и её будущем хватает. А тут ещё и известие о том, что и брат Пётр тоже на фронте... Радует, что любимая сестрёнка Евпраксия, кажется, воспаряла духом после знакомства с другом брата Аркадия и тот сделал ей предложение. Все братья одобряют, но она решиться на утвердительный ответ пока не может... Лучше бы тайно от нас повенчалась... Но и сделавший предложение, уже опять на фронте, хотя и Персидском... Уж лучше меня бы пришибло здесь, чем её жениха. Ведь он был бы способен спасти мою сестру от её непонятного для всех нас душевного разлада... А пока что она даже стала посещать общество для духовного саморазвития девушек «Белый голубь». Они собираются раз в неделю и читают вслух цитаты поэтов, философов, духовных учителей, собственные мысли. Ничего плохого тут нет, если только не завлекут её там в дебри теософии, коей грешат обе столицы. И Митя с Глебом на фронт собираются. Боре проще. Похоже, что его никак не задевает, что он отсиживается в тылу, а нас всех он лишь критикует и даже высмеивает. А каково там Варе монашествовать в суровом Белозерском краю? Новости все эти навевают печаль и потаённую тревогу. И всё же вспоминается опять Настасья. Ой, грешен я, к чему это образ её вновь предстаёт предо мною? Ведь не хочу я этого, Господи! Отведи напасть, Боже Всемогущий!» Всё утро, после того, как гвардейские офицеры ушли, Владимирцов ворчал на них, а Кирсанов с этим молча соглашался.
- Вот такие, как этот Дорофеев, или те оба шляхтича, приписанные к казацкому полку, они же нам, армейцам, дорогу перебивают, тем кто лямку в поте лица тянет. Но все преимущества у гвардейцев с генштабистами. А к чему эти дополнительные привилегии офицерам Генштаба, которые и так высшее военное образование получили? Но они принимают полки вне очереди, не мы. А боевого опыта у нас побольше. Смириться остаётся.
- Так, оно и на благо – смириться, - заметил Охотин.
- Это смотря с чем смиряться и когда, - с досадой добавил Емельян, - Средний гвардеец относится к армейцу с холодным высокомерием. Уязвлённый армеец не может спокойно смотреть на привилегии гвардии. Можно понять, что следует давать привилегии более образованным, или лучше учившимся. Но практика показывает, что в бою зачастую героями проявляют себя не первые ученики, не карьеристы, а наоборот.
6. Проклятые болота
«Если Франция не была стёрта с карты Европы, то прежде всего мы обязаны этим России»
Маршал Ф. Фош
«Если бы французы со своей стороны выделили хотя бы скромную часть своих запасов орудий и снарядов, то русские армии, вместо того, чтобы быть простой мишенью для крупповских пушек, стали бы в свою очередь грозным фактором обороны и нападения... Пока русские армии шли на убой под удары превосходной германской артиллерии... французы копили снаряды, как будто это было золото».
Д. Ллойд-Джордж
Глеб Гордеевич Охотин, как обычно, сидел за своим столом и копошился в грудах служебных бумаг. Стремление к порядку во всём было его отличительной чертой, но уж больно много бумаг накапливалось с годами в его отделении. Охотин имел обыкновение уходить с места службы последним. Его длинная, с годами ставшая худой, мускулистая фигура, вечно склонявшаяся над письменным столом, стала притчей во языцах среди сослуживцев. Но сотрудники уважали Охотина и никогда не позволяли себе явно посмеиваться, а если и смеялись, то — за глаза и не зло. Начатое было расследование по делу скопческого убийства зашло в тупик.
Последние дни Глеб совершенно погряз в разбирании дела помощника великобританского военно-морского атташе Сиднея Рэйли. Коллега и друг Глеба из Департамента полиции всё чаще прибегал к услугам Охотина, ставшего известным на всю Москву детективом. Имелись непроверенные данные, что тот же самый Рэйли под видом торговца строительным лесом, под своим настоящим именем Соломон Розенблюм, появлялся в 1903 году в Порт-Артуре, где вошёл в доверие русского командования, добыл план укреплений и якобы продал японцам. Всё это не помешало господину Рэйли основаться долгое время в Санкт-Петербурге, где он стал двоеженцем, заключив брак с подданной Российской империи, имея жену в Лондоне. Родился Розенблюм, вроде бы, в Одессе. В 1890-е годы за участие в революционной студенческой группе «Друзья просвещения» ненадолго был арестован Охранкой. Вскоре он инсценировал своё самоубийство в Одесском порту и отправился на британском корабле в Южную Америку. Какими путями он оказался в Англии не понятно. Теперь этот сомнительный тип уже имеет солидное положение в Великобритании и послан в Россию на ответственный пост. Требовалось доказать, что Розенблюм с Рэйли - одно и то же лицо, после чего ему грозил большой скандал. Но раздобыть доказательства было неимоверно сложно. Пока что агенты питерского коллеги Глеба достоверно узнали лишь тот факт, что Рэйли был в числе российских революционеров в самом конце века, а потом оказался в работниках британского посольства в России. Подозревают, что Рэйли стал посредником военно-морского концерна «Мандро» между русской и германской сторонами. Название это образовано от фамилий владельцев - Мандрочович и Шубарский. На германских верфях концерн заказывал строить крейсера для русского флота. Но якобы сведения о русско-германских торговых отношениях Рэйли отправляет в Лондон. Доказать, что тот же самый человек оказался в Порт-Артуре было бы очень желательно. Но дело пока не клеилось. Единственно чего добился Глеб своей усидчивостью и долгим рытьём в справочниках было то, что в справочнике «Весь Петербург», который уже стал Петроградом, некий Рэйли значился как «антиквар и коллекционер», который также был членом «Санкт-Петербургского лётного клуба». То, что именно - «лётного» указывает на шпионский характер его пребывания в России...
А вот ещё занятно. Напоминает о недавнем прошлом: «Всё состояние провокатора Азефа было вложено в русские бумаги. С минуты объявления войны они утратили ценность в Германии. Положение семьи великого провокатора стало критическим. Они открыли в Берлине корсетную мастерскую. Несмотря на протесты и ходатайства, Азеф пребывает сейчас в немецкой тюрьме». Так... Получается, что воздалось ему хоть как-то... Наверное, немцы решили, что такую птицу надёжнее будет держать в клетке. Летом, перед самой войной, рабочие столицы как с цепи сорвались: ходили толпами по улицам, ломали трамваи и фонарные столбы, забивали городовых до смерти. Причины беспорядков сильно озадачили полицию. «А мы сами не знаем зачем это делаем» - отвечали допрашиваемые громилы – «Нам надавали трёшниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били». Не иностранные ли разведки раздавали те самые трёшницы?»
Желая немного разнообразить свою работу к вечеру, поступавшими на уровень его чина вместе с секретными сведениями. « Думается мне, что в аргументах, приводимых Дурново, имеется одно слабое место» - рассуждал Охотин – «особенно, в плане того, что «...интересы России и Германии нигде не сталкиваются». Россия связана с Германией кабальным торговым договором, составленным ещё во время Русско-Японской войны, согласно которому целые отрасли российской тяжёлой промышленности были лишены таможенного покровительства и не могли развиваться, поскольку мы обязаны покупать такую продукцию у немцев. С 1909 года русские решают пересмотреть таможенные тарифы, или вовсе прекратить договор, что чревато большими потерями для германской промышленности. Германия, с одной стороны, готова к войне и содержит непомерно большую армию. Следовательно, война ей необходима. С другой стороны, Германия хочет быть уверена, что будет сражаться сначала с Россией и, нанеся ей несколько сокрушительных разгромов, возьмётся за Францию. Но немцы опасаются вмешательства Англии и мечтают о подтверждении её нейтралитета. Воевать с тремя державами сразу они не могут. Коварный Альбион ненавязчиво намекает на свой нейтралитет. Если остальные сильнейшие державы перегрызутся, он от этого лишь выиграет. Кроме того, немцы понимали, что именно в данный момент австрийцы полностью зависят от них и будут верными союзниками. С 1912 года Германия ощущает себя настолько мощной, что перестаёт искать компромисса с Россией, а лишь давит и требует своего. Кайзер культивирует идеал военного вождя, а ценности христианские полностью игнорирует, в чём он - прямая противоположность Государю. С одной стороны можно понять крайне правых, которые до последнего кричали за союз с Германией, как с оплотом монархии . Но гадок мне этот Вильгельм... Помню, в чьих-то воспоминаниях было упомянуто об Александре Третьем, как этот великой мудрости Государь одёрнул молодого Вильгельма, предложившего ему поделить всю Европу: «Не веди себя, Вилли, как танцующий дервиш. Полюбуйся на себя в зеркало». Хотя, на месте Александра, я бы тогда, пожалуй, прислушался к подобным мыслям. Но газеты, правда не левые, могут иной раз и порадовать... Так, «В августовских боях в Восточно-прусской операции особенно отличаются казаки Второго Оренбургского казачьего полка. Старший урядник Воросов Иван Николаевич из Первого Читинского казачьего полка Забайкальского казачьего войска награждён тремя (!) Георгиевскими крестами и, как лучший казак полка, французской бронзовой медалью» и тому подобное.
Нет, всё же я намерен пойти на фронт не только в силу пусть даже слепой и эгоистичной охотинской генеральской гордости. Если угодно и гордыни. Не только. Есть и более высокие побуждения, нежели одна гордыня. И жена должна понять это. Она у меня умница» - улыбнулся про себя Глеб – «Ведь сумели понять жёны моих братцев, уже сидящих где-то там в окопах. Никто из них не сетует особо. Разве что Серёжина Лизанька. Так, у той глаза вечно на мокром месте. Уж на что Аграфёна особа непримиримая. Казачка одним словом. И то брата Петра отпустила, благословив. Всё в порядке вещей...»
Дмитрий Гордеевич Охотин в тот же момент имел разговор со своей женой Глафирой на ту же тему. Он понял, что не сможет не пойти на фронт, глядя на пример троих из семи своих братьев. Он не сможет больше сидеть дома, или на своей картографической службе, не сможет продуктивно работать. Его уже не греют милые сердцу книги и описания-отчёты о путешествиях по периферии Империи. Всё его существование лишается смысла и даже младенец-сынок уже не способен наполнить его иным, здоровым содержанием. Скрипя сердцем, он подходил к любимой жене. Он, Дмитрий Охотин, должен отправиться на призывной пункт сейчас же, не откладывая ни на день! После категоричного заявления жене не было слёз и театральных сцен. Всё было воспринято с должным пониманием: Глаша не стала плакать и лишь её изящно изломанные чёрные хохляцкие брови собрались впервые в жизни в складки к носу. Дмитрий всегда особенно любил своих старших братьев Сергея и Петра, которые ещё летом отбыли на фронт, младшего братца Аркашу, который с первых дней воевал, как офицер. Ещё и поэтому никак не мог Митя продолжать отсиживаться в тылу. Прощаясь со старшим Глебом, Дмитрий был очень ему благодарен за моральную поддержку. А Глеб сказал всего пару слов: «И жёны и дети нам простят и нас поймут. Скоро последую за тобой. Начальство всё держит. Есть высокий смысл в чести семьи. Быть достойным своих предков и просто достойным быть мужчиной». Так, оказался прапорщик Дмитрий Охотин совсем неподалёку от Петра, не ведая о том. Их полк месяцами стоял на прифронтовой полосе, готовый быть брошенным в случае необходимости поддержки, но так и оставался стоять, тренируясь в стрельбе и занимаясь муштрой. Они знали, что на передовой Северо-Западного, в Восточной Пруссии, случилась катастрофа. Дмитрий не без оснований опасался, что Пётр где-то там, и ему не терпелось отправиться на поддержку. Но судьба распорядилась иначе.
Наиболее нерадивый лентяй и бездельник из всех детей генерала Гордея Евграфовича Охотина, Пётр, не раз бросал учёбу в университете, кидался на поиски смысла жизни пока, наконец, случайно не раздобыл золотишко в краю таёжных лесов и старателей, не вложил их удачно в дело и не стал состоятельным человеком с доходами, превышающими таковые прочих, куда более серьёзных, братьев. Остепенившись, заведя жену и ребёнка, он умудрился стать прекрасным отцом и только лишь помышлял о деле, заботе о малыше, да молитвах усердных. Но как только прозвучал набат войны, Пётр понял, что никак не сможет оставаться более в Москве и устремился на фронт. Для жены, подлинной казачки, подобный шаг мужа оказался совершенно естественным и никакая обида, порою стучащаяся в сердца Серёжиной Лизаньки, или Митиной Глаши, Аграфёну не затрагивала и в помине. Тяжелее стало, забот больше, ну так на то и война. Если кто и пытался отговорить Петра от такого рискованного шага, это был его давний партнёр и друг Силантий Тихонович Воскобойников. Ему было уже на шестнадцать лет больше, чем Пете, а через год должно было стукнуть пятьдесят. Потому-то сам Силантий и не помышлял о фронте, хотя и был самых строгих староверческих нравов, чужд всяким новым веяниям и, при этом, сохранил отменное здоровье. Его увещевания о том, что дело их может пошатнуться, что одна голова хорошо, а две лучше, не возымели действия. «Был бы, друг любезный, на пару лет помоложе и сам бы, я уверен, не усидел в такую годину» - отвечал ему Пётр и оба понимали, что это правда. Одним словом, Охотинское упрямство возобладало, и Пётр сидел в окопах с августа месяца подпоручиком подобно старшему брату Сергею. Правда, пришлось ему потяжелее. Их часть не участвовала в славном разгроме немецкого корпуса под Шталлупененом, зато ей довелось побывать в более мрачных местах. Сначала их подразделение бросили на подкрепление во время звёздного часа генерала Ренненкампфа под Гумбиненом , где немцев от полного разгрома спасла лишь нерешительность генерала Епанчина. И Ренненкампф не стал преследовать, добивать бежавшего в панике противника и потерял инициативу. В те жаркие августовские дни всё больше говорили ещё о коннице, словно она определяла успех сражений, причём как в плане провала Каушена, так и Гумбиненского успеха. Превозносили казаков, гвардейцев, но и перемывали косточки генералу Хану Нахичеванскому. Особенно в этом усердствовали левые. А потом начался ад. Роковые дни середины того августа врезались в память подпоручика Петра Охотина и засели где-то в его мозгу мучащим, вечно ноющим, комочком плоти и трудно стало отличать, где тут сознание, а где – плоть. Все прочие события, даже и бурные, в старательский период Петиной жизни померкли. Войска растянулись бесконечной линией , зажатые заболоченными непроходимыми участками Мазурских озёр, шагая по зыбкому песку, что ещё больше выматывало и замедляло темп. Коммуникации уже не поспевали за стремительным маршем, войска оказались переутомлены от жары и долгих переходов, недосыпания. Пехота не знала, где, в настоящий момент, находится конница и, наоборот. Приказы из Ставки гнали вперёд. Первым был обращён в бегство отдохнувшими немцами и свежим подкреплением славный Эстландский полк дивизии генерала Мингина. После неожиданного обстрела тяжёлой артиллерией это уже были не солдаты, а толпа перепуганных людей. Мингин не помог генералу Штемпелю отстоять городок Нейденбург, и это уже было чревато дальнейшим разгромом. Генерал Клюев вовремя не поддерживает избиваемый корпус Самсонова, защищавший узкое озёрное дефиле, ссылаясь на нежелание «напрасно проливать кровь». Клюев добровольно сдаётся с тридцатью тысячами своих солдат в плен. В плен попадает и, не желавший того, отважный и неуживчивый генерал Мартос. Пётр находился в тот момент в частях клюевского корпуса, которые не пожелали сдаваться волевым решением среднего офицерского состава. Под леденящим душу обстрелом тяжёлой артиллерии остатки верных присяге войск умудрились вырваться из окружения. Генерал Гурко с одной кавалерийской дивизией совершает дерзкий рейд к Алленштейну и отходит назад, поскольку спасти армию Самсонова уже не успевает. А Ренненкампфа все начинают «склонять» за его бездействие и уклонение от помощи, когда она была ещё возможна. При этом «обсасывается» немецкая фамилия генерала и её перевод, могущий означать «бегущий от сражения ». Занимаются подобным сидящие в тылах и вовсе не нюхавшие пороха.
Каждую короткую чадную ночь, когда удавалось забыться сном лишь на час-другой, в воспалённом мозгу Петра Охотина упорно возникал сон-видение, вынуждавший его проснуться раньше, чем следовало, в холодном поту. Сначала появлялось болезненно-красное опалённое лицо батальонного, который кричал офицерам сорванным голосом: «Поляжем до единого, господа, но не ударим в грязь лицом!» Вслед за тем возникал образ тоже реально виденного недавно ужаса от случившегося совсем рядом с ним разрыва тяжёлого снаряда, который оглушил Петра, но чудом оставил совершенно невредимым, а разрываемая осколками и швыряемая взрывной волной на десятки метров вокруг плоть его боевых товарищей, плавно летела на фоне белых облаков. Сорванные головы, разлетающиеся внутренности, чавканье сапог в глине, смешанной с кровью. Но не это, уже ставшее привычным, превращало это сновидение в сущий кошмар. Затем появлялась любимая жёнушка Аграфёна, которая истошно кричала от боли, а он не мог двинуться с места, подойти к ней, помочь, что было особенно мучительным. Аграфёна приближалась к нему в полутьме от завешенного чёрным дымом неба и продолжала оглашать пространство, порой не только воплем, а различимыми словами: «Больно!» А когда Пётр находил в себе силы броситься к ней, она загоралась, падала и превращалась на глазах в обугленный труп. Пётр кидался к чёрным спекшимся останкам, и они рассыпались в его руках в порошок, не будучи горячими, но напротив, обжигали холодом. А обугленный череп жены нагло и гадко улыбался оскалом почерневших зубов. И днём со страхом вспоминал Пётр сон, преследующий его. А ещё и сошедшего с ума от ужаса канонады солдатика. Нервного такого, с первых дней. Он неожиданно озверел и стал кидаться на своих. Несчастного не поняли поначалу, что имеют дело уже с умалишённым, и начали мордовать его. Когда подпоручик Охотин подошёл, чтобы остановить лютующих подчинённых, на солдатика того уже жалко было смотреть: били сапогами лежащего куда попало. «А если я вас так, уроды проклятые?» - рассвирепел тогда Пётр и, скорый на кулачную расправу, двинул самому здоровенному бугаю в челюсть так, что тот чуть не упал. «А он на нас кидаться с лопатой стал...» - раздался чей-то неуверенный голос. «Вы что не поняли, что человек рехнулся? Ну выбей лопату, ну огрей пару раз. Зачем же избивать до полусмерти? И не стыдно вам? Пожалеть человека нужно. Не выдержал он всё это!» - пытался объяснить Пётр солдатам, уже начинавшим звереть от непрекращающегося ужаса вокруг, - «В этих условиях, рядовые, самое важное сохранить человеческий облик...» Лишь когда Охотин с горсткой отчаянных офицеров, унтер-офицеров и солдат выбрался из окружения, он заметил, что ранен в мышечную мякоть, кровотечение никак не останавливается и он уже заметно ослабел, быстро двигаясь перебежками и ползком несколько дней и ночей к своим. Его отвели ненадолго в полевой госпиталь, хотя он и пытался заявить, что останется с товарищами.
В незатейливой прифронтовой палате, где второй день лежал и отъедался Пётр Охотин, вместе с ещё несколькими из товарищей по окружению, всё чаще появлялась очаровательная рыженькая молодая сестра милосердия. Стало заметным, что её особенно привлекает смена перевязки на охотинском, немного продырявленном и начавшем гноиться боку, и попутные беседы с пациентом. Окружающие офицеры могли лишь позавидовать:
- И от чего такое внимание к женатому? Я, вот, холостяк-холостяком и на рыжих падок, так и не посмотрит, младших сестриц ко мне направляет, а сама – ни-ни.
- Физиономией не вышел, видать, али просто взгляд тоску навивает, - смеялся другой, - А вон Охотину горазда гнойные повязки менять.
Неожиданно зашёл пожилой ворчливый врач и объявил, что с минуты на минуту к ним зайдёт сам генерал Нечволодов и, чтобы «лишнего-чего не-болтали-тут». Пётр подумал, что имя это ему знакомо и стал вспоминать в связи с чем он его слышал: «А! Чёрт возьми: «Сказания о Земле русской»! Написано генералом Александром Дмитриевичем Нечволодовым! Глеб всё хвалил генерала, уверял, что ко времени написано человеком со знанием дела. Я тоже тогда начал было читать, но всё откладывал и не дочитал. А ещё Сергей упоминал Нечволодова. Он встречал его тогда ещё не генералом в Маньчжурии. Потом узнал от Глеба, что Нечволодов занимался в Маньчжурии тайной разведкой».
- Здравия желаю, господа офицеры! – прозвучал приятный низкий голос вошедшего в помещение седого как лунь, осунувшегося мрачноватого генерал-майора лет пятидесяти.
Кто мог, в том числе и легко раненный Охотин, повскакивали и козырнули.
- Лежите, господа, не стесняйтесь, а то лекарю вашему пожалуюсь на вас! – речь Нечволодова лилась медлительно, основательно, почтительно к окружающим и к себе самому, - Как понимаю, вы все свидетели нашего поражения на Мазурских озёрах? Так?
- Так точно, Ваше Превосходительство! Почти все здесь оттуда, из пекла...
- Хотелось бы вас спросить, господа, что по вашему мнению является причиной нашей катастрофы, гибели целых корпусов? Что вы об этом думаете?
Последовал гул голосов и сквозь многоголосицу прорвался сильный голос моложавого ещё, но бойкого штабс-капитана, который не мог встать из-за искалеченной ноги:
- Полагаю, Ваше Превосходительство, что причин тому много, но главная – очень поверхностная проработка операции генеральным штабом: нельзя было нам так растягиваться в такой специфической местности.
- Полностью согласен с Вами, штабс-капитан. Это главная тактическая ошибка и очень существенная, помимо недостатков в вооружении. На первом месте – скверная работа штабных, как ни прискорбно это констатировать. Но, прошу, господа, не обсуждать подобные темы с рядовыми. Когда человек или слишком молод, или недостаточно развит, ему свойственно делать далеко идущие и, как правило, глубоко неверные выводы. Говорю с вами откровенно, господа, полагая, что для людей, уцелевших в окружении, не сдавшихся в плен, Россия – не пустой звук. А ведь верно служить трону стало не модным и среди офицерства, чего греха таить... Когда-то, после подлого убийства Царя-Освободителя, я дал себе некий рыцарский обет: верой и правдой служить Отечеству и трону. После окончания Военной Академии я предлагал реформу генерального штаба и военного министерства, в ходе чего впервые столкнулся с удивительно единодушным недоброжелательством к себе старших офицеров. Все мои благие начинания отвергались этим сборищем карьеристов. К моему прискорбию уже в начале века мне открылось, что за пустым славословием во славу монархии, истинной преданности ей среди высшего офицерства уже не замечалось. Более того, она становилась дурным тоном. И с каждым годом эти настроения усиливаются, господа! Нет более ничего святого в рядах большинства из высоких чинов. Хочется верить, что среди вас сохранилась преданность идеалам наших отцов и державе будет на кого опереться. Ведь вы есть соль армии, её стержень! - Александр Дмитриевич резко остановился с каким-то надрывом в голосе, - Чего я добился? Очень малого: взрастил своими руками и духом Ладожский полк, ставший в Пятом году опорой самодержавия. Маловато, но – свой посильный вклад... Ещё и книги об истории писал и издал, курс русской истории для простого народа о тех временах, когда иначе относились русские к своим самодержцам. Да только левая печать подвергала мои труды осмеянию, что при их засилии в печати, выходит очень легко. Ведь для них вся русская история вызывает лишь насмешки, либо отвращение и ничего святого в ней для них давно нет, - голос пожилого человека дрогнул, - Простой человек, если он грамотный, способен воспринимать такого рода книги о нашей великой истории, но не интеллигент нынешний, увы. И это при том, что у малообразованных слоёв нет такого, как у нас с вами понятия Отечества. Возвышенного и непременно связанного с историей и политикой. Есть у них зато очень ясные понятия: защита очага, семьи, Веры отцов и Царя, а из них уже складывается и Отечество. Попробуйте выступить за правительство и орган, Вас напечатавший будет полит помоями и заклеймён «рептильным», то бишь – «пресмыкающимся» или «казённо-бутербродным». Хорошо ещё, что большинство крестьян газет не читает...
- Ваше Превосходительство, мы Вас полностью поддерживаем! – ответил за всех тот самый бойкий штабс-капитан Любомудров, - Насколько знаю своих боевых товарищей, никто здесь не оказался ради корысти своей. Мы, чины не высокие, народ, как правило, совсем иной. Нам важнее всего своих солдат сберечь по возможности, а главное – быть честным перед самим собой, Господом и Отчизной, которая на нас смотрит даже и глазами наших возлюбленных и потомков наших. Тихо и старательно делать своё дело. Вот, что важно ведь...
Нечволодов сказал ещё пару общих фраз, попрощался и вышел похоже тронутый до слёз, которые безуспешно пытался скрыть.
- Замечательный человек, - вздохнул Пётр, - Буду жив, непременно прочту до конца его книги.
- Говорят он - старый холостяк с ужасным характером. От того якобы и пишет всякое такое и ещё о масонах и еврейском капитале. Стращает разрушительностью иностранных инвестиций и концессий в нашей стране, - вдруг разговорился неприметный и тихий до того прапорщик из разночинцев с несколько затравленным взглядом светлых близко посаженных глаз.
Пётр отметил про себя, что прапорщик не встал приветствовать генерала, хотя и был ранен очень легко в мякоть руки. В этот миг к ним вошла рыженькая миловидная сестра милосердия, остановившая свой взор на Охотине.
- Да, видно, что Вы не из окружения, господин прапорщик... – растягивая слова молвил светлый, вихрастый, кучерявый, с веснушками Любомудров.
- Да я не хочу сказать, что генерал плохой человек... Просто, если кто-то ведёт себя странно – ищите причину в его личной жизни. Только и всего, - смутился тяжёлого взгляда некоторых своих соседей прапорщик.
- И в чём же странность? - вызывающе спросил Пётр, - Замечаю таковую лишь в Ваших словах, прапорщик.
- Обсуждаете генерала Нечволодова господа? – поинтересовалась сестра.
- Его самого, сударыня, - ухмыльнулся несколько масляно Любомудров.
- Наслышана про этого Нечволодова, господа, - хмыкнула сестра.
- А что именно? – поинтересовался Пётр.
- Мракобес он каких мало. А в пятом году душил свободу. Его любимцы из какого-то там полка особенно усердствовали. А так, особо ничего о нём не знаю. Ну да видно, что он за тип, - резко бросила сестра.
- Вот и я о том же, господа, - промямлил прапорщик.
- Это Вы точно отметили про странности подобных типов. От них не знаешь чего ожидать, - подхватила сестра, уверенно направляясь к Петру, чтобы проверить его повязку.
- Не беспокойтесь, сударыня. Я почти что выздоровел и могу проверять повязку и рану сам, - осадил её ледяным взглядом Охотин, который ещё вчера, если не заигрывал с ней, то был излишне любезен от нечего делать и лишь преданность жене сдерживала его от дальнейших шагов: «Не будь Аграфёнышка моей, ох и порезвился бы я с тобой, сестричка! И бок с затычкой не стал бы помехой». Так размышлял он ещё час назад, но только что услышанное от неё мгновенно разрушило тёплое отношение Петра к рыженькой сестре милосердия. Она опешила и шарахнулась в сторону.
- Сестрица, будьте так любезны, - разрядил томительную паузу прапорщик, - Не могли бы Вы осмотреть мою царапину и вынести «вердикт»?
- Да, конечно...
К вечеру привезли «тяжёлого». У несчастного фельдфебеля вся нога и часть таза были превращены в кровавое месиво и гноились. Предстояла, скорее всего, ампутация. Ночью он порою бредил, а утром слезливо обратился к ближайшему соседу – Петру:
- Сосед, ночью мне бабушка моя, покойница, не раз и не два являлась, долго плакала над моею головою и сказала, мол, готовься: Господь за твоею душой шлёт. Чуяло моё сердце - не жилец я теперь. Могу ли попросить кого тут матушке моей в деревню образок передать? Если получится, конечно. И сказать, что пал, мол, Никита Павлищев, как подобает и спину врагу не показывал. Из крестьян мы. Батюшка мне всегда сказывал: служи верой и правдой. Бери пример с офицеров-дворян, мол, и мы теперь многого на службе добиться можем...
- Да бросьте, фельдфебель, в Ваши-то годы и не от такого выживают, - попытался его утешить ласковым тоном Пётр.
Ногу ему ампутировали, но через день фельдфебель Павлищев скончался. В тот день не было слышно не только солёных, но и вовсе никаких шуток в их палате. Народ мрачно плевал в потолок, а рыжую сестру дружно игнорировал. Попытки прапорщика завязать беседу, чтобы разрядить гнетущую обстановку, оставлялись без малейшего желания поддержать разговор. Неожиданно вошёл врач и порадовал новостью:
- Скоро к вам явится начальник штаба Сводно-Кавалерийской дивизии барон Врангель, кажется совершивший скачок из ротмистров в майоры за дело под Каушеном, господа офицеры. Везёт нашему госпиталю на посетителей.
- Рады будем такому гостю, наслышаны! – как всегда быстрее всех среагировал Любомудров, - слыхивал, что представители славного семейства Врангелей выдвигались на военном поприще ещё до эпохи Возрождения. Да, представьте себе. Служили монархам скандинавских стран, а потом одна линия Врангелей перебралась в Россию, оставив и тут немалый след в истории .
- Всё-то Вы знаете, Любомудров... Руководит ли Вами желание соответствовать своей фамилии? – рассмеялся молоденький корнет и палата повеселела.
Петру вспомнились рассказы братьев о младшем брате Врангеля, который, судя по всему, ничего общего по своему духу со старшим не имеет. Кажется, младший занимается искусством и верно пребывает в беззаботности в столице. Ближе к вечеру в помещение раненных офицеров, вышедших из окружения ворвался стремительный в своих движениях истинно конногвардейского роста поджарый ещё довольно молодой человек с длинным благородным лицом прямым носом и круглыми серыми глазами. После положенных приветствий и представления, барон Пётр Врангель выразил благодарность отважным людям, предпочитающим огромный риск вместо пленения. Врангель попросил их рассказать о крахе самсоновских корпусов и роли Ренненкампфа и раненые поведали наперебой обо всём, что урывками видели и слышали. Вспоминали, что когда рвутся «чемоданы», тяжёлые снаряды, то всё живое вокруг норовит зарыться в землю. Тогда ещё остаётся ничтожный шанс на спасение. Характерный вой «чемоданов», взмывающие в воздух, вырванные с корнем деревья, затемнение небес средь бела дня, несущиеся зазубренные осколки рассекающие на части людскую и конскую плоть. Охватывает животный страх неотвратимой смерти. Особенно когда впервые. На их дальнобойные «берты» нам ответить-то особо и не чем. Этот вой способен лишить мужества любого от сознания полной беспомощности. Вспоминали и нестерпимо слепящий и, наводящий ужас, свет немецких прожекторов. А Охотин напомнил и о дурном предзнаменовании – солнечном затмении, случившемся незадолго до разгрома. Первобытные чувства обуяли многих солдат в момент затмения. Отчаянно крестились и уповали на милость Господню. Поговаривали уже, что худо будет.
- Наша армия, не корпус даже, целая армия была фактически обречена, Ваше Высокопревосходительство, - быстро и с надрывом заговорил словоохотливый Любомудров, - Отдельные части продолжали упорно драться в соответствии с обще-воинским законом: ради спасения больших сил отдаются на заклание малые. Остатки Тринадцатого корпуса вырвались из окружения отчаянным усилием, стоившим немало очередных жертв. Положив целый полк Каховского и, оставив мортирную батарею, корпус сумел уйти. Но противник преследовал нас и приходилось давать всё новые бои. Насмерть стоял капитан Брыдкин с батальонами Софийского полка, ротами можайцев, звенигородцев и каширцев. От мысли, что проклятые Мазурские болота стали могилой моих боевых товарищей, жить не хочется, Пётр Николаевич! Гоню её от себя эту чудовищную мысль. Когда уже совсем туго становилось – кидались мы в отчаянную штыковую атаку и проносило. Потом по лесам хоронились. Сам удивляюсь порой, как уцелел. Когда подолгу каждое мгновение смерть совсем рядом это изрядно притупляет чувства и уже, глядишь – ничто не страшно. А дыхание смерти позволяет полнее наслаждаться жизнью покуда она даётся. От дивизий уцелели полки, но Второй армии как таковой уже не оставалось.
- Знаю, знаю, господа, каково там пришлось, - вздохнул Врангель, - Пали полковники
Кабанов, Христинич, Первушин, Загнеев, Венецкий и Каховский, генерал-майоры Колюжный и Сайчук. А сколько полегло нижних чинов?
- Кто их считать станет... – протянул Охотин.
- Вы знаете больше нашего, Пётр Николаевич, хотя мы сами вышли из окружения, - продолжил Любомудров, - А мы шли с капитаном Барсковым, матёрым сорокалетним служакой и штабс-капитаном Семечкиным, имея считанные патроны, да по паре сухарей на брата. От недосыпания и недоедания уже качало и начинала кружиться голова. Наткнулись мы на немецкий кавалерийский дозор, а затем попали под пулемётный огонь, оставив там лежать более восьмидесяти человек. Встречный бой всегда особенно жесток. Остатки нас скрылись в лесу и прошли на польский хутор, где смогли оставить тяжелораненых. Немного продовольствием разжились. Казаков немцы в живых не оставляют – очень злы на них. Раздувают о них небылицы всякие. Был с нами один тяжело раненный казак, так долго несли его на носилках, там не бросили. Но умер он по пути. Через четыре ходовых дня и ночи нарвались вновь на немцев и из последних сил ударили в штыки. Пал там и Барсков и ещё день пути до русской линии проделали под началом Семечкина. Выжило нас меньше половины.
- А кто бы мог подумать в начале лета о погружении в жесточайшую войну в конце его? - добавил Врангель, - Даже те, кому было положено знать о том, что война произойдёт, преспокойно готовились к летнему отдыху. Тот же генерал Брусилов, как ни в чём ни бывало, отправился с женой в Бад-Кисинген...
- Ваше Высокоблагородие Пётр Николаевич, если так можно обратиться, - на этот раз не очень решительно взял слово Любомудров, хотевший сменить тему, - А что именно произошло под Каушеном после которого так много заговорили о генерале Хане Нахичеванском и Вас?
- Это не простой вопрос, господа, - Врангель заходил из угла в угол с аристократичной гвардейской отчётливостью каждого движения, бесшумно разворачиваясь на носках мягких добротных сапог с грацией умелого танцора, - Легко обвинить во всём этого отважного генерала... Изложу события кратко, будучи свидетелем всего: по стратегическому плану конница должна была служить для восточно-прусской армии притягивающим магнитом, а генералу Самсонову следовало наступать в спину противника. Кавалерия должна была пойти в рейд по немецким тылам и рвать коммуникации. Когда генерал Хан Нахичеванский уже двинулся в рейд, сбоку показалась немецкая ландверная бригада в пять батальонов. Против шести немецких пехотных батальонов и двух батарей генерал имел семьдесят эскадронов и восемь батарей. Однако Хан Нахичеванский не воспользовался манёвренным превосходством конницы и огневым перевесом. В этом его стоит упрекать, Но вопят о вине генерала в том, что он повелел коннице спешиться. И кто? Штабные, отсиживающиеся подальше от линии фронта, зачастую – левые, и в унисон им думские горлопаны, которые рады возможности очернить действия правительства и верных ему генералов. А поставь их на место нашего генерала? Так вот: наша кавалерия была послана в рейд с целью нарушать коммуникации, но нам не повезло и мы столкнулись с немцами. Части лейб-гвардии Его Императорского Величества Конного полка совместно с кавалергардами заняли деревню Краупишкен, а неприятель закрепился поодаль - в Каушене. У немцев имелось много пушек и они затеяли интенсивный обстрел наших позиций. Тогда Хан Нахичеванский отдал вполне разумный приказ кавалеристам спешиться, чтобы представлять собой меньшую мишень и проще укрываться за незначительными предметами, теми же деревьями. Да, кирасирская гвардия кинулась в атаку на батарею в полный рост, не привыкнув кланяться ни пулям, ни снарядам. Да, полегло там слишком много и не простых офицеров, а кавалерийской элиты, цвета нации. Был в этой атаке и знакомый мне молодой синий кирасир корнет Трубецкой. Мой Третий шефский Его Величества эскадрон пока оставался без движения, охраняя полковое знамя. Когда наш генерал Казнаков увидел, что кирасирам необходима поддержка, он бросил нас в атаку. Я знал, что согласно новейшим академическим утверждениям, лобовая атака укреплённый полосы, имеющей современное вооружение, равносильна самоубийству, что наступление пехоты допускается теперь только после подготовки ружейным, пулемётным и артиллерийским огнём, но не желая ослушаться генерала, не намереваясь опозорить свой род и подобную же атаку моего предка в 1759-м при Кунерсдорфе, командую: «Шашки к бою, стро-ой, фронт, ма-арш!» Девизом нашего рода всегда были слова, выгравированные на нашем гербе: «Погибаю, но не сдаюсь!» Мы ловко использовали рельеф, каждый пригорок, и оказались в ста тридцати шагах от немцев фактически для них неожиданно. Первое мгновенье залп противника был неэффективен – не пристрелялись ещё так близко, а мы выиграли время. Неслись уже в лоб и очередные залпы унесли всех офицеров, кроме вашего покорного слуги, а также двадцать солдат. Мой верный вороной конь получил пару десятков осколочных и пулевых ран и рухнул у самого вражеского бруствера. Меня выбросило из седла через орудие, но я тут же оказался на ногах. И вот мы уже кидаемся на противника в рукопашную и сметаем его . Никакого особого геройства тут нет, а лишь умелое использование особенностей местности. Школа Красносельских лагерных сборов. Не подумайте, что за этими словами моё позёрство. Нет, я абсолютно искренен! А то, что конная атака лишает буквально каждого из нападающих чувства страха – прописная истина. К сожалению, у нас уже не оставалось сил, чтобы преследовать бегущих немцев, увозящих часть пушек. В моём подразделении недавно появился некий барон Унгерн, офицер выдающийся во всех отношениях. Беззаветно храбр, рыцарски благороден и честен . С такими можно воевать. Ещё не все мы выбиты, господа! Во время атаки сам Хан Нахичеванский находился в удалённом штабе, а к вечеру отвёл свои войска далеко назад. Справедливости ради надо отметить, что в Японскую за кавалерийскую атаку позиций японцев у деревни Ландунгоу Гусейн Хан Нахичеванский был удостоен ордена Святого Георгия четвёртой степени, наиболее уважаемой награды в офицерской среде, которую вручали исключительно за личное мужество в бою. Но тогда ещё военная техника была иной и не мудрено, что многие из наших начальников ещё не адаптировались к условиям современной войны. Тем не менее, тыловые крысы гораздо обвинить генерала и в трусости! Император же продолжает благоволить к верному генералу, пусть и не зная подробностей. Государь чувствует тех, кто верен престолу .
- Слышал, что Вы, Пётр Николаевич, отличились уже в Японскую. Вы, наверное, не сразу после учёбы попали в Конный гвардейский?
- Конечно же не сразу, друзья мои, - улыбнулся барон под щёткой коротких подносных усов, - Мой отец и не ратовал за успех моей военной карьеры, поскольку сам он человек не военный, грешит либерализмом и в немалой степени . Отец настоял, чтобы я обучался в Горном Институте Императрицы Екатерины II, надеялся, что став горным инженером, сын сможет успешно продолжить его дело на золотых приисках в Сибири. Но душа моя тянулась к иному. В детстве я много играл с казаками в Ростове-на-Дону, ходил с ними на охоту. Возможно от них и перенял свою приверженность к устоям, в отличие от отца и младшего брата. Вызревшее внутреннее стремление привело меня вольноопределяющимся в лейб-гвардии Конный полк. Кадровые не жаловали таких как я «вольнопёров-вольнопупов». Но я выдерживаю испытание на корнета гвардии при Николаевской Академии Генерального Штаба по первому разряду, после чего отцовские протесты уже не могут ничего изменить. Будучи эстандарт-юнкером, получаю звание корнета с зачислением в запас гвардейской кавалерии по Высочайшему приказу в девятьсот втором. Как вы, возможно, слышали именно в Конном лейб-гвардии выдвигается много офицеров с немецкими фамилиями вроде моей. Там на нас косо не смотрят. Но не всё оказалось столь гладко. Окончательный приём в ряды гвардейские возможен, как вы знаете, лишь после голосования офицеров полка. А тут, как на зло, мы с друзьями бурно отмечали моё производство в офицеры и, проходя мимо дома полкового командира, я порубил саблей молодые деревья, высаженные вдоль аллеи. Полковник, князь Трубецкой, как выяснилось, очень любил природу и деревья... Кто из нас, офицеров, господа, в такие годы не отличался бравадой, молодечеством, задиристостью, вспыльчивостью? А какие из нас офицеры без подобных качеств? Ни к чёртовой матери не годящиеся! Но князь был не умалим. Или забыл уж о своей молодости. А меня, за некоторую склонность к шампанскому «Piper-Heidsiesk» на балах в те годы, даже прозвали Пайпером... Впрочем, наше «Абрау-Дюрсо» ничем не хуже любого французского, должен вам сказать . Так, я вновь оказался штатским и отправился горным инженером в Сибирь. Но моя чиновничья карьера прервалась раз и навсегда после того, как я отправился добровольцем в Маньчжурскую действующую армию. Высочайшим приказом был определен хорунжим во второй Верхнеудинский полк Забайкальского казачьего войска, а потом переведён в Аргунский казачий полк генерала фон Ренненкампфа и скоро стал сотником. Через год был переведён в отдельный дивизион охотников, то бишь по-новому – разведчиков, подъесаулом. В дивизионе том собралось немало славных офицеров, многие из которых и сейчас на полях сражений: хорунжий Второго Аргунского граф Бенкендорф – давний однополчанин храбрейшего Ренненкампфа, гусары граф Пётр Стенбок, Фермор и Гревс, есаул князь Карагеоргиевич, а также забайкальский есаул Лешаков, терский подъесаул Доногуев, юный граф Велепольский, бывший британский офицер князь Радзивилл, мой друг Шатилов . Да, да. Я не оговорился: храброго из храбрых Ренненкампфа! Сейчас природного солдата от Бога, генерала, пытаются облить грязью, но это гадкие интриги тех же левых! Вы сами, полагаю, догадываетесь, господа. Ясно кому это на руку и для каких целей. Если уж кто и проявил себя неподобающим образом в Восточной Пруссии, то это генералы Артамонов, Благовещенский и Клюев. При этом первый известен своей отвагой и преданностью Царю и Отечеству, но он никакой тактик, а о двух других не имею своего мнения и не хочу фантазировать. Младшим офицерам-то проще. За ними никакой вины не оставалось: коль выйдут живыми ещё и награды получат. Но на генералах лежит груз вины за поражение. Нам ли судить их? После Японской войны я стал штабс-ротмистром, причисленным к Драгунскому Финляндскому полку. Лишь в седьмом году я вновь оказался в лейб-гвардии Конном полку в чине поручика. Потом оканчиваю Военную академию, но, не желая оставаться в Генштабе, прилагаю усилия к тому, чтобы командовать Эскадроном Его Величества. Я был уверен, что штабист из меня вышел бы никудышный. Штабные офицеры вынуждены всю жизнь давать советы начальству и делать вид, что довольны, когда ими пренебрегают, а это не по мне, господа. Я дорожу своим мнением. И гвардия мне милее: она на страже монархии и вне всякой политики.
Было заметно, что Пётр Николаевич избегает говорить о своём младшем брате. Охотин невольно сравнил намерения штатского отца Петра Врангеля не пускать сына в кавалеристы и своего отца-генерала, который вечно ворчал, что из семи его сыновей лишь один избрал военную стезю.
- Я слышал, Пётр Николаевич, что генерал Ренненкампф любим солдатами, но не офицерами, которые его знают ближе. Говорят, что он не так душевен, мол, вера в него есть, а близости с ним нет, не как с Мищенко, например... – опять спросил Любомудров.
- Генерал Мищенко это особый случай, господа. Я с ним почти не знаком, к сожалению, не пришлось тесно сотрудничать, но слышал, что тогда в Маньчжурии к нему началось сущее паломничество вплоть до как бы особого рода «дезертирства» из тыловых частей, на тех же Сипингайских позициях, в самое пекло к популярному и любимому всеми командиру. Надо отдать тыловым должное: за такое «дезертирство» никто наказан не был. Генерал Каульбарс всех прощал за такой порыв. Причём, подвержены таким порывам были не только пылкие и рьяные юные офицеры, но и пожилые запасные. Так, в мищенской Уральско-Забайкальской дивизии стало офицеров больше, чем где-бы то ни было. Прозвали ту дивизию Запорожской Сечью. И сам Мищенко отважен, господа. А сейчас наш пожилой израненный генерал вновь на фронте. К генералу Ренненкампфу, несмотря на компрометирующие его недавние мрачные события, отношусь с большим почтением, господа. Ещё знавал во время Японской полковника Гаврилова, командующего артиллерийским дивизионом. Это был поразительного дарования артиллерист, при полном равнодушии к опасности. Под разрывающимися шимозами он мог стоять на приметном возвышенном месте, чертить свои кроки и делать баллистические вычисления, вызывая восторг у солдат и офицеров. Приходилось видеть и подвиги уральского хорунжего, теперь - подъесаула Мартынова , забайкальского есаула Зыкова. Из пехотинцев довелось услышать о фельдфебеле Кутепове , который творил чудеса храбрости в разведке, а потом и повидать этого подтянутого крепко сбитого уже подпоручика с задорными глазами. Думаю, что он где-то неподалёку от нас.
- А что бы Вы сказали по поводу генерала Самсонова? – нерешительно спросил Охотин.
- Преклоняюсь перед его памятью, господа, - ответил Врангель, - Но вы, верно, знаете о нём не меньше меня, господа?
- Да нет, что Вы, - смутился Охотин, - Я и вовсе в клюевском корпусе был. Генерала Самсонова и в глаза не видывал.
- Александр Васильевич погиб, поместив себя добровольно в части, которым заведомо было бы непросто выбраться из, грозящего захлопнуться, капкана среди болот, - проговорил барон задумчиво, - Он мог бы не оставаться там, но счёл своим долгом разделить судьбу людей, к гибели которых был очень немного, косвенно, но причастен. Он не мог бороться с ошибочным решением Ставки, хотя и пытался. А там, в Барановичах, просто напросто «не ведали, что творят». Эти штабные крысы обрекли целые корпуса на уничтожение! А дело обстояло примерно так: после всех напряжённых донесений Самсонова командующий Янушкевич поручил генерал-квартирмейстеру Генерального штаба Данилову продумать возможность приостановки наступления. Моё начальство утверждает, что Янушкевич хотел послать Самсонову подкрепление, но Данилов настаивал на том, чтобы гнать армию дальше в угоду просьбам маркиза Ля Гиша. Якобы Данилов заявил, что спасая Францию, мы избавляем себя от нашествия миллиона германских штыков, которые сейчас во Франции. В каком-то смысле это и так, но мы смотрим в рот Западной Европе: а что там скажут о каждом нашем шаге. Екатерина Великая была последней правительницей, не боявшейся ИХ мнения. А цену тем союзничкам мы знаем со времён «нокдауна китайским боксёрам ». Тот же Мищенко своими ушами слышал вызывающе нахальный ответ англичан в совместном походе на Пекин, которых русские впервые попросили поддержать своё наступление. Ответ был смехотворен и звучал примерно так: «Наши солдаты устали и не смогут сделать этого». Зато, когда объединённые войска уже подходили к Пекину, британцы поторопились на славу, чтобы первыми выбросить свой Юнайтед Джек на стенах города. Они узнали, что существует тайная лазейка внутрь города по каналу и, не сказав никому из союзников, проникли туда небольшими силами, которые не смогли бы удержать столицу. Остальные солдаты штурмовали стены, теряли людей и всё внимание китайцев было отвлечено на них. Когда оборона города была уже прорвана, неожиданно для всех над цитаделью воспарило пестрое полотнище страны-участницы, войска которой не были заметны в числе атакующих... Думаете с тех пор в нравственном облике островитян что-нибудь изменилось, господа? Апрельские выборы 1914 года во Франции породили самый левый парламент за всю историю Третьей республики. Выборы шли под знаком протеста против вооружений и трёхлетнего срока службы. Левое правительство Вивиани не желало ввязываться в войну Германии с презираемым ими «варварским царизмом». А в день германского ультиматума России, по приказу военного министра, французские войска были отведены на десяток вёрст от границы в доказательство миролюбия Франции... Посол Палеолог давил на самого Государя, чтобы не останавливать продвижение наших войск по Пруссии. Фактически так решалась судьба Самсонова. Генерала Клюева знакомые мне высокие чины, мнению которых доверяю, считают академически образованным европейского толка предводителем, который мог бы командовать армией, но ему мешала явная европейскость - требование доказательств там, где прочим их заменяла вера. И вот, Клюев решает сдаться в плен со своим корпусом. Нет в нём «скобелевского рыцарства», нет той уходящей закваски. Старшие чины, в Ставке, обучались в своё время стратеги и тактике ныне устаревших. К современному комбинированному бою никто из них не готов. С лёгкой руки Великого князя Николая Николаевича мы продолжаем тратить все силы на отработку встречных лобовых конных атак в сомкнутом развернутом строю, с пиками наперевес, сшибаясь в рукопашную. Увы, но такой подход уходит в прошлое. Кому, как не мне сокрушаться об этом? Мы итак поднаторели в таких конных атаках, что как германская, так и австрийская кавалерия всегда уклоняются от участия в открытых конных столкновениях с нами, предпочитая спешиться и встречать нас ружейным огнём.
- Пётр Николаевич, мы слышали, что Самсонов с Ренненкампфом очень не ладили... – начал Любомудров, - В Японскую дошло между ними якобы до рукоприкладства и, возможно, нежелание Ренненкампфа вовремя помочь...
- Вздор, господа! – отрезал барон, - Это левые газетчики тогда надеялись выставить нашу армию скопищем жалких склочников, вот и выдумывали всякую напраслину. Не было никакой пресловутой «пощёчины от Самсонова»! Но зато имелись попытки опытного Самсонова - наказного атамана Донского войска с густой бородой лопатой, не дать столь сильно растянуть армию по Мазурщине, Жилинский, однокашник Самсонова по Николаевскому кавалерийскому училищу, осмеивал его опасения чрезмерно растягиваться и оскорбительно называл «трусливыми»! Вот между кем была давняя вражда! Так уверяют меня люди знающие. Есть у меня одно воспоминание, связанное с генералом Самсоновым на полях Маньчжурии. К японцам у нас ненависти не было, да и не могло быть. Откуда ей взяться на пустом месте? да и у них не могло быть настоящей ненависти, а лишь политическая правительственная пропаганда, твердившая годами, что из-за русских они терпят убытки и унижения. Неисповедимый ход событий в ту войну порою приводил к таким неожиданностям, что обе стороны сами себе удивлялись. Во время кавалерийского набега на порт Инкоу отряд Самсонова несколько раз занимал селение на нейтральной полосе. Вдруг на Новый 1905 год казаки находят там корзину с вином и закуской и записку русским офицерам от японских, которые зовут наших в гости. Начальник заставы с шестью казаками живо откликаются на такое приглашение, доезжают до японских окопов, где их весьма дружелюбно встречают и ведут к офицерам в фанзу. Не понимая друг друга, офицеры перепились, целовались и расстались весьма сердечно, передав нашим ведро «смирновки». Два крестьянина-китайца несли ведро до наших позиций. Такое бывало тогда, но в эту войну всё обстоит иначе. Технически оснащённое взаимоуничтожение доходит до предела и вызывает лишь страх, озлобленность и какое-то дикое ожесточение. Не бывало ещё такого. Солдаты, чудом вышедшие из мясорубки, где побывали и вы, господа, неузнаваемы. Это уже не привычные нам добродушные русские солдатики... Что-то надломилось в этой проклятой войне. Надо нам, господа, в дальнейшем это учитывать и стараться быть ещё внимательнее к своим подчинённым.
- Мы очень хорошо представляем, что могло стать с психикой тех необкатанных ещё новичков, что попали в этот ад в Мазурии, - мрачно сказал Пётр Охотин.
- А Вы сам-то, господин подпоручик, обкатаны были до этого? – несколько язвительно спросил Любомудров.
- Меня жизнь обкатала, - сурово бросил Пётр.
- У подпоручика на лице написано, что он от рождения не робкого десятка, - улыбнулся Врангель, - Такое дано не каждому. Были на Японской особо бесстрашные, как доброволец из Черногории полковник Липовац Попович. С ним вместе сражались и другие молодцы из Черногории. Слышал, что таких разведчиков в мире не сыщешь. Они способны переговариваться, подражая голосам птиц и зверей, прячась на деревьях. Вырабатывались такие способности веками ожесточённого сопротивления туркам. Но уже в ту войну становилось всё меньше проку для дела от истинных удальцов: пулемёты не разбирают кто как драться умеет и желает. Иной раз подумаешь и хочется проклясть весь технический прогресс! Но есть вещи и пострашнее техники: пропаганда средствами печати. Российское общество начинает всё больше презирать воинскую доблесть и службу Отечеству. Особенно стало это заметным вскоре после Японской – огромное разочарование от проигрыша и травли левой печатью, когда офицеры бросали службу! И это при том, что в Западной Европе университеты всё чаще становятся очагами национального духа! В наших же газетах и университетах доказывается, что национализм себя изжил, что чувство патриотизм ниже современного образованного человека, коему подобает в равной степени любить всё человечество, но никак не свой народ, что армия тормозит прогресс. Вы чувствуете, господа, что делается в стране с 1905 года?! Мы, Врангели, тоже не считаем и не можем себя считать националистами в России. Помимо германо-скандинавских кровей наша российская ветвь имеет родство с Ганнибалом, арапом Петра, и мы даже гордимся тем, что стали несколько смуглы и порой курчавы. Быть родственником Пушкина не зазорно, не так ли? Но не имея националистических, хотя бы в отношении культуры, и, особенно, патриотических чувств нечего делать в армии, господа. А подлинным патриотом России может быть, я считаю, лишь монархист, господа! Потому и не могу поладить с моим, с некоторых пор, начальником - генералом Крымовым. Уж больно падок он стал на конституцию. Но, не унывайте, господа, лечитесь и не рассчитывайте наивно на скорую победу: война затягивается основательно. Армия ждёт вашего возвращения, господа!
Прощаясь, Врангель пожал руку Охотину, возможно, особенно тепло, сказав на прощание как он ценит тех, кто пошёл на фронт по зову совести и сердца и тёзка славного кавалериста расплылся в улыбке:
- Наверное, ещё и по зову крови. Отец мой – генерал Охотин, - добавил смутившись.
- Ну, таким людям сам Господь велел быть в первых рядах, - с этими словами Врангель перенёс пик теплоты рукопожатия на прапорщика-разночинца, не подозревая о его истинных настроениях, не поняв, что он-то не имеет отношения к остальным, вышедшим из окружения.
- Беспримерная атака ротмистра Врангеля под Каушеном сделала для его репутации в офицерских кругах то же, что Тулон для Бонапарта, господа! – воскликнул Любомудров, как только шаги Врангеля за порогом затихли.
«В лобовую пошли, людей лишних положили, ну и героями стали. Дурное дело – не хитрое» - размышлял про себя молодой прапорщик.
В госпитале было свободное время и Пётр принялся, наконец, за письмо своей ненаглядной жене, от которой пришло известие о рождении дочки: «Драгоценная моя Аграфёнушка, целую тебя каждый раз мысленно перед сном нежно и бесконечно долго. Если бы ты знала, как я люблю тебя и тоскую по тебе, ангел мой! Деток наших целую крепко! Обязательно выживу и приеду взглянуть на сыночка! Целую тебя, бесценное моё сокровище!» Запечатывая конверт этот тридцатитрёхлетний суровый и тёртый уже солдат, давний бродяга и драчун, смахнул скупую слезу со своих глаз, сделав усилия, чтобы не расплакаться. Через несколько дней Охотин с нетерпением выписался «из постылой лежанки» и устремился назад в свой полк, как поступало тогда множество честных людей и ничем особенным подобный поступок не казался. Так поступили Межецкий и Мальцев, а позже Сергей Бородин и бессчётное количество других солдат и офицеров. В первом же бою Пётр чуть ли не угодил вновь в лазарет. На их атакующую роту, рассыпавшуюся в цепь германцы выпустили жуткую ещё незнакомую многим солдатам бронированную машину с иссиня-чёрным отливом гладких боков. С её башенки высунулось рыло пулемёта и стало поливать очередями бегущих в штыковую атаку воинов. Многие из тех, кого хорошо знал Охотин, полегли в тот день. Самого Петра пуля, как говаривали солдаты, не брала. Заговорён, мол, был. В ходе атак, осыпаемый пулями Пётр вспоминал своё участие в русской рулетке в бурную молодость и замечал, что тогда от звяканья взводимого курка в звенящей тишине было куда страшнее. «Лишь бы не посыпали тяжёлыми снарядами. Вой «чемоданов» вселяет чувство полной беспомощности» - думалось Охотину. Петру до сих пор удалось сберечь свой красавиц «смит-и-вессон» - память об авантюре в горах и в ближнем бою он не раз пригождался, заменяя более грязную штыковую работу. Второй такой же револьвер остался в Москве у жены. Зимняя стужа сменила слякоть осеннего бездорожья. В эти предрождественские деньки Охотин и ещё несколько человек из его роты участвовали в набеге с разъездом из одиннадцати казаков сотника Григория Семёнова , прославившегося своею лихостью. Им удалось взять в плен 65 немцев. Офицеры, знавшие Семёнова рассказывали, что он прославился бесстрашием ещё в 1911 году, когда, в ходе отложения Монголии от Китая. Семёнов со взводом казаков взял под охрану китайского резидента, которому угрожала расправа от толпы монголов и лично разоружил китайский гарнизон Урги (Улан-Батор), чтобы не вызвать кровопролития между китайцами и монголами. Сумел предотвратить и разграбление Дайцинскиго банка. По настоянию Министерства иностранных дел Российской империи, российский консул в Монголии потребовал от излишне резвого Семёнова покинуть Монголию. Молодой, плотно сбитый, кряжистый забайкальский казак с бурятской кровью по материнской линии, Семёнов, пользовался огромным успехом среди простых казаков, готовых ринуться за ним в огонь и воду. Тогда, в начале войны, в армии все ещё дружно восторгались подвигами казаков и тем фактом, что в Австро-венгерской армии существовала официальная инструкция, гласящая о том, что вступать в бой с казаками следует лишь имея пятикратное численное превосходство.
- Так, господа, это вам уже не Турецкая и даже не Японская война, чтобы вести себя в бою подобно Скобелеву ли, Куропаткину ли, грацуя на виду у противника на белом скакуне, - говорил один из офицеров, сидя в землянке, за кружкой крепкого чая, - А потому считаю, что нам следовало бы довести до таких гордецов, как Семёнов, что надо бы им себя поберечь. Лучших офицеров мы уже потеряли.
- Но, не забывайте, господа, что без таких людей, как они не было бы ни самого имени Русской армии, ни Великой России, - заметил Пётр Охотин, - Империя наша строилась в условиях крайне неблагоприятного климата, долгом отсутствии выхода к морям, во враждебном окружении. Благодаря таким людям мы стали мировой державой.
- Нельзя не признать и это, подпоручик, но если каждый из нас начнёт бахвалиться, нисколько себя не сдерживать, то в условиях нынешней огневой мощи всех нас выбьют, - спорил всё тот же офицер, которого Пётр толком ещё и не знал, как и прочих, ибо был направлен в незнакомую новую часть. Остатки их батальона расформировали.
- Помню рассказы отца о Турецкой, - тихо промолвил штабс-капитан постарше, - как некий юный подпоручик накануне штурма Плевны застрелился лишь из-за того, что окружавшие его офицеры могли заметить его чрезмерное волнение.
- Если так смотреть на вещи, то можно вспомнить и времена более отдалённые, - вздохнул Пётр, - Какие были люди. Одного из них описал мой отец в своих военно-исторических трудах. Бравый полковник Клот поссорился с офицерами в своём старом полку и его перевели в Лубенский гусарский, в котором полвека спустя пятый эскадрон возглавил сам Александр Васильевич Самсонов. Клот был гусар из тех бретёров сорвиголов, о которых писали немало от Дениса Давыдова до Толстого. Когда его перевели к лубенцам, он пригласил офицеров и заявил: «Вы, должно быть, слыхали, что у меня прежде были неприятности. Может, кто-нибудь из вас недоволен, что я здесь?» Офицеры почувствовали в этих словах вызов и принялись ворчать. Тогда Клот сказал: «Господа, вот пистолеты. Буду стреляться сейчас в очередь с каждым, не выходя из комнаты. На вашей стороне все шансы. Кто первый?» Офицеры замолчали, и полковник попросил их покинуть помещение. Он надолго стал их командиром и все его полюбили.
- Господин подпоручик, - ответил тот же самый разговорчивый офицер, - к чему нам ходить так далеко? Те времена миновали, но и сейчас сплошь да рядом проявляется не слишком заметный офицерский, да и солдатский героизм. Вы знаете, что командовать нашим полком поставят скоро подлинного незаметного героя - Соболевского? Я думаю, что мы можем гордиться выпавшей честью, хотя большинство и не знает о его деяниях. Мне посчастливилось его увидеть и узнать о нём от некоторых старших офицеров побольше. О том, что с ним недавно произошло. Подполковник Николай Иванович Соболевский, находившийся в октябре в Восточной Пруссии, получил приказание атаковать деревню двумя ротами. В разгар бела дня им пришлось пройти местность лишённую каких бы то ни было укрытий. Оставалось бежать, чтобы не дать противнику возможности пристреляться, сами понимаете. Несмотря на умелое и быстрое передвижение, немало солдат погибло и сам подполковник получил осколки шрапнельных трубок: две в левую ногу, три в правую и одну в локтевую часть левого предплечья. Но он продолжал вести роты вперёд и в двухстах шагах от неприятельского окопа его ранило ружейной пулей в левое плечо навылет! Отважный человек с криком «ура» первым бросился вперёд, задыхаясь от быстрого бега. Уже на бруствере вражеского окопа он был ранен ружейной пулей, которая, раздробила ему всю правую половину верхней челюсти и, выбив три зуба в нижней, вышла в затылок возле сонной артерии! Вы только представьте себе на что способен человек, воодушевлённый чувством долга! Есть ещё люди в нашей армии!
- Поразительно, что он был способен бежать до последнего ранения, потеряв столько крови! Восемь ран! Крепкий малый! – восторгался Охотин.
- Но это лишь начало подвига Соболевского, господа. Когда он пришёл в себя после последней раны, он увидел немецкого офицера. Соболевский попросил о медицинской помощи на немецком. Офицер тот ничего не ответил и показал нож. Прочитав страх в глазах беспомощного раненого, немец заметил, мол, «стыдно» и отпорол погоны пленного. Вскоре офицер пригласил человека с повязкой Красного Креста. Осмотрев рану Соболевского, изо рта и затылка которого струилась кровь, врач или фельдшер, заявил, что подполковник скоро всё равно умрёт. Соболевский продолжал лежать на полу в уголке и начал терять сознание. Тут он заметил, что подошёл солдат и потянул его за ноги, а потом возникли ещё двое солдат, которые вынули у него бумажник, сняли шашку, револьвер, бинокль, подсумок, часы. Наконец, они расстегнули воротник подполковника и сорвали шейную цепочку с образками святого Иннокентия и Спаса. Соболевский молчал, но когда один из солдат схватил его флягу, подполковник попросил пить, поскольку его тошнило и требовалось много влаги. Подошедший унтер-офицер за эти слова ударил Соболевского каблуком в нос, а солдат рубанул по шее тесаком, но не глубоко, позвонков не задел. Ночью Соболевский вновь пришёл в себя. Немцы ушли, и он пополз в сторону русских позиций. Моросил дождь и это спасало от непомерной жажды. Он терял сознание каждые три сажени, но продолжал ползти. Днём провалялся в бреду на картофельном поле, а ночью начал ползти дальше, пользуясь лишь правой рукой и коленями, а прочие конечности не работали. На третий день его подобрали наши солдаты. Скоро Соболевский возвращается на фронт, господа!
- Девять ран и дополз! Грандиозно! Думаю, что быстро бегать, рубить, нормально жевать и командовать в полный голос полковник Соболевский теперь не может. Но и не надо. Мы должны выполнить всё за него, - подвёл итог Охотин после долгой паузы.
После упорного изучения различных источников информации Глеб Охотин пришёл к выводу, что к началу 1915 года у немецкого командования вызревает план перенести главный удар на Восточный фронт и, если не окончательно вывести Россию из войны, то нанести ей такое поражение, после которого она не скоро сможет оправиться и прекратит попытки наступления. Русские не имели трудно преодолеваемую систему сплошных укреплений подобно той, что выстроили уже противники Германии на Западном фронте, а кроме того, русские войска находились ближе к Берлину, чем союзные. На Западном фронте для Германии война надолго превращается в позиционное противостояние – «окопный год». В русской армии созрел кризис снабжения снарядами и патронами. «На Великобританию работает полмира колоний, но при этом она имеет не сопоставимо меньший с Россией расход боеприпасов, - подумал Глеб,- Левые думцы кричат с трибун о попрании прав, в то время как западные «образцы демократии» успешно переходят на милитаризацию экономики ! Они погубят Россию, не крайне левые... Несмотря на наше отступление и недостаток вооружения, командование планирует несколько наступательных операций сразу. Генералы Данилов и Рузский ратуют за наступление в Восточной Пруссии, а Иванов с Алексеевым настаивают на разгроме более слабой Австро-Венгрии. Путь в Берлин они видят не через север, а через Венгерские равнины. Ставка готовит сразу два удара, что вряд ли соответствует реальным возможностям армии...»
1. Бросок по пустыне
«Я могу понять тоску русских по Константинополю, но почему они должны продвигаться в Средней Азии, я не понимаю».
Лорд Гранвилл, министр иностранных дел Великобритании
«Россия была просто вынуждена продвигаться вперёд, как Земля вращается вокруг Солнца... Я считаю, что неодолимая судьба влечёт Россию к Персидскому заливу, Кабулу и Константинополю. К югу от определённой линии в Азии её будущее в большей степени зависит от наших, чем от её собственных действий».
Лорд Дж. Кёрзон, вице-король Индии
Бивак макинского отряда был давно погружён в сон, когда около полуночи на 20 октября 1914 года сигнальные трубы пропели тревогу и вестовые командира полка устремились по своим сотням, созывая офицеров к начальнику. Аркадий Охотин выскочил из палатки под звёздное персидское небо одновременно с новым другом, выпускником того же Николаевского училища, Гринёвым, недавно влюбившегося в сестру Охотина, Евпраксию. На душе обоих друзей было тревожно: неспроста побудка в полночь! Казаки уже седлали коней, а офицеры собрались вокруг генерал-лейтенанта Генерального штаба Николаева, который говорил взволновано, но сдержано:
- Господа! В моих руках телеграмма от Его Высокопревосходительства Тифлисского наместника графа Воронцова-Дашкова. Турция объявила войну России! Ещё загодя турки обратились к российским мусульманам с просьбой материально помочь турецкой армии ! Налицо подрывная деятельность, господа! 16 октября султанский флот, включавший германские крейсера под чужим флагом обстреляли Одессу, Севастополь, Феодосию и Новороссийск! Германия поставляет Турции оружие и ускоренно прокладывает железную дорогу от Босфора к Персидскому заливу. Нашему отряду приказано немедленно наступать на крепость Баязет! С нами Бог!
С этими словами генерал снял мохнатую папаху и перекрестился. Его примеру последовали и другие офицеры. Затем Николаев обошёл все сотни, произнося напутственное слово и предлагал коротко прокричать «ура!» за державного вождя Русской армии, Государя Императора и Россию. Вперёд выступили разведывательные сотни, а остальные покинули лагерь в походных колоннах. С севера на Баязет двигался более крупный Эриванский отряд генерал-лейтенаната Абациева в составе Кубанской пластунской дивизии генерал-майора Гулыги. Кубанцы, к которым был прикреплён и Охотин, ставший подъесаулом, по пути вступили в упорный бой с турецкими войсками на посту Гюрджи-Булах у самой подошвы Малого Арарата. Пограничный пост был взят после краткого, но жаркого сражения. Аркадий склонятся к лежащему другу и суженному любимой сестры, пытаясь остановить кровь, хлещущую из огромной раны, зияющей в груди молодого корнета. Старые длинные турецкие крупнокалиберные винтовки стреляли свинцовыми пулями, оставляющими огромные рваные раны. Свинец успевал оплавляться при кручении в нарезном стволе и брызгал расплавленным плевком. Охотин хрипло зовёт ближайшего казака и просит срочно привести фельдшера. Но жизнь офицера на глазах уходит из кровоточащего тела. Последнее, что шёпотом ещё может произнести Гринёв ранит сердце Охотина: «Передай сестре, что я очень любил её и, что не прятался за солдат...» В отчаянии мечется охотинская мысль, не видя выхода: «теперь Евпраксия уж точно последует примеру Варвары и уйдёт в инокини». Тело Гринёва обмякло и Аркадию сделалось впервые в жизни по-настоящему страшно: «У меня уже никогда не будет такого друга. О Боже, за что такое испытание! Я не смогу написать сестре об этом. Что делать? Дай мне силы, Господи! Какая-то обречённость была последнее время во взгляде Евпраксии. Теперь-то я понимаю. Это была именно обречённость словно она всё знала заранее». Рядом корчился тяжело раненный строевой казак. Сотенный фельдшер бросил взгляд на испустившего дух Гринёва, сказав, что тут нужен священник, повернулся к казаку. В эту минуту за тысячи вёрст к северу беспокойная Евпраксия Охотина горячо молилась за своих братьев и доброго милого малознакомого корнета, сражающихся на фронтах Великой войны. Друг Аркадия своим появлением впервые привнёс сомнения в вызревшие намерения Евпраксии удалиться в монастырь.
Город-крепость Баязет был сдан без боя. Но курды, как их тогда называли русские – «курдинцы» продолжали «шалить» в горах с проходящими обозами русских войск. А полководец султана Мехмеда V, Энвер-Паша, продолжал строить наполеоновские планы победоносного шествия вплоть до Казани и создания Великого Туранского государства, пытался поднять всё мусульманское население на священную войну против англо-русских завоевателей. Особенно надеялись в Стамбуле и Берлине на разжигание восстаний на Северном Кавказе – в тылу Кавказской армии генерала от инфантерии Юденича. Персия уже кишела германо-турецкими агитаторами под личиной дервишей, ведущих публичные проповеди. «Мусульмане всего мира восстают против гнёта, - взывали подобные «дервиши», - Сунниты уже подняли меч! Наступил ваш черёд, шииты! У порабощённых мусульман есть единственный друг в Европе – немецкий народ. Наш защитник перед Аллахом – Пророк, а на грешной земле – германский император!» Такое зазвучало в городах и весях Персии и малочисленным там русским было невозможно бороться с подобной пропагандой. А между тем, командный состав Туркестанского округа уже посматривал на Персию как на житницу для Туркестанского края, ожидая, что там хлопок станет расти ещё лучше. С 1914 года Великобритания перешла к государственному управлению нефтяными месторождениями в районе Персидского залива, ранее осуществлявшемуся Англо-персидской нефтяной компанией. Бакинская нефтяная промышленность уже нуждалась в разработке новых промыслов, так как стала уступать своему крупнейшему конкуренту – «Стандарт Ойл», всё больше вытеснявшему русскую нефть с рынков Европы и Азии. Но монопольную концессию по добыче нефти в Персии получает англичанин Д’Арси. Всё складывалось так потому, что британский капитал контролировал две трети бакинской нефтедобычи.
Когда трубач сыграл повестку к заре, измучившийся за ночь, усталый Аркадий всё ещё тщетно пытался уснуть. Так продолжалось всю короткую прохладную ночь после отпевания и закапывания тела молодого романтически настроенного корнета бывшего, впрочем, на год старше Охотина. Подобающую церемонию похорон совершить было невозможно по причине дневной жары и неспокойного положения. Приказом командующего хоронили как можно более поспешно. Посмертно Гринёву тоже присвоили подъесаула. Вслед за певучей кавалерийской зарёй зазвучали «Отче наш» и «Спаси, Господи». Охотин заставил себя встать и тяжёлыми шагами направился к умывальнику. Все эти дни он был сам не свой и только надеялся на скорейшее боевое задание: «лишь бы не постылая праздность с неизбежными ежеминутными тяжёлыми мыслями: А как сказать об этом сестре?» Несколько мучительных дней спустя пришло распоряжение послать рейд казаков до границы с Афганистаном с целью разведки настроений соседнего государства. Узнав об этом, Аркадий выразил полную готовность к очередному опасному похождению, понимая, что лишь это может спасти от потока скорбных мыслей. «Решение как именно оповестить сестру должно вызреть подспудно, а сейчас - самое время поехать надолго на опасное задание». Охотин знал, что в те края персы избегают совать свой нос. Там полное торжество афганских кочевников для которых ни своя, ни чужая жизнь не стоит и ломаного гроша. Степь Отчаяния - безводный край с редкими колодцами, не нанесёнными ещё ни на одну европейскую карту. Россия не имела дипломатических отношений с Афганистаном со времён редких переговоров, проведённых ранее. Страна находилась уже более четверти века под сильным британским влиянием. Аркадий стал ответственным за сбор и подготовку отряда в длительный поход. Важнее всего были кони и карты. Для каменистой пустыни следовало учесть и сменные конские подковы с гвоздями: по две пары на передние ноги и одна пара на задние каждой лошади. Также и железные колья для устройства коновязи, а как обойтись без конских щёток и скребниц? Разумеется, важно было продумать, какое именно оружие брать с собой, ведь ничего лишнего нельзя было себе позволить. Были взяты трёхлинейные винтовки на человека, а офицерам ещё и револьверы, шашки на поясных портупеях на каждого. Боевых винтовочных патронов по сто двадцать на казака и по сорок револьверных, не говоря о ружейной и револьверной принадлежности, что уже составляло немалый вес. Взяли и плотничный, и ковочный инструмент, и лопаты с кирками, сигнальную трубу. Важным делом был фотографический аппарат. Ещё прихватили банки с ваксой, три фунта пятериковых свечей, десять коробок серных спичек, писчие - для составления карт и швейные принадлежности, лёгкий походный иконостас-складень, ножи, эмалированные кружки, миски и ложки, два чайника из эмалированного железа, два медных котла и складной фонарь. Со вьючкой возились неимоверно долго. Поверх вьюков и сум из сыромятной кожи с провизией, подвязали: топор, канат, резиновое ведро, брезент, в который паковали запасные гимнастические рубахи, носки, портянки, исподние штаны и рубахи. В сумы были уложены хлеб на первое время, чёрные сухари, привозимые из России, пачки солдатских галет, мука, соль, по несколько банок консервированных щей рижской фабрики Гегингера на человека, пару банок клюквенного экстракта, пару фунтов сушёного абрикоса, семь фунтов сухого шоколада, банка сгущённого какао с молоком, полфунта чаю и три фунта сахару. Была взята и пустая тара для воды, которую предстояло наполнить на границе пустыни. Оттуда будет необходимо везти с собой и корм для лошадей. Отряду были выданы, помимо лошадей, верблюды с поклажей, поскольку на большей части маршрута нельзя было раздобыть никакой пищи привычной для лошадей. Был приставлен и толмач-проводник из туземных кочевников – усохший от палящего солнца маленький тёмный, как негр, афганец, не выпускавший из рук большую трубку, украшенную серебром.
Охотин красовался на высоком рыжем скакуне в на славу сработанных из русской шагрени, сапогах, новенькой гимнастёрке и светлой фуражке с назатыльником. Дан был Аркадию отряд не из его кубанцев, а сборный из самых разных казаков покрепче, или поматёрее. Были там и такие, что тридцатилетнему подъесаулу в отцы годились. Поначалу всё шло гладко и казаки вполне «читали» тропу сами, не спрашивая ни о чём проводника. Карта, к которой обращался Охотин, соответствовала действительности. Но через пять дней, когда последние персидские селения закончились и они миновали фактически пограничную крепость, разобрать тропу стало бы под силу разве что одному из любимых книжных героев Аркаши, Натаниэлю Бампо. До не маркированной, а существующей лишь на картах, границы оставалось ещё по меньшей мере несколько дневных переходов, но эти забытые Богом земли уже не были во власти тихих и мирных, по сравнению с афганцами, персов. Местность становилась всё мрачнее. Всё чаще там и сям возникали острия чёрных скал, видимо, вулканического происхождения. Пустыня была усыпана щебнем, словно некогда стоявшие повсюду скалы неожиданно рассыпались, чтобы дать дорогу путникам. Пейзажи подстёгивали романтическое воображение Охотина. Не зря говорили, что в этих краях путешественника неумолимо охватывает отчаяние. В лучах заката, окрашивающих и без того невесёлый ландшафт в кровавые тона, два десятка всадников подъехали к давно заброшенным развалинам. Наступала зима и ночи были холодными. Поэтому путники обрадовались возможности заночевать в хорошо укрытом от ветра месте. Бурдюки с водой становились необходимыми всё чаще. Не предвиделось колодца и на этот раз. Когда они подошли вплотную к руинам, толмач-проводник тревожным голосом сказал, что здесь грех располагаться на ночлег, мол, могилы тут. И в самом деле: в наступавших сумерках офицеры разглядели каменный склеп и надгробные плиты, лежащие на кучах щебня. Один из самых проворных казаков уже отыскал поодаль действующий колодец и заявил, что вода там почти не солёная. Казаки стали говорить, что стойбище тут насиженное караванщиками. Доброе, стало быть, место, мол, врёт проводник. Несмотря на возражения проводника, отряд расположился рядом, но из уважения - не на стороне могил, «кабы казусного происшествия не вышло », а по другую сторону от ветхих остатков стены бывшего дома с провалившейся кровлей. Приколы были вбиты в землю и кони привязаны на арканах. Спустя ещё четверть часа ловкие казаки уже пекли на углях костра лепёшки, а в чайнике настаивался душистый чай. Верблюды невозмутимо жевали ячмень, а лошади – сухую траву. Всходила полная луна и свет костров был бы излишним. Перед сном они подолгу отпивались чаем после дневной жары, знакомились, беседовали. Почти никто в отряде из двадцати человек друг друга толком не знал. К их костру подошёл статный красавец-казак лет тридцати с мужественным открытым лицом и орлиным взором. Возможно, что донец с таким лицом имел каплю турецкой крови.
- Садись, Ипат, - сказал ему немолодой хорунжий, поддерживающий костёр на кизяках.
- Бог в помощь, дядя Автоном, - прозвучал певучий зычный голос казака, - А Вы, Ваше Высокоблагородие, дело своё видать знаете... Эдак нас экипировали, что не пропадём тут в пустыне.
- Садитесь, урядник, отдыхайте, - ответил подъесаул Охотин, - Ипат, стало быть. А меня Аркадием звать.
- Ипатием назвали. А иной раз и Ипатом кличут. Ярцев фамилия.
«Ярцев? Что-то смутно напоминает... Да и лицо это красивое... Чёрт возьми, так Аграфёна же Петрова - Ярцева в девичестве!» - осенило Аркашу:
- А у Вас сестры нет ли Ваших лет примерно?
- Есть, а как же. На годик...гм, помоложе будет. Ей невступно тридцать годочков уж. Аграфёной зовут.
- Ну вот! Так и знал!
- А что? – казак смотрел недоумевающе.
- Аграфёна Ярцева, донская, приходится женой брату моему старшему, Петру Охотину.
- Так оно и есть, Ваш Бродь! Сродственниками будем стало быть!
- Вот так свела судьба! – усмехнулся хорунжий, прищурив свои немного монгольские глаза с тяжёлым веком, - А я тоже знавал одного Охотина на Японской. А до неё – другого. Братья они.
- Правда? А как звали их? – оживился Аркаша, смутно вспоминая рассказы Глеба о поездке в Маньчжурию незадолго до Японской войны и Сергея о войне. Они упоминали каких-то бравых казаков, что помогли им немало.
- Одного брата, старшего, Глебом звали. Сын генеральский, по полицейской части. А второго - Сергием. Не офицер он был, а так – доброволец.
- Вот это сюрприз! За одну минуту две такие встречи! – воскликнул Охотин, - Так те оба и есть мои братья. Много нас – братьев Охотиных. А как Вас зовут, хорунжий?
- Автоном. Антипыч по батюшке. Кунаковсков я.
- Как славно, господа! Наш отряд от этого дружнее станет и работа пойдёт легче! – радовался Аркадий, потягивая чай.
- Давно ли сестру видали, взводный урядник Ярцев? – спросил Кунаковсков.
- Незадолго до войны. Вы же знаете, у нас на Дону, ежели дочь не за казака под венец, родители такого не прощают. Долго сестру и видеть у нас в доме не хотели. Но потом оттаяли и пригласили погостить: всё же муженёк ейный – сын генерала. Приехала она из Москвы своей. По Дону тоже стосковалася. Чего там в Москве хорошего? Природы нет. Ну да муженёк - человек славный, брат Ваш. В душе прям – казак, смельчак. Хотя она одна приехала. Его я не видал. Бог детишек даёт...
Аркадий припомнил, что брат Аграфёны на самом деле на год-два младше неё и посмеялся про себя желанию урядника казаться старше.
- Вот выполним всё наше задание славно, кончится война и пойду непременно в Царскую сотню служить, - мечтательно сказал Ипатий.
- Если что в моих силах будет – посоветую, - оживился Охотин, погрузившийся было в думы, - С такой выправкой туда должны взять. Но надо было раньше попробовать туда, пока моложе были, урядник. В Николаевском сам учился, а Царская сотня ведь у нас под боком была. Ещё и друг мой – казак Бородин Сергей, уралец, к ней отношение имеет. Спрошу. Лишь бы война поскорее... Закончилась бы скорее... Ну её. Затянулась и конца не видать.
- Молодым надобно в гору идти. Пойдёшь урядником в Сотню ту – выйдешь есаулом. Лишь бы война не тянулась так, - скрипуче рассуждал почти пятидесятилетний Автоном Кунаковсков, то есть – «казак-старик», или «дед», как принято было говорить.
Аркадий вспомнил, что этого хорунжего ему рекомендовали, как лучшего стрелка в полку из забайкальских казаков-таёжных охотников. А также и то, что сибирские с забайкальскими совсем иные, нежели остальные казаки. Прежде всего они – не конница и в лошади толк не знают, присмотреть-то за конём должно не умеют. «Зато как пехота ценны они не меньше кубанских пластунов» - говаривал полковник Ляхов. «С такими ли удальцами нам каких-то афганских разбойников опасаться? Место зловещее немного... Ну и что?» - подумал Охотин. После переклички и назначения часовых на ночь костры были потушены и все улеглись спать. Ещё одна ночь прошла вполне спокойно. Когда караван был уже готов покинуть стойбище и со стороны неведомой афганской земли на горизонте появился полудиск солнца, чья-то длинная тень вдруг скользнула по головам первых верблюдов. На холме возник силуэт двуногого, отбрасывающий непомерно длинную тень на огромное расстояние. Ярцев с проводником пустили своих коней навстречу незнакомцу. Вскоре подоспел и Аркадий. Оказалось, что владелец длинной тени был бритый афганец почти что карликового роста с пышной чёрной бородой. По причине бронзового загара и выдубленной солнцем кожи народ в этих краях выглядел много старше своих лет и, на первый взгляд, человеку этому было не меньше сорока. Толмач быстро, но многословно переговаривался с одиноким путником на своём гортанно-певучем наречии и едва успевал односложно переводить на свой убогий английский: «Злой человек там был, ференджис ». Охотин понял, что этот человек сбился с пути после нападения разбойников и погибает от жажды. Его отпоили из своих ограниченных запасов, хотя и пополненных из прекрасного колодца, посадили на верблюда с наиболее лёгкой поклажей. Долго ехали в не совсем очевидном направлении. Ориентироваться становилось всё сложнее. Последние намёки на колеи и тропы исчезли. К вечеру подобранный афганец вдруг оживился и заявил через толмача, что он узнаёт местность и скоро покажет им хорошее место для ночлега с водой. К вечерней заре они едва успели подойти к пологому воронкоподобному углублению диаметром с версту, на дне которого, в самом деле имелось чахлое подобие родника – полузастоявшаяся лужица, истоптанная копытами антилоп.
- В кипячённом виде славная водица будет, - улыбнулся Кунаковсков.
- Не такое видали, - рассмеялся бравый, коренастый, вихрастый казачина налитой броской силой. Он уже рассёдлывал коня, хотя Охотин ещё не отдал приказ.
- Взвод! Располагаемся на ночлег! – крикнул недовольный самовольством Аркадий.
- «Поехал казак на чужбину далеко, на добром коне вороном...» - затянул вихрастый.
Аркадий дал своему любимому скакуну напиться и, не рассёдлывая, сразу же отправился на край воронки кратера осмотреть местность. Не нравилось ему отсутствие обзора дальше, чем на полверсты. «Раз уж тут разбой случается, надо будет выставить ночной дозор многочисленней обычного по всему периметру воронки» - подумал он – «С другой стороны не так плохо - наш костер не будет виден издалека...»
- Ваш Бродь, присаживайтесь, - встретил его всегда бодрый голос домовитого Кунаковскова, - Казачки наши почаевать собрались.
- Спасибо, хорунжий. Сейчас приду, - улыбнулся Охотин, - Конь мой тоже отдохнуть от седла хочет.
- Так, казаки помогут...
- Не вставайте. Я сам быстро справлюсь. На пару минут дело.
- Присаживайтесь. Не остыл ещё – лучшей теплоты чай, - улыбнулся хорунжий, когда Охотин вернулся.
- Славный чай, только вода всё хуже, всё солонее... Ладно бы просто солёная была, как от соли поваренной, а то ведь соль-то противная, - разочаровано заметил Аркадий.
- Так, это же ещё совсем пресная, можно сказать. Как туземцы говорят – сладкая. Дальше похуже будет. Я тоже не привык особо к пустыне. Мне от роду тайга милее и понятнее. Из забайкальских я буду. Случалось раньше и в беслесых нагорьях близ Монголии бывал. Но и пустыню и горы тутошние стал уважать. Сила есть в природе первозданной. В любой, пожалуй. Не только в тайге, - говорил словоохотливый Кунаковсков, - Вот и костерок подживить пора уже, - засуетился, быстро ломая жидкие прутики.
Напившись чаю, Аркадий тщательно нанёс на полупустой лист с набросками карты дальше к западу все приметы, виденные за день, а главное – источники воды. О каждом колодце он заносил дополнительные сведения в тетрадь. Планшет с десятивёрстной картой был давно отложен за ненадобностью, ибо этот участок пути уже был пройден, а дальше лежала Terra Incognita.
Во время сна ещё не раз потянуло приложиться к фляжке, ибо днём – ох, как знойно было. Казалось, что земля так и трескается под ногами от страшной суши, что солнце проходится по спине инквизиторским огнём, выжигая на спине под гимнастёркой китайские иероглифы. «Не зря туземцы предпочитают толстые халаты» - подумал Охотин. Не спалось. Как-то тревожно было. Едва забрезжил рассвет, как Аркадий был на ногах. Когда он прошёл мимо свернувшегося комочком под тонким одеялом толмача, ещё в предрассветном сумраке ему показалось, что песок возле него был каким-то странно вязким. «Мочится он что-ли тут не утруждаясь пару шагов сделать?» Дежурный казак в летах по имени Мокей уже кипятил чайники. Когда он успел поспать одному Богу было известно. Во время завтрака народ заметил, что рядом нет ни толмача, ни встреченного вчера афганца.
- Глядите, казачки, дрыхнет нахал до сих пор, - присвистнул молодой казачок, поддев толмача сапогом.
Закутанный в одеяло не пошевелился. Охотин заподозрил неладное.
- Буди Яго, бездельника! – завопил второй молодой.
- Ба, да тут песок кровью пропитан! – совсем иным голосом заголосил первый казак.
- Где вчерашний афганец? – закричал Аркадий, - Часовые? Как он мог просочиться?
- Ночью... в темноте умудрился, - послышались растерянные голоса.
Ярцев подскочил и сдёрнул одеяло: горло толмача было перерезано аккуратнейшим длинным надрезом от уха до уха. Похоже было, что и серебряную трубку проводника прихватил тот афганец с собой. Охотин побежал на край возвышенности, ограничивающей обзор. Силуэты двух оставшихся после рассвета часовых всё ещё исправно маячили на фоне встающего солнца, а третий был на теневой стороне. Когда Охотин достиг первого часового и диск возникшего над горизонтом солнца уже не слепил его больше, он понял, что этот человек мёртв и искусно удерживается палками в полувертикальном положении. Подъесаул вовремя залёг, так как почувствовал, что может стать очень доступной мишенью тех, кто находится со стороны светила. В это самый момент с западной стороны раздались выстрелы. Охотин обернулся: третий часовой залёг и отстреливался от пригнувшихся к земле людей. Аркадий попробовал разглядеть часового, который был ближе к нему и только что виднелся в виде стоящего силуэта. Его уже не было. Скорее всего, то был враг, воспользовавшийся особенностями освещения. А ещё подъесаул заметил, что несколько чужаков залегли на гребне с оружием и начинают стрелять в скопившийся в котловине отряд. «До чего же коварны! Выбрали момент, когда всего трое охранников осталось, а остальные едят, едва пробудившись и солнце слепит!» Но народ в отряде оказался настолько матёрый, что лишь один из двух молодых казаков позволил себя ранить, а остальные умудрились залечь и затаиться за прикрытием там, где казалось его и вовсе нет, а меткость таких, как Кунаковсков уже дала о себе знать и парочка залегших на краю откоса покатилась вниз. Открыл огонь и Аркадий, ранив одного, а остальные поспешили откатиться вне предела видимости снизу и попытались разделаться с Охотиным. Пули с чавканьем зарывались в глину совсем рядом с Аркадием или повизгивали, отскакивая от камней. В это время хорунжий Кунаковсков добежал до западного края воронки и, вместе с раненным третьим часовым, помог Охотину перекрёстным огнём. Противники предпочли скрыться, перебегая от камня к камню, но при этом потеряли ещё двоих. Охотин дал команду преследования и отряд бросился к ещё не оседланным лошадям. Разгром был полный: лишь считанные из напавших успели добежать до своих коней, спрятанных за дальней скалой и удрали, поскольку казаки были без сёдел и не могли развить такую скорость. Бравого урядника Ярцева, увлекшегося погоней, пришлось останавливать окриками: не могли они себе позволить загнать лишнего коня. Судя по убитым противникам, это были какие-то племена афганцев, которые просто не хотели видеть чужаков на своей земле, или желавшие ограбить пришельцев. Одного подобрали раненным, но переводчика-то уже не было. Часть казаков могла говорить по-тюрски и свободно бы переговорила с жителями Туркестана, но таджикского никто, к сожалению не знал. Долго служившие в Персии, могли немного говорить на фарси и с большим трудом выудили признание в том, что целью нападения было ограбление. Тяжело раненый двумя пулями в грудь навылет казак-часовой лежал в забытьи с позеленевшим, быстро обострившимся лицом. Он лишь еле слышно постанывал, слабо передвигая потемневшей от крови рукой по груди. Стало ясным, что долго ему не протянуть. Другой часовой был убит наповал, третий легко ранен, как и молодой казак внизу. Тем не менее, с раненым противником обошлись по-доброму, перевязали и усадили на верблюда. Подобрали трофейные, в большинстве своём четырёхлинейные винтовки системы Гра, которые часто имеют афганцы, а также парочку итальянских Ветерли. «До странности хорошо вооружены степные грабители» - подумал Аркадий. Всё утро долбили могилы в каменистом грунте, и «деды» читали молитвы над своими павшими.
- Шакалы хоть не разроют. А крестов заметных не надо ставить, из камней выложим их, да и всё. Чтоб злой человек не раскопал, - предложил Мокей.
Аркадий невольно вспомнил жутковато-отталкивающий плач и хохот этих зверей позапрошлой ночью. Шакалов тут хватало. И двуногих - тоже.
- Наше счастье, что степняки напали, знающие толк в лошадях и желавшие их забрать. Иначе могли бы сверху перебить немало коней. Конь подо мной, то и Бог надо мной, как говаривают казаки, а без коня в пустыне куда? - заметил один из дедов, почёсывая бородищу.
- Да, они представляли отличную мишень... - согласился подъесаул.
- Мы ещё хорошо отделались, можно сказать, - приговаривал дядя Автоном.
- В другой раз умнее будем, - брюзжал дед-казак Мокей, крестясь, - Эх, младой хоть шальной был слегка, а жалко...
- Похоронили по-христиански братцев наших, - сказал Ярцев, перекрестившись, - Отгулялся казак Арнаутов – кровь албанская. Славный человек был.
- Вестимо по-нашински, а то как хоронить-то? - ворчливо откликнулся Мокей.
Дорогу стало находить всё сложнее, тем более без проводника. Но были среди дедов и такие, что служили раньше в песках Туркестана и толк в пустынях знали. Справились и даже нашли к вечеру сразу несколько колодцев один близ другого. Начали спускать свои резиновые вёдра и пробовать на вкус воду. Лишь один из пяти колодцев в виде узких и глубоких дыр прямо в каменисто-глинистом грунте имел воду более или менее пригодную для питья, да и то желательно в виде чая покрепче, чтобы заглушить соль. В тот вечер чай отдавал чуть ли не серой. На ночь выставили почти половину отряда в дозор. Люди меняли друг друга, чтобы каждый поспал хоть полночи. На следующий день идеально ровная каменистая равнина порадовала разнообразием: на горизонте возник сиреневый силуэт рваных скал. Воду за весь день не нашли, но запасов её могло хватить ещё на пару дней спокойно. Но когда и на второй день воды не оказалось, стало тревожно. Да и ячменя для лошадей с верблюдами оставалось в обрез. Даже о сухой траве можно было лишь мечтать.
- Ваш-Бродь, - обратился к Охотину хорунжий, - Ещё пару дней мы и кони точно протянем, но если и тогда воды не будет, то назад уже дороги не будет – не выдюжим. Останется вперёд – в неизвестность, а там уж как Господь даст: хучь матушку репку пой .
- Ваша правда, Автоном Антипович, - ответил Аркадий, - но только одно возражение у меня есть, чтобы не повернуть тут же назад: имеется приказ пересечь границу и углубиться в Афганистан. Мы её может уже сегодня пересечём. В лучшем случае даже вчера прошли и стоим сейчас лишь на пороге афганской земли. А задание наше войти в контакт с племенными вождями приграничных районов, вызвать симпатию к России. А пока мы лишь порешили нескольких сынов Афганистана... Вот и судите сами: как я могу распорядиться идти назад при таком раскладе?
- Понимаем, Ваш-Бродь. Наше дело следовать приказу. А мы — филозовы по-своему.
Аркадий склонился при свете костра над картами с компасом в руках:
- Вся надежда на деда Мокея с его туркестанским опытом в песках... Выведет?
На следующий день дед Мокей и второй казак-старик, Панфил, что избороздил за десятки лет все пустыни Туркестана, не без взаимодействия с подъесаулом и его картами, сумели вывести отряд к воде. Появились еле заметные тропы, сухой верблюжий и лошадиный навоз. На следующий день местность стала напоминать песчаные пустыни русского Туркестана и была уже не такой мрачной. Местами виднелись даже кусты с полуопавшей листвой, седина полыни, но колодцев и луж не попадалось вовсе.
- Что делать будем, дед Мокей? – спросил Охотин.
- Копать, командир, в низине надо. Пока песок тут ещё – ведомо мне. В каменистой пустыне того хуже воду сыскивать. А в таких местах в Туркестане мы не раз её откапывали. Копать будем с подветренной стороны бугра, или бархана. Там кусты зачастую растут, а к сумеркам мошкара обычно роится. Ежели песок там, Господь воду-то и даст. До саженной глубины копань рыть придётся. Было бы чем. А пока, чтобы жажда меньше мучила засуньте в рот по пуле , - посоветовал Мокей.
- Лопаты-то есть, а как же, - с гордостью в адрес своей предусмотрительности сказал Аркадий.
И в самом деле, после получасовой усердной работы песок неожиданно стал влажным, а к наступлению темноты им удалось не только самим утолить жажду, но и напоить коней. Но в следующий ночлег в пустыне, усеянной щебнем на всём обозримом пространстве, оказалось труднее. По совету дедов они сложили на ночь груду из плоских камней, а к утру удалось собрать в кружки капли росы с нижней стороны камней. Едва самим хватило пересохшие глотки смочить. Протерли рубахами влажные камни досуха и посвежело слегка. На душе стало легче. Кони же были очень недовольны. Полегчало ненадолго: взошедшее светило высушило рубахи за секунды.
- В Туркестане зимой легче: можно ледку на солончаке растопить. Он почти несолёный, в отличие от воды, - сказал Панфил.
В надвигающихся сумерках отряд подошёл к мрачному кыру. Сероватые пласты известняка разделяли песок со щебнем приземистой сплошной грядой словно стеной. Дальше начинался бесконечный обрыв известкового плато, уходящий к горизонту. Нашли сомнительную лужу с горькой водой. Выбора не было. Казачки стреноживали коней, а подъесаул вскарабкался на гребень от силы в три сажени и рассматривал окрестности в бинокль. Ни признака жилья. Совсем далеко в дымке высился кремнистый хребет. Оставалась надежда, что он достаточно высок и там будет вода. «Ещё день-полтора пути» - подумал Аркадий.
- Угощайтесь орешками, Ваш-Бродь, - сказал Кунаковсков, когда Охотин вернулся, и извлёк из седельной сумы мешочек с фисташками и миндалём из Персии, а сам продолжил направлять нож о жёсткий камень с содержанием какой-то руды.
- Наш Автоном Антипыч запаслив – индо никогда не пропадешь, - молвил уралец-старик Хивинцев из матёрых туркестанцев, побывавший и на Мукдене - добровольцем пошёл. Говорили, что он из яицкого рода, основатель которого побывал при Петре в хивинском плену и умудрился бежать оттуда . Отличился нынешний Хивинцев в Порт-Артуровской страде «Такую же историю рассказал мне когда-то о предках друг мой Бородин» - вспомнилось Охотину - «Таких казаков как он остаётся всё меньше. Это образец и идеал доблести и особой уральской, сказал бы даже ещё яицкой, внутренней силы, верности устоям. Сильное семя. Ни мороз с ветром в степях родных, ни жара в пустынях не страшны таким. Выживут, а ещё и победят., да и теперь подаёт пример молодёжи».
- Душновато нынче стало, как бы не задуло, - заметил Мокей.
- Похоже на то, - откликнулся Хивинцев.
- Уже начинает. Не чуете? - спросил Панфил.
А с утра рвануло резким ветром и поднялась пыль. Через четверть часа стало не видно ни зги, а в ушах стоял вой ветра.
- Заворачивайте головы хучь во что, хучь в рубаху последню, шоб не надышаться песком, - кричали казакам Хивинцев с Мокеем, - Уложите лошадей и ложитесь замертво подле коня сваго. Покуда не закончит дуть вставать ненадобно! Поскорей всю воду нашу прикрыть тканью какой надо – занесёт!
- Прикроем, дед, прикроем, - молодой казак бросился прятать свою флягу под седло.
- Шож оне деють-то, молокососы? Одрало б вас всех! – завопил Хивинцев, - Лужу всю прикрой, ирод, не о твоей ж бутылке речь!
Вся лужица была бережно укрыта брезентом, придавленным грузом и все расползлись по периметру воды, укладываясь с лошадьми в обнимку. Ураган дул весь день и улёгся лишь к вечеру, а утром пыль едва более-менее осела, но дальних гор видно не было.
- Чуток вниз к обрыву и пойдём, Ваш-Бродь, - сказал Хивинцев, - Оно надёжней будет.
- Почему именно так? – спросил Аркадий.
- А позавчера вечор видать там дальше горы было. На них и надежда вся. Худо, шо не могём мы по ночам идти. Меньше б воды пили.
- Верно. Седлать коней! – крикнул подъесаул.
Послышалось мерное бряцание удил.
Когда к полудню второго дня они приблизились к невысокому, но настоящему горному хребту стало заметно скопление зелени в одной из его складок. Ускорив шаг, отряд обнаружил там чахлый ручеек, навсегда исчезающий под щебнем буквально в нескольких десятках саженей от источника. «Весной тут получше, надо полагать» - подумал Охотин, разглядывая старые следы подкованных лошадей, - «Похоже, что тут поили лошадей на этой неделе... Пастухи ли? Разбойники?» Перевалив через невысокий хребет, они оказались на пороге бескрайней гористой страны, но уже менее засушливой. Всё чаще попадались тропки и следы человека.
- Надо держать ухо в остро, - приговаривал Мокей, - не знаешь чаво ожидать от азиатцев-мухаммедан. Э, да там озерцо в дали.
- А не фата ли моргана? – явно желая показать перед Охотиным образованность, спросил Ярцев, - Не раствориться ли оно?
- Чаво? – переспросил кудлатый молодой сосед.
- Не колышущееся ли это озеро-призрак? – спрашиваю, уточнил Ипатий.
- Подойдём – увидим. Бог даст искупаемся, - мечтательно улыбнулся кудлатый бугай.
Аркадий прикинул длину переходов, число ночёвок и пришёл к приятному выводу, что они уже недалеко от Герата – средневекового центра всего Хорасана, который в прошлом веке был некоторое время в руках проанглийской афганской коалиции, а персы во главе с русскими инструкторами осаждали город.
- Похоже, что пронесло. От жажды не сгинем, - сказал Аркадий.
Спустя ещё день пути они столкнулись с миролюбивыми, хотя и настороженными пастухами и сидели весь вечер с ними за чаем. Разговор клеился с трудом, лишь благодаря слабому познанию некоторых казаков в персидском. Стало ясным, что до Герата ещё три перехода и воды будет достаточно. А ещё им посоветовали выслать вперёд пару человек без огнестрельного оружия для переговоров, а то по старой памяти могут всех перебить из-за прикрытия, как англичан. Для этих людей было всё равно русские ли они, британцы ли – всё едино – чужаки, иноверцы, но встречали их по степному обычаю с чаем и хлебом, сочувствовали лишениям долгого перехода, да ещё в самый безводный сезон. Зло отзывались о соплеменниках-грабителях, мол, нелюди они, таких у них в клетки сажают и пить не дают. Племенным вождям кочевых малых народов Охотин преподносил от имени своего государя добротные ружья и простодушные люди были очень довольны. Близ Герата ехали уже по возделанным землям. Правитель Герата принял посланцев Белого Царя со сдержанной любезностью, объясняясь с Охотиным кое-как по-английски, обещал содействие, если русские придут поддержать их от засилья англичан, но ничего определённого обещать не мог, будучи вассалом эмира, сидящего в Кабуле, куда надо было ехать ещё почти столько же, хотя и не по бесплодным землям. Аркадий передал с поклоном сухопарому остробородому мужчине с чванливым выражением морщинистого лица под пышной чалмой подарок «от самого царя». В свёртке было золотое яйцо Фаберже и маленький новейший фотоаппарат. Вельможа с шафранным оттенком лица пригласил гостя приземлиться на пышные цветастые подушки, уложенные вокруг приземистого столика с кривыми ножками и кальяном на нём. Охотин разъяснил как пользоваться диковиной штукой, которая сама делает картинки. Сам он, при случае скрытно снимал и безлюдные ландшафты, перевалы, и селения по дороге, а тут предоставилась возможность безнаказанно выйти на балкон дворца и отснять целую плёнку с видом на городские укрепления и войска, прогуливающиеся подле них. Аркадий показывал, как следует снимать своим аппаратом, щёлкая помногу, а параллельно объяснял, что делать с дарёным в неловких руках новичка. Когда дело было сделано и урок закончился, хитрый афганец вдруг потребовал отснятую подъесаулом для себя плёнку. Охотин смутился и посулил ему лично проявить обе вместе в качестве следующего урока. Вельможа потребовал это сделать сейчас же, не спуская глаз с гостя. Спасла положение лишь ловкость рук, когда Аркадий показал, как надо переставлять пленки, чтобы залить их проявителем. В этот момент он умудрился ровно оторвать руками половину своей хрупкой пленки , которая была длиннее таковой в подаренной системе. Оторванный кусок, начало, в котором были сделаны важнейшие кадры, подъесаул зажал в складках тяжёлой парчи, данной ему для затемнения. Когда афганец отвернулся, Аркадий успел сунуть припрятанный кусок в карман, обернув носовым платком, который был чёрным, чтобы грязь была не так заметна. Оставшись наедине с собой в отведённой комнате, Охотин тут же проявил и закрепил кусок плёнки, надёжно перепрятав его. Отснятые до того плёнки были спрятаны глубоко в сёдлах Ярцева и Кунаковцова. Довольный собой Охотин отправился ко сну, раскинувшись на просторной кровати с шёлковыми одеялами. В мыслях засыпающего оживали некоторые излюбленные герои книг, с ним, посреди палестинской пустыни, разговаривал сам Ричард Львиное Сердце, золотились медные стволы подмосковных сосен меж которых мелькал изящный силуэт Великой княжны Романовой.
Путь назад оказался намного проще благодаря окрепшему чувству направления, обретённым знаниям, а также и надёжному проводнику, выданному в Герате, хорошему отдыху и наполнению организма должным количеством чистой пресной воды с гор. «С честью выполнили мы задание, Ваш-Бродь, да ещё целыми вернулись», - приговаривал Кунаковсков. Аркадий поглаживал жаркий потный храп любимого скакуна своего. Гордости Аркадия от чувства того, что он первым из европейцев пересёк Степь Отчаяния не было предела. Лишь много позже он узнал, что Лавр Корнилов сделал это до него . Свой отчёт начальству Аркадий богато иллюстрировал разборчивыми фотографиями и картами собственного изготовления. Он упомянул поразившее его разнообразие огнестрельного оружия, встреченного у афганцев. Британцы постарались снабдить беспокойного соседа своим старьём от души: там попадались и магазинки Гра-Кропачека с подствольным магазином, Генри-Мартини и винтовки Винчестера, револьверы чуть ли не всех систем – Ремингтона, Кольта, Мервина и прочие. В основном это прошлый век, но оружие добротное, писал подъесаул. Как только доклад был сделан, Аркадий смог обратиться к повторному пристальному прочтению долгих писем от родных и друзей, которые лишь слегка пробежал, поняв, что всё в порядке и никаких бед пока не случилось. Его ждали письма от любимой сестры Евпраксии, как всегда грустные и с упоминанием новостей от всех членов семьи, от брата Глеба с политическими нападками в адрес подкапывающих трон и верного давнего друга Сергея Бородина о подвигах его родственника Георгия-Бурана, и более далёкого, со стороны жены – барона Врангеля, о любимой жене Зое, принесшей ему первенца. Сергей попал на фронт уже есаулом при родном гвардейско-казачьем полку, присоединенном к другому подразделению. Принимал участие в Варшавско-Ивангородской и Лодзинской операциях, затем и в Праснышненской операции, и под городом Холм. «Сейчас», - скромно приписал в конце Сергей, - «легко ранен, остался в строю . Зато жена приезжала ко мне на пару дней. Она купила мне иконку с преподобным Сергием Радонежским за 18 рублёв золотом. Передала мне пожелания скорейшего выздоровления от бригадного, бывшего командира Синих кирасир, блестящего генерала барона Жирар де Сукантон, её родственника, состоявшего в свите царя при Ставке». Аркадия даже кольнула зависть к тому, что друг его уже давно семейный и имеет сына, а он сам всё бобылём... Охотин решился, наконец, написать Евпраксии о достойной гибели Гринёва, но так и не собрался – пришёл приказ готовиться в очередной рейд.
8. Антон и его духовный отец
«По моему мнению, наибольшая опасность, которая грозит России - это расстройство Церкви православной и угашение живого религиозного духа... Никакое государство не может жить без высших духовных идеалов. Идеалы эти могут держать массы лишь тогда, если они просты, высоки, если они способны охватить души людей, - одним словом, если они божественны... Япония нас побила потому, что она верит в своего Бога несравненно более, чем мы в нашего».
С. Витте
«Духовные силы русского народа, на основании уроков истории, будут тем прочнее, чем прочнее в нём сохранится, прежде всего, вера в Бога, вера в святой Промысел Его...
Отнимите от человека веру и понятия о нравственности, и человек перестанет быть способен к жертве, к подвигу... Рухнут они - рухнет и русское государство».
Генерал А. Куропаткин
«...французы нередко говорят в беседах с нами: «Вы, вы счастливее нас... у вас Бог есть главная жизненная потребность, у нас Он только роскошь...» Признаюсь, я предпочел бы, чтобы не французы нам это говорили с завистью, а чтобы мы это говорили французам с гордостью».
Князь Мещерский
Младший из братьев-Охотиных, Антон, в хмурый осенний день 1914 года был занят дольше обычного в Малом театре, подрабатывая оформлением декораций. Начальство ценило прилежание двадцатичетырёхлетнего юноши, с особой фантазией и чувством писавшем на темы из былой жизни волжского купечества для воплощения драм Островского на сцене. Весь вымазанный красками худой и бледный молодой человек с внешностью вечного ли студента, нестеровского ли отрока Варфоломея, только на десять лет постарше, вкладывал в работу всю душу. Казалось, что невысокий оклад его мало интересует, что для него много важнее пытаться выразить даже в декорации что-то своё, личное и возвышенное. Проходящих мимо он и вовсе не замечал и покидал рабочее место лишь когда сторож звал его на выход, ворча, что «электричество выключается и театр закрывается». Бормоча под нос то ли молитву, то ли чудную песнь, странный юноша столь же незаметно и молча покидал здание театра, как и входил в него утром. Антон бормотал, не прекращая, именно молитву. А молился он за братьев, ушедших на фронт, за победу в войне, за усопших родителей и за своих сестёр – Варвару, ушедшую в далёкий монастырь на Белозерщине и за Евпраксиюшку, поведавшую ему уже давно, что и она готовится к постригу. Будучи немного не от мира сего, Антоша, в отличие от своих братьев, не заметил, что у Евпраксии возник роман с другом брата Аркадия, приезжавшим из Персии. Сама сестра его уже засомневалась в предстоящем постриге. Молился Антон и за духовного учителя своего отца Виссариона. Искренние, шедшие от самого сердца, молитвы требовали времени, вот и молился Охотин неустанно весь день напролёт за своей работой. Тайком от Евпраксии Антон обращался на призывной пункт, желая подобно братьям своим оказаться на фронте, но не был взят из-за слабого здоровья. Сказали, что «в этом году таких ещё не берут». При этом Антон не подлежал призыву и как младший сын в семье. Смирившись с таким положением, Антоша решил податься на фронт с медицинской частью, а когда узнал, что сестра тоже готовится совершить такой шаг, то попросил её, имевшую опыт сестры милосердия в Японскую, представить и его, как желающего служить в полевом лазарете. На том они и договорились. Евпраксия ждала теперь приглашения от своей подруги, бывшей жены брата Бориса, Настасьи Ртищевой, которая обратилась у себя в Питере через тётушку к самим великим княгиням с просьбой помочь устроиться в лазареты, открывающиеся в Царском Селе, Павловске, или Петергофе . Сестра умолчала Антону о том, что она отправляется далеко не в полевой лазарет, но отстоящий на сотни вёрст от линии фронта. Ей казалось, что в таком случае немного солгать не грех – брат сохраннее будет. В том, что брату не откажут она была почти уверена, зная о нехватке медицинского персонала. На следующий день у Антона был выходной и он решил провести этот день в библиотеке Румянцевского музея , подучить историю российскую. По пути из театра домой Антон надумал зайти на вечернюю службу в Высоко-Петровский монастырь, где надеялся встретить своего любимого отца Виссариона – неизменного авторитета во всём. Любил Антон больше всего старейшую часть города, сами стены домов которой грели душу больше, чем Пречистенка с Поварской и Молчановками, где проживали преимущественно дворяне, но которые, в свою очередь, были ему милее Арбата – района интеллигентски-профессорского. На Арбате росли новые дома, как грибы после летнего дождя. Булыжные мостовые главных улиц постепенно заменялись где торцом, где асфальтом, что тоже не нравилось Охотину Младшему. Уходили в прошлое и милые сердцу конки, а трамваи удручали своим мертвенным чисто механическим шумом.
На радость Охотина-младшего отец Виссарион не был излишне занят в тот вечер и уделил духовному чаду внимание. Поговорить с таким человеком для Антона было всегда откровением. Казалось, что этот несколько моложавый человек с неглубокими морщинами на благородном лице и чёрной бородой с незначительной проседью и особым огнём во взоре тёмных суровых очей, знает буквально всё. Ему не было ещё и пятидесяти, но его мнение высоко ставилось старшим по чину и возрасту чёрным и белым духовенством. Антон задал вопрос, как это было заведено между ними уже много лет:
- Отец Виссарион, а почему мы отступаем теперь и на Южном фронте? Чем вызвано то, что при Елизавете мы лихо били пруссаков, при самом Фридрихе Великом бивали, а теперь?
- Вопрос твой, Антон, несколько не по адресу. Я что же генерал какой? – пробасил Виссарион, улыбаясь в бороду, поглаживая большой, потемневший от времени кипарисовый крест на груди, - Скажу тебе так, со своей колокольни, как мне это понятно: Исконно российское самодержавие считало смыслом своего существования служение Богу, Божией Правде и Божией Церкви. Русские, во всяком случае со времён Ивана Великого, были глубочайше убеждены в том, что они обязаны, почти не имея личной жизни, служить Государю и своему государству, чтобы оградить Отечество от опасности захвата иноверцами. Превыше всего для них было обеспечение себе и своему потомству возможности свободного исповедания святого Православия с соблюдением всех православных законов и обычаев. Внецерковных целей в государственной жизни, во всяком случае лучшие из предков наших, себе не ставили. Личная слава, расширение государственных границ, достижение привольной, лёгкой жизни были им достаточно чужды. Неспроста лучшие представители московского боярства, по окончании многолетней государевой службы, часто принимали постриг. После долгого духовного процветания, давшего сонм святых русского народа, уже XVII век оказался неожиданно беден святыми. В конце столетия, после Реформы, не стало святых на Руси. А при Алексее Тишайшем высшее общество уже поворачивается лицом к Западу и даже начинает копировать европейские моды и привычки. Никон сокрушил основы русской идеи «Москва – Третий Рим» вкупе с древлеправославием. После реформы Русь стала иной, менее вдохновенной. Желая по-своему и радикально переделать все порядки на западный манер, Пётр Великий породил «колосса на глиняных ногах». Если до него, а особенно ещё до Раскола, Русь стояла на тесном сплочении веры и царя, что сплачивало народ, то после того, как самых верных людей превратили в «отверженных старообрядцев», а потом ещё и вместо патриархата учредили чуждый народному и церковному духу Священный Синод, пошатнулись все основы. Лучшие уже по скитам да болотам хоронились, а карьеристы, проходимцы лезли в гору. В нравственном отношении старообрядцы и сейчас зачастую выше нас. Служба у границы Дикого Поля от засечных полос в допетровские времена была делом трудным и опасным. О том свидетельствует кажущиеся с некоторых пор нелепыми царские указы о «запрете перехода из дворян в холопы». Кто из новых постпетровских новых дворян хотел принять постриг по завершении нелёгкой службы? Уже почти никто: идеалом стали наслаждение жизнью и западный практицизм. Идеалы сменились за одно поколение! С ростом «вольностей дворянских» новое дворянство уже и вовсе начинает превращаться в класс паразитический. После указа голштинца Петра III о дворянской вольности, высшее сословие освобождается от обязательной службы. Дворянство превращается в «нетчиков», а безделие становится хорошим тоном. В Екатерининское время усилившееся дворянство уже не стремится обучаться в математических и навигационных школах, а предпочитает нахватываться сурогата гуманитарных знаний от учителей-французов. Матушка-Государыня упраздняет более двухсот пятидесяти православных монастырей. Вдумайся в эти цифры! Даже изрядный вольнодумец, но патриот Пушкин писал, что это нанесло сильный удар просвещению народа! Император Павел пытался накинуть вновь уздечку на дворянство, но это стало уже невозможным. За попытку устранить сословные привилегии Павел был успешно ошельмован и назван умалишенным. Пропасть между новым дворянством и огромным крестьянством растёт как никогда. Вплоть до общения на разных языках. Особенно до Александра Третьего это стало модным – без французского – «просто пошло», а русский становился для некоторых второстепенным. Как мог народ такое воспринимать? Мог ли он считать таких дворян за своих - изнеженных и глубоко чуждых? Дворянин прошлого, пусть грубый и часто даже более жестокий с крестьянами, чем поздний, вызывал у народа уважение к себе храбростью на поле брани.
Всё же наш Государь давно считается ктитором всей Православной Вселенской Церкви, выступает на защиту православной веры и Церкви, оберегает церковный мир во всём мире, но и заботится о нашем воинстве Христовом. Это вселяет надежды. По словам Апостола Павла из его Второго послания к Фессалоникийцам: «Тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят из среды Удерживающий теперь». Тогда - под главою величайшего христианского государства - Римской Империи и подразумевался сей «Удерживающий». Русская Православная Церковь относит эти слова святого Апостола к Русскому Царю, Наследнику Византийских императоров, главы Третьего Рима. Потому Император наш – особа священная, преемственный носитель силы благодати Святого Духа, удерживающей распространение зла. И наш народ по-своему понимает и чувствует это. Думаю, что нынешний Император глубоко проникнут сознанием сей лежащей на Нём мистической миссии. Похоже, что Он, как и Его Отец, прекрасно осознают глубочайшие ошибки Петра, который был ослеплён материальными достижениями западных держав. Наш царь понимает, что пора восстанавливать понятное народу нашему главенство духовного над материальным и, насколько мне известно, Государь готов возложить, если Господу будет угодно, бремя патриаршества на себя. Монашеский подвиг и никакие иные трудности Его не смущают. Он уверен, что это станет во благо процветания Родины. Весной 1905 года, наступил подходящий миг, когда Государь сообщил членам Святейшего Синода о Своем намерении отказаться от монаршеского служения с целью занять патриарший престол.
- Отец Виссарион, Вы точно знаете, что так и было? – спросил ученик, задумчиво глядя на образа в старых почерневших ризах с каменьями.
- Лишь настолько знаю, сын мой, насколько мне позволено что-либо знать в этом мире. Следует учитывать и то, что в отличие от прочих христианских народов, русская нация есть порождение Православной Церкви. Мы не имели столь древнего и богатого языческого наследия от римской культуры, как западноевропейцы. Русские не имели ещё даже своей государственности, когда благодатное семя византийского учения упало на чистую почву восточнославянских язычников и породило веру чистую с меньшим числом лжеучений, чем у них на Западе. Оскуднение Церкви в послепетровские времена порождает невежество и алчность сельских попов, духовное обнищание роняет авторитет Церкви в глазах народа. А какие силы толкали Николая Первого согласиться на очередные гонения на старообрядцев? Всё те же амбиции слишком «вольного дворянства», погрязшего в масонстве, целью которого стало стереть из памяти народа культуру дореформенную. Старые книги с иконами просто напросто уничтожались. Но надежда на возрождение два столетия как утраченной «симфонии» духовной и светской властей ещё зиждется в наших сердцах, покуда правят такие понимающие государи как Алексадр Третий и Сын Его. Без веры человек лишь умный зверь. Ангелы вопияша! - произнёс священник с особой горечью и глубоко запавшие глаза его сверкнули, - На что же ещё нам, простым смертным, можно уповать?
- Отец Виссарион, а что именно произошло год назад со сторонниками имяславской ереси?
- Видишь ли, сын мой, течение из Новой Фиваиды даже трудно еретическим назвать. По сравнению с теми же толстовцами, еретиками злостными, какие же они еретики? Слышал об этом лишь краем уха, что в соответствии с предписанием Святейшего Синода летом тринадцатого года канонерская лодка доставила архиепископа Вологодского Никона Рождественского и профессора Троицкого на гору Афон «дабы усмирить бунт монашеский». Перепись, проведённая архиепископом, показала, что среди около двух тысяч российских монахов человек шестьсот записали себя имяборцами, пятьсот - имяславцами, триста-четыреста уклонились от переписи, а прочие записались нейтральными. Долгий месяц архиепископ Никон вёл переговоры с имяславцами и пытался заставить их поменять свои убеждения добровольно, но получил отказ. Прибыл пароход «Царь» с сотней солдат, а за ним и «Херсон» с солдатами и российским консулом в Константинополе. Велено было взять мятежников приступом, но без кровопролития. Но иноки оказывали сильное сопротивление. Их стали поливать водой из пожарных шлангов. По неявным слухам имелись раненые и даже убитые. Не верю я в такое. Если кто и погиб, то случайно. После взятия Пантелеймонова монастыря монахи из Андреевского скита сдались добровольно. Сорок больных монахов не тронули и оставили на Афоне, а порядка двух сотен увезли прочь. Часть иноков добровольно покинули монастырь. Кое-кто отправился на Камчатку к отцу Нестору Анисимову. Остальные подписали бумагу, что они отвергают имяславие. Зачинщики были лишены духовного звания. Руководителя – ярого имяславца Антония Булатовича сослали в его родовое имение в Харьковскую губернию. В начале нынешнего года некоторые из имяславских лидеров были благосклонно приняты Государем и Государыней.
Изначально в гонения на имяславцев подлил масла недалёкий и излишне рьяный епископ Гермоген. Будучи в составе Синода, он переругался с обер-прокурором Саблером и обратился к царю в Ливадию с телеграммой, резко обличающей Синод в попустительстве ересям. Напустился Гермоген и на должности диаконис, позволившие Великой княгине Елизавете открыть свою Марфо-Марьинскую обитель. В этом я ничего дурного разглядеть не смог, как ни старался. Какая же ересь в диаконисах? Где сыскать более приверженных православию женщин-не монахинь, чем в кругу Великой княгини? Государь издал распоряжение о том, чтобы епископ вернулся назад в свою Саратовскую епархию. В столице Гермоген успел ещё начудить вместе с иеромонахом Илиодором, оказавшимся гнусным отступником почище Гапона. Они сошлись поначалу с Распутиным, а потом между ними дошло до рукоприкладства. Они силой отняли у старца письма от членов Царской семьи с целью спекулировать ими в дальнейшем. Началась нечистоплотная газетная интрижка с раздуванием роли Распутина. И в чьём органе печати ты думаешь? В гучковском – в «Голосе Москвы»!Это лишний штрих к тому, что против имяславия столь рьяно ополчились не лучшие силы. Больше ничего не могу добавить.
- Осуждаете ли Вы сами этого грешного имяславца Булатовича, отец Виссарион?
- На фоне того, что сейчас творится в России я бы и не посылал те пароходы на Афон и не брал в плен имяславцев, несмотря на их ересь. Они-то верующие и, в целом, верные сыны России. Почитай, сын мой, «Африканский дневник» несколько легкомысленного поэта Гумилёва. Иной раз не грех и светское почитать, развивает - даёт пищу для понимания окружающего. Казалось бы, типичный поэт нашего времени и далёк от высоких побуждений. Но нет, он пишет о «мечте, живущей при всей трудности её выполнения». Поэт стремился отыскать в Данакильской пустыне «неизвестные загадочные племена», хотел «их объединить и, найдя выход к морю, цивилизовать». Побуждения поэта не исключали прославление России и православия. С детства Гумилёв восхищался эфиопскими экспедициями Булатовича сумел повторить африканский маршрут имяславца. Если этот человек служил другим для подражания в хорошем, значит он не так плох, а Гумилёв, как мне кажется, человек глубоко православный, если вдумчиво прочесть его поздние стихотворения. Секты же, крамольные, растут как на дрожжах. Такой напасти по силе ещё не было, - мрачно отвечал Виссарион, поправляя фитиль в толстой свече из жёлтого воска.
- Гумилёва пробовал читать однажды. Сестра давала томик. Но как-то не тронуло.
- Он поверхностен, но мил по-своему. Мне грех читать не духовное, знаю. Но иной раз полезно, чтобы отстаивать веру Христову крепче. А дабы не уподобиться одному елецкому священнику, следует больше читать.
- А чем этот священник отличился?
- В своем донесении начальству перепутал впервые появившихся в Ельце баптистов с буддистами... Кстати, Гумилёв, приветствовавший эту войну как «дело святое», утверждал, что ему «серафимы, ясны и крылаты, за плечами воинов видны». Сказано хорошо, хоть и сильно я сомневаюсь, что война не за свой очаг, не за свою землю может быть «святым делом». Народ это так не понимает. Но главное, что в тяжёлую годину поэт полностью за наших воинов и политику правительства, что заметно отличает его от настроения либеральной интеллигенции.
- А священнику грех в такой войне участвовать?
- Участвовать, помогать – нет, но убивать даже врага – да. Священник может службу на передовой справлять, раненым помогать, утешать. Конечно, и при лазарете работать.
- Вот и у меня такая мысль возникла, отец Виссарион. В госпиталь на передовую...
- Дело праведное. В такое время естественно быть на фронте.
- Каждому мужчине! И я так думаю. По здоровью в солдаты не взяли, но в санитары – можно.
- Даже священнику подобает поближе ко фронту быть. Есть и у меня намерения отправиться, да вот всё дела не пускают. Хотел бы поближе к солдату. Ну мне пора, Антон.
Охотин зашёл в иконописную мастерскую к отцу Агафоклу. Антон истосковался по церковному письму и попросил Агафокла дать ему немного поработать над иконой в качестве подмастерья. Добродушный чернец рад был дать кисти своему давнему ученику.
- Посмотри, Антон, на этот образ. Писан он древним приёмом, известным у наших предшественников как письмо «вапами». Работается доска как будто водяной краской, но к ней добавляется немного яичного желтка, замешанного на воде. Когда работа завершена, доску поливают олифой или варёным маслом, коими пропитывается весь слой краски. Позже слой масла снимается, а краска становится чрезвычайно крепкой. Другой способ достижения такой крепости неизвестен.
На следующий день был святой праздник Покрова Пресвятой Богородицы и заутреню Антон отстоял в Казанском соборе, а потом ещё заглянул в часовню Иверской Богоматери, что у Воскресенских ворот. Во время службы, или уже в часовне, он выронил из кармана свой излюбленный карандаш и в целях его нахождения проделал весь путь от часовни до собора, тщательно осматривая брусчатку Красной площади и нашёптывая пятидесятый псалом царя Давида и Символ Веры. И помогло: карандашик засиял хозяину тиснёнными золотом буковками, лёжа на ступенях храма. «Способ давно проверенный» - подумал Антон и направил стопы в знакомый монастырь. Охотина усадили за иноческий стол, как старейшего завсегдатая. Отец-настоятель прочёл молитву Пресвятой Богородице и благословил начало трапезы. Расставили по одной миске на пятерых, и монахи принялись черпать кислые щи, соблюдая трогательную почтительную очерёдность. За щами последовала холодная окрошка с мелкой рыбой, а затем - пшённая каша с не очень свежим подсолнечным маслом. Когда приходило время для смены блюд, отец-настоятель сильно дёргал за шнурок с кистью, чтобы звенел небольшой колокол. На протяжении всей трапезы один из братии заунывно в однодышку читал из «Четьи-Минеи». Пахло свечным воском. По особому случаю пили не воду, а чай. Отец-настоятель заметил в адрес гостя из столицы на Неве, отца Валентина:
- Слышал, что у вас в столице, отец Валентин, уже и иноки перешли на чай. Что не вспоминают вовсе былых запретов отцов святых на этот напиток басурманский.
- Что Вы, отец Паисий! Уж не верите ли Вы всем наветам, что годами обращены против нашего столичного священства? Откуда только берут такое? Ума не приложу. Если и попиваю напиток сей, так только будучи приглашённым в гости к людям светским. Мирянам – не грех. Ну и я особого греха в том не вижу, ежели в гостях. Бывает и засиживаюсь за самоваром в хороших петербургских семьях, грешным делом. Там эти файф-о-клоки – дело святое для них, для мирян.
- У вас там, в Чухонии, слышал я, и чай-то пить не умеют. И самовары тульские к вам не завозят.
- Ну что Вы, отец Паисий, право так на столицу нашу взъелись? И тульские бывают...
Отец Виссарион сделал знак Антону и они поспешили покинуть трапезу, не вдохновлённые пустопорожними разговорами. Оба брели по полупустой улице, усыпанной жёлтыми и красноватыми листьями.
- Вот посмотри, Антон, на этих мужичков – городских ли, из села ли заехавших, - задумчиво и медленно проговорил Виссарион, - Всё чаще заметны у них в зубах постоянно дымящиеся пахитоски, всё тщедушнее они на вид. В молодость мою, помню, куда больше здоровья в народе было. Питие и курево были ещё исключением, а не правилом. А с начала смуты пятого года, так и вовсе народ неспокоен и курит и пьёт много больше и запреты на продажу водки с начала войны вряд ли помогут. На передовой, говорят, с выпивкой очень строго, и слава Богу. Кто уцелеет в этом натиске Лукавого на наши устои? Лишь крепкие верой и духом. Такие, как отдельные ещё живучие крестьянские общины и как общины старообрядческие даже в той же Москве. Приди на Рогожское кладбище и почувствуешь сразу - кто соль земли на земле российской. Нам надо со старобрядцев пример брать: почти не пьют, курево не терпят, не сквернословят, во всяком случае понапрасну. Даже чай до последних лет отвергали. Все их охранительные меры неспроста были. Как начали им картошку навязывать – заявили, что «яблоки сии поганые есть не будут» и правильно! Почему? А посмотри на призывников поколения, родившегося после Турецкой. Тогда много разговоров началось, что те, кто рос на ржи и пшенице были крепче, а те, что на картошке – хилее стали. Вот и не зря, как видишь, их священники, да и многие наши, противились введению «поганых яблок», чаепития крепкого, «китайской отравою» чай именовали, а до того - и «дыма нечистого» табачного. А ещё раньше осуждали и питие перегонного зелья, вместо медов вводимого. Со времён Грозного, на доходы от винокурения позарившегося, пьянство неуклонно множится. И не просто так противились! Здоровье всего народа напасти эти ослабили!
- Неужели мы настолько измельчали? – Антона передёрнуло. Вспоминались частые высказывания покойного отца на эту же тему, своя немощь телесная, которую он стал воспринимать болезненно лишь после отказа послать его на фронт. А уж он-то зелий никаких не употребляет...
- По глупости и наивности, оттого что своих охранителей вовремя не слушали. Сказано в пророчестве: «посыплются с небеси звезды железные и поразят грешников». Ой, не долго ждать нам остаётся...
В ранних сумерках Антон возвращался домой, и окна «Мюра и Мерилиза» ослепляли огнями словно в этом магазине располагалась своя электростанция. Антон заглянул в газетный киоск, у которого толпились зеваки, ожидая особенных новостей с фронтов. Рядом возникла белая фуражка околоточного: «Не толпитесь так, господа, полехше, полехше!» Ничего путного в газете не оказалось. Антон столкнулся в переулке с жуткого вида калекой на костылях с единственными ногой и рукой и обезображенным лицом. Его искривлённые, обречённые на неподвижность губы не позволяли разбирать слова, которые он пытался сказать. Неожиданно его глаза налились кровью и он начал изрыгать проклятия в адрес Охотина, брызгая слюной. Антон разобрал лишь пару слов: «Не хочет ветерану подать». Охотин бросился бежать сломя голову. Не от страха, что тот может его ударить костылём, или обрызгать слюной, но от великого смущения и потерянности. Пробегая по набережной, Антон подскользнулся на яблочной кожуре и покатился по скользкому крутому берегу в реку. Выбираясь из ледяной воды, он неожиданно столкнулся лицом к лицу с дебелой подслеповатой жуткой рожей с застывшей гримасой боли, как ему показалось. Но уже в следующее мгновение он понял, что это всего лишь обезображенная кукла - деревяшка, вертящаяся в водовороте, у втекающего в реку из трубы мутного потока. Перекрестившись, Антон выкарабкался на дорогу и продолжил путь, мокрый под холодным осенним ветром. Страшная кукла с застывшей улыбкой смерти в водовороте долго не давала ему заснуть в тот вечер, как и фигура калеки. Он крестился и думал, что это и есть подлинный лик войны, как облик калеки, так и куклы. «Так выглядят, должно быть, все там, на фронте после боёв». С того дня Антона начинают мучить ночные кошмары на ту же тему, он худеет пуще прежнего и становится вовсе прозрачным, а лицо его начинает дергать тик. Жёны братьев обеспокоены, ухаживают за больным. К счастью, Серёжина Лиза и Митина Глаша живут в том же огромном отчем доме. Болезнь усиливается, и бессонница Антона становится обычным явлением, изматывая до предела. Навещают его и Глебова Феврония с Петиной Аграфёной. Каждая приходит с полными коробками вкусностей, но они не лезут в распухшее воспалённое горло. Наконец, заходит и обеспокоенный Виссарион, и Антон слышит его спокойный полный величия голос:
- Отчитка ему нужна - особый молебен, чин изгнания бесов. Как бы чист наш Антоша душою не был, бесы сумели внедрится в сознание его и мучают, когда сознание устало отключается в надежде на сон. Поскольку я близок болящему – друг и наставник его, я приглашу для отчитки другого священника. Надеюсь, что завтра всё решится.
- Вам виднее как быть, отец Виссарион, - потупила взор Лиза.
Через день Виссарион прибыл вместе с незнакомым священником и всё было исполнено подобающим образом. Со стороны было мало что понятно, но Антон отчаянно корёжился в своей постели, исходил потом как никогда в жизни и бесконтрольно трясся. В ту ночь он уснул спокойно, а с утра даже аппетит вернулся к нему.
В последующие дни духовный отец исправно навещал своего сына, а прикованные к своим детям жёны Сергея и Дмитрия были рады пригласить священника на чай, а то и на ужин и послушать интересного собеседника, когда дети уже в постельках.
- Жизнь неуклонно меняется, как это ни прискорбно, - рассказывал очередной раз Виссарион, собравшимся вокруг Охотиным, - Особо привлекает последнее время православных паломников образ Богоматери, писанный Васнецовым во Владимирском соборе в Киеве. Да только писан он современным живописцем не духовного звания. Разве же можно сравнивать эту работу с былой, когда иконописец подолгу постился, лишь после чего брался за кисть и позволял себе писать святой образ? Очень строго этого требовали на Руси домонгольской. Но есть и сейчас таковые, которые воспринимают писание икон, как великое послушание. Один из таких – мой духовный сын Антон, сидящий за этим столом. Не отмахивайся, Антон, правды не следует стесняться. Очень ценю работу Васнецова и Врубеля в Киеве, а также Нестерова в Марфо-Марьинской обители – образы их прекрасны. Но невозможно передать эти лики без поста и молитвы, а лишь виртуозным взмахом кисти мастера. Нынешнее оскуднение духовной жизни во всём мире столь велико и умножается с такой силой, что скоро можно ожидать благословения христианскими церквами образов, писанных в модернистской манере.
- Не ханжество ли глаголит устами Вашими, отец Виссарион, спросила бы моя петроградская тётка – Ольга Третнёва, - сказала вдруг Лизанька, - Уж простите за откровенность, Ваше Высокопреподобие. Но таков настрой столичной публики.
- Так, я даже знаком был с тётей Вашей, - улыбнулся священник.
- Но и я, батюшка, не пойму, что же плохого в светлых образах, в радостных ликах, писанных нашими современниками без должной духовной подготовки? – спросила Глаша, - Важен результат. Лики эти радуют прихожан и паломников. Чем они хуже потемневших ликов прошлого? Порою слишком мрачных и пугающих, на мой взгляд?
- Не дано нынешней кисти светского человека создать подобное сотворённому молящимися пред каждым мазком иноками. Попробуйте понять это. Я лишь говорю, что не разделяю восторга и удивляюсь росту числа паломников во Владимирский собор в последние годы. Ведь внешняя красота васнецовских и нестеровских ликов не подразумевает их глубокой духовности, что всегда первостепенно.
- Это чувствовать надо. Душой. Глубинами её, - вставил Антон.
- Но Вы же допускаете здание храма, сделанное в веке осьмнадцатом? Они порою радостно-пёстры, но совсем иные нежели строгие домонгольские византийской школы. Они зачастую более напоминают католические соборы со внешней стороны, а детище Петра – Петропавловский собор даже и внутри. Посмотрите на его лепнину внутри. Так и веет католицизмом, - продолжила Лизанька.
- А чем Вам не угоден росстреллевский Андреевский собор в Киеве? Негоже молиться в нём? Негоже вершить службу православную? Не следует ли его отдать под увеселительное заведение, а рядом выстроить стандартный неовизантийский храм «образца Александра Третьего»? – поддержала её острая на язык Глаша.
- Послепетровское церковное зодчество уже не русское, его пестрота совсем иная, чем Московской школы. Зодчие были зачастую инородцы и не православные. Но не только в восемнадцатом веке, но также и во времена Московской Руси фрязские уже приглашались. Кто создавал Соборную площадь Московского кремля? – не унималась Лиза.
- Такова была традиция. Могли бы и сами справиться. Но итальянская архитектурная школа славилась тогда на весь мир. Вопрос престижа, - ответил Виссарион, - Но в иконописи сложилась иная традиция. Я признаю новых «иконописцев по контракту», но лишь подчёркиваю, что не понимаю энтузиазма этих эстетствующих, или обезьянничающих паломников. Только и всего. Кроме того, не стал бы доверять роспись собора личности склонной к демонизму, подобную Врубелю. Это уже грех. Пусть Врубель остаётся простым художником и не лезет со своими причудами и демонами в иконопись.
- С этим мы не можем не согласиться, правда, Лиза? – улыбнулась Глаша.
9. В зимних Карпатах
«Покрыты костями Карпатские горы,
Озёра Мазурские кровью красны»
Песня времён Австро-Германской войны
«И всемирная бойня может задним числом пригодиться, скажем для того, чтобы доказать свое алиби пред лицом Всевышнего: Где ты был, Адам?
В окопах, Господи, на войне».
Т. Хеккер
- Куда нам теперь наступать? 1914-й - это какой-то злой рок. Может психологически оно и во благо, наступление, но ведь не потянем, - сокрушался штабс-капитан Никандр Межецкий, - Люди измотаны, болеют всё чаще. Не говоря о том, что и солдат уже не тот. Все тёртые и сильные выбиты, а замена куда хилее, не подготовлена должным образом, но главное – слабее духом. Пехота в прошлом году была ещё куда крупнее, оптимистичнее. Теперь - или чахлые юнцы, или бородачи-ратники от сохи, что винтовку в руках держать пока не могут. Всё только и роемся в сырой глине: то окоп вырыть и блиндажи брёвнами настелить, то опять немного перенести и тащат солдатики тяжеленные брёвна иной раз помногу вёрст, чтобы на новом месте делать настил. Здесь хоть деревьев повсюду завались, но зато сырость такая, что окопы постоянно полны водой. Отсюда и простуды повальные. Сапогов не хватает. Уже зачастую лапти плетёт народ, мокроступы. К лаптям комки глины ещё легче липнут и несут солдатики лишние пуды на себе. Куда это годится?
- Никуда, штабс-капитан, никуда, - мрачно вторил ему капитан Филипп Кирсанов, глядя в мглистую лесную карпатскую даль, - Да ещё и постреливают с линии противника и в самый «мирный» денёк насчитываем по несколько трупов. Похоже затянутся бои в Карпатах на всю зиму. Никак мы тут не прорвёмся. Сколько напрасной крови от всех тщетных попыток добраться до Венгерских равнин по пояс в рыхлом горном снегу под пулемётным огнём! Батальоны на глазах становятся размером с роту... Пока ещё Рыльский пехотный полк, да драгунский Каргопольский вселяют надежду. Отборные полки – надежда, а новобранцы – одно мясо для пушек. Как восполнить нам эти страшные потери? Горько и жутко.
- С такими молодцами, как рыльцы, авось и прорвёмся...
- Надо всегда уповать на Бога и надеяться на лучшее, господа, - вставил подпоручик Сергей Охотин, - Что опаснее всего, мне кажется: крестьяне очень чувствительны к справедливости, к высшей от Бога правде. А в этой войне они разуверились во всём и видят, чувствуют, свою обречённость на заклание. Народ меняется от таких испытаний и не в лучшую сторону, а слухи, идущие из великосветских кругов, упорно подтачивают веру народа в святость самодержавия, в саму необходимость его. И это страшнее всего. О чём там думают в верхах? Пилят свой собственный сук в эфемерной надежде на полноту своей, а не царской власти!
- Но «Дикая» дивизия впечатляет – не наглядишься на этих диковатых молодцов! Словно во времена Шамиля и генерала Ермолова попадаешь, глядя на них. Им привычнее в зимних лесистых горах. И Михаил Александрович хорош на своём великолепном скакуне, - улыбнулся недавно виденному и чему-то своему личному Кирсанов.
- Это в Вас гвардеец заговорил. Ведь Великий князь начинал службу командиром эскадрона гвардейского полка синих кирасир Её Величества, а уже во время войны стал командовать кавказской «Дикой» дивизией, - заметил Межецкий.
- Совершенно верно – полка Её Величества Царицы-матери. Выправка у него чисто гвардейская. Князь Михаил обратил к своему полку внимание Марии Фёдоровны, которая начала выказывать к синим кирасирам особое благоволение. Вчера видел попытку бравой атаки горцев. В бинокль разглядел лицо Великого князя, который совершенно равнодушно оглядывался на разрывавшиеся кругом снаряды. За это горцы и уважают его. Для них самое главное – лихость, тогда и отношение к начальству иное. Для их феодального сознания военачальник должен быть впереди, а не как на нынешней войне, в тылу над картой сидеть. А князь буквально рвётся туда, где опасность! Невольно вызывает почтение даже если он и не обладает глубокими познаниями в военном деле и даром полководца, - продолжил Кирсанов.
- Но не забывайте и то, что для горцев «Наш Михаил - Брат Государя». И любовь их уже переходит в обожание. Горцы его боготворят, как рассказывали недавно соседские кавалерийские офицеры, - заметил Охотин, - Думается, тот факт, что ни кавказские горцы, ни среднеазиатские кочевые народы не отбывают воинскую повинность не самое мудрое решение нашего правительства, которое побаивается вооружать и обучать военному делу иноплеменников иного вероисповедания.
- Вы правы: из них можно было бы создать несколько непревзойдённых кавалерийских дивизий. На магометан, мне кажется, можно вернее положиться, чем даже на христианские народы, влившиеся в Россию. Что можно ждать от поляков с финнами? – вставил Межецкий, - Лишь в годину опаснейшей войны было решено, наконец, их использовать и цвет горской молодежи устремился в ряды шести полков дивизии. Джигиты пришли со своими лошадьми, не желая казённых, как и обмундирования. И осталось лишь нашить им погоны, да выдать по винтовке. Жалованье установили по двадцать рублей в месяц. И эти инородцы идут в бой за Россию, за царя, как на праздник, и помпезно-празднично, в восточном вкусе, умирают! Как известно, горцы считают позором оставлять своих раненых и убитых на поле битвы. Причём, это распространяется и на русских офицеров, правда, не на солдат, которых слишком много и выносить их так же было бы просто нереально. Ведь кавказцев здесь не так много. Такое отношение сплачивает наши ряды.
- Кстати офицеры «Дикой» дивизии включают в себя не один десяток национальностей – от кавказских и, конечно, русских, до французов, как принц Наполеон Мюрат – грузин княжеских кровей по матери, правнук бонапартовского Иоахима Мюрата и полковник Бертрен. Есть итальянские маркизы - братья Альбици, польский князь Станислав Радзивилл, несколько финских, шведских и прибалтийских баронов, персидский принц Файзула Мирза , - добавил Кирсанов, - Офицеры в черкесках были упомянуты на страницах Готского альманаха. Но никто так отчаянно не дерётся, как горские ветераны, а некоторым из них под семьдесят! Псы войны со шрамами трёх войн, служившие при трёх императорах ! Не встречал таких русских... Одного генерала Самсонова могу назвать, что в трёх последних больших войнах известен, может и графа Келлера можно назвать из пожилых. Но не припоминаю был ли он на Японской. Впрочем, горцы живут дольше...
- Насколько припоминаю, Келлер не был на Японской, при всём моём уважении, - задумался Сергей, - Самсонов это классика: Турецкая, Японская и наша... Но уверен, что выдающиеся в плане «ветеранства», включая малые вроде Китайского похода – Каульбарс, Максимов, хотя и не дожил до последней, но умудрился повоевать пять раз после Турецкой и всегда добровольцем, Гернгросс, правда сейчас он по здоровью в военном совете, но воевал с Турецкой ещё три раза, Мищенко превзошёл всех по числу войн, Бржозовский, заметьте – польского происхождения, но герой императорской армии и, наконец, Мартос .
- Вы просто кладезь военной истории! – улыбнулся Филипп.
- А потом поползли слухи, что дикие всадники в длинных восточных одеждах и в громадных меховых шапках вырезают мирное население и питаются человечиной. И раздували их в австрийских верхах усердно , - усмехнулся Межецкий.
- Такие слухи, вне сомнений, по душе и нашим либералам. Когда я служил в кавалергардах, общался нередко с молоденьким синим кирасиром Владимиром Трубецким, служившим в лейб-эскадроне Михаила Александровича, - погрузился в воспоминания, светлея лицом, Филипп Кирсанов, - Он тоже весьма лестно отзывался о Великом князе. На днях столкнулся в блиндаже с вахмистром из того же лейб-эскадрона. Оказывается, он прекрасно помнит молодого Трубецкого и уверяет, что тот сейчас под началом барона Петра Врангеля на Северо-Западном. Так вот, этот вахмистр, Иван Клементьевич Квасный, уже в войну выслужился в офицеры и перешёл в «Дикую дивизию». Будучи годами простым служакой-вахмистром, Квасный поддерживал переписку с Великим князем, который крестил у него детей. В силу такой взаимной привязанности вахмистр оказался в рядах «Дикой». Кстати, Квасный выражается весьма литературно и, возможно за это, князь некогда выдвинул его на должность вахмистра. «Великий князь всё рвётся вперёд даже вопреки здравым тактическим соображениям, полковник Юзефович, начальник штаба - татарин, этому всячески противится», рассказывал Квасный – забавно выходит. Говорит князю всякий раз: «Ваше высочества, вашай маменька-императрица слова дал, буду беречь ваша священи особа». Юзефович упорно следит, чтобы Великий князь не вырывался и не рисковал собой излишне. Приходилось быть дипломатом, чтобы и сам князь не замечал опеки над собой, но и все те, перед кем можно было бы поставить князя в неловкое положение. Но он, как нарочно, стремился быть там, где проще быть накрытым артиллерией. Похоже на то, что больше всего Великий князь опасается того, что кто-либо из подчинённых может заподозрить, что он прикрывает своим высоким положением своё отсутствие мужества. Да кому такое в голову придёт? Ведь все уже хорошо знают, что он норовит в самое пекло. Как-то пришло известие, что к Михаилу подосланы скрытые убийцы, но вопреки всем стараниям Юзефовича, он не пожелал иметь особую охрану от «жалких убийц». А ещё и прост в быту князь до удивления. Вся свита его состоит из трёх адъютантов. В походах он ночует в мужицких халупах со своими офицерами, сейчас спит неподалёку от нас - в землянке рядом с Квасным. От поедания одних консервов недавно приобрёл желудочную язву. Не пьёт он ничего, кроме воды.
- Иной раз думается, что князь нарочно пули ищет. Так и во вчерашней атаке, - сказал задумчиво Межецкий.
- Я слышал, что князь - человек глубоко религиозный, как и его Августейший брат, и уверен, что без воли Божьей он не погибнет. Подобный христианский фатализм свойствен и Государю. За такой подход, вероятно его ещё больше ценят храбрые джигиты, как и за великолепную посадку и, наверное, близкую им бесхитростность открытой души, - вставил Сергей, - Не говоря о его атлетическом спортивном телосложении, способностью порвать нераспечатанную колоду карт и гнуть монеты. Увы, унаследовав от Отца известную силу рук, князь не унаследовал силы воли и уменья мудро править огромной державой.
- Может так оно и есть, - углубившись в свои мысли и несколько рассеянно откликнулся капитан Кирсанов, - Ведь его личная жизнь не слишком радужная.
- А что именно случилось, если не секрет? – спросил Никандр, - Слыхал урывками...
- То, что есть глубоко частная жизнь для человека простого, в случае с Великим князем давно стало всеобщим достоянием. Михаил Александрович имел неосторожность крепко полюбить жену некоего поручика . Это было ещё там, в кирасирском полку. Командовавший в то время полком генерал Бернов, покровительствовал этому роману и будто бы даже сводил влюбленных, желая угодить князю. Такой поступок генерала шёл в разрез со старыми гвардейскими традициями, считавшими подобного рода романы неприемлемыми. Принцип товарищества в полку доходил до культа. Если не происходило дуэли, то офицер, посягнувший на жену товарища должен был покинуть полк. Об их романе узнали многие и кто-то донёс его матери. Верная незыблемости семейных устоев Романовых, императрица потребовала от сына немедленного разрыва. Но любовь князя оказалась сильнее материнского гнева. Сам муж-поручик не дорожил отношениями со своей женой и согласился на развод. Поручику, в виде компенсации, князь предложил видное место во дворцовом ведомстве, что тот не замедлил принять. Всю вину злые языки приписывали «мадам поручик» якобы совратившей князя. Общество отвернулось от бедняжки. Князя выслали в Орёл, где он должен был командовать скромным Черниговским гусарским полком, вместо лучшего гвардейского в столице. Потом Наталья Сергеевна приехала к опальному князю, и они отправились вместе в Европу, где тайно венчались. Запрещать брак было уже поздно и Великому князю пришлось немедленно покинуть гвардейский полк. Поскольку принять титул мужа морганатическая жена не могла, она стала именоваться графиней Брасовой по названию имения князя. Влюблённые провели лучшее время в Англии. Спустя два года Государь смилостивился над своим младшим братом и Великому князю было предложено принять Кавалергардский полк, в котором я ещё служил. Не сладко было им продолжать жить в столице, ибо никто не желал принимать у себя графиню Брасову. Слышал от своих приятелей кавалергардских офицеров, что они сговорились не кланяться ей при встрече, хотя бы как супруге полкового командира! Кавалергарды, конечно же, в гвардии наиболее придворные войска, а их шефом состоит всё та же Мария Фёдоровна, которая стала охладевать к синим кирасирам после всей этой истории... Но думаю, что это уж слишком бесчеловечно по отношению к обоим опальным супругам.
- Пожалуй что так, - отозвался Никандр.
- Я сам сторонник всех строгостей в отношении чистоты Императорской фамилии, но это было уж слишком! Перед войной морганатические супруги некоторое время жили в полуопале, полуизгнании в Ницце. А неудовольствие Царицы-матери полком синих кирасир ещё усилилось благодаря другому роману, возникшему почти в одно время. Великая княгиня Ольга Александровна, младшая сестра Государя, очень любила Гатчину, поскольку покойный Александр Третий в последние годы жизни подолгу жил там с семьей. Она частенько навещала там брата. Муж Ольги Александровны - принц Ольденбургский, был очень нездоров и полностью равнодушен к своей супруге. Вокруг его жены постоянно находились бравые гвардейские офицеры и в один прекрасный день Великая княгиня почувствовала влечение к статному поручику Куликовскому. Княгиня имела обыкновение держать себя, как «простая смертная», без должного этикета. На гатчинских улицах их всё чаще стали встречать в простом извозчике в сопровождении Куликовского. Поручик поступал крайне опрометчиво, ибо афишируя простоту в отношениях с сестрой Государя, он мог сильно скомпрометировать её. Недалёкий генерал Бернов был уверен, что успех его офицера лишь способствует популярности их полка в верхах. Узнав о новом романе, Мария Фёдоровна прекратила свои милостивые посещения полкового лазарета, полковой церкви и казарм, что несказанно огорчило всех старых офицеров, не чувствовавших за собой вины. Поручик Куликовский, при содействии Ольги Александровны, оказался личным адъютантом её мужа . Мне доводилось несколько раз видеть Великую княгиню вблизи. Красотой она не отличается, но ей присуща живость и выразительность.
- Господь им судья, - вздохнул Межецкий.
- Не нам судить. Почему бы не порадоваться за людей, идущих на жертвы ради любви своей? – риторически заметил подпоручик Охотин.
- Похоже, что в Вас говорит излишний идеализм, подпоручик, - вздохнул Никандр, - Ведь если Императорский дом перестанет блюсти свои нормы всё рухнет...
- Грех Великого князя в том, что он обещал своему Августейшему брату не жениться на этой даме, но по причине страстной любви обещание нарушил, - сказал Кирсанов.
- Страсть есть страсть, - задумчиво откликнулся Охотин, - Она ослепляет и оглупляет.
- А в остальном, как мне рассказывал человек, знавший Михаила Александровича лично, это благороднейшая, безукоризненно честная и наивная душа. Трудно себе представить в наше время светского человека более чистого и не испорченного. Он остаётся ребёнком, которого успели научить только порядочности и нравственности. Окружающие придворные постоянно этим пользуются и нередко обманывают его.
- Не удивляюсь, что такой человек сознавал свою непригодность к правлению огромной державой и отказался тогда. В этом его слабость, но вряд ли вина. Он бы уже не смог удержать власть. Его бы всё равно обманули ушлые думцы. Думаю, что он был более других рад, когда родился Наследник, - грустно улыбнулся Сергей.
Долгие промозглые месяцы бесконечными чёрными ночами сидели они в опротивевших мёрзлых окопах. Как-то повелено было всеобщее наступление, или так казалось засидевшимся в окопах. Атаковали противника, крепко закрепившегося под перевалом.
- Завтра колечки-то наши блеклые могут и понадобится, - с мрачной улыбкой сказал перед сном Кирсанов соседям по землянке. Предстоял решающий штурм.
- Грех такие шуточки шутить перед боем, Филипп, - сурово заметил на это Межецкий.
- Не бойтесь, солдаты, в бою не страшно, - обратился к батальону Межецкий перед самой атакой, когда чуть забрезжил рассвет, - Страшна ночь перед боем и то не для привычного воина. Проста истина: по-настоящему храбр тот, кто знает, чего нужно опасаться. Немало нас сложат тут свои кости, но как без этого? Шрапнели и бомбы убивают мало, а вот страху на малодушных наводят куда больше. Пехотная пуля и штык более грозное и верное оружие, солдаты! Штык в руках русского солдата – гроза Божия! Не зря наши отцы говаривали, что пуля - дура, штык – молодец. Русский солдат сам обещает умереть. Ему не приказывают умереть. Вперёд! Ура!
Случилось так, что в это время полковым священником у них оказался отец Антоний, что в миру был некогда ротмистром лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. Охотина и даже видавших виды Межецкого с Кирсановым поразило великое мужество этого человека в рясе. Отец Антоний сам поднял солдат в стремительную атаку, личным примером. Он выпрямился в полный рост и побежал впереди всех с крестом в руках. Пули пели ему свои торжественные гимны и каким-то чудом не попадали в него. Простые солдаты воспринимали это не иначе, как чудо и с беззаветной храбростью шли за таким командующим. Тут мерк даже пример вооружённого с головы до ног капитана Владимирцова, который бросался в бой с шашкой с булатовическим же отчаянием, изрыгая лающие команды и какие-то по-птичьи клекочущие восклицания, не кланяясь жужжащему свинцу. Емельян Владимирцов в тот день так же бесстрашно вёл своих солдат неподалёку, а конница Великого князя Михаила готовилась помчаться вслед за пехотой для окончательного прорыва. Вперёд пускать её на подъём по ущелью было бы безумием. Отличились в тот день и рыльцы, и, вслед за ними, каргопольцы с «Дикой дивизией». Поблизости, за другой карпатский перевал, упорно бились стрелки знаменитой «Железной бригады» Деникина. Там же началась карьера славного белого генерала Гражданкой войны, ставшего пока полковником, Сергея Маркова. Что ещё удивило в те дни Сергея, так это неожиданное появление особого кубанского отряда то ли пластунов, то ли просто разведчиков из казаков. Они возникли с неожиданной стороны и их чуть было не обстреляли свои. Оказалось, что отряд действовал в тылах противника и сумел прорваться к своим благодаря натиску на перевал. Диковатые казаки, все как на подбор в волчьих папахах, завывали по-волчьи, когда кидались на врага в шашки. Как позже узнал Сергей, звали их просто «Волчьей сотней» или «волками». Столкнувшись после боя с командиром «волков» - коренастым невысоким кубанским казаком с кудлатой большой головой, крепко и упрямо посаженной на дюжие плечи, Межецкий с Охотиным перекинулись с ним парой слов. Звали его Андрей Шкуро, а перед войной он служил в коннице у самого графа Келлера, чем явно любил прихвастнуть. Впрочем, Келлера этот самодовольный гордец боготворил и говорил почтительно возможно лишь о нём. «У нашего командира самая главная забота, чтобы его люди были всегда накормлены, чтоб раненым уход был. Каждого рядового помнит! И с маленьким человеком он ровен в обращении, а со старшими чинами суховат. По сотне вёрст в сутки может проделывать граф, не уставая! В бой кидается очертя голову и каждый солдат за ним. Таких «скобелевых» мало теперь остаётся» - говорил тогда Шкуро. «Может вся эта волчья символика у них от излюбленной волчьей папахи Келлера?» - заметил Межецкий, когда Шкуро ушёл к своим. Враг был смят, но и цена оказалась вновь слишком высокой. Каждый четвёртый из бегущих под огнём пал. Отец Антоний был награждён в том деле наперсным священническим крестом на Георгиевской ленте. Сергея по-прежнему раздражало то, что сам он просто недосягаем для пуль, а добрые его товарищи гибнут вокруг десятками и сотнями. Не брала пуля ни Владимирцова, ни Булатовича, ни Кирсанова, жаждущего её. Спиртное на передовой было строжайше запрещено, но вскоре после того штурма перевала, по случаю особо сильных морозов на более высокой позиции, знакомые офицеры подбросили им несколько бутылок давно забытой водки. Случилось так, что Филипп Кирсанов впервые сорвался от усталости и выпил лишнего. Почувствовав это, Межецкий, тоже бывший навеселе, стал ненавязчиво выпытывать его тайну. Никто не знал, почему же этот блестящий гвардеец из столичной семьи с давними офицерскими корнями, неожиданно всё бросил и оказался в пехоте.
- Славно мы давеча солдат в бой подняли. Все шли на едином дыхании и вдохновенно дрались! – сказал Межецкий.
- Но одной сплочённости от усилий умелых командиров, на мой взгляд, мало, господа, - заметил Охотин, - Как вдохновить людей на каждодневный ратный труд без чувств религиозно-патриотических? Воинством Христовым русская армия пока ещё остаётся, но более в лице солдат, а офицерство отдаляется от веры в угоду новым веяниям. И защита своей земли от врага, как сильнейший фактор, в нашем случае отсутствует. Поэтому и не выходит у нас Война 1812 года...
- Господа, предлагаю в следующую атаку собраться только нам одним, офицерам, а солдат немного поберечь. Не могу видеть больше этого избиения новобранцев! – сокрушённо говорил Кирсанов.
- Отчего бы и нет? Надо поговорить с Владимирцовым. Он наверняка нас поддержит, - ответил Никандр Межецкий, - Но от чего Вы всё так стремитесь сложить свою голову, друг мой? Что за этим стоит? Достаточно ли оснований? Такие как Вы нужны державе.
Их было лишь трое в землянке за столом, вернее – за перевёрнутым ящиком в качестве стола. Все они внушали добрые чувства, доверие и Филипп проговорился. То был не скандал, не ссора с начальством, не интриги завистников, не ревность. То была изощренная прихоть его возлюбленной столичной красавицы. Отец после такого не желал с ним видеться, а мать настолько расстроилась, что стала всё чаще болеть. Всё это мучило Филиппа, а главное, что любовь его оказалась несостоятельной и даже никчёмной. Эта странная особа, потребовавшая жертву, доказывающую его любовь, лишь посмеялась над ним, заявив, что он глупец и она не желает теперь его видеть. Она, которая видя, сколь страстно он влюблён, что он готов на всё, потребовала уйти из гвардии в самую заурядную часть, тогда, мол, она ему поверит. Совершив такую глупость и не имея уже обратного пути в кавалергарды, он был цинично осмеян ею словно влюблённый юнец, незадачливый школьник.
- Самое странное, - добавил Филипп с остановившимся взглядом, что я не могу испытывать к ней ненависти, ни просто злобы, но лишь всю ту же любовь. Я знаю, помани она меня пальчиком, я забуду всё и прощу ей в ту же минуту всё.
- Но это уж слишком, мой друг... Во всяком случае на мой взгляд. Наверное, она фантастически хороша собой и этим всё объясняется, - улыбнулся Сергей, вспомнив очередной раз Настасью.
- Да она чертовски, как-то даже дьявольски, от лукавого хороша. Она – олицетворение всего символизма, целой эпохи. Она не меняется с годами словно продала душу дьяволу, - заговорил Кирсанов, меняясь в лице, - Копна огненных волос и бездонные зелёные омуты глаз.
«Уж не влюбился ли этот чистый молодой человек в эту особу из салона Ольги, кажется - Аглаю? Тут же вспоминается её облик по его описанию. Не завидую я парню. Есть в ней что-то порочное от нечистого» - мелькнуло в голове Сергея.
- Я не могу жить, не глядя на неё. Такая жизнь лишается смысла! – изхудавшее благородное лицо Кирсанова исказилось, - А самое страшное – её цинизм. Она сказала тогда, что если и выйдет замуж, то за лишь финансового магната, поскольку для выполнения задуманного, ей требуется много денег. Но и это не отвернуло меня, не заставило вычеркнуть её из сердца.
- Вероятно Вы слишком долго погружались в поэзию и живопись символизма, - сказал Сергей, - А это опасно. Знаю по себе, что декаданс разрушителен.
- Но жизнь уже не представляет для меня ценности. К чему всё это? Лишь больно видеть, как умирают каждый день вокруг те, кому ой, как хочется жить. Совсем молодые, ещё ничего не повидавшие, а мне, кому она не дорога вовсе, ни разу пуля и кожу не оцарапала. Злая насмешка судьбы.
- Ну, уж скажете – молодые вокруг, - усмехнулся сорокапятилетний Никандр Межецкий, - Вам-то самим, мой юный друг, всего лишь тридцати от роду. И тоже всё ещё впереди. Не достойна эта Ваша любовь и поцарапанной кожи Вашей, не то, что жизни, отданной во имя неё на заклание. Какой, право, вздор, простите меня за простоту выражений. Но Вы уже не юноша восемнадцати, а потому я говорю напрямую, что думаю.
«Неужели это та самая Аглая? Та зеленоокая бестия, сошедшая с полотен Россетти? В самом деле, Кирсанову далеко не семнадцать, чтобы так рехнуться от одного вида этой нимфы. Ведь если копнуть, просто пообщаться с ней подольше, любому здравомыслящему станет ясно, что она пустышка. Но бедняга Филипп, не иначе как возомнил себя платонически влюблённым рыцарем, глядя эту «мадонну прерафаэлитов». Да только она всё чаще напоминает уже графику Бердслея, от которой отдаёт душком придворного разврата осьмнадцатого века... То не возраст, но печать порока. Вот до чего доводят увлечения всем этим символизмом. Надо бы получше открыть ему глаза на эту особу. Но имею ли я право вмешиваться? И мне грозило бы в какой-то момент то же самое. Благо до Аглаи я узнал Настасью...» - свербило в мозгу Сергея.
В тот вечер перепились и каргопольские драгунские офицеры и помчались в безумную атаку в темноте на вражьи окопы, спотыкаясь в ямах и падая. Но немцы такого никак не ожидали и пустились в бегство в полной панике.
Когда войска изрядно засиделись на одном рубеже под глубоким снегом, в землянку капитана Кирсанова зашёл Булатович, осенив всех знакомцев крестным знаменем.
- Усаживайтесь, отец Антоний. Милости просим, - пригласил его Кирсанов, как старший по званию в их землянке.
- Отец Питирим не у вас? – тихо спросил священник.
- Нет. Зато у нас тут чай свежий имеется, - сказал Межецкий, - А позвольте, Ваше Высокопреподобие такой вопрос: как сами имяславцы понимают своё отличие от просто православных? И нужно ли так выделяться? Очень любопытно. Уж не обессудьте, что сразу с такими вопросами лезу.
- Вас понять можно. Ведь народ почти ничего об имяславии не знает, - ответил священник, - Считают ли они, что имя Божие есть четвёртое Божество? Нет. Всё это вздор и клевета на них. В понятие еретики они не вписываются. Но звуки и буквы имени Божия они обожают. Для них имя Божие и есть Сам Бог, идея Божия, действа Божьи. Ведь для молитвенника очень важно, чтобы призывая имя Божие, он был уверен, что не призывает кого другого. Важно для них ещё и начертание имени Божьего письменно. Для них Имя Божие само по себе всегда свято, славно и спасительно. Вот и всё. И добавить больше нечего.
- Неужели всё так просто? И за такое нужно было вылавливать имяславцев и с Афона увозить? – удивился Сергей Охотин.
- Святу правду вам говорю, дети мои, - отвечал Антоний, - Если б хотел я вас словами смущать, не дали б мне места полкового. На это дело смотрят строго.
В это время в землянку заглянул капитан Владимирцов:
- Привет честной компании! Все ли целы после недавнего?
- Присаживайтесь, капитан, - пригласил его Межецкий, - Чаепитие у нас тут. Их Высокопреподобие нас немного просвещает, грешных.
- А можно Вас, отец Антоний, опять попросить об Абиссинии нам поведать? Страсть как люблю о неведомых странах послушать, - оживился Емельян.
- Вернее будет сказать: Расскажите нам, господин ротмистр лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, - улыбнулся Филипп.
- Отчего же. Пока время нам позволяет... Странный народ эфиопы: и добрый и люто жестокий в войне и ленивый и трудолюбивый, если приспичит. Дети природы. Всё же, пребывание в праздном состоянии для них высшая награда в жизни. Абиссинец, габеш, не любит работать, а предпочитает жить плодами своих военных побед. Нанимаете Вы, к примеру, человека для присмотра по хозяйству. Он Вам по утрам лениво чистит сапоги и платье, не слишком рьяно сметая с них пыль, носит покупки. Этим, можно сказать, и ограничивается его служба. Остальное время он предпочитает спать. Но уже почистить мула или вытереть седло ему в голову не придёт: он нанимался слугою барину, а не мулов чистить. Попробуйте заставить его сделать чужую работу и он побежит жаловаться, или вовсе уйдёт от Вас. И не думайте, что они там за сущие гроши гнут спину. Нет, вам в Петербурге за такие деньги и полы помоют, и на рынок сходят, и еду приготовят и постирают.
- А ещё говорят наш мужик ленив, - заметил Владимирцов.
- И в ходу там только австрийские талеры чеканки 1780 года с изображением императрицы Марии-Терезии. По меньшей мере в те годы так было. Их специально с этой датой чеканят до сих пор в Австрии! Эфиопы не признают старые, потёртые талеры. Требуют свежие, чистые, с тонким изображением профиля австрийской императрицы. Смешно.
- Бред какой-то. А при чём тут Австрия? Французы в Джибути под боком. Итальянцы их пытались завоевать. Ладно бы лиры признавали, франки... – подивился Сергей.
- Тем не менее, так оно и есть: талеры. Да ещё полуторавековой давности им подай. Слух о том, что «хакимы московы», то бишь - русские врачи, которые успешно лечили их раненых в итальянскую войну, находятся в нашем экспедиционном отряде, с быстротою молнии разнёсся по округе. Эфиопы с галласами толпами повалили к нам в лагерь. «Не нам, не нам, а имени Твоему» - таков был лозунг наших беззаветно преданных своему делу врачей на этой суровой земле. Врачей, во всяком случае русских, они ещё уважали, а в целом европейскую цивилизацию – нет. Неудачная попытка Италии покорить эту страну основательно подорвала авторитет белого человека среди чёрных христиан. Теперь пользу от телефонов и дорог видят только очень образованные абиссинцы, как сам негус и некоторые из его расов. Имена таких людей наших экспедиций, как генерал-майора Шведова, докторов Бобина, Бровцына, Родзевича, многих безымянных русских фельдшеров и санитаров будут жить в памяти эфиопов. «Великий Властитель севера» - русский Царь решил прислать этих прекрасных людей помогать братьям по вере. С именем нашего Государя в Абиссинии связывалось бескорыстие и христианская добродетель Его врачей. И это поднимало в глазах чёрных христиан Россию на невиданную высоту. А итальянцы и французы были по туземным понятиям белые, которые могут лишь навредит, это - не христиане, или не совсем христиане. «Вы, как ангелы» - говорил нам старик абиссинский епископ – «Вы христиане и мы христиане. Мы – братья!» Русские врачи ковырялись своими белыми руками в смердящих гноящихся ранах туземных солдат. Правоверный абиссинец не прикоснулся бы ни за что к такой ране. Это считается несмываемой скверной. Раны заживали и солдаты возвращались в строй. А русский кавалерист-поручик Б. метался по всему плоскогорью через пустыни на разведку с быстротой и энергией, превосходя самых опытных туземных скороходов, за что его прозвали Огонь-человек, или Телеграф-человек. Простите за лёгкую похвальбу в адрес этого молодого ещё тогда поручика...
- Александр Ксаверьевич, уж Вы могли бы себе позволить побольше рассказать о ваших личных заслугах, нисколько не стесняясь особого внимания, - заметил Межецкий.
- По вечерам, иной раз, туземцы приносили к нам в палатку свежий тэч – мутный и пряный бродящий напиток весьма противный, ежели без привычки. Пили его вместе, учились местному наречию. После бражки шло оно как-то легче. Был среди нас и знаток абиссинского языка уралец Сидоров. Давались ему языки от рождения. А ведь простой малограмотный казак был. Экспедиция стояла на окраине едва лишь растущей тогда новой столицы – Адис-Абебы. Городок ютился на полосе холмов и представлял собой скопище округлых глинобитных домов, окруженных земляными или хворостяными заборами. Негус уже наладил там телефон, но большинство туземцев относилось к подобным техническим новшествам с настороженной неприязнью. Наши казачки частенько дивили местную публику джигитовкой. Особым виртуозом был уралец Изюмников – маленький тёмный – сам словно эфиоп. В принятой в экспедиции униформе, в пробковом шлеме, он больше смахивал на британского колониального солдата. Только синие шаровары оставались казачьими. «Ежели уж там не помер я!» - звонким тенорком затягивал Изюмников. А не так давно чудом встретил я знакомого по Абиссинии красавца-бородача сотника Духопельникова тут, на фронтах Германской. Кто бы мог подумать! Сколько раз он сердил меня, врываясь в палатку во время моей работы над картой с пустячными дурацкими вопросами. Он был лучшим украшением конвоя со своей русской красотой и богатырским сложением. Убеждённый поборник казачьей рутины рядовой Духопельников. Он презирал абиссинцев, как только может презирать их истинный патриархальный казак и все мои доводы в защиту их душевной чистоты отвергал легко и просто. Эти казаки тоже по-своему дети природы. Погиб недавно сотник, - Александр Булатович пустил слезу и перекрестился.
- Нашим казакам тоже не хватает образования, - сказал Владимирцов, - Хотя, по сравнению с рекрутами, они куда более развитые.
- А с другой стороны у нас в России, чем человек образованнее, тем он, как правило, дальше от понимания живой связи нашего триединства: Бог-Царь-Народ. Всё он начинает высмеивать, всё ему не так. Стоит только кому студентом стать, так сразу заодно и революционером становится, - вздохнул Сергей Охотин.
- Мне кажется, что образование необходимо изменить. Особенно - преподавательский состав. И тогда оно во благо будет, - размечтался Емельян Владимирцов.
- Без этого - тупик, - добавил Никандр Межецкий мрачно.
- Взять простой бой, сражение, - распалялся Емельян, - Дело это серьёзное. Залог его успеха – преданность общему делу, которая достигается упорной совместной работой, а этому надо учиться. Ополченцы на это просто неспособны. Попался мне недавно в батальоне солдатик из крестьян. Молоденький уж больно, чудной какой-то. Думал я всё, что в нём не так. Вроде и не так боится боя, как некоторые постарше, вроде и здоровья хоть отбавляй, но потерянный он какой-то. На днях гляжу - углублён он в чтение письма и плачет. Вокруг никого и незаметно, заглядываю через плечо, чтобы понять лишь от кого: от невесты ли, от матери? И вижу с первых строк, что мать, еле разобрал полуграмотные каракули, чуть ли не проклинает его за в ответ на его первое же письмо с фронта. Оказалось, что будучи крупным от рождения, малец маленько цифирь в своей метрике подделал, чтобы попасть на фронт. А на самом деле шалопаю всего пятнадцать! Герой! Может теперь он и пожалел о содеянном, но до того романтизм брал верх. Как же старший брат там, а я? И такое бывает. Не перевелись на Руси пока патриоты. Но студентов-добровольцев не встречал. Революционеры они все...
- На таких идеалистах Россия и держится. От великих умов наших, право, меньше толку, - сказал Никандр, - Так, Менделеев ещё в самом конце века изобрёл наиболее совершенный бездымный порох. Лучше, чем у британцев. На то он и Менделеев. Но вместо того, чтобы наладить своё производство, мы продолжали покупать иностранные патенты, а право на «авторство» и производство менделеевского пороха присвоил себе находившийся тогда в Санкт-Петербурге младший лейтенант американского флота Бернаду. Так всё и делается. Сейчас мы за менделеевский порох янки золотом платим.
- Народный патриотизм искони верою держится, - с сумрачным видом заговорил Булатович, - Вера в то, что Господь Россию не выдаст, то есть вера крестьянская и солдатская до сих пор, на мой взгляд, тверда. Посмотрите на непонятную, на первый взгляд, небрежность с которой солдаты себе же окопы роют: буквально никто не желает должным образом окапываться на позиции. В тылу же, готовы превратить свою стоянку в хоромы. Спрашивал поначалу, не понимая: «Что ж вы, ребятки, так худо неглубоко окоп роете?» На это получал ответ фаталистов: «Нам, Ваше благородие, енто не к чему. Австрияк оттого и бежит, что хорошие окопы любит, из таковых кому охота в атаку подыматься, а мы из наших завсегда готовы». Очень примечательно, что на добротных тыловых стоянках в лесу говорили: «От дождя и холоду человеку своими силами уберечься можно, а от смерти нет, и пытаться не стоит. Потому здесь есть смысл добротно строить».
- Да, народ наш надеется на Господа. Война идет для него своим собственным ходом и не очень зависит от решений и распоряжений простых смертных, - вздохнул Емельян.
- Душа русская не слишком ценит крепкое домостроительство, ибо всякий дом в этой жизни ощущает лишь как станцию на пути в мир нездешний, - добавил отец Антоний.
Откуда-то издалека приглушённо донеслось пение расхожей в те дни военной песни «На солнце оружием сверкая».
Перед сном Сергею вспоминались не сыночек, потому как он слишком был мал и ещё не представлял из себя определённой личности с характером, не жена, потому как Лизанька буквально изводила его последние месяцы совместной жизни, не даже неоконченный роман, поскольку ничего дельного здесь всё равно в голову не лезло, но его ненаглядная библиотека. Точнее даже не его личная, а охотинская огромная библиотека в старом генеральском доме. Часть её собрал отец, по истории и всей классике, немало присовокупил и каждый из детей. Каждый своё особо излюбленное: брат Глеб – криминальные и основательные исторические романы, братец Митя – описания путешествий и романы о них, братец Аркаша – самые романтические приключения, особенно рыцарских времён, милая сестрица Евпраксия – литературу о художниках, музыкантах и писателях, Антон – жития святых. Пожалуй, лишь Варя с Петей почти не приложили к собирательству свою руку, хотя и любили читать. Боря же навязывал младшим братьям чтиво крамольное. Но библиотека Охотиных возросла в два с лишним раза после переправки в Москву из Питера огромного книжного собрания покойного профессора, завещавшего его Дмитрию с будущей женой. Было решено библиотеку не разорять и держать её в отчем доме, но каждый живущий вне его, как Глеб, брали книги временно на неопределённый срок и всех это устраивало. Лишь Борис воротился от старой библиотеки, мол, на старье ум не наживёшь. А какой красоты старые фолианты попадались в питерской профессорской библиотеке! И вся эта поразительная красота стояла теперь на московских охотинских полках! Прошитые жилами корешки с красными кожаными вставками, сафьян, золотом тиснёная подвёртка, золотые обрезы! Они и пахнут-то неповторимо! Как хотелось зарыться с головой в эти тома! Наслаждение мало с чем сопоставимое! Книги греют душу и даже, как зимой порой казалось, и само тело. Книги на расстоянии и греют и наполняют тебя знанием на мистическом уровне, стоит лишь потрогать их корешки, уберегают от чужого невежества, от собственных заблуждений. Как уютно сидеть в своей библиотеке, принадлежащей только близким людям! Что-то невыразимое словами и лишь смутно уловимое сознанием во всём этом общении с книгами наедине!
После той зимы в горах предстояли одни отступления по всем фронтам. Нечем было уже и отстреливаться. Оставалось бежать под покровом ночи, чтобы засветло не засыпали снарядами. Если в воздухе появлялись аэропланы, то никто и не вглядывался, есть ли на них чёрный крест – ясное дело – немецкие «таубе», «альбатросы», или же «эльфауге», хотя до того было велено разъяснить рядовым, чем отличаются наши аппараты, чтобы зря в своих не палили. Но «ньюпоров» с «фарманами», а тем более единственного пока «илья-муромца» с трёхцветными кругами национальных цветов в небе было уже не заметно. Впрочем, гиганта «муромца» солдаты бы итак признали. Но он был единственным на всём протяжении фронтов. Зато частенько мелькали чёрные кресты. Россия пыталась выпустить как можно больше «муромцев», как и «ньюпоров» отечественной сборки, но промышленность пока не справлялась с задачей . Но даже один «муромец» в воздухе стоил эскадрильи вражьих карликов. Недаром немцы сразу прозвали русского великана «Летающим слоном». Ходили слухи, что скоро в воздухе появится десяток новеньких «слонов». Уходили поморённые газами, оставляя пожелтевших мертвецов с неестественно выпученными глазами. Если чем и могли уберечься от газов, то лишь разведением костров на брустверах, чтобы жар откидывал газ в другую сторону и не давал вползти в окоп. Противогазов не было ещё и в помине. Впервые в истории русской армии в те позорные дни отступления был издан приказ: «по сдающимся открывать огонь, расстреливать забывших присягу; сообщать о сдавшихся, дабы прекратить выплату пособия семье; по окончании войны все сдавшиеся в плен будут преданы суду; за членовредительство под суд». Никто такой жестокий приказ не выполнял, но сам факт того, что начиналось повальное дезертирство и членовредительство удручал. За умышленное членовредительство ввели расстрел... Глеб Охотин имел возможность довольно быстро узнавать подобные печальные фронтовые новости и ещё больше переживал за армию и своих братьев, ушедших на фронт.
10. Чёрный нунатак
«Россия - это огромный ледник, нависающий над Индией»
Лорд Биконсфилд Дизраэли
«Румяной зарею покрылся Восток»
А. Пушкин (?)
«Боги их многоруки и лукавы»
Р. Киплинг
- Совершенно верно, господа: казалось бы проще попасть в Российскую глубинку и раствориться на просторах Сибири через Китай, пока достаточно тихий, чем через горы и пустыни. Но на протяжении всей Южной Сибири расположены непрерывные казачьи заставы, а казаки смогут нас легко поймать, и вся затея лопнет, - обращался к офицерам сэр Фредерик Маршман Бейли.
- Полностью согласен с Вашими доводами, сэр, - вставил своё слово драгунский штаб-ротмистр Александр Блудов, - пересечь земли казачества незамеченными практически невозможно.
- Не знаю о востоке, но в горах северо-запада вплоть до Памира бывать приходилось. Районы от Читрала до Гильгита нами исхожены. Пройти возможно, при наличии некоторого опыта и карт, - невозмутимо заметил Джеймс Брайдон, жуя кончик не раскуренной сигары, - Плохо одно, что в тех краях муссонов нет и получается, что мы напрасно так припозднились. Там скоро начнутся холода и на перевалах ляжет глубокий снег, что дьявольски усложнит дело.
- Об этом нет смысла сокрушаться, майор, вам дано задание и его следует выполнить, - раздражённо бросил полковник Мортимер Мак-Грегор.
- Пройдём, сэр! У меня тоже имеется опыт в тех краях, сэр, - вставил капрал Бэрроуз, выпятив челюсть.
- Хороших карт тех гор ни у кого нет, а что возможно мы прихватим и дорогу найдём, - холодно произнёс гвардейский лейтенант Пёрсивал Спенсер Ретклифф.
- Через Тибет идти в наше время не просто. Тибетцы настроены не слишком тепло к британцам. Расположены скорее к русским. Как бы туда не влезли и боши. Посмотрите на вариант прохождения через Кашмир – Ладак , но далее не на Южный Памир, как короче, а к месту, где Памир переходит в земли дико-каменных киргизов, через Кашгар, - прищурился на разложенную на столе карту Бейли, - Именно в этих краях, по нашим сведениям, меньше всего контроля вдоль всех российских границ. Наконец, и горы здесь чуть пониже, а не как на Памире.
- Полностью подтверждаю Ваши слова, мистер Бейли, - добавил кавалерийский капитан Элиас Эдмонд Хаксли, не выпуская трубку изо рта, - Кроме того, на Памире туземцы настроены прорусски, поскольку знают, что мы много лет подстрекали афганцев нападать на их земли, а афганцы не отличаются особой гуманностью...
- Но в Кашгаре раньше имелся представитель русских, не уверен как сейчас. О нашем продвижении ему могут донести туземцы. Кашгар населён сравнительно гуще. Тогда поймать нас будет проще простого, господа, - возразил майор Джеймс Брайдон.
- Поэтому вам придётся идти незаметно предгорьями, не спускаясь в долину Кашгара, а весьма далеко от неё. И так - до перевала через российскую границу из Восточного Туркестана в Туркестан русский. С того перевала спуск идёт в Ферганскую долину. Туда нашим агентам попасть непросто, как русским в некоторые районы Индии. Поэтому следует использовать момент и присматриваться по пути к оборонительным сооружениям и оценивать масштабы хлопководства в этой долине. Но с другой стороны, долина населена густо, а в городах стоят гарнизоны и вам, как сопровождающим без знания русского, придётся поворачивать назад и поскорее скрываться за тем же перевалом, - Бейли ткнул в соответствующее место на карте карандашом и посмотрел всем окружившим карту прямо в глаза немигающим круглым взглядом.
Когда совещание закончилось и все вышли на балкон с видом на Дарджилинг, Брайдон медленно произнёс:
- В самом конце прошлого века сель чуть было не снёс полгорода. Часть склона гребня, на котором он стоит рухнула в долину. Поэтому там теперь такой крутой склон и нет ни единого дома. Так-то вырубать леса.
Пару дней ушло на сборы. Каждый участник трудился в поте лица. На следующий день назначили выезд, но жуткий ливень задержал их в Дарджилинге ещё на два дня. Казалось ему не будет конца.
- Это уже не иначе, как последний муссон. Что-то припозднился он в этом году. Да ещё как льёт! Обычно такое лишь в разгар лета бывает, - недоумевал капрал Калеб Бэрроуз, глядя на разверзшиеся хляби небесные.
- Берите с собой как можно меньше вещей. Ведь не исключено, что носильщики не выдержат и разбегутся, - напутствовал им Бейли, - Но главное - не забудьте по пузырьку с фиксатором для усов. Ведь вы же королевские офицеры!
И непонятно было шутит этот вечно невозмутимый человек, или же в самом деле так считает в силу особенности своего характера. Прощаясь, Бейли вручил Блудову новый документ на имя Якова Дементьевича Стольникова, не отличавшийся от настоящего.
Шумные базары столицы Кашмира - Шринагара остались позади вместе с жарой долин и последних намёков на влияние европейской цивилизации. Путников даже удивила та скорость, с которой в эти дни можно было передвигаться по недавно ещё таинственной «стране чудес». Железные дороги уже связали крупнейшие города, и переброска от Дарджилинга до Дели через Бенарес казалась особенно стремительной. Это вселяло надежды, что они успеют пересечь самые высокие перевалы до выпадения снега, который ложится до весны. Путь от Шринагара до следующего приметного пункта, отмеченного на карте, Каргила, лежал по добротной древней торговой тропе - одной из бесчисленных веточек Великого Шёлкового пути. За Каргилом проходила граница Малого (Западного) Тибета, называемого Ладаком. Там начиналась земля буддистов и мусульмане низовий могли туда проникнуть лишь как торговцы с товаром. В противном случае их могли повернуть назад. Ладак более формально относился к Британским колониям, а на деле им управляли те же ламы, как и столетия назад. Но ладакцы обязаны платить налог теперь не только своим монастырям, но и Британской империи. Слишком беден был этот край, чтобы тратить на него усилия и средства, включать его в обще-индийскую колониальную экономическую систему. Если в Кашмире англичане постепенно подчиняли местных владык себе , в отличие от чаще применяемого военного вторжения с последующим навязыванием своего наместника, то в Ладаке они меньше церемонились. Королевское семейство Ладака было отстранено от власти и сослано в монастырь Сток.
Чахлые на вид коренастые лошадёнки тянули поклажу и всадников с удивительной напористостью. Не зря могучие армейские скакуны, применяемые на равнинах, были отвергнуты майором Брайдоном, отвечающим за всё снаряжение. Поначалу лейтенант Рэтклифф Спенсер заявил, что считает позорным усаживаться на спину этого жалкого подобия лошади, но после прохождения первого перевала Зоджи в добрых одиннадцать тысяч футов, проникся уважением к «невзрачным клячам». Пёрсивал, как и Александр, оказались в настоящих горах впервые в жизни, но поскольку они покоились в своих сёдлах и тут же сбросили высоту к посёлку Мачои, то не успели ощутить одышку, либо иное действие высоты. За перевалом остались хвойные леса с подлеском и стало заметно суше. Приближалась высокогорная пустыня, подобная Памиру, и ландшафты неузнаваемо менялись. Горные хребты надёжно удерживали дождевые облака, плывущие с юго-восточных равнин.
- Всего-то полсотни миль проделали от знойного Шринагара, Города Солнца, а ощущаешь себя словно в Шотландии где-нибудь. Прохлада ублажает, ежели нет явного солнцепёка. Ночью будет даже слишком свежо, - рассуждал Брайдон.
- Мне тоже по душе такой климат, майор, - сказал баронет.
- А меня не берут ни жар, ни холод, - вставил Бэрроуз с самодовольным видом.
- Не могу не признаться, что жара меня угнетает, - заявил лейтенант Спенсер, - А хуже того многоножки, тараканы и скорпионы, которыми кишат гостиницы внизу.
- «Индия - это страна, где не следует серьёзно воспринимать вещи, за исключением полуденного солнца». Кажется, это сказал Киплинг, - усмехнулся майор.
- Киплинг уж слишком много себе порой позволяет в адрес британской армии, - недовольно высказался баронет.
- Тут, за перевалом, уже и на других языках говорят, наверное? – Брайдон обратил тяжёлый взгляд на проводника и толмача из дардов.
- Да, сахиб, - ответил смугловатый стройный человек с арийскими чертами и светлыми глазами, - здесь говорят на урду, балти и дарди.
- Надеюсь, что ты владеешь и этими наречиями?
- Да сахиб. Дарди мой родной язык.
- Этот малый идёт с нами только до Восточного Туркестана, а дальше он уже не нужен, поскольку там он не бывал и не говорит на языках тех краёв, - сказал Джеймс Брайдон, - Надо будет кого-то ещё нанять там. И от наших гуркхов толку там не будет, хотя они смогут кое-что понять из речей ладакцев.
- Зато эти ребята помогут в трудную минуту, а проводник убежит, - заметил Блудов, почтительно покосившийся на двух бравых низкорослых крепких парней из Непала.
- Кто знает, который из нас не убежит в такой момент, - многозначительно усмехнулся Пёрсивал, похлопывая ладонью по кобуре с револьвером. Не забывайте, что и я покидаю вас от границы Восточного Туркестана. Честно признаться я бы предпочёл сейчас находиться на германском фронте, где решаются судьбы Европы.
- А мне милее эти горы, - с непроницаемой миной произнёс майор, подумав про себя не слишком лестно об «этом дворянчике, который только и думает о карьере и славе и встаёт в позу, где надо и где не надо». Брайдон знал, что они с Бэрроузом должны доставить Александра Блудова до российской границы и считал выполнение этого задания не менее важным делом, чем участие в общеевропейской резне, которая казалась ему ненужной и нелепой затеей жаждущих власти и денег.
- Господа офицеры, - раздался басок дюжего рядового пехотинца родом из Шотландии – третьего сопровождающего, - Похоже, что моя кляча всё же переутомилась. Позвольте мне пойти вниз пешком.
Офицеры недоуменно переглянулись, не заметив больших признаков усталости в понуром взгляде его лошади, нежели в выражении «лиц» прочих.
- Жрешь слишком много, Рори, вот и загнал свою кобылу, - громко заржал капрал.
Но когда они увидели, как повеселел сразу, приунывший было здоровяк-пехотинец, то сообразили, что он просто не привык к верховой езде и начал побаиваться крутого спуска или же натёр своё седалище. Кавалеристы посмеялись про себя, а Брайдон признался себе в глубине души, что и он чувствует себя не слишком уютно в седле над самой пропастью, при ширине тропы порой всего три фута, как, вероятно, и Бэрроуз также не бывший кавалеристом. Но майор знал, что если дойдёт до опасных мест в горах, он утрёт нос любому из своих спутников, за исключением разве что двух горцев, поскольку он прошёл альпийско-егерьскую подготовку. Правда, вот курить он стал многовато...
- Молодой пехотинец без опыта. Даром, что здоровенный такой. Будем надеяться, что он привык ходить по своим шотландским горам и не смякнет на крутом подъёме, - пробурчал майор, - Не зря же его отобрали для нашего предприятия.
- Слово Ладак, которое раньше произносилось, как «ладвак», не просто так означает «страна под перевалами», - тихо произнёс усталый Пёрсивал.
Когда путники расположились на ночлег возле убогой придорожной харчевни, где получили за гроши похлебку из чечевицы с рисом, но больше ничего бы не могли найти за самые немыслимые деньги, баронет явно сник и начал намекать, мол, не распечатать ли что-либо из собственных запасов, «хотя бы человеческих галет». Майор, как старший по званию, хотя и не желавший это подчёркивать, но к тому же ещё ответственный за амуницию и провизию, заявил, что это категорически исключается до последнего места, в котором имеется хоть какая-то снедь за деньги. У костра за чаем Брайдон начал припоминать всё, что он прочёл о Ладаке, чтобы хоть как-то смягчить возникшую напряжённость:
- Честно признаться этот Малый Тибет меня давно манил своей неисследованностью и полной забвением. Трудно найти более игнорируемый колониальными властями кусок земли в империи, в которой никогда не садиться солнце. Мы уже на пороге Тибета. Ещё пару дней, если тропа столь же набита, и мы окажемся в ламаистском королевстве, где народ не слишком ощущает бремя колониальных властей, а видит перед собой лишь привычных лам – торжество теократии, господа. А пока ещё предстоит миновать Каргил – оплот очень рьяных шиитов. За ним лежат земли племён докпа, которые уже ламаисты, но имеют арийский облик и славятся красотой женщин.
- Может я и не зря отправился с вами, господа, - усмехнулся Спенсер, - А то родители давно попрекают меня «упорным холостячеством».
- Флаг Вам в руки, лейтенант, но я слышал, что туземцы там никогда не моются и не пьют молоко, - рассмеялся майор, - Во избежании солнечных ожогов, женщины часто мажут лица сливочным маслом и присыпают сверху пылью. Платье, раз надетое, они не снимают, пока оно не превратится в рваное трепьё. А в их косах уютно гнездятся насекомые. Не уверен насчёт докпа, что пришли в эти края из Гильгита, но восточнее у туземцев процветает полиандрия, то бишь многомужество, когда несколько братьев женятся на одной женщине. Так, что Вам придётся ещё и делить свою жену, сэр Пёрсивал. Обыкновение, казалось бы, самое дурное и со здравым умом вовсе не сообразное. Но на самом деле всё это выдумано по причине малой урожайности каменистых земель, страшной бедности и невозможности часто отделяться новым хозяйством. Земельные наделы по ладакскому закону должны быть равны, и земля не подлежит продаже. Весь надел получает старший сын или дочь. Это предохраняет наделы от дробления, что весьма мудро. Младшие дети обычно уходят в монастыри, которые содержит община. А безбрачие монахов предохраняет скудные земли от перенаселения. Но если младший сын не хочет стать монахом, он может разделить жену старшего брата. Впрочем, каждый сын в любой семье обязан раз в году пожить недолго в монастыре. Трудно осуждать такие порядки в стране, где почвы более скудны, чем в любой пустыне и не способны прокормить растущее население. Воровство и убийство не известны в этих краях благодаря той же мудрой политике.
- И много таких семей? – поинтересовался Блудов.
- Говорят, что каждая десятая, - последовал ответ.
- Позвольте спросить, майор, а когда европейцы впервые проникли в эти края, - поинтересовался Блудов.
- Насколько я помню, то были португальсие иезуиты в семнадцатом веке. Видимо –миссионеры. Если не считать гипотетическое посещение Ладака Александром Великим. После них Ладак посетили наши соотечественники: славные Уильям Муркрофт и Джорж Требек в двадцатые годы прошлого столетия . Записки и письма Муркрофта, изданные после его смерти, неиссякаемый источник сведений о Ладаке. Очень рекомендую. В те же годы в королевстве Занскар – части Ладака, побывал первый учёный из Европы. То был некий венгр с мало удобоваримым именем для чужеземного произношения: Чёма де Кёрёши. Этому человеку, проведшему несколько лет в высокогорном королевстве Занскар, мы обязаны первым тибетско-английским словарём. В те же годы в Ладаке оказался загадочный кавказский дворянин Рафаил Данибегов . Он совершил две поездки в Индию с 1790-х годов до конца наполеоновских войн по поручению правителей Грузии, к тому времени уже находившейся под протекторатом России. Путешественник издал свои записки. К сожалению я не смог их найти. Возможно, что русские хранят их под секретом. Вам бы и подобало добыть их для нас. Про-русски настроенный афганец Мехти Рафаилов совершил поездку из Кульджи через Аксу в Кашгар, Яркенд и через Ладак в Кашмир – «Долину вечного счастья». Вернувшись в Семипалатинск, Рафаилов предоставил подробные сведения о своём трёхлетнем путешествии в Петербург . В 1813 году Рафаилова вновь отправляют в Индию с русскими товарами и письмом к королю Ладака Хану Агбару-Махмуду . Второе путешествие продолжалось около двух лет. Более месяца он провёл в Ладаке, где ему был оказан всемилостивый приём. Шесть лет спустя ему надлежало доставить письма царского министра Нессельроде к «владельцу Пенгабских областей» Ранджит Сингху, правителю Кашмирскому и «независимому владельцу одной части Тибета» Ранджит Акбету. Кроме того, ушлому афганцу поручили купить шесть лучших туркменских жеребцов для государственных конных заводов, а также несколько кашмирских коз для разведения их в Туркестане . По неясным причинам Рафаилов умер на пути в Ле. Мы тоже на пути в Ле... Якобы был убит своими же спутниками... Благо у нас есть скорострельные револьверы. Письмо Нессельроде для Ранжит Сингха попало каким-то путём в руки Муркрофта, а потом и к британскому политическому агенту в Дели.
«Или Муркрофт помог Рафаилову умереть?» - подумал Блудов. В ходе рассказа майора, ренегата вдруг осенило, что они называют Лех – Ле, хотя пишут «Лех», а русские переписывают с британских карт все подобные слова с «ха». Карт британских, составленных пандитами и изданных в Королевском Географическом обществе, в российских штабах имелось предостаточно.
- Позвольте, майор, но Ваш рассказ лишь лишнее доказательство того, насколько активны и наглы эти русские на наших землях, не так ли? – утверждающим тоном спросил баронет.
- Пожалуй, Вы правы, Рэтклифф. Но если рассмотреть наши дела на их территории, не знаю в пользу чьего миролюбия будет подобное заключение. Особенно если припомнить Крымскую кампанию... – возразил Брайдон, - В середине прошлого века Ладак посетил мистер Томпсон, ботаник. Этот факт немного успокаивает Вас, баронет?
- И тем не менее, майор...
- Добавлю соли на Вашу рану, лейтенант, сказав, что в конце прошлого и самом начале нынешнего века в Кашмир и Ладак отправляются ещё несколько российских путешественников: известный у них художник-баталист Верещагин с женой , журналист Нотович и даже офицеры Генштаба Андреев, Новицкий и Половцев, брат российского генерального консула в Бомбее.
- Насчёт поездки Нотовича я наслышан, - вставил своё слово Блудов, - Этот тип устроил настоящую сенсацию, взволновавшую многих русских. Он якобы нашёл в одном из ламаистских монастырей Ладака манускрипты с доказательством пребывания в нём Христа. Позже его разоблачали, уличали в мистификации, но полной ясности тут не было. Скорее всего в руки Николая Нотовича попали написанные на тибетском языке сочинения христианских миссионеров, которые показались ему, с его знанием тибетского, трудами буддийских учёных .
- Кажется этот Нотович из евреев, да к тому же русских. Что ещё ждать от них, - вставил Брайдон, выразительно махнув рукой.
- Да. Он – выкрест. Впрочем, этот факт к делу мало относится. Я бы очень хотел побывать, если нам по пути, в этом монастыре, - сказал Блудов.
- Видно будет, - довольно равнодушно ответил Брайдон.
- Помнится, по словам Нотовича, монастырь этот, под названием Химис, или Хемис лежит в предместьях Ле, то есть вполне по нашему маршруту...
- Интересно, что мы рассматриваем северные районы Индии как территории «ограниченного доступа», но через Ладак регулярно шляются русские, кому не лень, - раздражённо заметил баронет, - Не пора ли прекратить подобное безобразие?
- Просто у нас нет возможностей уследить за всеми глухими высокогорными территориями, - вяло откликнулся майор, - Могу и ещё Вас порадовать: Не далее, чем два-три года назад русская зоологическая экспедиция от Академии под руководством Авинова и Якобсона намеревалась получить разрешение на ведение работ в Сиккиме, Западном Кашмире, Ладаке и Каракоруме. Российский генеральный консул в Калькутте обратился к самому вице-королю Индии и лишь тогда получил разрешение. Не так уж просто его получить.
- Не следует выдавать никому. Вот и всё! Очень просто, - отрезал лейтенант, - Если уж дипломатически неловко отказывать одним русским шпионам, то – никому.
- В девяностые годы в Ладаке побывала экспедиция Дютрейде-Рена и Гренара, - невозмутимо продолжил Брайдон, - которая прошла весь Тибет. Восточнее Рен погиб в какой-то стычке с китайцами. Но наш Литлдейл же побывал в русском Туркестане лет двадцать назад, откуда прошёл по пустыне Такла-Макан и до Пекина, а потом назад через Тибет и Ладак. Не отчаивайтесь, баронет. Не одни русские лазят в Индию. Свен Гедин прошёл весь Тибет и даже попытался вскарабкаться на ледяную вершину в Кунь-Луне . Тогда же капитан Уэлби и лейтенант Малколм пересекли Тибет от Ле и вышли к Пекину. В этом же году капитан Дизи начал тщательную съемку неисследованных областей Тибета.
Ландшафты, открывающиеся путникам, становились всё более пустынными. Край был освоен ламаистами с десятого века и редкие можжевеловые леса почти все вырубили, с топливом становилось напряжённо. Топить же сухим навозом стало во всей Центральной Азии и в северо-западных Гималаях нормой. Это очень выручало. Во время стоянки все вынуждены были бродить вокруг, чтобы набрать немногочисленного сухого навоза для костра. Брайдон заметил, что лейтенант Спенсер явно брезгует прикасаться к навозу и делает это с помощью двух палочек, несмотря на то, что предмет сей давно уж высох и не имеет ни, вызывающей брезгливость липкости, ни запаха.
– Сборщики сухого навоза - целая субкаста в Индии, баронет, - усмехнулся майор, - Вас бы они явно не приняли в свои ряды. Но я в горах не первый день и не считаю зазорным прикоснуться к сухому куску дерьма травоядных. Поверьте, что Вашим собственным Вы бы испачкались больше.
- Охотно верю Вам, Брайдон, - сухо буркнул сэр Пёрсивал.
Вокруг бродили тощие козы и не верилось, что эти чахлые грязные твари способны давать всемирно известную шерсть – кашемир, не надоевшую модницам уже порядка сотни лет . Через день близ посёлка Драс путники наткнулись на весьма почтенного вида крепость с гарнизоном из трёх сикхов его высочества магараджи. Заночевали в свежепобелённом здании почты. Без блох в таких местах, конечно, не обходилось. Утром осмотрели огромный барельеф Будды Майтрейи - символа будущего и святого патрона Тибета одиннадцатиликого, многорукого Авалокитешвара над лотосом, несколько высокомерно глядящих со своей высоты . Несколько дней спустя Блудов впервые в жизни с любопытством посмотрел издали на маленький ламаистский монастырь - гомпу Шергол. Мусульманские земли остались позади. Хребты по обе стороны долины высились на добрую милю над их головой и достигали пятнадцать тысяч футов и более. Потом проводник показал им дворец, гомпу в Мульбеке и высеченную в скале пятнадцатифутовую изящную статую Будды, что недалеко от дороги. Говорили, что этот Будда сторожит тропу со времён Христа. Спустя несколько утомительных дней, включая переход через высокий и холодный перевал Фоту-Ла в тринадцать с половиной тысяч футов, с его пронизывающим ветром и, несущимися совсем рядом, облаками, отряд спустился в селение Ламаюру, над которым на эрозионном обрыве господствовала старейшая на пути гомпа Янгдранг.
- Здесь в конце прошлого века побывал русский художник-баталист Верещагин со своей женой, - сказал Блудов.
- Ну ладно ещё – монастырь, - промолвил вдруг капрал, - а то понаставили дикари ступ повсюду. Только природу, весь вид, портят.
- Подобно тому, как Александр Третий наш заставлял массово строить храмы Божьи по единому стандарту в нелепом неовизантийском стиле, - хмыкнул было Блудов, но встретился с недовольным взглядом ревностного христианина в лице простодушного капрала: мол, как можно сравнивать? Мол, хоть и вражьи, русские, но во славу того же Христа.
- Ступы - это уже неотъемлемая часть тибетского ландшафта, - возразил Брайдон, - и они, на мой взгляд, ничего не портят. Это буддистские часовни, которые здесь называют чортенами. В них заложено множество символов: основание чортена олицетворяет Землю, круглая средняя часть, или купол, - воду, шпиль - огонь. В чортене представлены четыре стихии - воздух тоже, но верхушки шпилей в горах мастерить не из чего... Насчёт храмов Царя-Миротворца ничего сказать не могу, поскольку в тех краях ни разу не был.
Англофил Блудов, как и его кумир Милюков - образец политика, старался смолоду весьма углубиться в английский язык и перевёл для себя фамилию капрала, как «Курганов» и прозвал его, про себя, Бугорком. От такой мысли стало теплее на душе: мол, что взять с Бугорка-недоучки, застрявшего до конца своих дней в капралах – тупица. «Право, эти британцы начинают всё чаще разочаровывать. Если так пойдёт дело, вернусь на царскую службу».
Несмотря на усталость, все единодушно решили осмотреть монастырь до захода солнца. Тропа, вьющаяся к стенам монастыря, была густо уставлена небольшими ступами, крашенными белой известью, вперемешку с древками, на которых развивались молитвенные флажки. Попадающиеся навстречу молодые монахи, взирали на незваных гостей с затаённым страхом, а пожилые - с полнейшим равнодушием. Путники смогли беспрепятственно зайти на территорию монастыря и даже заглянуть в молитвенный зал. Таинственная атмосфера буддийского святилища вызвала почти у всех ощущение неловкости, и они были рады оказаться за стенами гомпы. В деревне под плато, на котором стояла гомпа, отряд заметил странную круглую постройку, напоминающую усеченную башню.
- Это волчья ловушка, - пояснил проводник-дард, со слов подошедшего молодого ладакца, указав перстом на внутреннюю стену, расширяющуюся книзу и земляную насыпь вокруг, - Зимой туда бросают тушу козы и на запах приходят волки. Они прыгают вниз, а выбраться оттуда уже не могут. На их вой сбегаются жители и добивают зверей камнями. Такие ловушки имеет почти каждый посёлок.
- Не так давно волки терроризировали Европу, - заметил Пёрсивал.
- В России их и сейчас хватает, - добавил Александр.
- А зимы здесь долгие, жители деревни сидят почти безвылазно в домах, как в погребах, –переводил дард, а местный прирождённый экскурсовод продолжал вещать, - Поэтому волки бродят прямо вокруг жилищ всю зиму. Глубокий снег - им холодно и голодно. Готовы человека и скот растерзать. Люди и бояться за дверь выходить, а лишь на крыши выползают зимой. А крыши здесь всегда плоские из слоя земли на ивовых ветвях, которые поддерживаются балками из тополя, что растёт быстро. Дождей здесь очень мало – может пару раз в год, а снег можно сгрести с крыши и потому крыши эти не успевают пропитываться влагой.
- Спроси его как ладакцы хоронят умерших? – полюбопытствовал капрал.
- По традиции бывает по-разному, - продолжил словоохотливый сельчанин, - Из большого почтения иной раз сжигают, но это дорого из-за нехватки дров. После сжигания прах перемешивают с глиной, которой придается форма маленького чортена. Чаще просто бросают труп в реку. Можно и оставить труп на растерзание волкам и грифам. Очень редко умерших зарывают в землю. Всё это есть возврат бренного тела огню, воде, земле и ветру - четырем стихиям, из которых состоит человек.
- Боже, какая дикость! – возвёл глаза к небу Бэрроуз.
- Похоже, что жители здесь опасаются не только волков, но и разбойников, - заметил баронет, - каждая деревня сооружена наподобие маленькой крепости. Не так ли?
- Мистический ужас пред демонами не даёт спокойно спать тибетцам, - ответил майор, вместо не понявшего вопрос проводника, - Не в разбойниках дело. Их тут почти и не бывает. Раньше были нашествия врага. Боится народ демонов, населяющих горы и воды, злых духов, приносящих болезни и немощь. Потому люди неустанно читают молитвы, или развешивают молитвенные флаги, а ветер вынуждает куски ткани разносить слова, обращённые к Будде. Крутящиеся вокруг своей оси цилиндры, с теми же надписями молитв, вращают вручную, либо по принципу водяной мельницы. Помогают от духов и конские черепа, закапываемые под порогом. Но стоит спуститься темноте, ни один житель Ладака, да что там – всего Тибета не чувствует себя в полном покое.
- Он говорит сегодня у них в деревне праздник, сэр. Приглашает нас, мол, гостями будем, говорит. Что ответить, сэр? – дард выжидающе посмотрел на майора, указывая взглядом на проводника.
- Чтож, любопытно, если не слишком долго. Притомились мы за день.
Проводник сказал что-то, и сельчанин с искренней сердечной улыбкой стал жестами зазывать гостей. Английский толмача был весьма слаб, и путешественники уже устали дополнять для себя его монотонный неразборчивый перевод со множеством ошибок.
- Чанг радует, - перевёл дард.
- Что-что?
- Чанг они варят – пиво. Праздник особый.
- Спасибо за приглашение, - попробовал улыбнуться в ответ Брайдон, - Как его зовут?
- Станцин-Дзе. Очень расхожее имя в этих краях.
У входа в общинный дом стояла мачта из ивовых прутьев, обвитая лентой с написанными на ней молитвами. Приготовления к позднему застолью в сельской общине были в самом разгаре. В соседней комнате стояла старуха, мешающая длинной палкой варево в огромном медном котле, подвешенном над огнём. Она готовила чанг необходимый для религиозной церемонии. В отблесках пламени она казалась средневековой колдуньей. На чане с пивом весели огромные медные половники. Мужчины катали в ладонях шарики из ячменной муки-цзамбы, смешивая её с мукой из сушёного зелёного горошка и, добавляя в смесь, чай. Таким образом готовились тяжёлые пироги в форме кирпичей. Чанг заедался подобным клейким тестом. В соседнем котле готовился и тибетский чай. В кипяток с чайными листьями добавляли соль и топлёное масло. Народ монотонно распевал молитвы, а женщины начинали обходить присутствующих с половниками, полными пивом, и настроение присутствующих поднималось. Никто не пытался задавать путешественникам глупых вопросов и каждый был полон своего достоинства. Смех успешно сочетался с молитвами. Женщины выглядели намного наряднее мужчин, но это уже были ладакские тибетанки, а не знаменитые красотой дардки. Их красота была скромнее, но обилие украшений поражало: расшитые серебром плащи из грубой ткани, а на головах кожаные ленты с кусками бирюзы, порою размером с кулак. Волосы их сплетены в бесчисленное количество косичек, вплоть до священного числа сто восемь. Под косички на уровне висков были подложены по куску чёрного каракуля, вырезанного в форме вислых собачьих ушей, придающий головную убору шутовской облик. У некоторых, что побогаче, имелись тяжёлые серебряные серьги с бирюзой и колье из массивного серебра, а то и золотые или серебряные чётки, в пеналах которых запрятаны священные статуэтки, или тексты молитв . На головах детей были шапки из красновато-оранжевой шерсти, у иных с пришитыми кусочками бирюзы. Молодые матери в такую холодную ночь помещали младенцев за спиной в мешочек, наполненный навозом .
- В Швейцарии, на мой взгляд, - сказал вдруг баронет, - давно уже не ощущаются горы, как горы. В них не осталось Божьего Слова, о котором упоминает Библия. Дикость гималайской природы и народов таит ещё некую созидающую мощь.
Путешественники чем-то так приглянулись Станцину-Дзе, что парень вызвался сопровождать их некоторое время дальше. Их стало уже девять человек. Он тащил за плечом старинное пистонное ружьё с очень длинным тонким стволом и узким, украшенным резьбой, ложем. А ещё он решил гнать перед собой свою цзо - помесь коровы с яком, чтобы у них всегда было свежее молоко. Ни коня, ни мула у парня не было. Лошадей имели лишь местные князьки. Быстроты каравану это отнюдь не придавало и Брайдон приказал продолжать двигаться со своей привычной скоростью, а не подделываться под прихоть туземца. К концу дня Станцин безнадёжно отстал и, видимо обидевшись, повернул назад.
- Эх, не видать нам ячьего молока с маслом, - вздохнул Рори.
- Купим в любой деревне, -проворчал Бэрроуз.
- Так, они и глядеть на наши деньги не хотят. Что здесь им делать с этими бумажками?
- Не поешь сыру, так с голоду не сдохнешь, солдат, - подвёл итог капрал.
- Похоже, что мы нынче подвергнемся некоему испытанию, - сказал вдруг майор, всматриваясь вперёд.
После узкого мрачного ущелья с тропкой, нависшей над бездной, с бесконечно сыпавшимися мелкими камешками сверху, и томительным ожиданием одного крупного - «твоего последнего камня», путники попали в долину Верхнего Инда. Дард явно заволновался: им предстояло пересекать бурный мутный поток, который здесь представлял из себя Инд, по очень сомнительному старому мосту. До сих пор все мосты были куда надёжнее. Это был очень длинный висячий мост, сильно провисший и очень узкий. Казалось, что верёвки, на которых держалась вся конструкция, давно прогнили и стоит шагнуть по нему, как всё рухнет в ледяную реку, бушующую в тридцати пяти футах под ними, из которой вряд ли уже удастся выбраться. То, что должно было быть мощными опорными канатами, представляло собой отнюдь не толстые верёвки, а весьма сомнительную конструкцию из ломких веточек. Но сплетённые вместе, эти ветки были способны выдержать большую нагрузку. Переходить такой мост следовало, раскорячив ноги. Первым шагнул на мост побледневший проводник, сказав, что переходить следует по одному, в чём никто из присутствующих не сомневался. Остальным, глядя на дарда, стало ясно, что мост совершает колебания и в стороны, и по вертикали. Маятниковое движение нарастало, грозя запросто выбросить человека через низкие перила.
- Заметьте, джентльмены, что это сооружение не необычно: то, что нам представляется поручнями - не поручни. Стоит на них опереться, как вы перевернётесь вниз! – заметил майор, имевший горный опыт, - Наш смелый проводник не хочет подвергать нас риску, но испытать прежде мост сам. Но есть тут одно «но». Если мост переходят сразу несколько человек, амплитуда колебаний значительно уменьшается, а вместе с ней и опасность быть выброшенным.
- Так, давайте пойдём все вместе, - предложил Александр.
- Но в данном случае мост старый, и кто знает выдержит ли он...
Следующими вызвались перейти мост гуркхи. Они шли вдвоём и умудрялись вести своих мулов очень слаженно в ритм с колебаниями и зрителям стало ясно, что при большем весе переходящих, колебания уменьшаются.
- Давайте перейдём по двое, - предложил Блудов, - Как бы уже проверено.
- В таком случае, я отказываюсь быть в паре с Рори, так как «на троих» мост ещё не проверялся, - засмеялся майор, меря взглядом могучую фигуру шотландца.
- Нас осталось пятеро, - нарочито спокойным тоном сказал баронет, - Рори придётся идти одному.
- Хорошо. Сначала мы с Вами, потом Рори и последними – капрал и штабс-ротмистр, - заключил майор. Шагайте вперёд, лейтенант. Я буду замыкать и, возможно, помогу советом. Нет, нет! Оставьте лошадь! Гуркхи вернуться за ними.
Начавший переход со свойственной ему презрительной ко всему усмешкой, через десять шагов Пёрсивал побледнел и стал совершать хаотичные неверные движения, инстинктивно пытаясь ухватиться за поручни. Но ближе к середине моста то, что казалось поручнями, резко ушло ниже коленей, и уже ничто не могло защитить от падения в случае неверного шага.
- Чёрт побери, лейтенант, мне кажется, что это Вы умудрились так раскачать это жалкое сооружение. Следует идти в ногу, - заметил майор, идущий сзади, - Если Вы не оставите попытку ухватиться за дурацкие боковые верёвки, Вас вышвырнет. Это, конечно, Ваше личное дело, но очень похоже на то, что швырнёт и меня, а я протестую.
- Хорошо, майор. Постараюсь не слишком досаждать Вам, - донеслось сквозь рёв воды спереди, с лёгкой дрожью в голосе.
Оказавшись в середине моста, баронет понял, что уже неспособен удерживать равновесие и встал на колени.
- Вы делаете то, что не должно, сэр! – раздался по-прежнему ровный голос сзади.
- Я вынужден, поскольку иначе упаду вниз, сэр, - отозвался Спенсер напряженным тоном.
- Постарайтесь медленно и спокойно встать и продолжить движение.
- Попытаюсь... – лейтенант начинал ощущать настоящую панику и его движения оказывались всё более резкими и, провоцирующими большую раскачку моста.
Им удалось дойти без происшествий каким-то чудом.
- Я не стану Вас рекомендовать более для переходов по горам, сэр, - сухо бросил Джеймс Брайдон, - И даже напишу ходатайство об отправке Вас на Европейский фронт.
Грузный Рори сумел перейти не упав тоже буквально чудом. За ним на мост шагнули Бэрроуз с Блудовым. Несколько раз штабс-ротмистру послышалось, будто бы капрал бросает в его адрес не совсем цензурные слова, но за шумом реки и незнанием всех тонкостей языка Александр не был уверен в этом. Ему было и не до того: какой-то миг душа вовсе ушла в пятки. Гуркхи невозмутимо перевели всех лошадей и мулов по очереди, а дард продолжал молиться в сторонке.
- Край монастырей, волков, князьков, немытых дам, бродячих монахов и висячих мостов, чёрт бы его побрал, - проворчал майор и добавил критически в адрес лейтенанта, - Это не место для уважающего себя столичного джентльмена из хорошей семьи.
«Этот наглец, кажется позволяет себе лишнего!» - промелькнуло в голове баронета, но на сей раз он отделался молчанием, сделав вид, что ничего не слышит. Пока гуркхи были заняты караваном, проводник начал ловко высекать искры из куска горного хрусталя, ударяя по нему металлическим молоточком. Искры падали на сухие растёртые листья подобия чертополоха и вскоре весело затрещал костёр. Дард вскипятил чай и многие уже не отказались пить его в тибетском виде, то есть скорее маслянистый бульон, чем чай. После полудня припекало солнце, но как только оно скрылось, задул холодный ветер, и все стали натягивать на себя одежду потеплее. Вдали забелело целое скопище чортенов.
- Понаставили гробниц своих, черти, - бубнил себе под нос капрал.
Отряд поравнялся с первыми рядами из десятков чортенов, изъеденных ветрами, и приобретших причудливые формы, не выделяющие их из общего скального ландшафта.
- Их архитектуре свойственна простота, гармонирующая с окружающим пейзажем. Они не конфликтуют, а на редкость тонко дополняют друг друга, - заметил баронет.
- Не могу не согласиться с Вами, лейтенант, - бросил Брайдон, - Нам пора подыскивать место для ночлега. Предпочту спать в пустыне, чем ловить блох в деревнях. Похоже, что мы далеко от каких-либо поселений. так ли это, проводник?
- Да, сэр. До Басго ещё день пути, а то и больше.
- Ищите удобное место, друзья, - обратился майор к рядовым гуркхам, - На этой высоте пока можно обойтись без палаток.
Они расположились под длинной молитвенной стеной, каковых попадалось немало на протяжении пути. Толстая низкая стена в виде груды плоских кусков сланца отлично защищала от ветра. На каждом из плоских камней сверху виднелась лаконичная надпись туземной вязью – «Ом мани падме хум» - важнейшей из буддистских молитв, на особенно крупных камнях виднелись изображения божеств и демонов. Гуркхи захлопотали у костра вместе с проводником, а Пёрсивал с Джеймсом приступили в священному ритуалу: побриться во что бы то ни стало пока ещё не стемнело. Несмотря на обгорание от солнца и дубление кожи от ветра, оба упрямых британца не желали обрастать щетиной, как и подобает королевским офицерам. Капрал уже заметно оброс, а шотландец и русский только день назад махнули рукой на мазохистские попытки выглядеть как на параде в ущерб целостности кожных покровов.
В тот вечер не очень усталые путники засиделись у костра. Сначала речь зашла о величие британских первооткрывателей. После восторженных реплик о славе сэра Уолтера Рэйли, Ливингстона и им подобных, Брайдон бросил в адрес ренегата:
- Но и русские проявили себя на этом поприще, не так ли?
- Вне сомнений, майор, - странно улыбнулся Александр, - взять тех же казаков-первопроходцев, которые за несколько десятков лет в шкурах, с топором за поясом и последней отсыревшей горстью пороха исколесили всю необъятную Сибирь.
- Эти ребята чем-то напоминают викингов, добравшихся до Гренландии, разве не так? - рассмеялся баронет, - Мой отец, старый упрямец, тоже мечтал в своё время о подобных подвигах и особенно повёлся на Ливингстоне. Потянуло его открыть, если не истоки Нила, так Конго. Пропал надолго, хотя обещал вернуться раньше. Я был ещё мал и толком не помню деталей. Мать готовилась стать вдовой, но искала средства на розыскную экспедицию. Семья наша не отличалась уже благополучием в те годы. Денег она так и не нашла, а тут и отец неожиданно появился на пороге дома. Как сейчас помню тот хмурый день. Мать упала без чувств, а я заплакал, с трудом признав в этом отощавшем бородатом оборванце своего почтенного родителя. Вскоре отец умер от целого букета тропических болезней. Но это не послужило мне должным уроком и, в своё время, я «заболел» Индией, её неповторимой романтикой. И вот уже несколько лет я здесь, господа. Пока мне романтики хватило и в «цивилизованной Индии», и без этой дикой окраины.
- Примерно то же было в молодости и со мной, - улыбнулся Джеймс Брайдон, - Оказавшись в Индии, я не желал служить ни в Калькутте, ни в Бомбее, ни даже в Мадрасе, а лишь в её самых отдалённых и малоизученных княжествах. Так и облазил все горы на севере от Гималаев до Гиндукуша.
- А Вы знаете, майор, что не менее дикие и загадочные места сохранились на юге? – вставил своё слово обычно немногословный Бэрроуз.
- Да, есть там ещё лесистые горы Ориссы, Гхаты, протянувшиеся вдоль Малабарского берега, с массивом Нилгири... Хватит на наш век.
- Именно так, майор и сэр Реджинальд, - продолжил капрал, словно остальные и вовсе не сидели у костра, - И там побывал один мой знакомый лейтенант. Всё размышляю: а может и вправду всё бросить и податься в те края? Тяну лямку годами, а там сокровища лежат...
- А что там такого нашёл Ваш приятель? – спросил Брайдон, - Честно говоря, отношусь ко всем рассказам в духе «Книги джунглей» весьма скептически.
- Этот тогда ещё очень молодой человек мечтал отыскать в джунглях затерянный город с сокровищами и, оказавшись в Индии с оказией юнгой на торговом судне, бежал. За свою ловкость в обращении с лошадьми был нанят в научную экспедицию в нагорья Ориссы, куда ещё не попадали в ту пору англичане. Были там вместе с учёными и проповедники нашей веры. Каких только дикарей не повстречали они там!
- Учёных руководителей интересовали новые виды флоры и фауны, а также быт диких горных племён, сохранивших свои традиции, а миссионера при экспедиции – возможность насаждения христианства на благодатной почве, ещё «не испорченной индуизмом», - усмехнулся Джеймс.
- Так вот, будущий лейтенант побывал вместе с экспедицией на руинах храма бога Шивы в очень трудно досягаемом месте – долине, куда они попали, спустившись по крутым бурым скалам с помощью верёвок, а багаж с лошадьми оставили ждать сверху. Несколько дней продирались сквозь джунгли этой долины и поняли, что иных, более удобных путей в неё нет, а выход лишь один, обрывающийся водопадом ещё ниже – на уровне равнин под плато.
- У альпинистов такое называется «висячая долина», - небрежным тоном пояснил Брайдон.
- И несколько водопадов падало в их долину с вершины плато, - продолжил капрал, - Неожиданно они наткнулись на заброшенный храм, полный летучих мышей. Впрочем, он не был заброшен полностью: к нему вела тропинка, по которой кто-то недавно проходил и на жертвеннике лежал довольно свежий прасад . Учёные не придали этому особого значения и бросились фотографировать ещё со старым очень тяжёлым снаряжением, а кто и зарисовывать всё подряд по-старинке. Предоставленный себе молодой человек с удовольствием лазил по живописным развалинам полным каменных идолов. В силу своей проворности ему удалось обнаружить то, что так и не заметили более осторожные и неповоротливые начальники. Мой знакомый проник глубоко в подземелье, где с помощью факела наткнулся на тайник с божками и прочими причиндалами из серебра и золота. Одним словом, вполне хватило бы на безбедную жизнь. Парень уже познал тяготы существования и не стремился сразу же посвящать в тайну находки своих сытых начальников, а напротив – забросал узкую лазейку вглубь камнями и пылью. Когда он поднялся на свет Божий, оказалось, что руководителей экспедиции окружили очень темнокожие обитатели Ориссы – служители культа Шивы, человек десять. Судя по всему, их нисколько не раздражало присутствие чужеземцев в храме, и они даже предлагали непрошеным гостям сочные спелые плоды, принесённые с собой. Будущий лейтенант имперской армии предпочёл остаться наблюдателем со стороны, почему-то насторожившись столь странному гостеприимству туземцев. Он засел незамеченным в зарослях под стеной у прохода в подземелье, в тени раскидистой дуплистой священной смоковницы , благодаря чему он и жив до сих пор. Вскоре служители культа пригласили пришельцев в помещение, где они начали возжигать благовония и петь гимны. Появился старик с длиннющей бородой, закутанный в грязно-жёлтую ткань, который звонил в бронзовый колокольчик и голосил о чём-то на санскрите. Что поразило моего приятеля больше всего – откуда взялась вся эта толпа, да ещё столь почтенные старцы, когда в дикую заросшую долину можно было попадать далеко не самым простым способом? Потом старец заиграл на свирели, сделанной, как показалось парню, из человеческой берцовой кости.
- Это отнюдь не исключено, - вставил майор, услыхав снисходительный смешок баронета, - если тот самый старик был жрецом тантры. В некоторых крайних сектах тантристов приносятся человеческие жертвы, хотя это скорее исключение, как и оргии.
- Слышал я, что разврат довольно частое явление в некоторых учениях индусов, - нерешительно заметил капрал.
- В тантре, насколько мне известно, кульминационной частью обрядов может быть соитие. Но это отнюдь не просто свальный грех, к которому скатываются некоторые секты .
- Мне думается, что подобного рода духовные упражнения полезнее для духовного развития, нежели потребительское отношение к Богу: зайти между делом в храм и чуть ли не потребовать от Бога определённых себе благ, что делает большинство приземлённых существ любого вероисповедания, - заметил Пёрсивал.
- С Вами бы согласилась буквально вся нынешняя богема Санкт-Петербурга, баронет, - усмехнулся Блудов, ковыряя палкой в углях костра.
- Не знаю кем был тот старец, - вздохнул Бэрроуз, - но умудрился он усыпить каким-то снадобьем всю простодушную учёную братию. Когда мой приятель сообразил, что все они там, внутри, забылись тяжёлым сном, он незаметно исчез в лесу и помчался к верёвкам, которые должны были быть спущенными вниз в том самом месте. Найти путь засветло по свежему следу было не трудно, но верёвок там не оказалось. Каким-то чудом он наткнулся на лазейку среди неприступной скальной стены, которой пользовались, очевидно, все те туземцы. По трещине в скалах была местами выложена каменная лестница со всеми удобствами. Парень поспешил к тому месту, где их обещали ждать носильщики с лошадьми под присмотром единственного британского солдата, выданного экспедиции, но там никого не было. Также и никаких следов борьбы. Более того, он никак не сумел обнаружить след лошадей, ведущий прочь от обрыва! Парень долго шёл по знакомым следам их лошадей, которые вели к обрыву в долину и, таким образом, достиг обитаемых мест, где поклонники Вишну отнеслись к нему вполне снисходительно. После таких рассказов не больно-то верю я в миролюбие поклонников мрачного Шивы.
- Если так судить, то можно ли говорить о миролюбии европейцев-христиан, развязавших эту жуткую бойню? – тихо спросил Джеймс.
- Уж мы-то её не развязывали, майор, - вмешался баронет, - А немцев с русскими не следует смешивать с британцами, как и некорректно сравнение индусов и их колонизаторов. Нам необходимо жизненное пространство. Мы создали великую, оснащённую лучшей техникой, цивилизацию. Что же поделать, если на наших островах оказалось так мало места, а у тех же индусов его с избытком? Мы несём всем им просвещение. Британское владычество наложило запрет на варварский обычай самосжигания индуистских вдов. Не забывайте об этом! Притом умершего мужчину с общественным положением сжигают на костре из сандалового дерева, а на женщину идёт коровий навоз. Есть задумка положить конец и кастам. Согласитесь, что касты растаптывают всякое человеческое достоинство.
- Сжигание вдов вместе с трупом мужа, конечно, дикость. Но если вдова с любовником проматывают накопленное мужем состояние, согласитесь – свинство, - заметил майор.
- Мне было бы уже всё равно, что сандаловое, что палисандровое, что дерьмо. Может быть от того в нынешней Индии и грядёт перенаселённость, что запретили? - посмеялся Блудов.
- А наше владычество – горстки вооружённых иноземцев над миллионами – не унижение их достоинства? – Джеймс пристально посмотрел в глаза баронету, и тот ушёл от ответа.
- Приходилось мне общаться с их монашествующими – саду , - заговорил вновь Калеб, - Оказывается они бродят по местам, где сжигают трупы вместе с шакалами, посыпают головы пеплом от сожжённых трупов, усаживают на головы змей. Иные бродят и вовсе голыми. Говорят, они жрут падаль.
- Капрал, Вы нам вновь приводите примеры крайних сект. Это не типично для саду, - спокойно возразил Брайдон, - Прежде всего они - йогины, стремящиеся отречься от материальных благ, в отличие от нас. Их уместно сравнить с христианскими монахами – отшельниками, столпниками. Отрешение от всего мирского идёт годами и поначалу под руководством учителя. Инициация происходит в духе присутствия как бы на собственных похоронах.
- Это подобно принятию Великой схимы в православии, - вставил Александр.
- Кто живёт потом одиночкой, кто полным отшельниками, а иные – общинами. Чаще бродяжничают, побираются. Для верующих честь накормить такого бездельника в нашем понимании, - добавил капрал.
- Ну так недолго и католических монахов тунеядцами обозвать.
- Иные курят гашиш и прочую пакость, чтобы впасть в транс.
- Часть саду практикует йогу и чаще, чем курение.
- Пусть не все, но трупы жрут! – вскипел капрал.
- Милейший капрал, это опять лишь немногочисленная секта людей-агора, давших обет Шиве питаться падалью. Под покровом ночи собираются эти люди, увешанные скелетами змей, у погребальных костров. Видел это своими глазами. Но едят ли они остатки трупов, кстати неплохо пропечённые, кто может знать? Близко к себе они никого не подпускают и о таком не распространяются. Слухи? Говорят, что посвящение в секту знаменуется поеданием собственного дерьма, а затем и дохлых собак и ворон, считающихся животными нечистыми, к которым представители высших каст ни за что не прикоснутся .
- Можно провести даже параллель со святым причащением кровью и плотью Христовой, - глумливо произнёс Блудов и поймал неприязненный взгляд капрала, а возможно, и майора.
- Уверен, что агора попадаются и в толпах Бенареса,- вставил вдруг баронет, - Утверждают, что агора ни за что не станут есть труп грешника.
- Не исключаю, - добавил Брайдон, - Вы, капрал, растормошили мои воспоминания своими байками. Был и в моей жизни случай, когда довелось попасть далеко на юг в самую глубинку. Вызвался я во время своего отпуска разнюхать о малоизвестных районах юга. Молод был и ретив. Начальство, естественно, одобрило и даже подкинуло средств на дорогу и прикрепило мне пару сипаев в качестве охраны. По пути столкнулись мы с проходящим странником, вроде как саду, который обратился к нам за милостыней. Мы дали ему воды и пищи, но один из сипаев был странно груб с прохожим. Старик поблагодарил и на сносном английском спросил куда мы путь держим. Я ответил, что к Синим Горам, после чего его лицо болезненно исказилось и он стал уговаривать нас не ходить туда, мол, добром не закончится. Мы посмеялись и отправились дальше. Будучи ещё неопытным, проделал я долгий день в английском скаковом седле, а к вечеру, в условиях такой жары, у коня моего на спине обнаружилась язва.
- Говорят, что истинный воин должен иметь сиденьем только потник коня, - с ехидцей усмехнулся Блудов.
- Много чего говорят. Особенно в России – стране прирождённых наездников. Так вот, пришлось нам обратиться к туземцам за ветеринарной помощью. На следующий день скакун мой пал от заражения крови. Запасная лошадь неожиданно тоже заболела. Чувствующий вину знахарь предложил в замену своего слона – всё, что у него имелось. Пришлось водрузиться на хоудах . Благо, один из моих сипаев в молодости был махоутом . Укачивало слегка на слоне с непривычки – уж больно шатает, но привык через день, другой. Добрались мы до последнего крупного посёлка на пересечении караванных путей. Там был какой-то праздник и, в ходе шествия с песнопением, нам поведали, что в носилках лежит «священная девочка-медиум, которая никогда не просыпается». Уверяли, что она не больна, а полна жизненной силы. Индия непостижима европейскому рассудку – страна загадок... Вечером одного из наших сипаев мы нашли в притоне, обкурившимся опиумом, того самого, что управлял слоном. Оказалось, что парень перебрал и к утру помер. Не все выдерживают чёрное курево. Иной может годами протянуть, а наш молодой вояка - так сразу... Места становились всё глуше, а когда тропы и вовсе прекратились, неопытный в ремесле махоута сипай слетел со спины слона на ухабе и перебил позвоночник. К утру я его похоронил по-христиански, то бишь зарыл, не сжёг. Одному было как-то боязно идти дальше, со слонами обращаться я вовсе не умел, был бы хоть конь. Тут я приметил с холма вдали что-то странное тёмное, немного возвышающееся над зарослями вроде саванны. Скала, не скала? Добрёл пару миль до странной пустоши и обнаружил изваяние слона из серого камня, ну знаете – Ганеши, расхожего их божка, покровителя торговли и учёности. Но был тот идол просто нездоровых размеров, чудовищных. Грузный гигант с жирным брюхом возвышался надо мной на добрые сорок футов и глазел на меня с глумливой усмешкой. Стало не по себе. Повернул назад. Глупый слон сбился с нашей тропки и угодил в охотничью ловушку на крупную дичь. Одним словом, я оказался в глубокой яме на спине издыхающего слона с брюхом, пронзённым острым колом. С трудом выбравшись из отвесной глиняной ямы, я долго плутал, прежде, чем нашёл путь назад и доплёлся до очередного селения на последнем издыхании от голода, а главное – жажды, был сухой сезон и ручьи пересохли. Более того, совсем близко к посёлку на тропу вышел тигр в считанных футах от меня. Мы встретились глазами, и я понял, что не успею снять из-за спины винтовку и взвести затвор. Рука потянулась к револьверу, слабому помощнику против прыгающего тигра, а сам продолжаю смотреть в его глаза, приговаривая: «Ты всего лишь кот, только очень большой». Вдруг он отвёл взгляд и ушёл прочь.
- Может просто был сыт? – улыбнулся Блудов, - Или обиделся за «кота»?
- Не исключаю. Не оставалось у меня ни денег, ни снаряжения. Вынужден был подчиниться обстоятельствам, или проклятию того старца, а то и «стража-Ганеши». Слышал, что саду иной раз бывают вовсе не святые, а оборотни. Доплёлся до крупного селения Бхаганат, где встретили меня взглядами исподлобья, но почтенные старейшины, говорящие слегка по-английски, созвали народ на панчайат – туземный сельский суд, а их глава, патвари, вынес решение собрать средства и проводить меня до города.
- Так и не побывали в тех Синих Горах? – спросили капрал с баронетом в один голос.
- Не довелось. Те самые Нилгири манят меня, признаться, до сих пор...
Гомпа Басго более напоминала замок нежели монастырь, поскольку имела вокруг несколько крупных сторожевых башен, явно доминирующих над всеми строениями. Гнездящиеся на скалах причудливые ни на что не похожие сооружения из бурого камня удивительно сливались со скальным пейзажем. Последние мили до Ле отряд проделал вместе с караваном купцов, возвращающихся в Яркенд из Кашмира. Кашгарские мусульмане распродали остатки товара в Каргиле и шли, гружёнными местным товаром не меньше, чем до того своим. Скорость людей Брайдона была намного выше, но майор решил порасспросить купцов о том, что можно ожидать впереди. Начальник каравана неплохо говорил по-английски, что было в диковинку в этих краях.
- Далеко путь держите, сэр? – обратился к майору этот ещё молодой человек с красивым, гордым, бронзовым от загара лицом.
- Не очень. Нам предстоит осмотреть приграничные районы. А ещё повидать британского представителя в Ле, так называемого «британского объединённого комиссара».
- В Ле сидит один единственный англичанин на весь Ладак, - рассмеялся купец, обнажая белоснежные на фоне терракотового лица зубы.
- Не покажете ли нам, где именно его найти?
- С удовольствием, сэр. Собственно говоря, Ладак пребывает в вассальной зависимости от Кашмира. Фактически им управляет кашмирский губернатор, имеющий резиденцию в Ле. Это человек кашмирского магараджи. Его дом побогаче, чем у объединённого комиссара...
- Распустили их тут, - тихо проворчал баронет.
- В Ле есть ещё несколько человек из Европы, сэр, - продолжил словоохотливый купец, смахивающий на афганца, - несколько миссионеров из германской моравской церкви. Последнее время они стали очень нервными и подумывают убраться отсюда подальше. Немцы издавали маленькую газету, единственную выходящую здесь на тибетском языке, но комиссар с прошлого года запретил её.
- Это немудрено, - нахмурился Брайдон, - ведь в Европе война, которую затеяли немцы с русскими. Интересно, а работает ли в Ле телеграф? Там должен быть телеграф. Это наш шанс узнать о европейской войне.
- Не знаю о телеграфе, сэр. Но англичане – молодцы. Они употребляют все усилия, чтобы привлечь караваны из Яркенда и Хотана в Кашмир, чтобы усилить вывоз своих товаров в Восточный Туркестан и отбить тамошний рынок от засилья русских товаров.
- А не опасно с дорогим товаром там, на границе? – как бы невзначай спросил майор.
- Разбойников хватает, но ещё больше их к северу от долины Хунзы. Перевалы от Ладака спокойнее, - ответил улыбающийся купец, - Нас много и мы вооружены неплохо. К тому же, мы как бы свои – мусульмане. А разбойники в тех краях тоже исповедуют ислам. Мы всегда найдём общий язык с ними, а вот вам, не советовал бы пересекать границу Ладака на север.
- Если нам придёт приказ пересечь границу, мы бы не прочь присоединиться вновь к вашему каравану, - попробовал улыбнуться Брайдон, - если не возражаете, конечно.
- Что Вы, сэр, - расплылся в улыбке хитрый купец, - Милости просим.
К вечеру вдали показалось крупное сооружение вроде башни, господствующее над огромным монолитным зданием на пологом склоне, под которым ступенями раскинулся городок с плосковерхими крышами.
- Ле, Ле! – послышалось в рядах яркендских торговцев.
- В этом месте мусульмане себя чувствуют не слишком уютно, - сказал начальник каравана, - Ле подчиняется столице всего Тибета, Лхасе, и город наполнен ламами. Но для нас имеется мечеть и на том спасибо.
По совету любезного купца Хайруллы отряд Брайдона заночевал во дворе хонако – странноприимного дома для мусульманских торговцев. Хайрулла настоял на такой возможности для своих гостей вопреки нежеланию хозяина дать кров неверным. Все путники очень опасались блох, но приют оказался на удивление чистым и даже отхожее место - маленькая комнатка с прямоугольным отверстием в полу, рядом с которым лежала куча песка и лопата.
Наутро майор отправился на аудиенцию к комиссару, а остальные разбрелись по базарчикам в поисках свежих вкусных пшеничных лепёшек и сладчайшего сушёного абрикоса. Любознательный Блудов не преминул взобраться на скалу, с гнездящимся на ней монастырём, чтобы полюбоваться городом сверху. Ему пришлось пересечь мрачный, отрезанный от города, район парий, где издавна проживали кузнецы. Их ремесло почиталось у буддистов нечистым, поскольку они ковали в числе прочего и орудия убийства. Размеры бывшего королевского дворца, лежащего по пути к монастырю со сторожевой башней, поражали воображение. Массивное здание из дикого камня с узкими окнами, прилепленное к склону, имело более десяти этажей . Вдоль тропы, вьющейся кверху, стояли вереницы чортенов. Наиболее крупные из них представляли собой надвратные башни и можно было проходить сквозь проход, проделанный под ними. Потолки над проходами были расписаны мандала - концентрическими мирами вокруг знакомого нам мира, символизирующими упорядоченность Вселенной. Стратегически место дворца было выбрано с большим чувством и позволяло обозревать всю широкую долину Инда. Твердыня над дворцом в былые времена была и вовсе неприступна. Да и сейчас, войска, забравшиеся в такой отрезанный от всего мира район, вряд ли бы довезли сюда осадные орудия. В крошечном монастыре наверху оказался единственный лама почтенных лет, который улыбнулся вошедшему и указал рукой на покрытые пылью статуэтки будд, ужасные маски демонов, столь почитаемых в Гималаях, книги и свитки пергамента, сваленные в кажущемся беспорядке. Казалось, что лама был рад показать свои сокровища первому встречному, но при этом был безразличен к тому произвело ли всё это впечатление на посетителя. Блудов попытался что-то понять, разглядывая книги, но там всё было на, условно говоря, «церковно-тибетском». Обозрев окружающие горы сверху и раскланявшись с ламой, Блудов спустился назад к дворцу и попытался приоткрыть дверь, ведущую внутрь. Массивная деревянная, окованная бронзовыми пластинами, дверь оказалась запертой на пружинный замок, выполненный в виде чортена. Никого вокруг не было. Александр недолго поковырялся в замке, разочаровался в его доступности и пошёл вниз.
Майор Брайдон возвращался от комиссара весьма раздражённый манерой поведения последнего. «Такие типы, засиживающиеся на отдалённых постах, становятся неисправимыми философами и никчёмными военными» - размышлял майор - «Что полезного он мне поведал за добрую пару часов беседы? Ни-че-го! Зато подвёл достойное заключение, мол, на Востоке господствует чувство, в то время, как на Западе владычествует мысль. Затем, дал понять, что аудиенция закончена. Бездельник!» Проходя через базар, майор наткнулся на мечтательно настроенного лейтенанта Спенсера, поглощающего лепёшки с крепким чаем и сушёными фруктами.
- И как там на границе, майор? – поинтересовался баронет.
- Комиссар не имеет об этом ни малейшего представления, лейтенант, - ответил Брайдон с заметным раздражением, - Зато теперь я знаю о том, что по договору в Шимле 1914 года мы обязались не захватывать Тибет и не позволять сделать это китайцам. Впечатляет? Со времён Дизраэли британская внешняя политика непозволительно размягчала.
- Нет слов! И всё это в угоду русским, - отозвался Пёрсивал.
- Но китайская сторона так и не подписала сей договор, а мы так и не вступились за Тибет в ходе его пограничных стычек с китайцами.
- Но тибетцы, похоже, уже не ищут защиты у России. Наверное, разочаровались в её могуществе после Порт-Артура. Уже не так плохо, - заметил баронет.
- Всё это так, но Далай-лама начал искать помощи у японцев. Владыку Тибета теперь интересуют реформы в Японии, которые могли бы стать образцом для Тибета. Оказывается, в Лхасу прибыл японский офицер, который уже обучает тибетские войска. Он стал военным советником по обороне от китайской экспансии . Вот так-то! Вместо британского офицера!
- Какой позор! Как мы могли допустить такое?
- Что же, надо ещё радоваться, что это не русский офицер. А до Русско-японской войны всё шло именно к тому.
- Но скоро вместо русской угрозы станет реальной угроза «жёлтая», с которой уже давно носится наш «друг» кайзер.
- Кто знает, возможно, что наши капиталовложения по превращению японцев в «пруссаков Востока» выйдут когда-нибудь нам боком. А пока следует добить пруссаков настоящих. И без помощи русских нам не обойтись, - заключил майор.
Хозяйственный капрал Бэрроуз в это время организовал поход за пополнением припасов вместе с гуркхами, дардом и шотландцем, то есть со всеми, кто вынужден был слушаться его приказаний. Буквально каждый дом в Ле имел свой огород, на котором выращивают огромный редис, лук, огурцы и картофель, завезённый британцами уже давно. Не надо было и на базар идти. Закупка была произведена рядом с приютом и, когда офицеры вернулись, мешки с аккуратно разложенными припасами были уже готовы для укладывания на спины мулов. На рынке прикупили только пшеничную муку для лепёшек, которые виртуозно пёк проводник, а также ячменную для цзамбы, которую в неимоверных количествах поедали гуркхи. Англичане брезгали этими катышками из сырой лишь слегка прокалённой муки. Майор похвалил капрала за рвение и заметил, что на базаре картошки почти не видно.
- В Ладаке её не одобряют, считая, что картошка охлаждает тело и накапливает болезни, - заметил, бесшумно подошедший к ним, Хайрулла.
- Полагаю, что всё это не более, чем предрассудки, любезный, - вяло ответил майор.
- Я узнал, как следует добираться до монастыря Хемис, господа, - раздался бодрый голос Блудова, - Надеюсь, что вы тоже заинтересованы поискать там манускрипты о возможном пребывании в нём Христа, господа.
- Покажите мне эту гомпу на карте, штабс-ротмистр, - сказал Брайдон.
- Прошу, господин майор, - улыбнулся русский, - Теперь я уверен в его местонахождении на карте. Мне всё начертил на песке один смышлёный малый на рынке.
- Ну, ну... Смышлёный...
- Этот монастырь лежит напротив нашего поворота от Инда на север, сэр, - ткнул пальцем в карту Александр.
- Ну и «предместья Ле»! Сочинял этот ваш еврей всё. Видать и не был он там вовсе. Но Вы меня заинтриговали, Блудов. Мы заедем в этот чёртов Хемис. Пусть даже нам придётся сделать небольшую петлю, - щёлкнул пальцами Джеймс.
- Нотович тут явно описался... До этого «предместья» ещё день пути...
- С таким же успехом он наврал и о свидетельстве пребывания там Господа нашего, - с раздражением вставил Пёрсивал, - С какой стати Христу понадобилось ломиться в такую даль через пустыни?
«А ты, Перси, жалкий сноб» - подумал Блудов.
- Ладно. Теперь мы недалеко и, если не заедем туда, каждый из нас по-своему о том когда-нибудь пожалеет, - подвёл итог Джеймс.
Было раннее утро, когда караван покинул Ле и лишь к вечеру, под мрачными зубчатыми скалами, вдали показались стены гомпы Хемис. По пути они видели два громадных монастыря и один небольшой, но не остановились нигде, проделав порядка двадцати пяти миль почти без остановок. Тропа была широкая и единственным препятствием послужил шаткий мост под конец, вид которого заметно охладил энтузиазм Блудова по поводу заезда в Хемис: «Чёрт подери, ах, если бы я знал!» Но отступать было поздно: на суровом лице Брайдона была написана решимость пересечь Инд в очередной раз. Было решено заночевать не доходя до гомпы, чтобы не быть в темноте поселенными в комнатушку полную блох. Наутро гостей впустили в монастырь и даже согласились показать им заветную библиотеку. Караван яркендцев не собирался заходить в «нечестивое капище», и Хайрулла обещал подождать один день в посёлке, что был за мостом у поворота на север: вьючным животным следовало отдохнуть перед тяжёлым подъёмом. Напротив офицеров сидел лама-библиотекарь, который пытался ответить на вопросы через толмача.
- Вы, христиане, в каком-то смысле близки по вере к нам, буддистам, - медленно изрекал библиотекарь, - но христиане ошибаются, создавая себе иного Далай-ламу, в то время, как лишь истинный Далай-лама обладает божественным даром созерцать величие Будды.
- Всё это так, почтенный лама, но мне кажется, что каждый народ имеет право на свой философский взгляд, - говорил Брайдон.
- Мы молимся нашему Сыну Божьему и большего нам не нужно, - вставил Бэрроуз.
- Не о Нём я, - продолжил лама, - И мы почитаем того, кого вы считаете Сыном Божьим. Дух Будды, искра великого учения есть в вашем Иссе, - было похоже, что переводчик испытывает неимоверные затруднения, не обладая достаточными философскими познаниями.
- Так, о ком же тогда, почтенный лама?
- Заблуждение ваше коренится в признании того земного Далай-ламы, коего вы величаете «Отцом Церкви», - произнёс лама.
Тут всем присутствующим, за исключением разве что простодушного капрала, стало ясным, что лама имеет в виду папу римского.
- Но мы, британцы, не относимся к почитателям этого «Отца Церкви», а напротив, осуждаем его культ, - оживился Спенсер Рэтклифф.
- Это хорошо, господа англичане, - доброжелательно закивал головой лама, - Получается, что Исса, сын Будды, распространял вашу религию по всей земле, а «Отец Церкви» присвоил себе часть его заслуг?
- Более, или менее так, почтенный лама, - улыбнулся Брайдон.
- Исса - великий пророк, один из важнейших после двадцати двух Будд. Он просветил вас, позволил каждому различать добро и зло.
- Вы знаете о Нём по изложенному на бумаге, почтенный библиотекарь? – напряжённым тоном спросил Блудов, копающийся в несметном количестве горизонтально вытянутых бумаг, собранных в подшивки между двумя дощечками, или кусками кожи, - Вы сами читали о Нём в стенах этой гомпы?
- Читал и не только здесь, - последовал настороженный ответ.
- Но здесь, в этих томах, есть о Нём? – обречённым тоном спросил Блудов.
- И здесь есть, но найти сейчас будет непросто: книг очень много. В этом помещении лежат ещё не все...
- У нас всего один день – сегодня. Вы поможете нам прочитать упоминания о Его посещении гомпы Хемис? – не унимался Блудов, - Здесь уже был один человек, который якобы сумел найти текст, написанный не по-тибетски, а доступнее ему – на европейском языке.
- Я не ведаю иных языков, - сказал лама, - и помочь не смогу, - Вам лучше поехать в Лхасу, где таких записей ещё больше. Хемис не богат и у нас имеется лишь очень скромная библиотека. Великие монастыри владеют тысячами книг, а мы лишь сотнями. Но прочитать все эти книги, а тем более те, что написаны на языке пали, способны лишь немногие ламы – самые учёные.
- А Вы встречали здесь путешественника, когда Вы были ещё молоды? Он тоже хотел узнать об Иссе? – спросил расстроенный Блудов.
- Был здесь такой путешественник, - последовал беспристрастный ответ.
- Вы могли бы описать его внешность?
Реакция ламы на такой вопрос оказалась и вовсе неясной и вопрос отпал.
- А был до того путешественника здесь ещё один европеец? – спросил тогда Блудов, желая проверить отвечавшего.
- Был, был, - прозвучал столь же неопределённый ответ, - Много-много было.
Лама продолжал с непроницаемой улыбкой покачивать головой. Блудов и Брайдон знали, что у тибетцев покачивание означает утверждение, но это не делало ответ более внятным. Всем офицерам стало ясным, что ничего больше они здесь не добьются и было решено уже к вечеру присоединиться к яркендцам, стоящим за проклятым мостом, с тем, чтобы рано утром двинуться через гомпу Чемре к перевалу, ведущему в долину реки Шьяк. Долго преследовал Блудова неотводимый взгляд ока Будды, изображённый на одной из ступ подле монастыря. От этого взгляда становилось не по себе: «Он-то всё видит. От него не утаишь мысли свои, сущность свою...»
После гомпы Чемре тропа стала заметно уже, и караван растянулся на несколько десятков метров. За высоким перевалом и в долине Шьяка стало ещё более малолюдно и дико. Порою казалось, что тропа безнадёжно потеряна. Здесь они расстались с проводником-дардом, который повёл назад баронета, явно тому обрадовавшегося. С ними ушёл и один из гуркхов. Деревни попадались всё реже, и майор поспешил с наймом нового проводника, покуда они вовсе не исчезли. Один молодой парень согласился идти до кашгарских земель, то есть – весьма неопределенного места, а по-английски он мог лишь с большим трудом связать пару слов. Хайрулла сумел уверить Брайдона, что никакой проводник им не нужен, поскольку его караван доведёт их до Кашгара по знакомой ему тропе. Несколько дней они шли до истоков Шьяка, теряющихся среди довольно пологих, но очень высоких нагорий Северо-западного Тибета. С утомительного и самого высокого их перевала, Каракорум, на котором лежал присыпанный щебнем ледник, Хайрулла с самодовольным видом указал им на весьма отдалённый и, видимо, очень высокий пирамидальный пик, выделяющийся на горизонте западнее среди прочих гигантов:
- Это Чогори – великая гора, - торжественно сказал караванщик.
- О! Так это тот самый пик Гудвина ! – воскликнул Брайдон, перекрикнув шум пронизывающего ветра, - Эта вершина оспаривает пальму первенства в мире! Считают, что покорить её человечеству не дано. Имелось две неудачных попытки.
- Эта гора не подвластна человеку. Её нельзя покорить, - добавил Хайрулла, - Хорошо, что мы обошли Балтистан и Хунзу. Это самые разбойничьи места.
Иссиза-голубая дымка начала затягивать великолепную панораму и стало невыносимо холодно. Путники поспешили вниз, придерживая под уздцы, скользящих на льду, лошадей. Ночь застала их в совершенно диком холодном месте под самым ледником у истоков реки Яркенд. Холод разбудил всех ещё до восхода солнца, и караван поспешил покинуть негостеприимное место. Ручей истока Яркенда хрустел от толстой корки льда, образовавшейся за ночь. Брайдон заметил, что произношение Хайруллы отличается от прочих семерых караванщиков, и спросил его об этом. Оказалось, что глава торговцев и в самом деле афганец, но живущий в Яркенде, но также и в Кашгаре. После нескольких дней утомительного продвижения вдоль долины Яркенда, Хайрулла послал свой караван напрямик в Яркенд, на северо-восток, и заявил, что ему самому необходимо попасть в Кашгар, и потому он готов помочь майору провести туда своих людей. Взаимная выгода такого предложения была очевидна и не вызвала у англичан никаких подозрений. Когда отряд приблизился к большой тропе, ведущей из Хунзы через перевал Кунджераб, остающийся слева, Хайрулла сказал:
- Посмотрите на те горы, майор. Запомните и никогда не ходите туда. Очень не советую возвращаться этим путём, хотя он и самый короткий. Именно там, за Кунджерабом, свирепствуют банды, грабящие всех торговцев в подряд. «Кунджераб» в переводе означает что-то вроде «пойдешь – не вернёшься».
- Будем иметь в виду, Хайрулла, благодарю за совет, - ответил Брайдон, поведя усом.
После полудневного отдыха в крупном посёлке Ташкурган, с обжорством замечательным туземным яством вроде лапши с овощами и мясом – лагманом, путники проделали долгий путь под перевал. Наутро они стояли на нём и наслаждались видом на грандиозную довольно пологую вершину, увенчанную льдами , а к вечеру спустились к озеру. Весь следующий день шли вниз по ущелью между высоким массивом северного Кунь-Луня к востоку и Памиром – к западу. Хайрулла рассказывал об окружающих тропах и обронил пару слов о том, что от второго озера можно повернуть к востоку и через посёлок Коктал пройти в Российский Туркестан. Пытаясь не выдавать повышенный интерес к этому, Брайдон постарался расспросить его подробнее, как туда идти. Когда они оказались у выхода из ущелья на равнину, ведущую к Кашгару, офицеры стали прощаться с Хайруллой несколько неожиданно для него. Брайдон заявил, что им запрещено идти дальше, что их задание уже выполнено и отсюда они повернут назад. Хайрулла долго сокрушался от того, что ему не удастся оказать им гостеприимство в доме у его кашгарской жены, на что майор заметил, мол, когда-нибудь они встретятся в доме у яркендской, и оба долго смеялись.
Оказавшись одни, Брайдон, Бэрроуз, Блудов, Рори и солдат-гуркх, дошли до второго неглубокого озера и резко повернули от него вправо, то есть к западу, к селению Коктал. Долина вокруг озера была очень широкой и хорошо просматривалась даже с нижней части узкого ущелья, которое они только что оставили позади. Если бы они внимательно посмотрели назад, то могли бы заметить одинокую фигуру, стоящую у выхода из узкого ущелья с лицом, обращённым к ним. Но расстояние было так велико, что этого человека они не могли бы узнать в любом случае. Ему же было достаточно увидеть, куда именно повернула группа англичан от озера. Ещё через пару дней путники оказались в маленьком холодном посёлке Коктал, где один из жителей сумел языком жестов показать им тропу на перевал в долину реки Кашгар, стекающую с ледяного массива на границе Памира в знойные пески Такла-Макана. Тропы становились всё хуже, а ночи всё холоднее. Со дня на день мог выпасть глубокий снег и закрыть перевалы. Майор заметно нервничал, а Рори становился всё беззаботнее. Малый привык к горам, а холод ему был ни почём. Бэрроуз оставался невозмутимым, как обычно, а в моменты раздражения майора принимал самый беззаботный вид.
- Жив ты или умер - другой дороги нет. Так гласит пословица горной Индии, мистер Блудов, - философствовал капрал, раздражая штабс-ротмистра своей прямолинейностью.
Когда они поднимались на перевал, зоркому глазу молчаливого гуркха показалось, что позади среди скал мелькнули какие-то фигуры и он сказал об этом майору.
- Что же, видимо, это пастухи, - отозвался Брайдон.
- Здесь уже и трава не растёт, сэр, - возразил солдат.
- Стало быть – охотники.
- Зачем же они прячутся от нас, сэр? – спросил солдат на ломанном английском.
- Ты уверен, что они прячутся?
- Да, сэр.
- Будем осторожнее. Возможно, что жители того самого посёлка надумали нас ограбить. Господа, приготовьте оружие! – скомандовал майор.
Последние очень дикие глухие переходы путники и вовсе забыли о своём оружие, казавшимся ненужным после сворачивания от большой тропы на Кашгар. Они продолжили движение вверх, поминутно оглядываясь. Неожиданно один из коней немного повредил ногу между острых камней и продвижение отряда замедлилось. Конь сильно хромал. Теперь и майор заметил, что какие-то люди заметно приблизились, поскольку их скорость стала больше. Подъём представлял собой хаос из огромных осколков скал, рассыпанных по склону и среди них было очень удобно прятаться. Идущие позади могли продолжать передвигаться, оставаясь незаметными сверху. Последний участок оказался настолько крутым, что лошадей приходилось буквально тащить на себе. Все изрядно запыхались и утратили осторожность, оказавшись на участке, мало защищённом крупными камнями.
- Ускорьте шаг, -скомандовал Брайдон, - здесь они могут легко обстрелять нас, оставаясь под прикрытием! Блудов, не отставайте, это опасно!
Гуркх совершил рывок вверх с неимоверной скоростью, достойной сына гор, и тут же залёг за первым крупным камнем с карабином на изготовку. Это позволило ему прикрыть отставших, которые оказались в хорошо простреливаемой зоне. Первая пуля противника без толку звякает о скалы, но уже вторая валит лошадь майора, сразив её наповал.
- Проклятие, у них нарезное оружие и они неплохо им пользуются! – сокрушается майор, залегая за слишком низким камнем, - Не стойте, чёрт возьми, надо залечь! Винтовки к бою!
Гуркх немного сдерживает пальбу противника своими ловкими выстрелами, но кони по-прежнему остаются прекрасной мишенью. Скакун Бэрроуза падает, как подкошенный.
- Очень странно, что эти разбойники не надеются завладеть нашими лошадьми, которые здесь в большой цене, - ворчит капрал.
Брайдон и Бэрроуз пытаются вынудить преследователей прятаться от их выстрелов и оставить оставшихся лошадей в покое. Перестрелка затягивается.
- Не менее загадочно, что полудикие разбойники имеют такой запас патронов к вполне современным винтовкам, - удивлялся майор, - Я бы скорее подумал, что это казаки спустились с Памира...
Майор потянулся за излюбленным «манлихером» с линзой. Он пытался разглядеть лица стрелков в оптический прицел, но это было непросто. Противник не засиживался и всё время перемещался всё ближе, норовя обойти их с двух сторон по краю крутой лощины, усеянному огромными камнями. Казалось, что их не более семи-восьми человек. Наконец, Джеймсу удалось увидеть физиономию одного из преследователей: то был явный местный мусульманин, а не казак в униформе. «Тем не понятнее» - подумал майор. Когда Брайдон поймал того же типа в прицел очередной раз, он вовремя нажал собачку и человек повалился, закрыв голову руками. Больше никому не удалось обезвредить ни единого противника, но и в их рядах никто не был даже задет пулей. Зато из их лошадей уцелел лишь конь гуркха, вовремя припрятанный за скалой. Перестрелка затянулась.
- Уже время обеда, сэр, - спокойно заметил капрал, - Что будем делать?
- Перекусывать карманными сухарями, капрал, - ответил майор.
- Скоро мы заметно облегчим поклажу растратой патронов. Они весят немало, сэр.
- Это мало изменит наше положение с одним оставшимся конём. Надо подумать, что из вещей нам действительно необходимо тащить на себе в заплечных мешках. Только мешки маловаты... Как туда впихнуть одеяла?
- С десяток-другой фунтов на каждого позволит нам передвигаться достаточно быстро, сэр. Но не более того. Это означает только оружие, патроны, еду и тёплые вещи.
- К сожалению это так, капрал. Ничего, выживем и без палатки.
- Бывало и хуже, сэр.
- Вне сомнений, капрал, - с этими словами оптический прицел позволил майору ранить в плечо ещё одного человека в чалме.
Превосходство противника в искусстве стрельбы вынудило нападавших отступить. Отряд воспользовался увеличением расстояния до врага, и все бросились вверх к гуркху под защиту скал, захватив самые необходимые личные вещи. Каждый из них сознавал, что важнее всего тёплая одежда - даже важнее пищи, которую как-то можно было найти. За надёжным прикрытием скал все пятеро повели прицельный огонь и вынудили неприятеля спрятаться ещё ниже. Затем отряд совершил ускоренный марш до седловины перевала с предельной скоростью вплоть до бешеного сердцебиения, погрузив на этом участке все мешки на единственного коня. На открытой ветрам седловине было страшно холодно, но пришлось залечь от редких шальных пуль и начать отстреливаться пока пальцы ещё способны были гнуться на морозе, чтобы задержать продвижение врага. Предстоял спуск по северному склону, на котором лежал небольшой ледник, в отличие от южной стороны. Лёд не был посыпан щебнем и оказался весьма скользким. Главное, было необходимо как можно скорее преодолеть легко простреливаемый голый участок, если противник достигнет седловины, а ниже начинался такой же хаос скал, где было легко спрятаться. Гуркх и Брайдон сумели спуститься по льду достаточно ловко, Бэрроуз заметно отстал, Рори уже несколько раз падал и чуть не сломал руку, а Блудов ощутил предельный ужас от сознания неизбежного падения и не знал, что лучше – отдаться на милость преследователей, или покатиться в пропасть. Как ни умело помогали солдат с майором единственному коню, он неожиданно подскользнулся, и они уже не смогли удержать его. Несчастное животное понесло по льду, копыта его разъехались, оно упало на бок и тогда понеслось уже не управляемо прямо на острые камни. Раздалось жалкое ржание и всё было кончено. Осталось лишь добить умирающего коня. Майор подобрал мешки, отвалившиеся от поклажи на пути скольжения лошади, затем проверил всю поклажу на спине лошади и выбрал кое-какие незаменимые в пути вещи, как например – несколько последних сигар. Блудов был всё ещё слишком далеко, и майор взревел на него:
- Не позорьте лицо русской армии, мистер Блудов, дьявол Вас побери! Из-за Вас нас скоро перебьют, как щенков на фоне чистого снега с прекрасным для них освещением. Мы же не сможем даже сдержать их огнём, поскольку солнце бьёт нам в глаза. Но Ваши трусливые мозги пробьют раньше всех!
- У меня скользкая обувь, майор. Выбирайте выражения, любезный, - огрызнулся Блудов.
- Смазливое самовлюблённое ничтожество, - буркнул про себя майор.
Эхо бесцеремонно разносило каждое слово на мили.
- Быстрей, ещё минута и они будут на седловине! Каналья! – рыкнул капрал, - А ты, Рори, позоришь честь британского мундира.
- Твой пращур Уоллес постыдился бы дать руку такому шотландцу. Бегом, чёрт тебя подери неуклюжий лоулэндер! - заорал майор.
- Они погубят нас эти два мямли, - говорил капрал, подтянувшись к остальным.
- Идём к скалам. Нечего ждать этих бездельников, подвергая себя бессмысленному риску, - сказал Брайдон.
- Я бегу-у-у, - завыл Рори, ускоряя шаг, но тут же подскользнулся и оказался плашмя на льду, проехав несколько футов вниз.
- Так и продолжай дальше, на пятой точке, куриные твои мозги! – рявкнул капрал.
В этот миг наверху гулко застучали выстрелы. Пули запели совсем рядом с офицерами, и они попрятались среди скал. Ослепительные лучи солнца не позволяли дать ответный залп, разве что палить наугад. Но патронов оставалось не так много, и майор приказал выждать. Александр и Рори подверглись значительной опасности, так как представляли прекрасные мишени на ровном светлом фоне. Лишь их дерганные хаотичные движения спасали обоих от немедленного попадания в спину. Когда шотландец, представлявший огромную мишень, был уже почти возле скал, чья-то пуля пробила ему плечо навылет, он рухнул на лёд и докатился до скал, оставляя кровавый след. Блудову повезло больше и он сумел достаточно ловко съехать на заднице и вовремя затормозить.
- Уходим вниз! –скомандовал майор, перевязывая рану шотландца, - С таким коварным солнцем они могут очень быстро оказаться рядом с нами, а мы даже не разглядим, где они.
Солдат-гуркх уже нашёл оптимальный вариант спуска среди скальных нагромождений, и все устремились за ним. Рори продолжал терять кровь и еле поспевал за группой. Ему даже позволили опираться на карабин, но и это не помогало. С каждым шагом он слабел и начинал испытывать головокружение. Он с трудом дотянул до выхода реки из-под ледника на более пологом месте и жадно припал к воде.
- Здесь мы должны отдохнуть, а потом пройти до сумерек, Рори. Иначе они перебьют нас. Их много и патронов у них, похоже, гораздо больше, - ворчливо сказал Брайдон, - Сейчас мы перевяжем тебя получше и пойдём. Даже, если они и бросят погоню, на такой высоте ты за ночь замёрзнешь после потери крови. Просто окоченеешь. Постарайся напрячься ещё на часок-другой. Ты парень здоровущий. Должен выдержать. Не вверх же идём.
Когда уже почти смеркалось, измученные беглецы вышли к плоскому месту, посреди которого возвышалась естественная крепость – хаотичное нагромождение огромных камней, а по обе стороны до самых стен начинающегося ущелья было ровное хорошо простреливаемое место. Со стороны противника имелся долгий открытый участок с пятнами недавно выпавшего снега, по которому трудно было бы пройти незамеченному. Среди их спасительных камней струился ручей с чистейшей водой.
- Расстилайте свои шмотки. Будем спать по-очереди, по два человека, кроме Рори. Помогите ему постелить и пусть он спит с дальней стороны, - скомандовал майор, - Перекусите, что в карманах осталось. Первым со мной дежурит мистер Блудов. Капрал сменит нас вместе с рядовым. Вы, Блудов, будете наблюдать прямо во фронт. Скоро стемнеет, но на фоне снега и при такой луне каждый из этих каналий будет заметен, как грязная свинья, забравшаяся в бальный зал с буковым паркетом. Я буду наблюдать за обоими краями долины. Требую не издавать ни малейшего шума. Пусть думают, что мы ещё дальше.
- Если они нас уже здесь не приметили, - добавил гуркх и бросился исполнять приказ, то есть - спать.
Посреди заканчивающегося за ними ледника, торчал классический мрачный чёрный нунатак , господствующий по высоте даже над окружающими лощину с двух сторон грядами скал. Буквально на каждого беглеца этот нунатак производил какое-то гнетущее впечатление. Казалось, что это он преследует их и лишь временно застыл в плавном движении, в завершающем броске в их сторону. Рори вновь и вновь вглядывался в сторону мрачной скалы пока, наконец, не заставил себя отвернуться, перекрестившись. Тяжёлый сон моментально свалил его. Блудов был тоже словно околдован чёрной скалой и не сводил с неё глаз, поскольку она была включена в поле зрения, за которое он отвечал. Через пару часов глаза у измотанных майора со штабс-ротмистром начали слипаться и, порою, их головы тяжело падали на грудь. Сообразив, что это может плохо закончиться, Брайдон растолкал капрала с солдатом раньше времени и велел Блудову идти спать. Он наказал будить вторую смену без всяких церемоний, при первом же падении головы на грудь:
- Лучше будет, если мы сменим друг друга по несколько раз за ночь, - сказал майор.
Ближе к утру Рори проснулся от боли в плече, холода и потребности помочиться. Он проковылял несколько футов в сторону, ниже скопления камней, где крепко спали два его товарища. Нунатак был самым зловещим образом освещён луной. Как только солдат сделал шаг за массивный обломок скалы, чёрная тень отделилась от обломка и на секунду задержалась за спиной облегчающегося шотландца. В тот же миг до чуткого уха, клюющего носом гуркха, донёсся протяжный стон. Солдат пихнул в бок капрала, приложив палец к губам. Гуркх крадучись пошёл вниз и увидел истекающего кровью Рори с рассечённым горлом. На вопросительный взгляд рядового, склонившегося над ним шотландец сумел прохрипеть, захлёбываясь кровью: «Чёрный нунатак... Это он погубил меня...» Искра жизни покинула ещё недавно могучее молодое тело добряка Рори. Суровый гуркх заметил длинный надрез по всей шее на мусульманский лад и передёрнул затвор карабина. Первой его мыслью стало срочно будить двоих спящих.
- Как вы умудрились пропустить сюда этих мерзавцев? – рассвирепел спросонок майор, - Ротозеи! Бездельники! Позволили им прибить беднягу! Луна, что солнце светит!
Через минуту все четверо оставшихся стояли плечом к плечу, ощетинившись стволами армейских карабинов в темноту. Чья-то тень скользнула у основания их импровизированной крепости, и майор первый пальнул в неё. Не выдержали нервы и у Блудова, который выстрелил повторно. Лужёные нервы капрала не поддавались таким мелочам, и он сумел заметить, что с противоположной стороны мелькнули какие-то двуногие силуэты.
- Похоже на то, что нас окружают, сэр, - проронил он, обращаясь исключительно к майору.
- Не дали выспаться, скоты бесцеремонные, - проворчал Брайдон и было не понятно в чей адрес сделано последнее замечание.
Усталые от перегрузки и недосыпания тела охватывала дрожь от ночного холода и каждый понимал, что при таком содрогании рук он уже не стрелок. До рассвета уже никто не сомкнул глаз, вглядываясь каждый в свою сторону между скал, как меж зубцов широкой крепостной башни. Утром не было заметно ни малейших признаков жизни вокруг, и они решили, что противники всё ещё спят и достаточно далеко. Было решено наскоро закидать тело Рори камнями, прочитать молитву, и двинуться в путь. Спускались цепью. Первым шёл, как самый матёрый, гуркх, которому надлежало и предупредить нападение на случай, если они окружены, а также выискивать тропу, или её подобие. Замыкал движение майор, который часто оглядывался и старался не выпускать из рук револьвер. Так они дошли до первой скудной растительности. Ещё ниже появилось ложе реки Кашгар. Им предстояло повернуть налево, то есть – на запад, чтобы дойти до самой русской границы, лежащей в истоках реки. Там оставалось взять последний высокий перевал. Погода явно портилась и кое-где на вершинах уже засверкал свежий осенний снег.
- Только бы успеть, только бы хватило сил и запасов, - говорил майор, мрачно глядя на тучи, гонимые ветром.
- Забросить-то его успеем, а нужно ещё самим успеть назад... – глубокомысленно заметил капрал.
- Вы на удивление правы, Бэрроуз, самим пересечь тот же перевал вновь. Если ещё эти ребята не вздумают поджидать нас в засаде. Ну а потом придётся идти вниз в Кашгар и зимовать там. Скажем, что мы научная экспедиция. Другого выхода нет. Припозднились.
- Жратвы остаётся на пару дней и то впроголодь, - мрачно сказал капрал, ковыряясь в мешке в поисках следующего сухаря.
- Козла завалим, - оптимистично заметил Брайдон, - С приходом зимы они спускаются всё ниже. Только бы оторваться от погони.
- Козла ещё найти надо, а на таких харчах не больно-то оторвёшься, -проворчал Блудов, - У них поди запас посвежее.
- Если те казаки, что не так давно заняли Памир, рассуждали подобно Вам, - отозвался Брайдон, - то Памир бы сейчас был британским.
- Тем лучше бы было для народов Памира, как мне думается, - сказал Блудов.
- Не исключаю, что лучше для их весьма отдалённого будущего...
В этот миг гуркх резко присел, приглушённо крикнув «засада!» Каждый вскинул карабин на изготовку и застыл, кто за камнем, а кто распластался на щебне, не имея надёжного прикрытия.
- Никого не вижу, - проговорил майор, пристально всматриваясь в хаос обломков скал после сравнительно открытого и пологого места.
- Если мы выйдем на открытое место, они нас перестреляют, как кроликов, - уверенно произнёс рядовой.
- Может быть тебе показалось? – раздражённо спросил четверть часа спустя майор, которого пробирал холод.
- Нет, сэр.
- В таком случае, я иду вперёд, - заявил Брайдон, - Нам разумнее поскорее оказаться среди тех, впереди лежащих скал.
С этими словами майор поднялся с земли и спокойно, в полный рост, зашагал к скалам. Когда он почти поравнялся с хаосом камней, пробковый шлем его был неожиданно сбит пулей, выпущенной совсем рядом. Брайдон не спеша поднял головной убор и дошёл до скальных обломков и лишь там принял удобную позицию с винтовкой на изготовку. Никого больше не тянуло следовать примеру майора, но все понимали, что остаются в очень невыгодном положении, если противник подойдёт с тыла. Решили, что гуркх будет высматривать врага с обратной стороны, а капрал со штаб-ротмистром ударят из карабинов по тому месту, откуда был произведён «неудачный» выстрел в майора. Это позволило Брайдону перебежать несколько раз вперёд и постепенно занять ключевую возвышенную точку, откуда недавно стреляли в него самого. На этом месте майор обнаружил свежую ещё тёплую гильзу от британского армейского карабина. Создавалось впечатление, что впереди остался лишь один противник, который поспешил унести ноги, а остальные слишком отстали. Брайдон принялся просматривать все удобные для засады места в оптический прицел пока не обнаружил лёгкое движение среди отдалённых камней. В следующий миг ему удалось поймать в прицел голову противника в чалме. Майор был готов нажать на спусковой крючок, когда он рассмотрел лицо этого человека и Джеймса поразило его сходство со знакомцем Хайруллой. Нужный момент был упущен и человек исчез. «Этого не может быть! Надо было стрелять, а не любоваться его физиономией, идиот. После такой ночи на высоте и холоде с недоеданием ещё и не то покажется. В следующий раз собственную жену угляжу среди тех скал» - злился майор. Остальные подтянулись за майором и облегчённо вздохнули, оглядываясь на открытый простреливаемый участок.
- Мои соображения, - мрачновато заявил майор, - Во-первых, тянуть мы не можем из-за приближения непогоды, а точнее – зимы. Во-вторых, создаётся впечатление, что за нами никого нет, что их стало меньше: они разругались и часть повернула назад. Скорее всего мы имеем дело с последним противником, который не сумел попасть в меня с десяти шагов. В-третьих, мы изголодались и следует постараться подбить первого попавшегося козла или хотя бы ворона. Вывод: надо идти вперёд быстрее и не думать о том единственном противнике, что маячит ещё где-то впереди. Он должен опасаться нас, поскольку нас вчетверо больше. Есть возражения?
- Да, сэр! – невпопад ответил гуркх, не вполне владеющий языком.
Путники почти валились с ног, когда добрели до удобной стоянки у реки с хорошим обзором, но места весьма открытого. Уже смеркалось, а более защищённого уголка видно не было. Расположились на ночлег с полным безразличием к тому, что где-то неподалёку мог оказаться тот самый стрелок. Усталость брала своё. Перекусили почти последними сухарями. Осталось ещё немного муки для лепёшек, или цзамбы и чайного листа. Когда все разбрелись с целью устройства себе лежанок в защищённых от ветра местах, неожиданно застучали винтовочные выстрелы. Казалось, что этот человек стреляет исключительно в Блудова, хотя он представлял собой случайно более отдалённую мишень, чем все остальные. Отряд ответил редкими выстрелами. Расстояние было велико, но, как выяснилось, Блудова спасла лишь счастливая случайность: он споткнулся и начал падать именно в момент первого выстрела, и пуля просвистела прямо на уровне его груди. Если бы он продолжал стоять в полный рост, то был бы пробит навылет. Оставалось дивиться тому, что тот самый тип не попал в майора с десяти шагов, но с двух сотен и при плохом освещении ошибся лишь в силу случая. Или же оставалось двое противников. Пришлось вновь выставлять караул и не по одному, а два человека, чтобы был меньше риск засыпания на посту. Решено было сменять друг друга каждые полтора-два часа. С первыми лучами восходящего светила солдат-гуркх встал в полный рост с тем, чтобы справить нужду. В тот же миг гулко прозвучал выстрел, и он рухнул, как подкошенный. Эхо от выстрела долго катилось вдоль скальной стены и вознеслось куда-то к самому перевалу, затихнув. Все похватали оружие и залегли на своих, согретых собственным теплом лежанках, протирая глаза. Пригибаясь за низкими камнями, майор подбежал к солдату. Рядовому уже никто не мог помочь. Выстрел был произведён с большим мастерством.
- Какое странное упорство... – задумчиво произнёс Брайдон, - Этот фанатик встал затемно и ждал. Он здесь один. И это совершенно очевидно. На что он надеется? Все, что можно было у нас забрать осталось позади и досталось его сообщникам. Чего он добивается? Думает, что у нас с собой золото? Почему тогда остальные повернули? – майор с печалью вгляделся в застывшее лицо рядового, - Ба, мистер Блудов, отчего на голове убитого Ваша шляпа?
- О да, в самом деле, - подошёл Александр, пригнувшись, - Мы оба настолько устали, сонные были. Это мы спросонок обменялись головными уборами...
- Странно всё это. Впечатление, что этот тип имеет личные счёты именно с Вами и никем другим, - прищурился майор, - У нас с капралом пробковые шлемы, у рядового – кепи и только у Вас широкополая шляпа вроде панамы. Вечером он выбрал с завидным упорством именно Вас в качестве мишени, хотя ближе всех к нему был рядовой...
- Думаю, что всё это случайное совпадение, майор.
После этого печального эпизода всё пошло гладко. В тот день удалось подстрелить горного козла. Искать редкий сухой навоз диких животных стало бы неоправданной растратой сил, а иного топлива тут не было. Сырое мясо рвали зубами жадно давясь, потратив последнюю пригоршню соли, а кровавая печень придала каждому особый прилив энергии. С воскресшими силами, поредевший отряд из трёх человек за несколько дней успешно взял затяжной перевал в семнадцать тысяч футов, отделяющий Восточный Туркестан от Российской империи. В тот день снег начал запорашивать все хребты, начиная с высот намного меньших, но пока ещё не лёг глубоким слоем и мало замедлял скорость продвижения отряда. Осень выдалась поздняя. В голове Брайдона всё больше складывалась новая версия, заключающаяся в том, что оптический прицел не врал, и он увидел именно Хайруллу собственной персоной. Если это было так, то понятно поведение преследователей. Наёмники Хайруллы не пожелали идти дальше, заполучив снаряжение и оружие отряда, да ещё и оружие от Хайруллы, которое тот, видимо, вёз в своих тюках. Тогда за ними последовал лишь один Хайрулла, который старался убить именно Блудова. Из всего этого можно было сделать малоутешительный вывод: Хайрулла – русский агент, который производил съёмку Ладака, а потом понял, что один из его отряда – русский ренегат и решил его обезвредить. Разгадка вполне логичная, хотя и неожиданная и с некоторыми натяжками. Хорошо ещё, что Хайрулла не видел поддельные документы Блудова и не знает его нового имени. Больше всего утешает то, что Хайрулла, если это был он, уверен в том, что он порешил Блудова. Ведь после этого он решил не подвергать себя дальнейшей опасности и ушёл вниз. Самый глухой, мало охраняемый и труднодоступный участок российской границы был успешно преодолён и после спуска до не заснеженного места с намёком на человечью тропку, англичане церемонно расстались с Блудовым, пожелав ему всех благ. Они успели уйти назад пока саван глубокого ноябрьского снега не покрыл высокогорья до весны и, еле передвигая ноги от голода и усталости, спустились до Кашгара, где предстояла тоскливая зимовка. Блудов, пряча поглубже выданный документ на чужое имя и удивительно маленький новейший фотоаппарат с запасом плёнки, устремился от истоков реки Карадарьи через глухие кишлаки Ала-Кёль и Ойтал в Ферганскую долину. Надо было успеть добраться до равнин, привести себя в порядок и начать новую жизнь под именем Яков. Впрочем, имя библейское было ему даже больше по душе, чем Александр, напоминавшее «царя-мракобеса», от которого воротились все «честные» интеллигенты. «Придётся ещё поносить эту чёртову бороду, прежде, чем смогу обрести вновь достойный цивилизованного британца вид. Но ничего, к тому времени поработаю на славу и весь мир озарит свет великой британской цивилизации. Господин Милюков станет президентом, ну а я, скажем на английский манер – вицепрезидентом. Не станет войн и воцарит покой и торжество просвещённой справедливости на земле».
11. Перемышль
«Лишь через наш холодный труп пройдут враги, чтоб быть в Париже».
Модные стихи русской эстрады военных лет
«... когда началась анафемская война и всё человеческое соскочило с людей, как чешуя с протухшей рыбы... никакой социальной совести нет, сознание связи между людьми – выдумка... каждый... стремится жить за счёт сил другого...»
М. Горький
Подъесаул Нефёд Мизинов окончил вечерние занятия с казаками, тщательно обошёл конюшни и помещения, где разместилась сотня, осмотрел, чисто ли подметён двор, сделал дневальному замечание за солому и конский помёт, лежащие в неподлежащем месте.
- Всем офицерам на северный бастион! – раздался голос вестового, высившегося над бетонированным капониром, обрывающимся в ров, - Командир-Буран зовёт!
По бетонной потерне, связывающей бастион с казармой, уже спешили офицеры.
- Со времён Русско-Японской наша армия скакнула далеко вперёд. Если тогда наш артиллерийский офицер уступал даже японскому, то теперь он на высоте и тягается в перестрелке и с немецкой тяжёлой,– с развевающейся на ледяном ветру бородищей, говорил Георгий Бородин своим офицерам, стоя на могучем бастионе Перемышля, - Только тогда нам не хватало знаний, а теперь – снарядов. Мы, уральцы, тоже должны подтянуться, коли уж Высочайшим повелением нам вновь даровано иметь свою батарею при нашем полку! И мы справимся. Поднатореем и в следующем бою станем не хуже окончивших Михайловское артиллерийское! А снаряды у нас все трофейные, как и сами орудия. Все должны знать свои места на позициях крепости. Не исключено, что нам придётся теперь оборонять тот же Перемышль. Срочно связать телефонами все бастионы со внешними фортами! Эта новинка техники ещё плохо нам даётся, господа. Обратить внимание! Так я говорю, господа?
- Так точно, Ваше Высокородие! – рявкнули в ответ пять артиллерийских глоток, - Будет сделано, Буран!
- Сейчас у нас длительная передышка. Надобно осмотреться, продумать недостатки и поучиться у получивших специальное образование соседей. А теперь о грустном, господа. После взятия Перемышля сплошь и рядом случается грабёж и мародёрство, господа. Мне, назначенному по указу генерала Артамонова временным комендантом крепости, лично поручено бороться с мародёрами. Я верю твёрдо, что ни один уралец не пойдёт на такое постыдное дело. От нашего полка здесь размещены две сотни и этого должно хватить для поддержания порядка. Зная казачью природную честность, поручаю вам сурово пресекать малейшие попытки мародёрства! А теперь о наших успехах: в жаркие штурмовые деньки особо отличилась Пятая сотня уральского полка под командованием есаула Аничхина. Эта славная сотня получила от Его Превосходительства генерала Селеванова задачу охранять от охватов и обходов левый фланг западного участка блокады, где стояли части генерала Гандурина. Сотня находилась две недели под постоянным перекрёстным артиллерийским огнём без смены, удерживая участок протяжённостью более версты. Незаурядную храбрость и жертвенность, присущие уральцам, проявляли нижние чины полка, господа . Наши полковые разведчики подкрались к неприятельскому караулу, стоящему в двухстах шагах от крепости у села Даровица. Все двенадцать человек караульных застигнуты врасплох и скрываются в землянке. Старший урядник Платон Сладков первым бросается внутрь, сбивает с ног часового и получает две пули в грудь и руку. Остальные казаки врываются в землянку, берут караул в плен. За такой подвиг старший урядник Сладков награждается Георгиевским крестом второй степени! Привести сюда урядника!
И уральцы с честью боролись с мародёрством, что нашло отражение в приказе генерала Артамонова, столь неудачно проявившего себя на Северо-Западном фронте: «Сегодня выходит из состава гарнизона крепости Перемышль славный Первый Уральский казачий полк. Австро- венгерская твердыня сдалась на волю победителя. Орлами налетели молодцы-уральцы, во главе со своим лихим командиром полковником Бородиным, на ещё дымящиеся развалины, стремясь сохранить от огня и оградить от расхищения и гибели то, что ещё не успел погубить враг. Полковник Бородин, имея под рукой всего лишь две сотни своего полка, стал водворять порядок в городе, в котором огромный гарнизон ещё не успел сложить оружие, и был для меня незаменимым помощником и исполнителем распоряжений в должности первого коменданта крепости Перемышль. Мудро и решительно принялся он за дело водворения порядка в городе и благодаря его стараниям этот порядок в городе был создан прочным и нерушимым. Молодцы-уральцы своей сноровистостью сразу обезоружили всех пытавшихся ещё продолжать дело разрушения. С быстротой ветра, переносясь из конца в конец города, они всюду были вовремя, чтобы предотвратить беспорядок. Ныне этот полк выступает в поход добывать новой славы родному Уральскому казачеству. Пожелаем ему, во главе с лихим его отцом-командиром боевых успехов, новой славы, новых трофеев. Счастливый путь, молодцы! Подписал комендант крепости, генерал от инфантерии Артамонов».
Полк Бурана-Бородина был послан на соединение с кавалерийской дивизией знаменитого генерала Келлера. Как только новый русский гарнизон осознал, что уральские казаки, призванные следить за порядком, покинули Перемышль, дисциплина неуклонно начала падать. Где-то чудом находили спиртное, а иной раз и сами его гнали. Напивались порой даже офицеры. Гвардейский ротмистр Дорофеев отчаянно пил уже второй день и гвардии поручик Ртищев пытался скрыть этот факт от начальства. Пехотный полк, в котором служил подпоручик Сергей Охотин, тоже направился в Перемышль. Это стало приятным разнообразием после окопной слякоти. Охотин выглянул под вечер на шум из просторного полузаброшенного здания, где их временно разместили. У порога шло выяснение отношений между солдатами их полка, часть которых Сергей узнавал по лицам. Но они были не из его роты. В ней он прекрасно помнил каждого. Двое молодых солдат были явно навеселе и уже размахивали дюжими кулачищами матерно крича друг на друга.
- Какого взвода? – по-возможности резко окликнул их Охотин, что так плохо ему давалось. Чего-чего, а выразить вслух напористость и резкость было ему очень непросто. Для этого Сергея надо было начать резать. Окрик не прозвучал, но до дерущихся дошло, что их заметил офицер. Вокруг собралась толпа зрителей, в том числе и из охотинской роты.
- Винища нажралися вот кулаками и машут, Ваше Скородье, – заметил один из ротных резонёров, который любил Сергея за незлобливый нрав и мягкость, в то время, как многие ни во что не ставили такого мямлю-подпоручика.
- Каков пан, таков на нём и жупан. Что с них взять – деревня-матушка, - бросил другой.
- Каков Пахом, такова и шапка на нём, - добавил третий, - Дикий народ. Тем более ентот вот – татарва. Магометчик, что с него возьмёшь.
- Магометанин, так пить не должен вовсе. Непорядок. Остановите же их, что уставились! Стыдно смотреть на такое! – неуверенно и слишком тихо скомандовал Охотин.
- Да какой ён татарин. Мордой в татарина вышел, вот и прозвали так. А веры он нашей.
Комментатор получил от «татарина» в ухо, после чего всех растащили в разные стороны и народ стал успокаиваться.
- Н-но! Тпру!- завопил солдат на козлах проезжающей мимо артиллерийской повозки, - Пас-ста-рра-нись! Куда прёшь, пехтура чёртова? Корявец убогий, пень безмозглый!
- Ты у меня покричи ещё тут, соколик. Живо перья пообдираю! – огрызнулся крепыш из толпы пехотинцев, - Сдержать колбасников мортирцами-то своими не можешь, вот и молчи. Из-за вас, пушкарей безруких, нас больше гибнет.
- Скверно банено орудие енто! – хмыкнул в ответ арлиллерист, показывая на голову дюжего пехотинца.
Пехотинец-резонёр извлёк из кармана кисет с махровыми завязками, распустил их и спросил Охотина:
- Не курите, Ваше Благородие? Как говориться - в трубочку табачку всё своё горе закручу. Слово-то рубль, а молчок иной раз и десяти стоит.
- Нет, Трандафилов, не курю и тебе не советую.
С простым народом Сергей чувствовал себя всегда неловко. Не знал, как себя вести, обращаться ли на «Вы», или более панибратски, о чём говорить, но главное, что ощущал себя ещё острее лишним и никчёмным: на них вся Россия держится. «Они всё умеют. Они нас кормят, а мы не способны даже политического единства в стране достичь. Всё воду мутим». Именно такие мысли каждый раз одолевали Охотина.
- Табачок он иной раз и на пользу может пойти, Ваше Благородие. И такое бывает.
- Это что здесь за кавардак такой! – рявкнул хриплый командный голос штабс-капитана Никандра Межецкого, недавно вернувшегося из госпиталя, - Кто тут зачинщик?
- Вот немного не поделили из-за того, кому первому пройти, Ваш Бродь! – встав во «фрунт», вытянулся перед ним, мигом протрезвевший пехотинец.
- Наказаниям или взысканиям ранее подвергался? – зарычал Межецкий.
- Никак нет!
- Так всё ещё впереди, рядовой. И второй сюда же! Самогонкой несёт, до рукоприкладства опустились – сутки гаупвахты! И благодарите Бога, что я нынче в хорошем расположении духа. Записать имена, подпоручик Охотин!
В тот же вечер, прогуливавшийся по улице Сергей услышал грубый окрик:
- Гей, молодуха, не ходь в поле, поди за мя замуж?
Подвыпивший солдат обращался к девушкам, переходящим улицу.
- Какой роты будешь, фамилия? – налетел на него подпоручик, приложивший все усилия, чтобы тон его получился почти как у Межецкого, - Живо докладывай! Как стоишь? Под трибунал захотел?
Не обративший было внимание на незнакомого офицерика солдат, пришёл в себя и вытянулся в струнку, слегка покачиваясь:
- Рядовой одиннадцатой роты Турумбасов, Ваш Бродь...
- Простите Бога ради, барышни. Он по неразумению так, - бросил вслед девушкам Сергей на русском и ломаном немецком, - За такое надо серьёзно наказывать, рядовой. Ты – лицо армии, державы, царя, а позоришь всех их перед иноземцами, будучи за рубежом. Такого позволять себе мы не можем, Турумбасов.
- Никак нет, Ваш Бродь!
- Вот, заладил «никак нет». Я с тобой по душам пытаюсь. Стыдно тебе хоть немного стало? Ведь это юные создания, которые тебя испугались. Ещё и поэтому стыдно. Совесть у тебя есть? Вот именно, здесь и пришло время ответить твоё «никак нет». Что будем делать, рядовой? Пойдём-ка к штабс-капитану Межецкому. Уж он-то знает, что с такими подобает делать: сутки ли гаупвахты, а то и трое.
- Простите, Ваш Бродь, никак не хотел. Само вырвалось, как молодух увидал. А выпил я совсем ничего – одну кружечку...- белёсые слегка выпученные глаза солдата жалко глядели на Охотина, и тот понял, что не сможет добиваться непременного наказания ему.
- Иди рядовой в расположение части и чтобы я тебя на улице больше не видел. Слово - рубль, а молчок иной раз и десяти стоит, - привёл Сергей солдату в назидание доступным языком присказку, заимствованную у резонёра.
По пути в место, ставшее их перемышльской казармой, Сергей встретил шатающегося ефрейтора Карасёва, который попытался было убежать, но оказалось, что уже поздно.
- Ты что это, Карасёв? – накинулся на него подпоручик, - Вздумал взвод свой позорить? Откуда спиртное? Где остатки?
- Дык, Ваш Бродь, Новгородцев где-то ананасовый консервь раздобыл, спиртяги, ну и жжёнку сварганил... У него, у Новгородцева, настроение плохое. Смерть скорую чует. Говорил ему: не кручинь сам себя, не вгоняй в тоску, а он, мол, жжёнка одна поможет.
- А ты сам, ефрейтор, не рядовой, стало быть и вовсе ни при чём. Рядовой Новгородцев жжёнку мастерит, а ты от одного запаха еле ноги несёшь? Так получается?
- Крепкая жжёнка вышла, Ваш Бродь. Думал, мол, побалуют солдатики разок – ничего не случится. Думал попробую я малюсенький стопарик сивухи проклятой и всё буду под контролем держать. Так нет – развезло. А Новгородцев бедный нахлебался так, что ноги отняло, дурачина.
- Разгулялась рота до положения риз. Веди меня к этим безобразникам, Карасёв.
Глазам Сергея предстало полутёмное помещение, посреди которого синим пламенем всё ещё тлела сахарная голова, пропитанная разогретым спиртом. Вокруг вповалку храпели солдаты. Хрюкающие звуки смешивались с шумом капель расплавленного сахара, падающих на поверхность весьма насыщенной жжёнки, за которым следовало шипение.
- Вот, Ваш Бродь, доершавались оне, ядрёна вошь. Но к утру проспятся и – как ни в чём не бывало...
- Вылей, Карасёв, всё это пойло за порог на моих глазах и брось остатки сахара голодным псам. Вот тебе, ефрейтор, двухгривенный, нет мало, возьми пятиалтынный и накупи поутру на всех пирожков, чтоб эти свиньи скорее протрезвели. Бабы уже сегодня приноровились для разумных бойцов пирожки печь.
- Будет сделано, Ваш Бродь! – последовал ответ уже бойким тенорком.
- Приду по утру пораньше и проверю.
Пройдя несколько шагов, Охотин заметил приклеенный к стене приказ с подписью нового коменданта крепости. Свежая типографская краска на тонкой желтоватой бумаге сомнительного качества. Приказ гласил: «До моего сведения дошло, что в некоторых частях нижние чины, не имея возможности получить запрещённые Высочайшим повелением к употреблению спиртные напитки, пьют разного рода неочищенные спирты, как-то: одеколон, денатураты, лаки, перегнанную политуру и.т.п., вследствие чего имеют место нередкие отравления, влекущие за собою смертельный исход. Приказываю всем начальствующим лицам усилить надзор за подведомственными им нижними чинами, а также безотлагательно внушить им, какую опасность для здоровья и даже для жизни представляют подобные злоупотребления. Установить охрану у интендантских складов». Уже поздно вечером Сергей было подходил к своей казарме, когда навстречу ему попался Ртищев, который был тоже явно навеселе:
- Пойдёмте, Охотин к нам. У нас есть чем унять тоску. Посудачим о том, о сём.
- Кирилл, я вообще-то зарёкся пить на войне. До добра это не доведёт. Но просто посидеть и поговорить с другом и однокашником Аркадия был бы рад.
- Сергей, я не гадость какую-то предлагаю. Бригадный нам с Дорофеевым отменного цимлянского под большим секретом прислал. Начальство знает, что боев долго не предвидится и закрывает глаза на многое.
- Идёмте Кирилл. Рад Вас видеть.
- Вот так мы уже второй час чихиряем , - сказал Кирилл уже в помещении, указывая на храпящего Дорофеева и ещё одного незнакомого офицера, - Сначала пьётся молодое, а на закуску – выморозки – очень крепкое вино из винограда, в котором излишек воды удалён вымораживанием. До чего только человек не додумается.
Сергей прекрасно понимал, зная Кирилла не первый день, что вся эта весёлость Ртищева напускная, что на самом деле он человек мрачный с какой-то тайной печалью на сердце, возможно подобной кирсановской. Только по причине сочувствия другу брата Охотин согласился немного выпить, но без выморозков.
- Как славно было в нашем благословенном Николаевском училище, Сергей, как щемяще душевно. Такого уже никогда нигде не будет, чувствует моё сердце. Эта эпоха уходит. Народ становится уже не тот. А война ускоряет исчезновение того самого поколения, на коем всё держится. Посмотрите в глаза поступающим на фронт новобранцам из образованных, которым сразу же дают в распоряжение взвод, а то и роту бородачей-ратников от сохи. Что написано в этих глазах? С одной стороны, страх быть самому убитым, а с другой – полное безразличие ко всей этой «серой массе», жизнь которой ему доверили. «Да пропади все они пропадом, лишь бы я выжил». Вот заповедь этого младшего офицерского состава из либеральных кругов крупных городов. Что можно ожидать от такой армии?
- Не могу не согласиться с Вами, Кирилл, всё мрачнее и мрачнее на фронте. Потери наши невосполнимы по качеству, а количественное восстановление армии ни о чём не говорит.
- Как воспитывались мы в Училище? В уважении к традициям. В нашем гвардейском полку каждый эскадрон имел свою икону. Прямо в казарме в киоте, убранная серебряной ризой находилась икона сия. Перед киотом денно-ношно горела лампадка. Богоматерь ли, святой ли, изображенные на иконе, считались покровителем данного эскадрона. А день этого святого был праздничным для эскадрона. Занятия в этот день отменялись и караул не назначался. Солдатам устраивался пир за счёт всех офицеров эскадрона. Мы с братом Вашим были в разных эскадронах и, честно говоря, особо дружны никогда не были, а в начале учёбы даже недолюбливали друг друга. Со временем мы стали ближе, а теперь я был бы просто счастлив его увидеть. Какой чистый он человек! Не ценил тогда, полон спеси был юношеской и, к тому же, гордыни родовой. Теперь понимаю, что грех. Тогда и я сам поддавался влиянию либеральных бесед в некоторых столичных кругах и строил из себя чуть ли не разочарованного декабриста, но позже понял, что пример надо было брать с Вашего брата. Он всегда был мудрее.
- Приятно слышать такое, Кирилл, - улыбнулся Сергей.
- Празднование дня эскадронного святого начиналось с молебна в присутствии командира полка. Прослушав многолетие, приступали к выпивке в эскадронной столовой. Длинные столы ломились от закусок. В углу на отдельном столе стояли целые вёдра с водкой. В смежной комнате накрывался стол для господ офицеров. После того, как солдаты занимали свои места, сам генерал держал речь. Вахмистр наливал ему стопочку, черпая водку прямо половником из ведра. «Ну, ребята, поздравляю вас с вашим праздником от души и до дна пью за ваше здоровье!» - обыкновенно браво провозглашал генерал и, осеняя себя широким крестным знамением на мужицкий лад, опрокидывал стопку. «Покорнейше благодарим, Ваше превосходительство!» - звучало в ответ. После генерала всё то же по убывающему старшинству звания проделывали все офицеры. После этого все налегали на обильную пищу. Офицеры пили, как правило, шампанское, солдаты - водку да пиво. К концу выступали солдаты-песельники, откуда-то появлялась гармошка и затевалась пляска. Праздник проистекал весьма чинно и шумных безобразий никогда не бывало, поскольку дисциплина и чинопочитание были у всех в крови. А что сейчас в Перемышле творится? Не те уж войска.
- Люди измотаны войной, ужасом. Их тоже можно понять, - вздохнул Сергей.
- Но офицеры-то следить должны и сверх меры свинства не допускать. А способен ли сейчас на это сам гвардии ротмистр Дорофеев? Вот именно. Кстати, не могу сказать, чтобы в гвардии, во всяком случае, солдат ощущал себя ущемлённым, несмотря на всю ту пропасть между рядовым и офицером и бесправность рядового. Офицерская кастовость не означает противопоставление офицера солдату. Гвардейского солдата кормят сытно и добротно не только по праздникам. С солдатского стола всегда имелись недоеденные остатки, которые шли на корм свиньям, содержавшимся при каждом эскадроне. По крупным праздникам офицеры за свой счёт угощали рядовых пивом, на масленицу организовывали им блины.
Обут и одет гвардейский солдат в мирное время был великолепно. Солдаты гвардии — опора трона и, вдобавок, имеют особый чисто эскадронный патриотизм. Да только не менее половины нашей гвардии загублено лишь на Мазурских болотах. Так говорят, по крайней мере. Точных цифр никто не знает.
- Да и не узнает. Могилы братские имеют свои тайны...
- Какая жизнь была! И всё в прошлом. Возможно ли будет воскрешение всех тех славных традиций после этой войны, унесшей уже лучших? Ведь не ценил тогда всей беззаботности и постоянной приподнятости офицерского настроя!
- Как знать. Даст Бог, всё в стране ещё образуется.
- Чует моё сердце, что нет. А как бывало светло на душе от одного вида наших молодцов-гвардейцев на параде! Ведь после выпуска каждый новоиспечённый офицер-гвардеец заказывал сам за свой счёт себе форму у лучших столичных военных портных! Величайшим мастером был гордый Карл из динсатии портных Норденштрёмов, одевавший весь цвет гвардейских щеголей, а также юных «высочайших особ». Будет ли у него ещё работа после войны? Что-то не уверен я в этом, - тяжело вздохнул Кирилл.
- Образуется ещё...
- Для парадов и праздников нам следовало иметь и офицерский колет, и вицмундиры, и кителя, и николаевскую шинель, и сюртуки, короткие и длинные рейтузы, даже чакчиры с лампасами. В шикарном ателье хромого Норденштрёма на Невском кипела работа нескольких опытнейших мастеров под неустанным надзором самого хозяина - сурового и важного старика, считавшегося королём военных портных. Все наши деньги уходили на обмундирование. Старик - истинный виртуоз своего дела. А «магазин офицерских вещей» Фокина был единственным местом, где имелись достойные гвардейца парадные портупеи и виц-портупеи, перевязи, шарфы, фуражки, темляки, погоны, эполеты, краги, перчатки, кобуры, палаши, шашки и парадные шпаги из самой лучшей стали. Фуражки же, Фокин мастерил лишь по личному заказу и всегда с особым изыском, вошедшим в моду – измятостью. Хочешь новые сапоги, парадные ли, повседневные ли, а то и бальные лаковые штиблеты - иди к сапожнику, признаваемому гвардейцами, не иному. Чтобы раздобыть достойное седло обращались к известному шорнику. Требовалось иметь пару сёдел разного назначения, да ещё и клетчатые конские капоры и попоны с собственными инициалами. Но тяжелее всего давалось приобретение коней. Начальство смотрело на офицерскую лошадь очень критически. Кони обязаны быть безупречными и не портить общую гармонию в эскадроне.
- Как, и лошадей за свой счёт?
- Именно так, Сергей. А меньше, чем за тысячу приобрести добротного коня невозможно. Разорил я свою бедную маму изрядно. Хорошо ещё помогала тётушка Анна из Парижа.
- Но после приобретения коней Ваша жизнь становились намного спокойнее? Учиться уже не надо. Служи себе в столице, на балах забавляйся?
- Не так всё просто. Жизнь гвардейца и в мирное время не праздник. Воспоминания этого краткого периода сладки, но всё это было непросто. Даже танцевать на тех же, как я понимаю, несколько презираемых Вами балах, необходимо уметь на высоком уровне, чему надо учиться и поддерживать форму. А если кто желал жениться, так непременно на дворянке. Таковы у нас неписанные кастовые законы. Брак с даже богатой купеческой дочкой совершенно невозможен. Совершивший такое гвардейский офицер был бы вынужден покинуть полк. Офицерское собрание должно было навести справки о невесте, её репутации и лишь после этого одобрить брак. Более того, излишне упорная, затянувшаяся попытка избежать брака тоже не может быть признанной в собрании. В моём случае холостячество уже непозволительно затянулось, и лишь война может всё это временно оставить без внимания. Кастовость у нас развита чрезмерно. Даже наши полковые военные чиновники, такие как оружейный мастер, капельмейстер, врачи не признаются ровней офицерам, хотя и носят офицерское оружие, но имеют штатские чины.
- Не могу сказать, что я бы хотел сделаться гвардейским офицером, - проговорил задумчиво Охотин, - Да и вообще война не моё призвание. Я человек штатский, гвардейцами презираемый.
- Знаю таких, кто штатских действительно презирает, но их к счастью не так много. Один из них храпит там в углу, - Кирилл указал пренебрежительным жестом на своего командира.
Наутро Сергей и Кирилл видели мельком издали Государя, прибывшего на автомобиле, с целью осмотра полуразрушенных фортов вокруг Перемышля. Зрелище могучих груд из камня и железобетона, местами развороченных на куски, сотни выстроенных в ряд трофейных орудий, впечатляли. Не зря Перемышль был на устах по всей России. Издали бросалось в глаза, что по одну сторону от Государя кучковались десятки высших офицеров, которые непосредственно штурмовали твердыню, а по другую – штабные и, что между ними имеется явное напряжение в отношении неразделённых лавров. Во все времена те, кто планировал боевые действия, сидя в тылу, в подобной ситуации пытались бы забрать все лавры победы себе, но было очевидно, что полевые генералы и полковники не желали мириться с таким положением вещей. Государь же прекрасно владел всей информацией и знал кто и в чём внёс большую лепту в общий успех.
Но мартовские торжества по поводу взятия Перемышля сменяются позором отступления . Глеб Охотин отложил пачку бумаг с последними сводками в расстроенных чувствах: «А совсем недавно радовался взятию Перемышля, города православной Галицко-Волынской Руси, основанного предками ещё в десятом веке ». Надвигается огромный австро-германский «кулак» под руководством Макензена, грозящий прорвать фронт в направлении Перемышль – Львов. Сорокократное превосходство противника в тяжёлой артиллерии и двукратное по численности солдат заставляет русских вновь нести огромные потери и отступать за реку Сан. С мая 1915-го начинается самый критический период войны, когда всё выходит не так, как было задумано и в народе начинают проводить параллели с трагедией Ходынского поля, Кровавого Воскресенья, неудачами в Маньчжурии, наконец, самого ввязывания в европейскую бойню, которой якобы можно было избежать. Народ не отдаёт себе отчёт в том, что, избежав её в 1908-ом, второй раз сделать это оказалось невозможным. Все отчётливее проявляется склонность во всём винить царя, что начинает расшатывать страну внутри. Непримиримо-критическое отношение к верховной власти всё больше подогревается истериками с думской трибуны. Бастуют оружейные заводы и железные дороги, срываются поставки на фронт, и кто-то умело всё это организовывает. В это самое время немцы впервые успешно проводят тактику «ураганного огня ». Летом оставлены Перемышль, Галиция, Львов. Всё больше попадает на линию фронта циничных ультралевых листовок «Окопной правды». Кроме того, после всех этих успехов германцев, среди русских солдат складывается порочное и очень расхожее мнение, что «немец всё может». Этика ведения войны в ходе этой мировой бойни стала иной. Куда-то подевался тот налёт рыцарства, который был ещё заметен в Турецкой и Японской войнах. Жизнь военнопленных становится адом. Пленённого генерала Корнилова австрийцы содержат достойно преступника. Такого содержания на уровне генерала мир ещё не знал. А того же Соболевского, на полковничьем уровне, в плену бьют сапогом в лицо и оставляют истекать кровью, ограбив. Казаков в плен не берут... Озлобление достигает предела. Русская армия, стоящая в Польше, отрезана с трёх сторон и может попасть в такой же мешок, как в Восточной Пруссии в 1914-м. Николай Николаевич шлёт телеграммы командующему французской армии генералу Жоффру с просьбой о переходе в наступление на Западном фронте, на что следует лаконичный ответ в лучших традициях, сильно напоминающий ещё совместные действия в ходе Боксёрского восстания в Китае: «франко-английские войска не готовы к наступлению». Тем не менее, Восточный фронт не был прорван, а лишь «продавлен», что не имело принципиального значения для успеха немцев. Не сумели немцы и окружить русских в «Польском мешке», хотя и врезались клином глубоко в «рыхлое подбрюшье» Польши. Но русские продолжали отступать всё лето и даже взорвали могучую Ивангородскую крепость. Немцы вторглись в Курляндию и Литву. Австро-венгры начинали было прорыв к Киеву, но их остановили. Преобладает позиционная война. Западные рубежи России полны беженцев. При этом министр снабжения союзной Англии выражает в своих речах радость по поводу того, что от грома германских пушек «рушатся тысячелетние оковы русского народа»! Большая Игра отнюдь не прекращается после «союза» Англии с Россией! Отступление едва ли не за Неман воспринимается всеми, как очевидная катастрофа. Многие объясняют это не иначе, как порождением измены в верхах. Всё чаще звучит в левой печати и на уровне слухов, что правительство «неспособно, а то и злонамеренно», что спасти положение способны лишь «преданные стране и умелые» люди. Рабочие, особенно на военных заводах, ищут повсюду доказательства измены. Оппозиция намеренно раздувает проблему недостатка боеприпасов, делает её достоянием всей публики, утрируя её. У Глеба Охотина и его ближайших сотрудников опускаются руки: если даже в столице не могут навести порядок. Глеб всё больше загорается желанием всё бросить и вырваться на фронт, где как ему кажется, он сможет принести больше пользы.
12. «Пир во время чумы»
«Тогда пришла неправда на русскую землю. Стало расти владычество фразы, сначала монархической, потом - революционной... Вместо безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой декламации проникла и в наши разговоры, ...показное, обязательное умничанье на обязательные мировые темы».
Б. Пастернак
«Украшением… вечеров как всегда была Саломея Андреева (Андроникова) —
не писательница,
не поэтесса,
не актриса,
не балерина
и не певица
— сплошное «не».
Н. Тэффи
«Как в кошмаре, то и дело: «Алкоголь или гашиш?»
На губах отрава злости, в сердце – скуки перегар»
И. Анненский
Дело по обвинению таинственного мистера Рэйли не клеилось. Да и где было достать документы из отнятого японцами Порт-Артура? С другой стороны, имеющиеся сведения явно доказывали, что воровавший военные секреты в Порт-Артуре и нынешний британский чиновник-помощник великобританского военно-морского атташе – одно и то же лицо. Но для того, чтобы возник прецедент политического обвинения в шпионаже, фактов, к сожалению, не хватало и в Департаменте это хорошо понимали, пытаясь загрузить Глеба всё больше рутинной работой по поискам обличающих документов. Охотина всё это начинало раздражать, как только может раздражать собственная беспомощность. Всё больше он созревал для того, чтобы всё бросить и податься на фронт по голосу ли предков, или своему собственному, внутреннему, не суть. Глеб лишь раскопал, что с началом войны Рэйли отправился в Нью-Йорк, чтобы переправлять в Россию оружие из Америки, и, что такое посредничество принесло ему огромные барыши. В конце весны Глеб отправляется на фронт. Его любимая жена не проронила не слезинки, чтобы не портить ему последние дни в Москве, а лишь вернувшись с вокзала дала волю слезам, скрывая их даже от служанки.
Незадолго до отъезда Глеба, Кирилл Ртищев прибыл в непродолжительный отпуск к матери и сестре. Тайком от них он отправился в Царскосельский лазарет, чтобы увидеть там вторую Великую княжну Татьяну, к которой был полон чисто юношеской платонической любви в свои тридцать лет. Как и Аркадий он всю юность поглощал романы Вальтера Скотта и Дюма и стал немыслимым для своего времени донкихотом. Для того, чтобы просто взглянуть издали на предмет своей платонической любви, он выдумал историю с посещением друга в лазарете и сумел туда проникнуть. Они даже встретились с миловидной Татьяной глазами, и она не могла не улыбнуться столь красивому молодому человеку с гвардейской выправкой. Но княжна была так поглощена работой, что после этого Ртищев мог лицезреть лишь её спину. «Если я и грешен чем пред ней» - размышлял Кирилл – «То лишь тем, что несколько раз, пальцев на руках хватит пересчитать, за свои десять лет состояния взрослого мужчины побывал в публичном доме, чтобы что-то себе доказать...» То же самое можно было отнести и к Аркадию с его платоническим чувством к Великой княжне Ольге. С годами оба они всё более замыкались в себе и своих чувствах. Кирилл давно стал известен окружающим под маской чопорного, надменного и нелюдимого молодого человека, у которого неизвестно что за душой, а Аркадий — блажного чудака. После посещения Царского Села Кирилл соблазнился небольшим балом в офицерском собрании, по случаю отправки последнего выпуска гвардейцев на фронт, и пригласил туда двоюродную сестру. Надо было развеяться и крепко выпить, после созерцания того ужаса, которого касаются нежные пальчики Татьяны каждый Божий день в ходе рутинной работы или когда ей доверяют ассистировать хирургу. «Я бы так не смог... Я, не раз видевший смерть в глаза и сам убивавший. Не смог бы я резать плоть своих на хирургическом столе и не смог бы бинтовать гноящиеся раны, срезав часть отгнившей плоти. Хуже, чем на фронте! Я слабее Её! Я жалок рядом с Ней!» Настасья поддержала приглашение, поскольку через пару недель должна была сдать зачёт по своему курсу сестёр милосердия более высокой квалификации вместе с Евпраксией. После этого им уже предстояло работать в Царскосельском лазарете зачастую и вовсе без выходных. «Вот схожу полюбоваться на наших живых и здоровых офицеров, а потом ещё и к Третнёвой. Давно они не собирались. Наслажусь последний раз весенними деньками и всё» - думалось Ртищевой. Бал был не тем, что в былые времена. Ощущался какой-то надрыв. Не заметно уж былого веселья. Пили же, пожалуй, больше прежнего. Кирилл был неприятно поражён, встретив на балу подъесаула Велепольского и готов был поскорее уйти, но сперва следовало спросить кузину, не найдёт ли она невежливым, если он удалится, а потом заедет забрать её домой. Настасья ответила, что она нисколько не возражает. Но Кирилл уже заметил, что вокруг сестры, в числе привычного сонма претендующих на её внимание, вертится и Велепольский. От этого Ртищего так покоробило, что он поспешил ненадолго уйти. Поляк огромного роста с совершенно неотразимой внешностью и обвораживающим голосом с едва уловимым грассированием, танцы и начало мая не могли не пронять Настасью, не имевшую мужчины уже столько лет. Всё шло к тому, что она оказалась не в силах ответить отказом на предложение этого чаровника встретиться через день. В разговоре всплыло, что Альфред Сигизмундович был младше неё на целых пять лет, но даже это не остановило теряющую голову Настасью. Когда вернулся Кирилл, она уже распрощалась с Альфредом и брату показалось, что ничего особенного не произошло. Через день всё кончилось очень банально: первая столичная красавица попала в постель отчаянного ловеласа, и этот любовный запой продолжался ровно неделю. Кирилл начал подозревать неладное и, со стыдом для самого себя, проследил за кузиной. После того, как ему стало всё ясно, он нашёл в себе силы заявить ей, что она связалась со знаменитым донжуаном, и, что он потребует от наглеца удовлетворения если тот посмеет бросить сестру, не сделает ей предложения. Настасья очень расстроилась. Ей было стыдно своей слабости перед кузеном, как и перед собой. Сестра попыталась умолить брата ни в коем случае не делать этого, доказывая, что времена уже иные и подобные выяснения отношений отжили своё, но Кирилл был неумолим: женитьба или дуэль.
- Жид обманывает вещами, цыган – лошадьми, француз – воспитанием. То же и о поляках благовоспитанных можно добавить. Ясновельможный пан ответит мне за всё это, - желчно заметил Кирилл.
Настасья заявила:
- Дуэли с началом войны запрещены. Ты должен бы уважать Высочайшие распоряжения. А если ты любишь свою сестру, а она тебя и того человека, то почему ты должен подвергать жизнь этих двоих опасности? Если между нами встанет кровь, или если ты падёшь жертвой своей ярости, каково будет мне? Случается, что погибают и оба дуэлянта. Ты хочешь сделать свою сестру несчастной?
Настасья хлопнула дверью. Со стороны Велепольского не было ни малейших попыток сделать Ртищевой предложение, но он был страшно доволен таким бриллиантом, пополняющим его долгий список. Она ничего и не ждала от него. Она не задумывалась о том, был ли этот человек таким уж непостоянным. Настасья достаточно трезво могла оценить его душевные качества: не глуп, но самодовольный чванливый бахвал, к тому же - ветреный. Но её всё это устраивало, поскольку она признала себя полностью покорённой его мужскими чарами: ростом, военной выправкой, неповторимой красотой лица, любезностью, остроумием, светскостью и, наконец, задором и легкомыслием. Именно этого всего так не доставало в её жизни, а последних двух качеств - в Борисе Охотине, наконец. С другой стороны, Настасья проклинала свою слабость, мучилась, проводила почему-то параллель между собой и Анной Карениной и, больше обычного времени, отдавалась покаянным молитвам. «Блуд, сиречь, нарушение установленного святою Церковью порядка отношений лиц противоположного пола, есть институт антирелигиозный» - всё чаще звучал в ушах Ртищевой голос одного местного священника, поклонника наукообразия. Но две последние свободные недели грозили пролететь незаметно, и Настасья решила, всё же, пойти очередной раз к Третнёвой, чтобы не дай Бог не влюбиться в Альфреда, избегнув очередной встречи с ним. Настасья не желала признаваться себе в другом, что тянет её к Третнёвой ещё и потому, что она жаждет услышать новости о любимом поэте Гумилёве. А Кирилл на досуге уже разминался перед дуэлью, постреливая по утрам в мишень из револьвера
- Неспроста Врангель в прошлый раз всё мурлыкал себе под нос «Мальбрук в поход собрался». Я так и думал, что он со своим темпераментом не усидит в тылу, - рассуждал Сергей Маковский, оказавшийся первым из гостей, приглашённых Третнёвой.
- Какой ужас! – причитала Ольга Третнёва, - Да он же погибнет под первой пулей! Кока совершенно не создан для войны! Каков негодник! Кто бы мог подумать!
- Да бросьте, дорогая Ольга Сергеевна, - усмехнулся Маковский, поправляя новый люстриновый пиджак, - Никак не могу с Вами согласиться, что представитель рода Врангелей уж и к войне неспособен. Да это у них в крови. Вот и воображал себя лордом Мальборо в прошлый раз. Домурлыкался.
- О не говорите о Коке с цинизмом, умоляю! – скорбным тоном сказала Ольга, - С первых дней войны Кока предвидел большие испытания и со своими коллегами основательно готовил музейные ценности Императорского Эрмитажа к отправке в Москву. Вы даже и не знаете, наверное. Много жаловался мне на настроения обывателей столицы и о слухах про «немецких шпионов». Стыдился своего вынужденного бездействия. Как-то мне сказал, что «чувствует себя каким-то тунеядцем, не имеющим права на существование»! Страшные слова! От такого-то человека! А сам ещё пытался открыть новую газету для солдат, но денег раздобыть не смог. Да большинство ему в подмётки не годится! А здоровье у него при этом слабое!
- Денег не раздобыл на благое дело, так немудрено в нашей шаткой империи! – раздался зычный знакомый многим голос члена комитета Попечительства императрицы о глухонемых и правого думца Нила Капитоновича Истомина, входящего в гостиную, - Все деньги в нашей стране у левых издателей, господа, а такая газета им не на руку.
- Не знаю откуда такие цифры, - буркнул в сторону Маковский, скорчив презрительную мину, усиленную зажатым в глазу моноклем.
- Давненько Вас не видели, Любомир Вячеславович, - заулыбалась Ольга, - Присаживайтесь, поведайте нам о тайнах «мадридского двора».
- Ладно уж, в этих стенах могу оставаться и Любомиром. Конспирация излишня. Но не такой уж наш Двор «мадридский», как некоторые хотят показать, - гость тряхнул массивной круглой головой, посаженной на плотное туловище с коротковатыми конечностями, - Как у Вас, Ольга Сергеевна? Как наследник?
- Всё по-прежнему. А сыночек начинает уже и радовать, а не только кричать. А мы, вот, обсуждаем нашего Врангеля, отправившегося с медицинским персоналом на фронт.
- О да? Николай Николаевич на фронте?
- Он начал с работы в Красном Кресте, проводя дни и ночи на вокзалах, встречая санитарные поезда и распределяя раненых по столичным лазаретам. Мы даже и не знали. В конце сентября он побывал здесь в последний раз и напевал про Мальбрука... – глаза Оли увлажнились.
- Да что Вы, Ольга Сергеевна, ведь быть при Красном Кресте не так уж опасно, как правило. В атаки они не ходят, - постарался успокоить хозяйку Истомин.
- В октябре прошлого года он неожиданно телефонировал мне и заявил, что отбывает добровольцем уполномоченным санитарного поезда имени Великой княжны Ольги Николаевны, - Третнёва всхлипнула, - И с тех пор ни слуху, ни духу. Господи, что с ним там?
- Полноте, Ольга Сергеевна. Всё будет хорошо. Статистика свидетельствует о том, что очень мало кто из Креста гибнет, - прозвучал над головой Оли голос Маковского, - Все восхищены поступком Врангеля – и Добужинский, и Грабарь, и даже Волошин с Ремизовым, и сам Блок. Все любят по-своему нашего острослова, скандалиста и циника. Всё будет хорошо.
- А циник оказался не таким уж и циником, - грустно добавил Истомин.
Зазвучали новые голоса. Ольга и не заметила, как гостиная наполнилась гостями и прошедший десяток минут ей казался мгновением: «Может я давно люблю его, но не хочу признаться себе в этом. Люблю больше, чем холодного Борю? Но как можно так расчувствоваться перед этой толпой циников? Пора взять себя в руки!»
- Представляете, господа, трамваи стали ходить страшно редко! – сетовал кто-то гнусаво.
- Так и опоздать недолго, не соблюсти приличий. Куда это годится!
- Да что - трамваи? Недавно их и вовсе не существовало, - хмыкнул Истомин.
- Так, и извозчиков не найдёшь! Хоть пешком иди, - причитал толстяк в черепаховом пенсне, - Руанские утки с саксонских сервизов, котиковые манто и бобровые воротники уходят в прошлое, как уже ушли соболя. Скоро и в «Кюба » не посидишь.
- Что там извоз, - раздался голос Бориса, вернувшегося с покупками, - хотел раздобыть хорошего вина, так и это уже не так просто стало! Куда катимся...
- Война, господа, - тихо заметил Истомин, - Иль вы забыли? Нынешняя интеллигенция отрешает сама себя от христианства. Ну а духовенство отталкивает такую интеллигенцию.
Казалось, что никто вокруг не слышит его слов.
- А я нынче видел, как народ диковатого вида громит немецкие магазины. А на днях был в Москве, так там из толпы в сторону проехавшей кареты Елизаветы Фёдоровны кричали непотребное, -говорил Борис, - Хотят громить организованную ею святую обитель. Вот как!
- В наше время, будучи студентами, отмечали мы непременно Татьянин день, господа, на который собирались в ресторане «Эрмитаж». Я тогда жил в Москве, - продолжало о своём пенсне, - Но в тот знаменательный день этот ресторан становился для нас дешёвым. По доходам моих родителей я принадлежал нелюбимым разночинцами студентам-белоподкладочникам, но на Татьянин день мы все кутили вместе и меня никто не сторонился. Приглашали в «Эрмитаж» и наших любимых профессоров и предавались мы, господа, невиданному чревоугодию. Пили немало и учителя наши. Сейчас уже не тот стал народ. Уже подшефе мы выскакивали на трескучий мороз и гоняли по всей Москве на извозчике, горланя «Gaudeamus igitur», а иной раз и «Дубинушку». Были и такие студенты, что не страшились орать посреди площади: «Долой самодержавие!» Правда, блюстителям порядка было указано смотреть на всё в этот день сквозь пальцы.
- А Вы кричали с ними, Матвей Нифонтович? – спросил студент Шкловский.
- Бывало, бывало, - несколько смущённо ответило пенсне, - Тогда ещё у нас приличный царь был. Можно сказать – передовой. Не то, что нынешняя пародия...
- Я бы попросил Вас сдерживать выражения в моём присутствии, - резко бросил Истомин, расстёгивая тесный ворот парусиновой толстовки, - Впрочем, Ваш возраст – Ваша защита от неприятностей с моей стороны.
- А Вы бы Екатерину Радзивилл почитали. В том числе и о семейке Романовых, - недовольно буркнуло черепаховое пенсне.
- Грязные писульки читать не намерен. Видно у нас уже налажена поставка новейших изданий на языке милюковцев-англофилов.
- Врагов тоже следует читать, - усмехнулся профессор философии с оттенком снисхождения, - Как Радзивилл все европейские верха и монаршьи дома разносит! Любо-дорого полистать, господа! Читайте «Графа Павел-Василий», господа!
- Ничтожная потаскушка, охмурившая генерала Черевина, страдавшего по бутылке, ну и оказалась поблизости от Двора Царя-Миротворца. А как Черевин сыграл в ящик, так и пришлось ей удрать в Англию, поскольку финансовые делишки вела она не совсем честным образом. По причине собственной ущербности такие людишки, как она всегда должны кому-то исподтишка нагадить, - заключил Нил Капитонович.
- Чем это Радзивилл ущербна, сударь? – выпучил глаза философ, - Да это же сущая красавица. Была таковой, по крайней мере. Сейчас ей за пятьдесят.
- Война, господа, - повторил в раздумье Истомин, не замечая последних слов философа.
- Злобность характера как правило проистекает от ущербности, - вставила Настасья весьма менторским тоном.
- Что Вы, Нил Капитоныч, настроение нам вздумали испортить? «Война, да война...» - сколько можно? Лучше скажите к чему нам было воевать? – с самым невинным видом поддел его профессор философии, игнорируя слова Ртищевой.
- Война чудовищна. В этом господин Истомин прав. Вспомните что случилось с «Лузитанией», - заметил Борис.
- Англичане заявили, что «Все моря, окружающие Великобританию и Ирландию, а также все пути морского подвоза объявляются военной зоной. Начиная с 18 февраля все коммерческие суда противников, встречающиеся в этой зоне, будут уничтожаться, без оказания помощи экипажу и пассажирам», - это ли не вызов немцам? – спросил Нил.
- Но атаковать мирное судно... – возразила Ольга, - Там было сотни три женщин и сотня детей!
- На борту возвращающейся из Нью-Йорка «Лузитании», находилось порядка двух тысяч британских и американских пассажиров, в большинстве - военных. Был и военный груз: винтовки, шрапнель, - сухо бросил Истомин, - После детонации первой мины произошёл страшный взрыв. Это означает, что взорвался военный груз ...
- Вы что, защищаете немцев? – с подчёркнутым недоумением спросил философ, - В таком случае, разве правильно поступил царь, втянув Россию в войну?
- Мы заступились за братьев по вере, за маленькую беззащитную Сербию. Мы не хотим терять своё лицо, терпя унижения от развязности австрийской дипломатии. Мало Вам?
- Это же не может служить поводом для такой бойни, где гибнут сотни тысяч русских, но не сербов? - криво усмехнулся профессор, - Проливов захотелось? Ларчик-то просто открывается. При чём тут Сербия? Торговля через Проливы, вот в чём суть. Вместо того, чтобы дать промышленнику полную свободу, лезут своими милитаристскими замашками в торговлю.
- А когда промышленнику из Владивостока Бринеру и полковнику Безобразову подумалось, что в самой России мало леса и захотелось полезть в Корею с лесными концессиями? Чем это закончилось? Японцы показали, чем такое может закончится. Вот и свободное предпринимательство без государственного вмешательства. А завязалось в узел, что не разрубить, что завершилось войной, - вставил Борис Охотин.
- Имей промышленники достаточное представительство в парламенте, они бы удержали правительство от вступления в войну, - не унимался профессор, - А теперь правительство очередной раз обожглось и уже готово на позорный сепаратный мир. Но прогрессивные патриоты Думы не допустят такого позора!
- Да не верю я в байки, что промышленники, а тем паче – производители оружия, паиньки и пацифисты, а самодержцы – злобные милитаристы. Это раз, - с раздражением бросил Истомин, - А во-вторых на Вашем месте я бы не позволил себе повторять грязные сплетни о желании сепаратного мира с нашей стороны. Государь до сих пор был крайне щепетильным в отношении любых договорённостей с союзниками, в отличие от них, и никогда бы себе не позволил такого шага. Слышал, что интриган посол Палеолог начал распространять подобные интриги. Французы уверены, что разгромив Австро-Венгрию, мы легко завладеем Проливами и этого боятся, как и англичане. Но, если Вы добросовестно изучаете факты, а не доверяетесь слухам, то Вы знаете, что Делькассе недавно просил Палеолога вновь встретиться с Сазоновым и заявить, что его недавние слова были лишь личной точкой зрения, а не мнением французского правительства. Испугались, что Россия не захочет продолжать войну. Если Вильгельм и предлагает нам теперь «от души» Проливы, то никто это серьёзно не воспринимает, поскольку в случае победы держав Согласия мы итак их получим.
- «Его дряхлость» Горемыкин возглавил правительство огромной державы. Чем такое несоответствие может завершиться? Надорвётся Россия в новой войне. Ещё вспомните мои слова. Никакое православие уже не спасёт. Начнётся разруха и средневековье, - постарался переменить тему профессор.
- И что - Горемыкин? Кривошеин фактически – премьер, будучи лишь министром земледелия. Он сделал министром просвещения вполне либерального земца графа Игнатьева. Чем вам, либералам, не нравится нынешнее правительство? Да оно просто-напросто излишне либерально! Кривошеин влияет уже и на внешнюю политику. Он находит общий язык с Сазоновым, - неуклонно раздражался всё больше Истомин.
- Но в правительстве имеется группа министров, не подчинившихся Кривошеину, таких консерваторов, как Сухомлинов, Николай Маклаков, Саблер и Щегловитов. Но следует признать, что Кривошеин- умница, - вяло бросил философ, - Сумел понравиться даже царице. Стал своим и в купеческой среде, благодаря своему браку с Морозовой. Мыслящих просто катастрофически не хватает в стране и, особенно, в нашем правительстве. Такой «мудрец» как Сухомлинов рапортовал летом четырнадцатого царю о нашей полной готовности к войне!
- Да что Вы в самом деле? Я и не собираюсь защищать Сухомлинова. Но прошу не путать его имя со светлым – Николая Маклакова, которого, в свою очередь, не путать с грязным его брата-думца. Не следует говорить о «правительстве» в таком ключе, а об отдельных лицах.
- Очень светлое имя, происходящее от прозвища торговцев подержанными вещами ... Но, всё не так просто и внутри правительства: лишь в феврале из частного разговора в Ставке Щегловитов с Барком узнают о катастрофической недостаче снарядов на фронте. Не поздновато ли? Сазонов и компания собрались тайно на квартире Кривошеина. Решили вытеснить министров подобных Сухомлинову. И впрямь интриги мадридского двора! Был с ними и морской министр Григорович. Занятный расклад, не правда ли? И царь о том не ведает, впрочем, какое ему дело до всего, кроме как до внутрисемейных делишек?
- Всё-то вы, думцы, ведаете, - усмехнулся Истомин, прищурив чуть выпуклые добрые глаза, - Но больше всех ратовали за переворот самые левые промышленники: наживы хочется. Война, не война – не важно. И собирается скоро съезд этих промышленных воротил. Задачей стало внушение народу, что править страной достойны те, кто умеют работать, то есть — они, и шельмование существующего правительства в самый тяжёлый момент войны, подрывание общественного доверия к устоям, когда страна на краю пропасти! Представляю, какие истерики там будет катать Ваш любимый Павел Рябушинский! И это Вы одобряете? Впрочем, следует признать, что некоторые весьма левые деятели, как думец Маклаков, Шингарёв, Родичев, заявили, что сейчас не время кричать об амнистии революционерам, а пора помочь победе армии, забыв раздоры. За такие слова можно многое простить. Или они просто прикрытие гнусных замыслов? Не уверен.
- А намерение призвать не обкатанных ратников второго разряда? Это очередная глупость Ставки: Великий князь требует нового пушечного мяса: не обученные миллионы под ружьё, - с недоброй искоркой в глазах сказал профессор.
- Правительство, в целом, против их мобилизации, пока уж совсем не прижало.
- Тогда уж необходимо провести закон о мобилизации через Государственную Думу. Наборы с каждым разом проходят всё хуже. Полиция не способна выловить множество уклоняющихся. Народ прячется по лесам.
- Так, это от того, что полным ходом идёт антивоенная агитация в тылах. И располагает она огромными средствами, как от самих германцев, так и от крайних революционных партий. Повторяется ситуация с Японской. Социалисты знают слабые места. Их агитация становится всё более откровенно пораженческой. Агитаторы действуют и на фронтах и начинаются повальные сдачи в плен. Вас всё это устраивает?
- Что Вы всё норовите пронять меня эффектами, рассчитанными на сентиментально-слезливых дам. Я не из числа крайне-левых пораженцев.
- Даже Ваш Кривошеин...
- Как, уже мой, а не Ваш? Не далее, как пять минут назад... – ехидно проблеял профессор.
- Не придирайтесь к мелочам. Кривошеин заявил, что он привык отождествлять русскую революцию с евреями, но всё же он за большие свободы еврейству. Важна его здравая мысль, при всём моём отсутствии к нему искренней приязни: «Нельзя вести войну сразу и с Германией и с еврейством - это непосильно даже для такой могучей страны, как Россия». Запомнилось последний раз в Думе. Французские Ротшильды искренно желают помочь всем союзникам в деле победы над Германией. Но и граф Китченер заявил, что для успеха войны одно из важнейших условий - смягчение режима для евреев в России. При этом Китченер – монархист, националист и пребывает в оппозиции к проамериканскому министру Ллойд-Джорджу. Даже его запугали те, кто владеет международным капиталом и просачиваются повсюду, становятся всё влиятельнее . Сидел бы лучше Китченер на своей кухне . Скоро Ллойд-Джордж его выживет из правительственных структур. А Китченер хотя бы как бы немного свой. А наш финансист Барк заявил, что американцы будут требовать с нас золотом за каждое поставляемое ружьё. А кто сейчас всё больше контролирует британскую политику? Те же заокеанские «друзья»: Варбург, Форд и, проявивший давно особо пристрастное отношение к России, Шифф, - мрачно продолжил Любомир, он же Нил.
- Вот именно: наша внутренняя недальновидная политика, все эти фронтовые страсти о том, что пограничные евреи помогают немцам и выселение оттуда евреев могут крайне неблагоприятно отразится на наших финансах. Янушкевич очень боится оказаться виновником повального отступления и начинает все неудачи сваливать на приграничных евреев. И Николаша склонен, по понятным причинам, эту версию поддержать. И казаки уже направлены на грубое выселение евреев целыми местечками. Когда новые инструкции об осторожности в плане «еврейского шпионажа» получали антисемитски настроенные офицеры, сразу выявлялось большее количество «шпионов», чем было на самом деле. Повесили десятки неповинных людей . Да только боком всё это нам выходит. Весь Запад тут же ополчился — евреи обладают прекрасно развитой почтой по всему миру. Америка теперь банкир всей Европы и союзникам нашим вовсе не улыбается, если Россия портит отношения с еврейством, то бишь и с ведущими банкирами обоих берегов Атлантики . Не получим и гроша от банкиров.
- Напрасно Вы уверены, что я не осуждаю это дурацкое выселение евреев из их насиженных местечек. Вижу в этом сплошной вред для русского дела. От союзников же, а тем паче от еврейских банкиров, не ожидаю и ломаного гроша, - обречённо ответил Истомин, утирая пот с обширной лысины, - Ещё летом милые союзнички потребовали отправить в Англию и в Америку четвёртую часть русского золотого запаса для обеспечения платежей по военным заказам! Четвёртую часть! И мы отправили часть потребованного, но получаем заказы нерегулярно, а платим наступлениями с большой кровью! Поставки снарядов от союзников недостаточны и небескорыстны - ведь взамен отправляется масса русского зерна. А расход снарядов превышает все ожидания. До семидесяти процентов людских потерь приносит теперь орудийный огонь и всего двадцать – ружейный. Наши орудия всё чаще «сгорают» от непрестанного употребления.
- Вы утрируете лишь одну сторону, забывая о бездарности нашего военного персонала. Мало было провала летней операции в Мазурии, так ещё и в феврале двадцатый корпус почему-то не успевает отступить через Августовские леса, окружён и, после недельного сопротивления, частью уничтожен, а частью взят в плен. И Вы считаете такое в порядке вещей?
- Как всё просто у вас-либералов. Обвинить во всех грехах павшего Самсонова, растерявшегося Ренненкампфа и прочих! Самих бы Вас туда, в пекло!
- Так, я такую специальность не выбирал, а уж кто в генералы полез пусть и отвечает.
- К Вашему любимому Кривошеину явились барон Гинцбург, Каменка и ещё несколько тузов и потребовали срочно решать еврейский вопрос, иначе России придётся туго, все краны перекроют. Ведь и союзники зависят от еврейского капитала. Но Государь и Горемыкин настаивают на том, что право жительства евреям давать только в городах, а деревню мы просто обязаны оградить. И в этом забота о крестьянстве. Я бы добавил, что и на землях казачьих войск евреям лучше не селиться. Добром не кончится. Хотя знаю, случается, что крещённые там становятся настоящими казаками! Но, крайне редко, - сказал Нил.
- Считаю нелепостью ограничивать деревню. Словно крестьяне наши детишки недоразвитые. Сами ни в чём не разберутся, - хмыкнул философ, недоумевающе разведя руками.
- Но аргументация для Западных крикунов вполне подходящая: в деревнях разгораются погромные настроения. Как защищать там евреев, если сельской полиции у нас почти не существует? Логично? Но если евреи в этот трудный момент первыми получат то, что хотят, прочих это начнёт раздражать пуще прежнего и погромные страсти возобладают. Может выйти боком самим евреям. А те провокаторы, что сидят за океаном ведь не разбираются в наших тонкостях, но упорно лезут во все дыры.
- Мне кажется, что привнесённая еврейская предприимчивость в небольших городах в глубинке пойдёт лишь на пользу и всколыхнёт косное и лежебокое пока ещё купечество. А что касается получения займов, то без решения еврейского вопроса хотя бы частично, хотя бы демонстративно... Все чаще стали говорить о пронемецких настроениях царицы.
- Если человек носитель крови, то он должен предавать свою веру и семью, наконец. Нехитрая детская ущербная мыслишка! А раньше, когда было выгодно, твердили о Государыне «эта англичанка»... Впрочем, не только о немцах по происхождению трепятся. И пошли кривотолки об измене подполковника Мясоедова. Тот факт, что Гучков согласился стреляться с оскорблённым его обвинением Мясоедовым говорит о том, что сам обвинитель не верил истории с изменой, поскольку изменник, само собой, лишается права защищать свою честь «у барьера». Особое усердие проявил в должный момент Великий князь. И князь Андроников, брезгую даже имя это произносить, в стороне не остался. Суд не нашёл достаточных улик для обвинения Мясоедова и Николаша сменил состав суда. Когда суд отказался в третий раз признать вину, Великий князь повёл дело келейно. Мясоедова судили в варшавской цитадели без суда. Не было ни председателя, ни правозаступника. Обвинительный акт состряпал Гучков, сообщник Великого князя и заклятый враг Сухомлинова. Мясоедова поспешно казнили. Позорное дело! Если в чём и виновен был подполковник, так это в умеренном мародёрстве...
- Так уж и неповинного? Откуда Вам знать? Вы что в следствии участвовали?
- Со стороны видно на чью мельницу лилось всё это грязное дельце: именно выгодно тем, кто хочет очернить самого Сухомлинова и всё нынешнее правительство . А какая выгода для оппозиционных партий от кривотолков об измене при Дворе? Прямая. А уж перед тем, чтобы повесить невинного, кто из левых, рвущихся к власти, остановится?
- А из правых?
- Вопрос риторический... Ставку тоже устраивал козёл отпущения - причина поражений... Что ещё ждать от Янушковича с Жилинским, от начальника штаба фронта смазливого блондина Орановского? Официальное подтверждение Ставкой виновности Мясоедова позволило массам уверовать в нелепые слухи о предательствах в верхах. А тут ещё взрыв на Охтенских пороховых заводах. О германском шпионаже в тылу говорит уже каждый, кому не лень. Но самая чудовищная моральная ответственность за казнь невинного и расшатывание власти лежит на совести величайшего из левых политических интриганов Гучкова Александра Ивановича. Негодяя! - краснел и потел от раздражения Истомин.
- Проще всего ярлыки расклеивать. Да ещё в такой грубой форме...
- Вы же знаете, что ещё в 1909 году Мясоедов знакомится с Сухомлиновым. А в двенадцатом году Гучков начинает интригу против Мясоедова. В «Вечернем времени» и «Новом времени» появились статьи с намёками против Мясоедова, а вскоре и интервью с членом Государственной думы господином Гучковым, который уже открыто обвиняет Мясоедова в шпионаже. Подполковник вызывает Гучкова на дуэль. Гучков принимает вызов человека, которого он сам обвинял в шпионаже! И это обстоятельство говорит о многом. Ведь гордый правдоискатель не должен бы «пачкать руки» об изменника. Мясоедов стреляет первым и промахивается, а матёрый дуэлянт Гучков «благородно» выстрелил в воздух. После этого скандала Мясоедов уволен в запас, но расследование не выявило фактов, подтверждающих обвинения левого думца. Главный Военный прокурор признал, что Мясоедов никакого доступа к секретным сведениям Генштаба не имел и поручений по политическому сыску на него никогда не возлагалось...
- С каким чувством Вы произносите слова «левый», «думец» и прочие...
- А что же Вы ожидаете? Кто из правых ведёт себя подобным образом? Подводит людей под эшафот интригой?
- Правые открыто казнят. Столыпинскими галстуками.
- А что говорить с левым. Он всегда задавит привычной риторикой, - отмахнулся Любомир.
- Может и Николай Николаевич Младший, наложивший на новое дело Мясоедова 1915 года
резолюцию со словами «Всё равно повесить!», тоже левый? А ведь доказательств виновности не хватало. И это понимали в Ставке. А потом по делу полковника Мясоедова начали арестовать и его близких и дальних знакомых, в том числе и дам. И жену его обвинили в шпионаже. И всё это тоже Гучков?
- Гучков начал, целя в Сухомлинова, и своего добился , - отрезал Истомин, - Затравили уже не только слабых мира сего, но и самого Государя, который вынужден окружать себя камер-казаками и не приближаться к толпе без свиты. Словосочетание-то нелепое – «камер-казак»! Общество требует жертв. Колизей какой-то. Осатанели! И пакостный пачкун князь Андроников приложил к травле Сухомлинова свою грязную ручонку. Сухомлинов выдворил князя из своего дома за то, что тот начал сплетничать ему про его жену. Князь решил отомстить и сделал генералу не меньше гадостей, чем сам Гучков. Имели ли Вы «удовольствие» лицезреть эту мерзкую личность?
- Нет, не доводилось.
- А мне довелось: вечно поглощённый очередной интригой с портфелем в руках. Способен проникнуть в приёмную к любому министру и оклеветать кого угодно. Числится чиновником для поручений при Министерстве Внутренних Дел, наверное, лишь с целью одеть форменный вицмундир, когда это необходимо. Николай Маклаков некогда отчислил князя от Министерства, но он тут же устроился причисленным к Святейшему Синоду, а Маклакову он, конечно, мстит как может. Зарабатывает этот тип в нескольких коммерческих предприятиях. Речь его цветиста, богата, пересыпаемая блестящим французским, едкими остротами, очень злыми в адрес недоброжелателей, а если надо, то полна лести. В моём присутствии как-то назвал себя «адъютантом Господа Бога», «человеком в полном смысле» и «гражданином, желающим как можно больше принести пользы своему Отечеству». Последнее умиляет особенно. Князь Щербатов не пожелал принять этого негодяя и тот тут же начал распространять о Щербатове слухи весьма угодные левым.
- Не испытываю к Андроникову ни малейшей симпатии и думаю, что всё так и есть. Слышал, что князь сумел охмурить Распутина и с его помощью протащить в министры весьма аморальную личность - Хвостова-младшего, - тусклым тоном сказал философ.
- Было такое. Хвостов это личность не лучше Андроникова. Он сумел прикинутся глубоко религиозным патриотом и монархистом и провёл даже Александру Фёдоровну. Распутин несколько наивен .
- А по-моему, он столь же отъявленный негодяй, как и двое вышеупомянутые.
- Это Вам, левым, так выгодно. Не исключаю, что Вы сами не верите своим словам...
- А позвольте вопрос: почему Вы выбрали псевдоним Нил Капитонович?
- С чего бы такой вопрос? Ну ладно: чтобы подчеркнуть свою принадлежность к народу. Пожалуй так. То, что я незаконнорожденный дворянский отпрыск, а по сути – мужик тот же.
- Ну уж мужик... Но «Любомир» это с непонятной претензией...
- Если угодно, то – разночинец.
- Может от того, чтобы подчеркнуть нелепость своей приверженности к монархизму?
- Ежели Вам так нравится, то ради Бога, - тон Нила показывал, что он не имеет ни малейшего желание поддерживать дальнейший разговор. А про себя подумал: «Ларошфуко некогда мудро заметил: «Этот человек был столь умен, что уже ни на что более не пригоден». В полной мере подходит профессору».
- А «Любомир»...
- Вы спросили про «Нила». Я ответил.
А вокруг них гудели голоса. Казалось, что народ обсуждает нечто важное. Гостей прибавилось.
- Широко в «Славянском базаре» и в «Яре» купцы кутят. В этом душа народа! – изливал душу подвыпивший Зуев, пожирая несколько заплывшими свиными глазками госпожу Ртищеву, не желавшую его даже и слушать.
- А «Яр» тот самый, что Пушкин вспоминал?
- При Александре Сергеевиче «Яр» на Петровке был, но недавно удалился от Кремля в другое место, - ответило за растерявшегося Зуева пенсне.
- Хотите по-русски с чувством покушать – туда идите. А в «Праге» разве что бильярдом забавляться, - продолжил Калистрат, желая произвести впечатление на Настасью, - В «Яре» на выбор и селянка из почек, и раковый суп, а в жару - ботвинья с белорыбицей, стерлядка нагульная, печёнка налимья, сомовина, калачи, калёные яйца, гуревская каша с гороховым киселём. Словом всё, что русской душе угодно.
- Не могу боле без слёз слышать это название – «Прага»! – с патетическими нотками воскликнуло черепаховое пенсне, - Сколько тёплых воспоминаний с ним связано! А вы помните, господа, что меню в «Праге» некогда было составлено из любимых блюд гоголевских персонажей? Ещё не так давно это было... На «фриштик» частенько подавали удивительные закуски: грибки, шанишки, скородумки, пряглы, лепешки со всякими
припёками - и с лучком, и с маком, и со сняточками - со стола Коробочки. Так-то! А грибки-то бывали с чабрецом, аль с гвоздикой и с смородинным листом, и волошскими орехами. Будто из кладовой Пульхерии Ивановны. А какие колбасы и окорока - из бурой свиньи, съевшей прошение Ивана Никифоровича на обед? А какие там бывали водки! Всё бутылки-толстобрюшки от купца Абдулина. На черёмуховом цвете, на золототысячнике, на вишневых косточках и даже на персиковых листьях! Песня! Рябиновка, имеющая совершенный вкус сливок, из погреба Ноздрёва, а пенная горилка Тараса Бульбы? А горилка со всякими вытребеньками? Бурдашка из погреба штабс-ротмистра Поцелуева и бургиньон да шампаньон вместе и клико-матрадура с ярмарки, привоза господина Ноздрёва. Бараний бок, от Собакевича и вареники, от Пацюка. Ох, не могу, - на глазах старика выступили слёзы, - А потом — неимоверных размеров варёные груши, облитые ромовым соусом, с крошками фисташек. Нет слов!
- Рестораны не следует переносить. Это тоже история города, - заметил Маковский.
- Тот же Врангель возмущался разрушением стены Китай-города и писал об этом статью, - вставил индолог и буддолог Сновидов, закручивая неимоверно длинный чёрный ус, - Если уж такое неуклонно веками рушат, что говорить о ресторанах? Казалось бы – великолепный образчик древнерусского зодчества и правительству должно отнестись к нему заботливо. Но отпускающийся на ремонт стены ничтожный кредит, чуть больше тысячи рублей в год, остаётся часто не использованным. И это при том, что Николай Павлович, в своё время, отпустил на восстановление её в былом виде немалые суммы.
- Какое безобразие, господа! – воскликнула Ольга.
- Чему Вы удивляетесь, когда царя интересует лишь благополучие в семье и чревовещания господина Распутина? – вмешался Борис, - А сейчас есть вещи и поважнее стены. И ими пренебрегают.
- Вам бы с думской трибуны выступить, господин Охотин, - усмехнулся Истомин, - Как всё легко и просто! Что у нас не так – Николай. Нет электричества в доме – Николай. Сортир сломался –Николай.
- Ваша ирония со сравнением исторического достояния народа шестнадцатого века с засорённым нужником цинична, сударь, - вставил вечный студент Жирнов.
«Кто бы говорил о цинизме, но только не этот подлец» - подумала Настасья.
- А вы слышали, дамы и господа, что министр внутренних дел Хвостов обвиняет Распутина в шпионаже на Германию? – спросил Зуев.
«Какой примитив! Как гадок мне этот парвеню!» - продолжала раздражаться Ртищева – «Но на себя бы посмотрела лучше: банально и пошло повесилась на шею первому встречному красавцу, пригласившему на вальс. Угодила к нему в постель, сама себя не помня. Опозорила свой род по большому счёту...»
- Вы бы ещё поведали нам байки о разврате Распутина с членами Царской семьи, - брезгливо бросил Нил, - Надеюсь, что никто из гостей этого дома такого предположить не может?
- Предполагать не запрещено даже в этом государстве, не так ли? - усмехнулся Жирнов.
- Если Вы начнёте развивать Вашу мысль в этом направлении, предупреждаю, что я выпускник Пажеского корпуса и имею опыт дуэлянта. По стрельбе имел высокие цифры, молодой человек. Не вынуждайте меня лишать кого-либо жизни, пусть даже и мало полезной для общества. Человек я миролюбивый и с военной карьерой порвал.
- Да не боюсь я Вас, - неуверенно и тихо проговорил студент.
- Любомир Вячеславович, всё же попрошу Вас в стенах этих не угрожать кому бы то ни было подобным неприемлемым образом, - строго сказала Ольга.
- С детства излюбленным моим делом было гонять голубей. Голубятни по Руси всё ещё множатся. Что тут Китай-город? Китай-город надо отдать китайцам. На то он и Китай, - доносились всё менее связанные речи со стороны захмелевшего Зуева, - А дружок мой, сосед, того куда больше бойцовые петухи волновали. Вот бывало...
- Уже давно Государь наш проникся убеждением, что пьянство - это порок и что долг Царской власти вступить в борьбу с этим пороком, - нарочито громко над головой Калистрата проговорил Нил, - Несмотря на военное время и финансовые тяготы, Государь решительно приступил к искоренению пьянства. Совет Министров, естественно, отчаянно сопротивляется, ибо доход от продажи спиртного составляет одну пятую всех государственных доходов и министр финансов Коковцев, преемник Столыпина на посту премьер-министра, высказался против программы борьбы с пьянством. Государь ценил ум Коковцева, но понимал, что покуда Коковцев на этом посту, провести эту реформу не удастся. После долгих колебаний, Он решает расстаться с Коковцевым. Так что, с Вами, сударь, пора бороться, как с нарушающим ход реформы.
- Неужели Вы верите, что за этим стоит лишь стремление царя провести реформу, а не личные счёты с министром? – язвительно-блеющим тоном спросил студент Шкловский.
- Верю в чистоту побуждений Государя своего! – отрезал Нил.
- Возьмешь, бывало, извозчика до старых Трухмальных » подъедешь к самому Аглицкому клубу… А какой народ там собирается – загляденье, широта-а! А-адни аглицкие лорды, - осоловело гаркнул вдруг Зуев.
- Пить надо тоже уметь, - буркнул Боря, опасающийся уже битья посуды.
- Вот поэтому Государь и борется. Чтобы такие молодчики не отравляли нам вечера, - зло бросил Истомин, - Постановили запретить продажу спиртного в ходе мобилизации. Но позже было объявлено, что запрещение останется в силе на всё время войны. Постепенно запрет начинает распространятся и на вино с пивом, а не только водку.
В народе появилось мнение, что запрет этот царский - очищение от греха. Ни в одной другой державе не принималась столь радикальная мера борьбы с пьянством, господа.
- В январе нынешнего года Дума без возражений утвердила на пятнадцатый год бюджет, не предусматривавший доход от продажи спиртного, - усмехнулся профессор философии, - Но оправдана ли такая крутая мера именно сейчас, когда особенно тяжело с бюджетом, а немец наседает?
- Для вас, левых, недоступны высокие идеалы российских государей. Что ещё можно сказать?
- Да... я люблю госпожу Ртищеву, влюблён я, Калистратка Зуев, господа, да. Суконным рылом-то... – заговорил вдруг Зуев, но голова его сразу упала на скатерть и шальные глаза закрылись.
- А ещё купец. По «ярам» якобы привык... – брезгливо бросил Боря.
- Любовь подразумевает также и сублимацию, - выдавила из себя с многозначительным видом томная Аглая, обводя знакомые лица взглядом, ищущим поддержки и оценки.
- Вы, видно, европейским психоанализом увлекаетесь, милая Аглая? – поинтересовался Маковский.
- Читайте публикации Лу Саломе , дамы и господа, - с непроницаемой загадочностью повела зелёными очами экзальтированная особа.
- Крошка Лу! Недавно пробежал свежий номер журнала «Имаго», - небрежно заметил Маковский, - та самая упомянутая Вами особа пишет нечто вроде того, что нет дороги от сублимации к сублимации, как и нет пути от вершины к вершине, без погружения в лежащую между ними пропасть. Сублимации высокого уровня она считает следствиями извержений из наиболее глубоких пропастей. Когда идеализируются объекты и сублимируются влечения, есть что-то спрятанное, приглушенное.
- Когда Лу издала свою знаменитую «Эротику», - сверкнула глазами Аглая, - стало ясно, что она — величайший психолог! Лу утверждает о невозможности полного атеизма у женщин, ибо женщина не может быть безразличной к любви! Если святость для мужчины ассоциируется с аскетизмом, то для женщины, святость есть вершина её эротической сущности! Как тонко подмечено!
- Вы говорите загадками, Аглая! Вы интригуете меня всё больше и больше, - улыбнулся Маковский.
- Что дельного можно отметить у Вашей мадам Саломе, Аглая, - заговорил Шкловский, блестя толстыми линзами круглых очков, - так это заявление о русской и еврейской духовности. Она считает, что русский дух обладает наивной образностью и художественной конкретностью, а талмудический тяготеет к предельным абстракциям. Мне особенно понравилось выражение: «Еврейский дух воспринимает телескопически то, что русский дух видит через микроскоп».
- Господа, к нам пожаловал сам князь Трубецкой! Прошу приветствовать редкого гостя! – проворковала Ольга с присущим ей жеманством и моложавостью голоса.
- Полноте, Ольга Сергеевна, - раздался несколько дребезжащий голос высокого и до сих пор статного человека преклонных лет с залысиной, - Не принимаю повышенного внимания ко своей особе.
- Присаживайтесь, Ваше Сиятельство. Вы не так давно из Парижа? – говорила Ольга.
- Гм... Не совсем недавно. Перед самой войной вернулся...
- Как мы слышали, Вы частенько проводили свой досуг во Франции.
- Бывало такое. Да только Париж уж не тот с некоторых пор. Всё испортили тогда этой нелепой металлической башней с полным отсутствием архитектурного вкуса. Но главное, что теперь народ что там, что здесь уж не тот. Взять племянника моего, Владимира. Служит в гвардейских синих кирасирах и, казалось бы, исправно. Но без царя в голове это поколение, господа, без царя в голове... Впрочем, что ожидать и от отца Владимира – примиренец... Отверг традиционную в семье военную карьеру и сделался историком философии.
- Что же, мне пора, Ольга Сергеевна, - откланялся с брезгливой миной Жирнов и незаметно исчез из квартиры.
- Шампанского Вам, Ваша Светлость? – спросил Борис, выдавив из себя этот титул несколько натянутым тоном.
- Благодарю Вас. Врачи уж давно отвадили от горячительного, а теперь и от всего прочего... Но если бы мне кто предложил янтарного сиракузского – видит Бог не устоял бы. Так, что это я говорил о новом поколении? А как распустились! Ведь слова не выдадут без выкрутасов эдаких. Как говаривала мама, в её время слово «бык» считалось и вовсе неприемлемым в обществе. Говорили «хозяин стада». Не говоря о том, что её мать помнила те времена, когда курить при дамах считалось недостойным Общества. Но Ancien Regime им не указ, нынешним поборникам демократизации, а по сути вульгаризации отношений! Но не все сдаются. Как дед мой, который до конца дней признавал лишь кюлоты, подчёркивающие стройность его икр. А всех, следовавших новой моде, дед презрительно именовал, соответственно «санкюлотами», вкладывая в это слова оба его значения .
Далее князь разразился долгой тирадой на прекрасном французском, из которой общую суть уловили далеко не все присутствующие, кроме Ртищевой, имевшей в детстве гувернантку-француженку. Этим языком почти на таком же уровне владел лишь Истомин. В общих чертах понять смогла и Третнёва. Прочие лишь некогда учили французский и знали весьма поверхностно. Сновидов знал куда лучше санскрит с китайским, а философ – немецкий.
- Отведайте, пожалуйста, сёмги, Ваша Светлость, - улыбнулась Ольга, сумевшая понять общую мысль князя.
- Благодарю, но сегодня я воздержусь от жирного. А вот селёдочки с удовольствием. Французам её не понять. Таким образом, я стал смолоду прекрасным стрелком и с возрастом завёл отделанную под кавказкий морёный орех трёхлинейную винтовку – последнее моё приобретение вместе с ореховой шкатулкой для патронов. Замечательная вещь! Какая точность, быстрота и дальность боя! Питаю слабость к добротному оружию. Охота давно для меня в прошлом, а пострелять в лесу в мишень – есть грех такой.
- Так вот, господа, - вдруг выкрикнул проснувшийся Зуев, - Столыпина-то мы и забыли!
С этими словами он вновь погрузился в сон, пересев в мягкое кресло в углу.
- А этот господин глубоко прав: Пётр Аркадьевич с его реформами и вовсе забыт, - вздохнул князь, налегая на селёдку с чёрным хлебом, - Как нелепа наша жизнь!
- А нужно ли помнить его затею? А на благо ли нам вся задуманная реформа? – попытался направить беседу в интересное русло Борис, - Не знаю, может ли со мной согласиться князь, но на мой взгляд Столыпин выступил против дворянского и монархического принципа. Его реформы есть беспощадный приговор дворянству и отдушина для крестьян, купцов и промышленников.
- Если это и так, Борис Гордеевич, - ответил князь в нос, - то мне всё равно импонирует этот мужественный человек, как премьер, как второе лицо в государстве. Мои взгляды достаточно либеральны, чтобы его принять, но недостаточно, чтобы встать в ряды кадетов, ополчившихся на него. Его судьбой стала враждебность и с правой и с левой сторон. Это обрекло его на политическую изоляцию.
- Господа, я сам будучи строгим монархистом, - вставил своё слово Истомин, - думаю, что дворянство наше есть препятствие для естественного развития России. Ведь оно даже держит в узде русских царей. И именно дворянская бюрократия стала первым противником реформы Столыпина. Быть настоящим монархистом не значит быть на стороне дворянской «вольницы», вредившей веками нашей государственности. Я не хочу углубляться в сущность реформ, а только показать в чём была беда Столыпина. Ещё и в том , что русская интеллигенция настроена против нашего империализма, одобряя прочие европейские, начиная с самого Наполеона, как ни парадоксально. По крайней мере до 1812 года, она взахлёб восторгалась Бонапартом, уже неуклонно склоняясь к декабристским настроениям в отношении своего правителя. Я приемлю все империи, а в особенности свою родную. За империями будущее. Они сумели позволить сделать гигантские скачки в цивилизации со времён Рима, они больше заботятся о своих людях.
- Не могу не согласиться, - тихо, как бы про себя заметил Шкловский, - но только если всё идёт гладко и нет никаких исключений для отдельных этнических и религиозных групп. А когда империи расшатываются, то возможны эксцессы в этом плане.
- Так, Вы за общину, как убеждённый традиционалист, или против? – обратился Охотин к Истомину, - Именно этот вопрос делает ясным отношение к Столыпину.
- Вопрос тяжёлый и ясного ответа на него у меня нет, - задумался Истомин, - С одной стороны крестьяне уже рвутся сами из тесноты общины, им тесно в ней в новых условиях развивающегося кулака с новой техникой, а с другой – община оплот всего нашего, национального, устоев монархических и православных, оплот нашего консерватизма, который в настоящий момент для нас целителен. Разрушение общины - это удар в самое сокровенное, защищающее нас веками! Внешние враги не одолели эту твердыню. Но нельзя не дать новому крепкому зажиточному крестьянину не хозяйствовать по-новому. Я бы оставил общину для слабых крестьян, заставил бы зажиточных помогать ей, но не допустил бы люмпенизации беднейших слоёв, защитив их общиной. Ой, как всё это не просто! Не завидую правителю нашей страны...
- Легко сказать... - протянул Борис.
- Претворение Столыпинской реформы в жизнь означает неминуемый крах самодержавия, опирающегося на общину, её традиционность, на устои, - продолжил Истомин, - Поэтому со Столыпиным я согласен лишь частично. Я не склонен в наших условиях к конституционной монархии и осуждаю первый шаг к ней – создание Думы. Со времён Манифеста 17 октября в нашей державе произошёл незаметный, но переворот и самодержавие в чистом виде мы уже не имеем. Идёт неуклонное ослабление дворянской правящей верхушки и замена её на демократическую из промышленников, замена помещичьего землевладения на «кулацкое». Фактически этот процесс санкционирован самим Государем... Но это стало причиной разгула революции и продолжает расшатывать страну в опасное военное время.
- Одними словами: Думу следует разогнать очередной раз? – раздался голос философа с язвительной ноткой.
- Не очередной, а окончательно. Раз и навсегда. Особенно последнее время левые думцы позволяют себе такое, что ослабляет наше военное могущество в разгар тяжёлой войны, что непозволительно в любой стране даже в республике, - спокойно на первый взгляд, но обильно потея, ответил Нил Капитонович.
- Что же, Вы тоже имеете право на личное мнение, - усмехнулся Борис с оттенком снисхождения.
- Дамы и господа! У нас сегодня ещё одна неожиданная гостья! – раздался голос Третнёвой, выходящей из прихожей. Лишь хозяйка расслышала скромное позвякивание звонка за шумом голосов в гостиной и вовремя отворила дверь, - Княжна Саломея Николаевна Андроникова собственной персоной! Прошу Вас, милая моя конкурентка !
Вошедшая лёгкой грациозной походкой, оказалась очаровательнейшим созданием, той неповторимой игрой природы, которая столь щедро одаривает полукровок и красотой, а нередко и умом. Гости салона слышали о ней и раньше. Имя дочери кахетинского князя, бывшей жены крупного чаеторговца Андреева и гражданской жены малоизвестного поэта было уже на слуху в столице, поскольку княжна открыла в своём доме литературный салон, где иногда появлялись такие именитые поэты, как Александр Блок, Анна Ахматова и, начинающий набирать силу, Осип Мандельштам. В алчном взоре светского льва Сергея Маковского уже блеснул хищный огонёк неукротимого Донжуана, Охотин тут же стал поправлять редеющие волосы, а Сновидов начал нервно покручивать длинные чёрные усы, задирая их вверх. Ольга покосилась на Бориса без особой любви во взоре, а Настасья с улыбкой наблюдала за поведением особ противоположного пола, стараясь подавлять подсознательное чувство ревности к не менее красивой и более молодой женщине. «До чего же изящна эта Соломинка-Саломинка. Полная противоположность по-иному привлекательной Лёле...» - подумал Охотин. Князь Трубецкой вдруг засуетился и начал предлагать своё кресло вошедшей гостье, рассыпаясь в любезностях. Философ и черепаховое пенсне лишь вздыхали о своих годах, да посмеивались над близким по летам князем. Зуев продолжал дремать в кресле, а вечный студентик в оловянных очках и поэтишка с давно обрюзгшим лицом тоже были излишне пьяны и неспособны адекватно реагировать на окружающие события. Яша Шкловский с безучастным видом остался сидеть в своём уголке, но тайком бросал пронизывающие взгляды на вошедшую гостью и размышлял: «И такой лакомый кусок достался наглому одесскому еврею Серёжке Рафаловичу! Почему же не мне? Я бы тоже не отказался! Отчего одни евреи наглые и ловкие, как Жирнов, рвут от жизни всё, что могут, а другие — более умные, как я, стесняются собственной тени? Стихи Рафаловича не всякий соглашается напечатать, никто его не жаждет читать, вроде и не гений, а поди - пленил такую... Не знаю даже крещён ли Рафалович? Но из очень знатной семьи: отец – почётный гражданин, а мать из рода банкиров Поляковых. При этом Рафалович женился на дочери главы агентства министерства финансов в Париже. Казалось бы и сиди при такой важной жёнушке. Но нет: уходит к Андрониковой... Что же ожидать: таким всё даётся просто. Не как мне - мелкому местечковому отпрыску. А до него к ней сватался другой еврей – Зиновий, то бишь - Залман Пешков и, если бы не её родители... Интересно бы посмотреть на этого Пешкова . Но сначала она оказалась женой крупнейшего русского чаеторговца. Видимо родители постарались. Ну, чтобы подальше от Зиновия. При разводе урвала у купца часть состояния. Похоже, что эта дама себе на уме. Уже потом стала жить с безвестным поэтишкой». Взгляд Шкловского преисполнился уязвлённой гордостью и сумрачным себялюбием.
- Любомир Вячеславович, - насмешливо сказала Настасья, - Вы один выпадаете из общей схемы. Вы ведёте себя по-прежнему совершенно невозмутимо.
- Что же тут удивительного? Ведь никто не заикается о политике, от которой я начинаю меняться в лице и подпрыгивать, - усмехнулся Истомин.
- Оно-то и поразительно при Вашей эмоциональности. Вы словно не заметили появления знакомой и незнакомой красавицы.
- Отчего же? Я даже слышал от светских сплетников о рангах нынешних первейших красавец столиц. В их сонме безусловно пребывают Ирина Юсупова – молодая жена Феликса и
некая э-Н Ртищева, а кто называет даже и Ахматову с Тэффи, и Татьяну Рябушинскую, и даже Амалию Гавронскую . Кое-кто выдвигает вперёд наших знаменитостей балета – Карсавину и Павлову. Я бы не преминул включить в сей список и графиню Брасову. Молодость она конечно молодость, но я бы не забывал и про Вдовствующую императрицу, и саму Государыню и Её сестру Елизавету, и про Зинаиду Николаевну – мать Феликса. Думаю, что последних можно упомянуть здесь и без моей склонности к монархизму. Даже если они не столь молоды. Не забудьте и непревзойдённую графиню Богарне . Но княжну Андроникову начинают выдвигать на первое место. Видимо она очаровала литературную богему и все стихи теперь посвящены лишь ей, тогда как членам Императорской Фамилии их посвящать стало не модно, а самому Государю такие деятели, как Баломут посвящают грязные злобные вирши. Надо быть объективнее. Я же не заявляю, что княжна якобы в родстве с тем самым омерзительным князем и не должна претендовать на первое место в этом сонме. Надеюсь, что не в родстве...
- Никогда бы не подумала, что в этот список входит «э-Н Ртищева». Она слишком мало известная особа. Наверное, Вы это добавили от себя, желая быть любезным, Любомир Вячеславович.
- Что Вы, Настасья Николаевна, своими ушами слышал. Не сойти мне с этого места – недавно слышал.
- Как приятно видеть столь многих гостей у Вас в доме, Ольга Сергеевна, - наполнил гостиную певучий нежный голос княжны Андрониковой и казалось, что все вокруг буквально завороженно вслушиваются в этот голос и вглядываются в огромные загадочного цвета и формы глаза обладательницы этого удивительного голоса.
- Присаживайтесь, милая конкурентка и очаровательная критик литературы, - улыбалась Ольга, возможно уже сожалевшая про себя, что пригласила эту неотразимую особу.
- Слышал, что ваш род идёт чуть ли не от византийских императоров, княжна? – спросил князь Трубецкой, краснея как мальчик.
- Могу достоверно уверять лишь то, что род наш древнейший в Кахетии, а что император Андроник Комнин был его основателем – лишь семейная легенда, - не смущаясь под взглядом пожилого князя, ответила Саломея с гордо поднятой головой, - Кто знает? Устные легенды бывают вернее истории, изложенной на бумаге.
- Дорогая Саломея Николаевна, - с сияющим видом начал Маковский, - некогда довелось мне прочитать сборник драматических этюдов возлюбленного Вами счастливца Сергея Рафаловича под названием «Противоречия» и сборник рассказов «Женские письма». Превеликой фантазии человек!
- Позёр! – раздалось извечно циничное замечание философа.
- Уж не в мой ли Вы адрес, сударь? – вполоборота бросил ему Маковский.
- Конечно нет, Сергей Константинович. Но уж простите мне простоту выражений, Саломея Николаевна, но Сергея Рафаловича я считаю позёром. У меня от прочтения сложилось впечатление, что этот человек сильно опасается, как бы его бесчисленные похождения не показались окружающим пустой банальностью и он готов преподнести их пусть даже противоестественными, но в броском и выгодном, на потребу нынешних извращённых вкусов, виде.
- Полностью прощаю Вас сударь, поскольку разделяю Ваши впечатления, - звонко рассмеялась княжна Андроникова.
- Позвольте не согласиться, дамы и господа, - вошёл во вкус Маковский, - На мой взгляд, господин Рафалович лишь пытается разгадать тайны пола, религиозных чувств и бытия в целом. И делает это ближе для нас, чем этот чисто научный сухарь Зигмунд Фрейд.
- Поэт признаётся, что твёрдости убеждений у него нет, что он заблудился в дебрях самых разных религиозных учений, - неумолимо продолжал философ, - А потому и доверия его концепциям быть не может. Если уж ты посягаешь на новое слово в гуманитарной науке, то веди дело уверенно, без оговорок о возможной несостоятельности всего, что ты утверждаешь.
- Право, профессор, - улыбнулась Саломея, - Сергей вовсе не хочет создать новую научную концепцию. Его больше волнует удастся ли поиграть очередной раз с приятелем в теннис, чем все эти высокие материи.
Философ пожал плечами со снисхождением во взоре и умолк. Тогда взял слово второй профессор:
- Если смотреть на все вышеупомянутые «тайны» с позиции индуса, то они и вовсе не тайны. Всё давно проанализировано браминами-философами.
- Слышал, что ими и само течение времени давно понято. Всё разложили по полочкам, хотя нам в их учении не понятно буквально ничего и такие любители и раздуватели сих «тайн», как Блаватская, делают любую сторону философии индусов намеренно более загадочной, - улыбнулся философ.
- Индусы, как и майя с буддистами, воспринимают время круговым и вечно повторяющимся, - продолжил Сновидов, - Их история повторяется нескончаемо потому, что жизни повторяются через реинкарнацию. Для этого брамины ввели понятие кальпы - гигантского временного круга, мирового периода продолжительностью в четыре тысячи миллионов лет, что есть лишь один день Брахмы, который начинается с создания и заканчивается всеобщим исчезновением. Но всё может возродиться вновь. Цикличность. Кстати, понятие о круговом времени встречается у Платона с Аристотелем. Философии свойственно взаимовлияние.
- Я бы добавил, как и любой другой науке, - вклинился Маковский.
- Каждый измеряет время на свой лад, - добавил Истомин, - От наших крестьян мне случалось слышать временной отрезок под названием «время дойки коровы».
- Очень мило, - просиял Маковский, - А можно ввести понятие «от дойки до дойки»?
- Отчего же, - хмыкнул Нил, - Ваше право. Вводите.
- В Африке должно существовать понятие «время жарки одной саранчи»,- сострил Маковский, вызвав звонкий смех части дам. Аглая и не подумала улыбаться, но продолжала сидеть с отсутствующим видом. Наблюдающая со стороны за всеми Настасья, впрочем, заключила, что «рыжая девица» отнюдь не погружена в себя, а очень даже внимательно всех слушает, но намеренно игнорирует Маковского, возможно в отместку за его невнимание со времён появления Серебряковой, а затем и Андрониковой.
- Так, Вы – профессор-индолог? – спросила Саломея, вскинув брови, - Как увлекательно!
- Да, княжна. И буддолог к тому же.
- Вам удалось побывать в Индии?
- И не раз, сударыня. Какие бы не чинили британцы препятствия, я проникал в те края.
- Вы видели бриллиант Кохинур? Вы были в храме поклонников Шивы, Ардальон Иванович? – встала со своего стула, застыв в сомнамбулической позе, Аглая.
- Приходилось и это.
- Это должно быть незабываемо! Торжество лингапоклонников! Мир искренних людей, а не европейских лицемеров! – с обычным нездоровым пафосом и несколько стихотворно-нараспев воскликнула Аглая.
«Жалкая маньячка. Пародия на декаданс» - подумал Истомин.
- И храмы вишнуитов впечатляют не меньше, сударыня, - повёл длинным усом Ардальон.
- А Вы знаете, - обратилась Аглая, глядя только на Ардальона словно никого вокруг не было, - Порою мне кажется, что и я видела все эти храмы. Вам знакомо ощущение или понятие «за меня помнил или видел другой»? Порой я чувствую себя кем-то иным, тем, кто смотрит на меня со стороны. Таким же образом я могу видеть эти храмы Вашими глазами, не так ли?
- Вы рассуждаете очень даже согласно буддийско-индуистским воззрениям, сударыня.
- А что Вы думаете о магнетизме? Признаёте ли Литбиттера?
- Мне кажется, что магнетизм сводится не к посылу таинственных флюидов от сильной личности, а в первую очередь к самовнушению, прекрасная Аглая. Но Месмера и ему подобных я не признаю.
- Блаватская тоже пишет о подобных вещах...
- Вот Вам пример подобного воздействия при наличии достаточной романтичности души, - продолжил Сновидов, - Последний великий поэт эпохи Лао Цзы – Ли По прославился тем, что попытался от избытка чувств обнять отражение луны в пруду и утонул. О его «философской смерти» знает веками весь начитанный Китай.
- Помню в детстве, на отцовской даче под Москвой, всё говорили об одном мужике, который последовал примеру Вашего Ли По, хотя он не умел читать, - вставил слово Борис, - Не могу уверять не поведала ли ему матушка с колыбельки о Ли По в устной форме, но мужик тот очевидно накушался, а может и на трезвую голову от тоски душевной направился в темноте к пруду, чтобы обнять отражение луны. Холодновато было. Может судорогой свело. Одним словом – потонул.
- Да и кто знает об этом, если он был на пруду один? – неожиданно спросил Яша Шкловский.
- Не совсем один, - немного напрягся Борис, – Всё это видел, кажется, сосед. Давно было дело. Мал я был. Всего не помню. Важно то, что никто во всей России не ведает о том, что безвестный мужик совершает независимо от Ли По то же самое действо.
- Был ли этот крестьянин трезвым, когда решил обнять луну? – спросил дотошный Яков.
- Этого, любезный студент, никто уже никогда не узнает, как и тот факт, а не перебрал ли попросту Ли По в тот вечер рисовой водки, - рассмеялся Маковский, пожирая глазами Саломею.
Тихий, нудноватый и сумрачный Яша терпеть не мог самодовольного, изящно выражающего свою мысль Маковского, а тем более тех, кто осмеливался после десяти лет не слишком удачного его студенчества, всё ещё называть его студентом. Выражение «любезный студент» привело этого сдержанного человека в тихую ярость. Шкловский попробовал парировать:
- Свидетелей смерти великого поэта было, как я понимаю, не мало, разве не так, Ардальон Иванович? Надо полагать, что они уверены в том, что поэт не был нетрезвым.
- Вопрос ребром, Ардальон Иванович, - хмыкнул Маковский.
«До чего же ты мне опротивел» - думал Сновидов, улыбаясь Маковскому, - «И чтоб душа твоя покинула тело твоё через задницу . Так говорится в таком случае».
- Насчёт Ли По уверенным быть не могу. Акт вскрытия и анализ крови на содержание рисовой водки не проводился, - сказал он вслух глумливым тоном, теребя ус.
- В любом случае смерть достойная поэта ли, бедняка ли крестьянина, или короля, - очаровательно улыбнулась Саломея Сновидову и Охотину, - Ваши рассказы очень милы.
Маковского она упорно оставляла без внимания, не удостоив ни единым взглядом.
- Пейте чай, дорогие гости, - послышался голосок хозяйки, - Продавец уверял, что он китайский, настоящий, с юга.
- В Таньском Китае, - продолжил Сновидов, с удовольствием наливая себе золотистый напиток, - особенно ценился луньфэнский чай – туаньча. Был он плиточным и двадцать маленьких плиток весом в цзинь тянули на два ляня золотом! Но и имеющий злато не мог раздобыть такой чай! Император жаловал чиновникам ежегодно во время жертвоприношений по одной плитке на четверых, а дворцовые женщины расшивали футляры для плиток золотыми цветами.
В это время прозвучал звонок и в гостиную вошли ведомые Ольгой припозднившиеся гости.
- До чего же очаровательно, что вы оба опоздали ровно на одинаковый срок и столкнулись у наших дверей! – щебетала Ольга, - Кто ещё не знаком: отец Валентин Успенский, наш давний друг и Лев Платонович Карсавин – историк, философ и поэт.
Дородный представительный священник чинно кивнул, погладив холёную бороду, а несколько нервный на вид, немного нескладный, высокий и худой носатый человек в очках, с маленькой бородкой, судорожно-дёргано, излишне долго раскланивался направо и налево.
- Так, дабы завершить наш прерванный разговор, - рассеянно и как бы невзначай проговорил Нил Капитонович, - В крестьянстве наша сила и наше будущее, господа. В том самом, которое, независимо от великих китайских поэтов, бросается в омуты в поисках лун или смысла существования. Вы, наверное, знаете, что в крестьянской среде вызревает некое новое настроение, что крестьяне должны теперь жить лучше и заметно лучше. Для этого им надобно своего, Народного царя и свою родную Церковь, а не Синод какой-то непонятный, как и всё петровское, им чуждый. Чёрного Передела они ждут и верят в высшую справедливость до сих пор. Не как какие-то там пролетарии с люмпенами, которым легко и просто марксизм всякий внушить. Наш крестьянин куда мудрее, господа. Его так легко марксизмом не купишь. Так вот, малоизвестный народный поэт Клюев и, примкнувший к нему, всем вам хорошо известный Есенин, зачастили последнее время в Царское Село и, возможно, встречались с Распутиным, с целью повлиять на становление более прокрестьянской политики самого Государя. И казачество наше подвержено влиянию этого народного течения, но меньше крестьянства. Надежды на реформы сверху в период войны тоже несколько наивно, но народ верит в лучшее и не следует этого забывать тем, кто горазд его пичкать чуждыми политическими учениями басурманского происхождения.
- Вы глубоко правы, сударь, за нашим крестьянством будущее державы и крестьянство следует ценить и уважать. К этому же склонялись и лучшие отечественные славянофилы, - душевным тоном сказал Карсавин.
- А какая сила всё ещё скрыта в России! – продолжил Нил, - Население Руси пятнадцатого века насчитывало около двух миллионов. Всё равно, что один Петроград с пригородами. А за последующие четыре столетия население выросло до 170 миллионов! Ни в одной другой стране мира, без массовой миграции, такого темпа прироста не наблюдалось за всю историю! Даже если учитывать присоединение весьма населённых областей, как Польша, Кавказ и Туркестан.
- Что Вы в самом деле, Нил Капитоныч, - скривился философ, - полноте! Ведь Россия наша дика и отстала, ведь все эти крестьяне много темнее и примитивнее европейских. О чём Вы говорите? Будущее России за поворотом всех её мыслящих кругов. Куда они повернут голову: к цивилизованному обществу, к передовым странам, или же упрутся в азиатчину.
- Спорить нам бесполезно, а потому позвольте не отвечать Вам.
- Отец Валентин, священник призванный поддерживать царизм, уже давно понял, что без конституции нам никак нельзя, что без неё мы и войну проиграем, - гнул своё профессор.
- Опасные Вы речи говорите, - отвернулся Истомин, - Впрочем, с думской трибуны кричат о том же. Докричатся, что держава рухнет.
- Всё дело в том, - заговорил отец Валентин приятным баритоном, - что мы находимся в безвыходном положении. Нам просто необходимо создать ответственное министерство из лучших умов страны, господа. Правительство в тупике и не знает, что делать. Кто-то же должен управлять страной.
«Как мне гадок этот тип» - думала Настасья – «Даже священники перевелись, выродились. Или это Синод призван таких плодить?»
Тем временем, Калистрат Зуев протрезвел, съев кусок кулебяки, и сосредоточенно полнил листок бумаги мелким бисерным округлым почерком, почёсывая лысеющий идеально яйцевидный череп. Затем он резко встал и, пройдя мимо Ртищевой, незаметно опустил ей на колени аккуратно сложенную записку. Настасья развернула бумажку. Там говорилось о высоких чувствах этого человека: «Я погибаю, Настасья Николаевна, смилуйтесь, милая возлюбленная чаровница! Я не могу больше жить без Вас!» и тому подобное в напыщенных тонах. «О Господи! Этого ещё мне не хватало! Да он мне просто глубоко противен, а не только безразличен, этот пустомеля и попугай. Френологически настораживающий тип. Тьфу! Что за школярство? Записки пишет!» Ртищева подошла беззвучной лёгкой походкой к Зуеву, вставшему у дальнего окна в стороне от всех, и заявила, пристально глядя ему в глаза: - Я Вас не люблю и полюбить не смогу никогда, сударь. И вовсе не потому, что я предвзято смотрю на купеческое сословие. Сейчас не те времена и я отнюдь не из тех чопорных былых дворян. Но именно Вас я не признаю в силу Ваших взглядов и измены своему же сословию в речах Ваших. Прошу Вас не писать и не говорить со мною на эту тему.
Какой-то миг ей стало даже жалко этого человека, так сморщилось его лицо и так померк взгляд, но она взяла себя в руки и направила стопы к Ольге, возящейся с сыном у входа в детскую. Через секунду Ртищева с умилением разглядывала дитя и задавала матери подобающие вопросы. Уложив ребёнка спать, обе подруги вернулись к гостям, зародив по пути новую тему для обсуждения.
- Господа, - звонко прощебетала Ольга, - несмотря на наше отступление, всё чаще слышны разговоры о том, что Проливы должны стать непременно нашими. И Милюков о том же – Борис Гордеич сам рассказывал, и якобы уже адмиралов готовят. Кто-нибудь может нас просветить подробнее?
- Царьграду и подобает русским стать. Ключи от Босфора и Дарданелл, Олегов щит на вратах Царьграда не это ли заветные мечты каждого православного? - с ханжеской ноткой вякнул отец Валентин.
- Последнее время Милюков заладил: «Защита культуры и духовных ценностей от варварского набега германского милитаризма. Эта война — во имя уничтожения всякой войны» и – в том же духе. После всех подобных его речей Пуришкевич обменялся с ним
публичным рукопожатием, - сказал Истомин, - Сам тому свидетелем был. Не припомню: были ли Вы, Борис Годеевич, в тот день? Но это уже, конечно, не былой Милюков, приглашавший студентов к террору. Павлуше с той поры грозили покушениями, а это отрезвляет. Вот и начал он примирять конституцию с революцией. Государственно мыслящим мужем стал. Да только не верю я ни единому его слову. Такому лишь бы власть ухватить. Кадеты с началом войны просто вынуждены смириться с патриотизмом. Они поняли, что сейчас важно удержать Россию в ряду мировых держав, чтобы не дать рухнуть. Только тогда, а не в хаосе анархизма, можно будет чем-нибудь поживиться, находясь у власти.
- Думаю, что рукопожатие сие не надолго. Примирение их невозможно в принципе, - заметил Борис, - Да не в этом суть. О Черноморских проливах в начале войны и речи не было. Народу нашему, как и всему миру, из Александровского дворца было заявлено, что мы вступаемся за ущемлённый сербский народ, чтобы его не поработили австрийцы. Разве не так? А пространно талдычить о водружении святого креста над храмом Святой Софии у нас давно умеют. Два раза мы были очень близки к этому.
- И оба раза побоялись, а что скажут в Европах, особенно в вашей ненаглядной Англии, - вставил Нил.
- А на сей раз ещё и следует опасаться мощи нового немецкого флота. Доктрина, что флот теперь определит исход войн была доведена немцами до совершенства и постарались они тоже на славу, - заметил Маковский.
- Смысл всей этой жуткой войны для нас может быть лишь в установлении полного контроля над Проливами, чего добились британцы в Гибралтаре, - развивал мысль Нил, - Сколько раз мудрый адмирал Эбергард пытался в самом начале войны убедить Ставку, что Проливы в тот момент было бы захватить очень просто. Вскоре Германия осчастливила турецкий флот двумя новейшими крейсерами. Ставка тянула с ответом и славный Эбергард, минуя самого Николая Николаевича, просит Государя разрешить операцию в Босфоре. Царь ответил, что внешняя политика России пока пытается удержать Турцию от вступления в войну. Так бездарно упустили мы тот стратегически удобный миг. Пытались подкупить турецких сановников при том, что Турция уже была очевидным союзником немцев. Кидались деньгами. Британцы уже с весны стягивают свои корабли к Дарданеллам и Босфору. Правда, британские дипломаты уверяют, что Англия не намерена удерживать Проливы в будущем, а лишь заботится об общем благе Антанты. Но как им не хочется дать русским занять Проливы, союзникам, положившим столько солдат ради Западного фронта! При этом в конце прошлого года британский посланец Бьюкенен оставил нам приманку, заявив, что «вопрос о Проливах и Константинополе должен быть улажен в соответствии с желаниями России». Тогда наш натиск был очень им нужен. Адмирал Колчак получает Высочайшее одобрение десантирования в Проливах, но, насколько мне известно, без определённых сроков. Ставка уверена, что в случае прорыва к Берлину Проливы сами для нас откроются словно сезам. Флотские же уверены, что путь в Берлин лежит через Босфор и я им верю .
- Нынешняя высадка союзников встречает ожесточённое сопротивление турок. Войска союзников удерживают узкую береговую полосу и не могут пробиться к Галиполи. Застряли надолго, - вздохнул Охотин.
- На что же Англия смотрела раньше? Милюков мог бы им подсказать, – вставил Маковский.
«Эти масоны меня всё больше раздражают» - думал Нил – «По доброй старой Англии они вздыхают! Слышал, что Маковский вступил в Великую Французскую ложу».
- А последние речи Вашего любимого Пуришкевича как Вы расцениваете? – спросил Истомина философ.
- Он уже давно не любимый, а по большому счёту – предатель, - резко ответил Нил, - Рукопожатие оно просто так не проходит. Заявление «самого правого», как он себя назвал, наносит чудовищный удар по правительству. Сказать такое в разгар войны! Какой идиот! Даже, если он свято убеждён в том, что то, что он говорит есть истина, любой здравомыслящий политик должен был умолчать о таком!
- Так что же он сказал? – разгорелась вниманием Саломея и очаровательные щёчки её заалели.
- А сказано было примерно так: «дезорганизация, охватившая Россию, составляет несомненную систему. Она организована Вильгельмом и изумительно проводится при помощи немецкого правительства, работающего в тылу у нас». Что остаётся после этого думать о Государыне? Но думать о ней худо - это удел людей недалёких, а подстрекать их так думать – удел людишек подлых, которые сами работают на союзнические ли, германские ли организации, - Нил мрачно окинул взглядом Маковского и философа, - Мы же, - он перенёс доброжелательный взор на Ртищеву и Саломею, понимаем, что болван Пуришкевич замахнулся на то, чего никак нельзя было говорить никому, если он не враг России. При этом никто не может привести никаких доказательств связи высших правительственных лиц с Германией. Никто и не пытается. Главное пустить гаденький слушок в народ! И пойдёт! Ещё не то начнут говорить! И до фронта донесут.
- Неужели Вы, человек всесторонне образованный, настолько свято верите в чистоту Императорской фамилии, что сомневаетесь в единстве мнения стольких левых и даже своих, правых, думцев? Как может быть, что все эти мужи не правы и Вы один знаете, что есть истина? Непостижимо! – воскликнул профессор философии.
- От чего же «стольких правых»? Далеко не все правые столь наивны, чтобы следовать установкам обезумевшего Пуришкевича.
В это время в гостиной оказались брат Ольги с невыразительной женою, которые просто хотели проведать ребёнка и зашли, живя по соседству. Придерживаясь правых взглядов, брат Ольги и строгий отец Лизы, жены Сергея Охотина, был полной противоположностью сестре, как и жена его. Сборища, устраиваемые сестрой, очень раздражали почти пятидесятилетнего Ростислава Сергеевича Третнёва. Случайно услыхав милые сердцу правые изречения Истомина, Ростислав сразу же поддержал его:
- Господин Пуришкевич не только очернил верховную власть и Царскую семью, но и опозорил своё имя до конца дней! Нет ему прощения и за былые заслуги.
- Но ничего. Наше офицерство не так-то легко поверит всей этой грязи, - сказал Истомин.
- Наше безмолвствующее офицерство получило моральную поддержку с момента появления «Вех» весной девятого года. Но и его затравили после Японской. Да так, что начали нередко оставлять службу, - добавил Ростислав.
- Да ещё до Маньчжурии. В девяносто восьмом году перед всем миром наше правительство заявило, что расходовать «духовные и физические силы народов, труд и капитал» на военное дело означает их «непроизводительное расточение». Каково? С одной стороны, на вооружение расходуем огромные деньги, а с другой уничтожаем в сознании народа всякое уважение к армии, - проворчал Нил.
- Сборник «Вехи» взорвал всю оппозицию изнутри. Обвинительный акт интеллигенции, ведущей державу в тупик! Это было очень своевременно и буквально спасло разлагающуюся страну и временно образумило почти разложившуюся интеллигенцию. Главное, что все авторы представляли разочарованные левые либеральные круги, - улыбнулся Третнёв.
- Правый правого видит издалека, - рассмеялся Борис, - Но так ли правы все правые, простите за каламбур.
- Не всё так плохо было до рокового четырнадцатого, - не замечая реплику Охотина, продолжил Третнёв, - С русскими летунами душой в небо поднимается вся Империя. Утверждаемся мы и в Арктике. Простые люди жертвуют гроши на строительство современных кораблей и собирают миллионы. Мы спускаем на воду четыре могучих дредноута. Заметно улучшается финансирование народного образования. Нам с супругой, учителям, это понятно и близко. С девятого года у нас высочайший в мире темп экономического роста!
- С таким правительством никакие успехи не могут быть стабильными. И вот – результат на сегодняшний день: отступаем, - усмехнулся философ.
- Ах какие интересные, а главное - свежие мысли выдаёт нам наш профессор. Устами левых глаголет истина! – посмеялся Нил.
- Столь же свежие, как и газеты, которые годами выписывает моя сестра, - хмыкнул Ростислав, - официоз кадетов «Речь», «День» - листок социалистов...
- Истоминым вновь овладела монархическая истома, - выдал каламбур Борис.
«Этот Охотин дождётся, что мне вновь придётся повторять вслух о моём обширном опыте дуэлянта. Но его я вызову сразу, а о студента руки не хочу пачкать. Как этот тип отличается от своих братьев...» - мелькнуло в мозгу Нила Капитоновича, но он промолчал.
- Не молчите, господа, защитите! Двое правых заклевали целую толпу левых. Куда это годится? – с шутовской ноткой взывал Маковский, - Спорить с ними затея безнадежная и они даже могут выступать в роли «адвоката дьявола». А господин Истомин не имеет соперников в искусстве риторики.
- Вашего брата не больно-то поклюёшь – клюв сломаешь, - сказал на это Нил.
Настасья заметила, что Ардальон всё продолжает увиваться за Саломеей, пытаясь развеселить её своими своеобразными шутками, а Сергей Маковский заметно сник на этом поприще. Некогда он увивался и за самой Ртищевой, но был также оставлен без внимания, несмотря на свою приятную внешность. Не было в нём и даже в Коке того духовного стержня, что мог бы привлечь Ртищеву. Всё портила паскудная левизна. Неожиданно, пока все были отвлечены общими политическими дебатами, к Настасье подсел отец Валентин и начал недвусмысленно пытаться завести приятный ей разговор, рассыпая комплиментами. От батюшки несло водкой. «Что ещё за извращение всего и вся? Ему не двадцать, как и ей, впрочем. То есть он должен иметь свою попадью, или уж жить до конца дней своих вдовцом, поскольку он не монах. Но с его возрастом всё это не вяжется! Мир переворачивается с ног на голову». Ей стало глубоко противно от ухаживаний этого дебелого холёного типа в рясе. Как-то особенно мерзко, противнее, чем от купчишки. Ртищева повела себя очень ловко и подставила под удар сомнительного священника Аглаю. Зеленоокая гурия же, очевидно занималась экспериментами по, изучаемым ею Фрейду и Лу Саломе, и оказалась совсем не против поупражняться с лицом духовным. Впрочем, отец Валентин ей быстро наскучил, и она переключилась на Сновидова.
- Вы знаете, милое и утончённое олицетворение Нового стиля, если переводить с французского, - обратился Ардальон к Аглае с загадочным выражением лица, - что испускание мочи на горячую золу считается у индусов большим грехом?
- В самом деле? Как занятно! А Вы сами это пробовали?
- От чего же? Можно и попробовать. Но грех.
- А давайте попробуем вместе? – воскликнула Аглая с присущей ей эмоциональностью.
- Но здесь негде. В другой раз, в другом месте.
- Как Вам угодно. Вы знаете... Я – ниспровергательница любых ценностей. Я бы нашла и в этом доме золу, но боюсь, что Вы не решитесь.
- Меня Вы этим не шокируете, сударыня. Более того, нынешний имморализм - это веяние времени, преходящая мода – только и всего.
- Вы знаете, Ардальон, мне очень многое близко в психоанализе Фрейда. То же пристальное копание в самой себе. Но не более. Скоро учение Фрейда овладеет умами!
- А я склонен отвергать полное сведение бессознательного к одному лишь зову пола.
- Вы – человек возвышенный, учёный, а мы, женщины, полностью подчинены зову пола. Разве Ваш жизненный опыт не говорит о том же?
- Никакой опыт не бывает исчерпывающим, тем более в случае с такой особой, как Вы, неповторимая Аглая. Для меня мир полон древних мифологических символов. Они в моём представлении - вечные неиссякаемые духовные ориентиры.
- Так, Вы против одухотворения инстинктов? Скучно...
- Очень сожалею, если Вам скучно меня слушать лишь потому, что я это отрицаю.
- От чего же? Вы мне небезынтересны.
- Новомодное понятие «сублимации» несравненно шире фрейдовского подхода к человеческой психике. Оно подразумевает некоторую аскезу, без которой невозможно совершенствовать культуру, что бы там не говорили о процессе творчества. Духовность просто немыслима без элемента аскетизма. Смог бы по-Вашему Моцарт достигать таких высот, направляя свой творческий процесс лишь во фрейдовское русло? Ещё более сильный пример Бах. Для написания фуг не обойтись без математики.
- Именно поэтому эти фуги оставляют меня равнодушной, тогда как «Крейцерова соната» Бетховена переворачивает душу. А уж она-то написана иным путём. Противоположным, не так ли? Отвечайте, отвечайте, Арадальон Иванович!
- Частично другим путём создана. Вы правы. Но лишь отчасти.
- Будучи в Гималаях, мне довелось повидать в одной кумирне одиннадцатиликого Авалокитешвару с пугающими трёхглазыми масками вокруг.
- Вот что я хотела бы услышать от Вас, Ардальон - именно о тайнах Востока!
- В глаза бросается перенасыщенное монстрами буддийское искусство горных жителей, которые, при более близком знакомстве, открывают вам свои чистые по-детски наивные души. Наблюдается некий диссонанс. Что за пристрастие малевать всех этих жутких демонов? Сами себя запугивают. При этом ламаистская архитектура на редкость проста и совершенна. Она вписывается в окружающие ландшафты, пожалуй, гармоничнее любой другой. Чем это объяснить?
- Уж без Фрейда Вам тут не обойтись, мой милый Ардальон, - очаровательно улыбнулась Аглая, изящно позёвывая, - Право, Вы – что мальчик из излишне благочестивой семьи, который впервые засиделся в ресторане и танцевал там с незнакомой дамой. Но после такого опыта мальчик этот с затаённой гордостью начинает ощущать себя чуть ли не избранником Князя Тьмы.
- Как Вы жестоко меня разделали, – погрозил ей пальцем Сновидов.
Часть этих разговоров доносилась до слуха Ртищевой и ей стало до того тошно от всего этого, что она неожиданно быстро попрощалась почти со всеми и покинула гостиную. Уже в дверях её нагнал Истомин:
- Позвольте к Вам присоединиться, Настасья Николаевна, - улыбнулся Любомир, смущаясь.
- Как Вам угодно, Любомир Вячеславович. Ваше общество мне приятно, и я никогда не говорю о таком неискренне.
Они шли по пахнущим весной улицам. Увлекшись критическим обсуждением вечера, они незаметно очутились на примыкающим к Невскому улочках, полных разношёрстной веселящейся публики.
- Вот, что меня особенно убивает, - возмутился Истомин, - Полюбуйтесь на эти рожи и афиши вокруг. Огни заманчиво сияли... Сплошная рампа. А ведь миллионы их соотечественников сейчас на фронте. В холоде, голоде, под огнём. Чего-то я не понимаю в этой жизни...
- Плебейский балаган. Эти людишки мне омерзительны. Война? Гибель миллионов? И эта страна в ней участвует? - покачала головой Настасья.
- Театры, синематографы, рестораны забиты битком, словно ничего особенного и не происходит. Но эта жирующая толпа - сограждане тех, кто прозябает в окопной сырости.
- Пикантный фарс «Эта долгая ночь»! - провозглашал наряженный арлекином длинный тощий парень с губами, крашенными в чёрный цвет, зазывая прохожих размахиванием тонкими руками с тонкими нервными пальцами и холёными ногтями. Рядом с ним временами возникала закутанная в чёрный газ «женщина-ночь», скрывавшая лицо бардовой маской, но тут же ныряла внутрь погреться.
- Паяцы, - буркнул Нил Капитоныч, ускорив шаг, - Бесятся с жиру. Я бы это назвал «тыловым мародёрством» и велел бы полиции отлавливать слишком рьяных. В народе говорят «мiродёрство». Ведь баснословные обороты сейчас делают и ювелиры, и меховщики – прожигателей жизни не убывает, а напротив! Коловращение и бурление роскоши какого до войны не было! Значит воруют и по-новому, то есть на поставках фронту и более масштабно, чем раньше. Если не на виселицу, то на передовую бы таких. Впрочем, эти уроды не способны воевать. Они лишь разложат армию. Пусть уж остаются здесь. Ну а ежели ты на фронт прогоркшую крупу, или подгнившие валенки поставляешь – в расход! А такие, как эти ряженные – арлекины - они даже здоровую пищу уже есть не способны. Один мой, к стыду сказать, дальний родственник, из таких, не может найти в себе сил проглотить чёрный хлеб, или похлебать щи. Нет, он перешёл исключительно на шампанское с шоколадом. Родители в ужасе, но денег хватает и в этом беда.
- Ничтожества, - добавила Ртищева.
- Всё это отвратительно, но если я не приму этим вечером стопочку – не усну очень долго. Не разделите со мной полчасика, Настасья Николаевна? Только поприличнее, то бишь – поскромнее место выберем. Без помпы, без ряженых и ещё не пойманных провизоров, наживающихся на опиуме и кокаине.
Они вошли в питейное заведение вроде бы для народа, но и в нём появился нелепый официант, бесхитростно наряженный вампиром. В глубине кто-то с упоительно скверной фальшивостью наигрывал на рояле танго.
- Чёрт знает что! – разозлился Нил, - ты что так вырядился, любезный? Кровушки захотелось? Иди на фронт – попей вражьей.
Официант протянул карту, смутился и ретировался. Вскоре подошла молодая барышня в простой одежде, но с подведённой чёрной «слезой» на щеке:
- Что вам будет угодно, дорогие гости?
- Вы что изволите, Настасья Николавна?
- Красного вина, пожалуйста.
- Принесите мне мерзавчик рябиновки и солёных грибков, - с брезгливым видом бросил Нил.
Мимо пронёсся третий официант в нелепом шёлковом цилиндре.
- Н-да... Петроград становится ещё менее русским, чем Санкт-Петербург, - протянул Нил Капитонович, - Перемена названия не помогла. Некоторые жалкие поэтишки устраивают фарс даже в такое страшное для страны время. Недавно слышал бывшего череповецкого реалиста Лотарёва, а ныне уже признанного «гения» Игоря Северянина. Он пел свои стихи о шике ресторанов и будуаров, а войну упомянул вскользь в одном из последних стихов. Успех невиданный. И вся литературная богема без ума от «Ананасов в шампанском» жалкого фигляра Северянина . Впрочем, не впервые. Помню, как сиамский балет вызвал всеобщее умопомрачение и помешательство. Начали открыто высказываться в пользу того, чтобы наша балетная школа училась у сиамцев .
- А Вы заметили какие меха носили уже первой военной зимой? Да столь крикливой роскоши раньше было не увидеть на улицах, а разве что на приёмах в Зимнем, не столь массово. Меховщики с ювелирами зарабатывают побольше, чем до войны.
- Как такое может быть? В биконсфильде б таких топить! Человек не стал лучше со времён Рима. На какие-то отрезки времени христианство спасало души, но и то лишь части народов Европы. А что взять с нехристей – греков с римлянами? Сами боги этих народов погрязли в разврате. Ганимед был вряд ли для богов Олимпа просто виночерпием. Но Зевсу и этого показалось мало, и он женился на своей сестре Гере. Стоит ли после этого винить Калигулу? Ведь он лишь следовал примеру самого Юпитера. Христос расставил всё по своим местам, но мы вновь забываем об этом. А ведь взбаламутил всю Россию уже с седьмого года тот самый якобы «из оскудевших дворян московских», а по сути - просто полячишка, по матери, Арцыбашев своим «Саниным». Ладно, если бы власти упорно проигнорировали и тихо запретили его мазню печатать. Так нет, через пару лет епископ Гермоген, не отличающийся большим умом и в иных своих делах, пригрозил Арцыбашеву анафемой и сразу состоялось несколько судебных разбирательств по поводу оскорбления нравственности. И началось! Забурлили жаркие дискуссии по вопросам пола и морали. Возникли как из под земли «Лига свободной любви», «кружки санинистов». Ведь Санин призывал не задумываясь удовлетворять естественные потребности и купаться в наслаждениях. Арцыбашев растоптал тургеневский идеал женщины и замахнулся на сам институт брака. Причём пишет он, поганец, отнюдь не плохо. Но теперь мы уже настолько свободными стали, что незадолго перед войной начинает выходить полное собрание Арцыбашева в десяти томах! Горький, к которому не могу испытывать политической симпатии, выразился очень смачно в адрес Арцыбашева: мол, тот всё пишет «только для того, чтобы перелеонидить Андреева в пессимизме».
- В голове не укладывается. Словно чья-то злая воля и разрушительный план стоят за всем этим! А про пошлость Северянина наиболее ядовито высказалась Гиппиус: «брюсовская обезьяна народилась в виде Игоря Северянина». Вслед за Арцыбашевым тянется и Вербицкая с её «Ключами счастья». Я интересовалась вопросами освобождения женщин, но теперь от этого становится противно. Такие, как Вербицкая, явно перегибают палку. Да и пишет-то она слабо, видимо из расчёта на малообразованные круги. А витрины Елисеева по-прежнему ослепляют неотразимыми омарами на сияющем льду, волнуют рептильностью кожуры ананасов. И кто-то вволю чревоугодничает, когда тысячи других гибнут на фронте.
- «Лев Николаевич Толстой или Анастасия Алексеевна Вербицкая? Кому из них владеть мыслью и княжить в сердце современного русского читателя?» - вопрошает печать. С ума сойти! А почему именно вероотступник Толстой, насмешник Чехов, крайне-левый певец босячества Горький должны олицетворять совесть русской интеллигенции? Что-то не в порядке с такой интеллигенцией. Но ладно, все они - правдоискатели. Но есть куда более порочные фигуры, которые наживаются непосредственно на этой бойне. Завелись спекулянты, скупающие тот товар, что начинает как бы исчезать и перепродают втридорога. Но они не греют руки непосредственно на крови хотя бы. А есть и такие, кто поставляет на фронт плесневелую крупу с гнилыми валенками! Просто порча народ одолевает повальная. «Я стыжусь, следовательно, существую», - перефразируя Декарта, говорил Владимир Соловьев, который, на мой взгляд, глубоко по-своему навредил России. Но как верно подметил, что «долой стыд» ничем не отличается от «долой человечность». Что ещё может нас остановить, если более нет боязни Божьей кары? Стыд – заменитель. Важно, конечно, чего именно стыдишься... За грехи и воздастся нам скоро. Уже почти было войну проиграли. Да только это не Японская. Враг рядом со столицами.
- Говорят, что у немцев такой произвол не пройдёт. Якобы там военно-полевые суды имеются, как у нас в революцию.
- Всё верно. И нам бы уместно ввести опять. Ведь время настало ещё более острое, чем тогда. Вот и прекрасно. Теперь есть надежда на сон. Позвольте не задерживать Вас больше в этом гнусном месте и проводить до дому, Настасья Николавна, - Истомин пристально уставился на точёное с нежно закруглённой мочкой ухо Ртищевой.
Прощаясь у входа в дом Ртищевых, Истомин излишне жадно припал к ручке Настасьи и заявил, что через пару месяцев он едет с медицинским составом на передовую.
- Не поминайте лихом, Настасья Николаевна. Хотел сам повоевать, а стрелок я умелый, но давление не позволяет последний год.
- Не следует Вам, Нил Капитонович, горячительные напитки употреблять, коль так.
- Знаю, знаю. Увидимся ли мы ещё с Вами за два месяца?
- Не знаю, Нил Капитоныч. Во всяком случае не у Третнёвой. На днях я поступаю на службу в Царскосельский лазарет и буду не сопоставимо больше занята...
- Прощайте, - Истомин приподнял свой котелок, блеснув лысиной, покрытой испариной.
- Лучше - до свидания, Нил Капитонович. Берегите себя! - Настасье почему-то хотелось плакать и глаза её увлажнились только от мысли о том, какой перед ней замечательный и честный человек.
13. «Бродячая собака»
«На шее мелких чёток ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут.
И кажется лицо бледней
От лиловеющего шелка,
Почти доходит до бровей
Моя незавитая челка».
Автопортрет, написанный Ахматовой
«Печальным взором и манящим...
Глядит Ахматова на всех.
Был выхухолем настоящим её благоуханный мех»
О. Мандельштам
Как только Настасья осталась одна, вновь и вновь накатывались на неё волны раскаяния за «блуд с Велепольским», за «это гадкое – «ну последний разок сегодня». «А чем же я отличаюсь от тех, кто по кабакам жизнь прожигает? Хмель весеннего воздуха опьяняет? Ни разгаром, ни апофеозом весны с почти распустившейся сиренью, оправдать меня нельзя. Я ничем не отличаюсь от тех шлюх у афиши «Любовь в преисподней». Они, наверное, также заходят потом во храм попросить прощение за грехи. Только брат отбыл на фронт, и я тут же очередной раз повесилась на шею самовлюблённому пустому цинику Велепольскому. Таких красавцев не сыскать, а военная выправка делает их неотразимыми. Но это же не есть оправдание! А если уж называть всё своими словами, то плюхнулась к нему в постель, а не только повесилась на шею. Много лет не была в объятиях мужчины... Оправдание ли это для такого свинства? Да после этого остаётся удавиться намыленной верёвкой! Природа человеческая гнуснее быть не может. Нет, прочь гадкие мыслишки! «Ко всему-то подлец человек привыкает». Кажется, так ещё Достоевский сказал. Декадентишек читать больше не желаю. Тем паче Бальмонта с Северяниным. Жутко от уродства окружающего мира! В чём ещё вижу свой долг – доказать, что мальчик Павлуша не сам себя лишил жизни. Наверное, следует написать обо всём этом Глебу и попросить компетентной помощи, провести расследование без разрешения княгини. Но у Глеба своих дел много, а послезавтра начинается моя работа в Царском, которая станет искуплением моих грехов. Там уж не до расследования будет. А следует ли доказывать вину этого гадкого мальчишки? Ведь он несовершеннолетний? Мой сестринский труд нужен нашим героям. Знаю по Японской сколь необходима была я раз в жизни кому-то. Семь дней в неделю иной раз бывало. Ещё и ночные дежурства порой. А потом чуть ли не падаешь, спишь стоя. Но ради этого и стоит жить. Велепольского спроважу, если он ещё объявится. Видеть его не желаю больше. Но похоже, что он уже уехал и даже не попрощался... Подлец. Но к чему все эти мысли? Пора признаться себе в ином. От чего на время войны может лишь тяжёлый труд в госпитале спасти. Признаться в том, что я, может быть, схожу с ума. Заглянуть себе в душу и установить факт безумной влюблённости в совсем другого – удивительного человека, заменителем которого, тенью, стал на время этот гусь Велепольский. А человек тот на голову выше всех, с кем я до сих пор общалась. Я даже не разговаривала с ним ни разу, а лишь однажды слышала и видела, как он читал свои стихи. Потом читала всё, что было им написано, вернее – издано. Я подозреваю в шизофрении бедную Аглаю, а сама... Влюблена заочно в человека, который, кажется, даже и не разведён. Более того, я чувствую свою вину пред ним за связь с Велепольским. Какой бред».
На другой вечер ноги сами понесли Ртищеву в пронинское детище - «Бродячую собаку» . Внутренний голос требовал увидеть избранницу поэта. Ей хотелось лучше понять поэта. Настасья немного боялась столкнуться с эстетами литературно-художественной богемы, вроде того же ехидного Маковского, и сердце её лихорадочно стучало. Да и само словосочетание «ночное кабаре, или кабачок» настораживало и даже пугало. Когда Ртищева оказалась подле дверей с гербом работы самого Добужинского в виде сидящего пса, положившего лапу на античную маску, она уже решила было повернуть назад: какая-то оторопь взяла. Но тут к двери протянулась тонкая мужская рука и приоткрыла её:
- Вы намерены войти, сударыня? – раздаётся за её спиной учтивый суховатый голос.
- Ах да, да, - она так и не решилась встретиться со стоящим рядом глазами, хотела скрыть свою полную растерянность.
- Так, прошу Вас, сударыня, - повторил задержавшийся рядом.
- Благодарю, - Ртищева шагнула в полумрак помещения и за ней прошёл изящный совсем молодой тощий человек в серой жилетке.
- Георгий Иванов, - представился молодой человек, и она встретилась с ним глазами: «Очень приятен, изысканные черты лица, светскость манер». Но поначалу она ожидала здесь встретить другого человека. Ей почему-то показалось, что рядом стоит тот самый загадочный Гумилёв.
- Настасья Ртищева, - она потупила взор.
- Видно, что Вы здесь впервые, сударыня. Разрешите представить Вас известному стихотворцу Кузмину, на котором мой взгляд остановился с момента, когда мои глаза привыкли к полумраку. Вам будет проще, если Вас представить. Впрочем, не навязываю...
- Что Вы, благодарю Вас. Всё в порядке. Буду рада...
- Прошу Вас: Михаил Кузмин – столичная знаменитость наряду с Брюсовым и Блоком. Один из певцов символизма, надеюсь не поддавшийся пока «тлетворному» влиянию акмеизма. Перед Вами и поэт, и прозаик, и драматург, и переводчик и даже композитор. Блестящий стилист, строгий критик и беспечный насмешник. Личность полная загадок. Общий баловень. Кажется, Вячеслав Иванов заметил: «Кузмин - о, чародей!»
Стоявший у дверного косяка невысокий крупноголовый, начинающий лысеть, человек неопределённого возраста в шёлковом жилете встретился со Ртищевой своими огромными выразительными глазами на худом лице эдакого типажа из старейшей французской аристократии, с некоторым демонизмом, включая эспаньолку, тип весьма подходящий к декаденту, несмотря на то, что таковым он не являлся:
- Все вы, Ивановы, не примените поёрничать. А музыкой я занимался до литературы, если уж на то пошлО. Но и это было не пОшло. С тридцати ненавязчиво стал литератором. Очень рад Вас здесь видеть, госпожа...
- Ртищева Настасья... – вопросительно протянул Иванов.
- Николаевна, - смущённо добавила молодая женщина, которая сразу почувствовала, что она уже не выглядит девушкой, которую бы не спросили об отчестве.
- Господин Кузмин вездесущ, Настасья Николаевна, - продолжил Георгий, - его можно застать повсюду: в самых разных литературных и либеральных салонах, в театрах, но также и в «Бродячей собаке». Он везде и не исключаю, что везде в одно и то же время. Он всегда не меняющийся. Он не подвержен ходу времени. Да, да: не исключаю, что он слегка колдун, или же ненароком, по простоте душевной, заложил свою душу по примеру Фауста. Впрочем, иные уверяют, что наш Кузмин готовится к постригу...
- Не пугайте новичков, любезный Георгий, - очаровательно усмехнулся Кузмин, тряхнув своими старомодными нафиксатуаренными зачёсами на висках в стиле александровской эпохи, и приспустил лиловато-розовые, тяжёлые, словно фарфоровые веки, скрывшие громадные, светящиеся глаза.
- Нет уж, милейший наш Михаил, пусть они знают истину. Предупредить - значит обезопасить.
- Жизнь удивительна, не правда ли, Настасья Николаевна? – улыбнулся Михаил всей своею небольшой фигуркой.
- Пожалуй точнее – когда как, - ответила Ртищева.
- Жизнь беспокойна и полна страстей, Настасья Николаевна.
- Это его жизнь, - подчеркнул Иванов, - Представьте себе юнца, сбежавшего из родительского дома в поисках истины и его скитания по России. Эдакого столичного баловня из сытой семьи, с далеко не коренной внешностью, если не семитской, который странничает по городам и весям. Как бы Вы восприняли такое чудо, ломящееся в Ваш дом, просящее ночлег, будучи среднерусской пейзанкой, Настасья Николаевна?
- Ведь крестьяне тоже разные...
Настасья вспомнила о скандальном романе Кузмина, который она сама не прочла, противно было. Но о нём говорили, как о совершенно очевидной оде однополой любви .
- Ночлег? Кров? Какие мелочи, если лето на дворе, - воскликнул Кузмин, - Важнее был тогда напряжённый поиск: выстаивание ночами на коленях пред иконами, склонность к старообрядчеству, мечты о монашестве. Поиск. Вплоть до попытки самоубийства.
- Уж без этого мы, русские, никак... Да так ли то было основательно, если теперь Вы тут, на столичном «дне»? Похоже, что и поиск был на уровне подростково-юношеских увлечений, но не более? – ехидно заметил Георгий.
- О, глядите, Пронин решил нынче порадовать посетителей, - постарался перевести разговор Михаил, указывая на возникшую на освещённой площадке балетную пару в тесных трико телесного цвета.
- А может быть кое-кого шокировать, - игриво покосился на Ртищеву Иванов.
Но Кузмин уже увлёк новую собеседницу своими речами и византийским взглядом:
- Да, этот юный насмешник Иванов прав. Наверное, моё стремление к русским истокам было недостаточно цельным и столичное воспитание взяло своё: вернулся. Возможно слишком уж много читал, ещё до порыва проникнуться народной жизнью, авторов античных, особенно греческих, а потом уж и эпохи Возрождения, Просвещения. По этой причине моё первое искреннее душевное успокоение произошло в захолустном монастыре божественной Италии, после услады слуха монашеским пением, а главное - в ходе бесед с неким простодушным каноником. А все те гадости, которые Вы можете здесь обо мне услышать – плод праздного воображения или же зависти со стороны менее удачливых. Легенды о поэтах слагают зачастую сами же поэты и милый Георгий ещё самый невинный из сонма этих мифотворцев.
- Охотно верю Вам, улыбнулась Ртищева, подумав о том, как приторно сладкоречивы могут быть люди богемы: всё это время она и не вспомнила зачем сюда пришла, - Так, Вы более музыкант, или литератор? Я имею в виду в душе. Стихи Ваши мне попадались, и я нисколько не сомневаюсь в Вашем поэтическом даре, не истолкуйте мои слова превратно...
- Что Вы, что Вы, Настасья Николаевна. Я не из ревнивцев собственной персоны и цену себе определяю прежде всего сам. Не люблю Бетховена, Вагнера и особенно не терплю Шумана, а также не люблю Шиллера, Гейне, Ибсена и Байрона. Не признаю Лермонтова и Толстого. Имею же я на то право? Не всем дано ими лишь восторгаться? Зато обожаю Моцарта, Бизе, Дебюсси, Равеля. Не люблю и наши шестидесятые годы с передвижниками. Не признаю морализирующего дурного вкуса. Склоняюсь всё более к французам и итальянцам. Люблю откровенную нагромождённость пышностей, то есть - Рабле, Дон Кихота, Апулея, Петрония и Лукиана, но также и Вольтера, Флобера, Пушкина даже Брюсова, кое-что у Блока и некоторую прозу Сологуба. А музыку признаю вокальную и балетную, но ещё больше люблю интимную музыку. Но люблю кэк-уоки, матчиши и даже звуки военного оркестра на свежем воздухе. В живописи мне ближе старые миньятюры, Боттичелли, живопись XVIII века. Люблю Сомова, частью и Бенуа и даже Бердслея. А Вы? - ласково посмотрел на Ртищеву своими жутко-огромными усталыми глазами.
- Я... даже трудно так сразу сказать... Насчёт Бетховена и Вагнера, к примеру, не могу с Вами согласиться. Они меня зачаровывают. Вольтера не признаю. А Бердслей, пожалуй, мне даже гадок...
- Н-да... как Вы уничтожающе про моего Бердслея...
- Он слишком демоничен. Уж он-то точно последователь примера господина Фауста.
- А Вы признаёте футуристов? Жёлтую кофту Маяковского, аэроплан на лбу Каменского, собаку на щеке Бурлюка, Лившица с его римским профилем? Их невероятные сверх-стихи и горластые речи непризнанных гениев, дразнящие наших защитников эстетики в духе доморощенного символизма. Да, в этом внешне скромном по-парижски богемном ресторанчике водятся редкие звери и птицы: всевозможные будетляне, гилейцы, акмеисты с эгофутуристами, а вся эта разряженная буржуазная шушера, что бросается в глаза, так это лишь для денежного оборота.
- Пожалуй, я не понимаю этих людей, называющих себя футуристами. Но они меня не раздражают. Скорее оставляют безразличной. Но не дай Бог нам ТАКОГО будущего. Мне кажется они не искренни и лишь стараются быть оригинальными.
- Кстати, Лившиц сейчас на фронте. Он, да Гумилёв – двое из всех нас... А какие цветы Вы любите? Ведь женщины должны иметь определённые предпочтения?
- Пожалуй, простенькие полевые цветочки всех милее...
- И здесь мы с Вами расходимся: люблю розы, мимозы, нарциссы и левкои, не люблю ландышей, фиалок и незабудок.
- Думается Вам близки и туберозы с померанцами. Так ли это?
- Вы почти угадали. А из Божьих тварей люблю кошек с павлинами. Люблю спать под мехом без белья... Люблю жемчуг, гранаты, опалы и такие камешки как «бычий и кошачий глаз», «лунный камень», люблю серебро, и красную бронзу, и янтарь.
- Вкусы Ваши вполне последовательны и логичны.
- Иначе и быть не должно. Всё следует выстраивать в гармоничной последовательности. Рекомендую Вам посетить Чеботарёвский салон ,ставший не менее известным, чем таковой Мережковских. Хозяин этого салона очень цельный и последовательный человек. Мне до него далеко. Все антрепренеры, импресарио, репортеры, кинематогравщики валом валят к Сологубу. Изысканные художники встречаются там с политическими деятелями, а ничтожные эстрадные актрисы с философами. И порою находят общий язык.
- Находят, скорее всего, чтобы сделать их своими любовницами.
- Всё так у вас, у женщин. Повсюду вы находите любовниц и любовников. Даже скучно. Одним словом, камерное чтение стихов в доме на Васильевском острове сменились маскарадами, благотворительными спектаклями и шумными вечерами. Сологуб стал вдруг необычайно общителен. Он «вылез из норы», как выразился колкий Андрей Белый. Чеботаревская - это маленькая женщина с огромным честолюбием. Когда она сошлась с Сологубом, она начала внушать ему, что он гениальный поэт и что Горький ему в подмётки не годится. Она стала издавать крошечный журнальчик - специально для возвеличения Сологуба и посрамления Горького. До такого доходит. Но для того, чтобы жить на широкую ногу, Сологуб, увы, превратился в графомана-халтурщика. Его литературная продукция возросла на порядок.
Разговорчивый Кузмин затих и разговор дальше явно не клеился. Возможно причиной того стало замечание Ртищевой о философах и актрисах.
- А вот и киевлянка Горенко. Она становится тут завсегдатай. Обратите внимание: эта дама нарочито элегантно-небрежная в каждом своём полудвижении. Позы её неповторимы. Впрочем, грации ей не занимать. Несколько странная прямая чёлка, как и у бывшего её мужа, Гумилёва... Чёлка, падающая почти до бровей. Что это? Тоже «вызов общественному вкусу» подобный футуристскому, но только изящный и ненавязчивый?
Только тут Ртищеву осенило: перед ними стройная и гибкая Анна Ахматова в узкой юбке и с папиросой: «Она по-настоящему Горенко, а Ахматова лишь псевдоним. Нельзя упускать момент! Лишь бы этот болтун додумался меня представить!»
- Мне всегда хотелось поговорить с этой поэтессой, - полушёпотом сказала Настасья своему странному кавалеру.
Затихший было вовсе Кузмин явно хотел найти повод для того, чтобы оставить свою собеседницу одну и тут таковой подвернулся.
- Анна Андревна, позвольте Вас на минуточку, - обратился он к проходящей мимо даме вновь бойким тоном, каковой неуклонно угас к концу разговора.
- Да, господин Кузмин. К Вашим услугам, - Ахматова с небрежной грацией пустила вверх классическое колечко дыма.
- Тут вот имеется, впервые оказавшаяся в Собаке», очаровательная жительница столицы по имени Настасья Николаевна. Она знакома здесь лишь с Георгием, который «любезно» исчез, а имеет к Вам вопрос, как я понимаю. Ну а я исчезаю. Оставляю Вас в надёжных руках, милая Настасья Николаевна.
- Добрый вечер, Настасья Николаевна, - попробовала улыбнуться Анна, обратив своё смугловатое лицо с грустными синими глазами ко Ртищевой.
- Добрый вечер, Анна Андреевна... Прежде всего, хочется сказать, что я очень высоко ставлю Вашу поэзию... Право, не ради комплимента говорю это.
- Благодарю Вас. Надеюсь, что это не временная мода и не следствие моего кратковременного успеха в столице, - чарующая грусть делала лицо Ахматовой неотразимым.
Настасья чувствовала, что пауза, взятая ею, становится недопустимо долгой, но не знала, что сказать. Точнее, с чего начать: «дура, не подготовилась должным образом».
- Вы знаете, я человек прямой и хотела задать Вам пару вопросов о Николае Гумилёве, поклонником поэзии которого я стала давно, - выдавила с трудом из себя Ртищева, сгорая от стыда, благо их окружал полумрак.
- Вы хорошо знакомы с Георгием Ивановым, как я понимаю, - спросила неожиданно Ахматова.
- Да нет. Встретила его здесь впервые. Разговорились недолго...
- Светский юноша, блещущий изяществом даже будучи в подпитии, Геогрий - сын мелкого русского дворянина и голландской баронессы. Гумилёв отметил в критической статье в «Аполлоне» безусловный вкус Иванова, его непредсказуемость и неожиданность в творчестве, а вместе с тем и «какую-то грациозную «глуповатость» в той мере, в какой её требовал Пушкин». Это я к тому, чтобы попытаться ответить на Ваш вопрос о Гумилёве.
- А что думает Николай Гумилёв о господине Кузмине?
- Как и прочие отмечает прежде всего его двуликость: эстет, поклонник формы в искусстве и в то же время - творец нравоучительной литературы, жеманный маркиз в жизни и творчестве и одновременно пытающийся сделаться старообрядцем со своей любовью к русской деревенской простоте. Добавляю от себя: думается он некий «русский дэнди, Санкт-Петербургский Оскар Уайльд» в полном смысле этого слова, некий принц местных эстетов.
- Мне тоже этот человек показался очень необычным. Вся его наружность неестественна.
- А что бы Вы могли сказать о его годах?
- Очень трудно оценить возраст его высохшего профиля.
- Вот именно. Извините за мою склонность к романтизму, но порою кажется, что в его наружности проглядывается нечто древнее и возникает вопрос: а не ожившая ли он египетская мумия? Порою для меня становится очевидным, что он умер где-нибудь в Мемфисе молодым и красавцем и был искусно забальзамирован... Сумели оживить...
- Полностью разделяю Ваши соображения по этому поводу! – звонко рассмеялась Настасья.
Кто-то громогласно издал мычащие звуки и, как выяснилось, начал читать со сцены свои непонятные стихи с совершенно бычьей дикцией.
- Это Велимир Хлебников провозглашает «заумную заумь». Своеобразно, но не все воспринимают. Я бы сказала уж слишком своеобразно, - прокомментировала Ахматова.
Покосившись на свою соседку, Ртищева устыдилась греющей душу мыслишки, что Ахматова, будучи моложе, не выглядит явно моложе неё. «Как мелочны мы, слабый пол! Как это гадко... Но насколько она грациознее меня в движениях. Интеллект? Она более утончённая, пожалуй. Как сдержанно-скромно её декольте. Всё от её дара. Это настоящая поэтесса, а я – никто. Даже и не художница. Так – посредственная рисовальщица, не более. Если уж ОН с ней не удержался, чем же я смогу привлечь ЕГО?»
- В школе ОН любил географию и зоологию. Так мне рассказывал, во всяком случае его родители, которые во всём ему потакали и сильно баловали. А с одиннадцати лет пробовал писать в стихотворной форме. И, вне сомнений, сильно увлекался чтением приключенческой литературы, что повлекло за собой все эти безумные поездки в африканские дебри. Они даже организовали «тайное общество кладоискателей» вместе с другими гимназистами, - проговорила вдруг Ахматова, видимо поняв, что от неё ждёт собеседница, когда умолк Хлебников, - Хронический романтик и мечтатель. Но был начитан и интересен окружающим. А я в то время знала лишь ту пару книг, что имелись у нас в доме: оды Державина, да «Мороз Красный нос»...
- Как две? – растерялась Настасья и тут же смутилась, - Да... я так...
- Немного утрирую. Дома имелось их всего две, но я брала читать немало у старшего брата и, едва освоив чтение как таковое, обратилась к «Братьям Карамазовым», Тургеневу, сборникам «проклятых поэтов» - Верлену с Рембо. Достоевский, откровенно говоря, не пошёл. А потом меня отдали в Смольный , где, как Вы, наверное, знаете, многое не позволяют читать...
- Так, это было давно... Наверное, многие отговаривали его ехать в Абиссинию?
- Вне сомнений. В том числе и его жена...
- Но ведь эта поездка была давнишней мечтой, грёзой, не так ли?
- Да это так. Романтизма хватало смолоду. Даже и в плане его отношения к православию. Николай весьма религиозен, что вряд ли можно заключить из его поэзии. Уже в пятнадцать лет он добровольно погружался в чтение Нового Завета и выкапывал себе пещеру в глине на речном откосе, чтобы жить там отшельником. Говорит, что хотел попробовать там «молитвой и постом достичь совершения чудес». Через год он уже проходит через увлечение нелегальной литературой эсдеков и Некрасовым. К восемнадцати годам он даже Маркса и Ницше читал. Понимал ли всё – вопрос другой. Тогда же мы впервые встретились, но не могу сказать, чтобы мы произвели впечатление друг на друга. Слишком молоды ещё были, - вздохнула Анна, заломив свои лёгкие тонкие брови и устремила на собеседницу взор, в котором читалась вновь грусть и утраты. Ртищевой почудилась в нём некоторая поза, - А почему Вы так интересуетесь Николаем? Вы пишете статьи о поэтах?
- Пожалуй, что так... - совсем растерялась Настасья, - Вероятно, такие крайности типичны для всех вас – истинных поэтов?
- Наверное... Но Николай ещё имеет тягу к риску и несколько тщеславен в этом плане. Несомненно, что Николай хотел отправиться на войну с японцами, но тогда он был ещё гимназистом, потому, что поступил в гимназию поздно, да ещё и оставался на второй год. Пути на фронт были для него закрыты. Зато он взял своё сейчас, отправившись добровольцем.
- Думаю, что это достойно любого мужчины, - Ртищева вспыхнула, прижав руку к груди.
- Настасья Николаевна, мне право странно всё это слышать... Простите за откровенность, но никогда бы не подумала, что такая утончённая дама, не девчонка, сможет сходить с ума по поэту, не зная его лично, подобно взбалмошной курсистке. Уж простите меня за прямоту. Но Вы мне симпатичны, уж не знаю почему, а потому я сижу здесь и всё это Вам рассказываю. Очень странно слышать всё это от Вас. Николай – царскосельский мечтатель и, на мой взгляд, женщины его действительно глубоко не интересуют. Они важны для него, как некий фон для взращивания своих поэтических эмоций. Такие чувства быстро раздуваются и столь же безнадёжно лопаются. Возможно, что он каждый раз терзает себя христианским раскаянием за свою тягу к плотским удовольствиям. И делает это вполне серьёзно, зная практику христианских аскетов. Он не создан для семьи. Он и в своей поэзии одинок. Его никогда бы не поддержали соратники-символисты. Так, Мережковские выставили его из дома за нелепые для них монархические взгляды, когда он пытался добиться от признанных мастеров одобрения своим стихам. И семья ЕМУ не нужна, но мука, незаживающая рана. Африка во всей дикой красе её страстей – вот что нужнее всего. Вечный поиск ускользающего идеала.
- Простите. Возможно, что я и в самом деле меланхоличная воздыхательница. Как нелепо всё это... Пожалуй, Вы правы.
- Николай, как и каждый поэтический талант, в известной мере эгоист. Дважды: в Каире и в Париже он пытался свести счёты с жизнью, но по чистой случайности это ему не удавалось.
- О! Я и не знала об этом.
- Мало кто слышал об этом. Уверена, что Вы не станете источником новых слухов. Знаю, столица полнится слухами о том, что Вячеслав Иванов с его «башенной сворой» поссорили якобы нас с Николаем. Но это не так: Иванов лишь хотел мне внушить, что моя поэзия лучше, чем у мужа и, что он меня затирает. Вячеслав стал откровенным врагом Николая. Но я помню, как одобрительно муж отзывался о моих стихах и не раз. Этот таврический мудрец повёл интригу, чрезмерно расхваливая мои творения, подчёркивая якобы зависть мужа к моим стихам. При этом он произносил начинающим едко-точные вежливо-убийственные, беспощадные, по большей части, приговоры. Мне же, этот коварный человек поцеловал руку и поздравил, назвав моё стихотворение событием в русской поэзии. Ещё тогда я усомнилась в его искренности. Вскоре Иванов дошёл до того, что заявил мне, что если я брошу Николая, то тем самым только и «сделаю его человеком». Месть на почве непримиримости моего мужа, который посмел не согласится с мэтром. Этот сплетник с высоким певучим голосом, с редеющей золотой гривой и розовым, безбровым лицом вызывал во мне всё больше отвращения. В профессорском облике поэта, в его почти манерном наклоне головы и мелодическом жесте есть что-то и старинно-романтическое, и декадентско-юношеское, порождающее гадливость. Так или иначе его интрига окончательно разрушила наши отношения с мужем . Мы не расторгли брак, но давно уже освободились друг от друга, если так можно выразиться. С четырнадцатого года, за месяц до войны, я поняла, что это конец. А с октября он на фронте. Иной раз приезжает в отпуск и, конечно же, заходит посмотреть на сына, - синие глаза Анны подёрнулись влагой, - В разгар нашего летнего отступления Николая не пускали назад на фронт врачи, подозревая туберкулёз, при воспалении лёгких, но он настоял на своём. В боях на Буге он получает Георгия. Но именно после этого происходит наш окончательный разрыв . – помолчав добавила, - Может Вячеслав Иванов и крупный учёный в области античных культур, главный теоретик символизма и даже неплохой поэт, но как человек... Слов нет.
- Мне кажется, что попытка создания крепкой семьи с настоящим поэтом заранее обречена на провал. Он хронически пребывает в поиске духовного пути и окружающим от этого не сладко, - неожиданно для себя самой заключила Настасья.
- Вы правы, - вздохнула Анна и внезапно, почти нараспев очень тихо прочитала свои стихи:
«Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!» - запнулась, углубилась в свои скорбные мысли и вдруг тихо проговорила строку из оды «Бродячей собаке»:
«Ты куришь чёрную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней...
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду».
На огромном зеркале, лежащем посреди зала, плясала демонически раскрашенная и одетая особа испанского облика. Оказалось, что это раскрашенная Тамара Карсавина. Было похоже, что все мужчины в тот вечер были заворожены её новаторским танцем. Настасья, хотевшая было заказать красного вина для продолжения беседы, вдруг поняла, что уместно поскорее распрощаться и не обременять больше Анну дурацкими вопросами. Ртищева извинилась, искренне поблагодарила и сказала, что ей пора.
По пути домой, Настасья сделала небольшой крюк от Михайловской площади к набережной. Солнце уже опустилось, но темнота не наступала. Глядя на серебристую рябь Невы, Настасья поняла, что всё сказанное Анной нисколько не разочаровало её в личности поэта, но напротив, лишь заинтриговало пуще прежнего. Вспомнились тревожащие строки из сборника самого Гумилёва: «Моя мечта надменна и проста: Схватить весло, поставить ногу в стремя,
И обмануть медлительное время, Всегда лобзая новые уста...» - вполне в духе таких, как Велепольский, но глас рассудка Ртищевой в тот миг молчал. Печальная красавица, простая и непосредственная, казавшаяся порою скромной отшельницей символизма, но наряженная в модное платье светской прелестницы, вызывала теперь уже не ревность, а скорее теплоту и приязнь. Грела душу и некрасивая мысль, что «у них всё кончено». Было отрадно, но стыдно самой себя. А ещё Настасья поймала себя на том, что в глубине души завидует таланту Анны. Читая её стихи и, сравнивая их со своими, Ртищева невольно призналась сама себе в том, что лучше уж ей не браться за перо вовсе. Именно сравнение своего поэтического успеха с таковым другой женщины казалось Настасье правомерным. На Гумилёва же она всегда смотрела только снизу вверх: «Непостижим и недостижим».
14. Сумасшедшее купе, смотр, вечеринка
«Ведь у нас и России не понимают. Отечества — у нас девятнадцать из двадцати не понимают. Солдаты воюют только за Веру и Царя, на этом и держится армия. Уж конечно не «честь» — непонятная барская гонит их под пули. Уж конечно не «союзные обязательства», их не выговоришь... А призвать на смертную жертву именем батюшки-царя? — это они понимают, на это одно откликнутся».
А. Солженицын
«Всякий революционный протест (во время войны) против правительства Николая II равнялся бы измене».
Революционеры-небольшевики Г. Плеханов, Л. Дейч
Много самоотверженных врачей и младшего медицинского персонала с полной отдачей трудились в ту войну почти на передовой и в тылах. Где-то по фронтам разъезжал уже санитарный поезд Пуришкевича, начальником которого был он сам, поскольку организовал всё дело и вложил немало своих денег. Одним из винтиков огромного механизма по оказанию помощи раненым был Николай Врангель, добровольно отправившийся уполномоченным санитарного поезда имени Великой княгини Ольги Николаевны в прифронтовую зону, несмотря на своё слабое здоровье. Неожиданно Кока схватил сильную желтуху и слёг. Поначалу течение болезни шло своим чередом, но вдруг его состояние катастрофически ухудшилось и после суток без сознания 15 июня в Варшавском военном госпитале Врангель скончался в свои тридцать пять. Старшего брата его Петра оповестили об этом уже после того, как Коку похоронили. Пётр не слишком жаловал своего чуднОго братишку, на его взгляд лишь позорившего своими экстравагантными выходками и, особенно, неподтверждёнными заявлениями, честь знаменитого рода. Но и суровый старший брат всплакнул по нему и заказал пышную службу за упокой. Когда весть о смерти Врангеля младшего дошла до столицы, больше всех сокрушалась по нему Ольга Третнёва, которая хоть и была старше него на девять лет, но давно питала к нему некоторые полусокрытые не оформившиеся чувства. «Какой был человек! Какой полёт мысли и юмора! Да Боренька просто бесчувственный сухарь рядом с ним! Одна политика в голове» - убивалась Третнёва. Никто ещё не мог и предполагать, что кончина до 1918 года могла послужить человеку счастливым избавлением от застенков Чека и прочих ещё неведомых прелестей. Тело Коки привезли в Питер и похоронили на Никольском кладбище Александро-Невской Лавры. Ольга с Борисом покинули похоронную церемонию одними из последних. Охотина старшего всё больше раздражали всхлипывания и причитания Третнёвой, слишком напоминавшие его бывшую любовницу, которая растила их дочь в Москве. «Но бывшая жена, если и не была плаксой, то докучала прочими выходками ещё больше» - утешал себя Боря – «Весь их род бабий таков и ничего тут не поделаешь. Приходится молча терпеть. Коку жалко, конечно. Говорят, что он взял с собой в поезд Мандельштама, у которого не было денег добраться до своей невесты в Варшаве. Было одно лишь разрешение на въезд в прифронтовую зону. Мандельштам-то оказался цел и невредим».
- Он забыл у меня наброски для статьи или свой дневник, - со слезами говорила Оля, когда они брели по Невскому от Лавры к центру, - Я начала читать всё это. В качестве эпиграфа для своего дневника Кокочка избрал эпиграфом слова Лермонтова: «И в небесах я вижу Бога!»
- Хорошо, красиво. Но почему ты не можешь унять свои слёзы? Пора бы уж. Говорят, он слаб здоровьем был. Его кузен, Рауш фон Траубенберг умер от почек и вовсе не на фронте...
- Не могу потому, что он хо-ро-о-ший, - захлебнулась слезами Третнёва, - И он добрее тебя. До-бр-е-е-е.
- Ну вот. Начались уже параллели и сравнения. Слышал все эти песни и раньше.
Уже дома Боря пролистал записи Врангеля и выхватил некоторые куски: «Мне думается, что грядущая Война, в которой все Великие Державы примут участие - разрешение вековечного вопроса о борьбе двух начал: Божеского и человеческого. Первое начало - это дух творчества, нравственного подъема. Дай Бог, чтобы страшная война дала жизнь первому Началу, ибо только оно и живительно и многообразно и только ему и нет конца... Новая эра в истории народов должна дать новое обновление, и, думается мне, как некогда от гуннов, это обновление может пойти от славян... Это слияние славянства с Западом и может освежить угасающие старые династии европейских рас и дать им новую жизнеспособность».
- Что же, расхожие в наше время декадентские мыслишки о гибели цивилизации. Ничего нового, - заключил Охотин Старший.
- Да ты и вовсе лишился чувства живости эмоций! Ведь это выстраданные мысли, а не дешёвые рифмы декадентов! А вот, что мне дали почитать общие знакомые сегодня после похорон. Это его дневник оттуда. С фронта. Это его наброски вместе с другом Бертенсоном для публикаций Красного Креста.
Борис поправил очки на носу. С некоторых пор он уже не мог читать без них: «Кошмар, который я видел сегодня, превосходит всё, что можно себе вообразить. Здесь в лазаретах на 200 человек помещается 2500 стонущих, кричащих, плачущих и бредящих несчастных. В душных комнатах, еле освещенных огарками свечей, в грязной соломе валяются на полу полумёртвые люди. Узнав, что явилась возможность уехать из этого ада, все способные хоть кое-как двигаться, - часто безрукие, безногие, полуживые, - ползком, волоча свои тела, добрались до станции. Вопли и мольбы наполняли воздух ужасом и смертью. Этой картины я никогда не позабуду, сколько бы мне ни пришлось прожить». «Н-да... Живые впечатления трогают больше...»
«Всё же союзники вынуждены признать за Россией право обладать Проливами и Константинополем. В середине марта 1915 британский посол лично сообщает Государю, что британское правительство готово дать необходимые гарантии относительно Константинополя при условии установления там свободы прохода всех торговых кораблей» Что же... Это обнадёживает» - размышлял Глеб Охотин, сидя в поезде, убийственно медленно ползущем к линии фронта - «Значит не совсем зря проливаем столько крови. Но всё это на словах, а на деле британцы уже пытаются сами захватить Дарданеллы, да только оборона береговых укреплений держится под управлением немецких офицеров и оказалась англичанам не по зубам. Впрочем, штурмуют их туземные войска англичан - новозеландские, австралийские и зулусские части. «В конце мая 1915 года проходит съезд промышленников, после чего начинается движение предпринимателей, решивших самостоятельно снабжать фронт, полностью отобрав эту прерогативу у правительства». «Военно-промышленные комитеты» растут как грибы. Это движение оценил и вскоре возглавил мой давний знакомец, Александр Гучков, ставший и вовсе беспринципным политиканом, который понял, какой огромный политический выигрыш может принести подобная затея ему, практически лишившемуся поддержки ослабевшей партии октябристов. Его поддерживает дальний родственник и сторонник Кривошеин. А готовившийся занять кресло военного министра Поливанов - явный сторонник авантюриста Гучкова. В газетах появляется всё больше сообщений о бурной деятельности военно-промышленных комитетов, якобы спасающих державу, в то время как «тупоумное» правительство лишь губит её. Члены комитетов получили свободный доступ в военное министерство и всё распределение заказов между военными заводами зависит теперь от военно-промышленных комитетов. Центральный военно-промышленный комитет преподносит себя народу более важным и серьёзным объединением, больше озабоченным победой в войне, нежели правительство . А сомнительная группировка во главе с Гучковым и генералом Гурко, с участием полковников Лукомского и Данилова, сплачивается в Комиссию по государственной обороне. Что от них ждать? Похоже не зря их прозвали «Малдотурками». Рабочие всё чаще бастуют, требуют надбавки к окладам, вместо того, чтобы стремиться помочь гибнущим на фронтах солдатам. Ходят упорные слухи, что оплата всех беспорядков производится немецкой разведкой. Столичных промышленников, в первую очередь, волнуют барыши, а рабочих одобрение лидерами социалистов и сытый желудок. А проклинаемые большинством горожан черносотенцы, в лице Маркова Второго выступают в Думе с совсем иными речами, переживая за положение страны искренне: «В образе тевтонов на нас обрушилось нашествие скопищ рабов ветхозаветной морали, людей, которые живут идеалами две тысячи лет до нашего времени. Мы видим людей, которые говорят: человек – это германец, человечество – это германский народ, все остальные народы – или вьючный скот для германцев, или зверьё, подлежащее истреблению. «Падающего толкни»: вот философия истинного германизма... И если мы, Русский Народ, в этой войне победим, то на всю Вселенную раздастся радостный могучий Русский глас: Прошла Русь варяжская – Новгородская! Прошла Русь византийская – Киевская! Прошла Русь татарская – Московская! Прошла Русь немецкая – Петербургская! Да здравствует Русь Славянская – Цареградская!» У этих политиков ещё остаются патриотические идеалы. А ещё, по словам Маркова, «выявлена целая группа немецких агентов, работавших в большом масштабе в пользу Германии и Австрии. Часть их составляли евреи-сахарозаводчики: Абрам Бабушкин, Израиль Добрый, Айзик Гепнер. Они изобличены в государственной измене, но дело о них прекращается по Высочайшему повелению. Вероятно, что освобождены они благодаря стараниям приближённого к Двору Симановичу». Мало что понятно... Смахивает на предвзятую подборку сомнительных фактов. Впрочем, и Марков может ошибаться. Уж слишком много твердят об изменах, как со стороны левых, так и правых».
В купе Глеба деликатно постучал пожилой и очень опрятный «человек», который с приветливой улыбкой внёс самовар на никелевом подносе, ломтики лимона на блюдечке с цветочками, сахарницу со щипчиками, французскую булку, стопочку мадеры и поставил всё это на чистую салфетку, разостланную на столике возле Охотина.
- Не угодно ли горячего, сударь? – почтительно спросил вошедший уютно-успокаивающим тоном.
- Не откажусь. А что у Вас имеется?
- Цыплята есть, телятина свежайшая, пирожки слоёные. Есть и икорка паюсная в банках.
- Принесите кусок цыплёнка, пожалуйста. Давно уж завтракал и маловато.
- Сию минуту, сударь.
Вскоре к принесённому добавился золотистый окорок. Из соседнего вагона третьего класса доносился солдатский галдёж и гам, но в вагоне Глеба было весьма спокойно и хватало жизненного пространства. «Война в разгаре, отступаем, а в поездах меню словно в былые времена» - удивился Глеб - «Крепка Россия-Матушка». Охотин сразу получил чин армейского поручика, поскольку был офицером полиции. Чин давался со временным понижением. Денег на лучшие места у Глеба тоже хватало. Последние деньки до передовой хотелось покоя. Третий класс оглашался такими волнами хохота, или воплями, что проникало сквозь стук колёс и сюда – жарко, окна распахнуты. Тот вагон был набит до предела и оставалось дивиться тому, как вся эта сплошная масса серых шинелей может мирно и даже весело уживаться с частными пассажирами. Отношение мирных жителей к солдатам было всё ещё почтительным и поведение солдат ещё не стало вызывающим, как всего лишь пару лет спустя. В третьем классе шло всеобщее мирное чаепитие. Размеренное течение мыслей Охотина было грубо прервано появлением странного соседа по купе, вошедшего во Пскове. Новый сосед проклинал всё и вся вокруг и, вероятно, мог бы продолжить эмоциональную беседу со стенкой, не окажись в купе живая душа:
- Как я и ожидал, в этой дыре и народ весь душевнобольной! Чёрт знает что творится! Порядочному человеку каждый психопат норовит по лицу заехать! – брызгая слюной, возмущался по-девичьи поросячье-розовый без следа растительности на лице пухлый человек лет тридцати пяти.
- Всё же позвольте заметить, сударь, что мне несколько режет слух, когда кто-то называет не какую-нибудь деревеньку Зуево, а древний град Псков «дырой»...
- Вам слух режет, а мне готовы были живот разрезать! Вот она и разница!
- Похоже, что всё позади. Возьмите себя в руки.
В этот миг дверь с шумом распахнулась и в ней появился маленький, сухонький, темноволосый человек, с ровной проседью, в полотняной рубахе с сизым выбритым подбородком под могучими, торчащими вверх, чёрными усами гусарского образца прошлого века.
- Так и ты здесь, негодяй, окопался! Нет, господа, такого соседа Мило Златычанин не потерпит! Требую другое место! Хотя нет, это ты убирайся в другое место!– возопил вошедший резким раскатистым голосом с южно-славянским акцентом, ткнув розового господина остриём трости в обширный зад.
«Вот повезло – сумасшедший дом» - подумал Глеб.
- Вон! Хулиган! – с истеричными нотками заорал рыхлый господин, огрев маленького портфелем по голове и, отводящим движением, заехал Глебу в нос.
- Но это уже слишком, сударь! – возмутился Охотин, - Следите за своими движениями!
- Не до Вас тут! – нагло огрызнулся пухлый.
- Не до меня, так убирайтесь все вон из моего купе! – с этими словами мощные руки Глеба легко вышвырнули обоих в коридор поезда.
За дверью донеслись звуки борьбы, сменившиеся жалобными стонами упитанного господина. Вслед за этим кто-то постучал в дверь, запертую Глебом. Охотин отворил.
- Прошу прощения, сударь, но офицер русской армии Мило Златычанин не может просто так стерпеть рукоприкладства и требует удовлетворения. Ваши условия? – бесноватый взгляд жгучих глаз сорокапятилетнего южного славянина, направленный снизу вверх, пронизал длинную фигуру Охотина.
- Так, Вы офицер, сударь? Очень приятно, поручик Охотин, - ответил Глеб, сообразив, что этот человек всё время говорит о себе в третьем лице. «Может на Балканах так заведено?»
- Очень рад, что имею дело с офицером. К сожалению, мы оба в штатском. Но ничего. Так, где и когда мы стреляемся?
- Вы уверены, сударь, что Вам это необходимо? Ведь я не ударял Вас, но лишь прикоснулся.
- Если Вы плохо стреляете, поручик, Вы вправе выбрать оружие. Можем остановиться на белой даме , если Вам угодно.
- Дело в том, что я стреляю гораздо выше среднего и в этом всё дело. По моему мнению даже не этично вызывать на дуэль человека не столь подготовленного. Я провёл многие дни и недели в тирах московского сыска...
- Очень рад слышать, но Мило Златычанин не робкого десятка. Не запугаете. Так, где и когда?
- Присядьте, сударь. Ведь Вам продали место в этом купе, если я верно понял?
- Хорошо, с удовольствием. Поговорить с офицером это совсем другое дело, чем со штатским выродком.
- Не все они столь низки, сударь. Но некоторые. Не хотите ли красного вина? Болгарского бутылочка завалялась. Очень кстати, вот она, нашлась. Вы не из тех краёв?
- Мило Златычанин, к его огромной радости, не из болгар, но черногорец. Так что, обойдётся он без вина болгарского. У нас на Балканах сербы да черногорцы – достойные офицеры, а прочие так себе. Те же болгары - что с них взять? Они запросто продадут ту же Россию, если им укажут сверху. Нет понятия ни о чести, ни о благодарности за 1878 год. Разве не так, поручик?
Как бы не поняв до конца слова соседа, Глеб откупорил бутылку и разлил вино:
- За то, чтобы не только черногорцы и сербы помнили добро и помогали нам в этой войне!
- Поддерживаю, сударь! Мило Златычанин полностью с Вами согласен. Люблю русских офицеров, а особенно старой закалки, кавалеристов! Вот это люди! За такое не грех выпить даже болгарского, сделанного болгарскими руками.
- К сожалению, я не кавалерист, но закалки, можно сказать, старой, монархической.
- Вот-вот! И Мило поклонник Русского Царя! Не важно, что не Его подданный, но готов пролить кровь за Него!
- За это и выпьем: что в случае чего, мы готовы её пролить. А позвольте спросить, что Вас столкнуло с этим типом, который любит драться портфелем?
- Ценю Вашу иронию! В том числе и то, что такие дерутся портфелями. Просто он, как у вас говорится – гнилой. Таких бить надо, пороть. Он на станции во Пскове внушал солдатам, что они должны быть благодарны за всю новую амуницию и новые снаряды, патроны какому-то Комитету, а вовсе не Царю-батюшке. Так и подчеркнул, а не царю вашему! Мило Златычанин случайно услыхал, ну и набросился на него, гада, с кулаками. Не может офицер русской армии такое спокойно слышать.
- Раз так, то и правильно сделали.
- Русских вообще признаю и люблю, - заявил Мило Златычанин после второго стакана, - Как это у вас называется? Ах да, славянофилы! Мило тоже славянофил, вот так! Но не таких, как тот, русских.
- Разделяю Ваши политические симпатии и антипатии, сударь, - улыбнулся Глеб, - Так к чему же нам проливать кровь друг другу? Не лучше ли дать такую возможность германцу?
- Ну как же так, сударь, раз уж договорились надо стреляться...
- Пока ещё не условились. Вот посмотрите. Мы как раз опять остановились среди леса. Видите то дерево, что на бугре? Самое толстое. До него шагов пятьдесят. Видите, на стволе прибита какая-то табличка, или просто дощечка? Попадёте из Вашего «нагана»?
- Мило Златычанин умелый стрелок. Отчего не попасть. Но далековато...
- Попробуйте, когда паровоз просвистит. Никто не услышит, никого не потревожите.
Мило разрядил весь барабан и попал лишь один раз. Глеб извлёк свой «браунинг» и изрешетил доску, не пожалев обоймы ради жизни симпатичного человека.
- Нас учили долго и основательно, - смутившись, добавил он.
- Мило Златычанин под впечатлением. Но неужели Вы могли подумать, что он теперь испугается и откажется от вызова на дуэль?
- Нет, это я отказываюсь принимать вызов, потому, что мне не хочется подвергать риску жизнь храброго приятного мне человека, жизнь которого нужна для борьбы с нашим общим врагом. Наконец, подвергать риску свою жизнь по такому пустяку, который вовсе не стоит этого. Устраивает Вас такая отговорка?
- Уговорили! Выпьем за дружбу!
- Вот это – другое дело!
В дверь резко постучали и тут же начали ковыряться ключом в замке.
- Что за нетерпение, господа, даже если Вы и служитель железной дороги. Имейте уважение к покою, находящихся за дверью. Дайте им время отворить! – ворчал Глеб.
- Вас обвиняют в оскорблении действием государственного чиновника, посланного по особому поручению, сударь, - мрачно проговорил человек в униформе за дверью. За его широченными плечами светилась розовым светом знакомая пухлая физиономия.
- Не его, а Мило Златычанина следует обвинять, раз на то пошло! – вскочил с места черногорец.
- А ты помолчи, - грубо заткнул коротышку вошедший.
- Да как ты смеешь так с офицером?! – взревел Мило, хватаясь за револьвер.
- Оба они занимались в мой адрес рукоприкладством! – раздался оскорблённый голос из-за плеча человека в униформе.
- Болгарин ты, а не русский офицер! – гаркнул здоровяк, брызгая слюной.
- Успокойтесь, господа, - пытался остановить их Глеб, - Драка тут не уместна.
- А «наган» ты видел, мурло? – хорохорился Мило.
- А это ты видел? – рыгнул здоровяк перегаром обоим офицерам в нос, показав кулачище с детскую голову, - Следуйте за мной для дачи показаний. Дело государственное, живее, - обратился он к Глебу, полностью игнорируя черногорца.
- Мы никуда не собираемся идти, - тихо с улыбкой ответил Глеб, - Мы офицеры и едем на фронт и не намерены отчитываться перед нанесением словесных ли, телесных ли, пусть даже оскорблений тому, кто занимается антимонархической агитацией среди солдат. Я всё сказал. Покиньте купе. Живо!
- Ты слов не понимаешь, что ли? – зарычал пьяный в униформе, икнув.
- Да если я постараюсь, Вас уволят со службы, милейший. Уволят за пьянство на посту. Я полицейский и законы знаю. Просто не хочу связываться.
- Врёт он, у него документы поддельные, - сказал на ухо здоровяку рыхлый таким громким шепотом, что все услышали.
- А ну, пошли со мной! – рявкнул раскрасневшийся чиновник, рыгнув, - Кому гво-оят?
Как только его ручища грубо хватает запястье Глеба, а вторая тянется к лацкану пиджака, начинается что-то неуловимое со стороны, в результате чего громила скрючивается от боли и, в следующий момент, с воем выкатывается из купе. После этого рука Глеба оказывается на запястье рыхлого, сжав его словно стальные тиски:
- А за «врёт» и «поддельные» тоже причитается.
Пухлый получает слегка в поддых и уже не первый раз со времени его речи на вокзале.
- Вон! Чтобы не видели мы ни того, ни другого! – зло говорит Глеб, - А своему начальнику Гучкову передай привет от Охотина, если его увидишь. Скажи, что и впредь Охотин будет морду бить такого рода ораторам-гучковцам. Считай, что легко отделался.
- Я Александра Ивановича и в лицо не знаю, я человек маленький, - заныл розовощёкий, - А где мне ночевать, ежели Вы дверь запираете?
- Проваливай к «землякам » в третий класс, свинья, - обругал его Мило.
- Нас ещё учили приёмам джиу-джитсу в своё время. Замечательный был у меня в те годы начальник, - улыбнулся Глеб черногорцу, запирая дверь.
К ночи к ним подселили темноволосого, крупного, мясистого ещё молодого офицера с тяжёлым взглядом и лихо загнутыми вверх тёмными усами, возвращающегося из госпиталя.
- Штабс-капитан Александр Кутепов, - представился он, пристально рассматривая соседей своими широко посаженными, внимательными, несколько необычно-озорными глазами. Ростом он немного уступал длинному Глебу, но в плечах был даже пошире. Оба офицера представились и Кутепов выразил приятное удивление по поводу службы черногорца в царской армии:
- Побольше бы нам таких людей, господа! Общеславянской солидарности, что ли. Покуда нас разделяют и натравливают друг на друга. Вон, что в Болгарии творится.
- Король – тевтонец, что Вы хотите, - урезонил Мило со снисхождением в тоне.
- А Вы только из лазарета? – спросил Глеб.
- Да уж и не первый раз, - махнул рукой Александр, - С началом войны меня сунули в тыл обучать новобранцев в запасном батальоне, но я попросился на передовую. С тех пор, как ещё в августе получил роту, не слишком везло: в первой же атаке перебило мне кость в левой ноге. Преображенцы уволокли с поля боя. Помучились ребята, весу во мне немало. В Польше это было. Уже в ноябре зажило всё, как на собаке. Вернулся в полк. А в марте опять подцепило. Теперь уже в правую ногу осколком гранаты. Так, немного мясо расковыряло, можно было продолжать бой, но крови потерял столько, что вскоре упал и не мог бежать дальше. На этот раз основательнее полечился. Здоров как бык.
- Это Ваша первая война, штабс-капитан? – спросил Мило.
- Не совсем... Фельдфебелем пошёл на Японскую, где стал разведчиком и съел собаку в этом деле. Неплохо получалось. Там, в Маньчжурии, было проще. Без аэропланов и тяжёлых орудий оно человечней выходит.
Кутепов спросил немного о прошлом своих попутчиков, но получалось так, что спрашивали всё чаще его, как младшего по возрасту. Посмеялись над стычкой с поросячьим господином пропагандистом и услышали, что их новый попутчик тоже убеждённый сторонник старых порядков в армии и Отечестве. Беседа сразу стала теплее и протянулась далеко за полночь.
- Родом мы из Череповца. Отец служил лесничим и, будучи потомственным дворянином, как военный, гордился званием лесничего как-то по средневековому. Ведь в былые времена это почтенный пост был – лесничий, - рассказывал Александр.
- Да мы понимаем, - отозвался Глеб, не будучи уверенным в полном понимании «со стороны балканских народов», - Должность была издревле уважаемая. Засечные леса, царские охоты...
- Да, кого попало не назначали. А попробуй я в нынешнем питерском ресторанчике золотой молодёжи такое сказать? Засмеют! Для них это дикость какая-то несусветная: лесничий, почтение к лесу, его охране, к устоям в семье. Пообщался с подобными в столице немного, ох руки зачесались. Еле сдержал себя.
- Хорошо Вас понимаю. Довелось мне в одном либеральном салоне там побывать, так тоже зуд в кулаках. Давно ещё было. Тогда хоть войны не было.
- Помню, как в отрочестве задумал закаливать волю и храбрость. Вставал среди ночи, тщательно одевался, застегивая все пуговицы, и бесшумно выходил из дома, направляя стопы в самые тёмные недобрые места. В первую очередь - на кладбище. Хотел что-то доказать себе: в темноте, в одиночку на кладбище. Сейчас смешно, а тогда не до смеху было. Родители мои противились моему желанию пойти в кадетский корпус, ну и хотелось доказать себе, что они ошибаются. Тогда же примкнул, навязался в манёвры тамошней воинской части и прошёл рядом с солдатами переход в семьдесят две версты, а потом ещё поучаствовал слегка в имитации сражения. Валился с ног, но не давал это заметить другим. Родителям это не нравилось, но промолчали. А было мне лет тринадцать от роду. Позже я понял, что родителей беспокоило моё «омужланивание среди солдат», но ведь солдаты при мне и грубого слова себе не позволили. За все эти долгие версты бок о бок, при полной выкладке! Вот какой ещё недавно солдат у нас был. А теперь новобранцы уж не те. Кто-то их усердно портит в тылах... Другого определения не нахожу. Когда умерла моя матушка, мне стукнуло четырнадцать, и отец понял, что удерживать меня дальше от военной карьеры бесполезно. Пошёл вольноопределяющимся в Архангельске.
- А Вы женаты, штабс-капитан, позвольте спросить? – прищурил глаз Мило.
- Всё ещё не до того было. Времени не нашёл. Честное слово.
- Интересно... – сказал Глеб, - Впрочем, мне это вполне понятно...
- Сначала Японская - Выборгский полк, а в двенадцатом году умер отец и мне пришлось самому вытягивать младших братьев и сестёр. Тут не до своих амурных похождений. Денег едва хватало. Подрастали братья- сёстры, продолжали учёбу на высших женских курсах, даже и в университете, и в Санкт-Петербургском военном училище. Бывало помогал им с экзаменами. А сам всё хотел найти время и готовиться для поступления в Академию Генерального Штаба. Но никак не выходило. Зажатость материальная, отсутствие времени.
- В Ваши годы ещё успеете. Главное – уцелеть в войне. Не бахвалиться понапрасну, не тягаться в бесстрашии в атаке, не рисоваться понапрасну, как некоторые офицеры, - сказал Мило задумчиво.
- То есть, не как Вы сами, позвольте высказать подозрение? - усмехнулся Глеб.
- Да я и не из таких, чтобы рисоваться, как некоторые гвардейцы. Напрасно они. Нужны нам старые кадры. Заменить-то их некем. Есть в Государевой роте у нас некий капитан Баранов. Этот человек считает ниже своего достоинства пригибаться и ложиться при перебежках. Он глубоко уверен, что коль на погонах имеются царские вензеля, он не имеет права кланяться пулям. Чудак? Но что-то за этим есть. Некая особая сила, закваска. Но, увы, в современной войне такое себе нельзя позволить. Так перебьют скоро всех лучших. От пулемёта не спасёшься. Не раз говорили Баранову, мол, не искушай судьбу, нужен ты нам и Отечеству, но упрям человек.
- Гордыня, – заметил Глеб, - Ни к чему уже это теперь. Ужаса итак сполна: отравляющие газы, ожоги, каких не бывало, психозы от воя тяжёлых снарядов. Есть что-то очень непорядочное в этих технических достижениях.
- А ведь такие люди пока ещё спасают настрой и дисциплину во всей армии. По фронтам творится нечто несусветное: уже зимой были отмечены первые братания солдат. В рождественские деньки было объявлено двухдневное перемирие. С обеих сторон погребали воинов. Случались нередко совместные пьянки с немцами и австрийцами и даже футбольные матчи! С одной стороны, ничего плохого: все мы люди и солдаты тоже люди. Но, если задуматься, за этим стоит немалая опасность...
- Конечно! Всё это могут очень удачно обыграть все те, кто упорно подрывает авторитет самодержавия, - добавил Охотин.
- На Западном фронте братания тоже имеют место. Перед Пасхой у нас опять случалось. В Великий Четверг, в день двенадцатый Евангельский. Меняли хлебный паёк на немецкий спирт и это при том, что на фронте строжайше запрещено употребление спиртного как солдатам, так и офицерам. Вновь поступившие к нам в госпиталь раненые рассказали, - продолжил Кутепов.
- Вот поэтому и следует додавить нашу бутылку красного. Не вести же запретное до линии фронта, не подавать дурной пример, - улыбнулся Глеб.
- А у меня хлеб свежий, - расплылся в широкой улыбке Кутепов, роясь в котомке, - Ситнички подовые, отрубные. Правда, из муки подрукавной .
- Недурственно! – воскликнул Мило, потирая руки.
- В хлебе сила, а чем темнее он, тем сильнее, - добавил Глеб, - разливая остатки вина.
- За общие усилия наши во славу славянства! – провозгласил Златычанин очередной тост.
- За усмирение германства и падение Британской империи, - добавил Глеб.
- Тевтонцев пора усмирить, а британцы-то всё же союзники... – смутился Александр.
- Иной раз союзники похуже явных противников. Они-то и есть наши враги старейшие. Без них бы не решился Вильгельм воевать на два фронта. Заманивают нас Проливами, чтобы потом за милу душу выпихнуть из Средиземноморья.
- Что же, господа, приятно было поговорить с единомышленниками, но похоже, что нам давно пора на боковую, - заключил Глеб по праву старшего, как он полагал, по возрасту.
Но тут выяснилось, что старший брат черногорца, Сладо, в молодости побывал в Абиссинии вместе с казаком-авантюристом Ашиновым и Машковым, впервые в 1889 году, а потом ещё раз три года спустя, что он видел собственными глазами Негуса Менелика! Такого рассказа Глеб упустить не мог и оба офицера слушали бывалого Мило до первых петухов. «Были бы соседи из либералов, я бы выспался в эту ночь. Но так всё равно лучше» - подумалось к утру Глебу.
Великий князь выглядел на своём чудовищной высоты и невиданной стати ахалтекинце с приметным тавро на правом бедре, истинно по-царски. Да и грешил уже тогда Николай Николаевич , всё чаще воображая себя венценосцем. Зычный глас главнокомандующего проносился над огромным полем, на котором выстроились войска самых разных родов для смотра. Рупор в руках Великого князя оказался бы вещью вовсе лишней. Огромный рост, горделивая осанка, особо рокочущий командный бас и неповторимо-кокетливая, истинно николаевских времён посадка кавалериста старой доброй школы, превращающая всадника с его конём в некое гармоничное кентаврообразное целое. На Николае Николаевиче был защитного цвета китель с золотым генерал-адъютантским аксельбантом и нехитрой походной ременной амуницией . На голове у него красовалась по-кавалерийски лихо заломленная мятая защитного цвета фуражка, а на длиннющих ногах рейтузы с яркими красными лампасами. Глебу крупно повезло с точки зрения большинства: чисто случайно попасть на смотр, когда ты ещё вовсе не обкатан. Но с точки зрения его самого лучше бы было обойтись без этого спектакля. Охотин, поставленный в задние ряды, как новичок, пристально вглядывался зорким оком в выразительное надменное решительное и мужественное загорелое лицо князя, в его непринуждённые уверенные движения, совершенное владение рослым гарцующим скакуном.
- Здорово молодцы! – оглушал близстоящих мощный чуть гортанный глас этого гвардейца до мозга костей.
- Здравия желаем, Ваше Императорское Высочество!
Бросалось в глаза, что многие младшие гвардейские офицеры даже норовят копировать манеры князя, но удавалось сие лишь немногим и с огромным трудом. Ник Ник был неподражаем. Несмотря на пошатнувшийся с началом повального отступления престиж, высшие офицеры продолжали трепетать перед Великим князем, зная сколь трудно угодить ему на смотре. Заслуженные в летах генералы вытягиваются в струнку и подолгу держат главнокомандующему под козырёк. Всё это Глебу отнюдь не по душе: «К чему эта муштра, когда нам совершенно очевидно не хватает патронов и снарядов? К чему продолжение культа конницы, когда век её безнадёжно на закате?» В ходе маршировки и небольших смещений стоящих полков, Глеб оказывается ещё ближе к князю и замечает его манеру небрежно постукивать бамбуковым стэком по голенищу сапога и разговаривать с подчинёнными, представшими «пред его очи», до странности спокойным голосом, выдерживая паузы, чего они боятся куда больше грозного тона.
- Построиться в резервную колонну! – гремит Великий князь.
Трескучая труба сигналиста главнокомандующего заливается задорным переливом. Кто-то проскакал к группе кавалерийских генералов, стоящих весьма далеко на холме. Назад от них на вороном скакуне с лысинкой к князю приближается тучный лысоватый генерал с усами.
- Из Высочайшего приказа по военному ведомству от 1 июня, - лишь еле доносится до Глеба пониженный голос великокняжеского адъютанта, - числящийся по гвардейской кавалерии командир Второго кавалерийского корпуса, генерал-лейтенант Хан Гуссейн Нахичеванский назначается генерал-адъютантом к Его Императорскому Высочеству с оставлением в занимаемой должности.
Генерал Нахичеванский застывает, салютуя и отвечая уставными словами о своей благодарности и готовности принять ответственность. Глеб даже не подозревает, что по чистой случайности его брат Дмитрий стоит на этом же поле, но в другом конце подразделений запаса. Так и не довелось до сих пор получить боевое крещение брату Глебову. «Даже не знаю точно почему, но этот Великий князь, при всём его подобающем виде, не вызывает у меня, монархиста, особой симпатии...» - думалось Глебу. Примерно те же мысли, за добрых полверсты от него, приходили в голову его младшему брату Дмитрию. После смотра казаки-песельники подошли к кучке конных генералов и грянули «Бородино поручика Лермонтова», как выражались гвардейцы, поскольку Лермонтов был выпускником Николаевского училища. Слушая трогательное пение на слова великого поэта, некоторые генералы пускали слезу, не выдерживая скорбно-возвышенной интонации умелых песельников. Но лицо главнокомандующего оставалось непроницаемым.
В тот вечер Глеб оказался в офицерской едальне рядом с одновременно прибывшими знакомцами Кутеповым и Златычаниным, а также группой кавалерийских офицеров-гвардейцев. В отдалении вновь и вновь звучало «Бородино» в казацком исполнении. Глеб не был силён в армейских униформах, а тем паче в кавалерийских, и оба знакомца просвещали его о весьма пёстро намешанном обмундировании в сборных эскадронах, которые оказались остатками сильно потрёпанных в Восточной Пруссии частей. Некоторые из гвардейцев оказались неожиданно лишёнными чванства, присущего им, и завели общий разговор с соседями-пехотинцами. Высокий пружинистый офицер оказался Петром Врангелем. Глеб вспомнил о знакомом ему младшем брате Врангеля, Николае, и заметил это вслух. Пётр Врангель как-то сразу насторожился и холодным тоном заявил, что его брат недавно умер, находясь на фронте по медицинской службе. Глеб извинился, сказав, что не знал об этом, и Пётр сразу резко успокоился. Рядом с Петром сидел молодой худой и длинный человек с круглыми глазами и ёжиком усов под слегка вздёрнутым носом, который оказался наиболее разговорчивым. Похоже было, что гвардейцы позволили себе незаметно приложиться к бутылке.
- Командир взвода гатчинских Синих кирасир Ея Величества корнет Владимир Трубецкой, - бойко отрекомендовал себя этот молодой человек лет двадцати с небольшим.
- Лейб-гвардии Кирасирского Ея Величества полка ... Их сиятельство князь Трубецкой с родовой традицией ратного служения, восходящей от героев Куликова поля, князей Гедиминовичей, - уточнил Врангель со странной улыбкой.
- Увы, сия славная традиция была прервана уже моим дедом, - безмятежно улыбнулся молодой человек, с гладко зализанным английским пробором.
- Не суть, - возразил его начальник Врангель, - Семейная традиция продолжает жить в крови: наш корнет отличился в сражении при Гумбиннене и в свои юные годы уже получил Георгиевский крест. Хотел пойти в моряки, но вовремя понял, что кавалерия – богиня войны.
- Откровенно говоря, господа, я понял вовремя, что «жена моряка - жена печали» и не сделал этого шага во имя моей любви к будущей супруге моей, княжне Голицыной.
- И мудро поступили. Такие люди нам нужны, - рассмеялся Врангель.
- Куда было, как не в кавалерию, господа: мой дед по материнской линии, князь Владимир Андреевич Оболенский, в молодости служил кавалергардом. Другой дедушка, со стороны отца, князь Николай Петрович Трубецкой, в молодости был преображенцем. Муж сестры моей матери, графини Апраксиной, командовал кавалергардским полком. Более далёкие Оболенские и Озеровы тоже служили в тех рафинированных полках. Сам Бог велел.
«Оболенские, как мне помнится, в родстве с бывшей Борькиной Настасьей. Сливки общества. Куда нам, Охотиным» - вспомнилось Глебу, внимательно слушавшему соседей по столу.
- Так и должно быть в старом роду, в истинно военной касте, - кивал Врангель.
- Самые строжайшие гвардейские правила у кавалергардов, конногвардейцев и у кирасир, - вдруг заявил Трубецкой, - Вот, князь Искандер не даст мне соврать, - он кивнул в сторону скромного стройного юноши одних с ним лет, который покосился на соседей-пехотинцев немного напряжённо, но потом приветливо улыбнулся.
- Наш корнет князь Искандер только что прибыл с пополнением из столицы , - улыбнулся Врангель.
- И серебряный голубь уже распростер над каской его свои крылья, - патетически воскликнул Трубецкой, а Искандер побледнел.
«Похоже, что этот молодой человек очень самолюбив, раним и скрытен» - подумал Глеб.
- Дело в том, господа, что слово «голубь» на гвардейском жаргоне означает двуглавого орла, украшающего парадные каски, - вставил Врангель, - А «голубками» называют навершия штандартов, которые также представляют собой тех же орлов.
- Господа, не терзайте душу нашего милейшего князя Искандера, - с деланным трагизмом произнёс, не проронивший доселе ни слова, тощий, отличающийся бледностью кожи, белокурый, с длинным горбатым носом и серыми глазами навыкате, моложавый ротмистр.
- Граф Стародворский, - отрекомендовал соседям ротмистра Трубецкой, - глубоко презирающий что-бы то ни было штатское, строевой офицер. Презирающий вплоть до ненависти к штатским, как к изнеженным и пустым прожигателям жизни.
Глеб заметил, что почти все присутствующие гвардейцы отличаются сходной манерной нарочитой небрежностью, схожей аффектированностью речи, а также на удивление достойным и самоуверенным выражением лица, которому бы позавидовал иной высокий сановник: «Даже забавно. Но этот Стародворский уж явный позёр».
- Когда я вступил в полк синих кирасир, штабс-ротмистр князь Искандер-Старший, к сожалению, ушёл в отставку и вместо него был поставлен некий финн Эдвин Иоганнович Линдгрен – педант, каких только свет видал. Естественно, любовью подчинённых такой человек пользоваться не мог. Мелочный сухарь, не понимавший ни доброй шутки, ни солёного юмора и при этом обидчивый. Беда его была в том, что по-русски говорил довольно скверно. Совал он своё пенсне решительно во все мелочи эскадронной жизни, чем страшно докучал всем. Раздражала и его манера никогда не повышать голос и оставаться ровным. Но, человек очень хозяйственный, добросовестный и трезвый, следует отдать ему должное, он стал полезным полковым тружеником. Будучи патриотом Финляндии, он часто говорил о прошлом своего края и ставил всем в пример обычаи финнов. Чувствовалось, что русских он не любит и, возможно, даже презирает. Странно, что такой человек избрал местом службы именно Российскую гвардию, к которой, казалось бы, он мог относиться скорее враждебно. Эта служба не давала ему никаких материальных благ, но служил он на редкость честно и добросовестно. А недавно он скромно погиб во главе своего эскадрона от пули. Узнав об этом, мне стало стыдно за своё многолетнее скверное отношение к этому человеку, господа, - с этими словами Трубецкой, уже не скрывая, полез в карман за бутылкой, разлив окружающим и себе.
- Бывают люди непонятные, - многозначительно заметил не слишком трезвый Стародворский.
- А каков был барон Лев Фёдорович Жирар де Сюкантон ? – усмехнулся Владимир Трубецкой, - Как мы, юнкера и вольнопёры , все дружно его боялись? Казалось бы – блестящий пятидесятилетний бригадный генерал-майор, позже состоящий при свите Государя, и что в нём такого страшного?
- По молодости так казалось, - вставил Кутепов.
- У страха глаза велики, - добавил Мило, желая показать глубокие познания в русском.
- А ещё у нас был общий любимец поручик князь Пётр Урусов-Старший – балагур и весельчак. Чистой воды русский барин и патриот, обожавший Государя. В противоположность Линдгрену – любитель доброй компании, выпивки и охочий до слабого пола. При этом князь – человек самых широких интересов вплоть до теософии. Он – воспитанник Пажеского корпуса, мечтающий о военно-придворной карьере и как офицер был нерадив и не отличался службизмом. Но таких солдаты любят, с ними проще. А его кузен - корнет князь Петр Урусов-Младший очень напоминает Старшего по характеру. Оба Урусова неподражаемо передразнивали манеры Линдгрена, чем забавляли прочих сослуживцев. И вот уже нет с нами Урусова-Младшего. Убит ещё в прошлом году, господа. Давайте выпьем остатки наших запасов за память об этих людях, господа.
«Спрашивается, кто ценнее для Отечества: зануда и педант финн, или бездельники Урусовы?» - задал себе вопрос Глеб – «Если отбросить национализм финна, который мог бы в определённых условиях сделать его опасным, то личные качества финна заметно перевешивают. Вопрос не простой».
В это время к Врангелю незаметно подошёл довольно молодой странноватый неряшливо одетый офицер среднего роста и сложения и о чём-то тихо спросил. Казалось совершенно недопустимым, чтобы в день великокняжеского смотра одетый столь небрежно офицер мог вообще появиться в двух-трёх верстах от персоны Николая Николаевича. Врангель кивнул, явно ободряя слова офицера, а потом обратился к пехотинцам:
- Господа, перед вами барон Унгерн фон Штернберг из Первого Нерчинского полка. Ведёт свою родословную со времён крестовых походов, а в семнадцатом веке его роду было пожаловано баронское достоинство королевой Швеции. В прошлом веке одна из российских линий рода получила графское достоинство . Наш барон Роман Фёдорович с честью несёт и по сей день имя воинственного рода, проявляя каждодневное мужество на фронте. Начинал вольноопределяющимся Двинского пехотного полка , закончил Павловское пехотное. А потом, кажется, Вы служили в Забайкалье?
Пехотинцы привстали, козырнув отрекомендовали себя, и вошедший ответил тем же.
- Да. В Аргунском полку с восьмого года. Получил там хорунжего, - проговорил странный офицер с отсутствующим взглядом, ровным, лишённым эмоций, голосом с еле уловимым немецким акцентом, - Участвовал в подавлении беспорядков в Туруханском крае. После ссоры с офицером покинул полк и, проделав девять сотен вёрст по Сибири на коне в обществе собаки, прибыл в Амурский полк.
- Но через несколько лет службы на Амуре, Роман Фёдорович всё познал там и не оставалось ни единого незнакомого ему участка тайги. Тогда зов новых неизведанных земель заставил его уйти в отставку и направить стопы в безбрежные монгольские степи. С той поры этот человек стал степным бродягой и провёл немало времени во Внешней Монголии, - добавил барон Врангель, - Знание походной жизни и умение сливаться с природой сделало его незаменимым разведчиком в этой войне, господа. Ещё в тринадцатом году Россия защитила независимость Монголии от соседнего Китая, и барон принимал в этом самое деятельное участие.
- Ну уж не просто «бродягой», не истолкуйте, господа, слова полковника превратно. Находился нештатным сотником при Верхнеудинском полку... – вид Унгерна выдавал внутреннее смущение, - На досуге постигал премудрости буддизма и туземных наречий .
- Но как только Роман Фёдорович услышал о войне, он тут же всё бросил и примчался добровольцем на Северо-Западный. Сначала был записан в Тридцать четвёртый Донской, а потом мы и повстречались, - сказал Врангель.
- Поначалу служил в Донском казачьем, - всё также безэмоционально говорил Унгерн с отсутствующим выражением лица, - Когда мой кузен Фридрих погиб под Сольдау, я сдал должность сотника и ушёл в отряд особого назначения, в разведчики, и промышляю с тех пор координацией обстрела вражеских позиций, подбираясь к ним предельно близко.
- Этот человек не боится ничего. Пред вами вояка до мозга и костей. Зря Георгиевские кресты не получают. Ни капли не дорожит своей жизнью. На всё имеет ответ, мол, восемнадцать поколений его предков погибали в боях и ему суждено, - вздохнул Врангель, поглаживая золочённую рукоять шашки.
- Уж не преувеличивайте, полковник, - несколько смущённо сказал Унгерн, проведя кулаком по рыжеватым висячим усам. В этот момент он встретился с Глебом своими выцветшими под монгольским солнцем голубыми глазами. Они не выражали ничего. Взгляд был пуст и лишь скользнул по Охотину.
Когда фон Штернберг вышел, Врангель счёл необходимым оговориться о его внешнем виде, поскольку служил тот под его началом:
- Видите ли, господа, таких разведчиков от Бога мало. Наш барон весь поглощён разведкой. Для него стало неважным как он выглядит, а лишь быть незаметным в кустарнике. Он может легко и просто заночевать в лесу в залёжке, если надо. К тому же – в любую погоду. Этому он выучился ещё в Амурской тайге и в Монгольских степях. Барон ест из одного котелка с рядовыми и предпочитает спать в их помещении на полу. У каждого свои особенности и, как бы они далеко не заходили у Романа Фёдоровича в отношении ко внешнему виду, я склонен закрывать глаза на всё. Ну что же, господа офицеры, нам пора, - попрощался Врангель, вставая из-за стола.
Пётр Николаевич вскочил на своего любимого изящного вороного, а Трубецкой на рыжего чисто гвардейского исполина высоких кровей с лучшего конного завода Польского края. «Ба, да таких коней в наши дни всё меньше. Сколько их полегло в первый год войны! Как бы вовсе не перевелись» - подумал Глеб.
Девятнадцатого июля 1915 года Кутепов был произведён в капитаны. Его полк оказался случайно рядом с глебовским, и он пригласил Охотина обмыть повышение. Через неделю у деревни Петрилово Ломжинской губернии случилось яростное сражение. Кутепов видел, как тяжёлые орудия перемешивают с землёй линию обороны преображенцев. После жуткой артподготовки на поредевшие силы русского фланга была брошена немецкая пехота. Кутепов был вынужден смотреть на всё это избиение молча. Добро на его порыв поддержать преображенцев дано свыше так и не было. Глеб видел всё это совсем издалека: между его ротой и преображенцами находились части Кутепова. Александр понимает, что отсутствие приказа на поддержку - досадное недоразумение и решается нарушить приказ. Он бросает свои части в атаку, когда немцы уже врываются в русские окопы на правом фланге. Бегущего капитана Кутепова швыряет чудовищной силой в сторону, и он падает. Санитары бегут позади и пытаются его унести, но он сопротивляется. Охотин всё это наблюдает в бинокль. Зверская боль сковывает движения Александра, он зажимает пах и продолжает вести своих людей в бой. Молниеносная штыковая атака Кутепова отбрасывает противника назад. Полегло больше половины роты капитана. Но эта атака остановила успешное наступление целой Баварской дивизии! Скоро Кутепов будет награждён орденом Святого Георгия, но в тот момент его везут в госпиталь, и он впадает в полное беспамятство от потери крови. Третье ранение за год! Глебу удалось лишь узнать, что Александр выжил, но без подробностей. «Таких офицеров, как Кутепов, становится всё меньше. Исчезают на глазах. Оттого и отступление стало массовым. А оно льёт воду на мельницу оппозиции, готовящейся взять реванш. Хваткий Гучков изменяет непопулярное название своей партии «кадеты» на партию «народной свободы». Но хуже всего, что нападки на Императорскую фамилию распространяются и на фронт в виде листовок. Языки левых всё откровеннее перемывают косточки «бездарного и преступного правительства», шумят о «шпионаже в пользу немцев в верхах » - размышлял Охотин.
Одиннадцатого июля, в Ольгин день, конногорная батарея праздновала свой храмовый праздник. Боевые действия не прекращались, а потому нижние чины получили по чарке сильно разведённого спирта. На Юго-Западном фронте становилось ещё напряжённее, чем на Северо-Западном. Тихие деньки в Перемышле теперь вспоминались как рай земной. Канонада не умолкала и на ночь. А главное, что слышались почти исключительно пушечные «голоса» противника с преобладанием басов, а свои отвечали лишь редким жалким потявкиванием теноров. В соседнем от Сергея Охотина батальоне шёл смотр прибывшего подкрепления. Новобранцы выстроились перед капитаном Владимирцовым.
- Никуда всё это не годится, господа новобранцы. С таким внешним видом мне не только от начальства влетит, но просто перед немцами стыдно будет. Как можно в атаку с такой вот рожей небритой-нестриженой, рядовой - ...? – раскатывался по окопам бас Емельяна Владимирцова.
- Рядовой Отрыганьев, Ваш Высок-Бродь! – пытался подтянуть живот расхлестанный обросший молодой парень.
- Отрыганьеву побриться, подшить манжет и нижние пуговицы гимнастёрки! Позор! Пузо у него выглядывает! В такое место не грех германцу и штыком кольнуть! И не жалко никому такого: ни чужим, ни своим! Каждый день бриться вас заставлять не собираюсь. Но если уж борода приличная, как у ратников, так Бога ради. Но не такая поросль, как на немытой харе нашего Отрыганьева! Вот поглядите на ратника – как звать?
- Топилин Емельян, Ваше Высокоблагородие...
- Вяло отвечаем, Топилин. И меня Емельяном величают. Но принято в строю одну фамилию называть без имени. Армия – не деревня. Вытянуться следует, живот подобрать и отвечать, как Отрыганьев ответил. Вот так-то. Думал, что Топилин у нас образцовый рядовой, всё же в летах. Видно, что очень чистоплотен, но разговаривать по-армейски ещё не научился. Тоже недостаток. Зато приятно взглянуть на него и даже его бороду. Это я пока с вами, рядовые, так мило тут беседую. А через пару дней наказывать начну. Кто нерадивым останется – гальюны драить, как говорят у нас на флоте! Кто таким же несобранным в бой пойдёт, тот первым же и погибнет. Так-то. Все поняли?
- Так точно, Ваш-Бр-родь!
На груди капитана Владимирцова белой эмалью гордо светился Георгиевский крест. Больше всего почитали в армии солдатского Егория, которого за просто так никому не давали. Об этом знал каждый новобранец и все смотрели на капитана с почтением.
- А кто из вас хорошо стрелять умеет? Кто в мирной жизни охотником был?
- Моцарт это дело знает, Ваш-Бродь, - сказал бойкий русый паренёк, указывая глазами на соседа в строю.
- А почему он – Моцарт?
- А никто и не знает: Моцарт и всё тут. Прозвали так.
– Тупой он, вот и Мосертом стал, гы, - гугниво вставил кривоногий коротышка.
- Но Моцарт-то тупым не был, а очень одарённым музыкантом был. Неувязка, рядовой.
- А он-то - тупой, гы.
- А ты сам-то острый что ли? – огрызнулся Моцарт.
- Прекратить ругатню в строю! – прогремело из лужёной владимирцовской глотки.
- А они всегда так, Ваше Высок-родье, - тихо вставил Топилин, - один – Меншиков, а второй – Меньщиков. Вот и грызутся каждый Божий день.
- Надо будет разобраться с ними. Но в строю, чтоб больше такого не слышал! За чаем можем и вместе посмеяться.
- У нас у всех тута фамилья чудные, Ваш-скородь, - начал вдруг скороговоркой другой бородатый ратник, - вот тот здоровый – Густомесов, а кличка яго – Махонький, а вот тот – Пшеницын, мелкий который, зовут яго –Крупный.
- Сам ты дурак, дядя Девяткин, - огрызнулся уязвлённый названием «мелкий», Крупный.
- Гы! – зашёлся вновь дураковатым смешком не то Меншиков, не то Меньщиков.
- А ещё два хохла у нас есть, Ваш-скородь, Быль да Зарудный, - заржал молодой, тощий как скелет, рядовой.
- Дык я ж те в харю! – протянул угрюмый Быль.
- Скудоумные собрались. Что с них взять, - раздался тихий голос рядом с капитаном.
- Кто тут такой умный? – сурово спросил Емельян.
- Рядовой Швецов, - вытянулся худосочный, городской на вид, молодой человек с брезгливой физиономией.
- Отставить разговоры! Так, кто мне покажет первым, как хорошо стрелять надо? – рявкнул Емельян Владимирцов.
- Я, Ваше Высокоблагородие, - выступил вперёд один из самых видных старших крестьян-бородачей, - Охотником всю жизнь...
- Вот винтовка, рядовой - ...?
- Володимеров.
- Любопытно. А моя фамилия – Владимирцов. Стреляйте в тот столбик на бруствере! Зря патроны не тратить! Стрелять, если уверен, что хорошо выйдет!
- Послезавтра в бой. Потому всем старательно патроны на стрельбах тратить! Это говорю я не для таких съевших пуд соли, как наш Володимеров, не для патриотов, кто готов рисковать свернуть шею за Русь Святую, а если надо и жизнь положить, но для тех, кто не готов к такому. Кто будет лишь думать, как бы залечь во время броска на штурм, - капитан смерил суровым взглядом Швецова.
Пуля Володимерова аккуратно срезала тонкий столбик.
- Отлично! Теперь устраиваем стрельбы. С половиной новобранцев занимаюсь я сам, с другой половиной – рядовой Володимеров. От успеха ваши жизни зависят!
Вечером Владимирцов заглянул в землянку Кирсанова, как это часто случалось. От Емельяна пахло свежим дешёвым мылом.
- Как новобранцы? Сено-солома? – спросил Филипп.
- Могло бы быть и похуже, господа, - вздохнул Емельян, - Среди моих хоть отдельные перлы попадаются. Один из них, мой квази-однофамилец, так – стрелок от Бога. Есть и очень крепкие и бойкие молодые ребята. Но в среднем – не утешительно: начинали войну дворяне с гвардейцами, то есть - профессионалы, десятилетиями воспитывавшиеся в кадетских корпусах и юнкерских училищах, а если и рядовые, то хорошо обученные. Офицеров хватало. А что мы имеем через год мясорубки? Служилое сословие выбито. Унтер-офицеров — стержня армейского, практически не осталось. Сплошь одни прапорщики-разночинцы «ускоренного производства» из городских либералов, полуинтеллигенция. Курица не птица, прапорщик не офицер: вчерашние реалисты, гимназисты, а того хуже, ежели студенты, с совсем иными идеалами. Пред их мысленным взором маячит буржуазная республика в самых розовых тонах. Они и солдата не способны вдохновить. А без монархического духа и крепкой веры отцов русская армия уже не армия, а так... Простите, Мальцев, за «прапорщика». На Вас это не распространяется, сами знаете. Если их первые выпуски дали к весне 915 года много превосходных офицеров, пусть поверхностно подготовленных, но храбрых патриотов, то уже с лета качественный уровень нашего офицерского пополнения катастрофически падает. Непрерывные потери открывают десятки тысяч новых вакансий. Такие идут в офицеры лишь потому, что иначе им бы предстояло идти в солдаты... Они не могут себя поставить перед солдатом должно и пробуют брать высокомерием или же панибратством. Что о столице рассказывают – страшно подумать. Там какой-то апофеоз, разгул ресторанного обжорства и бардельного разврата. Такого ещё не бывало, говорят. Как наши солдаты говорят: кому война, а кому - мать родна, - сокрушался Владимирцов, - Да стыдно порой солдату в глаза смотреть, думая об этом. Спрашивается, как ему объяснить, почему он должен идти на смерть, он – труженик полей, а городского чиновника сынок отсиживается в тылу? Петроград — обычный перевалочный пункт по пути на фронт. Многое они там на улице средь бела дня видят и от того всякая пропаганда социалистическая к ним легко липнет...
- Вы, капитан, поменьше бы обо всём таком думали, - сказал Кирсанов, - Мы всё равно ничего изменить не можем. Остаётся делать тихо своё дело.
- Только тогда и сможем уважать самих себя, - добавил Сергей Охотин.
- А взять нового батальонного у нас, из штабных. В очочках такой, средних лет, - никак не мог успокоится Емельян.
- Видели...
- Я его ещё по Японской помню, - сказал Сергей, - Неприятный тип.
- Всё курит, аж посерел совсем. Всем недоволен, брюзжит на Ставку...
- Ну а кто сейчас доволен? Вы, наверное, придираетесь к нему слишком, капитан, - улыбнулся Никандр Межецкий, - Если офицер из либералов-республиканцев, то ещё не значит, что от него проку нет или вред. Он может быть по-своему патриотом.
- Не о том говорю, есть ли прок. Может он в бою храбрее меня Он правда, штабной, в атаки не ходит, но физиономия мне его не нравится. Иной раз отпускает сомнительные двусмысленные намёки о «распутинщине». Видно ещё боится открыто сказать, что думает, - на жёванном лице Емельяна отражалось неподдельное отвращение.
- Хватает пока и достойных людей, - сказал Кирсанов, - не берите в голову.
- Слава Богу, пока хватает ещё. Взять ротного Гарулина. Прекрасный офицер, преданный делу. При этом даже и не крещённый. И магометане могут быть преданными России, - вставил Никандр.
- Хан Нахичеванский тоже вон предан. Первейший монархист из генералов. На Востоке отношения «вассал-сюзерен» в крови, - добавил Кирсанов.
- Куркуль он и кобылятник , этот Гарулин, - вяло молвил курящий у открытой двери прапорщик Мальцев.
- Это от чего Вы так? – удивился Владимирцов.
- Попросил недавно у него сахарку одолжить нам, так не дал. А я точно знаю, что у них там хватает. Куркуль и есть.
- Да ладно уж Вам, Мальцев, подумаешь там – сахар. Лишь бы офицер достойный был, - веско сказал Межецкий.
- И грубо ответил, мол, а сахарна-мороженна не хош? Не по уставу...
- У нас есть и поляк один, штабс-капитан. Прекрасный полевой офицер и предан престолу, чего от поляка ожидать обычно не приходится, - заметил Емельян.
- Знаем его. Отличный человек, - заметил Никандр.
По отсутствующему виду Филиппа было ясно, что он никого дальше своего подразделения не знает и узнать не стремится.
- В Вашем батальоне, капитан? – спросил Сергей Владимирцова.
- Да. Поляк преданный престолу - это уже редкость, не то, что магометанин, - резюмировал Емельян, - Но я знаю ещё одного ярого марксиста из московских рабочих. Это – особый случай. Человек очень от природы порядочный, всё ещё немного верующий, сам признавался, мол, не может себя из-за этой «въевшейся веры» истинным марксистом назвать, - сокрушается о том. А самое интересное - он заявил, что во время войны на Государя нельзя и слова дурного сказать. За такое его соратники могут из партии изгнать. Добровольцем на войне! Не могу не питать к такому симпатии, хоть и марксист.
- Ещё не распропагандировали его до конца. «Не сознательный» пока, - усмехнулся Сергей.
- А ещё есть у меня в одной роте один рядовой еврей, который тоже вполне с самоотдачей воюет и говорит, что революцию во время войны одобрить никак не может. А главное, против Империи ничего не имеет и считает, что всё будет для них хорошо и даже Черту отменят, - сказал Владимирцов.
- Крещёный? – спросил Межецкий.
- В том-то и дело, что нет. А вот в другой роте есть ещё один еврей. Тот, вроде как - выкрест и они друг друга на дух не переносят. Самое занятное, что выкрест-то и есть ненавистник самодержавия и явно связан с революционерами. Он отмалчивается, но я чувствую это, как и то, что он для отмазки крестился. Но у меня в рядах дисциплина железная и он не смеет разводить свою пропаганду грязную. Боится. Не так всё просто. Второй есть выкрест, но тот — искренний и вполне надёжный. Трусоват только. Есть у меня и бывший социалист из разночинцев, фельдфебель. Из раскаявшихся. Может он от партийной мести и в армию ещё до войны сбежал. Но патриот и храбр. Чего ещё желать?
- А у нас тут есть один ефрейтор - не то анархист, не то социалист. Всё портрет Гарибальди с собой таскает. Как иной иконку. Он не раскаявшийся, но отмалчивается и готов добросовестно служить. Говорит, раз уж война, мол, всем подобает забыть внутренние распри на время, - сказал Сергей, - Если бы все эти партийцы, думцы и им сочувствующие так думали, наверное, мы бы не отступали.
- Знаем мы ентих сицилистов. Есть один такой в третьей роте. Дрянненький парнишка, - махнул рукой Мальцев, - Может и хотели оне по-хорошему, да выходит дело худое. Но говорят оне ладно, умеют говорить. Ловят себе рыбку в мутной водице господа сицилисты.
- Нравиться мне, как говорит отец Питирим: «не люблю протестантов, как и всех реформаторов и революционеров. А что взять с иконоборцев? Без воодушевления подобающего ведь Всевышнего не постигнешь», - улыбнулся Сергей.
15. Смена Верховного и салонные сплетни
«Историческая самодержавная власть и свободная воля монарха — драгоценнейшее достояние русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля призваны в минуты потрясений и опасности — спасти Россию, обратить её на путь порядка и исторической правды».
П. Столыпин
«Как нелегко Государю выбирать себе достойных помощников. Ведь худые корыстные люди ретивее добрых и преданных, они особенно изощряются выказать перед Государем свою мнимую верность, свои мнимые способности. Никому не достаётся видеть столько лжецов и обманщиков, как царю, — и где ж ему, человеку, набраться божественной проницательности разглядеть чужие потёмки?»
А. Солженицын
- Полагаю, что вы отдаёте себе отчёт, господа, что монарх во главе своей армии, монарх в Ставке, вместо нахождения в своей столице, есть немалый нонсенс, - посмеиваясь говорил профессор философии, зажмурив глаза от умиления своим словам и всем этим думским новостям, греющим его душу.
- Так, Вы только что с заседания Думы? – округлила губы хозяйка салона, смущая мужчин в летах своим декольте, в тот необычно жаркий день самого начала осени.
- Прямо оттуда и – к Вам, Ольга Сергеевна, - продолжал чарующе сиять профессор.
- Всё чаще поговаривают о желательности регентства Великого князя Михаила Александровича, самого братца. Возможен ли, на Ваш взгляд, такой поворот событий?
- Ольга Сергеевна, я бы сказал, что сейчас не исключён никакой поворот. О чём только не говорят в столице.
- А ещё ходят слухи, что княгини сёстры-черногорки, родственницы Николая Николаевича, теперь ненавидят царицу и якобы добиваются возвышения Николаши.
- Вне сомнений. Вы знаете буквально всё, и не бывая в стенах Думы! Царица распутывает интрижки сестёр, требуя от венценосного супруга принять меры против «заговора», как она выражается. Но Николай, как обычно, отказывается верить в такое византийское коварство дяди. Наивен наш... Не от большого ума, скажу Вам по секрету. Даже после того, как ему донесли о секретных переговорах Николаши с Гучковым - не поверил. Ещё возник слушок, что в Ставке решили заключить царицу за поддержку немцев в монастырь, если Николаша возьмёт верх. Похоже, что царь не склонен верить во всё это.
- Царь - большой фаталист. Он искренне верит в преданность своей армии.
- Но покуда дело касалось лично Николая, как монарха, он не намеревался принимать предупредительные меры против заговора, или его видимости. Но после очевидной катастрофы на всех фронтах он возомнил, что должен сам взять на себя командование, а заодно и отстранить Николашу. Так мне видится всё это, Ольга Сергеевна.
- В общем-то всего этого следовало ожидать...
- Между Ставкой и Советом Министров последнее время началась борьба за власть и сложилось некое двоевластие, что-ли. Пошли толки, что взятый Николашей тон породил «бонапартовские настроения». И действительно, в своих обращениях к армии и народу он всё чаще берёт некий монарший тон. Понять царя тоже можно ведь уже появились подпольные открытки с изображением Николая Николаевича и подписью «Николай III», но то что царь может натворить на новом месте главнокомандующего трудно даже предсказать. Когда человек, имеющий звание лишь полковника, а знания его в военном деле вряд ли и полковничьего уровня, лезет сразу до уровня фельдмаршала, добром это не кончается. Этим-то он себя окончательно дискредитирует...
В это время к Третнёвой прибыли один за другим Маковский, Зуев и Сновидов, вслед за которым вошёл и сам Борис, который тоже возвращался с заседания Думы:
- Ну как Вам все эти страсти? – спросил он философа, как только его заметил.
- Всё идёт своим чередом, - загадочно улыбнулся профессор.
- Даже многие правые думцы говорили сегодня очень рассудочно. Например, прозвучало, что в условиях такой усердной работы революционной агитации, внезапно ошарашивать народ заявлением об устранении любимого полководца недопустимо и чревато потрясениями! Разумно говорили, - подчеркнул Борис.
- Конечно. В народе чаяния победы связаны с образом Николаши, - засмеялся профессор, - Какая глупость со стороны царя, которому с начала правления сопутствуют одни беды от Ходынки до Девятого января.
- Идёт слух, что Великого Князя «немецкая партия» повалила и будет заключён сепаратный мир. Царица де, к тому давно стремится, - ляпнул Зуев, смущаясь сам своих слов, но никто не обратил на его слова внимания.
- Кто-то из правых, кажется Самарин, ещё недавно вопил, что готов на коленях умолять Государя не губить свой престол и Россию, - хмыкнул Боря – И Родзянко тогда бросился в Царское умолять царя не делать этот шаг, но встретил невиданное упорство.
- Поначалу ходили слухи, что новую Ставку обоснуют в Петрограде и за этим последует объединение гражданской и военной власти. Некоторым думцам эта мысль понравилась, - продолжал посмеиваться профессор философии.
- Кривошеин тогда, недели две назад, предлагал настоять на смягчении удаления Николаши, мол, народ лучше воспримет. Думаю, что он прав, - сказал Боря.
- Безусловно. Но нам-то, республиканцам или почти таковым, вся эта неразбериха лишь на руку. Кривошеин никак не республиканец, а скорее кадет. Дальше, чем поддержать конституцию не шагнёт.
- Положим, что и я в нынешних условиях не вижу реальной возможности для республики. Дальнейшие шаги пока чреваты развалом, - задумался Борис, - Мне понравились недавние слова Кривошеина. Звучало это примерно так: «Длить создавшуюся неопределённость дальше нельзя хотя бы потому, что с нею «длится» и генерал Янушкевич. Его присутствие в Ставке опаснее немецких корпусов. Кроме того, зло в значительной степени уже сделано: решение царя ни для кого не секрет, о нём говорят чуть не на площадях. Дальнейшие задержки могут отнять у царского намерения то, что в нём есть красивого». И ещё добавил, что если Верховным был бы сам Император, тогда никаких недоразумений не возникло бы, вся исполнительная власть была бы в одних руках.
- Всё это разумно сказано, но льёт воду не на нашу, республиканскую, мельницу, – отмахнулся философ.
- А ещё забавно было, что когда Янушкевича уже заменили Алексеевым, Николаша начал просить о скорейшем переводе его самого на Кавказ. Кривошеин сказал, что он не ожидал столь недостойной выходки от Его Высочестваю Он не имеет права вдруг бросать армию.
- Кривошеин лучше бы поменьше высказывался, - скривился профессор, - Я вас, Борис Гордеевич, тоже перестаю понимать. Ведь всё, что расшатывает верховную власть нам на руку...
- Видимо Вы стали гораздо левее меня, - уклончиво ответил Борис.
- Во всяком случае, теперь уже поздно что-либо менять. Очередная нерешительность царя будет воспринята как признак слабости его воли, - заявил профессор-индолог.
- Кстати, популярность Великого князя в народе резко упала, - вставил Маковский, - Наплыв беженцев и всё новые наборы новобранцев никого не устраивают.
- Недавно Шаховский привёл удачную историческую параллель, - сказал Охотин, - Когда наше отступление перед Наполеоном приняло чересчур поспешный характер, Аракчеев, Шишков и Левашёв потребовали отъезда Александра из армии: если бьют Барклая Россия только огорчится, если же будут бить Императора Всероссийского, то Россия этого не вынесет. Пусть же генерал Алексеев сыграет роль Барклая, а Государь пусть собирает армию в тылу. Примерно так это прозвучало. Логично, не правда ли?
- Генерал Поливанов уже открыто высказал, что царь не способен к серьёзным решениям в военно-стратегической области, - улыбнулся Сергей Маковский.
- А в столицах выбирают вклады из сберегательных касс уже в опасных для государства размерах, - проговорил философ елейным голосом, - А само правительство уже подумывает не пора ли начать эвакуацию сокровищ Эрмитажа и прочих дворцов? Генерал же Иванов, самочинно начал подготавливать эвакуацию Киева. Кажется, генерала остановили, но каково населению? Есть о чём задуматься.
- Думаю, что всё это от паники, - резко сказал Борис, - Нет пока на то оснований. Пройдите по вечернему Петербургу – словно ничего и не происходит: повсюду праздно шатающиеся толпы, легкомысленная музыка и бражные возгласы, сияющие огни кафешантанов, когда военные заводы часто жалуются на нехватку электричества. Магазины пока ещё достаточно полны. В попойки все эти вовлечены и те, кто днём орёт «Всё для войны!» Противно!
- Полностью согласна, что так гулять на глазах у народа в такое время непозволительно, - вставила Ольга, - Вот и наш Матвей Нифонтович досиделся в ресторанах, что у него прединфарктное состояние. В его-то годы мог бы быть и поосторожнее.
- Безумие всё это, - риторически вставил Зуев, - Не от большого ума.
- А вы слышали прекрасное резюме Самарина, господа? – спросил только что вошедший Любомир Истомин, решивший посмотреть на своих политических противников перед отъездом на фронт, - «Все эти торжествующие кабаки производят в народе крайне тяжёлое впечатление. Власть винят, что она допускает разврат в столице. Святейший Синод призвал православный народ к посту и молитве по случаю постигших родину бедствий. Православному правительству следовало бы закрыть увеселительные места на покаянные дни» - заявил Самарин. А какова распущенность печати? Ни в одной республиканской стране Европы такого не допускается! Во Франции печать под жестокой военной цензурой, а у нас ? Союзники, которые вопят о нашем варварстве, притеснении евреев и тому подобного, когда им на руку, возмущаются разнузданностью русской печати. Да любая статейка в ней норовит лишь подорвать авторитет правительства. И это в тяжелейший момент войны! Бред! На фонарные столбы бы таких писак!
- Вот и давай волю монархистам. Без «галстуков» и фонарей они никак... – фыркнул философ.
- Земский и городской союзы уже не спрашивают ни о чём у правительства и делают, что хотят, а Дума не даёт правительству провести ни единого значительного закона. А ещё Кривошеин сказал, что «Наша печать переходит все границы даже простых приличий. Сплошная брань, возбуждение общественного мнения против власти, распускание сенсационных ложных известий. Страну революционизируют на глазах у всех, но никто не хочет вмешаться. Ведь есть же у нас закон о военной цензуре?» Умный человек Самарин! – продолжал Нил Капитоныч, не обращая ни малейшего внимания на философа, - А Щербатов добавил, что «в законе нет права устанавливать гражданскую цензуру, ни наложить штраф, ни закрыть газету. Военная цензура задерживает лишь то, что может принести пользу противнику». Одним словом, дамы и господа, весело живём. Разве не так, Ольга Сергеевна?
- Как не согласится с Вами, Любомир Вячеславович?
- Кажется, сам Кривошеин недавно заявил, что штабы отступают разоряя местность до тла, сжигая посевы, постройки, убивая скот, словно никогда больше не рассчитывают туда вернуться, - заметил философ с непроницаемым выражением, - Отбирая урожай у своих же селян, военные расплачиваются какими-то сомнительными бонами. Куда это годится?
- Кстати и министр Сазонов считает пагубным решение царя стать во главе армии, - заметил Маковский.
- Ну и что? К чёрту этого Сазонова! - вспылил Истомин, - А я имею право на своё мнение и изложу Вам почему, если Вам угодно, - раскраснелся Нил.
- Прошу Вас. Всегда занятно, что думают убеждённые монархисты, - потирал руки философ.
- Мы тоже присоединяемся, - чинно заявил Зуев, поглаживая бородку.
- Начнём с того, что ещё в начале войны Государь сам хотел встать во главе армии. Всеми легко предан забвению тот факт, что по Законам Российской Империи верховное начальствование над военными силами Империи сосредотачивается в особе Государя Императора, как верховного вождя христолюбивого воинства. Царь соглашается тогда с возражением Совета Министров, но оговаривает, что не считает своё решение окончательным. Государь не хотел назначать Николая Николаевича Верховным, так как был не высокого мнения о его военных способностях. Но Верховный должен был быть популярным в военной среде лицом... Наш Государь все эти долгие месяцы мучительно сомневался, пока за летнюю кампанию Русская Армия не теряет убитыми и ранеными около полутора миллионов и не начинается повальное бегство. Даже Мать Его заявила, что Он не готов для такой роли, и народ Ему не простит такого шага. И вернейший Воронцов-Дашков заявил, мол, «Вы сейчас глава государства и судья. А сделаетесь главой войска станете судимы». Лишь Супруга и Старец подталкивали Его к этому шагу, чтобы Он проявил непреклонную волю. Из всех сановников лишь один Горемыкин понял высоту ответственности своего царя. Все остальные почему-то уверены, что они умнее Его.
Философ издаёт деланный язвительный смешок, Боря презрительно фыркает, Оля машет ручкой, а Маковский недоуменно пожимает плечами.
- За примерами далеко ходить не надо, - продолжал, потеющий всё больше, Истомин, - Весной насели министры: уволь, мол, вот этих четырёх министров, всё пойдёт гладко. Уволил и своего любимца Николая Маклакова. И что же? Заткнул злобным либералам глотку? Уступки к добру не приводят. Лишь ещё сильнее наседает свора – видит проявление слабости.
- Сколько злости в речах монархистов! - со снисхождением вздохнул Маковский.
- Есть с кого брать пример, - огрызнулся Нил, - Тот же перевёртыш-Поливанов завопил: «Над всеми царит генерал Янушкевич! Правда не доходит до Его Величества! Отечество в опасности!» Каждый валит на другого. Ставка предписывает начать сооружение позиции за Тулой и Курском! Что Ставка не в силах больше управлять событиями очевидно для всех и вина тут не одного Николая Николаевича. И пришёл наш Государь к выводу, как я себе представляю, что спасти Россию возможно лишь искупительной жертвой и Он сам должен ею стать . Повторяю, что это мои личные домыслы, с Государем я даже ни разу не встречался. В то время, как подавленные и потерянные члены правительства продолжают сотрясать воздух, Государь действует.
- Со времён Петра цари не вставали во главу армий, - вставил Маковский, - А теперь уж и вовсе не те времена, чтобы это делать. Да это просто абсурд!
- Вам не понять стремлений религиозной и патриотичной души, господа либералы, - грустно проговорил Нил, - Уверен, что Он и во время Японской хотел бы встать во главу армии, но не успел. Ведь Государь любит свою армию и, на мой взгляд, ревнует её к Николаше. Но и ревность Его исключительно благородна, полна служением Отчизне. Не забывайте и то, что Государь наш был единственным из правителей в Европе, противившимся до последнего момента Большой войне совершенно искренне. Только Он заявил, что война приведёт к гибели сотен тысяч русских людей! Почему-то такого не прозвучало в адрес своих солдат ни в одной западной державе. Когда месяц назад возник «Прогрессивный блок» – новое детище милашки Милюкова, мне стало очевидно, что за ним стоит не что иное, как подготовка переворота. Собрались такие силы, как Гучков с толстосумом Коноваловым, Бобринский, Демченко. Что от них ещё ожидать? Не делайте непонимающих лиц, господа. Многие из этих деятелей даже личные враги Государя, некогда оскорбившие Его, как Гучков! Этот «Блок» заявляет, что готов оказать содействие царскому правительству, при условии, если его возглавит лицо, пользующееся общественным доверием. Новый удобный термин. Надо отдать должное находчивости ваших кумиров Милюкова с Гучковым, господа. За этим стоит всё то же ненавязчивое смягчённое требование ответственного министерства, названного в новых условиях привлекательнее – «министерством, облечённым общественным доверием». Великий князь стал очевидным сторонником новой идеи, что указывает на возможность того, что думцы обещали ему даже возможность сделаться Николаем Третьим. Скорее всего, так и есть, господа. А потому императорское решение встать на место Великого князя так всех не устраивало и все столь рьяно воспротивились, прикрываясь патриотическими соображениями. Как же, власть из рук вырывается! Не побоюсь заявить и на площади! – Истомин уже размахивает короткими мясистыми руками и обильно потеет, - Один Горемыкин остаётся в таких условиях игры верным престолу! Прочие министры либо хотят изменений и большей власти, либо боятся всего и занимают позицию страуса. Сазонов стращает Горемыкина кровью, которая зальёт улицы столицы, если разгонят Думу, но твёрдый старик спокойно отвечает, что никакой крови не будет.
- Есть понятия «твёрдый» и «твердолобый», а это не одно и то же, - хмыкнул Боря.
- Легко сказать, что царь спасёт положение, легко сказать... - неожиданно многозначительно проговорил Зуев.
- Что легко? – резко спросил Истомин, вытирая пот с лысины, и Калистрат смутился, - А то, что Государь сразу же, как вступил в обязанности Главнокомандующего, отдал директиву с требованием о прекращении отступления, паники и спешки? И директива эта уже оказала благотворное влияние на войска, почувствовавшие, что ими, наконец, управляют, это Вам тоже «легко сказать»? Кто бы ещё смог воодушевить войска в такой миг? Ваши думские говоруны, которые для солдат пустое место? Чёткое руководство войсками со стороны царя и толкового стратега Алексеева сразу же наладили деятельность потерянной Ставки. А как тепло воспринял ещё не испорченный простой народ царское решение?! Государь стал в роли координирующего центра всех фронтов. Ваши левые газетёнки об этом не напишут. Пожалуй, это всё, что я имел сказать, дамы и господа.
- Что же, благодарим за изложение ультраправой точки зрения, - лукаво-одобрительно сказал философ, - В Думе такие голоса раздаются всё реже... Но Ваш правый, сам Обер-прокурор Святейшего Синода Самарин заявил, что «при современных настроениях не просто доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное...»
- Можете иронизировать сколько Вам угодно, профессор, - с этими словами Нил отошёл в сторону. Ему явно не хватало присутствия Ртищевой. «Не на кого опереться и не на ком остановить взгляд».
- Да что говорить, господа, - нервно начала Ольга, - идёт позорное отступление, разграбление нашими войсками сёл и совершенно ничем неоправданное выселение мирного населения – Польский край разорён. Дороги забиты беженцами, сеют излишнюю панику, разрастается эпидемия тифа! Военная неудача идёт уже рядом с бедствием народа!
- На этом фоне возникает надежда «создать атмосферу 1812 года», но результаты оказываются противоположными... – добавил Боря.
- Ставка не подумала о том, что, подняв эту четырехмиллионную массу беженцев, ей следует позаботиться и об их пропитании! Красный Крест с земско-городскими союзами спасают от смерти сотни тысячи этих несчастных. А как много детей уже погибло от холеры и тифа! Уцелевшие становятся постепенно люмпенами, которые питают кадры крайне левых, - вздохнула Оля.
- Не владея информацией подобно вам, думцам, сидя денно-нощно в своем рабочем кабинете, позволю высказать себе одну мысль, - неожиданно нарушил своё молчание профессор индологии, - Мне кажется, что соображения нашего друга-монархиста Любомира Вячеславовича весьма близки к истине, хотя я далёк от того, чтобы относить себя к правым, равно как и к левым. Стараюсь быть вне политики.
- Да что Вы? Как можно в наши дни находится вне её? Но за консультации в ведомствах, занимающихся продвижением в Южную Азию, Вам платят правые военные круги, если не ошибаюсь? - съязвил философ.
- Поверьте, но это не основные мои доходы, - усмехнулся Сновидов, - Так вот у меня есть информация о том, что Николай Николаевич изображал временами из себя покровителя либерализма в России. Для близко не знающих Великого князя он – некое олицетворение воинской доблести. Да и отец его с ореолом победителя турок... Я общался с ним давно и составил своё представление об этом человеке, как о слишком заботящемся о внешних эффектах во всём – как в преподнесении себя самого, так и русской армии. Ведь для него муштра и шагистика так и остались важнейшими в военной подготовке. Когда мы с ним беседовали о возможном русском проникновении в Индию, он проявлял огромную политическую и стратегическую наивность, дамы и господа. Года два-три назад, участвуя во французских манёврах, Великий князь на прощальном ужине поднял свой бокал шампанского за «Нашу общую будущую победу и встречу в Берлине!» Успех среди простых французских офицеров был обеспечен, но каков авантюризм заявлять такое совершенно вопреки весьма тонкой политике Государя! А ещё мне бросилось в глаза, что Николай Николаевич до крайности заботится о своём здоровье и безопасности. Например, не позволяет шофёру вести автомобиль быстрее двадцати пяти вёрст в час...
- Есть такой грех, - засмеялся Борис, - Слышал, что он ни разу не выехал на фронт дальше Ставки опасаясь шального снаряда.
- В то время, как наш Государь, как известно, навещал раненых на передовой, где свистели залётные шальные пули и не одна и не две. И не раз туда возвращался, словно судьбу испытывал, - вернулся из дальнего угла Истомин, явно не вытерпевший не вставить здесь своё слово.
- Людям, как бы это сказать помягче... не вдумчивым... свойственно подставлять себя под удар. Рисковать там, где не нужно, - хмыкнул Маковский.
- А ещё мне интересно сколько пожертвований внесли наши состоятельные промышленники во всеобщее дело? Если уж говорить о душевном благородстве, - спросил с иронической улыбкой Нил Капитоныч, - Ведь Государь наш отдал чудовищную сумму на содержание лазаретов и иных благотворительных учреждений, находящихся под покровительством Царской семьи .
- Полагаю, что промышленники наши вложили никак не меньше и даже больше в ходе утверждения военно-промышленного комплекса, – ответил философ подчёркнуто серьёзным и веским тоном.
- Но разве же можно сравнивать эти две вещи? – рассмеялся Истомин, - Ведь военное производство приносит, как известно, немалые доходы, в отличие от лечения солдат в лазаретах, приносящего лишь одни расходы! А сколько та же казна отдаёт за заказы снарядов на предприятиях этих «патриотических» промышленников? При этом заслуги комитетчиков превозносятся, а правительства, за которым стоит казна, умалчиваются. Кто-то делает огромные деньжищи за всем за этим кавардаком! Кто-то наживается на крови всех этих несчастных солдат и ещё зарабатывает свои политические очки, очерняя прочих. А Государь наш живёт по законам Священного Писания и считает грехом выставлять благодеяния напоказ. Кажется миллионов двести выделено на нужды раненых и увечных и их семей, хотя никто не мог убедить Его взять в мирное время из этих вкладов хоть копеечку на личные нужды .
- Вы, правые, знаете всегда всё во всех деталях и свято не сомневаетесь в верности источников информации, - криво усмехнулся философ.
- Вы, правые, знаете всегда всё во всех деталях и свято не сомневаетесь в верности источников информации, - криво усмехнулся философ.
- Если левые поступают иначе - плюньте мне тут же в глаза, сударь.
В это время Ольга пошла проведать своего сына в детскую и наткнулась по пути на томную Аглаю, держащую длинную тонкую папиросу в изящном мунштуке, возле которой увивался Ардальон, напоминающий размером своих острых закрученных усов тощего таракана. «Будет ещё курить в моём доме. Совсем обнаглела» - подумала хозяйка, но промолчала на этот раз. Когда Оля выходила из детской, укачав сыночка, Аглая уже сидела на коленях у сияющего Ардальона с торчком торчащими усищами. «И это человек большой науки... Приклеился к первой же смазливой юбке, которая гораздо моложе и, естественно, собирается водить его за нос. А её я уже давно не приглашаю. Приходит же она каждый раз, узнавая от других. Как бы ей намекнуть, что не нужна она здесь? Как впрочем, и прочие молодки-серебряковы, саломеи, или даже слишком уж привлекательные настасьи. Но она пусть приходит — Борюшка на бывшую не реагирует».
- А вот в трактире благочестивого старообрядца Воронина, что в Охотном ряду, курить не положено, - пропела Ольга медовым голоском, проходя очередной раз мимо воркующей парочки. В ответ донёсся громкий деланный смех Аглаи.
- А к нам пожаловали два запоздалых гостя, Ольга Сергеевна, - встретила её в гостиной неожиданная фраза Бориса.
- О! Николай Павлович! Как рада Вас видеть! – защебетала Оля.
- Позвольте Вашу ручку, Ольга Сергеевна! Решительно позвольте! – нагнулся полнеющий Рябушинский-младший, пытаясь поймать изящную ручку хозяйки своей пухлой пятернёй.
- Вы как всегда слишком любезны, Николай Павлович...
- Я лишь пытаюсь опровергнуть расхожее мнение о купеческой неотёсанности, Ольга Сергеевна. Не любят у нас в столице купечество, ой не любят. Даже цыгане и те напевают: «Московское купечество, изломанный аршин, какой ты сын отечества, ты просто с...н сын». Так и поют. А почему все купцы должны отвечать за своих изгоев, которые воруют на фронтовых поставках? Да я бы сам такого купчишку придушил вот этими самыми холёными руками, вот так... Несправедливо получается, Ольга Сергевна.
- Полноте, Николай Павлович, это же достойно вовсе скудоумных, или крайне левых так думать. Не все мы так считаем, Николай Павлович, не все.
- Рад слышать... Дело в том, что купечеству попадает и слева и справа.
- Вы лучше нам объясните, Николай Павлович, как может Ваш старший брат такое себе позволять словно он не то, что старообрядец, но и вовсе нехристь какой, - спросил Истомин с задорным прищуром.
- А Вы о чём? – ошарашенно взглянул на Истомина Рябушинский.
- О его крайне антимонархических выступлениях в Думе. Как можно себе позволять такое, ежели ты - христианин? Мне не понять. А в годину войны – просто преступление перед Отечеством!
- В самом деле? Он себе такое позволяет? Я, честно говоря, несколько в стороне от политики.
- Почитайте в левых газетах его недавние выступления, Николай Павлович, почитайте. Так и подписано: «Павел Павлович Рябушинский».
Ольга обвела взглядом гостиную в поисках второго гостя и заметила скромно присевшего в уголке темноволосого человека восточного вида, который встал ей навстречу.
- Очень рада, что Вы откликнулись на моё приглашение, Георгий Иванович!
- Рад кланяться Вам, Ольга Сергеевна, - сдержанным тоном проговорил лысеющий, немного смуглый человек, - не более сорока лет от роду, с широченными чёрными усищами.
- Дамы и господа, перед вами новый российский Калиостро, или Сен-Жермен, если угодно, Георгий Иванович Гурджиев!
- О! Господин Гурджиев! Как я мечтала увидеть и услышать Вас! Позвольте мне вступить в число Ваших учеников? Я так хотела попасть на Вашу лекцию, но – не судьба! – донеслись из дверей несколько истерично-пронзительные нотки и в гостиную ворвалась всклокоченная Аглая, вращавшая глазами.
- Простите, но я здесь только проездом, сударыня, - удивлённо ответил гость.
- Я прочитала Безант, Ледбитера, Папюса и Ваш труд «Tetrium Organum» и слышала, что Вы постигли премудрости суфизма и готова следовать за Вами на край света!
- Право завидую Вам, коллега, - раздался гнусаво-ехидный тон Сновидова, - Похоже, что суфизм составляет достойную конкуренцию индуизму, чего я никак не предполагал...
- Похоже, что вы намерены разыгрывать друг друга, дамы и господа, - растерянно усмехнулся Георгий Иванович.
- И не думаю Вас разыгрывать, коллега, - ответил Ардальон, шевеля острыми усами.
- Собственно говоря, в область моих изысканий включен не только суфизм, но также и буддизм, и восточное христианство, дамы и господа, - постепенно овладел собой Гурджиев.
- А Ваша фамилия... О чём она может говорить? – спросил сам себя Ардальон Иванович и тут же ответил, - гюрдажми персы называли выходцев из Грузии - Гюржистана, насколько я припоминаю. Точнее было бы произносить «Гюрджиев», не так ли? Получается, что по-русски Ваша фамилия бы звучала как Грузинов. Прав я?
- Это заключение делает честь Вашей эрудиции, сударь. Но вынужден разочаровать Вас тем, что я не грузин, а наполовину - армянин, наполовину – грек.
- Вы изучаете истоки этих религий, сударь? – невозмутимо продолжил Ардальон.
- Да, я изучаю их и разрабатываю учение, которое следует называть «эзотерическим христианством».
- Видимо Вы увлекались Блаватской в своё время?
- Прошёл и через это. Теософия - основа почти всего в этом мире...
- Вы долго путешествовали, Георгий Иванович? – спросила Аглая, поправляя необычно растрёпанные волосы.
- Для моих изысканий мне пришлось посетить Персию, Турцию, Сирию, саму Мекку, Египет, Афганистан, - ответил Гурджиев, - Предстоит непременно отправиться в Тибет и Индию. Да только теперь это не так просто из-за проклятой войны. Но мой сотрудник, господин Успенский, уже имел счастье побывать в Индии.
- В каком-то смысле мы всё же коллеги, Георгий Иванович, - улыбнулся Ардальон, успокоившись, что перед ним лишь дилетант, и протянул ему руку, представившись.
- Ваш чиновный Петербург всегда и во всём идёт в разрез с нашей купеческой Москвой, - звучал на другом конце стола голос Рябушинского.
- Он не только чиновный, Николай Павлович, - вздохнул Истомин, - он ещё, с некоторых пор, и антирусский. Впрочем, и заложен был град Петра, со своей изначально голландской архитектурой, оппозиционно по отношению к своему окружению. Почему японские императоры смогли спокойно перенять все технические новшества Европы без сокрушения своих основ и традиций, а мы? Не умно это. Всё едино – ТАМ нас считают царством кнута, цепей и ссылки в жуткую Сибирь. А лишь у нас смертная казнь вообще была отменена со времён Елисаветы Петровны для всех преступлений, судимых общими судами, оставаясь в одних военных судах и для высших государственных преступлений. За прошлый век число казнённых, если исключить оба польских восстания – фактически военного времени и нарушения воинской дисциплины, не составляло и ста человек за сто лет. В правление Царя-Миротворца, кроме участников цареубийства, казнены были только несколько человек, покушавшихся убить самого императора. А каковы были расправы в Париже в революции 1848-го и 71-го годов? Так-то! А если вспомнить «тёмное средневековье» наше, то поражает Владимир Мономах, упразднивший смертную казнь в двенадцатом веке. Где в мире такое видано?
- Будете в Москве, заходите в гости, Нил Капитоныч, - широко улыбнулся Николай, - Рад буду встретить по-московски, да по-купечески.
- Ой, не знаю, когда смогу выбраться, Николай Павлович, - покачал головой Нил, - Послезавтра уже отбываю поездом на передовую нашим раненым помогать.
- Храни Вас Господь, Нил Капитоныч, - ответил Рябушинский, перекрестив собеседника на старообрядческий манер.
«Легкомысленный, но душевный человек» - подумал Нил – «А старший брат в такой семье с устоями – ярый либерал-милюковец. Занятный расклад. И у Охотиных так же выходит». Неожиданно для всех Гурджиев и Аглая со всеми распрощались и удалились вместе. Сновидов провожал их явно недовольным взглядом.
16. Взгляд Государевых очей и Первая Шашка Империи
«Там (на Западе) император является военным вождём, в России – отцом народа... Понятие «самодержец» само по себе ничего не значит для наших западных ушей... Она (власть в России) основывается на взаимных чувствах царя и народа. Император любит народ и правит им как своей семьёй. Россия ему охотно подчиняется, так как доверяет и любит его»
Г. Ганото
«Самодержавный народ вторит волю не свою, а своего любимого по дару Помазанника, так как воля его есть отражение воли Божеской, воли всего народа, «обиравшей» его на царство не по политическим измышлениям и вкусам, а по сердцу, по вере в Божественное начало своей власти»
Генерал М. Дитерихс
Грянул полковой марш. Трубачи поражали своей виртуозностью. Государь медленно шёл вдоль фронта казаков. Пехотный батальон, в рядах которого стоял Глеб Охотин, был на очереди. Глеб заметил, что казачий есаул очень нервничает – необычно сильно даже для царского смотра, хотя Государь, в отличие от Николая Николаевича, никого после смотров не наказывал. Постепенно Глеб уловил отчего есаул в своих движениях неподобающе суетлив и хаотичен: обнажённые шашки в руках казаков качались и это было совершенно неприемлемо в глазах есаула. «Неужели так разморились казаки? Солнце-то уже осеннее, да и в любом случае не такое знойное, как в их степях. Кажется я догадываюсь в чём тут дело» - размышлял Глеб, пристально всматриваясь в лица казаков первого ряда, к которым подходил царь. Серебряный штандарт с чёрным двуглавым орлом, поддерживаемый красавцем-бородачом, наклонился и зашатался. По мере вглядывания в напряжённые лица казаков, есаул, как и Охотин, и многие другие, поняли в чём дело: по загорелым обветренным щекам воинов струились скупые слёзы. Видно было, что есаул успокоился, поняв причину и перестал бросать гневные вопросительные взгляды на вахмистра. Потом до слуха Глеба донеслись недолгие слова царской благодарности казакам. Видно было, что Государь не был оратором и заметно смущался, нервно поводил плечом, потирал руки, бороду и излишне часто покашливал. Но смысл Его слов, очень отчётливо произнесённых приятным низким грудным голосом, был достаточно проникновенным, и казаки растрогались пуще прежнего. Глеб незаметно оглянулся и заметил некое мистическое воодушевление, написанное на лицах солдат, тянущихся, чтобы получше разглядеть царя. «А ещё там, в тылах, смеют утверждать, что принятие командования Государем стало величайшей ошибкой...» Когда Николай предельно приблизился, на какой-то краткий миг глаза Его встретились с глебовыми и, возможно, даже остановились, всматриваясь в охотинские, на долю секунды. В тот миг Глеб испытал прилив верноподданического чувства и услышал внутренний голос, говоривший, что он готов отдать жизнь за Государя своего. Внешне Охотин своих чувств, по своему обыкновению, не выражал. Глаза его оставались сухими, в то время как спокойные лучистые серо-зелёные царские увлажнились, подобно тысячам окружающих глаз. Почему-то Глеб подумал, что брат его, Аркадий, непременно бы прослезился в такой момент: «Наверное, Государь наш такой же безразмерный добряк, как мой брат». Кто-то из новобранцев – великовозрастных крестьян, запричитал: «Родимый ты, родненький, кормилец наш, Царь-батюшка». «Нет, не со стороны этого народа ползёт революция...» - думалось Глебу – «У Государя удивительно добрые глаза. Таким глазам можно полностью доверять. Даже державу доверить можно». Затем прозвучали прощальные слова Государя в адрес всех армейцев и всё потонуло в безостановочном и необычно громком «ура!», которое было бы невозможно себе представить вовремя смотра Николая Николаевича. Сейчас это доносилось от сердца. Император попрощался в последний раз. Его плотная невысокая фигура, плавные неторопливые движения отличались от угловатости длинного Николаши так же, как Его манера речи и Его ласковый печальный взгляд. Да, в Николаше было больше воинского, больше рыцарского, но и больше напускного, жалкого гонора. Император уже шагал к двухцилиндровому «олдсмобилю», вынимая коленчатый мундштук и папиросу из серебряного портсигара. Было заметно, что Николай не слишком стремится в «прогнивший тыл» после посещения столь здорового и бодрого фронта. Каждый чувствовал, что Государь очень доволен смотром, и это тёплое чувство передавалось далее от солдата к солдату вплоть до тех, кого смотр не смог охватить. Когда Государь объезжал стоявший в стороне Кавказский корпус славного генерала Ирмана, переделанного солдатами в Ирманова, царский автомобиль неожиданно завяз в песке. Великий князь дал знак рукой и в один миг солдаты, как муравьи подхватили автомобиль и понесли, глядя на Государя с восторгом и любовью. Николай встал и смеясь говорил: «Тише, тише, ребята, осторожней, не попади под колеса». «Ничего. Бог даст не зашибёт, Ваше Величество» -доносилось в ответ.
Армия пополнялась, чаще отдыхала и, казалось, что разочарование от непрерывного летнего отступления постепенно проходит. Во многих прифронтовых полках с воодушевлением рассказывали о том, как Государь обходил чуть ли не каждую роту, как всматривался в лица рядовых отнюдь не образцовых и не гвардейских частей. Стал расхожим рассказ, как Николай вместе с Наследником цесаревичем оказался на самой передовой. Царь настойчиво требовал, чтобы их допустили посетить самые передовые окопы, но генерал-адъютант Иванов боялся взять на себя такую ответственность. Когда на следующее утро пал сильнейший туман, дорога к тем окопам оказалась уже непростреливаемой, и венценосцы были отправлены туда Ивановым на трёх автомобилях вместе со свитским генералом Воейковым и министром двора стариком графом Фредериксом. Изумлению солдат в тех окопах не было предела. Всем от генералов до рядовых нравились частые поездки царя к войскам. Николай Николаевич же, ездил только в штабы фронтов, а войска почти не видел. «Старик», - говорили про него солдаты, - «боится, а Государь всегда с нами!».
В ушах Глеба по ночам порой всё ещё звучал жуткий вой тяжёлых снарядов, но в целом Охотин был доволен своим боевым крещением. Всё прошло гладко. Он вёл свою роту в атаку как подобает и получил комплимент от батальонного. Глеб благодарил Всевышнего за сохранение своей жизни необходимой любимой жёнушке и крошечному сыночку. Так, после нескольких бурных деньков Глеб вновь попал на Высочайший смотр, только на этот раз уже новым Главнокомандующим. «Глупости всё это и клевета, что наш Государь – бездарность, что супруга Его помогает немцам и прочее. Не верю более ни слову из этой напраслины. И кто только порождает такую мерзость? А что напыщенный Николаша – бездарность, не исключаю» - размышлял Глеб – «Да что говорить? Как только Государь стал во главе армии наступление неприятеля почти по всем фронтам остановлено, а местами мы уже сами переходим в наступление! Все офицеры единодушно отмечают, во всяком случае – настоящие, достойные из них, что в словах «Государь Император указал» и «По повелению Государя Императора» действуют на войска совершенно магически! Разве что «свежевыпеченные прапорщики» из городских разночинцев никак не могут согласится с тем, что есть непреклонный факт. Таких надо из армии гнать. Армия сильна не количеством. Это ещё триста спартанцев доказали. А Вильно-Молодеченская операция показала то, что и мы способны бить немцев, развеяла едва сложившийся миф о непобедимости тевтонцев. Операция эта проведена полностью под руководством нового Верховного Главнокомандующего». Вечером после смотра, пересекая плац, Охотин случайно столкнулся со знакомой ещё более длинной, чем он сам, фигурой, но более по-гвардейски подтянутой. Глеб козырнул старшему по чину, хотя и на пять лет младшему, барону Врангелю.
- Честь имею, поручик Охотин! Простите, имя-отчество запамятовал. Но помню, что сын того самого генерала, что был на Туретчине со Скобелевым.
- Глеб Гордеевич, - скромно улыбнулся Охотин.
- Очень кстати Вы попались на моём пути, Глеб Гордеевич, - задорно улыбнулся в ответ Врангель, очередной раз удивляясь несколько необычно длинным волосам поручика, полностью прикрывающим его уши, что придавало ему штатский вид, напоминало бородатых ополченцев от сохи, так называемых ратников-крестьян в летах, призываемых всё чаще на второй год войны, - Сегодня у нас полковой праздник. Буду рад Вас видеть.
- Благодарю Вас, Пётр Николаевич, непременно приду. Во фронтовой жизни так мало разнообразия.
- А где тот маленький славный черногорец, что был с Вами?
- Он не в нашем батальоне, но если увижу – что передать?
- Так, приглашаю и его вместе с Вами, как и того сурового штабс-капитана, что был с Вами.
- Штабс-капитан Кутепов тяжело ранен и лежит в госпитале. Уже третье ранение за кампанию! Я был свидетелем его героической атаки.
- Надеюсь, что такой человек будет ещё в состоянии продолжать службу, - печально произнёс Пётр Врангель, - Что же... подходите к нам через полчаса, господин поручик.
Офицеры-гвардейцы собрались в просторном пустом здании заброшенной гимназии и накрыли столы со всем возможным в таких условиях размахом. Были приглашены многие из других полков и негвардейские офицеры. Затишьем надо было умело пользоваться. Когда Глеб скромно, бочком, вошёл в зал, официальная часть с молебном святому-покровителю полка уже завершилась, царили оживлённые разговоры и звон металлической посуды.
- Но всё же, следует признать, что с того момента, как Ставка переехала из Барановичей в Могилёв, дело наладилось. Мы стали чувствовать, что кто-то управляет нами из единого центра и координирует наши действия с соседними частями. Разве не так, господа? – прозвучал знакомый голос, и Глеб заметил Петра Врангеля, который жестом предложил входящему Охотину свободное место на импровизированной скамье на козлах.
- Позвольте не согласиться с Вами, Пётр Николаевич, - возразил полный лысоватый усач лет сорока пяти, - Не подобает Государю находится почти на передовой, порою рисковать и бросать управление государством. Не говоря о том, что царь не имеет высшего военного образования и не может осуществлять ни тактические, ни стратегические шаги.
- В Ваших словах есть доля правда, Александр Михайлович , - продолжил Врангель, - но факты упрямая вещь: как только Государь засел в Ставке, армия стала управляемой и натиск врага остановлен. В глазах солдат и народа Помазанник Божий принимает верховное командование. Что же в этом плохого?
- Всё шло к тому и без Его присутствия в Ставке. Впрочем, и Великого князя я бы не счёл допустимым держать там, будь моя воля, - продолжал возбуждённо короткошеий пикнического склада усач - командир Уссурийской конной бригады, - Те же факты можно трактовать и совсем иначе.
- В том-то и беда, что каждый подтасовывает факты в угоду своим политическим настроениям, - согласился Врангель, - Но слышал мнение самого генерала Плеве, человека очень толкового и верного престолу, что после отъезда Николая Николаевича на Кавказ, все глубоко вздохнули. Не стало «ставочного диктатора», а на высоком берегу Днепра появился вдумчивый и склонный слушать других, имеющих больший военный опыт, скромный трудолюбивый человек, с которым оказалось очень приятно работать. Ну а кто знал и об одновременном предотвращении государственного переворота, облегчённо вздохнули.
- Не вижу смысла продолжать спор, Пётр Николаевич, - несколько смущённо свернул разговор грузный офицер грозного вида, Александр Михайлович Крымов, не отличавшийся разговорчивостью.
- А когда мне было поручено посетить ряд лазаретов, столкнулся я в них и с Государем. Если мой приход к простым солдатам воспринимался ими положительно лишь после моих выступлений, то Государю достаточно было просто молча подойти к их койкам да сказать пару ласковых слов, перекрестить. Возбуждение в таких лазаретах царило неописуемое, но все эти эмоции шли лишь на благо выздоровления. Тяжелораненые переставали замечать боль. Спокойные и простые манеры, ласковое выражение глаз покоряло каждого. Один калека попытался встать, желая показать, что он здоров, так вдохновляло посещение царское. А как трогательно было с одним почти умирающим рядовым Кузнецовым из крестьян Владимирской губернии Меленковского уезда, деревни Талонова, простого деревенского пастуха. Помню, как сейчас, каждое слово его: «А теперь легче, сподобился увидеть Государя». Помолчал, перекрестился и добавил: «Главное, Ты не робей; мы его побьём, германца. Народ весь с Тобою. Там, в России, братья и отцы наши остались». Государь передал Георгиевский крест Кузнецову. Тот перекрестился и сказал царю: «Спасибо, благодарю. Поправлюсь, опять пойдём сражаться». Все вокруг, включая солдата, были очень растроганы и каждый по-своему.
Тут Глеба неприятно поразило шушуканье невысоких чинов рядом с ним:
- Все эти сочные метафоры о «высоких и крутых берегах Днепра» и слезливые байки о посещении госпиталя - лишь слабые попытки монархистов оправдать происходящее вокруг безобразие, - нашёптывал молодой прапорщик на ухо соседу-подпоручику.
- Естественно, Кайгородов, что можно ожидать от Ставки, «дворца», окружённого толпами «ботаников ». Да они там заняты исключительно охраной «священной особы», - отозвался подпоручик, не особо опасаясь быть услышанным незнакомым поручиком, сидящим совсем рядом.
- Вот именно. А Георгиевских кавалеров для охраны отвлекают с фронта. А Вы знаете, Логинов, что теперь Ставку обороняют отдельный авиационный отряд, отдельная артиллерийская батарея, вместе с батареей воздушной арт-обороны, не говоря о пехоте. Одним словом – «всё для победы», как и сама распутинщина. Последний мужик у себя в доме такого похабства и сраму бы не потерпел, что в Александровском дворце творится...
- Но, согласитесь, господа офицеры, что сменивший Янушкевича, генерал Алексеев имеет самую лучшую репутацию, как тактик и даже стратег. Неспроста он выслужился с самых низов, - обратился ко всем, глядя на Александра Крымова, бойкий корнет Трубецкой, которого Охотин сразу узнал.
- К сожалению, корнет, Алексеев также вынужден подчиняться царю, - резанул Крымов, - Кроме того Алексеев - канцелярский военный, профессор военных наук, равнодушный к солдатам и к их нуждам. Хитроват и скрытен. Это отнюдь не Суворов. Народ его не знает вовсе и уважать никак не может.
- А Государь высоко оценил своего напарника Алексеева, - вставил бойкий корнет, как бы поправляя высшего по рангу, ибо среди офицеров было принято говорить исключительно «Государь», но не «царь».
- А мне нравится этот Крымов, чёрт возьми! Не перевелись ещё вояки, - донеслось очередное шушуканье рядом.
- Таких в этой стране единицы. И ими скоро заткнут самые отдалённые дыры. В Ставке и штабах таких у нас не потерпят.
В это время распахнулась дверь и на пороге появилась худая фигура огромного роста в светлой волчьей папахе. Таких великанов не часто можно было встретить. Обычно Глеб ощущал свою рослость рядом с окружающими, но в этом случае он оказывался чуть ли не на голову ниже. Даже, вставший навстречу вошедшему, Врангель несколько уступал ему ростом.
- Господа, нас удостоил своим присутствием сам генерал граф Келлер! – воскликнул барон.
Гвардейцы, а вслед за ними и почти все прочие, повскакивали со своих мест, радостно отдавая честь знаменитому ветерану последней Турецкой кампании. Его впечатляющую карьеру знал каждый гвардеец и мечтал служить под его началом. Знали, что в Русско-турецкую Фёдор Келлер добровольцем ушёл на фронт, будучи восемнадцатилетним, и проявил чудеса храбрости. Знали, что прошлой весной конный корпус Келлера разгромил противника под Хотином и под Баламутовкой захватил три тысячи пленных.
- Проходите, Ваше Высокопревосходительство Фёдор Артурович. Будьте добры к нашему скромному столу, - сказал Врангель, - Глядя на Вас, понимаешь, что дух Российского Христова воинства, от Суворова до Скобелева не умер! Что есть ещё люди! Напрасно говорят, что после Скобелева не стало генералов, ведущих за собой в бой.
- Бросьте Вы это, Пётр Николаевич, - прозвучал командный голос высоченного пожилого человека с вытянутым аристократическим лицом, глубоко посаженными светлыми глазами и торчащими кавалерийскими усищами, - Поглядите лучше в зеркало. Все знают, как Вы недавно сами одолели вражескую батарею в почти немыслимой для развития успеха ситуации.
- Ваша скромность известна, Фёдор Артурович: когда Вас давно спросили за что Вы получили свои первые Георгии, Вы ответили: «Сам не знаю, за что! Первый крест получил по своей неопытности: ординарцем вёз приказание и вместо штаба наскочил на турецкий окоп. Турки обстреляли меня, а начальство увидало и наградило. А второй крест за то, что проскакал горящий мост. Вот и все!» - рассмеялся Врангель.
- Это же тень прошлого и не более, - донеслось шушуканье рядом, - Это представитель умирающего рода войск. Кому теперь важна конница, Логинов? Таким динозаврам нельзя доверять вести нынешнюю войну, как и Николаю распоряжаться всем государством.
- В наше время их сменяют летуны. Вот кого я уважаю. Не боятся ни Бога, ни чёрта. За ними будущее армии. А тут старик, которому только лат да шлема с плюмажем на его тевтонской яйцевидной голове не хватает.
- Ну что ожидать от всех этих консерваторов с генеральскими погонами? Ещё и немчура. Слышали, что царь велел подчинить генералу Безобразову все гвардейские части, создав, таким образом, элитное подразделение, которое он мог бы не только использовать на фронте, но и на которое опёрся бы в случае внутренней смуты? Кажется целых два корпуса .
- Перед нами расселись некоторые представители безобразовского подразделения. Отовсюду понаскребли самых отпетых монархистов. Молодых тоже хватает.
Глеб ощутил знакомую дрожь в руках, которая обычно предшествовала кулачной расправе: «Морды бы вам разбить. Скоты». Глеб овладел собой и присмотрелся к некоторым гвардейцам. У них были малозаметные различия в форме: «Видимо эти молодцы из безобразовцев». Охотин припоминал о графе, копаясь в своей сильной на досье памяти профессионала: «Крещён лютеранином, но стал православным в сознательном возрасте. Племянник знаменитого кавалергарда генерал-лейтенанта Келлера – героя Русско-японской, павшего в ней. Лично растирал своим холерным солдатам ноги! Уже одно это достойно всяческого уважения! Строго следит за качеством солдатского пайка. В девятсот пятом временно был Калишским генерал-губернатором, ранен и контужен бомбой террористов».
- Господа офицеры, - раздался зычный голос графа Келлера, с бросающимися в глаза двумя матово блестящими белизною Георгиевскими крестами на изящно сшитом кителе, - предлагаю выпить за барона Врангеля и его беспримерную атаку!
- Ну вот – началось: два тевтонца – петух с кукушкой. Уж пить за позор бездарного Хана Нахичеванского я не собираюсь, - послышался шепоток Логинова.
- Остаётся выпить за назначение этой серости Куропаткина командующим Северным фронтом, - прыснул Кайгородов, - А Келлер, с его внешними данными, поди к царице вхож.
- Как там атмосфера в новой Ставке, Фёдор Артурович? – спросил Пётр Николаевич.
- Первое, что бросается в глаза, - ответил генерал, - это то, что теперь называют больший демократизм, который привнёс в отношения наш Государь и, что очень заметно после великокняжеской чопорности. При Ставке открыт синематограф, куда допускаются школьники и солдаты в качестве зрителей в Августейшем присутствии. Не могу себе такого представить при Николае Николаевиче. А такого старательного работника, как наш Государь трудно найти! Далеко за полночь в Его окне горит свет. А работает он всё светлое время суток, не покладая рук. Алексеев, будучи тоже трудягой, лично отмечал эти качества в Государе.
- Мне много раз доводилось близко видеть Государя и говорить с Ним, добавил Врангель, - На всех видевших Его вблизи, Государь производит впечатление чрезвычайной простоты и неизменного доброжелательства. Это следствие прекрасного воспитания и чрезвычайного умения владеть собой. Ум венценосца весьма быстрый. Схватывает мысль собеседника с полуслова, а память имеет совершенно исключительную. Я был просто поражён, когда Государь вспомнил совершенно точно, в каких пунктах находилась моя дивизия в тот или иной день! При этом бои эти происходили за месяца полтора до нашего разговора!
- Что на мой взгляд есть огромная заслуга Государя, так это Высочайшее одобрение подготовки Босфорской операции. Стало ясно, что ненаглядные союзники не собираются отдавать нам Проливы на деле. Хочется верить, что пока ещё забрать их не поздно. Только из-за нашего долгого отступления это дело опять затянулось, а Алексеев относится к овладению Проливами отрицательно, - сказал генерал Келлер .
- Пока у нас есть боевитые адмиралы вроде Бубнова и Колчака остаётся надежда на Проливы, - неуверенным тоном заметил Пётр Врангель.
- Есть такие достойнейшие, как фон Эссен, герой Японской есть и молодые и ретивые, как Колчак, но не поймёшь как он относится к политике, а это сейчас немало важно. Есть и верные старики, как Нилов, но они уже не способны ворочать горы. Но есть и опасные для такого высокого звания вольнодумцы, как Непенин и Бубнов. Кстати сказать, и вне флота расклад примерно такой же: половина военачальников увлекается левым вольнодумством, что крайне опасно, тем паче во время такой войны, - задумчиво молвил генерал, - Несколько настораживает «серый кардинал» Ставки Борисов... Не говоря о генералах Данилове Чёрном, Бонч-Бруевиче.
- Можете и Крымова включить в Ваш чёрный список, Ваше Высокопревосходительство, - усмехнулся Крымов.
- Очень сожалею, Александр Михайлович, - ответил Келлер.
- Есть у нас ещё пока верные Империи войска, как уральские казаки, пожалуй, и донцы с кубанцами, а также специальные подразделения, как «железные стрелки», ставшие из бригады дивизией, да и «Дикая дивизия». Сюда же можно и «Волчью сотню» Андрея Шкуро отнести. Если кто не слышал – эта сотня суть отряд особого назначения из кубанцев, которые проникают в тылы противника. Я бы сюда ещё и наши роты особого назначения добавил – особое подразделение разведчиков Леонида Пунина и в их числе - сотника барона Унгерна. Правда уж очень мало подразделение... Эти люди – опора престола. На них вся Россия сейчас держится, - сказал Врангель, - Кстати, на днях родной брат барона Унгерна, прапорщик Константин Фёдорович, совершил подвиг равный своему брату и стал штабс-капитаном стрелковой артиллерийской бригады.
- Не исключаю, что казаки Шкуро позаимствовали мысль у опричников Ивана Грозного, которые для устрашения всегда ездили с притороченной к седлу собачьей головой, - вставил Охотин, а Врангель тут же представил его всем гостям, извинившись, что не успел это сделать вовремя.
- Ну, началось, теперь и Ивашка Грозный может идеалом стать, - пробубнил знакомый шепоток рядом с Глебом, вызывающий у него чуть ли не рвотный рефлекс.
- Пусть хоть символами Грозного царя забавляются, лишь бы не красными тряпками, - заметил Врангель.
- Мы – государство идеократическое. Это имеет свои сильные и слабые стороны. Как мы сможем устоять против внутренней крамолы, если она перенесёт свою, отработанную до тонкостей пропаганду, в армию? Вот, что нам грозит вскоре всё больше и больше, - вставил Охотин.
- Армии следует сплотиться, а не пестовать своё умозрительное превосходство над пехотой, обитающее в горячих головах кавалеристов и, особенно - гвардейских кавалеристов, которые с высоты своих монстров-скакунов свысока смотрят даже на конницу, не говоря о тщедушных сибирских лошадках зауральских казаков, - сказал Келлер, - Жаль, что наше офицерство не образовало сплоченной касты, эдакого государства в государстве, какое есть в немецкой армии. Нет в нём и товарищеского духа австрийцев, бывших с времен Тридцатилетней войны от фельдмаршала до прапорщика на «ты». Великий князь Владимир Александрович, будучи главнокомандующим гвардией Санкт-Петербургского округа, пытался бороться с этим взаимным отчуждением, открыл Собрание армии и флота. Я считаю, что создание организованного, сплоченного в монолит офицерского корпуса – важнейшее дело любой великой державы. Нашу армию объединяют лишь две силы: чувство преданности Императору и жертвенная любовь к Родине. Эти два чувства слабеют с каждой неудачей, с каждым витком напраслины, изрыгаемой Думой в адрес Царской семьи. Подобные настроения овладели умами многих офицеров, господа, и грозят перекинутся на незрелые солдатские умы. И тогда настанет конец всему.
- Именно поэтому, господа, я, как патриот, открыто считаю своим долгом бичевать распутинщину и делать все возможное шаги против неё, - вставил Крымов.
- Вместо того, чтобы затушёвывать, заглушать всю эту мерзость из Петербурга, Вы подобными действиями можете лишь усугубить положение в тяжёлый исторический момент даже, если допустить, что вся эта мерзость правда, - сухо сказал на это Фёдор Артурович.
- Если уж «эту мерзость» сама родня Дома Романовых не хочет и не может скрывать, то почему же это напраслина? – упорно гнул своё Крымов.
- Даже если допустить, что это правда, во что я не могу поверить и считаю это грязными интригами придворных, то долг человека военного не расшатывать власть во время войны. Рухнет престол, и война будет проиграна – помяните моё слово! Я удивляюсь Вам, командир Уссурийской бригады, - отрезал Келлер тоном, не терпящим возражений.
- Нелепая мера отдавать в солдаты излишне левых студентов превращает армию в место ссылки, вредит престижу военной службы в глазах мирного населения. После Японской войны к мундиру начинают всё чаще относиться с презрением. По господствовавшим в интеллигенции понятиям, в «офицеришки» шли только фаты, неудачники либо тупицы. Лишь политический кризис 1908 года показал обществу опасность со стороны Германии и престиж военных начал вновь расти, - несколько изменил тему Пётр Николаевич, - В поколении, родившемся в девяностые годы, заметно некоторое отрезвление – много прекрасных ребят. Очень много их гибнет. Они не прячутся в этой войне. Но они воспитаны на доблести обороны Севастополя и Шипки. Суворов, увы, дела давно минувших дней. Его наступательная тактика успешно забыта. Отсутствие инициативы, стремление героически стоять до конца, до последнего патрона, но не двигаться – вот в чём беда.
- Как ни странно, но подъёму репутации офицерской службы способствовало изменение формы в сторону некоторой старомодности, а следовательно и большей красоты её, - добавил Трубецкой, - Вновь введённые с восьмого года цветные лацканы, кивера, султаны в гвардии напоминают уже александровскую эпоху. Конница вновь сверкает великолепием колетов, доломанов и ментиков . Офицерам дозволено носить вместо малопривлекательных шашек – сабли словно до Александра III.
- Мне, честно говоря, такое попугайство непонятно. Но, увы, это факт. Народ падок на дешёвые «бусы», не заботясь о том, что они представляют от этого лучшую мишень, - вставил Крымов.
- Положим, что речь идёт о парадной форме. Полевая осталась защитного цвета. Важно, что всё это повлекло за несколько лет больше молодёжи в офицеры, почти как в Николаевскую эпоху, - заметил Келлер.
- Вместо того, чтобы развивать авиацию, военно-автомобильное дело, бронированные поезда и тяжёлую артиллерию, наконец – флот, подобно немцам, мы сшили новые «плюмажи», - послышалось тихо совсем рядом.
- Они хотят по-старинке – шапками закидывать.
- И форма не должна вовсе вырождаться в грязного цвета гимнастёрку. Должно что-то оставаться для души, для духа армии даже, господа! – громко сказал Трубецкой, - А летом 1882 года армия стала неузнаваемой: исчезли гвардейские каски с плюмажем, кепи и шако с султанами, цветные лацканы, уланки и ментики, сабли и палаши. Словно по взмаху волшебной палочки всё это великолепие заменилось на кафтаны с крючочками, широкие шаровары и шапочки поддельного барашка. Офицеры стали более напоминать обер-кондукторов да околоточных надзирателей, солдаты же - паломников, ибо для пехоты были упразднены ранцы и вместо них появились вещевые мешки - копии нищенских. Но внешний вид значит очень многое для воинского духа. Александр Третий же, при всём моём к нему уважении, смотрел на блестящие мундиры, как на мишуру.
- Да, материализм этой реформы в духе времени сказался самым отрицательным образом в духовно-воспитательной области. Но была и положительная сторона - введение в жаркое время года белых рубах, до той поры носившихся лишь на Кавказе и в Туркестане. Что уж говорить о нашем времени? Ещё в начале войны те же французы имели свои излюбленные красные штаны, но с конца четырнадцатого года все они заменены на хаки – гнусное английское словцо. Пару лет назад британцы шли сомкнутым строем в штыки на укрепления и, когда за день пало их до 60 тысяч, правительство поняло, что что-то пора менять... Такова жизнь, - вставил Крымов.
- Надо полагать, что из тех 60 тысяч коренными британцами был незначительный процент... Форма изысканная делает офицера или даже солдата больше рыцарем. Нет, я не шучу! – добавил Врангель, - К примеру, отношение японцев к нашим пленным, раненым и убитым часто можно назвать рыцарским. Почему? Потому, что мы их звали «макаками», смотрели как на дикарей, а у них сохранился кодекс рыцарской-самурайской чести куда больше, чем у наших западных соседей. Зачастую тела павших русских воинов японцы погребали со всеми почестями, равно как и своих! Тут невольно вспомнишь недавние случаи здесь, когда немцы, в ходе Виленских боёв, выставляли на поругание трупы раздетых донага преображенцев. Ничего святого не остаётся. И форма грязного цвета порождает загрязнение душ.
Глеб встретился глазами с бароном Унгерном, сидящем напротив с присущим ему отсутствующим видом. Взгляд фон Штернберга скользнул по лицу Охотина, не остановившись, и вновь замкнулся внутри себя на сосредоточенном поглощении спиртного, а может быть на чём-то ещё. «Нерчинский и Уссурийский казачьи полки сейчас под командованием Врангеля. Они вместе и в Японскую были. Этот странный Унгерн в Нерчинском. Видно, что ему глубоко безразлична красота военной формы... Жаль, что я не кавалерист. Врангель мне симпатичен, как и Келлер – воины с головы до пят. Фёдор Артурович некое живое воплощение духа и доблести нашего прошлого. Почти сорок лет службы! Не зря же он заслужил прозвище Первой Шашки Империи. А вторая, насколько припоминаю – Каледин, казак. Похоже, что Врангель не прочь оспорить это первенство».
- Господа офицеры, - поднявшись с места, заговорил коренастый, могучий в плечах молодой черноволосый забайкальский казак с азиатскими глазами, брякнув Георгиевским оружием на ремне, - вы уж простите мне, неучу из Оренбургского юнкерского, что позволяю себе своё слово вставить, когда тут учёные из Военной академии говорят...
- Вам, сотник Семёнов, нет нужды делать подобные реверансы. Ваше Георгиевское оружие говорит само за себя, а о Вашем подвиге под Млавой может быть и Его Высокопревосходительство наслышан, - поправил Врангель, - Да и Ваши дела ещё во Внешней Монголии говорят о многом .
- Так вот, господа офицеры, - продолжил успокоившийся Григорий Семёнов добродушно, - я ещё раз прошу прощения, но, по-моему, в наше время со всей его скорострельностью предпочтительнее защитная неброская форма. Парадная оно и ладно, не суть, но полевая... Иначе нас всех перебьют ещё скорее.
- Вы, казаки - иррегулярные войска, не можете глубоко прочувствовать высокое предназначение военной формы, - вставил Володя Трубецкой, задорно полыхая своим взглядом двадцатидвухлетнего столичного гвардейца .
- Наверное, Вы правы, корнет, но, по-нашенскому мнению, оно так вот и остаётся, - ответил рассудочный казак, куда более взрослый в свои всего лишь двадцать четыре.
- А пример Петра Николаевича с самураями, с рыцарской честью, которая неразрывна со внешним видом солдата, Вас тоже не пронимает? – возмущённым тоном заявил молодой граф Стародворский.
- Спорить о пользе и вреде красивой формы можно до бесконечности, господа, - примирительно добавил генерал Келлер, - А тем более в столь молодые годы.
- Им, казакам, этого не понять. Чувство формы и её гармонии это наше, гвардейское, - проговорил, самодовольно расправляя пышные усищи, крупный рыжеватый гусар, видимо из безобразовцев.
- Штабс-ротмистр Дорофеев, Ваши слова могут задеть любого казака за живое, что вовсе нежелательно и неуместно в любой армии, - строго сказал Врангель.
- Вы, как всегда, правы, Пётр Николаевич, - вставил насупленный уссурийский казак.
- Вот видите, штабс-ротмистр, мои природные казаки уже задеты. Следует быть деликатнее, тем более, если Вы – гвардеец.
«А тут собралось множество врангелевцев. Казаки в основном» - подумал Глеб. Внезапно кто-то тронул Охотина за плечо:
- Глеб Гордеевич? – послышался смутно знакомый сухой баритон.
- Кирилл! – удивился Глеб, - Какими судьбами Вы здесь? Слышал, что Вы на Юго-Западном...
- Нас недавно и, возможно, лишь временно перебросили, объединяя в безобразовские гвардейские корпуса, как осколки былых. Не только на Северном редеют полки, - ответил Кирилл Ртищев.
- Не встречали ли Вы там нашего Сергея?
- Так мы чуть ли не каждый вечер чаи в землянке с ним распивали, - улыбнулся Кирилл.
- Как он – не ранен? – тревожным голосом спросил Глеб, вставая.
- Пока всё в порядке. Нас с ним пуля не берёт. А Вы как тут?
- Получил боевое крещение. Эта война развенчивает все устоявшиеся мифы о красивых войнах. Что ещё можно сказать? Как сестра Ваша?
- Настасья в Питере. Устроилась трудиться в Царскосельском лазарете. Иной раз доходят письма матери. Кстати работают они там вместе с Евпраксией Гордеевной.
- Как славно! Есть в чьи руки попасть, будучи раненым, - улыбнулся Глеб, - А как это я Вас не разглядел за столом?
- Я сидел в том углу, а Вы вошли и с тех пор, как сели, не могли видеть сидящих на одной линии с Вами. Я Вас тоже видел лишь краткий миг в дверях.
- Понятно. Так, Вас пока в резерве держат? – спросил Охотин и подумал: «А парень изменился в лучшую сторону. Раньше бы ни за что не подошёл первым».
- Покуда некоторое затишье - мы в запасе.
- По давней традиции, гвардейских юнкеров обычно производил в офицеры сам Государь и только в день праздника Преображения, - доносились бражные голоса молодых гвардейцев.
Гости начинали расходится, а Келлер на некоторое время задержался со Врангелем:
- Этот казак Семёнов тоже у Вас в подчинении, Пётр Николаевич? – спросил граф.
- Да, Ваше Высокопревосходительство. Очень толковый офицер с чисто казацкой смёткой, отличный строевик, храбр. Образования ему не хватает, но умеет пользоваться успехом среди низших чинов. Есть у него и свои недостатки – некая неразборчивость в средствах и склонность к интриге.
- Да, бойкий малый.
- Такие тоже нужны, - улыбнулся барон.
- Безусловно. Будем надеяться на лучшее.
- Глубокая, основанная на уповании в милость Божию, уверенность Государя в победе должна стать образцом для нас всех и, особенно, для этих непоколебимых пессимистов в штабах, - сказал генерал.
Когда Охотин расстался со Ртищевым и побрёл в сторону своей части, его нагнал моложавый бравого вида человек в форме генерал-майора Российского корпуса жандармов:
- На ловца, Глеб Гордеевич, и зверь бежит, - козырнул он.
- Чем могу быть полезен, Ваше Превосходительство? – вытянулся Глеб, поднося руку к козырьку. Лицо генерала показалось ему смутно знакомым.
- Александр Иванович Спиридович, - представил себя генерал-майор, поводя широкими чёрными усами на круглом, гладко выбритом лице, - Некогда мы были знакомы в пору моей работы в Московском охранном отделении.
- Вспоминаю... Когда работал с Зубатовым и был представлен Вам. Очень рад Вас видеть, Александр Иванович! А Вы заметно изменились.
- Всё про Вас знаю, Глеб Гордеевич, а посему имею предложение. Очень рад, что промыслом Божьим вышел столь неожиданно на Вас! Считаю абсурдным ситуацию, когда высококвалифицированный полицейский, или если угодно и жандарм, подставляет себя под пули и осколки в качестве всего лишь поручика. Да Вам бы давно пора погоны моего уровня носить, Охотин! Ведь мы же ровесники. Это просто недопустимо. Я отвечаю в данный момент за безопасность Могилёвской ставки и людей грамотных мне катастрофически не хватает. Прошу Вас помочь, а если Вы будете упорствовать, то придётся воспользоваться властью. Государя охранять - не менее важное дело в наше время. А времена, увы, «больше не Николаевские» у нас...
- Понимаю всю важность Вашего предложения, но...
- После остановки натиска германцев, благодаря участию Государя Всероссийского, Внутренний фронт становится опаснее для нас, чем германский. Или я не прав? Ведь не Вам всё это объяснять, при Вашем опыте. Я ведь в начале века у Зубатова тоже работал и от него как-то позже о Вас ещё услышал. Намотал на ус. Тогда ещё лишь Ваш нынешний чин имел. За арест Гершуни в третьем году сразу получил подполковника, за организацию охраны Царской семьи в Шхерах в седьмом году - полковника. Но с понижением из полиции в армейцы? Это никуда не годится, Глеб Гордеевич!
- Это глас совести, Александр Иванович, - в этот миг Глебу вспомнились только что услышанные презрительные слова о «ботаниках» в Могилёве.
- И это чувство мне не чуждо. Московская рутина Вас тоже притомила и потянуло на фронт. Но мы не можем себе позволить разбрасываться такими специалистами, Глеб Гордеевич. Так что, уж будьте так добры, к нам в Могилёв.
- Не знаю даже, как могу возразить. Понимаю Вашу правоту, но душа не лежит...
- Воздержитесь от эмоций до конца войны, Глеб Гордеевич. Если мы победим, а к тому предпосылки уже имеются, с момента переноса Ставки, то и можно будет позволить дать волю эмоциям, но не сейчас же?
- Мне трудно Вам возразить и умом понимаю, что грех отказать. Ведь я – монархист.
- Вот и прекрасно!
17. Военные будни
«История предъявит счёт военному командованию Англии и Франции, которое в своём эгоистическом упрямстве обрекло своих русских товарищей по оружию на гибель, так как Англия и Франция так легко могли спасти русских и таким образом помогли бы лучше всего и себе... Если бы мы отправили в Россию половину тех снарядов, которые затем были попусту затрачены в... плохо задуманных боях... то не только удалось бы предотвратить русское поражение, но немцы бы испытали отпор... Вместо этого мы предоставили Россию её судьбе...»
Д. Ллойд-Джордж
- Дед мой, по отцовской линии, Стрельников, был тоже священником в селе, - звучал монотонный голос отца Питирима в новой землянке Кирсанова, - Лишь один из его троих сыновей сохранил отцовскую фамилию. По окончании духовной семинарии детям одного отца было принято давать новые разные фамилии. Отцу дали по названию прихода, в котором служил дед – Богоявленский. А поскольку я был единственным из его сыновей, окончившим семинарию, мне и досталась отцовская фамилия.
- Эк бывает у вас, у священников, - подивился Коронат Мальцев, - А евреи бывают среди вас?
- Православным священником может стать любой, тут ограничений нет – какого ты племени. «Нет эллина, нет иудея». Лишь бы вера подобающая была.
- А вот в офицеры лицам иудейского вероисповедания путь закрыт. А выкресты уж и генеральских чинов понахватали , - развивал мысль Мальцев, - Как Вы на это, батюшка смотрите? Ежели в Синоде выкресты одни засядут? Енто-ж конец православной вере наступит! Евреи оне везде норовят корень пустить.
- Так, к чему в такие крайности вдаваться, сын мой? Никто же не потерпит одних выкрестов в Священном Синоде, - отмахнулся Питирим, оправив скуфейку аспидова цвета.
- На то и слово «Си-нод», шо гора Си-най, шо «си-о-низьм», - не унимался прапорщик.
- Досужие разговоры всё это, сын мой. С войной всё обострилось. Жили мирно...
- С пятого года всё не так. И станет им там совсем хорошо - в Синайском Синоде.
- Пустые речи глаголишь, сын мой, негоже так. Грешно даже.
- Да бросьте Вы, Мальцев, - раздражился капитан Кирсанов, - просто несерьёзно всё это.
- Вот почитайте лучше газету, - сказал штабс-капитан Межецкий, - очень занятно о последнем в истории капере. Об отважном германском капитане фон Мюллере с каперского крейсера «Эмден». Подобные заметки вызывают больше доверия, чем приевшиеся о германских зверствах, вроде: «Самые жестокие пытки и ужасы инквизиции бледнеют перед нынешними! Попадающие в плен легко раненные русские воины подвергаются операции перерезания сухожилий на руках!» Войны без жестокости не бывает...
В тот промозглый осенний вечер Сергей вышел на воздух в одно время с мрачным Кирсановым. Чувствовалось, что капитану не терпится с кем-то поделиться накопившимся на душе грузом. Охотин сказал пару слов о том, как некоторые солдаты воспринимают свою долгую окопную жизнь:
- На днях слышал от одного скромного солдатика из заволжских крестьян, что они себе такие окопные хоромы понаделали, что и выходить не хочется: «ён живёт как у Христа за пазухой, мол, и сухо, и дрова отличные, и речка рыбная под боком – рай земной». Спокойно, говорит, живут и даже по дымкам из окопных печурок стрелять с обеих сторон не принято.
- Дико и страшно слышать, но человек ко всему привыкает. Но ведь обживание траншей и радость от этого унижает человеческое достоинство и превращает его в сознание червя, - сказал Филипп.
- С другой стороны, когда наши траншеи затопило тогда, в Карпатах, и обе стороны вылезали сушиться и откачивать воду, то никто не стрелял по обоюдной молчаливой договорённости. Солдат начинает постепенно воспринимать окоп как свой дом. А другой поведал, как немцы перепились с голодухи, мол, у нас-то вино под запретом, а у них – нет. Как-то еды у немцев оказалось мало, наклюкались они и пьяными – в атаку. В таком виде они ничего не боятся, их штыком, говорит, колешь, а они ещё и с проткнутым брюхом хохочут – страшно было.
- Будь она проклята вся эта окопная жизнь, - вдруг резко проговорил Филипп.
- Что-то не нравится мне Ваше настроение, капитан, - заметил Сергей.
- А какому ему ещё быть, когда Она меня ночами одолевает! – зло ответил Кирсанов.
- Кто, позвольте спросить – Она?
- Любовь моя, о коей проговорился вам тогда с пьяну.
- Это же не удивительно, что та, о которой Вы подолгу думаете днём, посещает Вас во снах. Меня жена тоже порой «навещает». Да и не только она, к прискорбию...
- Да не то всё это. Моя любовь является в виде демона и терзает меня. Это не сны, а кошмары. Да ну их. Не слушайте Вы мои бредни, не обращайте внимания.
- Иногда легче становится, когда выговоритесь.
- Она отказала мне в любви по причине моих правых убеждений. Она ведь чуть ли не революционерка... Убеждения не позволяют людям быть вместе. Это же ломает судьбы! Проклятая политика!
- Но убеждения, на мой взгляд, стоят не меньше самой любви, - сказал Охотин вдумчиво, - Никогда бы не ужился с левой, будь даже по-глупости сильно влюблён в неё на первых порах. Ещё с левой иностранкой – ладно, но не с левой русской, продающей Россию.
- Вы правы. Убеждения великая вещь. Ими нельзя пренебрегать. Это подобно измене.
- Но она же по сути обманула Вас, насмеялась над Вами, да ещё и убеждения её левые, к тому же она мечтает о выгодном браке. Право, я бы выкинул такую из сердца, да поскорее.
- В том-то и дело, что не могу из-за этих жутких снов, - глаза Кирсанова горели на совершенно бледном лице. Таким Сергей его ещё не видел.
- Некогда знал я в столице одну особу исключительно подходящую по Вашему описанию на Вашу возлюбленную, Филипп. Она поэтесса, художница и что-то в этом роде, словом ведёт богемную жизнь, вертится в салонах, театрах и ресторанах. Её имя Аглая, а фамилию не знаю.
- Аглая? – лицо Филиппа окаменело, - Вы сказали Аглая?
- Да. Я встречал её в салоне госпожи Третнёвой и она, вне сомнения, производит впечатление, тем паче в наше время. Ведь облик её полностью соответствует и прерафаэлитским, а также и новейшим работам Мухи, Густава Климта и прочих. Если это та самая особа, то я бы Вас предостерёг, Филипп. Даже если она переменит свои политические привязанности. Не сомневаюсь, что Вы этого не сделаете, но такой человек, как она может вполне. На мой взгляд она просто не достойна Вашей любви. Знаете что? Пойдёмте к нашим солдатам, Филипп, это сразу развеет Вас. Проведёте ночь без кошмаров.
Они уже подходили к солдатской кухне, вокруг которой частенько в это время собирались рядовые, как всю линию окопов огласил вопль. Просто истошный крик без слов.
- Это что ещё за безобразие? – нахмурился Кирсанов.
- Резвятся солдатики. Тоже люди, - ответил Сергей.
- Что орёшь как оглашенный ? – раздавался в полумраке хриплый голос фельдфебеля.
- Что ты людей православных пугаешь? – зазвучал знакомый тенорок ефрейтора Карасёва.
- Кто тут надрывается? – спросил подошедший капитан.
- Да вот, новичок тут, из еврейцев. Истерика с ним. Не знаем, что делать.
- А почему сейчас именно, когда никакой канонады нет? Странно! С чего началось? – сурово спросил Кирсанов.
- А кто же его знает-то дурака, Ваше Благородие, - хмыкнул Карасёв, - Молод ещё.
- Отвечай, кто обижает может? – обратился капитан к сжавшемуся в комок в углу окопа худосочному рядовому лет не больше двадцати лет отроду.
- А он по-русски почти не слова, Ваш-бродь, - сказал хриплый солдат.
- Дуролом сопливый от страха сжевал свою папиросу, - глуповато хихикнул третий солдат.
- Встань, семя ты крапивное! Капитан с тобой разговаривает! – рявкнул хриплый.
- Чаво глотку дерёшь, чёрт сипатый! – огрызнулся ефрейтор.
- Хорошо, он не может ответить по-русски. Кто мне расскажет, что тут случилось?
- Шпрехен зи дойч? Идиш? – спросил рядового Сергей.
- Идиш, идиш, - ободрился рядовой, вставая.
- Расскажи на немецком, что сможешь. Что нет – говори на своём, - сказал Филипп.
- Отвечай, мазурик окаянный, мясник жидовский! – гаркнул хриплый.
- Прекратить такое обращение, фельдфебель! Не сметь никого задевать на национальной почве! Все вы здесь равны! На то она и Империя, – проревел своим басом Кирсанов, - А хамства не потерплю тут ни под каким видом!
Странный парень забормотал со страшной скоростью на идише и офицерам не помогло даже знание немецкого. Наконец, прояснилось, что парня просто пугали от нечего делать, сказав, что завтра его одного пошлют в атаку на вражеские окопы.
- Вот в таком случае, на уровне личностном, могу ко всем относится объективно и гуманно, - тихо сказал Сергей Филиппу, - но как посмотришь, кто особенно старается нашу державу расшатать, невольно начинаешь относиться с предубеждением, - и добавил громко, - Чтобы никто тут не смел травить этого рядового больше!
- На хромой свинье ездок. Вот он кто! – галдели солдаты между собой.
Офицеры отчитали солдат, а особенно фельдфебеля, и удалились во мрак октябрьской ночи. По пути Кирсанов сказал:
- Этого служаку-фельдфебеля ругать надо, но и понять можно: ведь его довели пополнения с весны, состоящие из ратников второго разряда – белобилетники с физическими изъянами, прежде в войсках не служившие. Грамотные унтеры справиться с их обучением уже не могут, поскольку унтеров-то повыбили уже очень сильно. После трёх, а в лучшем случае шести недель обучения в таких батальонах новобранцы попадают в маршевые роты и на фронт безоружными и практически не обученными. Эти толпы становятся лишь обузой в частях, количество едоков растёт, а полноценных бойцов падает. И такие ополченцы, едва ли выстрелившие в мишень два-три раза, попали в ад тяжелейших за всю историю боёв. Растёт и число отставших от подразделений, называемых на жаргоне халупниками, а также палечников и самострелов. Виноваты ли эти растерянные люди, не нюхавшие пороха, или те, кто не удосужился их подготовить? Уж нет в нашей армии былого упорства в боях, а лишь желание бежать, при случае. За исключением избранных частей... Истощены физически и нравственно. Ведь умудрились за лето отдать врагу важнейшие железнодорожные узлы - Ковель, Барановичи! Оставлены Польша, Литва и Курляндия. Но снарядный голод прекращён с августа — и слава Богу.
- Но не верю, что лавры всего следует отдавать военно-промышленным комитетам, - заметил Охотин.
- Вне сомнений. А за армейские заказы они лупят страшные деньги. Но казённые, а не их заводы сумели быстро удовлетворить потребности армии в снаряжении на семьдесят процентов . Но в их руках печать, думские трибуны и им вполне удаётся чудовищная ложь, что только они и работают на оборону, вопреки намерениям правительства! Можете себе представить, как это накаляет настроения в тылу. Лучшие знатоки артиллерийского дела в мире , как выясняется — наши. Глядишь — скоро немца задавим.
- Да уж видел я, что новобранцам в нашем батальоне выдали недавно японские винтовки, а прицелы этих винтовок нарезаны в японских мерах и японскими цифрами – попробуй пойми!
- А наспех изданное наставление для стрельбы из них имеет грубейшие ошибки. Так и палим поверх голов неприятеля.
Вернувшись в землянку, оба офицера столкнулись у входа с Владимирцовым, который заглянул к Межецкому. Вошедшие рассказали им о замеченных проявлениях межнациональной вражды.
- Всего этого следует ожидать, - ворчливо бросил Никандр, - Народ звереет в таких условиях.
- Ладно, тёмные мужики. Вспомните слова гвардейского офицера Дорофеева, - махнул рукой Емельян, - Сколько ни стараюсь проявлять как можно больше душевности к своим рядовым, всё одно – гладко не получается. Всегда найдётся хоть один во взводе, кто начнёт воду мутить и все выстроенные моим трудом гармоничные отношения портит. Но битья у меня никогда не было. До сих пор проносило. Вопроса национальности среди солдат пока как бы не существовало. То, что евреи обычно устраиваются ротными писарями особого раздражения не вызывает. Часто солдаты из крестьян почти и писать-то не умеют.
- Один приятель рассказал как накалились отношения между русскими и поляками, среди офицерства особенно, когда в Вильне открывали памятник графу Муравьёву, – сказал Никандр, - То, что Муравьёв усмирил восстание решительно и быстро, с меньшими жертвами, чем тот же Берг в Привислянском крае, забыто напрочь. Зато раздутая несправедливо-дурная слава Муравьёва, упорно прозванного вешателем, хранится в польской народной памяти. Не единственный случай в истории, увы. Так вот, все офицеры были уверены, что поляки ночью взорвут новый памятник. Старались польских офицеров не раздражать понапрасну и не заставляли приходить на открытие памятника. И всё обошлось. Стоит там Муравьёв, пше прашам . А в целом, они там очень даже дружили с офицерами из поляков. А ведь австрийцы, готовившие наступление из Галиции, рассчитывали на восстание в Царстве Польском. В австрийской армии есть польские добровольческие части в особой форме, во главе которых испытанный революционер Иосиф Пилсудский. Правда, призыв Николая Николаевича пошатнул возлагаемые на легионы Пилсудского надежды. Старые франко-польские связи и призыв подтолкнули видных общественных деятелей русской части Польши провозгласить свою верность союзникам. Просто державы Согласия обещали полякам больше, чем их противники. По моему армейскому опыту польский вопрос у нас стоит острее, чем еврейский. Офицеры всё время вынуждены иметь дело с окружающими евреями: подрядчиками, поставщиками, портными, сапожниками, наконец, писарями. Часто в долг у евреев берут. Настроены к ним офицеры, в целом, благожелательно .
- А вспомните подвиг полковника Бржозовского, - добавил Сергей, - который отвечал за оборону крошечной крепосцы Осовец? Они выдержали 400 тысяч снарядов, вплоть до 420-го калибра и тогда немцы отправили коменданту неслыханное предложение продать крепость!
- Не слышал! Расскажите-ка, - оживились окружающие.
- Николай Бржозовский тут же приказал повесить парламентера. Он счёл это предложение глубочайшим оскорблением офицерского достоинства. Очевидно он не рассматривал человека, принесшего такое послание в качестве парламентёра, а лишь провокатора.
На другой день в землянку Кирсанова заглянули Георгий Бородин и барон Фельдман. Охотин лихо взял под козырёк. Буран сказал, что пришёл попрощаться. На должность командира УКП вступает его дальний родственник - седьмая вода на киселе - Бородин Михаил Никанорович:
- С восьмого года полком нашим командовал, привязался уж к казакам. Очень будет жаль расставаться с Олсуфьевым – моим ровесником имеющим «полный бант Егориев ». Первый герой у нас в УКП. Но переводят якобы на повышение за заслуги неизвестно какие. Буду командовать полком Оренбургской казачьей дивизии . Раньше может и рад бы был повышению, но здоровье уже не то, а новое место требует напряжения. Годы своё берут. Но главное, что душа не лежит расставаться со своими — с тем же Мизиновым, не говоря о славном Фельдмане.
- Что Вы, Ваше Высокородие, на вас посмотришь – Илья Муромец на ум приходит. А Вы о здоровье, - улыбнулся Межецкий, - Вот солдатам и офицерам жаль будет с Вами расставаться.
- Смещение с должности боевого полковника после получения многочисленных благодарностей иначе как опалой не назовешь. Да ещё назначение командиром полка совершенно другого казачьего войска будто уральцами командовать более не в состоянии... Ну да полк переживёт. Знал он немало начальников – Хорошхина, Железнова. Сам Богаевский был одним из них. Сейчас полк идёт на отдых в конный корпус Драгомирова. А Михаил Никанорович достойный командир – не беспокойтесь. Был направлен в лейб-гвардии Уральскую казачью Его Величества сотню. Кого попало туда не направят. Он ещё в Восточной Пруссии в начале войны отличился. Только в глазах простых уральцев есть один изъян у него – отсутствие бороды. Но звание гвардейца обязывает её брить, увы. С этой войны для казаков стало своего рода бравадой пуще прежнего обрастать бородами, поскольку немцы казаков в плен не берут – сильную злобу затаили. То есть, коль уж ты казак, так подчёркивай это как можно больше, а то вокруг подумают, что ты от боязни под неказака косить хочешь.
- Как бы не был хорош наш новый командир, - сказал Фельдман, - Ни за что бы старого на него не променяли, будь наша воля. Тут не только в привычке дело. И это тоже немало важно – несёшь бывает реляцию нашему Бурану и знаешь, чего от него можно ожидать. Какой критики. Но дело куда глубже: каждый из нас за эти годы к полковнику привязался. Право не знаю – может чья-то интрига виной тому переводу?
- На что я человек малообщительный, но по окончанию войны мне будет очень не хватать моих окопных товарищей, - вставил Сергей Охотин.
- Господа, останьтесь, пожалуйста. У нас сегодня изысканный по нынешним временам ужин, - сказал Кирсанов, - Не помню точно, что обещал нам наш ординарец, то ли - зелёная ржаная каша, то ли полба с горошком. Но главное, что они нарвали грибов и обещают вкуснейшие биточки из рубленых грибов. Последний урожай перед похолоданием.
- Слюнки текут, господа, но извините - нам пора. Нас ждут свои на прощально-встречный ужин, - ответил Георгий Кондратьевич.
В середине октября резко похолодало и стало ещё больше тянуть в просушенные дымом окопы и блиндажи из толстых брёвен, кажущиеся такой надёжной защитой от любого снаряда. Нечто своё, родное, чувствовалось в этих тесных, но нередко сырых стенах. Вошёл невесёлый капитан Владимирцов, бросив своё обычное «Приветствую соседей». Его помятое цвета гимнастёрки серого сукна без душевного тепла вылепленное лицо выражало некую общерусскую скорбь.
- Присаживайтесь и присоединяйтесь к нашему чаепитию, капитан, - своим обычным весьма мрачным тоном произнёс Кирсанов.
- Всё чаще у нас в землянке слышен надрывный лающий кашель. Похолодало, а у людей уже сил нет сопротивляться недугам. Устали и болеют солдатики всё чаще, - сказал Владимирцов, снимая грязную жёваную фуражку, - Сетуют, что приказ строжайший огня на позициях не разводить, тогда как немцам можно и наши завидуют – мол, им суше и теплее. Ворчат и что махорка кончается. Уже простую траву курят.
- Бросать курить должны и всё тут, - резко и зло бросил Филипп.
- Но не в условиях войны же, капитан, когда итак нервы на пределе, - заметил Емельян.
- Старообрядцы те вовсе не курят. Вот с кого пример всем брать подобает, - вставил Сергей, - А у нас в семье из семи братьев ни один не курит.
- Немцы частенько применяют разрывные пули. Сам тому свидетель, - решил переменить тему Владимирцов, - А ведь запрет на них Германия официально подписала. В Женеве, кажется. Вот наши солдаты натерпелись и от злости стали тайком спиливать острые концы пуль, чтобы рана «поширьше» была.
- Голь на выдумки... – процедил Никандр Межецкий.
- Но хуже всего это долгое затишье, когда солдат дуреет от безделья и тоски, - продолжил разговор Емельян, - Ссоры по пустякам вспыхивают.
- Вот и у нас недавно разнимал парочку юнцов лет по двадцать, - добавил Никандр.
- Наше кротовое бытие унижает. Что это за война, когда месяцами страданий отбираешь у противника не больше очередного жалкого куска пустыря с траншеей, полной протухшей воды и вновь зарываешься кротом землю. А каково кавалерии? Вообще пользы от неё никакой не предвидится, - развил тему Филипп.
- Эта война переворачивает все доселе существовавшие представления о войне, - вздохнул Владимирцов, - Так и вовсе никто не станет больше выбирать карьеру офицера.
- Если бы от этого всё зависело, так может и хорошо бы, - вставил Сергей, - Но быть или не быть войне - решается на ином уровне.
- Таких, как кайзер, надо бы международным военным трибуналом судить, - зло бросил Филипп, прихлёбывая крепкий чай.
- И ничего мы, жалкие винтики Большой Игры, поделать не можем. Без правды боярской Царь Бога прогневит, - задумчиво выдал Сергей.
- А не проявить ли нам инициативу? – спросил вдруг Филипп, - Не организовать ли самим ударный отряд и не пройтись по тылам противника? Ведь многие подразделения занимаются этим. Я не уверен обязаны ли мы спрашивать разрешение высшего начальства?
- Мысль славная, - почесал затылок Емельян.
- Так, давайте же! – обрадовался Сергей.
- Поспешишь – посадских, как говаривали в старину, людей насмешишь, - сказал на это Емельян и сам зашёлся странноватым сиплым смешком, - Надо будет поспрашивать, нужно ли добро сверху.
- Владимир Николаевич - наш человек золотой, - промолвил Никандр.
- А я, кажется, ни разу его не видел, - растерянно сказал Охотин.
- Староват генерал становится, вот поэтому всё реже мы его видим. Но он - человек старой закалки. В Японскую, уже будучи в летах, сам иной раз в атаку водил. И в Галиции и на Рижском направлении он сумел неплохо спланировать наступления, в отличие от многих иных генералов. Нам ещё не так плохо живётся, господа, - подытожил Межецкий.
- Во всяком случае Владимир Николаевич не станет пренебрегать заветом Суворова: «Никогда не презирайте неприятеля. Преследуйте денно и нощно, пока истреблён не будет». Похоже, что почти все прочие нынешние генералы напрочь забыли цитаты из своих старых учебников, - печально сказал Емельян.
- Да со времён Севастополя что-то в нашей армии надорвалось, переломилось. Разучились воевать, не те стали, что раньше, - махнул рукой Никандр.
- Нипочём бы Порт-Артур не сдали, кабы не выцелили бы япошки Кондратенку , - тихо из скромности вставил Мальцев, копошащийся у жаркой чугунной печки.
- Тоже верно, но всё же, по большому счёту, штабс-капитан прав, - сказал Сергей, прекрасно владевший материалами по Японской войне, которые он перелопатил, прежде, чем начать писать свою книгу.
- Ваши Благородия! – воскликнул вдруг прапорщик, - консерва мясная пропала!
- Как такое может быть, прапорщик? – спросил Межецкий, - Кто мог знать, что там у нас припрятано?
- Рядовой Миловзоров знал. Он нам печку вчера чинил, - ответил Коронат, - На все руки мастер у нас - ротный жестянщик он. Мастерит печки такие, что любо-дорого: на дрова бережливые.
- Веди сюда рядового, поспрошаем, - сдвинув густые брови, сказал Никандр.
В землянку вошёл солдат с удивительно разбойничьей рожей в шрамах, которая могла заранее вызвать всеобщую антипатию в любом месте, кроме разве что каторги. Было ему чуть больше тридцати лет.
- Рядовой Миловзоров? – суровым тоном спросил Межецкий, сдерживая улыбку.
- Так точно, Ваш-Бродь, - сипло ухнул вошедший.
- Помнишь ли восьмую Заповедь Святаго Евангелия, рядовой Миловзоров? – спросил штабс-капитан.
- «Не укради», Ваше Благородие!
Офицеры, чуть не попадали со скамеек от хохота, а Миловзоров совершенно смутился, опустив голову.
- Всё верно ответили, рядовой, - спокойно сказал Владимирцов, взяв в себя в руки, - Главное, что почитываете Новый Завет. Грамотны?
- Немного читать обучен, Ваш-Выс-родь. В армии выучил и рад тому. Никак не можно нам таперича без грамоты.
- Не всегда следует добавлять «Ваше Благородие», рядовой, - улыбнулся Кирсанов, - Ежели во день Святой Пасхи начальник приветствует словами: «Христос Воскресе», то при ответе нельзя добавлять титул начальника.
- Но ближе к делу, господа, - продолжил Межецкий, - У нас, рядовой, имелась на этот вечер банка мясных консервов, и она недавно пропала, как уверяет прапорщик...
- Богу не грешен – царю не виноват! – заученно выдал Миловзоров сорванным голосом, вращая глазами от напряжения.
- Мы не можем утверждать, что Вы эту банку взяли, рядовой, но лишь спрашиваем: не знаете ли Вы где она? – попытался смягчить Охотин.
- Кровью клянусь, - просипел Миловзоров, - кровью родителев моих – не брал!
- А кто может чужой заходил сюда, покуда ты печку чинил? – спросил Никандр.
- Было дело... Один заглянул из наших...
- Кто таков? – мрачно спросил Коронат.
- Изот Юрятин, - нехотя выдавил солдат.
- Щас позовём и Изотку, - разохотился прапорщик, - Эй, ефрейтор, приведи-ка Яго сюда.
- Что за человек этот Изот? – спросил Межецкий, который уже не сомневался, что Миловзоров не лжёт.
- А - кухаркин сын он, - ответил Миловзоров с крестьянским пренебрежением к подобным.
- Ну, это ни о чём не говорит, - заметил Сергей, - Вы бы поподробнее.
- Таких у нас в деревне «деньгоделами» звали. Ушлый больно. Деньги у него больно дешёвые. Говорит раньше он сам малевал их. Мильёнт рублёв денег, говорит, имел. Но никто не верит йиму.
- Болтает он всё, - усмехнулся Никандр.
- Рядовой Юрятин по Вашему приказанию... – отрапортовал удивительно громким голосом, вкатившийся в землянку, бойкий вертлявый паренёк лет двадцати пяти, весельчак с виду, которого подталкивал ефрейтор Карасёв. От парня бодро несло свежей сапожной ваксой.
- Спокойно, - оборвал его на полуслове Кирсанов, - Так кричать тут не надо.
- Стало быть, рядовой Юрятин, у нас обсуждается дело о пропавшей банке, - начал Никандр пристально глядя в бегающие голубые глазёнки паренька.
- А что? – резко заговорил он, вжавшись в косяк двери, - Какая-такая банка?
- Лежала на этом месте баночка консервная, - указал пальцем Мальцев.
- Мы с голоду не пухнем, Ваш-Бродь, чужое нам не нужно, - выпалил парень норовисто, - Ну заглянул я на минутку, Миловзорова спросить, а время копаться в мешках у меня и не было, а у других – не знаю не ведаю.
- Мозгляк паршивый. На меня намекаешь, гад? – спросил сиплый солдат, который явно недолюбливал Изота.
- Ещё ничего не доказано. Не сметь оскорблять друг друга! – рявкнул Владимирцов.
- Ваш-Бродь, мы – рязанские, нам чужого не надо, - пропел паренёк.
- Мне что-ли надо? Чего ты заладил тут? – поглядел на него сиплый мужик исподлобья.
- Чего набычился, Миловзоров? – заворчал Карасёв, - Промолчи лучше.
- Бычий цепень в кишке у него сидит - вот и набычился, - подхватил Изот.
- Не могла банка сама выкатиться из землянки, поскольку порог в ней наверх ведёт, а не как в домах. Так что, рядовые, что-то тут не вяжется. Кто ещё заходил? – спросил Емельян.
- Так мало-ль кто, Ваш-Бродь тут мимо за день проходит? – выкатил глазёнки Изот.
- Шилом патоку твою не заваришь. Ты банку-то верни, печенег, - зло бросил Мальцев.
- Я-то шо? Вот ён тут долго сидел...
- Я те щас крылья-то пообломаю, не так запоёшь! – зарычал Миловзоров.
- Сестрицы ишо вчерась ходили тута, - напрягся Изот, - Милосердия сестрицы. Мне батя всегда говаривал: «женщинов, сынок, опасайся». Так вот и говорил.
- Ни одна сестра сюда носу не покажет, покуда я тут сижу, - резанул Миловзоров, - Меня и девки и мужьи жёны боятся. Не было их тут. На других не вали, Изотка, а колись давай. Что пожрать любишь, да о деньгах всё бредишь каждый в роте знает.
- Не слушайте его, Ваш-Бродь, не любит ён меня. Вот и врёт.
- Я те покажу – врёт! У нас под Курском таких нет, как у вас там!
- Антихрист скоро придёт и худо те, Корней, станет. Побойся Бога на однополчанина напраслину-то...
- Сперва помощнички антихристовы придут народ смущать, таких как ты в антихристово стадо и совратят. Ты уж давно на пути туда, Изотка. Колись лучше скорей!
- Никто сурово наказывать за мелкое воровство не будет. Господь рассудит. Обещаю, что на рассмотрение дело мы не передадим, - резко сказал Кирсанов, глядя в упор на Изота.
- Но следует помнить, что чистосердечное признание спасёт от наказания, а если не так, то хуже будет. Можно по морде получить, например, - уточнил Никандр.
- И что все на меня? – неподдельно удивися душка-парень, - Да посмотрите на эту забубённую головушку - Корнея! По нему верёвка плачет, не по мне бедному!
- Мурло моё каторжное, да твои глазёнки не лучше. В них всё написано! – огрызнулся Корней Миловзоров, тыча толстым заскорузлым пальцем в физиономию Юрятина.
- Не будем заниматься физиономистикой, господа, а то и на меня может подозрение пасть, - сказал Емельян, - Всё к тому сходится, что рядовой Юрятин согрешил. Так моё сердце указует.
- Обижаете Ваш-Бродь, ой грех на душу берёте – невинного человека оговаривать! Наш ротный прапорщик за меня слово скажет!
- Вы очень самоуверенный молодой человек, - усмехнулся Емельян.
- Знаю я их прапорщика, - вставил Никандр, - Из тех, для кого «чем хуже, тем лучше». У них, у леваков, теперь такая установка. Не слышали? Имеют они в виду, чем хуже для российского строя... Цинизм небывалый в наше время повсюду. Из городских разночинцев тот прапорщик. Уверен, что воду мутит в роте. Застукать бы гниду за разговором...
- И ротный твой от меня получить может, - очень злобно огрызнулся Миловзоров, - Кухаркин сын чёртов. И как земля таких носит?
- За рукоприкладство на фронте можно под суд очень легко попасть, - заметил Филипп.
- В общем всё ясно для меня, кто тут с гнильцой, - махнул рукой Никандр.
Сергею больше всего понравилось, что все эти люди, уж год как его соратники, на редкость единодушно подозрительно отнеслись к «душевному пареньку» и испытали симпатию к отталкивающему и, на первый взгляд, бандитского вида мужику. А когда офицеры услышали, что паренёк этот снюхался с прапорщиком из городского ополчения из тех, что не будучи пропагандистами, невольно свои левые взгляды навязывают солдатам, они больше не сомневались, кто тут виноват.
- Идите прочь, рядовые, - по молчаливому согласию за всех сказал Филипп, - И Бог рассудит.
- Задержись, Миловзоров, - сказал Никандр и добавил, когда дверь хлопнула за Юрятиным, - А ты, рядовой, на мой взгляд, правду говоришь. Так нам всем кажется, во всяком случае. Ну а морда того нам не понравилась.
- Спасибо на добром слове, Ваше Благородие! – вытянулся солдат, воспрянув духом, - Всю жизнь было наоборот: рожей не вышел я, ну и не верит никто и полиция ловит.
- Присядь, рядовой, выпей чайку, - сказал Владимирцов, - Мы люди простые, без камня за пазухой. В Курске у вас там много народу честного, знаем. Сам правдолюбец Марков Второй из тех краёв.
- Эх, тягостно от думы, что на полях у нас делается. Руки сами за плугом тянутся. Хлебушко, он заботу ой как любит, Ваш-Бродь. Рук там второй год не хватает. Бабы мужицкую работёнку работАют. ТАк вот... А землица у нас знатная. Хутор бы там свой. Эх, мечта! Говорят в народе: «Коль жаворонок поле твоё не опоёт – урожай спадёт». Так вот, моё поле жаворонки каждую весну опевали и не жаловались мы на жисть. Потому по весне жаворОнков из теста печём.
- Придёт ещё время, Миловзоров, - медленно процедил Емельян, - Хоть бы лет десять и без войн, без революций. Как бы мы зажили тогда...
- И у нас в городской семье жаворонков пекли, Миловзоров, - сказал Сергей.
- А оно везде неладно. Народы с ума посходили. Турки вон, говорят, у себя армянцев режут.
- Верно, Корней, - ответил Владимирцов, - Как Италия Турции войну объявила, православных резать там стали. Повесили сразу двадцать армян-социалистов. Ну это можно понять, но громить стали и ни в чём не повинное мирное население. Во всей Европе никому нет до того дела и только наш Государь открывает кавказскую границу для беженцев. Одна «Тюрьма народов» не остаётся безучастной к такому произволу .
- Государев суд – Божий суд, - перекрестился солдат.
- Только, Миловзоров, чтобы никаких кулачных выяснений у вас там нет было! – резко сказал Никандр, - Сейчас вернёшься и как ни в чём ни бывало будешь своё дело там делать. Если того молодца избитым найдут, тебе же и будет плохо, и никто из нас тебя защищать уже не станет. Порядок должен быть на фронте. Так-то.
На другой день Межецкий намеренно зашёл в роту, где располагались Миловзоров с Юрятиным и обнаружил неожиданную картину: Корней был крепко привязан к стволу дерева, а подле него на корточках сидели тот самый паренёк с упомянутым прапорщиком и корпели над какой-то бумагой.
- Что тут происходит? – напустился на них штабс-капитан.
- Вот, Ваш-Бродь, - торжественно указал перстом на свой посиневший подбитый глаз Юрятин, - Руки ён распускает.
- Прапорщик, в чём дело?
- Вот, пишем докладную о произошедшем избиении рядового Юрятина, который обнаружил в вещах рядового Миловзорова украденную консервную банку, - бойко ответил молоденький прапорщик, демонстративно медленно и неохотно вставая перед высшим чином.
- А какого лешего этот рядовой в чужие вещи полез, спрашивается? – начинал уже не на шутку злиться Межецкий.
- Вор, вот и полез, - просипел связанный.
Неожиданно к ним подъехал на вороном коне среднего роста, сухой, жилистый и подтянутый скуластый хорунжий лет тридцати пяти с тонкими усиками и не запоминающимся лицом.
- Господа офицеры, не подскажите ли вы, сбившемуся с пути кавалеристу, где тут ближайший конный корпус? Депешу везу, - спросил он с лёгким, возможно польским, акцентом.
- За той высоткой, что с деревом и располагается, - ответил Никандр.
- А можно спросить Вас, господин штабс-капитан, для чего этого бедного солдатика связали?
- За одну его морду его не только связать надо, - небрежным тоном бросил холёного вида ещё безусый прапорщик.
- Ежели по мордам судить – половину перевешать надо, - рассмеялся кавалерист в казацком кафтане, с желтыми отворотами, в большой папахе с желтой же опушкой, - Воевать не с кем будет. Половина – явные каторжане.
- Да уж, Вы правы, - хмыкнул прапорщик, - От нашей армии тогда ничего не останется.
- А если начать с сытых красавчиков, то она, на мой взгляд, только очистится и лучше воевать сможет, - вызывающе бросил хорунжий, поглаживая с любовью немытой обветренной рукой рукоять шашки.
- За воровство и связали его, - резко изменил тон прапорщик, - Вы бы ступали к своим кавалеристам, хорунжий.
- Ты ещё молод мне указывать, прапорщик, - сузил взгляд хорунжий .
- Мы заняты составлением рапорта, господин хорунжий и потому...
- А ты так с Булак-Балаховичем разговор свой не вяжи, понял? – хорунжий пустил коня прямо на прапорщика, вынудив его отскочить, - Иди сперва гансов побей. Аль кишка тонка?
- Господа офицеры, как старший по чину я призываю вас обоих к порядку. И если вы что и хотите выяснить между собой, то не такими методами и не на глазах у солдат! – строго одёрнул их штабс-капитан.
- Вы правы, штабс-капитан, - спокойно сказал хорунжий, поигрывая плетью, - Честь имею. Хорунжий Булак-Балахович службу знает. До скорой встречи, прапорщик.
В отдалении прошёл странного вида солдат, за спиной которого вместо ранца была прикреплена клетка с почтовыми голубями. Навстречу ему появился, с трудом преодолевающий колдобины, пыхтящий грузовой автомобиль с передвижной голубятней в кузове.
- Почтальоны наши, - как ни в чём не бывало, но несколько брезгливым тоном сказал прапорщик, добавив в адрес Балаховича, - Видали мы и не таких архаровецов. Хам и пошляк, - перевёл он как бы сам себе словцо «архаровец», успокоив, должно быть, своё самолюбие.
- Мне повторить вопрос, или как? – нервным тоном спросил Межецкий.
- К тебе вопрос, Юрятин, зачем в мешок к нему полез? – переадресовал вопрос прапорщик.
- Проходил мимо, Ваш-Бродь, оступился, упал и рукой случайно на банку ту и наткнулся.
- Как всё гладко получается!
- А потом понял, по форме, что она банка и есть. Ну, и спрашиваю Миловзорова: Корней, а Корней, а что у тя в мешке? А не твоё, говорит, собачье дело, говорит. Ну, а я помню разговор с Вами, Ваше Благородие, вот и настоял на своём.
- Мы акт о возвращении краденного имущества в руки пострадавшего и составляем, - добавил прапорщик, - Ну, а заодно и рапорт повыше, - и пропел глумливым тоном, - «и мазурик сфулькнул портмоне».
- Рапорт отменяется, поскольку никакая банка у нас не пропадала, - с недобрым огоньком в глазах тихо проговорил Никандр, - Вы меня хорошо поняли, прапорщик? Это был розыгрыш.
С этими словами он выхватил исписанные бумаги из рук прапорщика и разорвал на части.
- Нельзя же так безнаказанно воровство оставлять? – начал было прапорщик.
- Это приказ! – рявкнул штабс-капитан, - Никакого воровства не было. И зарубите себе на носу. А бумаги такие без рассмотрения низшего начальства на местах Вы подавать выше не имеете права. Ясно?
- Так точно, Ваш-Бродь, - вякнул было Юрятин.
- Развязать рядового, - гаркнул Никандр, - Живо! И чтоб тебя я сегодня на своём пути больше не встречал, Юрятин. Встречу - за себя не отвечаю!
- Есть!
- А ты, рядовой Миловзоров, руки не смей больше распускать! Всем этот случай забыть, из памяти стереть и чтоб в роте никаких больше мне раздоров! Желаю скорейшей приятной встречи с тем хорунжим, прапорщик, - добавил с издёвкой.
Через пару дней Межецкий повстречал знакомого кавалериста из ближайшего к ним эскадрона и спросил, что за странный тип со чуднЫм именем Булак-Балахович к ним направлялся? Знакомый офицер был немного знаком с хорунжим и, улыбнувшись, поведал о том, что этот человек, как он сам представляется, из обедневшей шляхты откуда-то с белорусских земель, что «Булак» - это его прозвище, означающее человека, которого «ветер носит». Добровольцем вместе с братом отправился на фронт, хотя из поляков, вроде бы. Амуницию, оружие и коней за свой счёт имели. Поначалу служили они в Курляндском полку Александра II, а теперь – во вновь созданном партизанском отряде Леонида Пунина. За дерзкую лихость прозвали пунинцев «рыцарями смерти» . Никогда Булак не учился военному делу, но имеет явное к тому дарование.
- Отважен и дерзок, охоч до драки и бахвал. Одним словом – шляхетским духом полон, - завершил свой рассказ приятель Никандра, - Завтра уже к себе в часть возвращается.
А ещё через день Межецкий узнал от Миловзорова, что того молодого прапорщика кто-то выпорол и он лежит, зализывая раны – зол на весь свет. Солдат божился, что он тут не причём. Никандр успокоил его, что всё идёт своим чередом, что так быть и должно. Что возмездие иной раз наступает. Межецкий ещё раз предупредил рядового, чтобы того же, не дай Бог, не случилось с Юрятиным:
- Тот молчать не станет и сразу донесёт, тогда как прапорщик знает, что ему, как офицеру, доноса не простят.
- Курица не птица, прапорщик не офицер, Ваше Благородие, - усмехнулся Миловзоров.
- Смотри, как бы и эта курица тебя не клюнула. А такие, как Юрятин, не прощают и, при случае, ставят подножку.
В неприветливом осеннем небе над жалким голым лесом, разреженным мощными взрывами и порубками на блиндажи с кострами, не спеша и торжественно плыло гигантское, мерцающее в еле проникающих сквозь тучи лучах солнца, серебристо-серое тело немецкого цеппелина. Сергей провожал его взглядом, завороженный подобно многим другим. Кто-то пробовал стрелять вдогонку чудовищу, но расстояние было непомерно велико. Где-то, наверное, над железнодорожной станцией, монстр лениво побросал бомбочки и ветер понёс его в нужном направлении к западу. Его очертания уже сливались с облаками, но чёрные кресты ещё оставались различимыми.
- Гадкое впечатление нашей беспомощности против атак с воздуха, подпоручик, - раздался рядом голос Межецкого, - Наши авиашколы готовят летунов в Гатчине и в Крыму, но пока их тоже не хватает... Имеются «Первое Российское Товарищество воздухоплавания», «Императорский Всероссийский Аэро-Клуб» и всё равно не поспеваем за германской промышленностью.
- Если уж снаряды и патроны не смогли в достаточном количестве заготовить, - вздохнул Охотин, - А не лучше ли нам делать больше дирижаблей? Не надёжнее ли летательный аппарат, который легче воздуха, чем трескучая хрупкая тяжесть – аэроплан?
- Не думаю. Аэроплан, зато, не зависит от ветра. Имеется даже способ спасения экипажа подбитого аэроплана, обречённого на падение. За ним будущее. Великий князь Александр Михайлович - давний защитник таких летательных аппаратов и прилагает все усилия, чтобы налаживать их производство, но Сухомлинов всегда был против.
- Неужели экипаж падающего аэроплана может спастись?
- Именно так. Ещё в 1912-ом летун Котельников изобрёл полотняный купол, раскрывающийся над головой прыгнувшего с падающего аэроплана летуна . Он якобы позволяет мягко упасть с огромной высоты, - уверил его Никандр.
- Слышал ещё, что британцы начинают производить тяжёлую бронированную машину на особых колёсах огромной проходимости. Опасная штука! Немцы могут забыть про свой возлелеяный «блицкриг», - задумчиво произнёс Сергей.
Многое вспоминались Сергею перед сном в те дни затишья, а потом снились все его братья. Старший, Боря, всегда был какой-то немного чужой и непонятно почему. Теперь это стало казаться объяснимым, но не тогда. Вспоминал Сергей милый сердцу отчий дом с комнатами, полными греющими душу ненужностями, старыми книгами с особым неповторимым запахом. Во сне Охотину привиделся поход с матерью на рынок, зазвучали голоса торговок: «Яблоки душисто-медовые антоновские!», а рядом – «Капуста квашеная, рассыпчатая! Огурчики солёные!» А потом, в привычное нарушение хода реальности сна, откуда-то выскочил отец и начал декламировать Баратынского, встав на кадушку с солёными яблоками: «Чудный хлад сковал Ботнические воды». А маленький Серёжа остро ощущал, идущий из глубины сознания стыд за чудное поведение отца, и начал хныкать: «Пап, не надо так». Неожиданно отец заголосил басом: «Не согрешишь – не покаешься, не покаявшись - не спасешься». После рынка он возвращается с родителями домой. И тут Серёжа не узнаёт свой дом, хотя родители ничего нового в обстановке не замечают. Он горько плачет: «Ведь это же не наш дом! Не наш!», а они лишь отмахиваются от его причуд и норовят пичкать его любимым гречевником. Но и вкус у него неузнаваемый, чужой. Отчаяние овладевает маленьким Серёжей. После этого сна Сергей стал усердно молиться и почему-то твёрдо решил выдержать предстоящий Рождественский пост, невзирая на окопные условия.
По хрустящему декабрьскому снегу к землянке Кирсанова двигалась довольно странная фигура, закутанная в жалкое подобие одеяла, поверх шинели. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это прапорщик Мальцев, который если болел, а к зиме это случалось с ним всё чаще, то впадал в тоску и бродил на рассвете вокруг в самом экзотическом одеянии.
- И куда Вас всё носит, Мальцев? – со вздохом спросил Межецкий, прислонившийся к цапфе , в ожидании первых лучей солнца.
- Ноги сами несут, штабс-капитан, - ответил прапорщик с мировой тоской в голосе.
- Так забредёшь куда не следует, в сердцах, ведь немцы подстрелят ненароком.
- Кто кандибобером тут ходит, форсит, того и подбивают. А я никому не нужен.
- Ну-ну. Моё дело предупредить.
- «Взвейтесь, со-, взвейтесь со-ко-лы орла-а-а-ми,
Полно горе го-о-ревать,
То-ли дело под шатра-ами
В поле лагерем стоять», - затянул прапорщик неожиданно жалким гнусаво-простуженным голосом.
- Да будет те, Мальцев, - отмахнулся Межецкий, отворачиваясь от ослепляющих первых лучей, стократно отражённых от поля, покрытого свежим снегом.
- Здорово, молодцы! – донёсся громовой голос артиллерийского полковника соседней батареи.
- Здрав-жлам Ваш Сок-бродь! – донеслось ответное приветствие в положенном ускоряющимся ритме, а кто-то, под шумок, негромко ляпнул:
- Сегодня ты полковник, а завтра – покойник. Ну и чего глотку зря дерёшь?
Межецкий поспешил скрыться в землянке, чтобы не попадаться на глаза полковнику, пусть даже не его непосредственному начальнику, лишний раз.
- А что у нас на завтрак нынче, Карасёв? – поинтересовался штабс-капитан.
- Гороховый кисель с маслом у нас. Стараемся, Ваш-Бродь. Своих и себя не забываем. Каждый сидит в своей келье под своей елью.
Ефрейтор умел виртуозно печь пышные ржаные блинцы-сканцы с поджаристой коркой, сдобренные топлёным маслом. Он всегда приговаривал: «Было б с чаво, да на чём спечь», но последние дни мука закончилась. За завтраком Филипп был мрачнее тучи и временами что-то ворчал в адрес падения дисциплины и воровства при поставке провизии.
- Так опираться-то скоро не на кого будет, - заметил на это Никандр, - На унтерах держалась наша армия. Они и лучшими «дядьками » для солдат всегда были, учили крепко в голову вбивая, они же и опора трона, помимо лучших офицеров. Им не свойственна офицерская склонность к левизне, появившаяся последнее время. Также, как и флот на штурманах держится. Это – костяк. Когда такие служаки, в лучшем смысле слова, за выслугу лет, становятся офицерами – им цены нет. Конечно, и среди них бывают тупицы, выматывающие солдатам нервы, насаждающие мордобой. Но – немного. А теперь «образовательный ценз» в цене... Вот и имеем тех самых прапорщиков.
- Времена меняются... – протянул Филипп.
- Слышу запах свежего хлеба... Сюда бы селёдочки голландской, хоть бы кильки ревельской, - присоседился к ним Мальцев, дрожа от холода.
- Так можно много чего захотеть, - сказал Сергей, - например - выпить чашечку шоколада в самой Москве у Трамблэ. Тоже было бы сейчас недурственно.
- Помню, как при обучении штыковому бою, наш «дядька» приказывал юнкерам суконные нагрудники, маски и холщовые перчатки надевать. Сам же он, обходился без маски, считая, что она позволяет скрыть движение глаз, подсказывающее куда будет нанесён очередной удар, а боец должен научиться читать по лицу противника. Такой опыт приходит с годами. Самого чёрта тот «дядька» не боялся.
В землянку вошёл отец Питирим. На нём лица не было.
- Что с Вами, батюшка? – участливо спросил Межецкий, - Присядьте с нами.
- Вот посмотрите... – священник протянул штабс-капитану новый карманный молитвослов.
Никандр полистал страницы с рассеянным видом, явно недоумевая, что же имеет в виду Питирим:
- Так... молитвы утренние, молитва Иисусова, «Отче наш» и так далее... Всё вроде бы как подобает быть и никаких вшитых меж страницами политических прокламаций...
- Это хуже любого крамольного воззвания, - произнёс Питирим сокрушённым тоном, - Там действительно одни молитвы, но КАКИЕ молитвы! Каждая третья молитва о том, чтобы Господь вразумил правителей прекратить братоубийственную войну! Вот до чего додумались их изощрённые умы! Как можем мы с ними бороться?
18. «Ботаники» при Ставке
«Наша страна проявляет фарисейство в миг неотложного нравственного выбора»
Г. Честертон
«Надо отдать должное англичанам, что они большие свиньи».
Начальник Особой бригады генерал Михаил Дитерихс
«Я люблю военные бинокли с ростовщическою силой зренья».
О. Мандельштам
- Ей-Богу как-то стало тепло в Ставке, душевно. Никого не надо опасаться. А при Великом князе все в напряжении постоянном пребывали. Того и гляди, влетит ни за что, ни про что, - говорил дежурный по Штабу офицер, улыбаясь, - А главное, что и работа лучше пошла.
- Вот и прекрасно, господа, - ответил за себя и Глеба Спиридович, - А теперь позвольте нам осмотреть здание Ставки, покуда Государь на прогулке. Нам следует убедится в безопасности, то есть в надёжности помещения на случай террористического проникновения.
- Милости прошу, господа, - бойко отозвался дежурный.
С начала осени Николай II переехал жить в губернаторский дом, а вместе с Ним туда переехала и свита, жившая до того в поезде литера «В». С тех пор и Александр Спиридович жил в двухэтажном губернаторском доме. Время от времени он считал необходимым подробнейшим образом осматривать все помещения как дома, так и самой Ставки. Он владел огромным материалом по истории терроризма в России со времён народовольцев и хорошо помнил такие случаи, как взрыв подвалов Зимнего дворца и тому подобное. Спиридович мог ожидать, что и теперь кто-то из прислуги, тот же истопник, мог проносить понемногу динамит и прятать в здании. В тот день они с Глебом и двумя младшими по званию помощниками осмотрели каждую комнату, подвалы и шкафы Ставки, а потом принялись и за губернаторский дом, в который Государь возвращался лишь вечером. Охотин впервые оказался в могилёвском доме царя, как и в царском обиталище вообще. Скромность обстановки бросилась в глаза в первую очередь.
- Да, Глеб Гордеевич, - улыбнулся генерал-майор жандармерии Спиридович, - Жилище сие мало напоминает Зимний дворец, но и Алексадровский дворец отличается от этого дома не больше, чем от Зимнего. Он, можно сказать, нечто среднее между этим скромным жилищем и дворцом эпохи, ушедшей вместе с Царём-Освободителем. Повседневная роскошь забыта нашими государями со времён Александра Третьего.
- Я слышал, что и Гатчинский дворец более напоминал внутри царского флигеля простой добротный дом.
- И с весьма мелкими комнатами. Не крупнее этих, - добавил Александр Иванович, - К тому же, отнюдь не весь этот дом принадлежит Государю: на том же этаже с Ним поместились граф Фредерикс и дворцовый комендант генерал Воейков, а также камердинер Государя. Этажом ниже расположились гофмаршал Долгоруков, генерал-адъютант Нилов, лейб-хирург Фёдоров и флигель-адъютант Дрентельн. Прочие свитские живут в правительственных зданиях на площади и в гостиницах.
Из передней они прошли в весьма просторный зал для собраний с большим количеством стульев, оббитых ярко- жёлтым штофом и жёлтыми же портьерами окон, обращённых к городской площади. Далее они миновали столовую, заглянув в её буфеты, и вошли в кабинет Государя, расположенный на верхнем этаже. Бумаги и карты Николая Александровича лежали на массивном резном, обтянутом сукном цвета бордо, дубовом письменном столе с толстыми ножками и многочисленными ящиками. Рядом покоились старый диван и кресла красного дерева. Цветастая новенькая люстра модерн и скромная электрическая лампа с зелёным абажуром были единственными источниками света. Над столом висел круглый барометр со стрелкой, застывшей к плохой погоде. В углу чернела старинная икона. Отсюда шёл тесный коридор в царскую спальню. Из окон фасада, выходящих к стороне противоположной площади, виднелся сад, за которым открывался вид на Днепр. В весьма аскетичной спальне стояла складная железная, так называемая «из стволов», кровать и немного прочей мебели. Несколько икон, фотографии родных и высокая кафельная, с лепными украшениями, печка завершали убранство спальни. С потолка свисала старая люстра в стиле ампир. Из спальни можно было пройти также и в столовую.
- Не очень нравятся мне эти две двери, ведущие в спальню, - заметил генерал-майор, - Две возможности проникновения в спальню и двойной шанс недостаточной охраны от проникновения. Но с другой стороны, есть куда исчезнуть в случае нападения. Да только для этого следует в тот момент бодрствовать. Не говоря о том, что не в характере Государя скрываться от кого-то бы ни было...
Потекли иные, чем на передовой, будни. Возможно и не героические, но менее однообразные, при всей строгости режима дня, установленного Государем. Здесь была возможность почитать свежие газеты, послушать занятные рассказы Спиридовича, полностью доверявшего Глебу, а порой и посмотреть фронтовые хроники в кинематографе. Жизнь была интереснее мутного окопного однообразия. Даже реже стала охватывать тоска по Февронии с мальчиком. Глеб не мог смириться лишь с одной мыслью, что его братья где-то на передовой, в огне, а он «ловко устроился», что называется.
- Установленный Им самим строгий распорядок дня Николай Александрович соблюдет свято, - говорил Охотину Спиридович, - Встаёт Он в семь утра и пьёт чай у себя в комнатах. Собственно, с момента отхода Его ко сну и до выхода на люди утром, я считаю наиболее подходящим промежутком времени для нападения, или заранее подготовленного взрыва. В девять часов Государь выходит из дома и, приветствуя каждого часового на своём пути, направляется в Штаб, лежащий в ста шагах, куда Его сопровождают Дворцовый комендант, дежурный флигель-адъютант и дежурный урядник-конвоец. Конечно, кто-то может попытаться выстрелить издалека, но они двигаются быстро, вокруг немало военных – не думаю, что злоумышленник выберет это время. У подъезда Штаба Государя встречает с рапортом дежурный по Штабу офицер, в сопровождении которого Он входит в здание. Там Государя встречают Начальник Штаба Алексеев и генерал-квартирмейстер Пустовойтенко. Алексеев докладывает ситуацию, идёт предварительное обсуждение за картой. После доклада Государь возвращается и тоже не один. Вскоре, в час дня, Государь выходит в зал, где уже обычно в сборе все приглашённые к завтраку и свита. После завтрака Он, как правило, беседует с кем-либо из приглашённых и, поклонившись всем, уходит в свои комнаты. Государь говорит Дворцовому коменданту о предстоящей прогулке, которая обычно совершается днём, тот предупреждает меня, и мы совершаем необходимые меры по безопасности прогулки. Около половины третьего подаются автомобили, и Государь едет, в сопровождении нескольких лиц свиты, за город. Там Он делает немаленькую прогулку пешком. Во время прогулки ответственность за безопасность полностью лежит на нашем отряде, Глеб Гордеевич! Полиция города взаимодействует с нами и подозрительным лицам не просто приблизиться к Государю. На мне всё внешнее оцепление «особой зоны» - периметра Царской тропы. Наиболее опасен момент, когда ожидая возвращения Государя, местная публика толпится на площади, желая видеть Его Величество. Меньше народу толпиться при выезде. Восторженное «ура», махание платками встречают и провожают автомобили. Государь прикладывает руку к козырьку, ласково улыбаясь жителям Могилёва. В этот-то миг и может затесаться в толпе кто-то вооружённый и достаточно близко, при условии, что он хороший стрелок! Тут-то и надо глядеть во все глаза и, если понадобиться, даже толкнуть Государя, заставив пригнуться от посланной пули, которую агент, находящийся рядом в Ним, обязан вовремя заметить. Вам предстоит потренироваться в качестве такого агента тоже, поскольку все в нашем отряде должны быть взаимозаменяемыми. В пять часов в столовой подают чай, на котором, кроме Государя, бывает только свита. После чая Государь занимается у себя в кабинете. В семь с половиной часов часто устраивается обед с приглашёнными, список которых составляется гофмаршалом заблаговременно и утверждается Его Величеством. После обеда Государь разговаривает с рядом лиц и удаляется в свои комнаты до вечернего чая со свитой в десять часов. Иной раз они играют в домино и, попрощавшись со свитой, Государь уходит в свой кабинет, где занимается за полночь. С улицы выстрелить в Него сквозь окно невозможно, поскольку стол установлен весьма разумно. Но если Он подойдёт к окну, хуже того раскрытому летом, то опасность возрастает. Для такого выстрела удобны дома напротив, поскольку с земли будет низковато. Но пустующих квартир и подозрительных жителей там нет.
- А с дерева? – подумав, спросил Глеб.
- Хороший вопрос. Такой шанс остаётся...
- Опаснее всего для такого дела винтовка с оптическим прицелом.
- Самое скверное, что Государь, просыпаясь, имеет обыкновение сам распахивать окна, причём и в любую погоду. Тут ещё следует учитывать, что ночная охрана в этот час усталая. Хочу предложить делать замену караула до этого часа.
- А не пробовали ли Вы попросить Его Величество не открывать всегда самому, а главное – в один и тот же час. В самом деле: регулярность действий очень опасна. Оптика в наши дни бывает сильная...
В начале октября Николай вернулся в Могилёв из семейной поездки в Царское. На сей раз с Ним прибыли Наследник Цесаревич с гувернёром Жильяром и дядькой матросом Деревенько, а также Великие князья Павел Александрович и Димитрий Павлович. По пути следования поезда Государь с Наследником по возможности незаметно объезжал часть за частью, разговаривал с солдатами и офицерами, расспрашивая про «дела», благодарил многих отдельно за доблестную геройскую службу. Государь благодарил старейшие войска за участие в трёх войнах - Китайской, Японской и настоящей, а потом просил «ПОМОЧЬ Ему», именно так и выражался, «окончательно победить и одолеть нашего упорного и коварного врага». Говорили, что Наследник жадно всматривался в солдат и ловил каждое слово в ходе отцовских бесед. Через день после их прибытия в Ставку отмечался праздник Конвоя Его Величества, а на следующее утро праздновали день Ангела Наследника. Состоялась обедня в присутствии Государя и именинника. Впервые Глеб увидел царя так близко в скромной защитной гимнастёрке с кожаным ремнём, в высоких сапогах. Алексей – миловидный мальчик, синеглазый, как его старшая сестра, также одел защитную фуражку и, перетянутую кожаным ремнём, гимнастёрку. Держался важно, подражая во всём взрослым. Был щемящий осенний день из последних тёплых – позднее подобие бабьего лета. К царскому завтраку было приглашено до полусотни человек. Меню было нехитрым: щи, каша, рубленые котлеты, мороженое и кофе.
- С вечера Наследник получил свои подарки от членов Семьи, - рассказывал за столом Глебу Александр Иванович, - Особенно рад Он был перочинному ножику и даже спрятал его на ночь под подушку. Милый мальчик! Ему установили складную металлическую кровать рядом с государевой. Рядом с кроватью Цесаревич торжественно поставил свою балалайку в футляре. В комнате стало уютнее. Отец Его говорил, что мальчик проснулся уже в семь и, видя, что отец намерен ещё поспать, терпеливо ждал пока в восемь не вошёл камердинер разбудить Его Величество. После чая Деревенько гонял Цесаревича с палкой вместо ружья, обучая маршировке с пением походных песен. Затем состоялся урок с Жильяром и без всяких скидок на то, что они только что прибыли на новое место – образование превыше всего.
- Только так и может воспитываться достойный наследник, - заметил Охотин.
- Но именно в моменты такого столпотворения вокруг царских особ и следует ожидать опасности, - мрачновато сказал Спиридович.
Алексей Николаевич тоже сидел за общим столом по левую руку от Государя. Мальчику нравилось иметь по соседству Великого князя Георгия Михайловича, с которым он всё чаще шалил и отцу приходилось порою одёргивать сына. Глеб с приязнью заметил насколько естественно и вежливо царь обращается к офицерам, сидящим вокруг .
- После завтрака Государь с сыном будут кататься в лодке по Днепру, а выбрав приятное лесистое место, остановятся для приготовления картошки на углях. Потом вернуться и Наследнику придётся заняться уроками, несмотря на такой день. Обедать мальчику предстоит со своим учителем, подытоживая события дня. Всё будет происходить внутри. Но главное для нас сейчас хорошо проконтролировать их прогулку, что будет очень непросто, учитывая значительные расстояния, к тому же – по воде, а дороги не всегда совпадают с изгибами реки. Нам придётся следовать на лодках перед ними и за ними, выдерживая почтительное расстояние, чтобы никого не раздражать, - насупившись, проговорил Александр.
Глеб Охотин и Александр Спиридович сидели в роще под Могилёвым на слегка обсохшем бревне и грелись под тусклым осенним солнцем. После утреннего заморозка лишь к полудню можно было немного пригреться, сидя на солнце. Оцепление «особой зоны» было произведено с обычной точностью и вовремя, но неожиданно пришло известие, что Его Величество сегодня плохо себя чувствует и прогулка не состоится.
- Не первый раз слышу, что у Государя что-то с сердцем не так... - сказал Спиридович.
- Не дай Бог. Ставка опустеет и дело пойдёт наперекосяк. Мне кажется, что Государь наш человек, который всё принимает к сердцу очень близко, но упорно это скрывает, считая необходимым всегда держать себя в руках. Впрочем, я Его наблюдал всего пару раз и недолго. Рано Ему. Полвека прожил.
- Разделяю Ваше мнение. Общался я с Ним уже немало: именно- слишком близко к сердцу любую мелочь. В этом-то и дело. А самообладание Его столь велико, что окружающим часто кажется, что это от Его равнодушия ко всему. Нехорошее впечатление...
- Этот год наполнен знаменательными и невесёлыми событиями и одно из них – смерть Сергея Витте. Что Вы думаете, Александр Иванович, об этом весьма загадочном, при всей его открытости перед обществом, человеке?
- Многие вздохнули облегчённо с его уходом, Глеб Гордеевич. По моим сведениям, господин Витте всё-таки был своего рода оппозиционером самодержавию и всем вокруг него. Витте не любили ни справа, ни слева. И немудрено: он постоянно весьма язвительно задевал и тех и других. Будучи моложе, он ценил милость Отца Государя - единственного человека, которого Витте не критиковал. Сына Его Витте осмеливался критиковать с высоты своих лет много раз. Любят Сергея Юльевича, на мой взгляд, одни евреи, поскольку он пытался не раз разрешить пресловутый наболевший «еврейский вопрос».
- А что Вы думаете о Кривошеине?
- Кривошеин просто хорошо замаскированный кадет и не более того. Он импонирует многим по причине своей сообразительности. Но что на самом деле стоит за его стараниями ещё вопрос. Не исключаю, что та же жажда власти, руководящая Гучковым и прочей братией. Но Гучков, как известно, смел, берёт наглостью, а Кривошеин боязлив и осторожен. Министр иностранных дел Сазонов – «вторая скрипка» в «группе Кривошеина», которая действует с момента наших военных неудач совместно с думскими оппозиционерами. При этом хитрый Кривошеин старается действовать скрытно. Я уверен, что все они хотят ответственного министерства. Иными словами – большей власти для самих себя. Ставка Николая Николаевича рьяно поддерживала думскую кампанию по нагнетанию недоверия к правительству. Государь не на шутку обеспокоен был назреванием двоевластия в стране. А связи Великого князя с Прогрессивным блоком левых думцев и плодящимися военно-промышленными комитетами (их уже больше сотни!) заставляли наше ведомство не на шутку задуматься об опасности проведения политики Милюкова и Гучкова с ободрения Ник-Ника. Думаю, что прошлым летом все эти деятели готовили небольшой переворот с целью ограничить царскую власть. Поэтому удаление одного звена из цепочки заговорщиков, Николаши, встретило такой протест «группы Кривошеина». Понятно почему Государь поспешил удалить в отставку Кривошеина и Самарина , как только стал Главнокомандующим, - рассказывал Спиридович, водя тростью по пожухлой траве.
- Я и не думал, что Кривошеин так замаскирован. Куда ни плюнь – всюду у нас в верхах люди не преданные или же недалёкие, а если и верные, то просто слишком старые, как Фредерикс с Горемыкиным. Это же угрожает государственной целостности! А как Вы думаете могла бы Россия избежать войны?
- Не думаю. Это был лишь вопрос времени. Николай делал всё, что было в Его силах, чтобы предотвратить начало войны и в восьмом, девятом и двенадцатом годах. Тогда Ему это удалось. Но немцам просто необходимо было торопиться, пока они ещё имели явный перевес в вооружении. Кстати, к началу войны мы преуспели по количеству аэропланов и лишь мы имели корабли, способные посадить на палубу четыре гидросамолета. Точнее, только Россия имела гидросамолеты и крупнейший универсальный бомбардировщик!
- При этом немцы нагло пытаются нас обвинить в развязывании войны. Заодно и англичане. Кто во что горазд, - возмущался Глеб.
- Не англичане всё же войну начали, хотя и повели себя подло как всегда и ускорили развязывание её. Но Германия стремилась к ней, в отличие от прочих её участников. Не говоря о том, что австрийцы хотели войны на Балканах. Это был вопрос становления Германии истинно великой державой и империей.
- Да... Замесил Бисмарк кашу. Жили бы себе спокойно. Россию не связывало с Сербией никакое соглашение, кроме исторического призвания оказывать поддержку православным народам. Государь наш, как всегда, руководствовался некоей Высшей Истиной. Он знал на что идёт, в отличие от войны с Японией, и осознал, что немцы гораздо сильнее и, что мы можем проиграть, если они обрушатся на нас без союзников, без двух фронтов. Не только по причине рыцарской преданности своему слову, но и по стратегическим соображениям Он хотел поддержать союзников и это было вполне разумно.Мне всегда казалось странным, Александр Иванович, почему Германия объявила войну России в тот момент столь поспешно, - задумчиво молвил Глеб, - Ведь по их плану Шлиффена следовало сначала уничтожить Францию, не трогая Россию. Насколько мне известно кайзер готов был напасть на Россию, развернув все войска к востоку, но не смог лишь потому, что армия погрузилась бы в хаос, если бы её направили вопреки запланированному заранее развёртыванию.
- Ответ на это даёт заявление германского канцлера Бетмана-Гольвега, который тогда боялся не заполучить поддержку социал-демократов, для которых война с республиканской Францией было совсем иным делом, нежели с «душащим свободы царизмом». Нельзя забывать и тот факт, что канцлер этот - выходец из крупного банковского дома, который тесно сотрудничает с Ротшильдами и американским банкиром Яковом Шиффом, известным ненавистником Дома Романовых. В Японскую Шифф щедро вредил России. Кроме того, сам Бетман сотрудничает с американской банкирской династией Варбургов. Генералу Мольтке с трудом удалось убедить кайзера не нарушать план развёртывания.
- Слышал, что кайзер в сердцах назвал британцев «низкой торгашеской сволочью», которая водит его за нос, когда понял, что лорд Грей не собирался заявлять о британском нейтралитете ни французам, ни русским , - сказал Глеб.
- А как себя повели англичане, когда они ещё не знали, что Турция готова воевать за Тройственный союз? Они испугались, что русские овладеют Проливами и наложили секвестр на уже построенные на британских верфях по турецкому заказу корабли, после того, как турки сделали последний взнос. Германия тут же продала Турции свои корабли. Желание загребать чужими руками каштаны из огня можно было бы простить Англии, но какая наглость требовать оплаты военных заказов исключительно золотом по заниженному курсу ! И это союзники! – развёл руками Александр.
- А посол дружественной Франции Морис Палеолог, заявивший, что если Россия не выдержит «роли союзника до конца, она лишит себя возможности участвовать в плодах нашей победы, разделит судьбу Центральных держав»! Прозрачный намёк на то, что Проливов нам не видать. Союзнички начинают уже разговоры о послевоенном разделе российского рынка . Французы ведут тайные переговоры с польскими сепаратистами о возможности отделения Польши от России! Слов нет! - возмущался Глеб.
- А ещё возмущает, что о своих потерях союзники трубят на весь мир, а о наших почти никто не знает . - Александр Третий давно видел, что война с Германией неизбежна и не зря заключил союз с французами.
- Союзники друг друга стоят, - махнул рукой Охотин, - А разгром германского посольства в Питере в начале войны смахивает на провокацию. Многое так и не расследовано до конца. К примеру – страшный взрыв на Охтенском заводе весной. Вся тротилово-снаряжательная часть завода превращена в руины...
- К сожалению об этом мне известно не больше Вашего, - сказал Спиридович, - Похоже на германскую диверсию. Но главное, что найти себе рьяных помощников среди пробольшевицки настроенных русских нетрудно.
- Проще простого.
- А не кажется ли Вам странным, Глеб Гордеевич, тот факт, что с начала нынешнего года вдруг не стало овса и причём сразу повсюду? И ведь это не только вопрос кавалерии, но и подвоза продуктов и снаряжения туда, где ещё не протянуты железные дороги! А ведь вывозить продовольствие за рубеж мы с начала войны перестали и его накапливается очень много. Но удивительно, что и цены на него растут и кое-что нет-нет пропадает. Кое-где находили огромные запасы зерна, которое начинало гнить. Тут явно проявляется чья-то злая воля. Но хуже всего, что начинаются разговоры: «правительство скоро доведёт страну до голода». Левая печать уже кричит об этом! Появляется выражение «продовольственные заготовки». А нужно ли это? Ведь провизии прорва. В деревни посылают «уполномоченных на заготовки». Крестьян это, естественно, отталкивает. Это не обычные скупщики и посредники, но непонятные «уполномоченные»! Словцо-то выбрали устрашающее. В городах вопят о защите «патриотического городского населения» от алчных сил «аграриев»! Про крестьян умалчивают, но называют корыстных помещиков, что, конечно же – бред: ведь их сохранились единицы, а назвать крестьян «вражескими силами аграриев» доктрина левых не позволяет. Готовы крестьян разорить, сбивая цены и вплоть до реквизиции части хлеба. Хотят сделать цену на хлеб «твёрдой». Это в интересах лишь столичных жителей, то есть самих думцев. В период войны, такое допустимо, но нужды пока в том нет. Немцы давно сделали цены «твёрдыми». На деле роста цен быть не может, а если он начинается, то искусственно. Урожаи до сих пор не пропадали, но готовые продукты куда-то деваются... Нам поручено узнать кто за этим стоит. Имеются основательные подозрения против промышленной верхушки с их комитетами.
- А есть ли на то санкция сверху?
- В том-то и дело, что нет... А среди евреев давно назревает паника в отношении возможности разгрома русскими турков. Уж очень почему-то боятся того, что российское правительство лишит их сионистских плодов многолетних усилий в Палестине. Думаю, что это настроение подогревается заокеанскими давними недоброжелателями Романовых. Или известный махинатор Парвус . Насколько нашим структурам стало известно, он уже грозит организовать революцию в России девятого января будущего года. Не исключено, что он уже представил свой план революции в германские разведывательные структуры. Но Государь не воспринимает подобные сведения достаточно серьёзно и в этом мне представляется Его огромная ошибка. Я бы сказал даже политическая близорукость. Слишком уж Он благородный человек, чтобы верить в такую массу чёрных замыслов. Не исключены диверсионные удары по бакинским нефтяным промыслам, что уже случалось в прошлую революцию, а также взрывы мощных военных кораблей. Пропаганде больше всех подвержено население Украины и с него могут начать, а там бунт и на кубанских казаков перебросится. А о поляках и финнах и говорить не стоит – им только свистни. И другие чухонцы туда же, в лес, то бишь, глядят. Можно возбудить турецкой пропагандой мусульман Кавказа. Типично, кстати, британские методы: сеяние межнациональных раздоров. Параллельно ожидается усиление обличений царизма либеральной печатью всего мира.
- Но как же повлиять на Государя, чтобы непримиримо и решительно обезвредить заговоры?
- Ума не приложу, Глеб Гордеевич. Он поглощён лишь подготовкой очередного наступления, и оно не может не быть успешным. Этого и боится вся оппозиция. Но есть ещё одна очень радостная «ясность» за истекший год: Вырубова – девственница. Подтверждено врачами.
- Не понял?
- Когда фрейлина Анна Вырубова оказалась в перевёрнутом поезде в начале года, её бедро оказалось переломленным. Лейб-хирург Фёдоров, в присутствии ещё одного профессора, производил медицинское обследование Вырубовой и случайно обнаружил, что она девственница.
- Случайно?
- Наверное, не совсем случайно... Но важно то, что грязные сплетни о взаимоотношениях Анны с Распутиным разоблачены. Фёдоров мне рассказал напрямую. Он был наслышан об этом и, видимо, решил убедится. А об особенности неудачного брака Вырубовой и последующего развода уже имелись сведения. Стало очевидным, что между Вырубовой и старцем были в самом деле лишь отношения на духовном уровне поклонницы старца. Но, как и следовало ожидать, обеляющая Двор новость не переросла в стремительно катящуюся по всей стране сплетню. Это не в интересах тех, кто выдаёт всю «грязь» за пределы Двора. Но и передавать эту новость через печать Государь бы не позволил себе из чисто рыцарского нежелания копаться в белье фрейлины. Таких политиков, как Он уже почти не осталось. Они старомодны... Гнусные слухи о связи самой Государыни с Распутиным продолжают муссироваться, и пользуются большим успехом в народе, чем предшествующие им о порочной связи императрицы с Вырубовой. Я глубоко уверен, что старец не виновен и в приписываемых ему пьяных дебошах и интригах, если только его насильно в интриги не вовлекают. А если он и пьёт, то никто этого не замечает. Скандал же в ресторане «Яр» подстроил сам Джунковский, мой коллега... Флигель-адъютант Саблин был послан в Москву уточнить подробности скандала, и Московский градоначальник Андрианов сообщил полностью оправдывающие Распутина сведения. Да только кроме узкого круга лиц и Царской семьи никто об этом не ведает. И уже пишут такой бред, что старец навязывает подписание сепаратного мира, словно Государь своей головы не имеет. И толпа всё принимает за чистую монету, «улавливая между строк», что за всем стоит «немка-царица». И такое печатается при попустительстве военной цензуры в годину тяжелейшей войны!
- Уже клевещут и на Марфо-Марьинскую обитель Елизаветы Фёдоровны, которую обозвали «рассадником шпионства»! Какая низость! Только что опровергнуты слухи о том, что в обители скрывается брат настоятельницы - Великий герцог Гессенский Эрнест, который должен якобы передать тайное послание Вильгельму, чтобы начать секретные переговоры о сепаратном мире, - возмущался Глеб.
- Совершенно верно. И толпа начала бить окна и ломиться в ворота обители. Тогда Елизавета вышла смутьянам навстречу и строго спросила не желают ли они говорить с ней прямо? Те потребовали выдачи Эрнеста. Она спокойно сказала, что он здесь и не был, мол, обыщите, но не беспокойте больных. Они смутились, но всё же обыскали...
В середине октября 1915 года Их Величества с детьми выехали в Царское Село, а Спиридович отправился по делам в Москву на несколько дней. Для Глеба эти дни стали тревожными. Всякое могло случиться. И без царя не исключалось нападение на генералов Ставки. Но всё обошлось и вскоре вернулся Александр Иванович, который оказался очень удручённым после своего пребывание в Первопрестольной:
- Когда возвращаешься на фронт, понимаешь, что атмосфера тут здоровая и бодрящая, не то, что в тылу – отравленная сплетнями. Буквально каждый бездельник там настроен против правительства и особенно Государыни, Вырубовой, Распутина. Ужасно! Интеллигенция Москвы негодует за увольнение Самарина , которого любит и всё московское дворянство, купечество. Очень тепло к нему относится Великая княгиня Елизавета Фёдоровна. В Петербурге увольнение Самарина воспринималось разумом, а в Москве - сердцем. Увольнение Самарина обидело самую Москву. Такое вот впечатление. Ещё крепка обида и за любимца Москвы Джунковского. Львиная доля сплетен исходит от фрейлины Тютчевой – сестры Джунковского. Всё это, разумеется, раздувается левыми горлопанами. А уж что из себя представляет Джунковский мне известно...
- Неужели Самарин был уволен лишь за резкую критику Распутина? – спросил Глеб.
- Не только. Александр Дмитриевич ещё и отказывался работать под руководством Горемыкина.
- Но Самарин вроде бы монархист, из преданных, насколько мне известно?
- Но уж слишком настойчив в своих рапортах об изъянах Распутина и Горемыкина. Но подобное увольнение опять же льёт воду на мельницу думской оппозиции, вот что печально.
Очередной повод осуждать пресловутые «тёмные силы».
Через несколько дней сотрудники уже обсуждали новое увольнение в верхах. На сей раз своего поста лишился деятельный министр земледелия Кривошеин. Увольнение, как обычно, сопровождалось весьма милостивым рескриптом и пожалованием Ордена Святого Александра Невского.
- Девять лет человек проработал на посту министра и, казалось бы, неплохо. Именно он продвинул столыпинскую задумку о развитии хуторского хозяйства, - вздохнул Охотин.
- Но, в последние месяцы он уже и вовсе открыто встал на сторону общественности с прогрессивным блоком, - заметил Спиридович.
- Тыл неисправим. Но главное сейчас, чтобы всё было путём на фронте. Как Вы думаете, Александр Иванович, положив руку на сердце, полноценно ли функционирует обновлённая Ставка? – спросил Глеб.
- Близко к полноценному, во всяком случае... – медленно процедил слова сквозь зубы Спиридович, - Думаю, что Начальник Штаба человек достойный. Иными словами - Михаил Васильевич на подобающем месте.
- Мне тоже генерал Алексеев показался человеком достойным и деловитым, - сказал Глеб, вспоминая мельком виденного невысокого в очках, слегка косящего, Начальника Генерального Штаба, человека лет шестидесяти с солдатским лицом, седыми жёсткими усами. Что было странно для военного, этот человек любил одевать калоши.
- Есть одно «но»: дошли сведения, что жена Алексеева придерживается очень левых взглядов. Впрочем, сын его, как и подобает, служит в лейб-гвардейском Уланском Его Величества полку. Слухи разные в военных кругах ходят. Генерал Рузский считает, что как специалист Алексеев не тянет на крупного стратега. Похоже, что он ведёт интригу против Алексеева, возможно, что от зависти. Несимпатичен мне этот мрачный Рузский. Но все вынуждены признать огромную трудоспособность Михаила Васильевича. Алексеев - выходец из низов и его позиция и отношение к службе типично для такого человека, пробившегося ценой огромного труда . Если и не стратег он, то прекрасный тактик и знаток военного дела.
- Похоже, что на Алексееве с Государем вся работа Ставки и держится. Или это не так?
- По большому счёту Вы правы, Глеб Гордеевич. Мне кажется, что генерал-квартирмейстер Пустовойтенко, привезённый Алексеевым, человек с говорящей фамилией. Щеголеватый генерал не проявил себя за всё время никак, впрочем, как и до своего пребывания в Ставке.
- Зато дополняет своей франтоватою наружностью то, чего не хватает его начальнику. А генерал Борисов, как мне показалось, не лыком шит и не есть пустая фигура, - Глеб вспомнил мелкого кругленького, нарочито неопрятно одетого и державшегося всегда в стороне Борисова.
- Вне сомнений. Он – однополчанин Алексеева, давний друг и советник. Борисов имел какую-то историю в прошлом, был уволен в отставку и это прервало его карьеру. Ходят легенды о его закулисном влиянии на судьбы фронтов. Генерал Поливанов, например, считает неординарную личность Борисова на границе гениальности с умопомешательством. Прочие персоны при Ставке – Валя и другие - не стоят и внимания.
- А есть ли прок, простите, от Великого князя при Ставке? Слышал, что он часто наведывается, как член Свиты.
- Борис Владимирович командовал лейб-гвардейским Атаманским казачьим полком. За блестящее дело полка при Лежно в начале войны Великий Князь получил Георгия четвертой степени и произведён в генерал-майоры, после чего пожалован в Свиту Его Величества. Князя любили в его полку и надо полагать он заслужил такого повышения. Пусть он и не стратег и не Бог весть какой тактик. Но не думаю, что Алексеев доволен частыми приездами и присутствием князя на совещаниях. От Бориса Владимировича Государь узнал до чего истрепала старая Ставка гвардейские корпуса: страшно подумать, что в двух гвардейских корпусах насчитывается теперь лишь одиннадцать тысяч человек! Да и то значительная часть из них – пополнение! На кого опираться?
- Некоторые полки за время войны успели переменить свой личный состав три и даже четыре раза! Это чудовищные цифры! Орудия «сгорают», а главное - лучшие люди перемалываются. Землю удобряют.
Незаметно настала зима. С Рождества намело глубокого снегу и в первый день нового года Государь с большим удовольствием сам разгребал сугробы возле дома и в своём садике. Все сидели по домам и было необычно спокойно. Затишье затянулось и на фронте. Глеб встретился со Спиридовичем за поздней чашкой утреннего, а точнее полуденного, чая.
- Что принесёт нам год 1916? – задумчиво молвил Александр Иванович, - Пока всё идёт к тому, что ни снарядного, ни продовольственного голода нам теперь ожидать не приходится, а у немцев становится голодно.
- С вокзала телефонировали, что поезда запаздывают из-за снежных заносов, - произнёс Глеб, вглядываясь в узоры на замёрзшем окне.
- Государь утром принял поздравления, в десять был в церкви и затем, как всегда, занимался с Алексеевым. Даже после новогодней ночи Он остался верен распорядку дня. В этот Новый Год, очевидно, ввиду нового положения Государя, шефские части не прислали Ему поздравления телеграммами и поздравил по-прежнему лишь Эриванский полк. Распутин прислал Государю цветок, - тут Спиридович несколько смущённо и раздражительно кашлянул, встретившись взглядом с Охотиным.
- У меня ведь нет своего мнения о Распутине, Александр Иванович, - вставил Глеб, - Да и как оно может быть, когда лично я этого человека не знаю и слышу о нём лишь то, что льёт воду на мельницу левых.
- Одно ясно, что лучше бы его при Дворе не было.
- Вне сомнений.
- Британский военный представитель вручил Государю поздравительные открытки от многих королевских полков.
- Вот уж вымученные не от души писульки, - фыркнул Охотин.
На второй неделе января в Могилёвском театре был устроен кинематограф для учащихся всех школ, и Государь оба раза посетил его. Восторг провинциальных учащихся не поддавался описанию. А затем в Ставку приехал Митрополит Питирим.
- Зимой прошлого года митрополит был вызван с Кавказа для присутствия в Синоде и вскоре был назначен Петроградским Митрополитом, вместо Владимира, переведённого в Киев, - рассказывал вечером Охотину Спиридович, - Известно, что Владыка дружит с Распутиным. Поддержка старца, как говорят, сыграла роль в назначении митрополита. Поползли слухи, что Питирим хочет играть весомую роль в политике, что очевидное враньё. Сейчас Владыка собирается довести до сведения Государя лишь своё мнение о необходимости созыва Думы. Эти пожелания Питирима удивили Государя: с какой стати он вторгается в политику? Выяснилось, что начал об этом Владыка лишь под влиянием бесед с Манасевичем-Мануйловым – ушлым интриганом близким ко Двору.
- Но чем тут могут быть недовольны левые?
- В том-то и дело, что ничем, а недовольство им необходимо. В нём смысл всей их деятельности.
- Вот именно! – сумрачно откликнулся Глеб и замолчал.
- А лучшие люди уходят не только в боях. Вчера в Алупке скончался бывший Министр Двора, бывший Наместник Кавказа, член Государственного Совета граф Воронцов-Дашков. Не стало очередного настоящего русского барина, просвещенного и мудрого государственного деятеля, человека, нежно любившего своего Государя.
- Ни Столыпина тебе, ни Дашкова... – протянул Глеб.
- На днях я имел счастье поднести Его Величеству мою книгу: «Партия социалистов-революционеров и её предшественники». Книга была издана на средства автора, печаталась в типографии Штаба Корпуса Жандармов и, как содержавшая в себе многое, что не разрешалось цензурой, к продаже широкой публике не предназначена .
- Поздравляю Вас с достойным завершением трудов.
- Новые страсти разгораются с возможной кандидатурой в премьеры господина Штюрмера. Фамилия с таким звучанием невольно раздражает народ, слышащий бесконечные разговоры и читающий о немецких шпионах, «ползущих со всех сторон».
- Но ясно одно: все недовольны дряхлым стариком Горемыкиным, который уже не тянет на пост премьера, - заметил Глеб, - Пакостит ему и князь Андроников. Всё, к чему прикоснётся «его тлетворность» господин Андроников, пачкает окружающих. Слышал, что этой мерзкой личности свойственно крайнее религиозное ханжество, но говорят, что князю не чужда и противоестественная страсть.
- Моя петербургская квартира в одном доме с таковой Андроникова, я был у него и видел комнату буквально набитую иконами. Каков лицемер! Государь уже давно хотел бы заменить Горемыкина. Да только кем? Думаю, что выбор человека с немецкой фамилией обречён на провал. Уже клевещут, что он сторонник сепаратного мира с Германией, член немецкой партии. «Стало известным», что «назначению Штюрмера содействовала Государыня». Какой-то порочный круг.
В начале февраля в Ставку прибыл Верховный начальник санитарной части принц Александр Петрович Ольденбургский, которого побаивался весь медицинский персонал. Принц был известен, как энтузиаст своего дела и славился трудолюбием, несмотря на почтенный возраст. После доклада Государю Ольденбургский взялся продемонстрировать привезённые новые модели противогазовых масок. Охотин был приглашён в качестве «жертвы газовой атаки». Один из вагонов поезда принца был наполнен жёлто-бурым ядовитым газом. В него впустили мышку, которая очень быстро превратилась в бездыханный трупик. Три офицера и два химика вошли в вагон в новых масках и пробыли там полчаса. Тяжёлый гнусный запах просачивался даже за пределы вагона, но эти полчаса в жуткой атмосфере нисколько не повлияли на пятерых «подопытных кроликов». Когда Глеб снимал маску, Спиридович заметил, что у него отрезаны уши. Вечером Александр попытался поделикатнее спросить у Охотина о судьбе его ушей и услышал увлекательный рассказ из жизни на Дальнем Востоке, где царит произвол хунхузов.
- Слышал, что с началом войны хунхузы вновь разгулялись, как никогда прежде, - сказал на это Спиридович.
- Для того, чтобы лишиться там ушей, не обязательно дожидаться Европейской войны, - усмехнулся Глеб, - Хунхузов хватало уже с середины прошлого столетия.
- А теперь о приятном, - торжественно произнёс Александр, - Пришло известие от Николая Николаевича о взятии штурмом крепости Эрзерум. Турки основательно побиты. В Ставку прибыли великие князья Сергей Михайлович, инспектор артиллерии, и Александр Михайлович, ответственный за авиацию. Делают доклады.
Через неделю после падения Эрзерума Охотин услышал о неожиданных осложнениях, связанных с этим событием.
- Холодный тон царского ответа на радостную телеграмму о взятии крепости поразил на Кавказе всех. Вместо горячего и родственного адреса прозвучали официальные слова в адрес Николаши: «Ваше Высочество!», а вместо выражения радости лишь несколько слов благодарности. Позже причина холодности стала ясна: редактор телеграммы Великого князя, а может и телеграфист, забыл сопроводить подпись князя надписью «генерал-адъютант», и получилось, что подпись оказалась просто «Николай», в каковом виде телеграмма попала в газеты. Ведь только Государь имеет право на столь лаконичную подпись.
- Да, нехорошо вышло. Но нет ли тут злого умысла? – спросил Глеб, - Вам лучше меня известно, что Великий князь замешан в интриге борьбы за верховную власть с подачи своей супруги с авантюрным характером. А с другой стороны: нужен ли был нам этот Эрзерум? Что он даёт стратегически?
- Теперь уже трудно сказать, не укладывается ли этот случай в общую канву возвеличивания Николая Николаевича в ущерб имени Государя. Не исключаю и этого, когда такое среди думцев говорится и делается. Что касается Эрзерума, то на мой взгляд всё наше усердие на Турецком фронте не стоит свеч. Стратегически разумно было у турков лишь Проливы забрать, охраняя Баку, конечно, а далее полностью сосредоточится на немцах .
- Скорее всего князь слишком опасался за успех переворота, будучи ещё главой Ставки.
- Пожалуй, что так, - добавил Александр, - А пока что радоваться нечему: Государя попросили посетить Государственную Думу с целью примирения правительства с народным представительством. Он отбыл в Царское. А в столице гремит грандиозный скандал вокруг Хвостова и Распутина и левые торжествуют – очередная дискредитация династии. Перед отъездом Воейков советовал Государю отправить Распутина на продолжительное время в Сибирь, то есть на родину... Кстати, забыл сказать: на днях в Ставку прибывают генерал Артур Пэджет и капитан лорд Пемброк с поручением Английского короля вручить Государю жезл фельдмаршала британской армии как знак «...искренней дружбы любви и как дань уважения геройским подвигам русской армии». Пусть лишь на словах, но всё же высказано нам некоторое уважение.
Вскоре Николай вернулся в Могилёв. На платформе, кроме генерала Алексеева и иных лиц, обычно встречавших Государя, находились вызванные на совещание главнокомандующие фронтами Куропаткин, Эверт и Иванов вместе с их начальниками штабов, а также и военный министр Поливанов.
- Обсуждается вопрос о совместных действиях всех фронтов: немцы начали усиленный штурм французской крепости Верден и нам предстоит вновь помогать нашей «душевной союзнице» Франции, - объяснил Глебу такое столпотворение на станции Спиридович, - Нам только никто не помогал, когда на нас наступали весь прошлый год...
- Надо бы и им ответить той же монетой.
- Пожалуй, что Государь наш уж слишком рыцарь. Связан словом.
- Не те времена...
- Оказалось, что Хвостов уже метил на премьера и хотел опять использовать связи Распутина с Манасевичем-Мануйловым. Но интрига лопнула. Надеюсь, что Государь уже изменил своё мнение об этом проходимце, - продолжил Спиридович.
- Тот факт, что Хвостов младший своим вопиющим поведением опозорил само звание министра опять же на руку левым.
- Рассвирепевший Хвостов решился даже организовать покушение на Распутина, отказавшегося его поддерживать. Интриги разгораются сногсшибательные: Хвостов подбивает двух, связанных некоторыми делишками с ним лиц, охраняющих Распутина, умертвить старца, но позже понимает, что они не пойдут на такое. Тогда министр находит авантюриста Ржевского, который сотрудничал в нескольких газетах и исполнял для Хвостова некоторые щекотливые поручения. Такого просто подкупить. Ржевский с любовницей едет к иеромонаху Илиодору, собственно теперь – растриге, скрывающемуся в Норвегии. Цель поездки привлечь Илиодора, ненавидящего Распутина, к организации покушения с участием фанатично преданных ему в России лиц. Но люди из охраны старца разоблачают заговор и ловят Ржевского на границе. Этот жалкий тип перепугался и тут же выдал своего высокого протеже. Но и министр отрёкся от Ржевского, заявив, что дел с ним не имеет. Старец был тоже напуган, узнав о покушении. В этот момент на сцене появляется Манасевич-Мануйлов. Он сообразил, как выгодно может использовать всю эту грязную историю в пользу Штюрмера и против Хвостова. Он доложил обо всём Штюрмеру, а тот сообщил, что к нему уже обращалась по телефону Вырубова, прося защиты для старца от Хвостова. Теперь Государь очень раздражён всеми этими гнусностями, хотя Хвостов пытался Его убедить во злобных наветах на него. Хотел всё свалить на одного из охраняющих старца высоких чинов – Белецкого. Сумел пока обманом добиться ссылки Белецкого. Мануйлов же старается потопить Хвостова - в нём говорит больше журналист. Ржевский на первом же допросе дал убийственное для Хвостова показание. Хвостов первый пустил клевету, что Распутин немецкий шпион.
- И это большой удар по репутации династии. Каков подлец! – сокрушался Глеб.
- И в такой момент расчётливый Воейков уехал по личным делам утрясать со своим предприятием по разливу минеральной воды, - недобрым тоном произнёс Спиридович, - Уже сама Государыня заметила, что «он держит нос по ветру, когда это в его интересах».
На этом интрига Хвостова не канула в вечность в жизни Охотина. Неожиданно, после разговора о подлости Хвостова, Спиридович взял Глеба с собой в столицу на несколько дней. Поездка была вызвана службой, а тут ещё оказалось, что министр внутренних дел пригласил Александра Ивановича для беседы. Хвостов встретил Спиридовича и безмолвно следовавшего за ним тенью Охотина с распростёртыми объятиями. Будь он хорошим физиономистом он бы сумел разглядеть в глазах Охотина глубокое презрение к своей персоне. Но этот жизнерадостный сорокатрёхлетний толстяк был слишком упоён самим собой и своею способностью выпутываться из скандальных положений. Он неожиданно начал разговор со Спиридовичем с извинения, что не может предложить ему ни поста Петроградского градоначальника, ни поста Московского:
- Первый пост ещё занят, а в Москву по желанию царицы Александры Фёдоровны назначается генерал Шебеко, - толстяк подкупающе развёл короткими мясистыми руками.
- Не стоит Вам так утруждать себя, Алексей Николаевич, - сдержанно ответил Спиридович.
- А вот пост Одесского градоначальника постараюсь для Вас освободить, Александр Иванович, переведу оттуда Сосновского губернатором в Тверь на место Бюнтинга, которого устрою в Государственный Совет. Всё это проще паренной репы, - самодовольно расплылся в упитанно-розовой улыбке министр.
- Благодарю Вас. И когда мне можно ожидать назначения? – непроницаемо улыбнулся генерал Спиридович.
- В самом ближайшем будущем, как только мне удастся провести в Совет Бюнтинга. А теперь пару слов о Гришке, - продолжил особенно весело-игривым тоном Хвостов, - Вы ведь всё равно всё знаете, что мне от Вас скрывать. Было дело – дружил я с Гришкой. Бывал с ним, грешным делом, и в весёлых домах, а теперь вот, решил избавиться от него. Думаю, что Родина мне такого не забудет. На благо всем пойдёт.
- Что Вы имеете в виду под словом «избавиться»? – с видом полного непонимания спросил Александр Иванович.
- Убрать с пути. Избавить империю от этой заразы. Дело благородное, не так ли? Много месяцев назад пытался я было отравить мерзавца, да не вышло. Ездил Гришка по монастырям, ну и велел я на одном из переездов игумену Мартемиану столкнуть «пьяного» Распутина с площадки вагона под поезд. Да всё хитрый Степан расстроил.
От цинизма министра у Охотина полезли глаза на лоб. Он просто не верил своим ушам. «И такой человек угнездился в верхах Великой державы!»
- Может оно и к лучшему, - вставил Спиридович.
- Как же так – к лучшему, Александр Иванович? Старец Россию к пропасти тянет и тянет неуклонно, - нехорошо улыбнулся Хвостов и опять развёл руками, - Россия – святое дело, а так - я ведь человек без задерживающих центров. Мне ведь решительно всё равно ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить. Ведь этот самый Гришка подведёт Вас под монастырь – недорого возьмёт.
«Ты просто нравственный урод» - подумал Глеб и ощутил хорошо знакомое чувство, которое образно зовётся «кулаки чешутся».
- Ну, право, это уж, наверное, чересчур, Алексей Николаевич...
- Вовсе нет. Я никогда не шучу, - продолжал сиять министр, поигрывая цветным карандашом.
- Ведь человека убить не так уж просто. Государство на страже порядка...
- А знаете ли Вы, генерал, - как-то особенно выразительно заявил Хвостов, упиваясь собой, - Ведь Гришка-то немецкий шпион! Имею доказательства.
С этими словами он небрежным жестом он бросил перед собой на стол пачку филёрских рапортов и прихлопнул поверх них пухлой рукой. Спиридович ответил недоуменно-вопросительной миной.
- Да, да, да, немецкий шпион! — продолжал улыбаясь, но повышая тон, Хвостов, - И могу это заявить перед самим Государем! Хоть пред Господом!
- Ваше Превосходительство, - принял более серьёзный тон генерал, - со шпионажем трудно бороться, когда не знаешь где он, когда не знаешь за кем смотреть. Но если известно хоть одно лицо к нему причастное - нет ничего легче раскрыть всю организацию. Благоволите протелефонировать в контрразведывательное отделение Главного штаба, генералу Леонтьеву, дайте имеющиеся у вас сведения, и я уверен, что, в течение недели, двух, вся организация будет выяснена и все будут арестованы, вместе с Распутиным.
Такого оборота Хвостов явно не ожидал. Он как-то беспокойно заёрзал на своем шикарном кресле, затряс своими многочисленными подбородками, едва прикрытыми коротко стриженной бородкой. Его пальцы уже менее решительно барабанили по фиктивным рапортам, а задор в его весёлых слегка свиных, в силу особенности комплекции, глазках исчез. Министр произнёс ещё что-то и довольно несвязно и, наконец, поднялся. Аудиенция окончилась. Они распрощались и Хвостов проводил посетителей до дверей. Позже приятель генерала рассказывал, как министр смеялся, что мол, только что «одурачил Спиридовича предложением ему Одесского градоначальства, как он ловко смазал генералу физиономию сметаной. Что, конечно, генерал не получит никогда Одессы, но пообещать ему надо было, чтобы по моменту, иметь его на своей стороне». После живого разговора очередная мерзость уже не удивила Глеба с Александром.
- Сплетня, пущенная Хвостовым, что Распутин - шпион метит далеко. Ведь это всё из той же серии: измена, сепаратный мир и тому подобное. И такое позволяет себе Министр Внутренних Дел, призванный защищать династию от нападок левых! Какая низость! – рассуждал Глеб.
- Глеб Годеевич, я доложил обо всём в тот же день, после аудиенции у Хвостова, генералу Воейкову, и он при мне вызвал одного из высших чинов своей канцелярии и приказал немедленно же, «сославшись на доклад генерала Спиридовича, запросить официальным письмом Министра Внутренних Дел: какие у него имеются данные о причастности Распутина к шпионажу и какие он, Министр Внутренних Дел, принял по этому поводу меры». Хвостов ответил Дворцовому Коменданту, что «никаких сведений о причастности Распутина к шпионажу у него не имеется. Что, очевидно, генерал Спиридович что-то не понял, или перепутал, почему и произошло видимое недоразумение». Воейков удовольствовался ответом. Он понял всё и даже не осведомил меня об ответе министра.
- Послушайте, Александр Иванович, а не поступить ли нам с Вами с министром так, как он хочет обойтись с Распутиным. Заткунить его грязную глотку, заставить замолчать навсегда? Ведь это в наших силах. Он принесёт ещё немало зла, - без тени улыбки произнёс Охотин.
- Я понимаю Ваши чувства, Глеб Гордеевич. Более того, я разделяю их, но прошу Вас не поднимать больше этой темы. Мне пока ещё дороги моя карьера и мои близкие.
- Понимаю Вас...
Слухи разрастались и катились по наклонной российской истории чудовищным, всё сметающим комом. Вскоре Охотин узнал о том, что причащение Распутина на одной службой с Их Величествами в Петрограде злыми языками уже искажено до того, что «в отсутствие Государя, царица и Вырубова причащались с Распутиным при какой-то особенной обстановке». Следовал намёк на хлыстовство старца. Сенсационную сплетню постарались довести до сведения иностранных послов. «Куда мы катимся? Кто стоит за всем этим злом?» - вновь и вновь задавался вопросами Глеб, не находя однозначного ответа. «Одно утешает, что Государь уже твёрдо решил удалить Хвостова, поняв, что тот из себя представляет. При своей нравственной чистоте Николай просто не мог держать такого министра » - думал Глеб.
- Бедная Государыня глубоко потрясена всем случившимся, - рассказывал вскоре Спиридович, - У Неё начались невралгические боли головы и пришлось прибегнуть к массажу и электризации головы. Она страдала особенно сильно, сознавая свою вину в деле назначения Хвостова министром. «Хвостовым овладел сам дьявол, нельзя этого иначе понять» - уверяет Она. Александра Фёдоровна считает теперь преданными им лишь Распутина, Вырубову, Саблина да ещё несколько человек. Но утверждать огульно, что Государь делает всё по совету супруги, а следовательно и старца – просто смешно. Император наш вовсе не так прост и бесхарактерен, как думают многие.
- Изменился ли бывший министр Хвостов после снятия? – спросил Глеб.
- И после смещения Хвостов продолжает говорить грязный вздор про Вырубову. Анна Александровна в панике. Она боится какой-либо новой выходки со стороны Хвостова и против неё, и против старца. Государыня очень сокрушается, понимая, что в конечном счёте, все нарекания обрушиваются на неё. Скандал вскрыл и выбросил на забаву широкой публики, на улицу всю закулисную верхов и, конечно же, в искажённом виде. Через голову Распутина гнусная клевета о его шпионаже падала на голову императрицы и позорила самого Государя. Никто из левых, включая личного врага Государя, Гучкова, не нанес пока ещё престижу царской власти удара более предательского, как нанёс министр внутренних дел, лидер Монархической партии Государственной Думы Алексей Николаевич Хвостов, потомственный дворянин Орловской губернии...
- Дальше идти некуда...
В середине марта началась резкая оттепель и распутица вынудила временно свернуть наступление. Окопы заливало вешними водами. над Могилёвым каждое утро зависали густые туманы, треск ледохода доносился со стороны Днепра. Хвостову и Белецкому было вежливо предложено уехать на время из Петрограда. Глеб Охотин самостоятельно в глубокой тайне готовил покушение на Хвостова и приступил было к его осуществлению с большим риском для своего общественного положения, но поскольку бывший министр был выставлен из столицы, эффективность его клеветы значительно уменьшалась. Не хотелось марать руки, а тем более мстить за былые мерзости.
Предпасхальным утром Николай поздравил Алексеева с назначением своим генерал-адъютантом и вручил ему погоны с вензелями и жёлтые аксельбанты. Государь был очень ласков, и коснулся семьи, пошутив почему, мол, жена Алексеева приезжает к мужу лишь тогда, как уезжает Он. Глеб был поблизости и слышал краем уха тот разговор, запавший в память от подспудной мысли о том, что жена Алексеева придерживается весьма левых взглядов. Что-то недоброе было в той атмосфере, внешне душевного, общения царя со своим генералом.
- Покуда высшие чины Министерства Внутренних Дел погрязают в интригах, Петроградский Военно-Промышленном комитет усердно готовит ни больше ни меньше как революцию. Я не шучу, Глеб Гордеевич! – возбуждённо говорил мартовским вечером 1916 года генерал Спиридович.
- Я уже ничему не удивляюсь, Александр Иванович, когда в стране есть такие министры, как Хвостов и такие «ценные» сотрудники тайной полиции, как Азеф, не говоря о прочих ворах и тупицах, - печально откликнулся Глеб.
- Особенно усердствуют господа из рабочей фракции Комитета под председательством социал-демократа меньшевика Гвоздёва, которому покровительствуют Гучков и Коновалов. За ними сила капитала. Пытаются сделать весь пролетариат своим послушным орудием, что не так-то просто.
- Будь я на месте правительства, в годину войны не задумываясь арестовал бы всех смутьянов! Ведь об этом известно тайной полиции, осведомлён Государь, но Он всё ещё верит, что для этих людей остаётся что-то святое и они не пойдут на переворот в ходе подготовки наступления. Тут и кроется главная ошибка. Успехи России на фронте означают ослабление их позиций в борьбе за власть, - раздражённо сказал Глеб.
- Да, эти силы, изготавливающие часть нашего оружия для фронта, как ни парадоксально отнюдь не жаждут победы. Требования «рабочих фракций» откровенно революционные. Государственной Думе уже рекомендуется «решительно стать на путь борьбы за власть и добиваться создания правительства, опирающегося на организованные силы всего народа».
Весь парадокс создавшегося положения в том, что правительство игнорирует все наши донесения о масштабном заговоре против него!
- Вы меня знаете, Александр Иванович. Рад бы поддержать любую нашу низовую инициативу, чтобы вывести из игры побольше таких «опасных людей». Хвостов уже не столь опасен. Только бы моё начальство решилось без Высочайшей санкции...
- Увы, друг мой. Прекрасно Вас понимаю. Но на то мы и стражи порядка, чтобы придерживаться узаконенных методов борьбы. Без одобрения сверху – никак. Ни то, что такую акулу, как миллионер Терещенко, обезвредить даже рядового члена рабочей фракции нельзя. Начальник Отделения генерал Глобачев прекрасно осведомлён, что делается по подготовке революции. Но он бессилен, ибо в верхах министерства все более поглощены личными интригами и не могут оценить всей серьёзности положения. Наш славный преданный человек, увы, отставленный в угоду Думе, Николай Маклаков добился аудиенции у Государыни и заявил, что нельзя соглашаться на требования съездов Земского и Городского союзов в Москве. Но съезды были проведены и от них были посланы телеграммы Николаю Николаевичу, который расшаркивался в ответах перед общественностью. Генерал Алексеев предложил Государю начать эвакуацию заводов из Петрограда вглубь страны, чтобы очистить столицу от вредного элемента. Думаю, что рациональное зерно в этом есть. Но только низовая подпольная деятельность мелочь по сравнению с тем, что исходит со стороны думцев и крупных промышленников. Но учитывая затруднения с транспортом, а железные дороги забиты эшелонами для фронта, Николай счёл реализацию этого предложения невозможной.
- Поэтому бы и следовало нашему Охранному отделению решиться на несанкционированную сверху операцию по устранению наиболее опасных персон...
- Вы опять за своё, друг мой. Я не пойду на такое и слышать больше не хочу. Не нравится мне и позиция Алексеева. Она непозволительно пессимистична. Недавно он заявил: «Я знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить её чем-нибудь другим. Армия - наша фотография. С такой армией можно только погибать. И вся задача свести эту гибель к возможно меньшему позору».
- И такое он себе позволяет заявлять, когда разрабатывается крупное наступление! Скорее бы распутица закончилась. Я верю, что на этот раз мы потесним немцев. Боеприпасов хватает. Выдюжим на сей раз. Только бы не предательство внутри...
- Беда в том, что не все командующие фронтами разделяют Ваше мнение, - пошевелил усами Спиридович, - Кроме Брусилова, все они высказали уверенность в невозможности наступления на своем фронте! Боятся за свою задницу. За место своё. Генерал Эверт заявил, что с двойным, даже тройным превосходством в силах, они едва ли будут в состоянии удержаться на занимаемой линии, если немцы решатся перейти в наступление... Но Брусилов оказался непоколебимым и не поддался паническим настроениям, ставшим нормой для многих наших генералов после прошлого года. Государь доверяет инициативе Брусилова и это глубоко правильный ход. Теперь он - Главнокомандующий Юго-Западного фронта. Опора Брусилова - славный Каледин. Государь сейчас осматривает войска под Хотином и Каменец-Подольском . Наступление будет основательным.
- Даже завидую своим братьям, которые будут в нём участвовать...
- Здесь Вы нужнее для Отечества. Идёт Страстная неделя и мне кажется, что в присутствии Государя в такие дни в Ставке носит в себе что-то невыразимо трогательное. Ведь каждому православному хочется быть в эти дни со своими близкими. А Николай по-прежнему в центре своей огромной армии.
- Николай Александрович удивительно чуткий человек, как мне показалось во всяком случае. Например, Он избегает официального термина «нижний чин», видимо считая его сухим и казённым и употребляет такие слова, как стрелок, казак, драгун. В пятницу в выносе плащаницы участвовали сам Николай, Нилов, Иванов и Алексеев. Народ, включая меня, смотрел с немалым изумлением, отмечая особенную серьёзность своего Государя, и тишина вокруг царила небывалая. Мне подумалось, что Он придаёт особое сакральное значение тому, что Он в эти дни остался среди армии, - вздохнул Охотин.
- На Фоминой неделе веселья не видать . Не до того будет, - мрачно проронил Александр.
- На Кавказе у нас всё в порядке. Юденич уже и Трапезунд у турков забрал. Будем надеяться, что Проливы станут нашими.
После торжественной службы в день рождения Государя 6 мая, состоялось принесение поздравления Его Величеству. Собрались все дети Николая, а также прибыли великие князья Кирилл и Борис Владимировичи, Сергей Михайлович. Всё выглядело излишне официально: вдоль зала, спиною к окнам, в ряд выстроились Их Величества, Цесаревич, великие княжны в белых платьях и белых шляпах с перьями. Далее стояли свитские. Одним из проходящих со словами «Счастье имею поздравить Ваше Императорское Величество» вслед за Спиридовичем был Глеб. Николай благодарил каждого и пожимал руку. Затем проходящий поток поздравляющих целовал руку Её Величества, делал поклон Наследнику, который также пожимал руку, затем каждый целовал ручки великих княжон. Николай улыбался ласково, а царица была сурова и нервно сжимала губы. Дети были тоже улыбчивыми. Алексей явно играл во взрослого и стоял навытяжку в форме, с медалью, разве что без оружия. Было грустно, что императрица производит невыгодное для Неё впечатление на чины всей Ставки. После праздника среди своих можно было слышать нелестные отклики тех, кто Её не знал: «Какая она злая, несимпатичная». Кто знал, объясняли Её натянутость лишь всегдашней застенчивостью. а порой и недомоганием, болями. Но главная беда была в отравлении злобными тыловыми слухами и атмосферы фронта. Вечером в городском театре был кинематограф для офицеров, на котором присутствовала вся Царская семья. За этим последовал многолюдный обед. Слева от Государя сидел генерал Алексеев. Охотин должен был присматривать за входящими и, полагаясь на интуицию вычислять возможного злоумышленника. В тот день собственный Его Величества Железнодорожный полк получил права гвардии. На другой день Государь с Семьей в императорском поезде отбыл на юг. Глеб должен был следовать с поездом в составе секретных агентов-охранников. В Виннице Их Величества посетили несколько госпиталей и складов. В Бендерах Государь осмотрел вновь сформированную дивизию и встретился с Брусиловым. Царский поезд прибыл в Курск. На станции состоялась торжественная встреча и к Николаю подошёл депутат от крестьян – седовласый старик. Он застыл перед царём с деревянным блюдом, на котором лежала пачка денег, и попросил Его принять это от «их общества». На вопрос Государя о том, на что же употребить эти деньги, крестьянин молчал. Блюдо задрожало у него в руках и слёзы заструились из его глаз. « На что хочешь, Царь Батюшка, Тебе это лучше знать» - молвил седой бородач. Государь подхватил чуть было не выпавшее из рук старика блюдо, ласково разговаривая с растрогавшим Его человеком. Охотин, стоящий поодаль и слышавший всё, смахнул с глаз скупую слезу, поправил ворот и подтянул ремень.
19. В Царскосельском лазарете
«Изранено тело и души разбиты,
И горем, и бредом тут думы полны»
Песня тех времён
Померкшее сознание капитана Владимирцова в то утро лишь смутно воспринимало какие-то голоса.
- Вера Игнатьевна, - говорил певучий юный девичий голосок, - Позвольте мне сегодня самой весь инструмент перемыть.
- Как хотите, Ваше Высочество, - отвечал низкий, словно мужской, голос Веры Игнатьевны, - Но даже среди наших пациентов слышно ворчание, мол, мыло да спирт руки портит – на то денщики есть и ни к чему сестриц заставлять. Так, никто их и не вынуждает, - добавила она с ударением на «их», с едва уловимым ехидством, впрочем - добродушным.
- Кожи рук наших пока вполне хватает, а операции Вы нам всё равно ещё не доверяете.
- Да уж как можно без специального обучения? Что говорить. Словом, поступайте как знаете и не отвлекайте меня более пустяками, моя дорогая.
- Простите, Вера Игнатьевна,- нежный голосок сделался совсем печальным.
Владимирцов смутно разглядел миловидную девушку рядом с рослой плечистой фигурой врача и подумал: «А ведь девица-то не иначе, как Великая княжна. А врачиха эта без труда такого как я мужичонку с ног собьёт». С этой мыслью он вновь отключился, что часто случалось с ним после последнего несчастливого для него боя. Одно ухо не слышало вовсе после контузии и ранения в голову, а глаза нередко отказывались служить. Помимо того, и грудь капитана осколками исковыряло, и половина лица оказалась обожжённой. Он помнил лишь яростную атаку, яркую вспышку, оглушающий разрыв и звон в голове, который так и не покидает его уши с тех пор. Скорбный лист капитана долог. Нередко возникают всякие осложнения.
- А Вы, сестра Ртищева, пожалуйста, зайдите ко мне сегодня перед обедом, - продолжил меж тем всё тот же низкий спокойный, но требовательный голос.
- Хорошо, Вера Игнатьевна, - ответил на это приятный усталый голос.
Настасья только начинала службу в организованном в здании Дворцового госпиталя Лазарете номер три, но уже не самой младшей сестрой на побегушках, как было в Японскую, а рангом выше, как и подруга её Евпраксия. Ещё по Японской помнили они раз мелькнувшую в их прифронтовом госпитале неистовую, непременно наводящую во всём порядок, неутомимую Веру Игнатьевну Гедройц , имя которой тогда впервые прозвучало на всю Россию. Теперь обе подруги по воле провидения попали в Третий Царскосельский лазарет, где Гедройц, старший ординатор всего Царскосельского дворцового госпиталя, служила старшим врачом и ведущим хирургом. Ртищева безусловно склоняла голову перед авторитетом Гедройц, которая с самого начала войны предложила организовать в Царском Селе эвакуационный пункт под управлением полковника Вильчковского для раненых и получила поддержку царицы. Вера Игнатьевна вместе с императрицей работали не покладая рук и очень быстро развернули несколько десятков лазаретов . Открыть лазареты предполагалось в сентябре 1914-го, и это удалось за такое короткое время, благодаря тому состоянию внутреннего подъёма, который охватил, казалось, все слои населения. Говорили, что в самом начале войны приходили никому не знакомые купцы и привозили мёд для раненых, жертвовали муку, папиросы, конфеты, бельё. Раненые ещё не поступили, но пожертвования продолжали сыпаться. Позже и в Зимнем дворце был открыт лазарет для нижних чинов под патронажем Наследника Цесаревича. Императрица с дочерьми стали рядовыми сёстрами милосердия Царскосельского лазарета, под руководством Гедройц, и теперь все их искренне хвалят без тени подхалимажа, как врачи, так и раненые. Гедройц не делает никакой скидки на их августейшую кровь и может даже прикрикнуть, со свойственной ей резкостью, в ходе опасной операции. Как можно было не преклоняться перед такой женщиной, да ещё в эпоху, когда дух феминизации уже веял по всей Европе? Но в то же время, что-то неуловимое в ней казалось Ртищевой неприятным, а что именно она и не могла выразить словами: «Взгляд её из-под белой конусовидной шапочки с красным крестом какой-то странный и очень уж пристальный и тяжёлый. Курит без передышки, говорит о себе иной раз в мужском роде. Не странно ли всё это? Ей явно хотелось родиться мужчиной. А с другой стороны: кому бы не хотелось того же? Пожалуй, и мне... И курит она побольше любого матёрого вояки. Тонкое и даже красивое лицо княжны Гедройц порою кажется очень неприятным. Случается, что берёт мою руку в свои, пропахшие табаком, и уверяет, что ей надо согреть руки перед операцией, в то время как натоплено в помещении достаточно и руки её вполне тёплые...» За обедом мысли Настасьи вертелись вокруг беседы со старшим врачом в кабинете. Вера Игнатьевна почти не сказала ничего по делу, но опять попросила согреть её руки, хотя сегодняшняя операция осталась позади, было вполне тепло и вскоре ей предстояла не операция, а лишь перевязка. «Что-то непонятное во всём этом». Вялый разговор за столом между сотрудницами не занимал Настасью. Приглушённые звуки улицы редко доносились до слуха тех, кто находился в лазарете зимой, при закрытых окнах. Разве что гудки автомобилей или свистки поездов с вокзальной стороны. Внезапно донеслась величественная мелодия траурного марша Шопена и кто-то прокомментировал: «Из Второго лазарета офицера хоронят. Царство ему небесное». Кажется это был нежно-певучий голос Её Высочества Ольги Николаевны. Настасья машинально перекрестилась вместе со всеми прочими, но мысли её были далеко. Последние краткие часы отдыха днём или ночью, в зависимости от порядка дежурств по палате, во сне её преследовал новый кошмар: всё тот же дворец Юсуповых, беспомощно скорченное тельце мальчика в углу комнаты у полуобвалившейся грязной стены. Дворец ли это? Жутко становилось от мысли, что в этом маленьком создании уже нет жизни, а если к нему присмотреться видна жуткая гноящаяся рана на животе. Но в следующий миг мальчик ещё жив и глядит ей в глаза и еле слышно шепчет: «Правосудия!». От этого ужаса Ртищева просыпается ещё раньше, чем следует, и ком подкатывает к её горлу. Ощущение недосыпания мучит её остатки времени, положенного на бодрствование. Возникает потребность переедать: «Как бы не располнеть, ведь в моде очень узкие юбки... Тьфу, какие пошлые мысли могут прийти в голову. Вокруг такое творится: негоже так».
Вечером того дня в палату к знакомым раненым офицерам зашёл, недавно выписанный, молодой корнет Клементьев и возбуждённо рассказывал им и дежурным сёстрам о том, что он увидел перед панихидой по капитану Гремиславскому. Служба ещё не начиналась и от столпотворения в тесной церквушке стало душно. Корнет выглянул на улицу, чтобы освежиться. Возле ограды кладбища остановился автомобиль, и из него вышла дама в чёрном. Дама остановилась у ближайшей могилы, осеняя себя крестным знамением. Корнет отошёл как можно дальше, чтобы не смущать посетительницу кладбища, ожидая, что она сразу же уедет назад, но дама продолжила молитву у очередной могилы и так обошла всё небольшое кладбище, творя молитву над каждым крестом. Любопытство молодого человека взяло верх над его застенчивостью, и он незаметно приблизился к даме и лишь тогда узнал в ней императрицу, молящуюся в одиночестве поздним вечером за души своих подданных, погибших на фронте. И обязательным условием было, чтобы никто из посторонних этого не видел и не знал.
- Да если бы императорская чета заботилась, в первую очередь, о репутации своей, как делают европейские политики, об этом бы уже писали газеты! И правильно. Понимаю, что так нельзя с христианской точки зрения, но ради большой политики в такое время просто необходимо! А у нас народ всё больше утверждается во мнении, навязываемому из Думы, что наша Государыня стоит на пути предательства, или забавляется с Гришкой. Разве это не чудовищно, дамы и господа?! Хоть кто-нибудь в державе нашей, не прошедший этих стен, не ощутивший целительного прикосновения рук Государыни, не видевший, как она, валящаяся с ног от усталости, выполняет чёрную работу ассистентки при операции, заявил об этом на всю Россию? Нет! От того и ползёт грязная клевета! – всё больше возбуждался поражённый увиденным корнет, - И молится за нас Государыня, после изнурительного дня работы, или пусть даже в редкий, единственный свободный день. Где это в истории видано было, чтобы лица «их положения» таскали наши ампутированные конечности, возились с отпиленными гнилыми костями и пропитанными кровью с гноем бинтами, вытирая о свои фартуки руки в мокротах наших? Брезгливость забыта. Лишь одно желание помочь, утешить страдания, спасти жизнь.
- Минимум одна операция в день, не считая перевязок! А как стоически выносят августейшие сёстры вид жутких ран и смрад от них! – добавил, идущий на поправку, барон фон Таубе , лейб-гвардеец адъютант Первого Стрелкового Его Величества батальона. Под Скродой-Рудой барону оторвало ногу.
- Не только Государыня, но и Татьяна Николаевна встаёт не позднее семи утра, берёт урок по хирургии и после операционной реабилитации, потом начинаются перевязки и лишь затем - завтрак. После этого ещё берёт урок и отправляется на объезд многих лазаретов, а на досуге занимается чтением или рукоделием в помощь фронтовым солдатам. Часто по вечерам княжны ещё спешат во храм помолиться, поставить свечи за тяжело больных. Помимо всего, Ольга Николаевна занята по комитету и складу, а Татьяна – по делам беженцев . Наша бедная Ольга Николаевна всего месяц как выздоровела. Ведь была совсем больна - сильнейшее малокровие. После недели постельного режима, выхлопотала себе разрешение приезжать в лазарет хоть на полчаса для вспрыскивания мышьяка. Каков героизм! Надо бы нам совместно выступить в печати, господа, и как можно скорее, - сказала, подумав, молодая и симпатичная сестра Татьяна Мельник-Боткина .
- Не уверена, что удастся напечатать об этом, - тихо промолвила сестра Евпраксия, - Мой брат, литератор, уверяет, что широко публиковать что-либо в защиту династии практически невозможно. Идёт скрытая война на уровне газетчиков. Органы печати в руках левых. А как надо бы, чтоб народ узнал о личных затратах Царской семьи!
Сквозь пелену замутнённого сознания Емельян Владимирцов прислушивался к разговору и со всем соглашался, не имея сил участвовать в обсуждении. «Несколько наивен этот молодой корнет: если бы кто-то и протрубил на всю Россию о трудовом героизме женщин семьи Романовых, то левые нашли бы иной повод к чему придраться и заглушили бы тот трубный глас» - подумал капитан. Гул голосов тяжелораненых нарастал, и палата уже напоминала толпу митингующих.
- Все мы равны под косынкой сестры милосердия, а великие княжны с детства приучены к тому, что они должны шить для бедных, так же, как и свитские дамы, каждой из которых Её Величество поручала набирать, в свою очередь, двенадцать дам для изготовления определённого количества тёплых необходимых вещей. Готовые вещи отсылались Государыне, разбирались фрейлинами с великими княжнами и рассылались по приютам или лично им известным бедным семьям, - сказала Боткина, - Обо всём этом мне сама Ольга Николаевна поведала. Но, господа офицеры, час уже поздний, пора ко сну готовиться и шум поумерить, - добавила строгим тоном.
Некоторые тяжело раненые не были способны сами есть и приходилось кормить их с ложечки словно малых детей. В тот памятный день Евпраксия покормила пару несчастных таким образом, а потом перешла к капитану Владимирцову, который не мог жевать из-за поврежденной челюсти, да и пока ещё движения рук были для него слишком болезненны. Охотина подносила к обезображенному ожогом лицу маленькую ложечку с жидкой кашицей, и капитан втягивал содержимое в свою утробу. При этом сестра умудрялась сказать и пару ласковых слов. Светлые глаза капитана подолгу задерживались на милом лице сестрицы. Выразительные живые глаза были единственным уцелевшим местом на его лице. Капитан уже мог негромко глуховато, но достаточно связанно говорить и его рассказы о романтической жизни в высоких горах Туркестана запомнились Охотиной своей необычностью, но вместе с тем правдоподобностью, со множеством деталей и любовью к природе. Казалось, что капитан живёт одним этим милым ему прошлым, и Охотина просила его рассказать побольше. Евпраксия не знала, что каждое произнесённое слово отзывается Емельяну болью в травмированной голове. А к вечеру вместо соседа по палате, «отправившегося» на ближайшее кладбище, рядом с Владимирцовым положили ещё одного очень тяжёлого, с забинтованной до глаз головой и низом живота, бёдрами. С минуты на минуту ему предстояла операция. Несчастный офицер не двигался и лишь слабо постанывал. Перед тем, как нового соседа понесли в операционную, Емельян мысленно перекрестил его. Та полостная операция особенно запомнилась сёстрам Настасье и Евпраксии. Согнувшаяся сутуловатая массивная фигура Гедройц с крепкими руками, могла не разгибаться до получаса, если того требовала операция. Казалось, что её нисколько не трогает ни жуткий вид рваной раны, ни гангренозный душок над ней. Раненый капитан Кирсанов находился в бессознательном состоянии, и операция уже шла полным ходом. Внезапно он очнулся от боли. Прекрасные с синевой глаза молодого капитана говорили о чудовищной муке, но он постарался не проронить ни звука. Лишь заострившийся кадык его судорожно метался вверх-вниз. Вера Игнатьевна велела дать больному хлороформ. Глаза красавца-капитана закатились, и казалось, что они покрылись мутным налётом. Сознание вновь покинуло офицера. Евпраксия могла быть не менее стойкой ко всем визуальным ужасам, чем врач с опытом, но в тот вечер она не смогла себя пересилить по причине особого рода: у несчастного капитана были задеты шрапнелью детородные органы и их тоже предстояло обрабатывать. Это оказалось выше всех сил для волевой девицы Охотиной. Евпраксия знала, что не позволительно замешкаться ни на секунду, допущение малейшей неловкости может стоить жизни. Она поспешно шепнула Настасье, что ей плохо и та должна выручить её. Вдевавшая нитки в иголки, главная ассистентка Ртищева согласилась, не задумываясь. Много лет назад она, будучи девственницей, подверглась надругательству хитрованской шпаны и с тех пор всё связанное с вопросами пола стало для неё неимоверно болезненным. Евпраксии ещё очень не хотелось выдать истинную причину, и она решила сослаться на слабость от духоты, на которую было трудно пожаловаться в прохладном помещении с высокими потолками. Теперь Охотина могла помогать за спинами, подавая необходимый инструмент, не вглядываясь в то, что происходит на столе. Спустя томительно долгий час, развороченный живот капитана Кирсанова был, наконец, зашит. Обе ассистентки вместе с врачом-ассистентом Евгением Петровичем, сидели в лазаретной столовой за чаем. Удалиться ко сну после такого всё равно бы никто сразу не смог.
- Жить будет, - тихо молвил Евгений Карпов, - Молод ещё. По мускулатуре живота видно, что сильный малый.
- Дай-то Бог, - перекрестилась Евпраксия.
- Он теперь под вашим постоянным наблюдением, сестрицы, - улыбнулся врач, - Так заведено у нас: кто оперировал в качестве ассистента, тот и дальше с ним, прикреплён к нему.
Охотина вспоминала в тот момент маньчжурские равнины, где ей впервые довелось участвовать в операции. Тогда им предстояло извлекать под хлороформом осколок, засевший у солдата в щеке и выходящий через глаз. Казалось, что ничего ужаснее быть не может.
В тот памятный вечер Емельян неожиданно услышал имя нового соседа, принесённого после операции. Имя его упомянула сестра Татьяна Романова, ответственная за списки подопечных и их скорбные листы. «Капитан Филипп Кирсанов» - резануло слух Владимирцова: «Господи, пути твои неисповедимы: вот где мы встретились вновь! Пока надо молчать, не волновать Филиппа».
Санитар Антон Охотин всё утро гнул спину за мытьём полов раствором карболки. Дух от такого мытья стоял тяжёлый, и голова санитара побаливала. Впрочем, едкий запах йодоформа был не лучше. Трудился Охотин в солдатском отделении Третьего Царскосельского лазарета. Драить полы да стерилизовать бинты с марлей в автоклаве было неизменной обязанностью новичка в пожёванном халате. В свободное время он осваивал курсы врачебной помощи. Сожжённые карболкой руки всё чаще болели, и местами кожа уже слезала струпьями.
- Эй, клистирник, - развязано обратился выздоравливающий фельдфебель к санитару, который усердно протирал углы и двери раствором скипидара, - Принеси-ка нам газетку свежую. Вот те монета, а сдачу вернёшь.
- Хорошо, доделаю работу – потом, - мрачно ответил Охотин, который не любил нагловатого фельдфебеля, но старался ровно относиться ко всем болящим.
- Монашествует он видите-ли, потому не до нас ему, - разворчался малоприятный тип, - Работа у него! Ишь ты какой! Монашек недоделанный. Всё ходит тут молитвы бормочет. Тут женщинам подобает работать, а ему надлежит на фронте быть!
- И вас всех в них поминаю, чтобы выздоравливали, - огрызнулся Охотин.
- Подумаешь – святоша.
- Оставь человека в покое, Клементий, - буркнул солдат в летах из второго призыва.
- И ты ещё тут за таких бездельников вступаешься, - насупил свою одутловатую физиономию Клементий, - С такими, как вы все, войну и проигрываем.
- Чего ты тут несёшь, Клим? Да этот «бездельник» пашет как проклятый весь Божий день, а ты возлежишь тут как богдыхан. Ещё и меня приплёл.
- К-клим-ка, гад такой, - проблеял невнятным голосом полуглухой солдат средних лет. Это был несчастный, изнурённый ранами и болезнями, ревматик, который выглядел почти стариком. Он был растёрт и уничтожен войной до своей смерти. Обычно он лежал пластом и читал по слогам Евангелие, переданное Её Величеством, не замечая, если кто и заговаривал с ним. Врачи поговаривали о переводе его в отделение для психически больных, но там не хватало мест.
- А ты, Логгин, святошу не защищай. Такие, как он державу назад тянут, - не обращая внимания на глухого и убогого, ответил Клим.
- Поехало! Несёт всякую ахинею тут. Лежи тут и слушай его. Надоел..., - добавил нецензурно бородач-Логгин, сверкая глазами из-под кустистых бровей.
Антону противно было всё это слушать и, особенно, нечестивую ругань. Вокруг было немало очень душевных простых солдат, которые прекрасно относились к их трудолюбивому санитару, но фельдфебель портил всю компанию и пытался восстановить против него всю палату.
- А газету я приносить не собираюсь. Можете жаловаться врачу, - резко молвил Антон.
- Гляди, Логгин, сколько злобы в нём. В этом вся их поповская кровь сказывается. Мы тут нашу кровь за них льём!
- Да заглохни ты, Клим. Опротивел уже, - отмахнулся седой солдат, грязно выругавшись ещё раз, - Если меня из-за тя какая из великих княжон услышит – расправы те не миновать. Глядеть в глаза княжне той не смогу боле. А с тобой будет ясно. Подлечусь, найду и - потроха вон. У нас в деревне народ горячий и на роду тоже. Так что – не доводи мя до греха. Душою ты, гад, отволг.
- По знакомству тут устроился он, чтоб в окопы не угодить - дело ясное. Логгин, а Логгин, ты у нас тут умный такой. Вот ответь мне: почему мы тут лежим-маемся, Логгин, а офицерики все в отделении, где великие княжны их обслуживают? Почему не меня? Чем я хуже?
- Да побойся ты Бога, нахал такой, и к нам они заходят и осматривают иной раз. Просто там их постоянное место, а у нас пореже. Чаво ишо те надобно, морда твоя наглая? Чем тебе наши сёстры хуже? Кататься тебя иной раз возят – карету, аль ландо подают четырёхместное. Концерты нам устраивают. Артистов императорских театров приглашают. Жрёшь тут за двоих . Захотел помолиться - при госпитале имеется домовая церковь, да ещё и с какою иконою чтимою – «Всех скорбящих радосте». Говорят, иконостас императрицы Екатерины Первой ишо. Для духовного утешения тяжелораненых тебе имеется передвижная «походная» церковь. Какого тебе ишо рожна надо? И этого мало? Свинья ты и есть свинья, Климка.
- Там гвардейцы, в их отделении, лежат да шефских полков. Простой и офицер туда не попал бы, - упорно продолжил гнуть своё Клим.
- Дурья твоя башка! Для того, чтобы попасть в офицерское отделение, как и в солдатское нашего лазарета, нужна лишь одна «льгота» - быть тяжелораненым. И больше всех у нас тут и там пехотинцев, а гвардейцев куда меньше. Их и в целом-то меньше наберётся. Поезд имени Её Величества привозит с фронта «особо привилегированных»: кто без рук, кто без ног, кто с раздробленной черепушкой. Не зли мя боле и заткни пасть поганую.
Закончив мытьё, Антон поспешил с бинтами в автоклавную. После слов Логгина о княжнах он испытывал к нему лишь симпатию, простив Богом нетерпимые выражения. Вспомнил он, как едва очнувшись после операции, производимой самой Гедройц, другой солдатик первым делом спросил, а не ругался ли он грязно в беспамятстве пред лицом «княжны-врачихи» и великих княжон. Особенно его волновали последние – юные и чистые. Антон лишь умилялся такому. А ещё он стал себя ловить на том, что он сам заглядывается на великую княжну Татьяну Николаевну и страшно себя ругал за такие глупости. Во-первых, сам он был уже на полпути в монастырь и не принял до сих пор постриг лишь из-за того, что решил послужить во благо Отечества в тяжёлую пору. То есть просто пялиться на красивую девушку ему уже грех. Во-вторых, даже если бы он и раздумал удаляться от светской жизни, то его воздыхания по Великой княжне беспочвенны и бесплодны. Слишком неравен такой союз. Наконец, какой женщине он нужен – чахлый молокосос, которого даже не взяли в новобранцы?
Между делом он решил заглянуть к своей сестре, работающей в офицерском отделении. Охотин быстро дошёл до небольшого двухэтажного дома полубарачного типа с большой верандой. На первом этаже располагался лазарет, а на втором жили сёстры милосердия. Обстановка в офицерском отделении была столь же скромна, как и в солдатском: простые кровати, белые крашеные табуретки с тумбочками, простенькая, но со вкусом мебель в небольшой уютной гостиной в стиле Александра I. Белые стены, выкрашенные масляной краской, желтоватые квадратики плитки на полу в операционной. Единственным различием было то, что в офицерских палатах выделялось больше места на человека. Офицерское отделение было рассчитано на 30-35 человек, а солдатское - на 60-70 человек. Уход же за солдатами был ничуть не хуже. Антон заметил, что на сестре его нет лица. Евпраксия сказала, что скверно спала после тяжёлой операции, отнимающей больше сил, чем обычно. Даже призналась, что её преследовал кошмар, связанный с недавней смертью одного оперируемого солдата. Едва она пыталась заснуть, как пред её глазами возникало всё, что тогда случилось: лопнувшая артерия, кровь, которую ничем не остановишь, лёгкие солдата поглощают кровь, слышится зловещий свист в лёгких, лицо синеет и глаза стекленеют. Не помогает и искусственное дыхание. Но самым страшным в этом сне казалось, что то был не умерший солдат, а вчерашний красавчик-капитан, о чём Евпраксия, естественно умолчала, и корила саму себя: ведь она давно собиралась принять постриг и обдумывала лишь точные сроки его. Она честно призналась сама себе, что предложение Гринёва её сильно смутило и возникла мысль не отвергнуть ли монашество, но тогда она начала запрещать себе даже и думать об этом: «Я грязна, поругана, такой как я грех связывать свою жизнь с этим чистым юношей». Она сумела постараться забыть его и не придавать значения его ухаживаниям. Ведь она сказала Гринёву честно, что собирается в монастырь. Вчера она ощутила во взгляде Кирсанова нечто не дающее покоя с той самой минуты, и в этом она боялась признаться даже самой себе. Сестра спросила Антона, не сердится ли он всё ещё на её обман, имея в виду своё умалчивание о том, что лазарет их находится НЕ на фронте, куда рвался слабый здоровьем брат.
- Злость один из грехов людских. Стараюсь не злиться, - последовал сухой ответ.
Поговорили брат с сестрой о делах семейных. Давно не было никаких писем от ушедших на фронт братьев. А ночью снилась Антону его былая работа в иконописной мастерской. Хорошо так стало, светло, словно ничего и не случилось с четырнадцатого года. Под руководством мастера он вновь в грёзах строгал свою первую липовую чку, левкас наводил и писал беличьей кистью. Горностаевую мастер-личник пока не доверял. А вот брат Боря Богомазом прозвал... А потом читал Антон во сне без посторонней помощи уставом писанные книги и не мог нарадоваться.
Утром Охотина сидела между Владимирцовым и Кирсановым, успокаивая и подбадривая их. Вдруг капитан Кирсанов начал много и несвязанно говорить. У него был жар, но Вера Игнатьевна уверяла, что всё в норме. Капитан бредил, но в его словах прослеживалась логическая цепочка. Он говорил в основном о своей любви к какой-то столичной особе, которая само исчадие ада, и он не имеет больше сил и воли к жизни из-за неё. Временами он упоминал какие-то настораживающие детали поведения той особы, выдающие её демонизм. Евпраксией полностью овладела неимоверная жалость к слабому больному человеку и инстинктивное желание защитить его от всех бед, в том числе и от той страшной дьяволицы. Когда Кирсанов умолк, впав в забытье, Владимирцов поведал Охотиной, что с ним рядом положили его старого боевого товарища, которого поначалу он не мог узнать из-за повязки на голове. Теперь повязку сняли. Высокое чело Кирсанова было лишь слегка разбито камнем. Евпраксия с жаром попросила рассказать побольше о его боевом товарище, и Емельян выполнил её просьбу, хотя и ощущал некую зависть: «Что значит красивый молодой человек. А что мою морду наполовину спалило, так оно и к лучшему, не будет заметно насколько она была гнусна и можно будет вообразить, что некогда была и недурна».
- Спасибо Вам огромное, капитан, за Ваш рассказ. Как живо Вы умеете описывать обстановку! –улыбнулась Охотина и, заметив, что лицо Владимирцова исказилось от боли в голове, погладила его руку, сжав её, - Спасибо. Крепитесь. Через несколько дней Вам станет намного легче. Сама Вера Игнатьевна сказала. Я не прибавляю, нет!
В ответ он улыбнулся морщинками усталых от боли, но живых и выразительных глаз:
- Спасибо, милая сестрица. Я верю, что скоро всё пройдёт. Вы лучше больше заботьтесь о Кирсанове. Он между жизнью и смертью. А со мной и так всё в порядке. Спасите капитана. Он очень достойный человек. Скоро он выбросит всю эту дурь с той знакомой из Питера из головы и всё встанет на свои места. Поразительной храбрости офицер.
- Вы благородный человек, капитан. Но мы имеем возможность достаточно заботиться о каждом из вас, поверьте.
Что-то сжалось в душе Владимирцова: возможно впервые в жизни в свои сорок лет он ощутил чувство ревности и к кому – к своему любимому боевому товарищу: «Насмешка судьбы. Такая девушка и до ранения бы на меня глядеть не стала, а теперь я и вовсе урод. На что я могу надеяться? Кому я нужен с опалённой мордой?»
Становилось всё холоднее, и потекли сумрачные декабрьские дни. Внезапно Филиппу полегчало, и он сумел узнать своего соседа, чему был несказанно рад. В то морозное солнечное утро пред Кирсановым возникла высокая стройная дама лет пятидесяти в простом сереньком костюме сестры и в белой косынке. Она ласково поздоровалась с ним и расспросила, где он был ранен, в каком деле, на каком фронте. В её речи слышался явный иностранный акцент. Филипп отметил классическую правильность её тонкого лица, бывшего некогда прекрасным, но мелкие морщинки уже расползались вокруг уголков её глаз и губ. Выражение этого лица было строго-задумчивым, и стального цвета глаза не смялись даже, если рассудок приказывал губам улыбаться. Подбородок резко очерчен, подчёркивая волю его обладательницы. Цвет её лица менялся в зависимости от нервного состояния, а улыбка лишь слегка скрашивала невысказанность затаённой печали. Дама подбодрила обоих друзей ласковыми простыми словами и уверила их, что будет вспоминать их в молитвах. Когда она отвернулась от Филиппа, Емельян заметил, что в глазах её стояли слёзы. Она извинилась и быстро покинула палату. Уже в дверях её окликнул третий сосед, с которым никто из недавно прибывших в лазарет ещё и не разговаривал:
- Ваше Величество, можно Вас попросить покорно присесть на минуточку. Очень мне худо нынче, а если присядете – смогу заснуть хоть ненадолго, - молвил офицер в летах, сиплым сорванным голосом и потянул в сторону дамы дрожащую руку.
- Конечно, Элизбар Андреевич, простите, что сама не подумала. Устала очень.
Владимирцов переглянулся с Кирсановым, несмотря на то, что поворачивать голову Емельяну было очень больно. Владимирцов перекрестился трясущейся рукой, ценой очередного прилива боли в груди и звона в ушах. Филипп прослезился и что-то зашептал. В тот день в дневнике Государыни появилась запись: «Вчера мне пришлось перевязывать несчастного с ужасными ранами... он едва ли останется мужчиной в будущем, так всё истерзано осколками, быть может, придётся ему всё отрезать, так всё почернело, но я надеюсь спасти, - страшно смотреть, - я всё промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, - всё это вышло вполне удачно, - мне приятнее делать подобные вещи самой под руководством нашего врача. Я делала ранее три подобных перевязки, - у одного была вставлена туда трубочка. Сердце кровью за них обливается, - не стану описывать других подробностей, так это грустно, но, будучи женой и матерью, я особенно сочувствую им . Сегодня этот офицер впервые пришёл в полное сознание. Несчастный ещё и не подозревает, какое страшное известие его ожидает в скором времени».
Как-то после очередного изнурительного дежурства Настасья решила с утра прогуляться по Царскосельскому парку. Неожиданно Ртищева столкнулась с НИМ. Гумилёва она узнала сразу: его высокую худощавую фигуру в элегантном пальто, манеру ходить с лёгким наклоном вперёд, а приблизившись, - и крупные характерные черты лица. Она опешила невольно, остановив взгляд на неправильных чертах его выразительного, не слишком красивого, но приветливого лица. Они встретились взглядами, но Настасья не была уверена, что он её разглядел и воспринял, как одушевлённую субстанцию. Взгляд поэта словно прошёл насквозь и не задержался. Разминувшись, через полминуты она не выдержала и оглянулась. Неожиданно оглянулся и он. Ртищева зашагала прочь, смахнув непослушную слезу, выступившую не только от мороза. Внезапно поэт догнал её и заявил очень приятным голосом, взмахнув тонкой изящной рукой:
- Вы достойны кисти Рубенса! Да что я говорю, ведь следовало было попросить Серова...Увы, и его уже нет на этом свете.
- Неожиданные у Вас шутки, сударь, - заметила Настасья, придав лицу как можно больше независимости и безразличия. Околдованная, она не замечала, что поэт слегка картавит и глаз его немного косит. Разве это играет роль в человеке такого размаха?
- Вполне серьёзно. Не люблю бросать слов на ветер. Но чья кисть, как не этих людей, достойна сотворить Ваш образ на холсте? Других не знаю, - бросил Гумилёв и тут же, извинившись, что он опаздывает в комендатуру, ускорил шаг в прежнем направлении.
- Vous etes en moi comme une hantise , - бросила Ртищева ему вслед, отвернувшись, и зашагала прочь. Она так и не узнала расслышал ли он её слова.
«Поэзия есть Бог в святых мечтах Земли» - звучали в её голове слова Жуковского. Настасья брела по парку в неизвестном ей самой направлении весь остаток недолгого светлого времени и опомнилась лишь с наступлением сумерек, повернув назад к Третьему лазарету от санаториИ для больных детей на Павловском шоссе. Потом Ртищева узнала строение санатории Свято-Троицкой общины для выздоравливающих больных , что на углу Колпинской и Кузьминской, и после уже поняла, как идти дальше.
- Освятили Дворцовый лазарет наш ещё в августе 1914-го, и пошла работёнка, - с любовью рассказывала Емельяну палатная сестра Ольга Грекова, генеральская дочь, о своей работе, - А в октябре и госпитальную церковь освятили. Первым пациентом стал молоденький корнет лейб-гвардии Его Величества кирасирского полка Карангозов. Милый был юноша. Только вылечился и опять на фронт.
- Уверен, что многие, кто вынужден был здесь долго лежать просто напросто рвутся назад, к однополчанам, - слабым голосом проговорил Владимирцов, - Убивает безделье.
- Скорее бы и нам, - и вовсе загробным голосом вставил, молчавший до того, Кирсанов.
- А недавно Великой княгине Ольге Александровне Георгиевской пожалована медаль «За храбрость». Она не только руководит своим госпиталем, но и сама служит там сестрою милосердия. И наша Вера Игнатьевна имеет такую же медаль и ещё золотую «За усердие» на Анненской ленте и знаки отличия Красного Креста всех трёх степеней. Вот как!
- Да уж... – неопределённо откликнулся Емельян.
- Ох, уж этот мне Красный крест, - раздался зычный голос князя Эристова – более дальнего соседа по палате, - Работа до изнеможения слабой здоровьем Государыни и её дочерей по уходу за ранеными в созданной Ею самой на свои средства системе госпиталей, полностью игнорируется « любезными» коллегами из Красного креста, связанными с Земгором. Своими бы руками и передушил «законных дезертиров» мерзавцев-«земгусаров ». Подлечиться бы только слегка.
- А что же Вы хотите? – вставил барон фон Таубе, - Скромная поначалу организация, Красный Крест, постепенно подчинила всю санитарную администрацию страны. А те думские иезуиты, кто орёт: «Немка! », - стараются не замечать того, что Царскосельский госпиталь был переоборудован под приём раненых за счёт «Немки». Скоты! «Земгусары» получают и оклады двойные: по старому месту службы и по Земгору.
- Не умеем мы поддерживать авторитет правителей наших, - сокрушался Эристов, - Взять ту же смерть отважного мальчика князя Олега Константиновича. Юноше шёл всего двадцать второй год. Я сам навестил его в госпитале, когда несчастный был при смерти осенью четырнадцатого. Милый корнет рассказывал с гордостью, как они двигались в составе двух эскадронов в авангарде гусарского полка. Близ деревни Шильвишки они столкнулись с немецкими разъездами. Завязалась перестрелка. Князь Олег попросил эскадронного командира разрешить ему с взводом захватить неприятельский разъезд. Тот разрешил неохотно. Кровная кобыла Диана занесла князя далеко вперёд. Часть немцев была уже перебита, а часть сдалась, когда один из раненых кавалеристов, лёжа, повалил князя ловким выстрелом. Тяжело раненого на арбе перевезли в Пильвишки, где он причастился, а затем повезли в Вильно, где был ближайший хороший госпиталь. Установили гнилостное заражение крови. Пуля, войдя в правую ягодицу, пробила прямую кишку и застряла в левой ягодице. Оперировал профессор Цеге фон Мантейфель, помогали профессора Мартынов и Оппель. Вскоре была получена телеграмма от Государя о пожаловании князю Георгия. Юноша был так счастлив и с гордостью показал мне телеграмму. Как сейчас помню его слова: «Я так счастлив, так счастлив! Это нужно было. Это поднимет дух. В войсках произведёт хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского дома». К утру князь стал впадать в забытье. Начался бред. Корифеи медицины стали давать ему шампанское... Вливали в руку соляной раствор. Вечером приехали родители , князь узнал их. Брат Игорь рыдал. Великий Князь-отец привёз ему дедов крест Святого Георгия. Прикололи к рубашке раненого, который целовал крестик. Пригласили священника... Слышали ли вы когда-нибудь о пролитой крови этого представителя Царского дома, начинающего большого поэта? Вот именно, что нет...
- Ах, как жалко мальчика, - вздохнула Грекова, перекрестившись.
- Англичане бы сумели преподнести такую смерть своему народу, - заметил фон Таубе.
- А какие славные люди прошли через наш лазарет и недавно вернулись на фронт! - продолжала своё Грекова, подсев к Дмитрию Таубе .
В полдень, проходя по коридору, Настасья остолбенела от неожиданности, не поверив своим глазам: навстречу ей скользил воздушный силуэт Аглаи во всей его красе.
- Да, да, Настасья Николаевна, Ваши глаза Вас не обманывают. Императрица Мария Фёдоровна возглавила Красный Крест, например . Если уж Феликс проходит офицерские курсы, то почему бы и мне не внести свою трудовую лепту в победу России?
- Признаться, не ожидала Вас здесь встретить, - сухо улыбнулась Ртищева.
- Я и сама не ожидала себя обнаружить в качестве сестры милосердия. Сегодня мне предстоит собеседование.
- У Вас имеется какой-то опыт?
- Видите-ли, Вы наверное, не осведомлены, но княгиня Юсупова устроила за свой счёт госпиталь в своём доме и сама работает в нём сестрой милосердия. Знает состояние здоровья всех тяжелораненых, за которых несёт ответственность. Кстати и Феликс помогал матери по организации госпиталей в нескольких юсуповских домах. Как единственный сын он не подлежит призыву...
- Так, отчего же Вам не работать прямо в доме, где Вы живёте?
- Понимаете... с некоторых пор мы с княгиней не в ладах. Стали раздражать друг друга... Пожалуй, это очень даже типично для двух взрослых женщин в одном доме.
- Я Вас понимаю. Но извините, мне пора на обход. Не могу более задерживаться. Всего Вам доброго, - Настасья напряжённо распрощалась и суетливо зашагала дальше.
Когда Филипп Кирсанов открыл глаза, он не поверил им и тут же опять закрыл, после чего повторно приоткрыл и очень нерешительно.
- Да, Филипп, это я. Не удивляйтесь. Это не призрак. Я пришла сюда с целью устроиться сестрой милосердия. Случайно заметила в скорбном листе Ваше имя, номер палаты, ну и решила, что грех не навестить Вас, - очаровательно улыбалась зеленоглазая нимфа, сидящая подле Кирсанова.
- Господи, я ожидал всего чего угодно, встречи с Богом, дьяволом, но не этого... - матовая бледность лица Филиппа в тот момент впервые стала исчезать от прилива крови по причине огромного волнения, - Простите, что я так жалок, не могу привстать, чтобы приветствовать Вас! Как скверно!
- Что Вы! Побойтесь Бога! Как Вы можете думать о таких глупостях. Вам следует строго исполнять все предписания врача и не шевелиться понапрасну. Ваши раны могут открыться, а это чревато. Вам важно думать о хорошем, что всё будет прекрасно. Вокруг Вас столько милых молодых сестёр.
- От Вас пахнет невыразимо приятно. Кажется - свежей камедью. Возможно такое? Что мне все сёстры мира? Лишь, если бы Вы согласились ждать моего выздоровления...
- Это затянется и обещать Вам ничего не стану, мой милый Филипп.
- Вы жестоки. А ведь я хотел забыть Вас и был прав...
- Пожалуй, что так. И постарайтесь забыть. Вы будете неуклонно выздоравливать всю свою жизнь и всё будет прекрасно. Прощайте.
- А что там сказано, жестокосердная Аглая? В скорбном листе?
- Как бы это Вам сказать... Довольно малоутешительно для Вас, но всё в руках Божьих. На мой взгляд всё так, что лучше и быть не может: Вы, наконец, станете достойны возвышенной души своей. В том смысле, что тело Ваше станет... Прощайте.
- Нет, это сон... бред... – Филипп опустил тяжёлые веки, а когда поднял их, то оказалось, что никакой Аглаи рядом нет. «И не было её, всё это вновь сон, смешанный с явью. Кажется, я по-прежнему без ума от неё» - подумал Кирсанов и постарался заснуть. Но сон не шёл. Сердце билось учащённо и казалось, что в воздухе, напоённом карболкой, стоит запах тонких смутно знакомых духов.
Когда Аглая незаметно выходила из палаты Филиппа, она встретилась в дверях взглядом с уже знакомой ей по приёмному покою сестрой Евпраксией, которая какое-то время стояла в дверях. Взгляд Евпраксии был насторожен и не отличался приязнью к обращённому объекту. Это неприятно удивило Аглаю, но вскоре, выйдя на улицу, она обо всём забыла. Через день ей должны были дать ответ о результатах собеседования, в котором принимали участие старший врач госпожа Гедройц, а также одна скромная неброская сестра, к которой Гедройц неожиданно для Аглаи обратилась «Ваше Величество». Евпраксия подумала о том, что ей пора бы честно самой себе признаться в своём неравнодушии к Кирсанову: «Но если я ревную к этой рыжей весталке, то и к Настасье должна бы тоже. Но нет у меня камня за пазухой в отношении Ртищевой. Значит что-то ещё руководит мною, когда я испытываю неприязнь к новенькой? Да, конечно! Я ощутила это, когда её впервые увидала там, в приёмных покоях – словно что-то недоброе исходило из её красивых глаз! И это определённо было до того, как я поняла, что их что-то связывает с Филиппом...»
Когда, на исходе дня, Вера Игнатьена, наконец, столкнулась с Александрой Фёдоровной и обе сообразили, что могут себе позволить выделить свободную минутку. Тогда они обсудили кандидатуру молодой барышни, приходившей утром.
- Сестёр не хватает, Ваше Величество, - начала Вера Игнатьена, - Нужны руки. Барышня холёная, изнеженная, но и наша Настасья была такой же, а как хорошо работает.
- Вера Игнатьвена, голубушка, - неспешно ответила Государыня, - Если для Вас что-то значит мой совет, то очень настаиваю не принимать эту особу.
- От чего же, Ваше Величество? – Гедройц высказала неподдельное удивление, - Объясните, пожалуйста. Наши бедные офицеры будут рады тому, что за ними ухаживает столь миловидная дама.
- Понимаете, я обладаю, как мне кажется, каким-то особенным чутьём на людей определённого сорта. Так вот, нашим раненым не станет лучше от ухода такой сестры...
- Право, Ваше Величество, я Вас не понимаю. Но раз Вы так хотите...
- Что Вы, что Вы, Вера Игнатьевна, Вы здесь у нас командир. Вам и решать кого принимать. Мне кажется, что сейчас в Царском не осталось дома, откуда рано по утру не выходила бы скромная фигура сестры милосердия, семеня по направлению к одному из госпиталей. Мы бы нашли замену. Но окончательное решение я представляю только Вам. Прощайте.
Когда императрица удалилась, главный врач проворчала себе под нос: «Ну, до чего же Её тянет на мистику. Потребность во всём найти что-то сверхъестественное».
- Мне кажется, что Вы сегодня чувствуете себя неожиданно хуже, господин Кирсанов, и потому приглашу врача на дополнительный осмотр. Не говорите ничего, знаю, что будете уверять меня в противоположном, но некоторый опыт у меня уже есть, - ласково говорила Евпраксия, сидя возле Филиппа и тревожно вглядываясь в его лицо, покрытое нездоровым холодным потом.
- Как поговорил с той дамой четверть часа назад, так и постанывает, вертит шеей, кадык «глотает», - добавил Владимирцов, - Надо бы осмотреть как следует.
- Нет, право, всё хорошо, только в ушах звон какой-то странный, - растерянно промолвил Филипп, растерянно глядя в глаза Евпраксии.
- Звон от давления крови в ушах, от непривычной после фронта, настораживающей тишины, это мне знакомо, - вздохнул Емельян.
Ночью Евпраксию разбудил непривычный кошмарный сон о том, что она идёт через не то парк, не то лес, и вдруг замечает, что все светлые стволы деревьев сочатся каким-то отвратительным чёрным вязким гноем, после чего до её обоняния доносится смрад этой ужасной жидкости и начинает душить.
Рождество 1915 года Третий лазарет отметил дружным обедом сначала всего персонала, а потом – разносом рождественских яств по палатам и продолжением трапезы вместе с пациентами. Работник Красного креста, книжный иллюстратор и поэт Нарбут во время войны служил в Царском . Он был рад избежать фронта, но по месту службы был вынужден присутствовать при императорских обедах, что его, как либерала, заметно раздражало. Так, и в этот раз он сидел за столом работников лазарета, хотя и ощущал себя явно не в своей тарелке в этом незнакомом ему обществе. Он знал лишь членов Дома Романовых, то есть «Трёх сестёр», и госпожу Гедройц, как особу, сочувствующую его взглядам, но никого более. Будучи выходцем из знатного рода, но ставший прожжённым либералом, он не выносил церемоний, особенно связанных с сословностью. Но после присутствия за несколькими традиционными обедами с лакеями по случаю приезда императора из Ставки, Нарбут был поражён простотой того, что увидел в лазарете. Царица с дочерьми ничем не выделялись среди прочих работников лазарета. Нарбут, одетый утрированно во френч с вензелем и галифе, ощутил неловкость от своей очередной выходки с таким маскарадом и понял нелепость своего поведения. Заметно хромая, он поспешил занять место в уголке. Этот желчный человек вяло ковырялся в праздничном пироге серебряной вилкой и удивлённо по-новому разглядывал миловидных, бойко-щебечущих великих княжон. Их образы, хорошо известные всей России, благодаря многотиражным художественным фотографиям, воспринимались многими, как воплощение благополучия: изящные головки, сияющие глазки, воздушные платья. На фотографиях их окружают ажурные салфетки, книги в тяжёлых добротных переплётах, а на коленях прохлаждаются мопсы. А будущее княжон кажется таким легко обозримым и безмятежным... И вдруг те же детки в госпитале за тяжелейшей психически работой! Что-то не увязывалось и смущало Нарбута, начинало злить его. За столом зашла речь о том, что работа в лазарете становилась для девушек столь привычной, что они уже с неудовольствием встречают необходимость «одеться прилично», или просто иначе, - вне лазарета.
- Платье сестёр милосердия мы ощущаем «второй кожей», правда, Татьяна? – сказала ласковым голосом стройная среднего роста Ольга Николаевна, устремив свой синий взгляд на младшую сестру.
- Я бы добавила: «Единственной и настоящей» - улыбнулась высокая и особенно изящно сложенная Татьяна, которая встретилась своим прямым твёрдым взором с глазами Нарбута и вынудила его смущённо опустить голову.
- В годину войны всё вокруг становится «единственным и настоящим», - загадочно сказала императрица.
- Что Вы имеете в виду, мамА? – насторожилась Татьяна, грациозно изогнув длинную шею.
- И нашу веру православную я всё больше ощущаю единственной настоящей. Посмотрите на немцев, кровь которых преобладает в жилах моих. Мне милы их традиции, язык, но не прусский протестантский дух, намекающий на их избранность. Этот дух породил германский милитаризм ещё при Бисмарке, и с тех пор Германия неуклонно эволюционирует «от Канта к Круппу». Не вижу тут ничего смешного, Татьяна. Становится всё меньше крупных писателей, музыкантов и художников во всём мире. Чем это объяснить? Люди торопятся жить, впечатления чередуются слишком быстро. Машины с деньгами управляют миром и уничтожают всякое искусство, а у тех, которые считают себя одарёнными, испорченное направление умов.
- Да, это так. Кайзер, столько лет кричащий о «жёлтой опасности и необходимости обще- христианской солидарности в преддверии её» затеял бойню, равной которой ещё не было, - строго и задумчиво молвила Ольга.
- Он думает, что он сверхчеловек, - тихо сказала императрица, - а он шут гороховый. Ничтожество. Всех и заслуг, что аскет и жене верен, потому что похождения его - платонические .
- И кайзер ещё пытается спихнуть вину за развязывание войны на папА! – грустно добавила Ольга Николаевна.
- Вряд ли Европа ему поверит, - вставила княжна Гедройц.
- От английского общества бывших суфражисток поступило предложение заняться нашими беженцами, в особенности беременными женщинами, - сказала Александра Фёдоровна, - Они прекрасно показали себя во Франции. Можно было бы их присоединить к Татьянинскому комитету. Бьюкенен должен ещё поговорить об этом с Сазоновым. Меня просят стать попечительницей их госпиталя, который находится в Эллином доме. Почему бы им не помогать нам, ведь Русский автомобильный санитарный отряд Вероля, который находится под моим покровительством, превосходно работал во Франции.
- На Татьяну навалится больше бюрократической работы, - вздохнула Ольга.
- На днях мы должны посетить лазарет Большого Дворца, дети мои, - ласково сказала Александра Фёдоровна.
- Ой, какая же будет скукотища, мама! – воскликнула Татьяна своей милой манерой – быстро и скрадывая слова, скорчив уморительную гримасу, - Можно мы останемся в нашем лазарете?
- Там всё так строго и официально, что приходится следить за каждым своим шагом, так как там мы в центре внимания. Все сёстры там такие важные, что неприятно. Только в своём лазарете, мы чувствуем себя хорошо и уютно! – добавила мягким тоном Ольга, перекинувшись с сестрой и матерью взглядом лучистых, искрящихся, цвета уральской бирюзы глаз.
- Так надо, дети. Придётся потерпеть. Ну а завтра мы идём на праздничную литургию в Феодоровский Собор.
- Позвольте мне присоединиться к Вам, Ваше Величество? – нерешительно спросила Настасья.
- Конечно, госпожа Ртищева, если только Ваш график позволяет.
Настасья всё чаще ловила себя на том, что её тянет в храм, чего раньше не было, поскольку в семье не было заведено посещать службу чаще, чем пару раз в год. Глядя на пример Романовых, Ртищеву стали всё больше раздражать воззрения матери и традиции собственной семьи.
- Ну, а пока, сестрицы, - продолжила Александра Фёдоровна, - как у нас на каждые военные Рождество и Пасху заведено было, надо опять организовать раздачу подарков .
«Да... Как бы очаровательные создания эти царские детки. Но лучше не верить глазам своим, но подчиниться рассудку: это семейство - позор России» - возможно, роились мысли в голове, молча сидевшего со скучающим видом, Нарбута.
- Ну что Вы опять такой кислый, Владимир Иванович? – улыбнулась ему Гедройц наедине после обеда, - Не от того ли, что мы, литовцы, забрались уж слишком далеко на север, где не хватает солнца?
- Вера Игнатьевна, со мною всё в порядке. Но Вы же знаете, что само присутствие... хм-м... меня выводит из себя. Так и обволакивает меня дух Распутина, - Нарбут прямо и пристально смотрел на Гедройц своими бесцветными глазками.
- Ну что Вы всё выискиваете к чему бы придраться? Или Вы уже левее меня стали? Разве их высочества и Её Величество не были милы за обедом? Чем Вам не угодили «сёстры Романовы», как я всех троих зову – «сёстры» в двух смыслах?
- Очень милы... девочки, но не... Она никогда не могла понравиться даже придворным, не то, что народу. Постоянная натянутость, нежелание общаться с людьми.
- Думаю, что скорее притворство и лицемерие камарильи сделало Её такой. Государыню любят все раненые. У Неё проявились незаурядные способности успокаивать, вести непринуждённую беседу с болящими. И, что очевидно, Она делает это от души и сама потом страдает, оставаясь наедине с собой. Плачет, вспоминая наиболее страшные раны.
- Если Её Величество выйдет к народу в таком виде, Её не поймут и осмеют. Опрощения своей царицы наш забитый народ принять не может. Скажут: да это, мол, сестрица, какая же она царица?
- Всё верно. Но тут мы у себя дома, а не на глазах у всего народа. Простые солдаты уже научились ценить Её опрощение. А какие труженицы Её старшие дочери! С раннего детства всем четырём было внушено огромное чувство долга. Так что, не злобствуйте больше и улыбнитесь.
- А как, Вера Игнатьевна, поживает Сергей Гедройц ? – попробовал улыбнуться иллюстратор, скривив изрытое оспой лицо.
- Вы знаете, не до поэзии. Уставать стала. Может быть после моей болезни слабее стала .
Утром Великая княжна Ольга, как обычно, внесла поднос с лекарствами в палату, где лежали Владимирцов с Кирсановым. Княжна ласково улыбнулась, поздоровалась со всеми, разнося лекарства и отмечая что-то в своём списке. Спросила каждого о самочувствии. Как всегда, сменила она воду в вазе с цветами. Все свои обязанности выполняла с неумолимым педантизмом. Вышла неслышно, как и вошла.
- Только посмотришь на такую сестрицу и на душе делается чище и светлее, - улыбнулся Емельян, переглянувшись с соседями.
- Ещё недавно Их Высочество работала и в перевязочной, - сказал Элизбар Андреевич Эристов Владимирцову, - Но вид жутких ран изрядно расшатал Её хрупкую нервную систему. Теперь Она занимается другими делами.
- Зато Сестра Её младшая, не поддаваясь никакой слабости, продолжает там работать. До чего же стойкая девушка! – добавил Дмитрий фон Таубе, - Как только столь хрупкое создание такое выдерживает – уму не поддаётся! Сам бы после фронта и то там не выдержал бы – сущий ад видеть такое.
- Не говорите! И я бы там в обморок упал! Это вам не в атаку идти, - сказал князь Эристов.
- Государыня тоже всё реже присутствует при операциях – нервы не выдерживают, - заметил капитан Андреев, - Чаще теперь сидит около особенно тяжелораненого и, занимая его разговором, вышивает. Не видывал доселе я столь искусную вышивальщицу! Просто сидеть в лазарете стало привилегией Государыни. Остальные работают в поте лица.
- А какая красавица новая сестра – Настасья Ртищева! – продолжил Таубе, - Как я понял, и она выдерживает операционную, и новенькая Евпраксия Охотина – хрупкая как соломинка. Откуда у них душевные силы на такое берутся?
- Две новенькие хоть постарше, чем княжны и гораздо, лет на десять, - вставил капитан Андреев, - Хоть что-то в жизни уже повидали.
- Мне кажется, что Евпраксия всё ещё столь же наивна и чиста, как и великие княжны – не от мира сего создание небесное, - мечтательно проговорил Емельян.
- Ба, да Вы, капитан, что-то чувствуется уж очень неравнодушно о ней отзываетесь, - засмеялся Андреев и тут же скорчил гримасу от боли в груди.
- А всё-таки Государыня умеет лучше всех утешать, - сказал Эристов, - Когда поначалу мне совсем худо было, хоть вой, лишь Она подходила, слово скажет, руку мне на плечо положит и легчает. А как Она говорить тепло умеет...
- Ежели война продлится, скоро и младшие великие княжны сюда придут работать, - проговорил Таубе, - А что? Всё может быть.
- Типун Вам на язык, барон, - хмыкнул Эристов, - «продлится». А помните, как Великая княжна Анастасия учудила? – князь рассмеялся.
- Да, было дело. Расскажу для наших «новичков-капитанов», - улыбнулся Таубе, - Так вот, обещающая стать первой красавицей девушка, сумела пронести к нам пекинеса Джимми – своего любимца с шелковистой шерстью, шоколадного цвета, размером с рукавицу с красным бантом на шее. Кто сумел так ловко выдрессировать собачонку не знаю, но умела она плясать на задних лапках, под губную гармошку, «умирать и оживать», приносить в зубах кружевной платочек по команде. Своим представлением княжна так порадовала нас, что на другой день всем полегчало. Но все мы боялись, как бы суровая докторша наша не устроила ненароком разнос озорным сёстрам милосердия и самой Государыне за нарушение порядка – появление животного в палате!
- А потому, едва заслышав тяжёлые шаги «сиятельной докторицы», девочки прервали концерт, засунув собачку с гармошкой обратно в муфту. Умница не выдала себя писком, а мы пришли в полный восторг, от того, что «секрета с концертом» никто так и не узнал, - добавил Эристов.
- А как княжны просты в своей одежде и во всём образе жизни, - умиляющимся тоном проговорил Таубе, - Знаете ли вы, господа, что Наследник донашивает старые ночные рубашки своих сестёр? Случайно услышал! – приглушённо добавил он.
- С лета они совсем упростили и без того нехитрый образ жизни своего Двора, посвящая себя только работе, - сказал Эристов, - Государь лично потребовал, чтобы ввиду продовольственных затруднений был сокращён и царский стол. Хотя понятно, что все эти затруднения вызваны политическими саботажниками искусственно. Романовы стали с тех пор подавать только два блюда за завтраком и три за обедом. А Государыня заявила, что ни себе, ни великим княжнам она не сошьёт ни одного нового платья, кроме форм сестёр милосердия. А если вы присмотритесь, то заметите, что великие княжны носят штопаные платья и стоптанные башмаки. Все же личные деньги Дома идут на благотворительность.
- Например, на чудесную санаторию для климатического лечения раненных офицеров, куда все мы имеем шанс попасть: в Массандре на черноморском побережье – место райское, господа, - мечтательно добавил Дмитрий Таубе.
- Легко сказать – «благотворительность», - продолжил Эристов, - А вы знаете КАК собирались средства на строительство этой санатории? Трудом праведным: во время пребывания Их Величеств в Крыму Её Величество там устраивала базары с благотворительной целью. Так и накопили.
- Навсегда запомнил я слова Государыни, сказанные мне перед Сочельником: « Сегодня получила письмо от Алексея. Он пишет, что Его произвели из ефрейторов в младшие унтер-офицеры и, по этому случаю, Ему необходимо увеличить карманные деньги. До сих пор Он у меня получал по десять рублей в месяц. Что же, пришлось увеличить. Теперь Он получает в месяц уже по двадцать рублей, да единовременно я выслала Ему еще десять». Говоря о Сыне, лицо Александры Фёдоровны обычно становится менее печальным и как-то светлеет, - задумчиво сказал фон Таубе, - десять, двадцать... Ведь «думские патриоты» своих детей снабжают несколько получше...
- А какой-нибудь купчишка - ворюга, что казённые деньжата приворовывает, не по двадцать, а по двести в месяц своему чаду на карманные всучает, - ворчливо добавил Андреев.
Тем временем, Ольга зашла в палату, в которой перекладывали совсем молоденького поручика, раненного в позвоночник. Несчастный не мог без чужой помощи ни привстать, ни повернуться и жизнь становилась ему уже не в радость. Ольга лишь увидела его открытую спину, всю в пролежнях, так ей стало дурно, и она вышла, решив посетить эту палату после процедуры смены постели и прочего. Ближе к вечеру Емельян, который уже начал ходить, придерживаясь за кровати и стены, чтобы не упасть от головокружения, зашёл в палату, чтобы навестить поручика. Юноша без кровинки в лице лежал в облаке папиросного дыма и раскладывал пасьянс.
- Капитан, не составите ли компанию в преферанс? Одна отрада остаётся, - спросил поручик Васильев нервно-раздражённым тоном.
- Ладно. Один кон, наверное, выдержу, - ответил Владимирцов, берясь за колоду.
- Будь прокляты эти стены, эта койка, - говорил прикованный к ним больной, - Они сведут меня с ума. Я здесь уже не один месяц и лучше мне не будет. Это конец.
- Отчего же, поручик, всё может измениться. Я вот не мог неделю назад ещё сам даже судно с полу взять, а ведь хожу уже.
- Нет, капитан. Это конец. Как я мечтаю вернуться в свой полк, если бы Вы знали... – он жадно прикурил очередную папиросу от окурка.
- О, слышите, поручик? Шуршание шин и треск мотора – это императорский автомобиль к дому подъехал. Стало быть, Государыня хочет нас опять свежими фруктами, ягодами да арбузами побаловать. И солдат не забывает.
- К чёрту эту пищу – видеть её не могу, ни говорить о ней. От всякой жратвы кровь закисает. Водку хочу, ходить хочу, назад на фронт хочу!
В конце января в соседнюю, освобождённую, палату привезли сразу двух раненых: прапорщика Семёна Павлова двадцати трёх лет от роду и полковника артиллерийского дивизиона георгиевского кавалера Ивана Беляева , брусиловца. У Беляева были пробиты рука и брюшная полость. Скорбный лист Павлова звучал устрашающе: Слепое огнестрельное ранение левой голени с раздроблением больше-берцовой кости, правой голени и бедра и правого предплечья . Это был один из самых тяжёлых, наряду с Кирсановым, Васильевым и каптаном Гаскевичем, у которого всё время отслаивались секторы от голенной кости. Капитан неустанно возмущался неудачным ходом лечения своей ноги. Филиппа перенесли в ту же палату к самому тяжёлому Васильеву. Рядом с Владимирцовым теперь лежал капитан Андреев. Человек он был простой и быстро нашёл общий язык с соседом.
- И начнут теперь из прапорщика Павлова жилы тянуть да кости пилить - небо ему с овчинку покажется. Видать из храбрецов прапорщик-то, не из нового потока, - говорил Андреев.
- Это и по виду его понятно и по месту, откуда призван был, - ответил Емельян, - Из далёкой провинции и прапорщики иные.
Через несколько дней Андреев приковылял в палату весьма возбуждённый:
- Господа, - сказал он, - Государыня наша спасла меня, грешного! Вот читайте: «По Именному Высочайшему повелению капитан Андреев увольняется на три месяца в отпуск домой в город Никольск-Уссурийск»! Не зря кровь за Царя проливал!
- А в чём суть дела-то? – спросил Владимирцов.
- Скоро меня выпишут, а вот никак не могу поехать домой на побывку. Дело в том, что в Сибири нет эвакуационных пунктов и меня там нигде не могли взять на учёт, как офицера. Государыня как-то спросила меня прочитать, о чём жена моя пишет. Ну а там одно её ворчание о таком вот положении вещей, да так резко, что неудобно читать было. Быстро уладила защитница наша!
Неожиданно умер поручик Васильев. Владимирцову было яснее всех, что он не хотел больше жить и никогда бы не смирился со своей неподвижностью... В тот день Александру Фёдоровну все видели заплаканной. Васильев был её пациентом. А заведовавшая столом Величковская сокрушалась вслух больше всех.
Чтобы разрядить обстановку было решено устроить «домашний» концерт. Вера Игнатьевна была хорошей скрипачкой и исполнила несколько вещей Паганини. Более или менее выздоравливающие офицеры декламировали Пушкина и Лермонтова, пели романсы и Вертинского и просто играли на гитарах. Собирались даже поставить несколько сцен из оперетты «Иванова Павла». Ольга Николаевна, обладавшая замечательным слухом, аккомпанировала на пианино для исполнителей романсов. Она легко подбирала аккомпанемент к совершенно незнакомой Ей мелодии. Исполнением старинного дедовского вальса княжна настолько растрогала офицеров средних лет, что многие прослезились и поспешили приглушить свет, оставив один камин, чтобы никто не видел скупых слёз на глазах ветеранов.
В эти дни в состав сестёр Третьего лазарета влились две новенькие – Аглая и, так называемая «Жена Доломанова». Молодой человек по фамилии Доломанов служил при Царскосельском эвакуационном комитете и лазарете писарем. Неожиданно он заявил своему непосредственному начальнику полковнику Вильчковскому, что в силу своих политических убеждений он не может продолжать работу. Доломанов был слишком тронут вниманием и лаской царицы, но принадлежал к одной из социалистических партий и ощущал дискомфорт подобно Нарбуту.
- Представляете, Настасья Николаевна, - щебетала Татьяна Романова, - после всего этого мама вызвала Доломанова к себе и прямо заявила ему: «Что же тут такого, что Вы принадлежите к политической партии? Каждый может иметь свои убеждения, и это нисколько не мешает нашей работе. Вопросы помощи ближнему не зависят от политических убеждений. Вы поработаете здесь, присмотритесь, и я уверена, что Вы измените Ваше решение». Доломанов взволновался: «Я был бы счастлив работать здесь, но моя жена не вполне здорова, и мне необходимо быть при ней». «Хорошо» - ответила мама – «Пусть ваша жена придёт в Большой Дворцовый лазарет, быть может, она сможет немного там работать и быть под присмотром доктора». Тогда и выяснилась истинная причина того, что беспокоило Доломанова. Оказалось, что его жена – еврейка. «Ну так что же, что еврейка?» - удивилась мама – «Национальность не имеет никакого отношений к нашему общему делу. Передайте Вашей жене, что я её приглашаю работать во Дворцовом лазарете». Доломанов был окончательно обезоружен.
- В самом деле забавно, Ваше Высочество, - ответила Ртищева, улыбнувшись.
Перспектива постоянно сталкиваться, а порою и работать бок о бок с Аглаей не слишком вдохновлял Настасью: «Насколько милы мне царские дочки, насколько близка по духу Евпраксия, ну почти как Феврония, разве что печальна уж слишком, настолько же неуютно ощущаю себя рядом с этой Аглаей. Только этой наяды тут не хватало! Разве может эта декаденствующая светская львица нести тепло души раненым? А могу ли я сама? Но, кажется, я опять не совсем честна сама перед собой. Ведь есть же ещё одна причина, по которой я стала относиться к ней ещё хуже. Уж не ревность ли это? Пора признать, что капитан Кирсанов что-то заронил мне в душу и своей красотой, и своим благородством, и временной немощью, что и далёкий поэт почти забыт. Да и неприятной оказалась последняя встреча с Гумилёвым... Кирсанов же, похоже, бредит по Аглае. Кажется, он знал её раньше. Иной раз они перекидываются словами, но, похоже, она его избегает. Но почему же я не ревную его к Евпраксии? Она влюбилась в капитана совершенно очевидно... Наверное, я слишком хорошо отношусь к ней и предвзято к Аглае, что тоже грех». В свободный весенний день Настасья сходила в Эрмитаж с целью успокоить себя мягкой пестротой импрессионистов. Стояла в хвосте в надежде получить дешёвый билетик в Мариинский и промёрзла. Билет не достался. Потом шла вдоль Невы и долго печально глядела на куски ладожского льда, плывущие по реке. «А ведь Ольга Николаевна тоже была влюблена в какого-то офицера. Сёстры всё ещё посмеиваются над этим, хотя офицер тот давно выписан. Почему же мне нельзя? За добрый десяток лет после развода сколько человек сватались со стороны мамА и тёти? От силы пять и тех отвергла. Юсупов чуть ли не предложение сделал, но ясно, что несерьёзно. Хотел позабавиться. Ещё несколько норовили завязать отношения. Маковский тот же. Ведь человек интересный. Но чем-то он всегда неприятен. Зато не устояла от натиска пустышки-полячишки. Остаётся Истомин. Достойный человек, что совершенно очевидно. В тот момент мешал Гумилёв. Вернее, вымышленный его образ. Но нет, милый Истомин забыт и тянет к красавчику-офицеру, которого вовсе не знаю и который увлечён той малоприятной мне особой. Блажь...» – приходили на ум рассеянные мысли – плод усталости.
- Кофий, Настасья Николаевна, кофий. Кофею не хотите ли? – спросила следующим утром Вера Игнатьевна на голландский манер, заимствованный во времена Петра, - Это бодрит. Для нашей работы иной раз нужно. Что-то Вы вяло выглядите сегодня.
- Усталость накопилась, Вера Игнатьевна...
- Как ни посмотришь вокруг – у всех у вас что-то «накопилось». Примерно столь же меланхолически выглядит сестра Охотина. Покуда здесь пребывал на излечении «хулиган» Дмитрий Шах-Багов и Ольга Николаевна пребывали в таком же состоянии. Эх, молодость...
- А кто такой Шах-Багов, Вера Игнатьевна?
- Офицер, конечно же. Вот и начала Великая княжна на наших глазах таять. Похудела, побледнела. Да только стоил ли этот по-своему смазливый озорник того? Покуда был у Шах Багова жар и он должен был лежать, Ольга Николаевна просиживала всё время у его кровати. А когда он отошёл и начал ходить, так прохода не давал сестрице Романовой. Бойкий такой кавказец – огонь! Что меня возмутило – позже он в нетрезвом виде показывал друзьям письма Ольги Николаевны и хвалился ими. Впрочем, у нас тут переписка с выздоровевшими ранеными в порядке вещей... Ольга уверяла меня как-то, что мечтает остаться старой девой, а Шах Багов, гадая ей по руке, пророчит, мол, двенадцать человек детей. А Татьяне Николаевне он заявил, что линия судьбы на её руке вдруг прерывается и делает резкий поворот в сторону. Уверял, что выкинет нечто необычайное. Может намекал на то, что за другого офицера выйдет? Очевидно, что Ольга привязалась к Шах Багову чисто, наивно и безнадёжно. Своеобразная девушка: ни за что не выдаст своё чувство. Оно сказывалось лишь в особой ласковой нотке голоса, с которой давала указания Шах-Багову: «Держите выше подушку. Вы не устали? Вам не надоело?» А когда он уехал, бедняжка с часок сидела одна, уткнувшись носом в швейную машинку, не желая никого видеть. Позже Ольга заявила, что её мечта «Выйти замуж, жить всегда в деревне и зиму, и лето, принимать только хороших людей, никакой официальности». Это меня насторожило: уж больно похоже на бегство, тайно повенчавшись с безродным офицеришкой. Но, Вы знаете, Настасья Николаевна, я придерживаюсь левых взглядов и потому не стала ни о чём оповещать её венценосную мать.
- Может это всё не столь серьёзно? Пройдет, забудется.
- Не думаю. Недавно пришло письмо от Шах-Багова, а скрывать что-либо между сотрудницами у нас не принято, - подчеркнула Гедройц, бросив насмешливый взгляд на Ртищеву, - так, Ольга Николаевна от восторга расшвыряла все вещи, закинула на верхнюю полку подушку. Её бросило в жар, прыгать стала: «Может ли быть в двадцать лет удар? По-моему, мне грозит удар!» Милая девочка. Хранит даже листок от календаря, шестое июня, день ЕГО отъезда на фронт. Говорят, ребёнком она бывала частенько упряма, непослушна и очень вспыльчива. Любит музыку, поэзию и литературу и очень непрактична.
- В такие годы всё проходит...
- С детства мысль о браке волнует всех княжон, поскольку для них брак был связан с отъездом за границу. Особенно же Ольга Николаевна и слышать не хочет об отъезде из России. Вопрос этот - Её больное место и она почти враждебно относится к иностранным претендентам на Её руку. При этом добрые родители ни в коем случае не хотят отдавать Её за нежеланного. Когда румынский принц Кароль приезжал свататься к Ольге Николаевне, то ему больше понравилась Татьяна Николаевна, а на них обеих он вообще не произвёл особенного впечатления. Все мирно разъехались.
- Но все эти претенденты не достойны и волоска с головы княжон.
- А Великая Княгиня Мария Павловна просила руки Ольги Николаевны для Великого Князя Бориса Владимировича. Императрица была в ужасе от одной мысли отдать свою дочь за этого бабника и прожигателя жизни, который на восемнадцать лет старше дочери. В то самое время у Бориса как раз развивался роман с будущей женой, дочерью подполковника Рашевского...
- Слава Богу, августейшие родители не настояли тогда!
- Да, но всё теперь может завершиться бегством с Шах-Баговым... Как-то сёстры милосердия сидели за вечерним чаем, и разыгралась гроза. Заговорили о любви. Вышло это случайно. Маргарита Хитрово, восторженная смолянка, на редкость сентиментальная девица, сказала что-то об идеальной любви. Шах-Багов ей возразил, уже не помню что. Возник спор. Но суть не в этом. За разрешением спора обратились к Великой Княжне Ольге, которая хранила молчание, а потом ответила: «Я думаю, что любовь должна быть искренним и хорошим чувством, но без взаимного уважения настоящая любовь немыслима. В этом отношении Рита права». Покраснела до корней волос.
- Милая девочка...
- И с Татьяной Николаевной не всё так просто: обожателей-то хватало тут, но к Дмитрию Маламе Она оказалась явно неравнодушной. Впрочем, молодому офицеру симпатизировала и Августейшая мать. Как сейчас помню слова императрицы после того, как выздоровевший Малама зашёл к нам, находясь в отпуске: «У него цветущий вид, возмужал, хотя всё ещё прелестный мальчик. Должна признаться, что он был бы превосходным зятем - почему иностранные принцы не похожи на него?» Заходите, Долли, не смущайтесь, - Гедройц вдруг устремила взгляд за спину Ртищевой.
В пространство у полуприкрытой двери, не задевая её, втиснулась миловидная темноволосая юная сестра милосердия Долли Де-Лазари – девица из знатного итальянского рода . Полное имя Долли было Александра. Она родилась в Гатчине и училась в Петербургском институте благородных девиц ордена Святой Екатерины, как уже третье поколение девочек из их семьи. Поскольку Ртищева некогда окончила тот же институт, им было о чём поговорить, несмотря на разницу в летах. Им было интересно вместе вспоминать роскошное здание на Фонтанке с режимом строже любого интернатского, обсуждать изменения состава педагогов за эти годы.
- Вера Игнатьевна, - пропищала Долли своим тонким голоском, - Павлову опять плохо. Боли мучат. Что делать?
- Вы дежурите в той палате, Долли? – сухо спросила Гедройц.
- Нет, я помогаю только. Вот меня и послали. Знаю, что отлучаться нельзя.
- Верно, верно. Придётся опять морфия вколоть. Никуда не денешься. Кажется, сейчас Ваше дежурство, госпожа Ртищева?
- Да, Вера Игнатьевна.
- Тогда Вы и сделайте укол Павлову, хорошо?
- Да, конечно. Как вчера?
- Ту же дозу.
- Я пойду. Пока всё приготовлю...
- Я Вам помогу, Настасья, - пропищала Долли.
- Конечно, идите. Долли, у Вас такие тёплые ручки, как у ребёнка. Согрейте мои, будьте так добры, - загадочно улыбнулась главный врач младшей сестре.
Ртищева пошла в хранилище медикаментов, а Долли вынуждена была задержаться. Когда Настасья перебирала флакончики с морфием, ей впервые показалось, что их маловато, по сравнению со вчерашним количеством. «Похоже, что недостаёт парочки флаконов, которые стояли вчера здесь. По меньшей мере одного... По-моему, никто не получал морфий со вчерашнего вечера, когда я отбирала его для того же Павлова. Надо будет проверить. Странно это». Ртищева пошла кипятить шприц, когда к ней подошла Долли. Вновь разговорились об институте.
- Помню, что всю эту повышенную строгость очень одобряла императрица-вдова, которая заходила к нам временами.
- Помню, мне было лет девять, когда пришлось подготовить стихи собственного сочинения для прочтения их императрице Марии Фёдоровне. На этой почве случился у меня нервный срыв. Очень уж боялась я Их Величество.
- А не побаиваетесь ли здесь встречаться с Её Величеством Александрой Фёдоровной? – улыбнулась Ртищева.
- Вы знаете – нет. Мне кажется, что царица наша добрее и милее вдовствующей императрицы.
- Мне тоже кажется, что Она очень добра. Но для этого следует Её ближе узнать, ибо на расстоянии она имеет неприступно-чопорный вид. И напрасно. Думаю, что этим многих отталкивает от себя.
- А с начала войны у нас в институте разгорелись такие страсти, что девочки стали отказываться посещать уроки немецкого, а вместо этого начали вязать носки, варежки, шарфы и кисеты для махорки нашим солдатам. И сумели добиться отправки их на фронт! Отец мой сразу же пошёл добровольцем на фронт, а мать – в сёстры милосердия.
- Молодцы девочки! – улыбнулась Настасья и вспомнила, как она встретила мать Долли - красавицу полячку Евгению Иосифовну при императорском госпитале, где она трудилась со своими гатчинскими соседками.
В последующие дни Настасья постаралась пересчитывать количество флаконов с морфием, но ни один не пропал бесследно после прошлого раза. Ей следовало бы обсудить пропажу со старшими сёстрами, но она была сама не совсем уверена в своих умозаключениях. Стало заметно, что княжна Гедройц избегает встреч и разговоров с ней. Похоже было на то, что Вера Игнатьевна прекратила поползновения греть свои руки в ладонях Настасьи и Долли, очевидно переключившись на более расположенную к тому Аглаю. «Хоть какой-то толк от неё здесь» - желчно подумалось Ртищевой – «Примечательно, что княжна никогда не просит погреть ей руки у Евпраксии и, похоже на то, что избегает общества моей подруги».
В ту ночь Настасья дежурила в палате двух самых тяжёлых – Кирсанова и Павлова. Она сделала укол морфия Павлову, исходящему холодным потом от боли, и он сумел заснуть. Филиппу не спалось, и он слабым голосом попросил Ртищеву рассказать немного о себе. Колоть морфий старались раненым как можно реже, даже самым тяжёлым. Кирсанову это очень не нравилось. Он уже привык ожидать очередной укол с плохо скрываемым нетерпением и желанием.
- Милая сестрица, очень бы хотел услышать хоть немного о Вашей жизни. От Ваших рассказов легчает сразу. Как от морфия.
- Думаю, что Ваша жизнь была намного более насыщенной и интересной, во всяком случае до госпиталя, - ласково улыбнулась ему Настасья.
- И всё же. Мне трудно долго говорить и хотелось бы услышать другого человека.
- Я росла в Питере и лишь в замужестве пребывала в Москве. Недолго... Училась в институте благородных девиц. Что об этом можно сказать? Благодаря институту я могу себе представить каково служить в армии. Хотя бы приблизительно.
- Как? Неужели было так строго?
- И до сих пор так же. Выпуск младшей сестры Долли тоже лишь два раза в неделю имел право встречать родителей, всё также зимой в помещениях там было не выше 16 градусов, но под форму запрещалось одевать тёплые вещи... И спят все шесть сотен воспитанниц по-казарменному в комнате на тридцать коек, и рацион почти армейский, и дежурства по кухни словно в армии. Но это закаливает физически и духовно. Думаю, что через такое следует пройти каждому.
- Вне сомнений. Кто не познает лишений, тот не оценит благополучия.
- Право, не знаю, что ещё могла бы рассказать...
- Всё, что Вам будет угодно. Буду очень Вам признателен.
- На днях сестра Тата Мельник-Боткина мудро заметила со слов своего отца, что если бы не было Распутина, то противники Царской семьи и сторонники революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из кого хочешь. Ведь похоже на правду, а Вам как думается?
- Вы выразили буквально мои мысли в отношении политики, милая сестрица. Простите уж меня, что Вас так по-простецки называть стал. Но многие тут так...
- Ничего, ничего. Мне даже приятно. И ещё Тата сказала, что она уверена, что, поддайся Их Величества наговорам на Распутина и заточи они его в какой-нибудь монастырь, это непременно толковалось бы опять же так, чтобы выставить Их Величеств в чёрном свете.
- Как хорошо, что здесь, в Лазарете, все сёстры попадают под обаяние Её Величества и могут судить о царице подобающим образом.
- Даже и Вырубова, чья фигура от злословия стала одиозной, меня ничуть не раздражает, не разочаровала, - продолжила Настасья, - Анна Александровна на редкость обаятельна. Её невинные глаза ласкают каждого, а улыбка притягивает. Не даром говорят, что Распутин заявил «Аннушка украла моё сердце». Ходит Анна Александровна с большим трудом, но делает всё возможное, чтобы нам помочь.
- Добрая дама. Мне тоже так показалось.
- Недавно заезжала из города Великая Княгиня Мария Павловна, младшая то бишь - дочь Павла Александровича. Она состоит старшей сестрой милосердия госпиталя Евгениевской Общины Красного Креста. Работает она мастерски и обрела всеобщую любовь и у солдат, и у офицеров. До сих пор, сталкиваясь с работниками Красного Креста, приходилось лишь разочаровываться в людях. Но княгиня произвела наилучшее впечатление.
Наступила томительная пауза. Настасья, не привыкшая много говорить, не знала, о чём же ещё поведать этому несчастному больному.
- Благодарю Вас, сестрица, мне уже легче. Кажется смогу заснуть, - прохрипел Филипп, закашлявшись. От кашля отдавало нестерпимой болью в низ живота и это вновь отсрочило погружение в целительный сон.
- По-моему для верного успокоения мне следовало пригласить сестру Аглаю, - вырвалось у Настасьи наболевшее.
- От чего Вы так решили? Это не правда. Мне никогда не бывает лучше рядом с ней, а лишь напротив, не могу долго уснуть.
- Ах, простите. Мне не следовало об этом... Постарайтесь скорее заснуть, пожалуйста.
Отяжелевшие веки Кирсанова сомкнулись и дыхание стало ровнее. «Какое прекрасное лицо» - подумала Ртищева – «Светлые волосы и почти чёрная борода, высокое чело, синие глаза, смотрящие с напряжением, вымученно, но не зло. Низкий чистый голос. Скрытое, а не показное, как у Велепольского, благородство в каждом жесте...»
Емельян Владимирцов лежал в тот вечер с жестокой головной болью и не участвовал в болтовне окружающих.
- А что? На великих княжон я и не смотрю, мне и не подобает. Зато тут есть и иные на кого засмотреться можно. Разве не так? – говорил бойкий по нраву капитан Андреев.
- Кто же, если не секрет, стал предметом Вашего пристального внимания, капитан? – усмехнулся фон Таубе.
- Сестра Охотина, к примеру, если Вам это интересно. Какая милая! Словно ангел какой!
- Очень даже мила, сомнений быть не может, - вставил князь Эристов, - Просто неземная какая-то. Только, пожалуй, юна для меня слишком. А как хороша сестра Боткина! Какие спокойные и уверенные движения рук! Да только замужем она...
- И Чеботарёва замужем, кажется, - добавил Таубе.
- А, что Чеботарёва, - отмахнулся князь.
- Тоже далеко не дурнушка. А сестрица Хитрово? – спросил вдруг Андреев, - До чего же милашка! Весёлая какая! С нею не соскучишься. Зайдёт – насмешит.
- О, так Вы умудрились положить глаз на двоих сразу, капитан, - засмеялся Таубе.
- А почему бы и нет, ежели выбор имеется? А Долли – чудо! Голосок какой нежный...
- Нежнее, чем у Веры Игнатьевны, положим, не бывает, - лукаво добавил Эристов.
- И графиня Рейшах-Рит очаровательна, но грустна и не подступишься – овдовела, - вздохнул фон Таубе, - Вы правы, Андреев, выбор - дело хорошее. Как на смотринах царских во времена иные тут сидим. И сестра Грекова добра очень.
- А как высока... Представительная такая. Но краше всех, пожалуй, всё же, сестра Ртищева. Только держится слегка отстранённо, - продолжил Андреев.
- Новенькая, Аглая, тоже не хуже, - заметил Эристов.
- Это уж точно... – вздохнул Андреев, - Потому и говорю, что глаза разбегаются и сердце замирает и без царских детей.
- Раз повторно о великих княжнах в таком ключе, не иначе, как неровно дышите, признайтесь, Андреев, - хмыкнул Эристов.
- А мелодекламации Аглаи на последнем концерте так и пылали любовным экстазом, - рассмеялся Таубе.
- Видел я вашу Аглаю во время прогулки из «тарантаса» нашего, - усмехнулся молчаливый молодой офицер, обычно бывший в стороне от всех палатных сплетен, - Идёт по аллее, жадно курит пахитоску, покачивая узкими бёдрами под модным платьем. «Ишь, какая фифа!» - заметил один из рядовых, сидевших рядом с нами. Посмеялись все от души.
- Не от большого ума они смеялись, - не унимался Андреев, - Очаровательнейшая дама!
- Иногда мне кажется, что она как-то менее искренна, утешая нас, болящих. Не получается у неё так душевно, как у других, - вставил Эристов.
- Пожалуй, Вы правы, князь, - сказал фон Таубе, нахмурившись.
- А некоторые находят, что краше и милее Веры Игнатьевны нет, - с усмешкой выдал вдруг князь Эристов.
- Да ну? – поразился капитан Андреев.
- Уверяю Вас. К примеру, фрейлина Нирод ...
- Ну, знаете ли...
- Не зря же княжну Гедройц прозвали «Царскосельским Жорж Сандом».
Антон Охотин, не без помощи некоторых доброжелателей из раненых, сумел поставить на место наглого Клементия, и тот прекратил свои грубые выпады. После того, как Клима заткнули, в той палате сразу изменилась атмосфера и все стали сердечно относиться к Антону. В другой же палате был один более тяжёлый, с которым у Охотина завязались дружеские отношения на почве чудных глубокомысленных бесед. Необычным оказался тот маленький щуплый с жёваным личиком солдатик Липатий Елагин из пригородной мещанской бедноты родом. Примечательно, что с Антоном он был на «Вы», в то время, как со всеми прочими даже старшими – исключительно на «ты». Охотин заметил, что душа у него давно лежала к чтению и чувствовалось, что прочёл он книг на своём коротком веку немало, хотя и имел уж больно своеобразные обо всём представления. Порой они и забавляли.
- А Вы помните, Антон, столичного поэта из декадентов, Добролюбова Александра, что в народ ушёл? Так вот взял и ушёл и со своими однопартийцами порвал.
- А к какой политической партии он принадлежал?
- Так, говорю же, к декадентам, - рябое лицо Елагина растянулось в смущённой улыбке.
- Декаденты, Липат, - не партия. Это направление в искусстве, не в политике.
- Ну это как сказать. Очень уж убеждённые они, сильные, - уклончиво отозвался Липат, - Посильнее эсеров с эсдеками будут. Эсеры, те посурьёзней эсдеков выходят, потому как курят они Асмолова табачок, что очень крепок, а эсдеки – так себе табачишку.
- Краем уха, кажется, от брата старшего слышал о Добролюбове. Неужели Вам нравятся декаденты?
- Так вот я и говорю, сурьёзный он декадент, Александр Добролюбов. Народ стал учить.
- Кажется, он секту свою создал. Во благо ли народу учение такое?
- Народ за ним идёт, стало быть, нужен он народу. По-моему, за такими людьми наше русское будущее. Они в корень смотрят, декаденты. Они лучше эсеров даже. Говорят, что они сразу всё перевернут и сделают человека Богом. Вот так.
- Припоминаю... Кажется, у Мережковского в статье было сказано: «Жалкий, смешной декадент сделал то, что не под силу титанам...» Он имел в виду, возможно, Толстого с Достоевским. Ну а эсеры мне и вовсе не нравятся, Липатий. Злые они.
- Ницше тоже человек великий был. Как пишет! Как верит в человека! – вздохнул Липатий.
- Не от лукавого ли всё это, Липат?
- Не думаю, Антон. С Ницше-то проще. А декаденты – те засекреченные. Говорят, они обладают каким-то очень страшным, но действительным способом.
- Способом чего?
- Порядок установить.
- Простите, Липат, но это вздор. Декаденты всего лишь разочарованные в жизни люди искусства, или желающие подыгрывать им. Люди это слабые.
- Не так всё тут просто, Антон. София, сама мудрость, на их стороне.
- А сам Господь их осуждает и в этом я глубоко уверен.
- Не могу поверить в такое я, Антон. Я Вам так скажу, что в Церкви нашей вера ложной стала. Неспроста идёт отпад народа от лона её. Народ миролюбив, а Церковь призывает идти на фронт и людей убивать. Страдать от ран нас заставляет, а такое никак нельзя! Как так можно? А граф Толстой что сказал?
- Толстого мысли гуманны, а суть учения его во вред России получается. А про веру отцов грешно так, Липат. Грешно очень. На днях мне барон фон Таубе поведал, что князь Дмитрий Хилков, давно ударившийся в революцию вплоть до крайностей, после событий 1905 года, вернулся в Россию из вынужденного бегства и поселился на своём хуторе, полностью переродившись в душе своей. Он стал истово православным. А был толстовцем и революционером. Одно с другим уживается: ведь революционеры «имеют право убивать». Не странно ли? Князь начал уговаривать своих сыновей посвятить себя военной службе! С началом Германской войны Хилков решил вновь поступить на военную службу. Сам он по Высочайшему распоряжению был назначен войсковым старшиной Кубанского Хоперского полка, в котором служил еще в годы Турецкой. Погиб князь в разведке в Карпатах мужественно, не пожелав сдаться. Такие бывают метаморфозы, Липат.
- Наоборот тоже бывает... Хорошо, что Толстой не создал никакой партии, а указал нам путь жизни, какой сам считал истинным, делился своим опытом.
- Легко сказать «не создал», - возразил Антон, - По-моему он создал очень крепкое и внедряющееся в сознание учение... Святоотеческие труды почитать бы Вам. Читаете вроде как много, а говорите не то...
- Толстого отлучили церковники и во грех против добра впали.
- Его не отлучили, а признали «от Церкви отпадшим», - поправил Антон, - Как-то брат рассказал, что в Москве арестовали группу, печатавшую на гектографе запрещённые главы из «Воскресения» и «Евангелия» Толстого. После разбирательства выяснилось, что эти люди сами ездили к графу Толстому, брали у него эти главы и не скрывали, что будут их распространять в народе. Главным виновником сего дела оказался Толстой, но на нём был Высочайший запрет: «Льва Николаевича не трогать ни в коем случае». А Вы говорите! Но я думаю, что напрасно признали «отпадшим», поскольку этим лишь привлекли к нему сочувствие более широких кругов населения, бывших до того к графу равнодушными, а если и делали кумира из какого литератора, так из Горького – босяцкого певца.
- Читать много и не нужно. Отец мой вон может одну всего книгу на своём веку прочёл – халдейскую повесть «Арфаксад», ну помимо Священного Писания, стало быть. Для житейской мудрости и этих двух книг больше, чем достаточно. «Халдейская повесть в шести частях» - так и написано там на обложке.
- Странные вещи читал Ваш отец...
- Говаривал батя, мол, кто той книги не прочтёт, тот всю жизнь как бы и в Риме был, а Папы не видел. Ну как в той поговорке. Церковь стала не та. Как раскол пошёл, так и выродились священнослужители. Что-то тёмное есть в обряде есть мясо своего Бога и пить Его кровь. Что не так? Человека спасёт не вера в искупление кровью Христа, а усилие не делать никому зла.
- Вы же добрый человек, Липат, к чему все эти еретические мысли?
- Истинная доброта она не сразу даётся. К ней идти надо. Её искать надо, Антон. Говорил я как-то на фронте будучи, с толстовцами из крестьян. Послушал, подумал и понял, что немцы и не враги нам, а такие же обманутыми людьми, как и мы сами. Царь-то батюшка с церковниками и обманывают. Так оно получается. Но я не хочу зла ни царю, ни Церкви, Антон, поверьте мне. Просто пусто становится на душе, когда такое постигаешь, и замена нужна той вере, которой в школе учили.
- Ежели так думать, то конечно же, нужна. Но мне ни к чему такое понимание. У меня есть своя вера и своё понимание глубины доброты православия. Немцы, конечно же, люди не хуже нас, но когда стреляешь на войне, то не ясно в человека или в свою смерть. Если человека расстреливают, казнят, то ясно, что в человека. А на войне - не ты его, так он тебя. Или я не так понимаю?
Вспомнил тут Охотин, как всего неделю назад лежал Липатий Елагин в бреду и всё твердил слова странные вроде того, что иконы все писаны людьми дурными и истинного освящения их быть не может, что царство антихриста в 1666 году пришло и тому подобное. «Только смерть может спасти» - были наиболее часто повторяющиеся слова его.
- Всё равно убивать грех. На душу берешь грех, что бы там ни говорили наши попы.
- Так, Вы, Липат, какое-то учение принял, что ли? – нерешительно спросил Антон, не желая употреблять отталкивающее слово «секта», - Уверовали?
- Да, Антон. Вам, как другу, признаюсь, что да. И думаю, что вовремя. Можно ещё душу спасти. Не поздно пока, - солдат скорбно вздохнул и возвёл глаза к небу, - Знаю, Антон, что истинный путь найти сложно. Долго к нему шёл даже и крестами менялся , чего только не познал солдат. В натопленных комнатах плашмя лежал . И лишь потом понял, что к чему.
- Хотите сказать, что таким путём сомнительным к истине пришли?
- А прямым никогда не придёшь, Антон. Не дано.
- Другим даётся же.
- А потом они призывают в людей стрелять. Разве это «даётся»? Постная пища и отказ от насилия – вот в чём правда народная, Антон.
- Против силы постной пищи и простой инок возражать не станет, но мне грустно, что Вы – человек добрый, отходите от православных истин.
- Потому и отхожу, Антон, что добрый. И Вам того же желаю пока Ваша доброта ещё не растворилась. А то глядь в одно прекрасное утро – и нет больше былого Антона, а есть человек сухой и несправедливый к другим, не таким как он. Как можно, например, заставлять от ран людей страдать? Такое никак непозволительно. Лучше уж умертвить такого. Просто усыпить навечно. КладбИще – нива Божия.
- Как можно умерщвлять? Побойтесь Бога, Липат. Не нам дано жизнь давать, ни нам отнимать её. На то воля Всевышнего. Сие есть истина веками вымученная.
- Легко говорить тому, Антон, кто ранен не был и не страдал. А я-то теперь знаю, что они правы, а Вы – нет.
«Опять какие-то «они», недомолвки. Противно. Вся эта затушёванная манера говорить... Не хочу больше таких бесед». Охотин затруднялся вести полемику со столь убеждённым оппонентом и с тех пор стал избегать общения с ним.
В последующие дни Антон сблизился с новым раненым. Это был рядовой Епифан Микулицын родом из вяткинских крестьян, который с радостью поделился с Охотиным своими впечатлениями от «Государева посещения болящих».
- В Холме было дело. Поначалу попал я к таким врачам – не приведи Господь, - рассказывал Епифан, - Они из сисилистов (социалистов), врачи енти. Ну, а кто из народа крестится, того, стало быть, в последнюю очередь перевяжут и наскоро. Лекарствий на крестящихся у них тоже «не хватало». Так-то. А в тот день начали марафет наводить – чисто везде стало, вони поменьше и всем от души лекарствьёв надавали. А потом, стало быть, и прибыл к нам сам Государь. Улыбался Он, ну и подходил к каждому из нас и словом-другим перекидывался. А как добр лицом! Особо тяжело раненым Государь вручал Георгиевские медали, а кому и Егории-кресты. Каждый из нас крестился, принимая награду, целовал медаль или крест, благодарил Государя. Один тяжелораненый так был слаб, что не мог поднести к губам крестик. Ну и попросил сестру помочь и прильнул к кресту со слезами. Нам повезло, что Его повидали, а в других госпиталях свитские, от имени государева, медали раздавали. На всех времени у Него тоже не хватило.
- А я вот, в самом Царском работаю, а Государя так и не видел, - вздохнул Антон.
- С войны-то Он всё в разъездах. Были у нас там в полевом и раненные казаки-забайкальцы, - продолжил разговорчивый солдат, - Сестрица одна мне говорила, что большего терпения к страшной боли не она встречала, а сестра с опытом. На все вопросы, вроде того: как, мол, лучше ли, хужЕе, у казаков был один ответ: «Подходяще, сестрица».
- Такие герои и здесь попадались, - сказал Антон, - их режут, а они – ни гу-гу. И даже не казаки среди них бывают.
- А ишо лежал там с нами умирающий казак-дед из уральцев. Верин его звали. В начале войны пал сын его, Федот. Всё вспоминал сына Иван Ларионыч и нас, молодых, наставлял. «Счастлив, мол,» - говорил – «что единственный сын наш пал на поле брани за Царя и Отечество. Вся надежда у семьи нашей была на единственного сына нашего, всё будущее. Но, что сын наш Федот пал смертью славных, поддержав славу уральцев из коих он сам, греет душу мою в ожидании того, как пред Господом предстану». Так и говорил старик. Жив дух казачий и силён. «Держи им в затылок» - говорил казак. Им, то бишь - героям. «Надо держать державу» - говорил.
20. С Распутиным на устах
«Ошибки правительства совсем в другом: в отсутствии твёрдой власти, боязни крутых мер. Правительство повинно скорее в желании всем угодить».
Профессор Левашов с думской трибуны
- Право, я без ума от Александра Бенуа, - говорила Анна Ртищева-Оболенская, обращаясь к дочери и сестре, - Как он умудрился прочувствовать восемнадцатый век!
- Но, мама, я его ценю больше за то, что он сумел донести до нас своё увлечение северным Возрождением, с которым мы, русские, практически не знакомы, - заметила на это Настасья, приехавшая к матери, отпросившись в лазарете на пару дней.
- Положим, что это не совсем так, милая Ася, - вставила Аполлинария Ртищева-Оболенская, - Ещё Monsieur Достоевский смаковал в «Идиоте» Гольдбейна Младшего. Его самую необычную картину - лежащего во гробу Христа. Чудо! Своеобразная idee fixe Фёдора Михайловича. Но широкая публика оставалась далёкой от немецких творцов Возрождения.
- Но, тётушка, примеров подобных Вашему в голову больше и не приходит. Кто ещё хоть как-то отразил у нас северный Ренессанс?
- Милая, Ася, как ты осунулась от этой ужасной работы! На тебе лица нет! Разве не так, Анна? Нам надо бы откормить нашу девочку!
- Ох, эти дети!
- И где сейчас мой le bon petit diable ? Страшно подумать! Гоню подобные мысли – иначе не могу спать, - вздыхала, полулежащая в мягком кресле, тётя Аполлинария.
- Кирилл там, где должен быть мужчина сейчас, тётушка Аполлинария, - мрачновато промолвила Настасья, которой не понравилось это унижающее достоинство молодого офицера прозвище.
- Давно ли мы их, хорошеньких розовеньких мальчиков, провожали впервые на войну? – сокрушалась тётушка, - Тогда они гордо хрустели портупеями, сверкали лаком сапог, распевая: «Мокроступы чёрной кожи не боятся аш-два-o!» Недавно встретилась с подругой, к которой прибыл на побывку милый её сердцу сыночек, Анна знает о ком я, так вот – мальчишку не узнать: землистое лицо, запавшие глаза, по ночам кричит и потом не может уснуть. А самое страшное, что начал хлебное вино пить бутылками! Не хотел он и говорить с нами, а всё норовил удрать к другому офицеру, что в отпуске, и вместе с ним устремиться к сомнительным девицам.
- Очень много случаев падучей на фронте. Эпилепсии то бишь, - заговорила хмурая племянница, - Возрастает она с подводимой немцами тяжёлой артиллерией. Наслышана я, что все полевые госпитали пытаются таких скорее с рук сбыть в тыл и подсаживают их в вагоны с легко ранеными. Уже в пути такие доводят, порой, весь вагон до повального психоза. Видела своими глазами случаи психо-травматизма: трясущиеся неврастеники, страшно отощавшие солдаты. Такой чудовищной техники ведь ещё в истории не бывало. Аэропланы, газы... Даже казака молодого умудрились сделать пациентом психушки.
- Что делается в стране! Среднему французу такое и объяснить невозможно! Особенно всё творящееся вокруг Распутина. Я просто не верю своим ушам! – воскликнула Анна, - Позор Дома Романовых!
- Думаю, что всё тут не так просто, мамА, - нахмурилась Настасья, - Важно углядеть того, кто за этим стоит и кому на руку все эти слухи.
- Ну что ты, милая, разве может всё это годами оставаться досужим вымыслом!
- Он не досужий, а вполне целенаправленный, мамА. В том-то и дело.
- Но сам по себе факт какого-то сибирского мужика с нечёсаной бородищей «a lа moujik» при Дворе... Разве это не бред? разве можно себе такое позволять в их положении?
- И была у нас в отцовском доме мебель в стиле Луи-Кенз, белая с обивкой из плотного ситца в цветочек. На окнах висели гардины того же ситца и золотистые шёлковые занавеси, от которых освещение становится солнечным при любой погоде. А как прекрасно было весной в нашем загородном саду: воздух благоуханен, напоённый запахами цветущих деревьев и трав... – мысли тётушки Аполлинарии унеслись в отдалённое прошлое, - Увы, c;st demode . Всё стало не так...
- Как славно было в предвоенном Париже! – сверкнула всё ещё прекрасными очами мать Настасьи, - Как хотелось бы вновь окунуться в суетный гам его бульваров! Пикассо с Браком у всех на устах – подлинный разгул кубизма. Не могу назвать себя большой их поклонницей, впрочем. Я старомодна. Ида Рубинштейн, исполняющая Шехерезаду, Стравинский, Фомин, Нижинский! Бакст, Павлова с Карсавиной! Это мне ближе - дягелевский балет порою как-то завораживает. «Петрушку» и «Жар-птицу» стоит видеть, Аполлинария! Уже заметен упадок поэзии, но всё ещё новые всплески живописи. Не агония ли в них заложена? Католики канонизируют Жанну Дарк – дань республиканским настроениям? Всё в угоду левым... Французские модницы доходят до крайностей и узость их юбок уже «спелёнывает» каждый их шаг – право бедняжки! А кое-кто из них норовит уже облачиться в брюки – вызов обществу, или очередная блажь?
- Если каждая вторая уподобится Жорж Санд, станет скучно, мама, - бросила Настасья, - Ты бы лучше, мамА, подумала о скандале с министром Хвостовым. Как такое допустимо?
- Что говорить – очередной позор. Этот тип просто напросто проходимец. Даже в его внешности что-то шутовское – эдакий Polichenelle .
Настасья поняла, что дальнейшее развитие этой темы лишь вызовет в ней больше раздражения и заявила, что пойдёт подышать воздухом.
- Оденься как следует, милая Ася, ведь ещё почти зима, а ты выглядишь не самым здоровым образом, - бросила ей вслед тётушка.
Ртищева шла, задумчиво глядя под ноги, чавкающие по таящему снегу. Внезапно кто-то её окликнул.
- Настася Николаевна, Вы ли это? – рядом возник сияющий Феликс Юсупов, - Как рад Вас видеть!
- Пожалуй и я рада этому, - улыбнулась Настасья.
- Пожалуйте к нам, Настася Николаевна, на пасхальный ужин. Обещаю Вам вкуснейшие вкусности!
- Может мы просто пройдёмся по воздуху, и Вы мне расскажете про своё житиё-бытиё?
- Тогда и Вы мне. Договорились?
- Мне особенно и нечего сказать. Выматывающая работа в госпитале. Ужас истерзанной плоти. Лучше и не вспоминать.
- Как? Вы опять... Помню, как Вы меня поразили добровольной работой сестрой милосердия в Японскую!
- Теперь всё намного прозаичнее. Лазарет находится в Царском Селе. Можно и Вас там пристроить...
- Что Вы, Настася Николаевна, да с моим характером я там и суток не выдержу. Не могу лицезреть много крови.
- Так что лучше уж Вы расскажите...
- Воссоздал себе тут подобие моей холостяцкой лачуги в Лондоне, в самой маленькой комнатке нашего дома и рад тому. Так оно уютнее.
- И супруге Вашей там нравится?
- О да. Ирина очень проста во всём. Квартира на Керзон-стрит показалась мне тогда мала, и снял я большую у Гайд-парка. Украсил её как мог. А теперь и маленькая милее сердцу. Воссоздал скорее её обстановку с дельфтским фаянсом, плетёной мебелью, чёрным ковром в цветочек и оранжевыми шёлковыми занавесями. Нет только теперь уже моей попугаихи Мэри.
- Нет и собачки Вашей...
- А я всё хотел спросить... От чего Вы перестали давать у нас уроки?
- Да вот, началась война и я поняла, что там я нужнее.
- Понятно... После возвращения из Лондона и перед самой моей женитьбой Великая княгиня Елизавета Фёдоровна позвала меня совершить вместе с нею паломничество в Соловецкий монастырь. Нам отвели уютные чистейшие кельи, но пища оказалась ужасной. Все две недели пребывания сидели мы на хлебе и чае...
- Что же, иной раз такое полезно. Заставляет о многом задуматься, - задорно улыбнулась Ртищева.
- Некоторые из иноков там чумазые и засалены. Так я и не понял, почему неопрятность у русского монашества вошла в правило, точно грязь и вонь угодны Богу.
- За этим стоит презрение к плоти своей, отвержение заботы о ней. Важна лишь душа. Она должна быть чистой.
- Всё это понятно в общих словах и теоретически, но не далее. Великая княгиня ходила на все службы. Поначалу с ней ходил и я, но два дня спустя я был сыт по горло и просил её уволить меня от сей обязанности, сказав, что монахом не стану ни в коем случае.
- Не всем дано отречься от слабостей земных...
- Часть дня я плавал по озерам на лодке. Порой сопровождали меня молодые чернецы, прекрасно певшие хором, и пенье это звучало поэтично-волнующе. Возвращаясь, я шёл к Елизавете Фёдоровне или на долгую беседу к монахам, с какими подружился. Потом сидел у распахнутого в ночное небо окна своей кельи. Молился я молча, но ум и сердце говорили с Господом легко, доверчиво и свободно. Нередко осознавал я фальшь и тщету роскоши, в какой жил. А совсем рядом находилось ужасающе убогое петербургское «дно». Чтение философов разочаровало меня. Их пустые умствования зачастую опасны, они сушат сердце. Но и церковь не отвечала на вопрос. Не верней ли всего, подумалось мне, жить в монастыре, созерцая небо? Но ведь Господь сам вложил мне в сердце чувство, меня направлявшее! Я поделился с Великой княгиней, и она согласилась, что следует мне сочетаться с той, кем уже любим я. «И в миру можно любить и помогать ближнему. И ответа слушай только от самого Христа» - сказала княгиня. Навек озарена жизнь моя светом этой замечательной женщины, которую уже тогда почитал я как святую. А весной прошлого года жена родила мне крошечную дочку. Услышав первый крик новорожденной, я ощутил себя счастливейшим из смертных. Крестили младенца в домашней часовне в присутствии Царской семьи. Матушка моя одна из первых выступила против Старца. Теперь императрица её видеть не желает. И Елизавета Фёдоровна его не выносит и страшно поссорилась из-за него со своей сестрой.
- Вы знаете, я отнюдь не уверена, в том, что все гадости, которые говорят о Распутине надо принимать за чистую монету. За ними политика...
- Наталья Николаевна, не могут же столь дружно заблуждаться сотни совершенно разных по политическим убеждениям людей?
- Могут и хотят, если им всем это на руку по той, или иной причине.
- Странно Вы рассуждаете. Но оставим это... С прошлого года я понял, что несмотря на свою посильную помощь раненым, чувствую себя ущербным от того, что все друзья мои уже на фронте и офицеры, а я как бы в стороне и отправился в Пажеский корпус на ускоренные курсы для офицеров, с целью скорейшей отправки на фронт .
- Да что Вы говорите! Право Феликс, я отношусь к Вам много лучше с этого момента! Простите за откровенность.
- Да и я сам к себе...
«Наступление ведётся с девятого марта, несмотря на неблагоприятные атмосферные условия. Наши войска имеют большой успех, но и несут большие потери. Немцы вынуждены взять с французского фронта несколько дивизий». Борис Охотин зло свернул свежую газету трубочкой:
- Очередная бессмыслица: начали наступать в ожидании распутицы и в разгар оттепели каждое передвижение стоит неимоверных усилий.
- Побойся Бога, Борюшка, французы попросили повелеть наступление. Союзники. Чем ты на сей раз опять недоволен? – удивилась Ольга Третнёва.
- Лишние потери обеспечены. Даже бежать в атаку с подобающей скоростью невозможно!
- Если так рассуждать, то никому на фронт идти не надо, а дома сидеть.
- И не стоит умирать за Отечество, возглавляемое преступным и бездарным правительством.
- Ну не должен ты себя оправдывать таким неподобающим образом. Ты - старший из братьев и в твои годы уже не должно бегать в атаку и мёрзнуть в окопах. Не переживай, мой милый, - губки Ольги сжались в куриную гузку.
- А я и не думаю переживать. Размышляю совсем в ином направлении, и ты меня не понимаешь. Я рассуждаю политически, масштабно.
- А пока что пора накрывать на стол, Боря. Через час-другой нагрянут гости.
В тот день Бориса как-то совершенно не трогал тот факт, что скоро придут постылые гости салона его возлюбленной. Хотелось лишь покоя и в первую очередь – ухода от самого себя, от гнетущих мыслей о войне, о безысходности политики и очередном крушении планов кадетов, о том, что все братья на фронте, а он здесь и это, несмотря ни на что, неприятно. А ещё о том, что сожительница его неуклонно стареет и становится всё более надоедливой, а бывшая любовница изводит его каждый раз, когда он появляется в московском доме. Всё раздражало и сердило Охотина Старшего.
- Нет, господа, всё это просто не укладывается в рамках здорового сознания. Для того, чтобы понять Россию нужна нездоровая психика, - упиваясь собою рассуждал профессор философии.
- Как все вы здесь любите утрировать, - отмахнулась Третнёва.
- Что бы Вы не говорили, дорогая Ольга Сергеевна, а для поддержания нации в должной форме необходима ненависть - она вдохновитель народов, она не даёт народу морально состариться, - не унимался философ.
- Что потенциальный враг необходим для поддержания держав, для наращивания их мускулов в виде армий сомневаться не приходится, - добавил Борис.
- Здоровую народную ненависть необходимо взращивать, лелеять и подпитывать образом врага, с чем все империи успешно справляются столетиями, - расходился всё более философ, - Ненависть гораздо более естественное и присущее человеку чувство, чем любовь, которая утопична и эфемерна. По большому счёту никто и не верит в любовь. Она есть утопия. Спаситель, получается, выступал против естества человеческого, уж простите меня за прямоту, отец Валентин.
- Бог рассудит, - непонятно-уклончиво закивал головой покладистый священник.
- Уж война-то явно взращивает ненависть между нами самими внутри своей страны, - вмешался Маковский, - Посмотрите вокруг. Замечали ли вы раньше столько озлобленных мерзких рож на улицах вокруг? Если с такой физиономией весь день метаться по городу, то и станешь невольно преступником, господа. Нельзя доводить себя до взгляда на мироустройство загноившимися глазами. Рубль продолжает падать, цены растут. Много и не надо, чтобы народ превратился плавно и незаметно в зверя.
- Но должен же быть выход? Нельзя же так беспросветно, господа! – молящим тоном воскликнула Ольга, - Послушать Бориса, так дай кадетам власть и всё встанет на свои места.
- Со стороны порою создаётся странное впечатление, что для кадетов цель всей этой всемирной бойни – равноправие евреев, а что будет с самой Россией, как бы на втором месте, - усмехнулся отец Валентин.
- А Вы что-либо имеете против? – с флегматичным видом спросил Яков Шкловский, набивая рот пирожным.
- Черта оседлости фактически не существует с начала войны, что говорить, - вставил Николай Рябушинский, - столицы набиты евреями, как и университеты. А промышленность? Господин Рабинович хорошо заплатил Путятину за имя, но и оружие штампует недурственно.
- Согласитесь, господа, что если мы хотим жить по-европейски, скажем как в Англии, - заговорил Борис, - то нам следует принять все европейские образцы законодательства и в отношении своих евреев в том числе.
- Насколько мне известно, - с непроницаемой улыбкой продолжил Рябушинский, - если мы дадим евреям полную свободу, они тут же начнут злоупотреблять ею. Вы думаете просто так предки наши создавали все эти нелепые, на первый взгляд, «черты»? Что сейчас делается в той же Англии, которую Вы превозносите? Банкирские дома диктуют уже условия игры Дому королевскому. И не только свои банкиры, но и заокеанские диктуют. Я не разделяю мнения моего старшего брата Павла, уж извините, господа кадеты...
- Как приятно слышать откровенного русского, - усмехнулся Шкловский.
- Считаю, что это грубо и нетактично, господин Рябушинский, по отношению к некоторым из наших гостей, - фыркнула Ольга.
- А чем закончилась демократизация армии во Франции после выигрыша Дела капитана Дрейфуса? – послышался голос брата хозяйки, Ростислава Третнёва, - Ослаблением такой армии, господа. В конце прошлого века власть в Париже берёт кабинет Вальдек-Руссо с двумя министрами-социалиствами. Это сказалось пагубно на обороноспособности страны. Отношения с Николаем сразу же обострились, хотя незадолго до этого союзничество с Россией достигло своего зенита.
- Не обостряй обстановку, которая уже накаляется, очень прошу, - шепнула ему сестра.
- Стало быть, по-Вашему Дрейфус был виновен? – с невинным видом задал вопрос Яша.
- А правда ли, господа думцы, что царь запил? – вполне серьёзно спросил Калистрат Зуев.
Борис смутился, а философ зашёлся гаденьким смешком.
- А Вы бы сами подумали: правда ли? – с укоризной сказал ему Ростислав.
- Слышал ещё, что Государю нашему придворный бурят прописал некое монгольское лекарство, которое разрушает мозг, - развёл руками Зуев.
- Идиот, - процедил почти про себя Ростислав и отвернулся, нервно поправляя редеющие белые волосы с проседью.
- Я не уверяю, что Дрейфус виновен, молодой человек, - отозвался Третнёв, - но в данном случае важно другое: процесс привёл к тому, что в судах утвердились новые порядки, что ко власти пришли иные люди.
- Вы знаете, сударь, я ведь совсем не поддерживаю ультралевых, которые готовы подтачивать шаткую власть в период войны, - начал оправдываться Шкловский.
- Жалкий пособник черносотенцев, - довольно громко вставил Жирнов.
- Опять началось! Я же просила тебя, Ростислав!
- А какой партии Вы сочувствуете, молодой человек? – спросил Ростислав Яшу.
- Скорее всего не более, чем кадетам.
- Значит для Вас авторитет Милюков?
- Вне сомнений. Но он же и первый патриот!
- Да уж... патриот... – горько усмехнулся Третнёв.
- Ростислав, я же просила. Зачем ты вообще здесь? Тебя же всегда раздражают мои гости, – спросила сестра пристально посмотрев в такие же, как у неё синие глаза брата, на упитанном холёном лице.
- Честно говоря, лишь по той причине, что поругался со своей женою и рад бы сорвать на ком-либо накопленную злость. Уж извини за прямоту, - понизил голос брат.
Ольга живо себе представила его ссору с добрейшей толстушкой Татьяной Степановной и посмеялась про себя: «Естественно, из-за политики у них. Тата начала верить в кампанию против Распутина и это разгадка всему».
- В моду начинает входить новое дарование: Алексей Николаевич Толстой с его женой Софьей Исаковной. Видная дама, причесанная в стиле Клео-де-Мерод. А пишет он, этот плотный, выхоленный граф, любитель красивой жизни, надо сказать, ловко, - сказал Маковский.
- А вы слышали последнее выступление Милюкова, господа? – спросил вдруг Зуев.
- «Павлушка – медный лоб, приличное названье, имел ко лжи большое дарованье», - пропел Рябушинский.
- Вы присутствовали в Думе, когда Пуришкевич позволил себе такое оскорбление ? – несколько удивлённо обратился к Николаю Борис.
- Для этого не обязательно там присутствовать. Крылатые слова на то и крылаты, - рассмеялся Рябушинский, - Согласитесь, что хорошо сказано. Эпиграмма в самую точку.
- Да это просто хамство со стороны Пуришкевича, как и многое другое, - отмахнулся Охотин.
- Пуришкевич мастер меткого словца. Так и Гучков стал с некоторых пор Младотурком, - не унимался Николай Павлович.
- Ваш Пуришкевич уже тоже не тот, что был раньше. Поддался влиянию абсурдных сплетен, сочащихся из Двора, и вскоре подвизался в роли ренегата, - весомо произнёс Ростислав.
- Всё это не стоит пристального внимания, господа, - вставила его сестра, - Вся суть абсурдности бытия нашего в том, что у нас неграмотный мужик, засевший в верхах, способен назначить угодного ему министра, влиять на выбор безвольного царя.
- И деспотичного в своём безволии, - вставил философ, - Впрочем, для забитого народа, чем царь неправеднее, тем он слаще. Весь русский народ, что хлысты - любят своих властителей тем сильнее, чем они более деспотичны: парадоксальная логика захер-мазоховской психологии. От этого такой успех у хлыста Распутина. А если учесть, что раскольников у нас весьма много - миллионов десять, если не больше, которые более трудолюбивы, грамотны, трезвы и честны, чем православное большинство...
- А эсеровский поэт Виктор Шкловский недавно заявил о некоем тождестве между старыми опытами хлыстов и новыми футуристов, - хихикнул Маковский.
- Какой бред, сестрица! Всё это ложь! Абсурд есть то, что гражданское мужество у нас должен иметь не тот левый, который поливает правительство помоями, ему дан зелёный свет, а тот правый, который решится произнести ответную речь на заседании Думы, не боясь быть освистанным, - разгорячился Ростислав.
- Да и сколько можно всё об этом старце, господа? Гришка, да Гришка... Начинает приедаться. Публика уже тоже желает чего-то новенького и, конечно же, ещё поострее, попикантней, – глумливо ухмыльнулся философ, отвечая самому себе, - Публике подавай запретного, а сколько в нём правды, сколько вымысла ей совершенно не важно.
- Всё! Довольно о политике! Как хозяйка требую мира в этом доме!
- Почему бы, при такой миролюбивости, Вам не навести мосты с Зинаидой Николаевной? – улыбнулся Маковский.
- Вы опять мне про эту сульфиду, Сергей Константинович? - вскинула брови Ольга, - Если Вам так неймётся любоваться ею, то отчего бы Вам не стать гостем их собраний?
- Как Вы ревнивы, Ольга Николавна! Право, трогательно даже. Но так и надо – вопрос принципа. Но только Вам не стоит ревновать её как женщине. Язвительная ведьма Гиппиус, при всей своей внешней «боттичелистости», и даже интеллектуальном блеске, не годится и в подмётки Вам, Ольга Николавна, Вашей естественности и непосредственности, - по-возможности дружелюбно засмеялся Маковский.
- Иными словами – посредственности и серости, - встретив его взгляд, произнесла Ольга с полувопросительной интонацией.
- Как вы, дамы, любите перевёртывать наши мысли! Искажать всю их суть!
- От чего бы Вам не попробовать в «дом Мурузи» четвёртым? Если уж втроём у них так мило получилось, - рассмеялась Ольга.
- Если бы я и зашёл туда, то разве что повидать и поспорить с Розановым или Бердяевым, - с оттенком чванливости произнёс Маковский, уходя от темы.
- Уж мне-то Вы могли бы не говорить, что Вы бы погрузились там сразу в дебаты, не оглядев стати Зиночки пристальным взором, - хохотнула Ольга.
- А что касается хлыстов, сказавших своё заключительное слово во всей эволюции религиозного аскетизма, начиная с первых христиан, - как бы продолжил развивать свою мысль профессор, нисколько не смущаясь паузы, - То и любимый вами всеми, поклонниками символистов, Соловьев объявил противоестественной и недостойной человека даже половую жизнь в браке, в том случае, если она регулируется лишь моральными и гражданскими, но не мистическими намерениями.
- Почему все так упиваются бредовыми идеями людей, которые поднаторев в высоком слоге, изощрённо и вычурно постулируют свои болезненные в половом отношении воззрения, будь то поэма, или философский трактат? – спросил Ростислав, - Я могу понять Анну Шмидт, бедняжку с явными психическими отклонениями, журналистку и главу сектантской общины, которая разглядела во Владимире Соловьеве самого Христа, но Вы, почтенный профессор философии и ссылаетесь на Соловьёва, как на авторитета... Такое мне не понять.
- Ты просто в ударе нынче, братец, не узнаю тебя, - покачала головой Ольга.
- Ну положим, что я и не думал превозносить ни Соловьёва, ни кого бы ни было, - несколько смутился профессор.
- Не зря Соловьёв назван еретиком, дети мои, - умиротворяюще пропел отец Валентин.
- Ваш Соловьёв вряд ли достоин даже упоминаться в сонме настоящих философов, но разве что – поэтов среднего уровня, - не унимался Ростислав, - Как может человек, долго злоупотреблявший малоизвестным народным наркотическим средством, скипидаром, быть самостоятельным философом? Оттуда и его видения с галлюцинациями в духе святого Антония. Человеком с явным демоническим началом назвал его Розанов.
- А в церкви он никогда и не появлялся, - поддакнул отец Валентин.
- Похоже, что Вы переметнулись на сторону правых, отец Валентин, - ехидно заметил Сергей Маковский, - Так, Вы согласны с упомянутой профессором мыслью, что в хлыстовском скопчестве заложено предельное выражение общехристианской идеи аскетизма?
- Скопчество есть отрицание всего священного, некий иной полюс не только христианства, но и прочих религий. С таким подходом и христианство лишается смысла, - ответил «либеральный священник».
- Ведь в каком-то смысле сам Христос лишь подготовил почву для Селиванова , - вызывающе бросил Маковский.
- Побойтесь Бога, сын мой, - отмахнулся от него отец Валентин.
- Это Вы лучше скажите таким творцам, как тот же Александр Блок, - засмеялся Маковский, - которые свели молодёжь с ума своими «незнакомками», культами промискуитета, отталкивающимися от истинно светлого образа «Прекрасной дамы» того же раннего Блока. Но ранний Блок забыт. Ранний – не поздний. Тонкая эротика Блока действует на умы посильнее, чем первая попытка романтизации ремесла «жриц любви», уже давно совершённая французскими литераторами. Скажите это таким кабаретье, как Вертинский, взвинчивающих офицерство, направляющих их не на те подвиги, что требуются во время войны. Не говоря о торчащих рёбрах полупрозрачной Иды Рубинштейн – нового идола золотой молодёжи. Я-то такими вещами не занимаюсь. Нынешний интеллигентский столичный эротизм и мистицизм овладевает умами юнцов побольше любых сект.
- «Ваши пальцы и не пахнут ладаном», - прыснула Аглая, - Только не надо поливать грязью великолепную Иду! Это талант! Это неземная грация!
- Вы неотразимы сегодня, наша великолепная! – расплылся в широкой улыбке Сергей.
- А насчёт «Незнакомки» Блока Вы правы, сударь, - обратился к Маковскому Ростислав Сергеевич, - Столичные проститутки уже давно прикрепляют к шляпам чёрные страусовые перья, декларируя себя «незнакомками». Ладно бы это всё было временным ненавязчивым эротически-мистическим блудом утончённых поэтов. Страшнее факт того, что этот блуд становится исповедничеством всей эпохи символизма, возводит надуманный поэтический канон до уровня нравственной категории в глазах целого поколения! И это происходит от максимализма, свойственного русским в целом, а особенно женщинам. Мода на имморализм ещё выйдет нам боком.
- С политических противников ты уже перекинулся на наш проклятый пол, - подытожила Ольга Сергеевна.
- Если верить тому же Блоку, то весь русский символизм лишь внешне похож на французский, но на деле, он - наследник великой арийской, или гностической, традиции, - вмешался молчавший до сих пор, недавно пришедший Ардальон Сновидов, - Истоки русского символизма берут начало от Веданты и Платона, которые заимствовали германские романтики, передавшие традицию России. Тот самый арийский мистицизм противостоит иудейскому рационализму. Он ближе иррациональной русской душе.
- С Вами трудно спорить, профессор, снимаю шляпу, - сказал на это Маковский, - Вашими устами глаголет сама «браминская мудрость».
- Спорить и не обязательно, не так ли, господа? – очаровательно улыбнулась Ольга.
- Поэтому символисты и стали путеводными звёздами молодой России, - вставила Аглая, - Ардальон Иванович знает, что говорит. Грядёт теургическая революция, господа!
- Что же, пусть грянет, - тихо сказал Ардальон, поправляя дымчатые очки.
- За «вечную женственность» в духе символизма! – с этими словами Борис налил себе полный бокал вина и жестом предложил налить Аглае. Та протянула свой опустошённый бокал, подёрнув плечами.
- За вечную! – присоединились к охотинскому тосту многие из присутствующих.
- Россию всё ещё раздражает, но и волнует Скрябин, держится мода на Глиера, кое-кто продолжает читать Достоевского, а значит ещё не всё потеряно, - примиряющим тоном заговорила Ольга, переглядываясь с братом.
- Словесные войны столицы не стихают в годину войны серьёзной, - покачал головой Ростислав Сергеевич, - Находясь долго за границей, Достоевский с тревогой прислушивался к тому, что происходит на Родине и всё больше укреплялся в мысли о неизбежности столкновения между «европейским антихристом» и «русским Христом»: не заразится ли Россия западными ядами атеизма, позитивизма и социализма. Вот кто из великих истинным провидцем грядущего оказался!
- А что может сделать интеллигенция? Она не может изменить народную массу. Все социальные революции несостоятельны. Божье слово следует нести народу, - сказал отец Валентин.
- Беда в том, что интеллигенция наша не признаёт своё искусство и даже религию, но делает нормой таковые Запада, - вставил Третнёв, - Надежда только на семь восьмых населения Империи, обитающих в деревне. Они ещё могут спасти страну. Не пошатнувшаяся община, так здоровый хуторянин, спасут. Интеллигенции пора понять, что она не может претендовать на звание духовной элиты. Что ещё от интеллигенции ждать, если даже Билибин – ценитель русской старины, орал крайне-левые лозунги в 905-м. После Чехова она показала всю свою несостоятельность. Люди, сходящие с ума от перлов Тагора, носящиеся с идеей возрождения эллинской этики и самого быта (абы нагишом побегать), но не желающие помочь Царской семье в их лазарете даже вдали от взрывов. Война их как бы не касается.
- Полностью Вас поддерживаю, Ростислав Сергеевич, - просиял Рябушинский.
- Да что Вы! Идёт обезземеливание слабых крестьян, тормозится развитие сильных и получается равнение по худшим – дело безнадёжное, - махнул рукой Борис, - Лишь ответственное министерство...
- Очень попрошу Вас. Не надо об этом, - сумрачно произнёс Третнёв, а Маковский зашёлся саркастическим смехом.
- Вы знаете, ведь я ровесник царя нашего и мне не очень по душе, чтобы кто-либо столь бесцеремонно прерывал меня, - Охотин нервно поглаживал свой гладко выбритый массивный подбородок англофила.
- Прошу прощения, но я не могу больше слушать кадетские фразы об ответственном министерстве. Ни для кого здесь это не окажется в диковинку.
- Ростислав! – выразительно и звонко проговорила Ольга, - Ты Plus royaliste que le roi .
- «За идеалы, за любовь
Иди и гибни безупречно.
Умрёшь не даром. Дело прочно,
Когда под ним струится кровь» - неожиданно продекламировал Яша Шкловский.
- Оказывается и Некрасов ещё не предан забвению, - усмехнулся Маковский.
- И не будет покуда имеется единение интеллигенции с народом, - ответил Яша.
- Да о каком таком «единении» Вы тут вещаете, молодой человек? Вы хоть раз бывали в деревне? С мужиком общались? Да со времён народничества ясна несостоятельность Вашего «единения»! – возмутился Третнёв, - А я, в силу возраста своего, ещё застал настоящих народников и был всему этому бездумному «хождению в народ» свидетелем. Эпатаж в угоду моде. Лишь бы быть в струе. Иначе - не бонтон. Противно! Студенты не подлежат призыву, что отрывает их от народа как никогда.
- А Некрасов-то к крови призывает, - усмехнулась Аглая, пленительно сощурив очи, - Кровь означает очищение и не только как символ. Это реальность!
- Вам-то не должен нравиться Некрасов. Ваше поколение от него отвадили символисты, а футуристы просто «запрещают» любить былых поэтов, - поддел её философ.
- Консерватизм подразумевает и сохранение культуры! – неожиданно выдала Аглая.
- Такой «кровавый Некрасов» вполне пойдёт под верчение стола , - скривил губы Третнёв.
- Консерватизм в искусстве относителен и не всегда хорош, - сказал Маковский, - Взять искусство изобразительное на простом примере: Вы «всё ещё» предпочитаете рисунки пещерных людей? Я тоже «нет». Но, как говорил мне недавно Бенуа: «До середины шестнадцатого столетия в западноевропейской живописи, а в русской – до конца девятнадцатого, обнажённая женская плоть была лишена живой эротической убедительности, то есть – гораздо целомудреннее, нежели позже». Отцу Валентину, вероятно, милее то, что было до середины шестнадцатого, ну а меня увольте. Всё относительно. Одно верно: стараниями Бенуа мы постигли теперь Питера Брейгеля Мужицкого, господа.
- И сразу стали ближе своему народу, - иронизировал Ростислав в ответ.
- Да что Вы всё на интеллигенцию так яростно нападаете, господин Третнёв? – спросил Илья Жирнов, почёсывая взлохмаченную шевелюру.
- За свойственную ей двойственность, антигосударственную направленность и ругаю.
- Но ей же присущи бескорыстность с возвышенностью, - вставила Ольга.
- Студенты, идущие в бомбисты, не чуравшиеся оплаты своей революционной деятельности из кармана давнишних внешних врагов Империи. Это ты именуешь «возвышенностью»? Гнушаюсь относить себя к сонму российских интеллигентов! – вновь раскраснелся Ростислав.
- Вы и не имеете к интеллигенции отношения с Вашими взглядами, - бросил Илья с вызовом.
- Тебе маслом по сердцу, когда твоего брата в твоём доме оскорбляет молокосос? – перевёл тяжёлый взгляд на сестру Ростислав.
- Ты же сам напросился на такой комплимент, ну что ты в самом деле, - улыбнулась Ольга, пытаясь разрядить обстановку, - Ты же сам себе противоречишь.
- Всему есть предел. Я устал за истекшее десятилетие нашей «свободы». Для кого эта «свобода» и на кого она работает? Нелепая думская монархия уже не самодержавие. Пиши, что хочешь, говори, что хочешь – арест не грозит. Разве что – не мастери взрывчатку. Эдакий абсурдный леворадикальный эксперимент! Но имеется некий «допустимый предел свободы, за которым следует погружение в хаос, который может быть чреват и полной утратой свободы. Вот о чём душа болит.
«Болит душа? На то и соответствующие лечебницы существуют» - проговорил про себя Жирнов, громко хмыкнув.
- Вы меня опять норовите поддеть, господин студент? Теперь уже просто непотребными звуками?
- И не думаю... Вам милее самодержавие, сладкоголосые прелаты Церкви, золотистый блеск скипетра. А мне и синагога мерзка, с тех пор как синагоги стали убрать трёхцветными флагами и портретом царя, как там начались богослужения о победе русского оружия в присутствии военных, как стали там «Боже, царя» петь – уж извините. Какая же это синагога? Какой позор: тысяч двадцать евреев с флагами и плакатами «да здравствует великая единая Россия» прошли по улицам, митинговали у памятника Александру Второму, приветствовали градоначальника, послали всеподданнейшую телеграмму царю, который не царь вовсе, а осёл Буриданов. Когда господин Грингмут, принимает православие и вливается в ряды черносотенцев это уже разложение, конец всему.
- Вы оскорбили Государя моего, милейший. Поддену и Вас. Помните, как Андрей Белый в «Весах», году эдак в девятом, выступил с резкой статьёй против засилья нерусских элементов в литературе и художественной критике? «Главарями национальной культуры»- заявил он – «оказываются чуждые этой культуре люди... Чистые струи родного языка засоряются своего рода безличным эсперанто из международных словечек... учреждается международный жаргон... Вы увидите сплошь имена евреев... пишущих на жаргоне эсперанто и терроризирующих всякую попытку углубить и обогатить русский язык». Ваша манера общения напомнила мне эти строки, господин студент. Но имейте в виду, я – школьный учитель и никогда в своей жизни не проявил предвзятого отношения ни к единому из моих учеников-евреев, а, скорее, напротив. И они меня любили. Вы же меня просто удивляете своим хамством. Но я сдержусь и рук марать не стану.
- Я тоже... – не слишком уверенно и уже не так вызывающе ответил Жирнов.
- Я не намерен боле общаться с Вами, господин Смущённый Смутьян, - Третнёв отвернулся в сторону от Ильи Жирнова.
- Ни слова больше! – Ольга смерила свирепым взглядом Илью, попытавшемуся было открыть рот, - Сегодня о политике уже всё сказано.
В их углу большой комнаты зависла тишина, но стала слышна беседа между обоими профессорами, Борисом и Рябушинским, происходящая в противоположном углу:
- Столыпина заменил Коковцев, политик весьма посредственный, - говорил Борис, - Со времён Коковцева экономика строится на бросовом экспорте и внешних займах. Дампинг неуклонно ведёт к обнищанию, а внешние займы - к политической и экономической внешней зависимости. При этом возможно и чисто внешнее, показное благополучие - рост добывающей промышленности. Наше зерно немцы скупали за гроши и варили в Мюнхене баварское пиво . Так мыслили себе нашу экономику Витте и Коковцов.
- О Боже! Опять политика! – застонала Ольга.
- Не отчаивайся, дорогая, - улыбнулся Борис, - Мы можем и о другом. Ты знаешь, что прямо перед войной Николай Павлович отошёл от издательской деятельности?
- В самом деле, Николай Павлович? – обратила Ольга свой синий взор на Рябушинского.
- Следует добавить: «отошёл, истратив на дурацкие меценатские затеи значительную часть своего состояния. Увы, журнал «Золотое Руно», оказался убыточным, Ольга Сергевна, - развёл мясистыми руками Николай.
- Как грустно всё это слышать! – заломила белые руки Ольга.
- Куда прозорливее оказались мои братья, - вздохнул подвыпивший Николай Павлович, - Какой молодец брат Степан! Сумел собрать лучшую коллекцию старообрядческих икон во всей России, чем поддержал традицию семьи. Создал старообрядческий институт, где готовятся староверы-священники и учителя. Мечтает открыть на основе своей коллекции музей иконы. Брат Михаил собирает живопись, начиная с эпох отдалённых и до французских импрессионистов, китайские и японские акварели. Постепенно стал знатоком искусства. Намерен подобно своему идеалу, Третьякову, передать своё собрание в дар родной Москве. Увлёкся театром, ну и жену себе там присмотрел - танцовщицу кордебалета Татьяну Фоминишну Примакову. Развод пришлось ей со своим полковником устроить, от детей отказаться. Считается одной из первых московских красавиц и одной из самых остроумных дам. У брата губа не дура. Дмитрий Павлович, ещё будучи студентом, создал лабораторию, где использовал аэродинамическую трубу. С благословения и при помощи учителя своего и «отца русской авиации» Жуковского, основал Аэродинамический институт. Брат Фёдор, царство ему небесное, организовал за свой счёт научную экспедицию на Камчатку. Туберкулез проклятый... Сергей стал скульптором. Сам Репин ходатайствовал перед правлением Товарищества передвижных выставок об избрании его в члены общества. Ну а брата Павла не одобряю с его военно-промышленными комитетами и склонностью к конституции. Владимир же – его правая рука во всём. Совсем недавно Сергей со Степаном основали Товарищество Московского автомобильного завода, чтобы наладить производство грузовиков по лицензии итальянской фирмы. Но дело встало из-за простоя железных дорог. Один ваш покорный слуга – паршивая овца в истории семейства.
- Уж это Вы бросьте, Николай Павлович, себя принижать. Уж мы-то знаем, чего Вы стоите! – заговорил Зуев подобострастным тоном, - В Вас заключена вся сила крепкого рода!
- Откуда Вам знать «чего я стою»? Отец у нас в роду был последним крепким орешком, Калистрат Финогенович, а мы все уже так – мелкая сошка рядом с ним. Вырождение, - разъяснил Николай Павлович.
- Вашими устами говорит сам консерватизм, Николай Павлович, - заявила Ольга, - Далеко не всегда случается в крепких родах повальное вырождение, не верю в такое. Так бы все мы уже и вымерли.
- Если говорить отвлеченно, - заговорил профессор философии, - то господин Рябушинский прав в том, что племена с культом старости известны с глубокой древности и составляли основу всех выживших культур, а культ обратный невозможен в принципе.
- Как школьный учитель могу Вас на сей раз лишь поддержать, - вставил Третнёв, - Если бы у нас в гимназии руководству пришло в голову заменить учителей на учеников, то организация наша с новым уставом не просуществовала бы и дня. Откланиваюсь, дамы и господа, - с этими словами брат хозяйки поспешил покинуть гостиную.
В тот же момент появился припозднившийся Георгий Гурджиев. Он весьма быстро поздоровался со всеми, перекинулся парой слов и подсел к Аглае без особых церемоний. Бросилось в глаза то, что томная дева явно не была намерена с ним любезничать, как случалось раньше и вскоре демонстративно подошла к Сновидову. Поворковав с ним около четверти часа, она увлекла его с собой и оба заметно скомкано распрощались с присутствующими. Гурджиев сидел как в воду опущенный.
21. Встреча в Самарканде
«Противники государственности хотят освободиться от исторического прошлого России. Нам предлагают среди других сильных и крепких народов превратить Россию в развалины — чтобы на этих развалинах строить неведомое нам отечество».
П. Столыпин
«Епископ Матей был митрополитом Енопольским и орех, который он бросал в Дунай, всегда быстрее других попадал в Чёрное море».
М. Павич
В разгар бурной самаркандской весны 1916 года, когда горные реки несли свои бурные мутные воды в долины Туркестана, а на карагачах заливались иволги, в лагере научной экспедиции по изучению древних буддистских цивилизаций края неожиданно появился молодой чиновник в форме земского представителя. Лагерь, расположившийся поначалу на берегу реки Зеравшан близ Самарканда, готовили к перемещению для продвижения экспедиции далеко на юг. Паковали тюки и ящики.
- Какой-то, «земгусар» похоже, Вас спрашивают, Ваше Благородие, - заявил начальнику экспедиции охранник-казак, встав, по привычке, навытяжку пред штатским.
- Спасибо, стрелок Докукин, - приветливо улыбнулся худой человек лет сорока пяти с длиннющими заплетёнными усами и не менее выразительным носом, - попроси его сюда.
- Позвольте представиться, служащий Земгора, Яков Дементьевич Стольников, - улыбнулся видный, подтянутый, щеголеватый шатен с аккуратной бородкой, лет тридцати с небольшим.
- Ардальон Иванович Сновидов, консультант Императорского Русского Географического общества, - медленно привстав, протянул руку начальник экспедиции, откладывая бумаги со списками снаряжения, припасов и участников, - Чем могу быть полезен?
- Понимаете, просто выдалось свободное время... Мы тут сырьё на север вывозим... А я, так, интересуюсь археологией... Древностью... Выбрался посмотреть, услышав о Вашем присутствии в этих краях. Служба у нас не из лёгких и разнообразием впечатлений не тешит, - смущенно заговорил господин Стольников, - Наш самоотверженный «Земгор» не боится испачкать руки нелёгкой работой.
- Понимаю Вас, молодой человек, - улыбнулся Сновидов, - У нас теперь, в военное время, служба тоже непростой стала. Никакого комфорта, средств отпущено минимально. Не хватает на оплату сотрудников, на наём сезонных рабочих. Выкарабкиваемся на собственном энтузиазме. Но запланирована поездка была давно и откладывали её уж не раз. Да Вы присаживайтесь. Пока ещё жары нет и под солнышком даже приятно, разве не так? Но дело наше всегда вдохновляет само по-себе: ушедшие цивилизации, Бактрия! А Ваше?
- Благодарю. Как Вам сказать? Сама работёнка-то скучновата, но платят неплохо. Экономические и даже политические идеи, стоящие за этим очень прогрессивны для нашего государства, как я себе понимаю.
- Да ещё и на фронт не обязательно...
- И это тоже, честно говоря. А кому, позвольте Вас спросить, Ардальон Иванович, туда хочется? Понимаю бы, коль за свободу воевали... А так? За что класть свою голову?
- Вполне Вас понимаю и даже одобряю, - усмехнулся Сновидов, - Я не из тех, кто стал бы возмущаться недостатком патриотизма среди молодёжи. Само слово «патриотизм» следует толковать иначе, чем это делают наши власти, более вдумчиво.
- Спасибо Вам на добром слове. Вы знаете, Ардальон Иванович, я особенно всегда интересовался буддизмом. Как дилетант, конечно. Вы, наверное, всё это изучали глубже?
- Приходилось. Я ведь глубоко изучаю культуру Индии, а буддизм вышел именно оттуда, хотя и почти покинул пределы Индии к нашему времени.
- Как интересно! По-доброму завидую Вашей профессии! – воскликнул молодой человек, - Не так давно попалась мне работа Позднеева с названием вроде «Очерки быта буддийских монастырей и буддийского духовенства в Монголии». Чрезвычайно увлекательно! Наверное, господин Позднеев тоже не последний учёный в этой области?
- О, вне сомнений! Алексей Матвеевич – крупнейший и старейший на данный момент востоковед и, в особенности – монголовед. Он – один из основателей и первый директор Восточного института. Он - выходец из духовной семинарии. Изучал восточные языки. Память у профессора выдающаяся. Уже в семидесятые годы отправляется в экспедиции в Китай и Монголию. Защитил диссертацию на степень магистра монгольской словесности и служил штатным доцентом по кафедре монгольской словесности в Петербурге. После Турецкой войны редактировал издания Великобританского иностранного библейского общества на монгольском, китайском и маньчжурском. Позже получил степень доктора монгольской словесности. А за прочитанный Вами труд получил Большую золотую медаль от ИРГО. На смене столетий он уже директор вновь образованного Восточного института, а с десятого года – директор Петербургской практической восточной академии. Благодарные монголы присваивают ему звание Дзюнь-Ваня, то есть князя. Ведь Позднеев развивал у них дело народного образования.
- А чем занимается Алексей Матвеевич ныне?
- С начала войны он, насколько мне известно, в Комитете для изучения Средней и Восточной Азии. Собственно говоря, я с ним не знаком близко. Наши политические взгляды несколько расходятся, - вздохнул Сновидов, - Увы, Позднеев убеждённый сторонник самодержавия, участник различных правых организаций.
- Как я Вас понимаю, Ардальон Иванович! - просиял Стольников.
- Мне ближе такие коллеги, как Сергей Фёдорович Ольденбург, но не князь Эспер Ухтомский с Позднеевым. И по возрасту, и по убеждениям Ольденбург мне куда ближе. Никто иной, как он основал Российскую индологическую школу. Именно он и стал моим научным руководителем.
- Слышал, что князь Ухтомский младший тоже этнограф и путешественник .
- Идёт по стопам отца.
- Странно то, что мне говорили якобы Позднеев всё ещё руководит Восточным институтом во Владивостоке...
- Вы, видимо, путаете Алексея с его младшим братом Дмитрием – японистом и синологом. Владивосток для него самое подходящее место.
- Ах, вот оно в чём дело! – рассмеялся с подкупающей иронией в свой адрес молодой человек.
- Такое важное заведение не может оставаться без достойного директора.
- А почему Вы считаете этот институт столь важным? – как бы невзначай спросил Стольников.
- Восточный институт прежде всего детище колониальной политики и орудие продвижения на Восток, - тонко улыбнулся Сновидов, - А какие силы он в себя вбирает! Каких наставников воспитал! Преподаватели там владеют многими восточными языками, разбираются в восточных религиях. Десятки слушателей, в основном, офицеры и из числа проверенных. В какой-то мере это заведение – опора режима и, потому, мне претит служить в нём. Но материалы там накоплены великолепные – отчёты экспедиций и литературные обзоры. Рад был бы покопаться в их хранилищах, уж поверьте, не побрезгал бы.
- Так, Вы из Петрограда прямо сюда? А потом южнее? – неожиданно спросил Стольников.
- Да. Всё это добро везли в отдельном нашем вагоне. Но отсюда нам предстоит уже гужевым транспортом прямо на юг.
- Давно уж не был в столице, - вздохнул душевный молодой человек, - Всё по окраинам посылают. Что там слышно о Распутине? Неужели всё, что говорят и пишут – правда?
- Конечно же – нет! – искренне рассмеялся Сновидов такой наивности, - Правда она, как правило, никого не устраивает и не интересна. Скучна, наконец. Читателю подавай сенсацию.
- Значит, не настолько прогнил двор и трон наш?
- Может даже и достаточно прогнили, чтобы рухнуть, но Распутин к тому имеет мало отношения. Я просто уверен в этом. Живу большую часть года на берегах Невы и прислушиваюсь к тому, что там твориться, анализирую читаемое и слышимое. В первую очередь важно знать, кто владелец газеты, которую Вы раскрыли, к какой партии он принадлежит. С этой точки отсчёта и следует фильтровать написанное там. Кроме того, имею знакомых, некоторые из которых сидят в самом Царском, а кое-кто – в министерствах и в Синоде. Одна знакомая дама в Лазарете с самой царицей общается. Словом, могу составить себе картину близкую к реальности: приписываемая Распутину власть и способность менять чуть ли не министров, а также манипулирование самой Семьёй сильно преувеличены. Это ещё мягко сказано. Он может дать совет царице и не более того. Да это и не отражает его стремлений. Думаю, что он лишь тёмный малограмотный доброжелатель Семьи, который по наивности делает глупости, запутался в сетях интриг. Самое смехотворное, что попадается - это утверждения, что он работает на германскую разведку, как и помощь немцам со стороны царицы — смех и грех. Но склонны тому верить очень многие. Оно лишь указывает на тот прискорбный факт, что широкие массы петербуржцев тупы до нельзя. Ещё и избалованы: чуть меньше стало провизии на прилавках, иной раз в хвостах постоять надо – готовы с радостью проглатывать любую гадость в адрес своего правительства. Обыватель и есть своего рода движитель революции, если ему не комфортно и оплот режима, когда ему сытно. Никакого пролетариата, о котором вопил Маркс, и не нужно. Пока роль классических революционеров, в понимании событий пятого года, совсем незаметна. А вот самые высшие слои общества успешно расшатывают трон, подкидывая грязные сплетни о Распутине в массы. А там уж такой ком накатывается! Я-то вполне одобряю мысль о том, что правительство требует замены, но методы подобные просто противны. Выставляют нас в Европе на посмешище. Обсуждение Распутина и его делишек есть margaritas ante porcos – жемчуг перед свиньями в отношении соседей. Таньский литератор Цянь Вэй-Янь говорил, что он читает каноны и историков, лёжа в постели, а сидя в уборной – короткие куплеты. Причём, читал он их там очень громко и отчётливо...
- А кому всё это на руку, кроме крайне левых? Если переворот из низов пойдёт? Ведь те же придворные, все великие князья могут оказаться в ситуации подобной той, что сложилась в Париже после взятия Бастилии.
- Пока почти всё идёт со стороны верхов. С одной стороны, некоторые из великих князей и их жён не хотят делить власть с царём, тот же Ник Ник – совершенно очевидно. Он, скорее всего, даже в заговоре был замешан, но «вовремя» выслан на Кавказ. Именно с их благословения такая мелкая сошка, как фрейлина Тютчева и ей подобные, может безнаказанно распускать сплетни «их первых уст». Но когда во главе государства стоит такой, простите меня, слюнтяй, то в такой стране начинает царить дух Цзы-Ту . А промышленная верхушка, особенно столичная, уже имеет в руках избыток власти в лице Военно-промышленных комитетов, - не мне Вам объяснять. Они спелись с думцами. Возьми они полную власть, так только и лучше станет, но не такими же нечистоплотными методами! Будем надеяться, что до низового бунта дело не дойдёт.
- А как Вы, Ардальон Иванович, расцениваете деятельность Столыпина, позвольте спросить? – продолжил собеседник профессора словно он тут же уловил о каком именно Цзы идёт речь.
- А никак. Она в прошлом и ничего уже не изменит. Но, «De mortuis, aut bene aut nihil ».
- Что же... Очень приятно было побеседовать. Но не позволю себе более отвлекать Ваше внимание, Ардальон Иванович.
- Что Вы, Яков Дементьевич. Заходите на днях. У меня будет побольше времени перед самым отъездом, как только всё упакуем. Покажу Вам статьи о нескольких ценнейших буддистских находках. С иллюстрациями. Всего доброго.
Яков Дементьевич Стольников наслаждался поздним вечером на веранде снятого им домика трелями соловьёв, покуривая папиросы «Ира». Он был вполне доволен результатами последних дней и болтливостью господина Сновидова. Внезапно за раскрытой дверью в углу веранды раздался странный шорох занавески, в то время как ветра не было. Рука Якова потянулась к кобуре с револьвером. На участке пола, освещённом луной, колыхнулась человеческая тень.
- А я думал, что не промахнулся тогда, - произнесла тень вполне миролюбивым тоном, а что самое странное – на хорошем английском, но с акцентом. Голос показался Якову смутно знакомым.
- Выходите! Мой револьвер заряжен, - нервно произнёс Стольников.
- Мой тоже, господин ренегат, - с этими словами из темноты появился улыбающийся Хайрулла без оружия в руках, - как и оружие моих людей, окруживших этот дом, - добавил он.
Стольников навёл на него свой револьвер, который подрагивал в его нервной руке:
- Вы у меня на мушке, - нерешительно проговорил Яков и в ответ услышал смех.
- Но теперь я убивать Вас не буду, - оскалил ряд ровных белых зубов купец.
- Что Вам от меня нужно? Почему Вы тогда хотели тогда убить именно меня? – Стольников постарался овладеть своим голосом и не выдавать волнения.
- Потому, что изменник был опасней для Российской империи, чем все эти британские офицеры.
- Вы – секретный агент?
- Ваш коллега, сударь. Да Вы спрячьте свой пугач. Я же не выстрелил в Вас из прикрытия, хотя мог это запросто сделать.
- Почему Вы не убили меня сейчас? – злился Блудов, убирая револьвер в кобуру.
- Какой смысл? Вы итак в моих руках, и я бы мог Вас просто ранить, обезвредить револьвер в Ваших руках, а потом сдать правосудию, за что бы получил повышение. Ведь я состою на российской службе. Время военное и Вам бы не пришлось долго томиться в тюрьме...
- И что Вам теперь от меня надо?
- Это особый разговор. Вас я приметил ещё несколько дней назад. Память у меня хорошая, хотя и удивлён был повстречать пришельца с того света. За Вашу бороду от меня не скроетесь. Отрастите хоть до пупа. Мог бы сразу сдать властям, но подумал, что сперва нам следует поговорить наедине.
- Говорите. Нас никто не слышит.
- Мне это известно не хуже Вашего, поэтому и пришёл сюда и попозже вечером.
- Не тяните. Я устал и хочу спать.
- Не думаю, что сегодня Вам удастся спокойно и быстро уснуть... Ваша жизнь в моих руках, любезный господин ренегат. И чтобы с ней не расстаться, Вам придётся послужить мне.
- Ваши условия? - мрачно спросил Блудов.
- Они предельно просты: выполнять все мои приказания беспрекословно. Когда Вы получите первое приказание пока не знаю, но думаю, что скоро.
- Но я ничего не знаю о вашем противнике – англичанах, об их секретах. Хотя они — как бы союзники России пока... Они лишь хотели, чтобы я собирал здесь материал для них. Чем я могу помочь российской разведке?
- Ничем. Я не столь наивен. К тому же, Англия в самом деле - союзник России. Этого от Вас требовать никто не станет. Но дело в том, что я работаю не только в этом направлении, и Вы мне можете здесь пригодиться. Отныне Вам запрещено покидать пределы этого города.
- Но для моей работы...
- С этого момента у Вас другой работодатель. Разрешу — уедите на время. Но и в Петрограде найду Вас, если понадобится. Или это ещё не дошло до Вас, сударь? Есть методы, которые позволяют лучше закреплять слова работодателя в памяти подчинённого и мои люди могут потрудиться в этом направлении. Ребята умелые. Пригласить их?
- Не нужно. Всё ясно, кроме Вашего «не только этого направления».
- Вы, наверное, не знаете, что Россия на грани внутреннего развала и, что служить ей становится недальновидным. Теперь я работаю на самого себя.
- Отчего бы Вам не вернуться в свой Афганистан? Ведь Вы, судя по Вашей образованности, не из беднейших слоёв.
- Я имел глупость поссориться со своим старшим братом, который владеет всем государством, если Вам это так любопытно. Дальнейших вопросов с Вашей стороны не желаю. Ближе к делу: Вы принимаете мои условия?
- Я вынужден их принять...
- Покажите мне свои документы.
- Но...
- Никаких «но».
Блудов извлёк из внутреннего кармана совершенно новые до странности документы.
- Теперь скрепите своей подписью эту бумагу, - торжествующе улыбнулся афганец, демонически задрав вверх острую бородку.
«Этот проклятый «афганский Азеф» провёл меня, как юнца и посадил на крючок!» - клокотал злобой в глубине души Блудов, но терпеливо дождался пока незваный гость не допишет что-то на листе бумаги и стал читать написанное. Там говорилось о начале службы господина Стольникова, а в скобках стояло «в прошлом Блудова», на Хайруллу Агу и о невыезде нижеупомянутого Стольникова за пределы Самарканда без разрешения работодателя. Блудов поставил сжавшую в комок, вместо обычной размашистой, подпись. Личный документ Стольникова исчез в кармане Хайруллы, как и подписанная бумага. Блудов попробовал начать протестовать, но получил лишь выразительный насмешливый взгляд в ответ:
- А для начала задание номер один: изложить мне на бумаге всё интересное, что касается политики, услышанное от Вашего нового друга-учёного с длинными усами. Особенно, что касается столичных сплетен. Можно и по-русски. Этим языком я тоже вполне владею. Я бы и сам спросил того учёного, да только он, чудак, иностранцу бы не стал всё это выкладывать. То есть, на измену бы он не пошёл, а вот поддерживать революцию во время войны он за измену почему-то не считает. Чудной малый. А Россию мне жалко. Она меня спасла в трудную минуту...
С этими словами поздний гость растворился в темноте за дверью. Блудов долго мерил шагами комнату покуда немного не успокоился и сел за бумаги. В ту ночь из-под его пера вышла первая докладная новому работодателю, написанная от души и даже с пафосом, поскольку дело касалось острой критики Царской семьи со слов господина Сновидова. Кроме того, Блудов с большим чувством развил идею, которая принадлежала ему самому. Он приберёг её в качестве козыря для англичан, но при новом раскладе, ему захотелось показать свою осведомлённость и новому хозяину. Заключалась эта мысль в возбуждении антирусских настроений среди монгольских и тибетских буддистов, которые были склонны даже войти в состав Российской империи, но после Японской войны многое изменилось, и они стали более покладистыми. А уж Сновидов владел этими сведениями сполна. Даже якшался с самим Бадмаевым, вхожим в императорские круги. «Дело Бадмаева по союзу с Тибетом заведомо проиграно, а всё, что может ослабить такое чудовище, как русский царизм – на благо» - подбадривал и утешал себя Александр – «Не воспринять ли все эти неожиданности, как удобный повод для carte blanche?» Не преминул он, правда, немного глумливо оформить обращение в начале отчёта, в виде письма: «Многоуважаемый господин Хайрулла» и подписаться: «Пребываю к Вам неизменно благосклонный, инкогнито». Впрочем, в этом «инкогнито» была не столько бравада, сколько страх поставить подпись за разглашением как бы секретных данных.
22. Русские мужики на французском фронте
«Разоблачения русской «тирании» успешно обеспечивало столь ценимое английским обществом чувство морального и цивилизационного превосходства»
А. Тюрин
«Мало эпизодов Великой Войны более поразительных, нежели воскрешение, перевооружение и возобновлённое гигантское усилие России в 1916 году.... принеся, в начале войны, цвет своей армии в жертву ради спасения своей союзницы - Франции, ...в течение 1915 года пережила непрерывный ряд страшных поражений».
У. Черчилль
- Уже первой военной осенью союзники наши поняли, что без посторонней помощи французы свой фронт удержать не смогут. Начали «кумекать», как спасти положение. Попросить ли американцев, японцев ли, добровольцев подкинуть, или же настоять на передаче трёх-четырёх корпусов из России, - рассказывал генерал Николай Александрович Лохвицкий своим подчинённым, сидя за трапезой в офицерском собрании под Марселем.
- Губа не дура, - буркнул молодой смутно знакомый Дмитрию Охотину поручик Христофоров, сидящий рядом и нервно подёргивающий ногой.
- Великобритания обратилась первой к Николаю Николаевичу от лица посла Бьюкенена с предложением направить ограниченный контингент на Западный фронт, - продолжил генерал, - Великий князь ответил достойно, то есть - отказом, подчеркнув то, что русскому солдату не важно, сколько перед ним врагов, но он спиной должен чувствовать родной дом и поддержку своего, а не чужого народа, а также, что не стоит рассматривать Россию как государство с бездонными людскими ресурсами. Тогда же англичане просили прислать на их фронт казаков, ибо нуждались в лёгкой кавалерии. Черногорцы само-собой просили. Но когда Государь вызвался послать сводную дивизию для помощи помощи англо-французскому десанту в Дарданеллах, то получил вежливый отказ. Делиться потом Проливами у британцев намерений не было и все их демагогические заверения о противоположном, гроша ломаного не стоят. Осенью пятнадцатого генерал Ла Гиш просил царя послать войска на Балканы, но получил отказ. Вскоре после этого в Россию прибыло посольство из Франции во главе с сенатором Полем Думером, который попросил у царя 300–400 тысяч солдат в обмен на винтовки. Генерал Алексеев счёл кощунством саму мысль «менять храброго русского солдата на бездушные винтовки». Да и запрошенное количество было нереальным. Но государь, в отличие от своих генералов, смотрел на положение шире, учитывая политическую и экономическую подоплеку обмена живой силы на оружие. Переговоры с французами затянулись, но просьбу их частично удовлетворили. Официально было заявлено о посылке в качестве эксперимента одной десятитысячной пехотной бригады. В дальнейшем выработали соглашение об общем количестве российского воинского контингента за границей в семь бригад. Третьего января сего года, командующий Московским военным округом получил приказ от императора о формировании особой пехотной бригады, куда и назначили командующим вашего покорного слугу.
- Наверное, правильно рассудил Государь, - вставил Христофоров, - всё же мы союзники.
- Формирование частей шло в старых традициях: первый полк должен был состоять из сероглазых шатенов, второй - из голубоглазых блондинов точно, как в императорской гвардии. Это может показаться нелепым, но красиво подобранные солдаты не последнее дело, тем более в случае отправки за рубеж. Все поголовно солдаты должны были быть грамотными, православными, развитыми нравственно и физически. Набирали личный состав из запасных полков. Специалисты по кадрам свирепствовали: из роты претендентов только десять человек допускались до медосмотра и лишь одного из них зачисляли в штат. Потом обмундирование на каждого солдата подгоняли в ателье, был придан прекрасный духовой оркестр, а также преподнесён походный иконостас. Но из-за спешки наша бригада оказалась без подразделения боевого и тылового обеспечения-разведывательного, медицинского, саперного и артиллерийского.
- Зато об оркестре с иконостасом сам батюшка-царь позаботился, - тихо, но с явной глумливой интонацией заметил молодой нахальный прапорщик Бессонов, который с самого начала оказался не по душе Охотину.
«Теперь я знаю, почему я именно в первом полку» - усмехнулся Дмитрий, налегая на суп – «Но я рад, что наконец-то, оказался впервые, с зимы четырнадцатого года, при деле. Но и учился военному делу весь этот томительный год не спустя рукава: заслужил отличие по стрельбе и физической выносливости. Словом, год не прошёл впустую. А теперь ещё на океан Индийский, на Сингапур и Красное море с Суэцом полюбовался . Двадцать тысяч морских миль! Устали, конечно. Тесно, еда была паршивая. Но через Балтику подводные лодки немецкие не пустили бы».
- Ваше Превосходительство, а будут ли ещё формировать бригады для посылки сюда? – спросил бойкий поручик.
- Отправлены три особые бригады и намечено формирование в течение 1916 года ещё пяти. Ведь у союзников логика своеобразная, но и непробиваемая: недостаток вооружения не позволяет русским использовать все свои силы, следовательно, не они русским должны добавить оружия, а русские обязаны подбросить им избыток солдат, - проворчал Николай Лохвицкий.
- Но встретил народ в Марселе нас с помпой, надо сказать, - заговорил нелюдимый штабс-капитан с орлиным носом, имени которого Дмитрий ещё толком не запомнил, - И дамы чепчики бросали, одним словом. Как все балконы и дома постарались гирляндами из русских и французских флажков украсить – молодцы бабоньки! Народ рванулся к русским солдатам, но против такого нажима натянули канаты. Говорят, что и выправка русского солдата произвела на лягушатников должное впечатление.
- Цветами с вином встретили, - мечтательно проговорил поручик, - вчера к стене нашей казармы приставляли лестницы и перебрасывали угощение в корзинках, пакетах. А какие девчонки милые! Так и щебечут и всё по-галльски!
«Да, промаршировали мы по холмам Марселя славно» - подумал Дмитрий – «А замыкал наше шествие медвежонок по кличке Мишка, которого солдаты купили ещё на одной из станций под Екатеринбургом и выдрессировали на славу – хоть в цирке выступай ».
- Если бы наш военный атташе граф Игнатьев не убедил чванливо-самодовольное французское руководство о необходимости вооружить нашу бригаду непосредственно в порту и дать солдатам время привести себя в надлежащий вид, не видать бы вам ни цветов, ни вина, господа. Сразу по прибытию никто из нас чудо-богатырём, способным сразить врага, не выглядел.
- Всё это хорошо, господа офицеры, да только ощущаю я себя здесь негром из французских колоний и не более. Мясом для пушек, да ещё и в чужих окопах, - мрачно сказал штабс-капитан.
- Эх, завтра у нас день свободный... – мечтательно проговорил поручик, - Нам бы в языке с местными «пастушками» попрактиковаться. Вы нам позволите, Ваше Превосходительство?
- Завтра разрешаю. Но чтобы без вина! А то у меня разговор короткий будет. И не сметь ронять офицерское достоинство и вовлекать в свои амурные похождения несознательных рядовых! За безответственное отношение к местным пейзанкам будет суровая кара! Не завидую тому из вас, кто совратит невинную девушку! Но за поведение «супружниц» бездарных рогоносцев вы не в ответе.
После недолгих ярких дней в Марселе потекли напряженные недели в пункте постоянной дислокации бригады генерала Лохвицкого в одном из лагерей Шампании. Линия фронта была уже под боком и порою ветер доносил канонаду. С конца апреля бригаду приписали в состав семнадцатого армейского корпуса генерала Дюма. Русская бригада участвовала буквально во всех парадах и смотрах, а кроме того занималась учёбой, осваивая новые специальности сигнальщиков, телефонистов, сапёров, снайперов. В полевом лагере в штат бригады было введено разведывательное подразделение. Их усилили пулемётами, а некоторых солдат направили осваивать артиллерийское дело. Дмитрий с гордостью думал, что теперь он уступает брату Аркаше разве что в искусстве наездника и владении шашкой, а что касается стрельбы из всех видов оружия, то очень даже может быть, что превосходит братца-офицера.
- Помните все, что отныне вы подчиняетесь французскому командованию, но российским законам. Кроме того, вы в непосредственном моём ведении, и я отвечаю за проступки каждого, - говорил на смотрах Лохвицкий, - Если кто поведёт себя недостойно, судить будем строже, чем случись такое в России!
А потом бригада в составе корпуса Дюма оказалась в окопах на передовой, где Митя и нюхнул пороху. Бегал в атаку, откатывался назад. Вокруг него покосило немало солдат, но Охотина пуля явно избегала. Русские дивились местным порядкам: разнообразному меню с обедом по расписанию, возможности кратковременного увольнения в тыл, не говоря о бильярдных столах в офицерских блиндажах. Но всё же это была война и по бригаде ежедневно хоть одного, но хоронили. Даже, если не было атак – хоронили. Орудия противника не умолкали, и «мясорубка» шла днём и ночью своим чередом . На линии бригады нейтральная полоса не превышала ста метров, и немцы быстро сообразили, с кем они здесь воюют: на касках только у русской бригады имелся двуглавый орёл. Иной раз кто-то из немцев вызывающе орал за сотню метров на ломанном русском: «Эй, рус, ти здэс такой как сенегал, толко не чорни». У тех бригадных, кто слышал и вникал, эти выкрики не могли не вызывать раздражения.
- Грязный бош! Где моя винтовка с оптическим прицелом? Я сейчас заткну твою глотку, - свирепел мрачный штабс-капитан, хватаясь за цевьё.
- Зачем на него патроны тратить, когда он по большому счёту прав? – откликнулся вялый прапорщик-резонёр Бессонов, развалившийся на своей лежанке, - Берите пример с нашего поручика Христофорова: молодой человек даже под орудийными обстрелами размышляет ни о чём ином, как о длине ног и упругости груди своей последней прекрасной пейзанки. Завтра, не приведи Господь, не станет поручика и мыслить красиво станет некому.
- Поберегите своё красноречие для Вашего Христофорова, прапорщик, - огрызнулся штабс-капитан и исчез за дверью в блиндаж, устремившись заткнуть того самого боша.
- Прапорщик Охотин, а Вы как считаете? Неужели я не прав и штабс-капитан справедливо нагрубил мне?
- Вы не правы именно «по большому счёту», а не в отношении данной ситуации, - нехотя ответил ему Дмитрий.
- Как это понимать?
- Очень просто: таким как Вы может и не столь просто. Ибо речь идёт о высоких материях. О достоинстве русского офицера, о имени нашей державы. Именно поэтому я пойду и помогу штабс-капитану своей винтовкой, а Вы отдыхайте дальше.
В тот день Дмитрий был впервые уверен, что он уложил наповал человека. Они стали поочерёдно целится в крикуна через оптические прицелы, и штабс-капитан отчётливо разглядел, как пуля Охотина прошила череп знатока русского языка насквозь. Офицер бросился обнимать Дмитрия, словно он и не был нелюдим. Охотину стало не по-себе от его описания того, что именно произошло с головой человека, находящегося в окопе за сотню с лишним метров. Вечером Дмитрий долго молился у складного походного иконостаса. Штабс-капитан довёл до сведения начальства, что Охотин стал незаурядным снайпером, а Бессонов перед сном начал речи, взвинтившие «новую бригадную знаменитость» до бешенства, которое уже трудно было скрыть. Дали Охотину звание подпоручика.
- Вот, все мы тут радуемся тому, господа, как ловко прапорщик, то бишь подпоручик, Охотин разворотил черепную коробку того самого жителя Германской империи. А ведь, если разобраться: у человека поди семья есть, ведь он офицер, раз язык изучал, не сопляк, то бишь дети его нынче в один миг стали сиротами, а пышная Грета – вдовой...
Начавший было укладываться на свою лежанку Дмитрий, резко вскочил и вышел на воздух, так как понял, что ещё одно слово и он оскорбит Бессонова и всё завершится дуэлью. Уже будучи вне блиндажа Охотин услышал низкий голос штабс-капитана:
- Если я ещё услышу от ТЕБЯ, грязный мозгляк, хоть одну подобную реплику в адрес Охотина – пеняй на себя. Ты меня ещё не знаешь. Мне, что того боша пришить, что такого как ты. А доведешь – рука не дрогнет. На фронте я не впервые. Японскую прошёл. Имей в виду, паршивый пачкун. А пока – молчок.
«До чего же славный человек этот молчаливый штабс-капитан Жером из семьи эмигрантов-роялистов со времён Наполеона. Их у нас принимали охотно и давали офицерство без понижения. Во втором поколении православный. Достойный офицер и, как говорят, отчаянный бретёр. Мой ровесник. Оба мы в этом году вступаем в возраст Христа» - думал Митя, прогуливаясь по траншее, стараясь унять дрожь в руках – «А как по началу «гладко стелил» этот Бессонов. Явно хотел всем угодить и втирался в доверие. Мне в те дни такого наговорил, что голова опухла и вновь почти поверилось в «Борькины байки» о несостоятельности самодержавия, а также о «позоре распутинщины», сепаратистских намерениях царицы, Её половой распущенности. Всё врёт, мерзавец. Отправной точкой, когда я опомнился и понял, что за сладкоголосый соловей предо мною было то, как он опошлил имя Седова, попытавшись посмеяться над «бездарной гибелью легкомысленного офицеришки в никому не нужных льдах». Плохо то, что в напраслину на Государыню я склонялся поверить, а уж Седов – это святое, это для меня герой. Лишь тогда и отрезвел...»
Через пару дней после того случая Охотину была пожалована личная винтовка с оптическим прицелом новейшего образца. В дни затишья на передовой, Дмитрий старался проводить всё свободное время за учебником французского, в котором он был слабее, чем в английском и едва ли мог связать пару слов. Иногда ему помогал Евгений Жером, свободно владеющий языком предков. За это и Охотин ему помогал с английским, объясняя такие тонкости, что «бабье лето» у них - «индейское лето», а «дурное везение» – «негритянская удача». В тот вечер за ужином Бессонов явно старался угодить Жерому, изощряясь в своих «пикантных рассказах»:
- Каждому офицеру, борющемуся с кайзеровской Германией, господа, подобает помнить, что в прошлом году член Французской академии Эдгар Берийон заявил, что боши испражняются много обильнее, чем французы и с более резким запахом, и по объёму их экскрементов якобы можно определить, кто находился в том, или ином месте. Оценив непомерные размеры фекалий на обочине дорог, путешественник может быть уверен, что восточная граница Франции им уже пересечена.
- Вы сами читали весь этот бред, Бессонов? – невозмутимо спросил Жером.
- Вне сомнений! Берийон говорит ещё о гипертрофированной потребности в опорожнении кишечника у тевтонцев. Так вот...
- И Вы сами верите этому, Бессонов? - спокойно спросил Охотин.
- А ещё говорят, что если ударение в нашем стольном граде изменить и сделать на первом слоге, то получится и вовсе по-африкански: «Москва»! От того и дики мы так.
Довольно! Если Вы думаете, что всё это достойно нашего интереса, милейший, то глубоко заблуждаетесь, - отрезал словесный понос Бессонова Жером.
- Лет десять назад броненосец «Потёмкин» прибыл в румынскую гавань Констанцу, где команда бунтовщиков вышла на берег и сдалась румынским властям, которые обещали не выдавать её России. «Потёмкинцы» разбрелись по Европе, по-братски разделив между собою судовую кассу, а броненосец румыны вернули русским властям. Теперь многие русские эмигранты, сотнями слонявшиеся по тыловой Европе, начали поступать на службу в особые бригады, так называемого, Русского Экспедиционного корпуса. Есть в их числе и эсеры, просто личности с тёмным прошлым, вроде матросов-«потёмкинцев», и прочая сомнительная публика. Бывали и оголтелые монархисты, по той или иной причине оказавшиеся в бегах за границей, но редко. После разрастания экспедиционного корпуса за счёт подобного пополнения, дисциплина в корпусе заметно упала. Недоверие солдат к офицерам растёт, - мрачно излагал свою мысль Лохвицкий.
- Отчасти это вызвано и грехами самих наших офицеров, - рассуждал о случаях неповиновения и протеста Евгений Жером, - Выявились случаи растраты солдатских денег, используемых командирами в личных целях, а кое-кто злоупотребляет телесными наказаниями.
Кисть руки генерала нервно заёрзала по столу.
- Мордобой уходит в прошлое и не украшает командира. Не стоит его воскрешать даже в трудное время, - согласился с Жеромом Охотин.
- Беда и в том, что офицеры корпуса в большинстве своём не кадровые и незнакомы с окопной жизнью. Среди них постоянно звучат презрительные отзывы о немецкой палочной дисциплине, но сами они часто по-хамски обращаются с солдатом. Они просто не знают, как надо себя вести с солдатом, - продолжил Евгений.
Лохвицкий неожиданно сказал, что у него дела и покинул собрание.
- Я слышал, что в Балканской бригаде генерала Дитерихса рукоприкладство строжайше запрещено, а Лохвицкий им сам грешит, а человек он совестливый, ну и не может требовать от своих офицеров запрета на побои. Порочный круг, - сказал Дмитрий.
- Наслышан, что Дитерихс люто карает офицеров, позволяющих себе пьянство до бесчувствия в общественных местах. Разжалует такого немедля – разговор недолгий. Только так и можно. Жаль, что мы не под Дитерихсом, - сощурился Жером.
- Но вся эта разношерстная братия, которая хлынула в наш Корпус, до добра не доведёт, - покачал головой Дмитрий, - Стали такие типы попадаться – ни дать, ни взять – профессиональные эсерские агитаторы. Да Бессонов на их фоне просто меркнет.
В июле началась крупная операция на реке Сомма, затянувшаяся до осени . В ходе неё, Первая бригада блестяще проявила себя и особенно отличилась в штыковых боях, разведывательных акциях, захвате языков. Бригаду отвели в тыл в октябре, когда потери её составили более трети бойцов, на смену которым пришли товарищи из Третьей особой бригады. Когда лето уже катилось к осени, Евгений вошёл в едальню бледный и взволнованный:
- Господа, под Марселем позавчера убит подполковник Краузе. В ходе расследования выявлены две причины, подвигшие солдат на убийство своего командира: его строгость, граничившая с жестокостью, и его немецкая фамилия, вызывающая тупое раздражение самых неотёсанных слоёв. Восемь нижних чинов уже расстреляны и несколько солдат и офицеров будут отправлены в Россию.
- Я тоже хочу в Россию-матушку! - с шутовской мимикой воскликнул вдруг Бессонов.
- Скатертью дорога, - резко бросил ему Охотин.
Дожили, господа, бунты начинаются. По окопам ходят политические листовки, солдаты стали уже не те, что были в начале войны. От нас требуется больше ответственности, а не пустой болтовни о весёлом времяпровождении в свободный денёк! – Жером уничтожающе скользнул по физиономии Христофорова.
Через несколько дней Евгения сильно ранило, и Дмитрий вырвался навестить приятеля в прифронтовом госпитале. Охотин знал, что у Экспедиционного корпуса нет своих врачей и вопрос о приёме раненных русских госпиталями Франции стоит весьма остро. Судьба каждого раненого зачастую зависит от отношения к нему медицинского персонала заведения, в которое он попал. Ходили слухи, что отношение к русским там не слишком-то доброжелательное и часто доходит до намеренного: обслуживали русских во вторую очередь и даже перевязывали их зловонными бинтами, бывшими в употреблении, явно экономили на них лекарства. То, что Охотин увидел в том госпитале превзошло его худшие ожидания, хотя и Этьена Жерома не все врачи и сёстры воспринимали, как чужака, когда слышали его французскую речь и, если знали его имя. Евгений хотя бы имел хорошую койку. Но тяжело раненные рязанские солдатики, которые находились в том же госпитале, лежали на полу холодных коридоров, тогда как французы или британцы, лежащие всего лишь с ангиной, находились в палатах. Там же на полу умирал славный бригадный священник Алексей Райков , которого не раз видел Дмитрий. Его однополчанину - молодому офицеру Вадиму Маслову , сидящему на грубо сколоченном табурете, промывали глаз, сожжённый отравляющим газом. Негодующий Охотин попробовал было высказать возмущение, и запас французского уже позволял ему довести свою мысль до слушателя. К Дмитрию был приглашён главный врач, который тут же счёл нужным вызвать санитаров, которым велел живо выдворить из помещения «обнаглевшего царского сатрапа». Почти не успел Дмитрий и с Евгением поговорить. В дальнейшем Охотин мог лишь посылать справиться о состоянии штабс-капитана одного из солдат, а самого Дмитрия туда не пускали. Когда очень злой Охотин вернулся в часть, Бессонов позволил себе отпустить похабную шуточку в адрес раненного Евгения и тут же получил от подпоручика увесистый удар кулаком в солнечное сплетение.
- Опоганивать всё чистое считается в Вашей среде хорошим тоном? Дуэль? – стараясь унять гнев, спросил Охотин. Они были в блиндаже одни.
- Вынужден признать, что я придерживаюсь более передовых и патриотичных взглядов, сударь, - после недолгой заминки ответил Бессонов, - Не могу себе позволить подвергать опасности, как свою, так и жизнь другого офицера российской короны.
- Прекрасно. Но надеюсь, что отныне мы станем понимать друг друга с одного взгляда и мне достаточно будет сурово посмотреть, чтобы избежать дальнейших грязных реплик и последующей неизбежной крови, - подытожил Дмитрий.
Осенью Дмитрий с интересом узнал, что в Германии власть забирает тандем генералов Людендорфа и Гинденбурга, который вытесняет имперское правительство на второстепенные роли. Новый военно-диктаторский режим прибирает к рукам не только военное, но и политико-экономическое управление. Оба военачальника стоят за победу любой ценой и вновь выдвигают необходимость неограниченной и беспощадной к торговым судам подводной войны, не считаясь с угрозой со стороны Америки. Цель одна - «в течение пяти месяцев поставить Англию на колени» с помощью подводных лодок. С этого момента американцы прерывают дипломатические отношения с Германией. Вслед за этим Охотин услышал, что Евгений Жером умер в том самом госпитале.
Гл 23. В краю Лоурэнса Аравийского и Васмуса Персидского
«В истории государств можно найти неоднократные
подтверждения тому, что, чем политика была вероломнее, лукавее, эгоистичнее и,
быть может, беспринципнее, тем чаще она давала государству максимум благополучия и благоденствия».
Донской казачий генерал Поляков об Англии (логика Макиавелли)
В середине лета Евпраксия и Настасья неожиданно узнали, что в лазарете для более «лёгких» оказались Аркадий Охотин и Кирилл Ртищев. Они упросили Гедройц дать им больше свободных часов, чтобы они могли провести их с братьями, по сути продолжая свою работу.
Осунувшиеся лица милых братцев были неузнаваемы, особенно – Аркадия, который цветом бронзовой обветренной кожи уже не совсем походил на европейца. Так, вымотавшимся от своих дежурств сёстрам, пришлось трудиться дополнительно, но несли обе сей крест с радостью. Кирилл, возбуждённый встречей с сестрой и другом-однокашником, принялся рассказывать им, что он узнал о недавней гибели Валериана Николаевича Ртищева – дальнего родственника из потомственных дворян Тамбовской губернии. Выяснилось, что их родственник, которого Кирилл почти не знал, выпускник Михайловского артиллерийского училища, погиб героически.
– Он был, кажется, командирован в Севастопольскую военную авиационную школу, но отчислен как плохо успевающий и служил в армейском авиационном отряде в качестве заведующего артиллерийским хозяйством. Только подумайте — летуном стал! – говорил Кирилл воодушевлённо, - Он участвовал в воздушной охране Императорской резиденции в Хотине! Примерно месяц назад он погиб в воздушном бою на своём восьмидесяти-сильном аэроплане, посмертно произведён в штабс-капитаны и награждён Георгием четвёртой степени! - в словах Кирилла проскальзывала некая зависть к подобной судьбе офицера.
- Слава Богу, что ты у нас пока не получил Георгия, - улыбнулась Настасья. В подобной дружеской обстановке они переходили с Кириллом на «ты».
- Он вступил в неравный бой с мощным истребителем системы «Фоккер», обстреливая его из пулемёта до тех пор, пока, его бензиновый бак не был пробит, аэроплан не загорелся и не упал с высоты более версты! – не обращая внимания на слова сестры, продолжал восторгаться Кирилл.
- Нам всем следует помолиться за душу его, Кирилл, - заметила Евпраксия.
- Конечно...
- Но ты, всё же, расскажи про себя самого, - продолжила Настасья, - И почему ты оказался здесь с пробитым предплечьем? Слава Богу – левым.
- Самая заурядная стычка. Просто не повезло на этот раз. Рассказывать решительно нечего. Я лишь несказанно рад тому, что встретил вас всех здесь. Какая удача! Подлечусь и - назад.
- Как и я, - вставил Аркадий, который был тоже ранен в левую руку, имел отёк с нагноением и, к тому же, был истощён предельно.
- Зная твоё упрямство, братец, не настаиваю, - рассмеялась Настасья, - Но, надеюсь, что хоть Аркадий нас порадует своими приключениями?
- Их, в самом деле, оказалось немало, - усмехнулся Охотин.
- Вот и поведай нам сегодня, - оживилась Евпраксия, добавив, - Ох, начнём мы откармливать тебя тут, братец. Совсем отощал – жалко смотреть.
- Сам не ожидал никак, что здесь окажусь... – задумчиво произнёс Охотин, - Чтобы понять все мои перемещения в пространстве, вам придётся набраться терпения.
- Нам его не занимать теперь, наш милый, - сказала Евпраксия.
- С весны обострилась обстановка на юге Месопотамии. Британцы попали в турецкое окружение. Войска генерал-лейтенанта Таунсхэнда, порядка семи тысяч, в основном, конечно – индусы, теснили войска Энвер-Паши , которых стянулось более тридцати тысяч. Но пушек британцы имели раз в пять больше и это давало им преимущество . Но престиж Британии на Востоке неукоснительно падал: Месопотамию и Персию охватили волнения. Постепенно англичане оказались в «котле». Германский агент на Востоке, граф Каниц, с помощью организованной шведами-русофобами персидской жандармерии , как и всякого рода разбойных шаек, беспокоил и русских. Войска нашего любимца, генерал-лейтенанта Баратова навели порядок и сам Каниц погиб в бою. Разумеется, Лондон усмотрел в сложившемся положении угрозу Индии и обратился к нам с очередной просьбой поддержать британские интересы. Но англичане отказались действовать совместно с нашим корпусом для наступления на Багдад. Славу делить не они привыкли . Наш генерал Юденич не из тех, кто горазд потакать союзникам никчемными для нас жертвами и не спешил с осуществлением помощи. Но всё же, нам пришлось наступать. Баратова вынудили бросить на юго-запад несколько полков. В числе командиров полков был поразительной отваги человек - Лазарь Бичерахов, который стал почти инвалидом от переделки в начале войны, но отправился на Западный фронт, а потом командовал конвоем Великого князя Михаила Александровича в Туземной Дивизии. Позже он пожелал перевестись в свой родной Горско-Моздокский полк на Кавказский фронт. Был в рядах баратовцев и небольшой уральский отряд есаула Александра Ивановича Бородина, был и князь Белосельский-Белозерский. Так вот, есаул Охотин, со своими кубанцами, оказался в рядах частей Баратова, посланных в Месопотамию.
- Как, уже есаул? Последний раз ты приезжал подъесаулом! – воскликнула Евпраксия.
- Повысили за поход к афганской границе незадолго до того... Поход по низинам, особенно после нагорий Луристана, оказался очень тяжёлым для нас не в плане военном, а скорее по вашей части – медицинской: от жуткой жары, малярии и холеры шла ежесуточная убыль в людях, которых группировали и отправляли назад к своим. Им приходилось давать и здоровых сопроводителей – по пути можно было ожидать всё, что угодно. Находясь постоянно на возвышенностях вокруг Тегерана, наши войска совсем не привыкли к губительному климату южных равнин, особенно Месопотамии. Но стычек с недоброжелательными туземцами-арабистанцами по пути почти и не было. Лишь однажды случилась отчаянная конная сшибка с курдами. Тем не менее, баратовский корпус редел на глазах. Не помогло и то, что многие из наших были южанами. Особенно много служило там офицеров-кавказцев знатного происхождения. Я же переносил тяготы путешествия проще, видимо от того, что недавно вернулся из первого перехода через пустыню. Оказавшись в Месопотамии неподалёку от турецких позиций, было решено послать в место предполагаемой встречи с англичанами, Али-Гарби, конный рейд по турецким тылам – Луристанскому нагорью. Такой чести удостоилась сотня Уманского полка славного Василия Гамалия. На карте Персии, в середине, имеются большие белые пятна - малоисследованные участки пустыни Дешти-Лут, или соляной пустыни Дешти-Кевир. «Лут» не напрасно означает «лютая». Помимо зноя, повсюду рыщут шайки белуджей и лути , грабящие караваны. Гамалию предстояло самому решать в случае, если он не встретит там англичан: возвращаться с ещё большим риском назад, или пробиваться дальше до позиций союзников. Риск был огромен, но туземцы придерживались нейтралитета и это вселяло надежду на успех. Верю, что Гамлий с его кубанцами достойно выполнил приказ. Подробностей не знаю .
- В столице почти ничего не слышно о Кавказском фронте, не то, что о персидском корпусе, - вставил Кирилл.
- Наши части уже готовились к отходу назад к Тегерану, как выдалась возможность сходить в недалёкий рейд для оценки турецких сил. Тут я и вызвался. Не выдержал. Из ревности к младшему по званию Гамалию...
- Как и следовало ожидать: вскипела охотинская кровь, - вздохнула Евпраксия.
- Мы вышли в рейд ночью малым числом, с минимальным запасом еды и воды, рассчитывая вернуться через пару дней. Не исключаю, что в числе проводников-туземцев были подкупленные турками. К утру мы заметили, что нас незаметно окружают и уже полностью отрезали возможность отступить к своим. Откуда только столько турок взялось? Стало очевидным, что назад нам уже не прорваться и, что выполнить задание невозможно в любом случае. Оставалось спасти себя, отходя в неизвестную нам огромную пустыню, которая лежит ещё южнее – уже в Аравии, или пасть в бою. Все пятеро казаков предпочли последнее и приняли неравный бой. Казачки были отобраны матёрые – забайкальские - на своих коротконогих мохнатых лошадёнках. Забавные по-своему: обращаются друг к другу - «паря», а курдов, по привычке, зовут манзами (как маньчжурских китайцев), сакли зовут фанзами, а ущелья- падями. Как они раскидывали толпу разъярённых турков не забуду до конца дней. На каждого кидалось человек по пять-шесть и слышно было, как сбегаются новые. Порубив первую волну атакующих, расстреляв все патроны, чтобы сдержать вступление в бой новой волны, мы бросились прочь в пески больше инстинктивно, поскольку понимали, что противник нас просто перебьёт из ружей на расстоянии и мы будем беспомощны ответить с одними шашками. Такого конца не пожелал бы никто. Когда турки осознали, что нас лишь пятеро и мы удираем, то дали прицельный залп и двое казаков навсегда остались лежать в долине Ефрата. Вчетвером мы оторвались от преследования галопом, но вскоре поняли, что идти дальше на юг нельзя: начиналась настоящая суровая пустыня, а воды для коней не было вовсе. После такой бешеной скачки мы должны были срочно напоить лошадей. Пришлось повернуть в сторону турецких позиций, чуть севернее. К вечеру, когда мы подъехали к Ефрату в безлюдном месте, кони наши уже почти падали, а пересохшие от горячего ветра губы наши глубоко растрескались. Каждый из нас долго и жадно пил мутноватую тёплую воду и ощущал полное блаженство. За ночь кони подкрепили силы скудной растительностью, а мы прикончили с вечера последние припасы. Змей в тех краях близ воды было немерено, и они имели малоприятную повадку заползать ночью к нам под одеяло, возможно, в поисках тепла. Мы уже привыкли к такому и с утра вставали с предосторожностями. Первый поднявшийся, начинал шарить палкой под лежанками соседей, разгоняя рептилий. Наутро мы двинулись к северо-западу вдоль реки, сознавая, что проехать тем же путём к своим будет совершенно невозможно. Когда твоим единственным оружием остаётся шашка, болтающаяся у ремня, а вокруг простирается безжизненная сухая равнина, создаются лучшие условия для мечтаний об участии в крестовом походе. Горизонт начинал застилался дневным маревом и становилось невыносимо жарко. Увы, в ту ночь наши лошади были не в состоянии идти дальше, иначе мы могли бы оторваться от преследователей. При ярком свете турки разглядели нас в свои бинокли и устремились по нашим пятам. Спустя несколько часов погони, турки уже пытались повалить кого-либо из нас огнём из винтовок с оптическим прицелом. Рукоятки наших шашек под солнцем обжигали ладони, но руки тянулись к ним, за неимением ничего другого. Вдруг мы заметили, что нас окружают и приготовились дорого отдать свою жизнь, стремясь, конечно же, к рукопашной, лишь бы не быть перебитыми издали, как беспомощная дичь. Мы пустились в галоп навстречу возникшей впереди группы всадников. Приблизившись к ним, мы поняли, что это не турки. Форму проклятых «башибузуков» мы бы сразу узнали. Встречные в необычных для нас одеяниях показались нам кем-то вроде арабов. Я выкрикнул приветствие по-английски и неожиданно получил ответ с чистейшим произношением. У одного из полсотни из всадников, едущего впереди, оказались светлые вполне европейские глаза на довольно миловидном лице, несмотря на одеяние сына пустыни. По-аглицки я почти не говорю, не то, что наш Митя, но понимаю кое-что. Кое-как объяснились и поняв, что мы из корпуса Баратова, этот человек отнёсся к нам приветливо. Турки были отогнаны дружными залпами длинных карабинов. Столь же свободно загадочный человек объяснялся с прочими по-арабски и, похоже, командовал ими. Заметны были знаки почтения, оказываемые всеми арабами, приближающимися к этому низкорослому худощавому человеку . «Лоурэнс-бей» - почтительно обращались к нему люди. Он оказался грозой турок - прославленным в тех краях британским авантюристом сэром Лоурэнсом Аравийским, как он любил называть сам себя. Среди персов, настроенных прогермански, своего рода «Немецким лоурэнсом» стал военный инструктор Вильгельм Васмус. Как и «обарабившийся» сэр Лоурэнс, Васмус одевается по-персидски, отлично владеет языком, и даже женат на дочери племенного князя, что символизирует воссоединение древнейших арийских рас. Британцы дают за его голову пятнадцать тысяч фунтов стерлингов ! Но «великий защитник Корана»-кайзер знает цену своему агенту, который почти прибрал к рукам нефтеносный участок. Вильгельм II считает тёзку Васмуса главным резидентом секретной службы. Васмус делает все усилия, чтобы включить всю южную Персию в сферу германского влияния . Он сумел наладить свою систему связи, быстро доставлявшую берлинскому командованию сведения о передвижениях союзных войск. Так, агенты Васмуса узнали о манёврах Чарльза Таунсхэнда.
- Мы тут и не слышим о тех краях, - вздохнул Кирилл, очарованный романтикой рассказа.
- Выяснилось, что Лоурэнс был направлен из Сирии, где он сражался во главе арабов-повстанцев, в Месопотамию с целью переговоров с турецкими генералами, чтобы добиться почётной капитуляции окружённых британских войск. В тот момент Лоурэнс со своими людьми, сирийкими арабами, уже готовился к возвращению. Мне он объяснил, что не остаётся никакой надежды прорваться через позиции турок назад к русским, а кроме того, русские скорее всего уже ушли, поскольку шанс на выживание нашего разъезда, после предательства проводника был ничтожным. Нам оставалось пробиться с его отрядом к Средиземному морю и далее добираться в Россию не по суше. Нас привели во временный лагерь Лоурэнса. Крикливая ватага туземных детей носилась между шатров. Крепко пахло верблюжьим и конским навозом. Лоурэнса с его русскими «гостями», а значит и почётными гостями для всех, встретил повар и спросил по-английски, видимо желая показаться любезнее для нас: «Черного или белого?», подразумевая выбор между кофе и чаем. Началось питьё арабского кофе со специями в маленьких чашечках. Потом был доставлен огромный лужёный медный поднос с рисом и мясом. По краю подноса была выгравирована надпись арабской вязью, которую Лорэнс перевёл мне: «Во славу Аллаха и с упованием на милость Его к Его бедному слуге Ауде Абу-тайи». Затем повар, а фактически и хозяин, пригласил нас приступить к еде. Мы готовы были наброситься на неё, но Лоурэнс, предвосхитив этот момент, успел мне объяснить, что так будет невежливо и поначалу следует сделать вид, что мы не слышим приглашения. Я же успел перевести его слова казакам. По обычаю, следовало удивленно переглядываться и подталкивать своего соседа, чтобы тот отведал пищу первым. Все арабы засучили правый рукав до локтя и, со словами: «Во имя всемогущего Аллаха», одновременно погрузили руки в ароматное варево, не снимая головных уборов. Раскалённый расплавленный жир обжигал мою непривычную кожу, но голод оказался сильнее. Повар стоял возле кольца гостей, набросившихся на еду, и поощрял их усердие благочестивыми восклицаниями. Наутро нам дали почти столь же калорийной пищи - варёное верблюжье мясо с варёными финиками. Наконец-то, мы наелись досыта за все истекшие с начала похода дни. С утра пили не то кофе, не то чай, напоминающий сладкий сироп. А потом потекли долгие дни изнурительного броска по пустыне. Увы, лошадей наших признали для такого перехода непригодными. Расстались мы с верными скакунами. Впервые мы оказались на верблюдах. Раскачивало на высоте их горба со страшной силой и с непривычки чуть ли не мутило. Вскоре мы покинули долину Ефрата, где было небезопасно. Через несколько дней в оазисе, где нам предстоял ночлег под сенью пальм, колодец оказался взорванным, заложенным под него динамитом. Поскольку отряд был весьма многочисленным – человек сто, нам пришлось всю ночь работать над его расчисткой. Это позволило напоить животных и совершить следующий переход. Путь к Средиземноморью от оазиса к оазису был очень долог. Нам попадались следы газелей, горных козлов, страусов, реже - леопардов. Иной раз удавалось удачной охотой добыть свежее мясо газели. Вечерами разжигали костры и пекли из скудных запасов муки плоский круглый хлеб. Изобилие первого ужина и завтрака на Ефрате были давно забыты. Нас было много, запасы муки подошли к концу, а добыть дичь оказывалось делом редкого случая. Воины потребовали забить одного чесоточного верблюда на мясо, что и было сделано. Личность Лоурэнса была мне очень любопытна и потому я, при случае, задавал ему вопросы – как он здесь оказался и тому подобные. В зависимости от настроения он мог кое-что и рассказать, хотя о многом говорить не имел права. Тем более, излагать всё это русскому офицеру. Но кое-что занятное он мне поведал. Например, что германские инженеры отнюдь не из альтруизма ведут железную дорогу для паломников между святынями Мекки и Медины, что трансконтинентальная дорога Берлин-Багдад заставляет Лондон сильно беспокоиться уже с 1913 года. Томас Эдвард Лоурэнс прибыл в эти края перед самой войной в качестве начальника археологической экспедиции и работал в отделе военной картографии в Каире. По странной «случайности» раскопки были намечены именно там, где линия Берлин-Багдад должна пересекать русло Ефрата. Стамбул заявил, что это откровенный шпионаж, но экспедиция осталась там при своём деле. С начала войны турецкой экспансии в тех краях препятствовало арабское сопротивление. Лоурэнс не договаривал, но стало ясно, что англичане решили разжечь в тылу у турков мятеж бедуинских племён . Похоже, что Лоурэнсу удалось организовать основательное сопротивление против хорошо оснащённой немцами турецкой армии . Лёгкая верблюжья кавалерия арабов с её партизанскими методами парализовала многочисленные турецкие войска. С особенным чувством Лоурэнс рассказывал о своих методах «динамитной войны» - подрывании железнодорожных мостов. Томаса Эдварда прозвали «Эмир динамит». Казалось, что он получает физическое наслаждение от вида взлетающих на воздух эшелонов с войсками противника. Он признался, что всегда закладывал больше взрывчатки, чем требовалось, хотя подвоз гремучего студня с изоляционным кабелем и электрическим детонатором на такие расстояния был далеко не прост.
- Какой эстет! – воскликнул Кирилл.
- Уже ближе к Сирии, мы попали в жаркую переделку с неожиданно возникшими двумя турецкими эскадронами . Там и досталось моей руке. Моим казакам повезло ещё меньше: оба пали в том бою смертью храбрых (Аркадий перекрестился). Погребли их достойно. Я читал молитвы. И двадцати пяти годков им не было... Лечил меня старый араб-знахарь и, надо сказать, весьма успешно. Очень даже ему признателен. Лоурэнс сердечно поздравил меня с выздоровлением, поблагодарил меня за помощь, за достойное поведение в бою, мол, так и надо – ранят тебя, а ты продолжаешь рубиться, выразил сожаление по поводу гибели моих товарищей. Надо сказать, что он сам поразил меня своей яростью и жестокостью к побеждаемым – непременно, и с видимым удовольствием, добивал поверженных . Потом Лоурэнс рассказал, как он был свидетелем захвата Умрии турками и курдами. Там творилось что-то невообразимое! Они насиловали четырёхлетних девочек, умирающих от этого, а женщин сжигали заживо, обливая керосином! Я слышал раньше, что русским солдатам, попавшим в плен, турки отрезали заживо головы ножами, то есть медленно... Но и наши за такое их сажали на кол по-средневековому... А среди армян за зверство к туркам -такая ненависть, что Юденич набирает уже целые армянские дружины. «Чтоб они подавились своим рахат-лукумом, проклятые турки!» - любил говаривать Лоурэнс, а я добавлял, чтоб и «коварные персы подавились своей пахлавой».
- Похоже, что твой английский не так уж плох, - заметила Евпраксия.
- Думаете, что на европейских фронтах всё проистекает намного гуманнее? – вставил Кирилл.
- Потом Лоурэнс снабдил меня сомнительными туземными деньгами, мешочком с истёртыми золотыми монетами, которые повсюду можно было продать, а у него их куры не клевали. Также вручил письмо к какому-то колониальному чину. Лоурэнс повернул к Дамаску, распрощавшись со мной, оставив мне пару проводников до Суэца. Но что-то есть неприятное в этом мужественном человеке, а что – не пойму... Добрались, наконец, до укреплённой зоны Суэцкого канала, старательно охраняемого от возможного турецкого, а то и германского, вторжения. Там, местами, ходишь словно по музею военной техники – чего только не встретишь! Пулемёты Льюиса, целые батареи шнейдеровских горных орудий и гаубицы системы «шкода», мортиры Стокса, что есть по сути – окопный миномёт. Попадаются и броневики и аэропланы истребители-бомбардировщики «хандли-пейдж» . И в этом все британцы: техническая сторона на высоте, по всему свету рассеяны прекрасно оснащённые опорные пункты, да только мораль политиков хромает. Я с трудом нашёл чиновника по указанному адресу. Он был человеком весьма любезным и сразу велел купить для меня билет на пароход до Лондона. Этот человек оказался агентом первого британского верховного комиссара в Египте Генри Мак-Магона. По этой причине он пытался выспрашивать у меня сведения о составе русского корпуса в Персии. Но уйти от ответа было не трудно. Офицер этот отозвался о Лоурэнсе очень пренебрежительно, назвав его выскочкой из низов, авантюристом . Я был доставлен прямо на судно на штабном автомобиле «Воксхолле». Повезло по пути в Лондон – никаких немецких подводных лодок.
- Что же с твоей рукой и за что ты хвалишь этого арабского знахаря? – спросила Евпраксия.
- Так, я не всё рассказал. Ещё одну минутку терпения. В ходе переброски из Лондона над Скандинавским полуостровом в Финляндию, на судне оказалось несколько «душевных» соотечественников. Слушал я их, слушал. Поглощал свои сардинки в жестяной коробке и слушал. Исполнили гимн анархистов: «Вставайте же, братья, на зов Равашоля!», ну и ладно, слушаю дальше. Потом понял я, что это премерзопакостные личности из российской революционной швали, которая некогда была выслана и, естественно, рада оставаться за рубежом, чтобы не оказаться на фронте. Молчал, молчал до тех пор, пока не задели честь Государыни, а потом рукам волю дал. Такой мерзости я ещё не слышал...
- Здесь, близ столиц и не то услышишь, друг мой, - сокрушённо вздохнул Кирилл.
- Их было трое, а я один, да ещё с не совсем залеченной рукой, ну и открылась рана... Но и один из них распростился с частью своих зубов, а нос другого стал слегка косить на бок. Третий очень дюжим оказался, навалился всем весом и норовил задушить, ну и подпортил мне руку. Очень помог табурет, ставший достаточно увесистым для его темени. А потом уже негде было руку лечить и некогда - спешил до Москвы, к своим... Но по пути услышал о том, что в Царском Селе открыт лазарет и захотел посмотреть на него... – стало заметно, что рассказчик смутился, впервые о чём-то недоговаривая.
- Теперь у тебя нагноение и ты можешь лишиться руки, братец! – строго сказала старшая сестра, - И всё из-за глупостей, мальчишества! Если только прочистить всё вовремя не удастся, то есть сегодня, возможна даже гангрена! Уговорю саму нашу главного врача осмотреть тебя срочно. Тянуть больше нельзя!
Настасья задумалась: «что же могло оказаться столь притягательным в этом лазарете для человека, спешившего в Москву к своей родне? Ведь он никак не мог узнать о том, что здесь работает его сестра, да он и не упомянул об этом, а лишь от чего-то смутился. Он мог услышать лишь о том, что здесь работает Царская семья. В этом и есть особенность нашего лазарета. Желание увидеть императрицу? Но в ходе учёбы в Николаевском он, вне сомнений, не раз видел Её, как и Кирилл. Странно...»
Гл 24. Хирургическая техника искупления первородного греха
«На Олон-реку, на Секир-гору соходилася нищая братия. Как верижники с Палеострова, возгорельщики с Красной Ягремы, солодяжники с речки Андомы, крестоперстники с Нижней Кудамы, толоконники с ершеедами, бегуны-люди с водохлебами, всяка сборища – богомольщина».
Н. Клюев (эпиграф «Из песен олонецких скрытников» скрытного стиха 1914 года)
Редко доводилось получить денёк отдыха от работы в Царскосельском лазарете. А последнее время ни Евпраксию, ни Настасью и не тянуло вырваться из стен, а напротив, обеим хотелось провести больше времени у койки Кирсанова, или же отработать в корпусе, где лечились их братья. Кириллу стало намного лучше, быстрее, чем Аркадию, который был ранен раньше, но получил осложнение. Но оба могли подолгу гулять и Охотину гангрена уже не грозила. Когда Настасья почувствовала, что нервы сдают и ей необходимо сменить обстановку, совершить долгую прогулку под последними тёплыми лучами наступившего бабьего лета, она решила взять очередной выходной. Хотелось побыть одной, избегнуть и прогулки с кузеном и Аркадием. Ртищева запрокинула голову и устремила взгляд в бездонное синее небо над золотом и ржавостью листвы парка: «А ведь я не видела неба уже много дней. Оно близко и так притягательно. Иной раз так хотелось бы иметь крылья... Филипп для меня, бездетной, стал бы идеальным мужем...» Но тут, как на зло, рядом возникла Аглая, у которой оказался тоже выходной день. Аглая работала неполную неделю.
- О, Вы тоже свободны сегодня. Как мило, - очаровательно улыбаясь произнесла Аглая, устремив свои странные глаза прямо на Ртищеву.
- Какое совпадение. Но у меня накопилось немало дел...
- А у меня вечером тоже кое-что запланировано. Вы не слышали о проповеднике, появившемся не так давно в Царском? – как бы невзначай спросила Аглая.
- Проповеднике?
- В самом прямом смысле, моя дорогая. Человек удивительный – стоит послушать. Вашу подругу-святошу, Евпраксию, я бы не позвала, но Вас приглашаю. Мне кажется, что Вы способны воспринимать иное и новое. Слушайте адрес...
Настасья не успела выдавить в ответ ни слова, как зеленоокая меднорыжая бестия уже распрощалась и быстро зашагала по парку в неожиданном направлении. «Не хватало мне идти вечером слушать какого-то проходимца, да ещё с подачи этой особы» - фыркнула Ртищева, скомкав бумажку с адресом, нацарапанным огрызком карандаша замысловатыми каракулями. Но адрес и время крепко засели в голове Настасьи. Сама не помня как, Ртищева обнаружила себя в тот вечер в числе десятков слушателей, собравшихся в странном доме, стоящем на окраине Царского Села. Аглаю она пока не заметила. Бросалось в глаза, что публика явно делилась на степенных местных интеллигентов в очках и пришлых потупившихся простолюдинов, которые чувствовали себя не слишком уютно. Всеобщее внимание привлёк суетливый человек лет шестидесяти маленького роста, который о чём-то спорил с соседом, вовлекая в спор всё больше народа. Эпицентр волнения, неумолимо охватывающего просторную комнату, имел рыжевато-седую всклокоченную шевелюру, быстрый взгляд маленьких хитрых глазок, пребывал в постоянном движении словно приплясывал, говорил быстро и пришёптывая, иной раз шепелявя. И вот уже его речи доносятся до слуха Ртищевой:
- И Россия - ряд пустот. Да, да! Пустое правительство - от мысли, от убеждения. Но не утешайтесь - пусты и университеты! Пусто само общество. Пустынно, воздушно, как старый дуб: корки, сучья, но внутри - пустоты и пустоты. И вот в эти пустоты забираются инородцы. Даже иностранцы забираются. Не в силе их натиска дело, а в том, что нет сопротивления им.
- Антисемит он! – послышался скрипучий голос за спиной Настасьи.
- Какой там, что Вы! Напротив, всю жизнь Розанова мучают евреи, не дают покою. То бишь не сами евреи, а его мысли о них, - возражал резонёр сзади.
- Верите ли, что как только отец проходит с сыном русскую историю, толкует с ним попа Сильвестра и его «Домострой», то уж знайте, что он или немец, или в корне рода его лежит упорядоченное немецкое начало. «Русский» - это всегда «мечтатель», - продолжал вещать суетливый человечек.
- Ну и что из того? – строго спросил его оппонент степенного вида.
- Об этом судите сами. Сказал я Вам тут достаточно. Ведь пришли мы сюда не меня слушать, - рассмеялся суетливый, тряся рыженькой бороденкой.
Настасья недоуменно оглянулась и встретила взгляд старичка-соседа.
- Да, перед Вами Василий Розанов собственной персоной, сударыня, - улыбнулся сосед, - Вы его не встречали ранее?
- Нет, хотя и читала его публикации.
- Вот полюбуйтесь и решайте: а следует ли читать в очередной раз? «Хитёр нараспашку», как говорят о нём .
Розанову возразили что-то резкое, что именно было не разобрать и до Ртищевой донёсся вновь его голос:
- Из всей действительности я любил только книги и был рождён созерцателем. Я задыхаюсь в мысли. И как мне приятно жить в таком задыхании. Вот отчего жизнь моя сквозь тернии и слёзы все-таки - наслаждение. Она всегда пьяна, моя душа.
- Да что Вы, в самом деле, - не унимался оппонент, - Кто же Вам теперь поверит?
- Нет, я не Ницше и ещё не такой подлец, чтобы думать о морали! – выкрикнул Розанов.
- Все вы, философы и литераторы, довели русскую литературу до вырождения и жалкого состояния! – мрачно проголосил оппонент.
- Берите шире: нет никакого сомнения, что Россию уже убила литература. После того, как всех помещиков прокляли Гоголишко с Гончаровым, администрацию - Щедрин, купечество - Островский, духовенство – Лесков, самою семью - Тургенев, русскому человеку не осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и сказочек. Так-то! Отсюда и революции! Пропади всё пропадом! Наши лучшие литераторы возводят в перл нравственной красоты и духовного изящества безвольного человека, в сущности - ничтожного, ещё страшнее и глубже - безжизненного человека, который не умеет ни жить, ни созидать, ни вообще что-либо делать: а, вот видите-ли, - великолепно умирает и терпит. А Владимир Соловьёв – вот самый страшный человек для России – демон! – не унимался Розанов.
«Вот уже и не надо ничего больше: послушала живого Розанова. Словно на его чтения пришла» - подумала Ртищева. Внезапно застучали шаги и перед слушателями появился молодой человек в крестьянском армяке, которому не было и тридцати, наверное, худой мрачный, насупленный, поросший тёмной щетиной. Блестящие глаза его приковывали всеобщее внимание без всяких слов. Публика затихла и застыла. Лишь Василий Розанов тихо вышел за порог и жадно закурил папиросу. Молчание затянулось, но, казалось, что оно не тяготит никого из собравшихся.
- Да, люди добрые, - внезапно нарушил тишину приятным низким голосом молодой человек, - возненавидел я мудрость книжную, пошёл в дремучие, тёмные леса, к зверям да птицам, к народу нашему, к полям и весям, к земле своей тихой и любимой. Познал я страдальческую силу народную, труд крестьянский, в котором есть радость особенная, сокрытая и очищающая. А кто не верит словам моим – приглашаю самому познать труд сей. Ведь на самом деле Спаситель требует, чтобы каждый был, как Он. Христово христианство есть великое распятие каждого из нас! Христос на земле хочет создать царство свое, не на небе! Каждый христианин должен взойти на свою Голгофу и каждый в ответе за муки этого мира и должен принять их на себя, как сделал это Спаситель. Крест Его - наше знамя! – голос был приятен, обволакивал душу волнующей интонацией, увлекал за собой, но не срывался на истерику, свойственную уличным пророкам, - Светлый Град наших душ возродим и для себя построим, братья и сестры! Да сгинут города нынешние – приют порока и страстей нечистых! ПетербурХ – лишай на теле России! Спасём себя и близких наших – взыщем Града!
- А что, Учитель, правда, что живущие жизнью брачной переходят в свиней? – резко и очень громко спросила вдруг одна из девиц крестьянского облика.
- А что же ты думала, голубушка? Али лгать тут кто тебе собрался? – ответил вещатель тоном неподдельного изумления, - В прошлый раз так и говорил вам: в сви-ней. От нас же душа попадает очищается и переходит по смерти в общество ангелов. А будущая жизнь наша Страшным судом начинается, который откроется по трубному гласу Саваофа. И разговор там короткий будет: кто вёл себя соответственно – в свиней.
- Ну знаете, это уже слишком, - возмутился один из пожилых интеллигентов и решительным шагом покинул собрание.
- Не ведает он, что говорит. Но заблуждение не приносит прощения там, -прокомментировал вещатель, нисколько не смутившись.
«Что я здесь делаю?» - спросила сама себя Ртищева, - «Посмотрела на Розанова и хватит. К чему выслушивать весь этот бред? Почему бы мне не сходить на вечернюю службу вместо всего этого? Не пойму, что в нём нашла Аглая с её стремлением ко всему утончённому и извращённо-декадентскому? Надо просто встать и уйти, как сделал этот человек. Но где же Аглая?»
- Да, да, братья и сестры, дух есть начало доброе, а тело наше - начало злое, - продолжил «пророк», - Ещё Адам согрешил угождением плоти: он впал в грех супружества. Не женись, а ежели женат, то живи с женой, как с сестрой! Не женимые не женитеся, а женимые разженитеся! – иной раз молодой человек переходил на нарочито народную речь, что не вязалось с предыдущей манерой высказывания, но всё это как-то плавно кружилось от одного к другому и не вызывало раздражения, а лишь показывало, что он «и учён был и опроститься смог», - Не грех, дети мои, лишь сожительства по указанию Духа. Но то лишь первая ступень к блаженству и жизни вечной. А вторая – прохождение через грех. А как же? Не согрешишь – не покаешься, дело известное. Не покаешься – не спасёшься. Надобно задерживать дыхание, чтобы духу было легче войти в вас, - «пророк» поднял руки к верху и сильно потянулся, заставив всё тело дрожать, изменился в лице и глаза его обрели диковатый блеск.
- О-о-о! –вдруг закричала та самая девица крестьянского вида и всё тело её пошло едва заметной дрожью, а руки сильно тряслись.
- Дух Святой посещает лучших из нас, - тихо прокомментировал «пророк», опуская руки, - Так Христос воплощается в нас. И Конец мира не страшен будет тем, в ком Он воплотится. Молитися, дети мои, верьте, что войдёт в ваше грешное тело дух Его!
- Гу-у! – замычал вдруг мужик мрачного вида, сидящий в углу и заголосил невнятными словами словно на древнем исчезнувшем тарабарском языке, застучал сапожищами.
- Спускается к нам, приходит к тем, кто в вере силён, - просиял «учитель», хлопая в ладоши, - Похлопаем все со мной! Приди к нам, снизойди!
- Кормщик наш, спаси, родимый! – разрыдалась одна из пожилых бабок, которая очень часто дышала , пускала слюну, отбивая свои ладони.
- Вот и восприемница моя, богородица наша, она поможет тебе, матушка, - заботливым тоном заговорил кормщик, пропуская вперёд неизвестно откуда возникшую Аглаю, облачённую в странническое рубище. Аглая подошла успокаивать бабку с каким-то странным остановившимся, казалось, невидящим взглядом.
- А-а-а! – блеяла другая сухонькая бабка, впадая в тряску.
- Пробуди в нас жестокую похоть и кровавый огонь сладострастия! – провозгласил неожиданно кормщик, - Жёнам нашим да пошлёт Господь любовников неистовых. И пусть они научатся обманывать своих мужей и отдавать своё тело на поругание и наслаждение! Ибо сие есть то же по сути, что и брак во грехе заключённый! Брак он грешнее блуда!
- У-у-у! – в исступлении вопила сухонькая, вскакивая, покрываясь потом, - Накатило!
- Лишь дева-юноша есть образ и подобие Божье, - продолжил «учитель», - Господь сотворит иной способ отношения, близости, соединения, - не теперешний. Потому как он есть мерзость человека не достойная! Люди будут жить и множиться, но не через совокупление, а совсем иначе. Верный признак совершенства есть целомудрие не на деле только, но и в душе - полное освобождение от половой похоти. Последняя ступень позволяет нам обрести покой души и тела и обещает блаженство вечное в раю. Надо только преодолеть себя и совершить последний шаг. О нём мы и будем говорить и себя к нему подготавливать. Пройдём мы крещение огненное и станем убелёнными ! – пропел «учитель», - Нас ждёт богоподобное совершенство на земле! Человек нуждается в Боге, пока он ещё не человек. А как стал человек, зачем тогда Бог? Христос во всех нас, а не в одном человеке.
Комната наполнялась всхлипываниями, воздыханиями, рыданиями, зеванием, неудержимым хохотом, икотой, стонами, животноподобными звуками. Настасья поспешила выйти прочь. На крыльце она столкнулась с Розановым, продолжавшим курить одну за другой набивные папиросы.
- Вы правильно поступили, сударыня, - сумрачно проговорил философ, глядя на Ртищеву.
- Что Вы имеете в виду?
- То, что Вы вовремя покинули это сборище сумасшедших. А Вы догадываетесь к чему он клонит, этот парнишка? – щелки глаз Розанова стали прехитрыми.
- Не задумывалась. Всё это так чуждо и дико. Неужели все сидящие там интеллигенты верят такому бреду?
- Хочется им верить. Сонмище больных, душевных калек, изолированное в своей же стране, - вот что такое русская интеллигенция, - быстро и нервно заговорил Розанов, - Духовные скопцы! И не будет от нас народу толку, покуда мы не выздоровеем. Нам пора отказаться от своих претензий на просвещение запутавшегося народа, а тут мы видим очередного опростившегося лишь слегка, «учителя», вроде того же Добролюбова – бывшего декадентишки. Другое дело – крестьянство расейское. Оно ещё верит, что Христос бродит где-то по ухабам просёлочных дорог, что Царь Небесный готов благословить Матушку-Русь. Совсем по Тютчеву. И мысль эта - основа понятия Святой Руси. При всём том, что атеистов с позитивистами я на дух не переношу, таких как это сборище презираю.
- Так, чего же он хочет от этих доверчивых наивных людей, лжепророк этот?
- Под нож он их зазывает, вот чего он добивается. Не иначе. Причём, он провозглашает возникновение своего нового учения. Некое ново-скопчество. Каков поганец! А попробуй я там выступи при всех против, так разорвут в клочья. Хлыстовство невидимо стоит за спиной православия эдаким жутким двойником. Масштаб скопчества на Руси и его живучесть поражает. Более столетия тянется весь этот бред, порождённый демонстративным развратом верхов при Екатерине. Идеи скопцов на десятилетия опережали настроения только формирующейся тогда российской интеллигенции с её народолюбием, чувством вины и стремлением к опрощению. Согласно основателю ереси Селиванову, само наличие пола - единственное, что мешает установлению мировой справедливости. И не отказ от собственности, а отказ от пола дает ключ к новому миру. В этом извращённая революционность скопцов. Считаю и даже глубоко уверен, что скопцы физические и духовные - враги всего священного, любой веры и России. Скопчество должно быть разгромлено! Трудно вообразить себе больший соблазн! В нём прорва логики и заблудившейся совести! Скопцы считают себя элитой хлыстовства. Зовут себя «белыми голубями» . Белый цвет – символ чистоты... Превзошли всех радикальностью решения. Грандиозно, разве не так? А Вы не слышали о том, что во времена Александра Благословенного некий камергер и скопец Алексей Еленский направил царю свой проект обустройства России? Так скопцы начали претендовать на ревизию государственной идеологии! Тогда никто не смог разгадать суть задумки скопца-хитреца. А суть та была в кастрации всех под руководством уже кастрированных. Так-то, сударыня. Кстати, почти все собачники, птичники и даже пчеловоды Москвы, из тех, кто состоит в обществах - все из скопцов. Главный у них, старик Мочалкин, запомнился мне смолоду бабьим лицом и тонким голосом. Заходили как-то мы в их пчелиный клуб, угостили нас чаем и устроили концерт. Пели все эти пчеловоды исключительно сопрано. Но не подумайте, что я всем этим раскол русский принизить пытаюсь. Напротив, именно потому и пришёл сектантов послушать, что они отличают Россию от других более банальных государств, в них её обаяние. Но парнишка-то этот не настоящий. Не из народа он выходец, а тот же деградирующий интеллигент, пытающийся опроститься и найти новую истину, - с этими словами Розанов неожиданно извинился, резко развернулся и удалился.
«А ведь сам тоже грешник с такими-то выводами» - подумала Ртищева – «Ладно, старик, сам запутался во всём, переживает. Простить можно. Слышала, что он был в рядах «мережковцев», якшался с Минским и «соловьёвцами» - Белым и Блоком с их хлыстовским радением и иудейскими жертвоприношениями . «Не пойду к пасхальной заутрене к Исакию, потому что не могу различить, что блестит – солдатская каска или икона, что болтается – жандармская епитрахиль или поповская нагайка. Всё это мне по крови отвратительно» - кажется, так писал Блок. Ведь они пытались создать «новую церковь», начиная с «теургизма» Соловьёва и «дионисийства» Иванова, что означает еретический раскол... Это неизбежно ведёт к предательству православия. И что всех их так тянет углубляться в вопросы пола, Мережковских тех же, как и народных сектантов? Не иначе, как собственная ущербность. Ведь ни самоуверенный Борис, ни мечтательный Сергей Охотин не забивают себе головы этим. У них с головой всё в порядке. Решителен Розанов, впрочем, что думает, то и режет. А про скопцов он очень верно подметил. Только что делает эта похотливая Аглая среди «начинающих» ново-скопцов? Воло-, а не - долуокая особа эта. Не вяжутся с ней стремления этой секты».
25. «Отряд особой важности»
«И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны».
«Если пехотинцы - поденщики войны, выносящие на своих плечах всю её тяжесть, то кавалеристы - это веселая странствующая артель, с песнями в несколько дней кончающая прежде длительную и трудную работу. Нет ни зависти, ни соревнования. «Вы - наши отцы, - говорит кавалерист пехотинцу, - за вами, как за каменной стеной».
Н.Гумилёв
Который день в землянке протекал потолок. Капли уныло долбили по днищу подставленной жестянки, действуя на нервы. Особенно громки они были, когда жестянка опустошалась за порогом. Нервы сдавали – шла третья осень войны – и Сергей Охотин ощущал это.
- Сохранились ещё у нас отдельные подразделения высокого класса. На них все успехи и вся армия наша держатся. В июне, у Киселина, германская «Стальная дивизия» ровно четыре дня засыпала «Железную» Деникина снарядами, много раз ходила в атаки, но неизменно оказывалась отброшенной. А утром на немецкой позиции появился плакат на скверном русском: «Ываше русский железо не хуже наша германской сталь, а всё же мы вас будем разобить!» В ответ наши выбросили лаконичный плакат: «А ну, попробуй!» И после сорок второй (!) бесплодной атаки «Стальную дивизию» отвели в резерв, а стрелки «Железной» продолжали стоять на передовой. Но в полках её оставалось уже по триста – шестьсот человек... Ведь их всегда кидали в самое пекло, - рассказывал Межецкий, - Худо нам стало без капитана Кирсанова. Да и без Владимирцова. И не надо мне никакого повышения, лишь бы они оба оставались с нами. Благо ещё такому человеку, как Владимирцов, достойную замену нашли.
- Да, этот штабс-капитан из татар храбрейший малый и, похоже, сильный тактик, – протянул Сергей, - Вам-то по делу дали повышение, а мне-то с какой стати поручика? А ранены-то друзья наши так тяжело, что и не знаешь оправятся ли? Уж на фронт-то точно не смогут вернуться. Мы же своими глазами видели этот ужас...
- Вернуться в строй им уже не будет дано. Останутся инвалидами. Да хоть бы выжили! Не приведи Господь такое опять увидеть.
- Спаси нас, Господи, от ненужных страданий телесных, - забормотал мрачный Коронат Мальцев, крестясь на кружку с чаем на строганом столике.
Прежде, чем разбрестись по своим углам с земляными лежанками, а у кого и с жердяными койками, обитатели выслушали целый речитатив Мальцева, ставшего после ранения большим пессимистом:
- В Четырнадцатом-то году в день по фунту мяса давали – в пузо не лезло, а сальцо нет-нет и собакам кидали. А теперь хорошо, если наберётся фунт сала на неделю. С осени уже половину коровьего масла растительным заменили, а нижним чинам сахару дают только двенадцать золотников. Что делать, как выживать будем? От лукавого война та началась и добром она закончиться не может, вот что я вам всем скажу.
- Ладно, Коронат, будет тебе тоску навевать, - отмахнулся Никандр, - Шёл бы лучше спать.
- Итак иду.
- Вспомним лучше, господа, о том, что творил совсем недавно генерал Брусилов. Это же из области чудесного! – сказал Никандр.
- Прорыв начался великолепно, но теперь уж ничего не получается, а всё из-за Эверта, как я понимаю, - заметил Сергей.
- Да не только из-за него. Всё гораздо сложнее, - продолжил Никандр, - В мае Брусилову предстояло нечто немыслимое, очевидец на днях рассказывал: австрийцы девять месяцев укрепляли позиции, используя бетон и сталь. Брусилов провёл почти двухсуточный артобстрел и обрушился на самый крепкий участок обороны – работа достойная титанов! Впервые наши использовали химические снаряды и газобаллонную атаку. Пехотные цепи шли волнами, при поддержке артиллерией. Но главное, всё было в достаточной мере неожиданно. Наши умудрились прорвать две таких могучих линии! Кстати, особо отличились полки Каледина, Келлера и уральцев. Из последних, под деревушкой Гниловоды, отличился очередной родственник того самого полковника Бородина – Акутин.
- Помню, а как же? То была беспримерная лобовая конная атака уральцев в романовских чёрных длинных полушубках и чёрных папахах, прорвавшая четыре линии окопов (!) и принесшая славу, бывшему в первых рядах, Михаилу Никаноровичу Бородину, который теперь с ними вместо знакомого нам Бурана. О Гниловодах шумели все русские газеты. Бородин получил повышение, а вместо него поставлен полковник Загребин.
- Всё верно, но суть в том, что жертвы-то оказались, похоже, напрасными. Тот же Каледин добился глубочайшего прорыва, но свой успех не развил от отсутствия задора, уверенности в своих силах, хоть он и «вторая шашка Империи»... Генерал Гурко, человек фонтанирующей энергии, сделал немного позже ту же ошибку. А ведь Луцкий прорыв обещал полную и близкую победу... Брусилов произвёл перегруппировку, направив главный удар на железно-дорожный узел - Ковель. За тридцать семь дней боя в наших руках оказалось около трёхсот тысяч пленных! Такого успеха ещё не было за всю войну, но и жертвы принесены огромные. То, что было до лета можно действительно назвать успехом, а вот потом начались неоправданные жертвы во имя сомнительного успеха от упрямства Брусилова. Четвертая Галицийская битва... Мы могли бы ещё в июне вывести из строя зашатавшуюся Австро-Венгрию, имей мы лучших стратегов в Ставке! Трусливый генерал Эверт в указанный ему срок наступления не повёл, опасаясь за свою шкуру! Откладывал, а потом ударил совсем в ином направлении. Государь с Алексеевым не одобрили развивать натиск на Ковельском направлении. В этот момент они были правы: да, было уже поздно. Но где же они были раньше? Почему они подкидывали Брусилову в мае подкрепление мизерными порциями и всегда с опозданием? Вот в чём причина провала масштабного успеха! А в августе Брусилов с Гурко сумели настоять на продолжении самоубийственного натиска на Ковно. Всё было прекрасно весной: сама смелая идея Брусилова, одобрение его Государем и Алексеевым, всё шло к победе, а потом вновь нелепый срыв, несвоевременность, нерешительность и групповая вина всего начальства. Нет у нас теперь Суворова с Кутузовым вот в чём беда. Некому закрепить и развить успех. Хорошо, что ещё скобелевы сохраняются – отвагой берём, а то бы уже крышка. Да, политически Прорыв тоже помог - союзники стали вновь больше уважать нас, Италия была спасена от разгрома, а Франции заметно полегчало. Воодушевило всё это и своих в наших рядах и тылах. Может и выстоим. Только левые сильно засуетились...
- Создаётся впечатление, что русский генералитет в целом психологически готов войну проиграть. Но ведь и атаки союзников, обладающих лучшей техникой, не приводят к лучшим результатам. Откуда весь этот хронический пессимизм? – спросил Охотин.
- Убито и ранено полмиллиона лучших офицеров и солдат! – всё больше возбуждался Никандр и становилось совсем не до сна, - Болота разлившегося Стохода стали кладбищем с трудом восстановленной гвардии, заамурцев, туркестанских стрелков, многих уральцев. Решение Ставки, под влиянием союзников, нанести главный удар в самое укреплённое место вражеского расположения – большая ошибка, стоящая огромных потерь.
- Но и у противника выведено из строя до полутора миллионов...
- Всё не слава Богу. Даже вступление в войну Румынии на нашей стороне, похоже, нам не во благо.
- Совершенно верно! Наш фронт растянулся на лишние семьсот вёрст из-за глупых румын, которым мы вынуждены теперь помогать! Каков абсурд? Государь был очень недоволен вступлением Румынии в число союзников. Но для Англии и Франции это на руку – немцы вынуждены бросить девять дивизий с западного на восточный фронт. А что вообще сделали союзнички для победы? И Верденскую битву начали немцы, союзники бы и не решились на такое. А главное об их жертвах в этом кровопролитии будет знать весь мир, а о наших – одни свои военные...
С утра затишье продолжалось, если не считать за событие появление в воздухе «колбасы» противника – аэростата. Солдаты от нечего делать палили по «колбасе» с корзинкой для наблюдателя-корректора наших передвижений. Благо теперь хватало патронов. Но далековато было и толку от пальбы никто не заметил.
- И нечего понапрасну шум-гам разводить, трёхлинеечку свою утруждать. Эх, молодые, - ворчал Корней Миловзоров, который в свои тридцать два к молодёжи себя не относил. Зачастую слово «молодёжь» воспринималось как оскорбление.
- Эх! Эх! Эх!
Эх, жил бы, да был бы,
Пил бы, да ел бы,
Не работал б никогда!
Жрал бы, играл бы,
Был бы весел завсегда! - пропел глумливым тенорком Юрятин и отбил подобие чечётки, - Наше дело – лафа.
Эта солдатская частушка явно резала слух Охотину, а тем более - из уст малосимпатичного вороватого типа, который осклабился, отдавая честь поручику:
- Моё почтеньице, Ваше Благородие! – и нарочито серьёзно тут же проголосил, - «Многи лета, многи лета, Православный русский царь, Дружно-громко песня эта пелась прадедами встарь!»
«Скот. Ведь явно глумится, а придраться не к чему» - подумал Охотин. Внезапно стрельба участилась. Сергей оглянулся и увидел, что несколько солдат упражняются по крысам, копошащимся свалке возле отхожего места. Одну из крыс подстрелили. Сергей призвал к прекращению «бездумной растраты боеприпасов», но в стороне тут же прозвучала ещё пара выстрелов и лязг пуль о пустую банку от «бисмарковской» селёдки. То упражнялся знакомый прапорщик, приятель Изота Юрятина. Он явно сделал вид, что не расслышал слов поручика Охотина. Сергей понял, что в данном случае, на виду у всех, промолчать никак нельзя и следует добиться послушания. Он медленно направился к прапорщику, обдумывая что и как сказать. Внезапно в отдалении появился тощий хромой пёс и прапорщик вскинул винтовку.
- Не сметь в собаку! – закричал Сергей, переходя на бег. Но выстрел почти что слился с его криком и пёс, отчаянно скуля осел, волоча по земле окровавленный зад.
- Что это за садизм, господин прапорщик? – крикнул Охотин ему прямо в ухо.
Тот не спеша поднялся из своей удобной позиции стрельбы с колена:
- Отрабатываем мастерство стрелка, господин поручик, - нагловато улыбнулся он.
- Во-первых, хватает неживых мишеней, - злился раскрасневшийся Сергей, - Во-вторых, нечего тратить патроны!
- Движущая мишень – редкость, это раз, поручик, грех не потренироваться, - отстаивал свою правоту прапорщик, - Защитникам Отечества необходимо набивать руку –два, бродячие шелудивые псы разносят для бойцов заразу – три.
- Приказа уничтожать невинных животных нет. Не имеете права устраивать произвольные расправы! Совести у Вас нет – одна демагогия на устах.
- Приказов таких и быть не может, поручик. Это же несерьёзно, сами понимаете, - прищурился прапорщик, понимая, что и ему следует отстоять свою точку на людях, тем более после случая со своей поротой задницей.
- Считайте, что теперь есть! – смутившись продолжил Охотин, понимая, что он опять говорит не так, как следовало бы. «Но не доводить же до дуэли, не оскорблять же?»
- Животину-то чаво трогать? Эфиёп чёртов, – лениво проворчал, стоявший поодаль Миловзоров, - Животную не мучь - грех. Тварь бессловесная, без злого умысла, стало быть.
- Пса, стало быть, какой-то сукин сын подбил, - раздался рядом ровный голос незаметно подошедшего ленивой походкой штабс-капитана Гарулина, которого Сергей знал больше по рассказам Владимирцова. Все соседние подразделения были наслышаны о выдающейся отваге штабс-капитана, бывшего немного моложе Охотина.
- А кто не видали, прапорщик? Какая сволочь тут таким занимается? Не иначе, как по темноте своей, забитости. Что Вы как воды в рот набрали, прапорщик? Я же Вас спрашиваю.
- Вот поручик всё видел... - опустил глаза прапорщик.
- Так, что здесь произошло, поручик? – стройный подтянутый остроглазый Гарулин перевёл хитроватый взгляд на Охотина.
- Недостойное русского солдата императорской армии действо, штабс-капитан. А именно – стрельба в старого больного пса.
- Даже уложить наповал этот урод не сумел. С такого-то расстояния из дальнобойной винтовки, - брезгливо произнёс Кайхан Гарулин, извлекая из кобуры револьвер, - Заставляет мучиться недобитого зверя, но боится признаться.
Первая же пуля штабс-капитана прекратила мучение несчастного пса, брошенного умирать медленной смертью.
- Глаз-алмаз, - вякнул прапорщик, пытаясь придать себе независимый вид.
- Признаться, с большим удовольствием я бы засадил эту пулю промеж глаз иного объекта. Если я ещё увижу такое, то не завидуйте тому, кто будет за этим делом пойман, - мрачно проговорил Кайхан, откинув прямую чёлку, и, резко развернувшись, зашагал прочь.
Рядовой Юрятин продолжал сохранять дистанцию от места главных событий, хорошо зная строгий нрав штабс-капитана. «Одно дерьмо в этой войне выживает, а весь цвет уничтожается. Что будет дальше?» - бурчал себе под нос Гарулин, а Сергей направился в противоположном направлении с целью немного остыть от гнева и прилива крови в голову. Когда Охотин удалился шагов на десять, ветер донёс до него часть разговора прапорщика с подошедшим Юрятиным.
- Ишь чего издумать поручик вздумали! Вместо того, чтоб за санитарЕю – оне антисанитарею предпочитаютЬ, - заговорил Изот.
- Да пошёл ты, Изотка, - зло тявкнул прапорщик.
- Лучше бы подумали, как нам подкузьмить поручика теперича...
- Смотри сам себя не «подкузьми», дурак. Лучше подмышками себе помой.
- А что, можно и так. Наши там вошебейку добротную сплотничали, баньку то бишь. Глядишь и помыться дадутЬ.
- Тоже мне - шляпа , - зло буркнул прапорщик, глянув в сторону Сергея, чего Охотин расслышать не мог.
Сергей пришёл в себя только когда случайно услышал спор двух солдат о том, как правильно говорить: «Симбирск», или «Синбирск».
- Вот и я говорю тебе, что «син», - бубнил второпризывник в летах с бородой.
- Нет, «син», я оговорился, - отвечал молоденький блондин.
- А вот офицера мы и спросим, кто из нас простофиля. Ваше Благородие, разрешите спор нашенский. Вы с образованием.
- Насколько я помню, до конца XVIII столетия город именовался именно Синбирском, а не Симбирском. В народе же ещё долго говорили по-старому. Видно и говорят, - улыбнулся Охотин обоим.
- С какой-такой стати «Синбирск»? Не слыхал до сих пор, - удивился юнец.
- Синбад-мореход побывал там вот и назвали, - лукаво засмеялся бородатый.
- Какой ещё мореход?
- Синбад. Из басурман он. Магометанином был.
- А-а...
- Симбад... или Синбад ? «Симбирск» же...
- Вот те и «А». Потому и Синбирск, объясняю же. Народ-то знал, как произносить правильно.
Сергей был в восторге от услышанного и решил непременно отразить этот разговор в своей предстоящей книге о Большой войне. Он вернулся в родную землянку, где Мальцев уже колдовал над аппетитно скворчащей яичницей, что не часто удавалось отведать на фронте. Коронат ловко подправлял глазунью своею солдатскую деревянную ложкой, которую сначала извлёк из портянки, а потом просто вставил за отворот сапога. Межецкий разлил по мятым жестяным кружкам свежий чай.
Во время Брусиловского прорыва в тяжелейших боях на реке Стоход, где вновь сильно поредела гвардия, особенно отличился Александр Кутепов. После третьего выздоровления ему дали командовать ротой Его Величества. Гвардейцы Кутепова атаковали на открытых пространствах добротно укреплённые позиции, идя по болоту по колено в холодной воде. Невозможно было залечь на минуту от пулемётных очередей, не то что окопаться. Простреливался каждый вершок. Самым памятным в жизни Кутепова стало сражение седьмого сентября. До рассвета гремела артподготовка и в ушах стоял нескончаемый гул, а в пять утра Семёновский и Измайловский полки атаковали и выбили немцев из нескольких линий под Свинюхой-Корытницами. Между полками образовался слишком большой разрыв, с правого же фланга семёновцев не поддержали соседи. Противник воспользовался разрывом и тут же повёл контратаки, обходя семёновцев и измайловцев. Для того, чтобы их успешно отбить понадобились резервы. Тут обнаружилась атака измайловцам и Егерскому полку в тыл. Кутепов прочно стоял на этом участке со своим Вторым батальоном. Им и пришлось исправлять положение. Гвардейские цепи были брошены в стремительную атаку. Как только их передовая цепь показалась на горизонте, тяжёлые и лёгкие батареи неприятеля повели заградительный огонь, отрезая батальон Кутепова от леса. Цепи продолжали свой медленный бег, ни разу не нарушив уставного порядка выдвижения под жутким обстрелом. Батальон всё время лавировал, уходя от разрывов словно на смотре. Сам Александр находился в середине этого ада, хладнокровно управляя передвижением. Батальон ударил германцу во фланг, закрепив прорыв фронта – достижение стратегического уровня. Кутепов за свой звёздный бой был сразу произведён в полковники и награждён Георгиевским оружием. И уже не являлись к нему в ночи лица порешённых им самим врагов, но продолжали сниться отдельные наиболее страшные картины, или просто запавшие по неясным причинам глубоко в подсознание, как нелепейшие позы иных убитых, столпотворение жирных чёрных мух на трупах, обожжённые неузнаваемые лица знакомых из своих подразделений. Такой полковник уже мог себя считать «псом войны», прошедшим огонь, воду и медные трубы.
Граф Келлер и барон Врангель после наступления временного затишья открыли импровизированное офицерское собрание в просторном помещении сарая. Собралось с полсотни офицеров. Был туда приглашён и поручик Истомин, несколько стесняющийся своего низкого звания в свои сорок шесть лет. Чисто случайно был приглашён сюда и Пётр Охотин, который с начала лета сражался в составе знаменитого, так называемого Отряда особой важности при Главкоме Северным фронтом «атамана» Пунина. Врангель повстречал пунинцев и услышав, что среди них есть Охотин, вспомнил о своём посещении госпиталя и своей симпатии к Петру. Сравнительно вольная жизнь «партизан» была полна каждодневного риска и острых ощущений иного рода, нежели окопное томление и служение мясом для пушек. Среди пунинцев Пётр мог сам составлять план захвата «языка», сам осуществлять его в паре с лихим Булак-Балаховичем или ещё кем. Отряд поручика Пунина, которому было всего двадцать четыре года, состоял на семьдесят процентов из георгиевских кавалеров. С декабря пятнадцатого года поручик Пунин официально получил разрешение именоваться атаманом. Эскадронными командирами его отряда стали братья Булак-Балаховичи и барон Роман Унгерн фон Штернберг. Именно в такой среде, без муштры, утренних и вечерних разводов, официальных докладов, могли проявить себя все эти личности, склонные к партизанщине, а Петя явно тяготел к таковым. Петра приняли не сразу, но присмотревшись к его способности к стрельбе из личного «смит-и-вессона», а также к врождённому умению драться на кулаках, решили дать испытательный срок, который Охотин успешно прошёл. «На кулаках» же он мог одолеть любого из отряда и попробовавший было в начале «задавить» его боевитый Балахович, быстро понял, что это ему не удастся. Первого сентября их любимый атаман Леонид Пунин был смертельно ранен у мызы Антицием и в тот же день отряд хоронил его.
- Можно сказать, что нас спас начальник штаба Кавказской Туземной дивизии Половцов, господа кавалеристы, - говорил Пётр Врангель, поднимая бокал с шампанским, - Предлагаю тост за находчивого командира!
- Ура! – гаркнули гвардейские кавалеристы, в числе которых здесь восседали Стародворский с Владимиром Трубецким, ставшим после ранения в 1915-ом командиром первого в России отдельного автомобильного подразделения.
- А что именно сделал Половцов? – шепотом спросил своего соседа, Истомина, Охотин.
- Слышал об этом лишь весьма поверхностно, - рассеянно ответил ему Нил Капитонович, - кажется, тот самый Половцов спас кавалерийские части от сокращения. Стало известно намерение Ставки это сделать, поскольку кавалерия недостаточно используется в современной войне и съедает много фуража. Тут Половцову, тоскующему на Румынском фронте, пришло в голову сочинить по-немецки и ночью безымянно пустить по радио телеграмму от лица немецкого руководства, поздравляющего своих коллег немецких генералов по поводу сокращения русской конницы, что означает отказ русских от наступательных операций. Перехваченную телеграмму доложили Государю, который поспешно отменил уже начинавшееся было сокращение казачьих полков.
- Что же, за это стоит выпить, - отозвался Охотин, - хотя я и зарёкся пить что-либо до полного разгрома Германии.
- Стоит, подпоручик, несомненно стоит! - улыбнулся Истомин.
- Георгиевский кавалер должен всегда быть примером для остальных. Когда в одно подразделение набирают почти сплошь георгиевских кавалеров, есть тенденция к тому что они проявляют тогда меньше жертвенности, особенно успевшие набрать полный бант, - продолжил теперь генерал Келлер, - Поголовное награждение чинов крестами и медалями понижает боевую ценность части. Лучший тому пример - пресловутый георгиевский батальон Ставки, который уже мало на что годится. Но проблема, господа офицеры, гораздо глубже. Получить «Георгия» по-прежнему остаётся заманчивым, желанным для любого, но подвергать себя для этого непомерной опасности, уже мало кто желает. Дух самопожертвования уходит в прошлое и уже сам героизм становится расчётливым. Отчего так стало - вот в чём заключён весь вопрос. Война перестаёт ощущаться судьбою, от которой постыдно уходить. По окопам ходят злонамеренно подогреваемые из враждебного тыла слухи, что все беды России от немцев-советчиков царя, за которыми стоит сама императрица. Следует признать, что в такой прогнившей атмосфере геройству места не остаётся, господа офицеры.
- Вдобавок раздувается непобедимость германца, басни о том, что он может всегда отравить нас своими газами и прочая чушь, - вставил Врангель, - Для крестьянства нашего «правильная война» представляется чем-то вроде крестового похода, что логично выводится из молитвы о благоверном императоре и христолюбивом воинстве, чем пропитан дух старых песен времён Турецкой. Они порой и не ведают, что сейчас идут сражаться с христианами, но немного другими. Представление о враге-нехристе, обидчике-нападчике - глубоко и крепко. «Три недели на поезде немцу навстречу ехать, да зачем же это, ваше благородие, зачем нам его искать? Пусть к нам пожалует, тогда узнает где раки зимуют, дома-то мы его во как разделаем». Так рассуждает солдат.
- Нечего на соседа пенять, коль своя морда крива, - приглушённо буркнул сосед Охотина слева – молодой прапорщик явно штатского вида, - Ну чего ещё можно ждать от такого руководства страной?
Прапорщик обращался как бы сам к себе, но вместе с тем и старался найти поддержку со стороны своих соседей. Пётр проигнорировал его слова, удивившись: «Лишь бы что-то своё языком молоть - тьфу».
- А теперь встанем, господа офицеры, и почтим память тех, кто положил жизнь свою в нашем Прорыве, - торжественно и печально произнёс граф Келлер.
Потянулась минута молчания. Кто-то сипло закашлялся и всё никак не мог остановиться.
- Европа погрузилась в бездну доселе невиданного всеобщего ожесточения. Души европейских народов огрубели как никогда, сопоставимо лишь с тем, что было в эпоху дохристианскую. С той поры, как Карл Великий попытался объединить Европу, спаянную единой христианской верой, и до начала эпохи Возрождения — всё, так называемое, «мрачное средневековье», не чинили произвола и жестокости равных тем, что наблюдается со времён религиозных войн таборитов и войны Тридцатилетней, почти уничтожившей те земли, что ныне называются Германией. С той поры войны велись всё более и более достойным образом вплоть до нынешних времён, господа, - генерал Келлер откашлялся при зависшей в помещении тишине, - Бесчеловечное отношение к русским военнопленным ложится несмываемым позором на память австро-германских армий. Наших пленных заставляют рыть окопы на Французском, Итальянском и Македонском фронтах. Отказавшихся подвергают пыткам, например, подвешиванию за руки. Русских воинов, до конца оставшихся верными присяге и отказывавшихся работать на неприятельскую армию, расстреливают. Производить же казнь назначаются кадеты - будущие офицеры кайзеровской армии. Для этих немецких юношей расстреливать русских пленных становится праздником - и количество желающих во много раз превышает число избранных счастливцев! Имена измайловца Фёдора Лунина, дагестанца Николая Алексеева и память тысяч других, замученных среднеевропейскими дикарями, должны, подобно неугасаемым лампадам, светиться в русских душах, подобно именам Агафона Никитина и Фомы Данилова, замученных дикарями среднеазиатскими. Мы со своими военнопленными обходимся по-человечески и, если они на что и могут пожаловаться, то только на скверную кормёжку. Помимо насилия, наши пленные испытывают там часто настоящий голод. По моим сведениям, единственная помощь провизией, получавшаяся нашими пленниками, шла от французских жертвователей, тронутых их участью из писем французских пленных. Наша общественность и не подозревает о том, что там творится.
В этот миг до слуха Охотина опять донеслось ворчание соседа о том, что всю эту слащавую демагогию ему тошно слушать и, естественно, что царское правительство ничего не сделает. Бровь Петра взлетела кверху, и он ощутил знакомый зуд в кулаках, но пока промолчал: «Если он не угомонится, просто вызову его на дуэль».
- Как-то по пути на фронт из побывки мне довелось наблюдать пленных австрийцев, - сказал Врангель, - которые с жадностью скупали всякий провиант у баб с подростками, толпами выстроившихся вдоль платформы. Особым спросом у них пользовались жареные куры и огромные бисквитные торты, которые, как нам объяснила одна весёлая баба, специально пеклись для пленных, не желающих чёрный хлеб! Я подивился! И никому из нас и в голову не пришло потребовать от австрийцев очистить нам место в вокзальном буфете и призвать буфетчика, чтобы в первую очередь кормили своих. Жестокость русских от порыва гнева, или от увлечения, когда все вокруг так делают, но не в порядке вещей.
- А ведь вся эта мерзость с опошлением достойных методов войны началась с Англо-бурской и изобретена изощрёнными британскими умами, господа, - по-своему развил речь генерала поручик Истомин, высказавший наболевшие мысли на весь стол, - В ходе нее впервые были испытаны новые методы ведения боя. Там массово использовались все «прелести» науки и техники: шрапнель, бездымный порох, магазинные винтовки и оптические прицелы, даже уже и пулемёты. Это бесповоротно изменило тактику пехоты, заставляя её прятаться в траншеи и окопы, атаковать в разреженных цепях, снять яркие мундиры, Военно-политическая мысль именно тогда дошла до таких «высот», как диверсионная война, тактика выжженной земли и концентрационный лагерь. Англичане опередили немцев, господа.
- Ничего не поделать. Таков неумолимый ход истории, - сказал Крымов, подкручивая тяжёлый ус, - Нам приходится принимать условия игры, господа офицеры. Благодаря общим усилиям правительства и общественности, мы уже имеем достаточно техники, чтобы достойно воевать дальше. Но надо бы нам навести порядок внутри страны, то есть дать больше власти патриотической общественности. Когда-то, говорят, лук был признан оружием бесчестным и коварным и пытались ввести запрет на луки. Эх, предпочёл бы я жить в эпоху доогнестрельную... Всё определяло твоё владение клинком! А лук и следовало запретить. Что говорить о пулемётах? Это уже от дьявола.
- Один разумный человек на всю ораву, - донёсся до ушей Петра невнятный бубнёж соседа.
В воздухе зависла напряжённая тишина.
- То есть, Вы хотели бы отдать власть думским крикунам, Ваше Превосходительство? – побледнел Истомин, стирая холодный пот с блестящей лысины.
- Почему Вы так пренебрежительно отзываетесь о государственных мужах, господин поручик? – невозмутимо спросил генерал Крымов.
- Я бы позволил себе поддержать мнение поручика, Александр Михайлович, - суровым тоном сказал Келлер.
- Присоединяюсь к Вам, Фёдор Артурович, - сухо произнёс Врангель.
- Как новоиспечённый полковник, позволю себе примкнуть к Вам, Пётр Николаевич, - поднял на Врангеля насмешливый взгляд тёмных очей Кутепов.
- В расход всех продажных думцев, господа офицеры! – гаркнул штабс-ротмистр Амвросий Дорофеев, умудрившийся опорожнить в два раза больший объём горячительного, чем средний присутствующий, - В Сибирь, в кандалы!
- Так у нас всегда, - тихо проворчал Нил Капитонович, - Найдётся кто-нибудь, кто всё испортит широтой своего кругозора.
- В период бурного заселения Сибири на смене столетий, если Вы помните, штабс-ротмистр Дорофеев, - вставил насмешливо Врангель, - указом девятисотого года Государь отменил ссылки на поселение в Сибирь. Это была разумная мера предохранения ценной русской окраины против её «засорения» нежелательными элементами. Не Сибирь слишком плоха для ссыльных - ссыльные недостаточно «хороши» для Сибири! А уж таких как думцы, туда тем паче грех посылать...
- С исключительным блеском в ходе Прорыва действовала Уссурийская конная дивизия генерала Крымова, как в Польше и Литве, так и в Лесистых Карпатах, - медленно проговорил Келлер, - Выпьем за то, господа, чтобы наши лучшие тактики и отважные воины занимались своим делом, а не лезли в политику!
- Ура! – заголосили пуще всех громко Трубецкой со Стародворским.
- За героя нашего Прорыва, получившего по заслугам за беспримерное мужество звание полковника, Александра Кутепова! – прокричал коротенький, плотно сбитый чернявый поручик лет сорока, с едва уловимым южно-славянским произношением.
- Слава нашей пехоте! – не жалели свои глотки Трубецкой со Стародворским.
- Ура! – возопил бравый юный драгун Евгений Баклицкий, на вид - столичный сноб от силы девятнадцати лет отроду.
- Мило Златычанин видел своими глазами подвиг полковника Кутепова, господа! – продолжил бравый коротышка, - С вашего позволения поведаю о нём.
- Довольно, дорогой Мило! В другой раз. Я не позволяю ему, господа, как его непосредственный начальник, - пророкотал бас Кутепова, - А вот сам поручик Злотычанин дал бы кому угодно фору своим отчаянием в бою. Следующий бокал за поручика Злотычанина, нашего искреннего черногорского друга!
- Ура славным черногорцам – грозе злобных турок! – заглушали всех всё те же молодые раскатистые голоса.
- Тогда уж надо бы не промолчать и о полковнике Врангеле, - громко сказал Дорофеев, - Два раза за кампанию шестнадцатого года наш полковник был отмечен за проведение блестящих атак!
- Ура полковнику! – гаркнула гвардейская молодёжь.
- Ура нашему славному генералу Фёдору Артёмычу! – добавил кто-то, «орусив» отчество графа Келлера.
- Генерал Крымов и ему подобные не понимают, что либеральные политики, засевшие в Думе никуда не годятся, кроме как на внутриполитические интрижки с целью прибрать к рукам власть, - раздражённо заговорил Истомин, обращаясь к Петру, - Например, никто из этих деятелей не понял важности «Большой Азиатской программы» для державы и весь трагизм её срыва, к которому они приложили руку, раздувая революцию с пятого года. А если кто-то и понял, то в угоду своей карьере и во вред Отечеству сделал вид, что не понял, что ещё гнуснее. Дальний Восток мы почти потеряли, но не отдавать же теперь и Проливы, после всей пролитой крови! Так нет, думцы готовы теперь всё обернуть так, что мол, они одни ратуют за то, чтобы Проливы станут нашими. Какое коварство! Особенно усердствует продажный Милюков – разговорщик и фарисей.
- Поручик, не оскорбляйте память Сергея Павловича Милюкова, который пал летом пятнадцатого под Брестом от того, что «мудрый» командир Ирман, зовущий себя Ирманов, послал в атаку тринадцать таких же новичков под австрийские пули, - с воодушевлением заговорил вдруг незнакомый кавалерийский офицер, оказавшийся рядом, - Нервный тонко организованный юноша и доброволец с самого начала войны! Хотел в политики, но пошёл на филологический, а потом - в Петровскую академию. Да только не жалеют наши начальнички лучшие силы страны.
- Что же, некоторый плюс папаше-Милюкову за то, что не удержал своё чадо в тылах, - невозмутимо проговорил Истомин.
- Похоже, что Вы хотите меня ещё больше задеть, сударь, но у Вас не выйдет, - чванливо заявил офицер, - я не стреляюсь с не прошедшими военного образования.
- Вы напрасно думаете, что я стреляю хуже Вас, ротмистр, - всё столь же невозмутимо продолжал Истомин, - Обучен этому искусству с отрочества.
- Что же, может нам придётся ещё поговорить посерьёзнее, - мрачно усмехнулся офицер.
- Вы знаете, подпоручик, - продолжил Нил Капитонович, обращаясь к Петру, словно, не замечая слов ротмистра, - все крупные Сибирские реки, к сожалению, текут лишь в меридиональном направлении, за исключением Амура. В девятом году была создана особая комиссия при министерстве путей сообщения, которая разработала грандиозный проект сибирской водной магистрали от Урала до Владивостока, протяжением свыше десяти тысяч вёрст. Каков масштаб! Нам бы удалось горы свернуть, если бы не проклятая война.
- А сколько бы мы могли дорог железных протянуть! – мечтательно поддержал его Пётр.
- Война погубит Россию. Всё к тому идёт, - Истомин щедро наполнял свой очередной бокал весьма крепким красным и тут же опустошал его.
- Бивали немца и раньше и теперь сумеем, - успокаивающе произнёс Охотин, избегая прикасаться к горячительному.
- Довелось мне родиться в тихом усадебном мирке, - совсем расчувствовался Истомин, - И я горжусь тем, что я не рождён в болотных миазмах столицы, отравленной пораженческим духом! Но и рад, что голубая кровь отца во мне очистилась родниковой водой, дыханием лесов и сделала меня провинциальным русским человеком, не извращённым нормами столичного поведения. Как сейчас помню погост прицерковный, покосившиеся старые кресты среди зарослей сирени, подсолнухов, крапивы да лопухов. Конный двор с крепким душком навозца, прифабричное имение – лесопилка с кирпичным заводиком. Яблочный Спас - дух соломы и крепкой восковой антоновки. А какие у нас пряники были вяземские! – Нил ударил кулаком по столу, - хо-ро-шо бы-ло, славно бы-ло! – и уронил тяжёлую лысеющую голову на короткой шее на кулаки, упёртые в стол.
Охотину стало неудобно за бражное поведение этого приятного душевного человека, и он резко оглянулся вокруг. Петра успокоил вид собравшихся, шумевших по своим группкам, собирающимся в кружки по всему простору помещения. Никто вроде бы и не обратил внимания на выходку резко охмелевшего Истомина. Но тут Охотин на мгновенье встретился с насмешливыми глазами соседа-прапорщика. Пётр с неприязнью заметил, что его сосед очень даже просто нашёл общий язык с другим соседом, - поручиком гвардии, и они уже о чём-то шушукаются, насмешливо поглядывая на пожилого генерала. Пётр прошёл мимо них, желая по-возможности расслышать очередные гадости, которые они говорят. Кое-что оказалось возможным разобрать.
- Когда отрешили генерала Мрозовского, вместо него командиром Гренадерского корпуса был назначен «гениальный» Куропаткин, продолжавший руководствоваться опытом своих «древних» туркестанских походов, как вскоре и в Японскую. Чем это кончилось тогда — ни для кого не тайна, - ухмыляясь, рассказывал прапорщику его сосед, - Генерал Куропаткин лихо вознамерился прорвать фронт без артиллерийской подготовки, ослепив немцев сильными прожекторами. Он велел полкам, одетым в белые балахоны, ползти к проволочным заграждениям, а прожекторам ослепить засевших в окопах немцев. Кокандцы и бухарцы могли бы впасть в панику, уповая на Аллаха, но германцу-то прожектора оказались не в диковинку, что Куропаткин, со своими семью пядями во лбу, как-то совершенно упустил из виду. Немцы живо погасили наши прожекторы прицельной стрельбой, а затем перестреляли и немало атакующих, расположение которых прожектора осветили заодно.
- Да уж, такое у нас командование...- живо откликнулся прапорщик.
- Каковы верха, такова и армия. Крестным отцом Цесаревича был выбран император Вильгельм, отношения с которым значительно улучшились за время Японской. Что же ещё можно ожидать от такого Двора?
- А мне довелось услышать забавную историю вроде Ваших прожекторов, - бодрым тоном начал прапорщик, - Не так давно неподалёку отсюда на хмуром ночном небе, прямо на облаках возникли светлые не слишком отчётливые, но вполне узнаваемые буквы огромного размера: «И настанет Ссудный День!» И пошла по окопам солдатская божба и нервишки у всех на пределе. Даже германец притих. Оказалось, что сын генерал-губернатора Приамурья Пётр Николаевич фон Дитмар , окончивший Пажеский корпус и цюрихский политехникум, ещё давно изобрёл световую рекламу на облаках с помощью проекции электропрожектора. Вот и постарался человек. Но полицейские чины были ещё в прошлом веке в мирное время напуганы, мол, народ не так поймёт. Запретили,естественно. А тут один из офицеров воскресил его изобретение, решив напугать немцев. Правда, своих удалось ему напугать куда больше. Германец-то практичнее.
- Весельчак! Следует созерцать этот нелепый мир бычьим глазом, наращивать броню цинизма и не мудрствовать лукаво. Командир, изобретший новый способ засолки капусты, или у которого кашу варят пятнадцатью различными способами, аттестовывается у нас, как выдающийся, и продвигается по службе. Наши помыслы и устремления направлены более на нестроевую часть. Что ждать от такого начальства?
Охотин поспешил отойти, чтобы напрасно не портить настроение. Он предпочёл подойти к группе молодых кавалеристов, в которой звучал знакомый задорный голос Трубецкого:
- Да, да, господа. Повенчались мы в Преображенской, во «Всей гвардии» соборе, и не иначе!
- Тут не грех и выпить, господа! – воскликнул ротмистр Стародворский.
- Я вам так скажу. господа, - разгорячился юный корнет Владимир Трубецкой, - никогда конница не будет предана забвению! Никогда! Слишком много души нашей в это дело вложено! Годы и души, души и годы!
- Конечно так! Ура! – гремели юные глотки.
- Сама Вдовствующая императрица, шеф наш, синих кирасиров, приходила болеть за нас на все спортивныЯ скачки. Что же и это всё напрасно?! – не унимался Владимир, - Великий князь Михаил Александрович и сам участвовал в скачках наших на Гатчинском поле в Тяглево. А как лихо взяли наши кирасиры Плешков с Эксе и кавалергард Родзянко приз на «Кубок короля Эдуарда VII» в Лондоне в здании «Олимпиа»? Это стало апофеозом нашего конного спорта, господа! Присутствовали королевская чета, наша императрица-шеф и Михаил Александрович. Наши победы три года в подряд с двенадцатого завершились тем, что кубок перешёл в Россию! Оркестр играл «Боже царя» и все, включая англичан, встали. Король лично поздравил троих наших триумфаторов и вручил каждому настольные часы.
Грустно стало Охотину слушать всю эту милую сердцу, но далёкую от реальности браваду. Недавно он слышал, что не только гвардейцы почти все перебиты, но и лучшие племенные жеребцы их. «Неужели всё это, слава наша, безнадёжно уходят в прошлое?»
- А как пошло в гору охотничье дело у нас, когда Михаил Александрович начал проходить в нашем полку службу? – сказал Стародворский, - Как и Государь, он - прекрасный стрелок и сохраняет полное хладнокровие во время опасных медвежьих охот!
- Ну, положим, что господин Стародворский ещё и не начал службу, когда Великий князь стал поднимать у нас охотничье дело, - едко бросил кто-то из кавалеристов, - Ну да не суть.
- Старая царица Мария Фёдоровна особо часто посещала наш полк, когда её любимый сын Михаил проходил службу в нашем лейб-эскадроне. Заглядывала она и в казармы, и в полковой лазарет. Государя солдаты наши видели частенько и на маневрах в Красном, и на смотрах. Относились к Нему с любовью и почтением... Да только, где теперь все эти гвардейцы, господа?
Зависла зловещая тишина, слышны были лишь разговоры других групп.
- Выпьем за память наших гвардейцев, господа! – нашёлся Стародворский.
- Учились мы старательно, да и бездельничали при случае, - продолжил после выпитого бокала Трубецкой, - Пялились на фланирующую по Царскому публику, на милых розовеньких барышен, наслаждались обедами в просторе офицерского собрания с серебряными приборами. Кто цедил средь бела дня чай, кто сельтерскую, а кто и ромовый пунш, кофе с коньячком и все погрязали в досужих сплетнях о любовных похождениях, производствах и наградах, вперемешку с крепкими анекдотами. Насытившись до отвала, потчевали часок и - на занятия. После ужина наши наставники отправлялись в Клементьево послушать музыку, потанцевать, поухаживать, поиграть в карты,бильярд, а мы – немного поскромнее, но какая жизнь была, господа! Боже мой! А как легко давались стрельбы на Клементьевском полигоне и как несопоставимо тяжко пришлось в боевой обстановке на фронте... «Настроение сверх отличного!» говорили при хорошей оценке на стрельбах...
- Не ценили тогда всего должным образом... – бросил кто-то из рядов гвардейцев.
- Помню даже весёлую нашу поездку в Бородино и непочтительный, не взволновавший ни ума, ни сердца осмотр поля бранного, - продолжил Володя Трубецкой, - При таком настроении недалеко и до развала в избранных войсках...
- Хоть рыцарство среди господ офицеров у нас сохранилось, - вставил Стародворский, - У немцев и того нет.
- Примечательно, что в среде летунов оно держится с обеих сторон, - подчеркнул Трубецкой, - В ходе этой лютой войны уцелел рыцарский обычай почётно хоронить убитых врагов и сообщать противнику о пленных.
- Всё держится на генерале Каульбарсе в нашей авиации. А Михаил Александрович его поддерживает, - добавил Стародворский.
- Совсем недавно англичане впервые ввели в бой свои новые «блиндировки» по прозвищу «танки», что означает «лохани». Эдакие сухопутные корабли. Говорят, они наводят страх своим грохотом. Кто знает? Может за ними будущее? – сообщил совсем молодой корнет Баклицкий.
- Не дай Бог такого будущего! – возмутился Трубецкой.
- Британские «томми» не из тех, кто склонен к жертвенности, вот и изобретают, как бы за броню спрятаться, - брезгливо заметил Стародворский.
Пётр Охотин подошёл к группе более старших чинов, беседующих в стороне, остановившись на почтительной от них дистанции. Подобным образом, то есть вроде как вместе с чинами, но может быть и в стороне, стоял маленького роста офицер с голубыми вострыми глазками, худощавый, с рыжеватой бородой. Пётр заметил, что до сих пор не слышал ни слова от этого человека. Позже Пётр узнал от словоохотливого Трубецкого, что это уральский казак есаул Матвей Филаретович Мартынов, который отличился при обороне деревни Агнишково. Есаул был ранен в бедро шрапнельной пулей навылет и остался в строю до окончания боя! Подготовленных кадров остро не хватало и Мартынову поручили должность исполняющего дела старшего адъютанта штаба одной из заслуженных кавалерийских дивизий, в которую входили лейб-гвардейские полки. Уральский казак по своему образованию и достатку оказался чужеродным элементом в этой среде, и ему стоило усилий, чтобы на равных войти в замкнутый гвардейский офицерский круг .
- «Александр Третий оставляет Россию более великой, чем её получил» писали во французской печати, а вся Европа почувствовала, что она теряет арбитра, который всегда руководился идеей справедливости, - говорил граф Келлер.
- Нашему Государю бы почаще к примеру своего Отца обращаться. Пошло бы на пользу, - вставил Врангель.
- Другим великим делом Александра было воссоздание морского могущества России, - продолжил Келлер, - Александр-Миротворец положил начало броненосным эскадрам вместо лёгких флотилий корветов и клиперов и воссоздал заново Черноморский флот. Строили русские инженеры, на русских заводах, из своих же материалов. А шутник был наш Государь Александр, господа! Как-то решил Он проверить вопрос о своём происхождении. Ходили слухи, что Павел Первый был сыном не Петра Третьего, а придворного Салтыкова. Историки заключили, что отцом Павла может быть признан лишь император Петр. Государь истово перекрестился и сказал: «Слава тебе, Господи, мы – законные». Но, через некоторое время к Нему явился другой историк, который на основании тех же мемуаров и донесений, с не меньшей убедительностью доказывал, что Павел - сын Салтыкова. Государь опять перекрестился и произнес: «Слава тебе, Господи, мы – православные».
- Выпьем за нашего великого Государя, Царство Ему небесное! – сказал Дорофеев.
- Кстати, сам император Александр, при его глубоко русском складе ума и симпатии ко всему русскому, отнюдь не сочувствовал русификаторским крайностям и писал Победоносцеву: «Есть господа, которые думают, что они одни русские, и никто более. Уж не воображают ли они, что я Немец или Чухонец? Легко им с их балаганным патриотизмом, когда они ни за что не отвечают», - продолжил Келлер.
- При Нём, все православные учащиеся Северо-Западного края должны были посещать церковь в обязательном порядке по субботам и воскресеньям, а на праздничное православное богослужение обязали приходить и гимназистов-католиков с лютеранами. Только иудеи освобождались, - сказал Врангель.
- Александр Третий заявил Бисмарку: «За все Балканы не дам ни одного русского солдата».
И как верно! Что мы получили от болгар вместо благодарности? – вставил Дорофеев - Докишотство вся эта балканская политика с её панславизмом! И Государь наш, простите за прямоту, тот самый Дон.
- Есть такая склонность у нашего Государя, что говорить, - задумался Врангель, - Но следует помнить, что лишь Он сумел предотвратить Большую войну в восьмом году.
- Никакой славянской солидарности нет, - гнул свою линию Дорофеев, - Взять ту же армию Франца-Иосифа. Не зря она называется «Цыганским базаром». Славян в ней побольше, чем австрияков - и чехов полно, и босняков, и сербов, и хорватов, и поляков, и черногорцы есть, герцеговинцы, словаки найдутся и венгры с итальянцами. Цыгане даже есть.
Охотин прошёл назад к молодым гвардейцам и услышал уже лишь бражные байки:
- И тогда бандерша по прозвищу Бубновая Дама провела его жену в номерок, где жена увидела своего благоверного в объятиях весьма корпулентной дамы. Дело окончилось тем, что он открыл свои кингстоны , господа, - повествовал ротмистр Стародворский.
- Нет худших чертей, чем падшие ангелы, - глубокомысленно вставил кто-то.
- Господа, говорят, что скоро и к нам прокрутят фильмУ с «Нашей Верой »! – возбуждённо говорил третий.
Охотин подошёл к Истомину, который поднял голову и искал взглядом, чтобы ещё принять для укрепления духа.
- Нил Капитонович, - сказал Пётр, - Вы бы лучше отказали себе в этом сегодня.
- Самое ужасное в том, - неожиданно и вполне трезво сказал Истомин, - что народ нам не простит этой изматывающей войны. Не немцы вторглись в Россию, а народ вынуждают идти на земли приграничные и чужие, как в Японскую - не свой очаг защищать. Частенько слышал я речи вроде: «Да зачем нам, Ваше Благородие, эту Галицию завоёвывать, когда её пахать неудобно?» Но русского народа уже здесь побито куда больше, чем когда-либо за всю нашу историю. Кавказцев мы не призываем, ну и ладно. Жители Туркестана отказались идти даже на тыловые работы – бунт во время войны устроили, но интеллигенция им сочувствует: «сатрапы» их бедных подавляют! А своих гоним на фронт уже девятнадцатилетних! В начале войны и оружия не хватало, а дрались всё равно лучше. Дисциплина была на ином уровне. А что мы имеем теперь? И вооружены куда лучше, а в бой идти солдат не хочет, слышит всё чаще об измене в верхах, о «царице-немке» и прочие гадости. Или: «баре войну затеяли, а убивают мужичков». Это уже не тот солдат, что был в четырнадцатом: армию как бы подменили вот, что страшно и чревато!
- Что видит народ, так и воспринимает. От реальности никуда не денешься, разве не так, поручик? – всё так же пренебрежительно-вызывающе спросил Истомина тот самый ротмистр, - А Государя однажды довелось мне увидеть. Потерянный взгляд, всё пыжится, а сам и сказать ничего не умеет. Какой уж там царь! Даже не царёк. Папаша пусть и мракобес и неотёсан был, но хоть держал себя подобающе, а тут... Не зря Бальмнот сказал...
- А Вы, сударь, сознаёте, что вышеописанное с такой истинно либеральной желчью «ничтожество» уже пару раз спасал от войны Всю Европу? – гневно спосил Истомин, побагровев от прилива крови, - Удерживал, расставлял всех по местам? Всю Европу!
- Да ну что Вы в самом деле, какой уж там «спасал», - усмехнулся ротмистр.
- Такой Европу спасти не может, - подтявкнул ему прапорщик с надменно-иронической улыбкой на поджатых губах.
- Отчёт своим словам отдаёте? – взъярился не на шутку Нил, не глядя на прапорщика, - Да я готов Вас вызвать на дуэль за всю эту грязь! Только имейте в виду, что стрелок я пока ещё достойный, а на таких рука моя не дрогнет!
- Да бросьте Вы, в самом деле. Словно юнцы мы с Вами какие. Какая может быть дуэль? Тот же Николай запретил строжайше. Одумайтесь! – изменившимся тоном возразил ротмистр и вся его самовлюблённость с уверенностью куда-то испарились.
- В рядах действующей армии для поднятия духа офицерства законы свои, - вмешался полковник Кутепов, услышав ссору, - Даю Вам право удовлетворить вызов господина Истомина, ротмистр!
- Дуэль! – вскричал Нил Капитонович и ротмистр, на глазах всего собрания, не мог сказать «нет», не загубив свою карьеру.
Было очевидно, что как Кутепов, так и подошедший Врангель, сочувствуют поручику Истомину, а Крымов воздержался от своей оценки. Срок дуэли назначили на следующий полдень. Секундантом Истомина охотно согласился стать сам полковник Кутепов. Охотин горел желанием узнать о результате дуэли, но был вынужден срочно отправиться в свой отряд. Уже после завершения очередной отчаянной операции в духе Пунина, Пётр сумел узнать, что бедный Истомин лежит в госпитале с простреленным плечом.
В ту ночь за «языком» пошли уральский подъесаул Нефёд Мизинов, который был переведён к ним в отряд по собственному желанию, Булак-Балахович, Унгерн и Охотин с двумя рядовыми. В Пунинском отряде, а теперь уже - Отряде имени Пунина, такое было не в диковинку, когда чуть ли не всё начальство шло в ночное дело, считая его особенно деликатным и важным. Но многие понимали, что руководство отряда ходит на дело само из любви к искусству и удали. Долго подползали к вражеским позициям по давно некошеному хлебу вдоль границы Польши и Восточной Пруссии. Благо было темно и шелестел ветер. Петя в очередной раз своей взрослой жизни играл в индейцев, стараясь красться как можно бесшумнее. Прямо из трав бросились на часового с подчаском, стоящих у придорожного креста, сдавили сонную артерию и не дали пикнуть. Сделано было грамотно: ни часовой, ни подчасок не издали и звука. Их рты забили кляпами и туго завязали поверх платками, связали руки сзади, притянув к ногам. После этого предстояло пробраться на укреплённый участок на фольварке , окружённом излучиной реки. Рядовых оставили возле связанных с целью прикрыть себе путь к отступлению. Было решено проплыть по ледяной воде и зайти с совершенно неожиданной стороны. Пустили по течению сухой ствол дерева, а сами, держась одной рукой за него и сжимая холодное оружие в другой, отдались течению воды. Сухой пакет со взрывчаткой положили на ствол у развилки. При свете луны все трое живо определили какой из блиндажей офицерский и прокрались к нему. На вопрос часового, направившего винтовку в грудь Унгерну «кто и зачем?», Роман ответил на чистейшем немецком, что они офицеры из соседней части и имеют срочное дело. Пока часовой успел разглядеть, что форма их не германская и, к тому же, подозрительно мокрая, его оглушили ударом рукоятки шашки в лицо. «Свеженького язычка» взяли из тёплой постели, заткнув его рот кляпом на месте, но когда связывали, на пол упал чайник. На шум вскочил второй офицер, тут же получивший по темени прикладом винтовки, взятой у часового. Брыкающегося «языка» уже вытаскивали из блиндажа, когда раздался заспанный голос третьего соседа:
- Ну что там такое, Диетер?
- Что-то с кишками не в порядке, - ответил, кашляя, Унгерн.
- Эй, там! Что такое? Это ты, Диетер?
Его вопрос потонул в грохоте взрыва, а три фигуры, держа над головами увесистого «извивающегося червя», уверенно бежали к месту, где их ждали товарищи. Они уже были почти за пределами вражеской позиции, когда оказались замеченными и со стороны их спин зажужжали пули. Как только силуэты десятка преследователей показались на фоне луны, грянули «трёхлинейки» двух рядовых, а трое с «живым грузом» залегли рядом с ними, позволив голове пленного слишком стремительно встретиться с землёй. Каждый из пунинцев швырнул в противника по гранате, Пётр послал пару пуль из своего «Смит-и-Вессона», а Нефёд уложил одного бегущего наповал из кавалерийского карабина. После этого они бросились бежать, ожидая временное замешательство в рядах десятков преследователей. Стрельба усилилась и вдруг впереди убегавших раздалось несколько выстрелов. Они решили, что окружены и решили дорого продать свою жизнь, но скоро офицеры догадались, что впереди никого нет, а просто рвутся вражеские разрывные пули, ударяясь в стволы сосен. Не повезло в ту ночь лишь одному рядовому, которому угодила в руку пуля, а потом с десяток осколков от жестяной гранаты в грудь и голову, но не глубоко. Преследователи сумели отрезать русским путь к своим позициям, но в ночном лесу отряду удалось окончательно раствориться и дальнейшее преследование потеряло смысл. Дошли с языком до ближайшей деревни, которая оказалась, к их радости, не польской, а населённой колонистами-старообрядцами. Жители оказались несказанно рады первым русским, которых они увидели после долгой германской оккупации. Старики пытались целовать руки офицеров и рядовых, а женщины несли им караваи хлеба, крынки молока и негодовали при упоминании об оплате за пищу. Подкрепившись и слегка просохнув, отряд устремился в обход к своим. Проводник-старообрядец безошибочно провёл их через болото, куда бы немцы не рискнули сунуться. За взятие в плен не кого-нибудь, а временно командующего немецкой дивизией, все участники были награждены, и Пётр получил Георгия третьей степени и повышение скачком сразу до штабс-капитана, то есть обогнал даже Глеба, и оказался на одном уровне с профессиональным военным, братом Аркадием. Но Пётр понимал, что офицеров в армии не хватает и не обольщался быстрым продвижением. Светом своей белой эмали отныне согревал Георгиевский крест грудь Петра Охотина. Всё чаще вспоминался Петру на досуге его первый бой, когда по небу над ними неслась шрапнель, но разрывалась, к их счастью, достаточно далеко. Было страшновато с непривычки и, при каждом разрыве, хотелось залечь. Иной раз заряд и вовсе не разрывался, поскольку даже немецкие заводы, второпях, зачастую гнали брак. С тех пор страх ушёл в прошлое и оставалось лишь неприятное чувство, если над головой летали «чемоданы» тяжёлых орудий. Но надо было гордо нести звание пунинца и не позволять подкрасться панике даже при обстреле тяжёлой артиллерии. А гвоздить немцы умели с убийственной методичностью, не жалея снарядов. Самое мрачное, что довелось до сих пор увидеть Петру, был полевой лазарет, куда он попал до того, как стал пунинцем, где по коридору не пройти: всё было забито носилками, на которых в ожидании свободной койки, стонали мокрые после ливня люди. Всюду грязь, смрад, беспомощность и хаос, упорно преодолеваемый усилиями самоотверженных врачей и сестёр милосердия. Ещё страшнее были слухи о газовых атаках, от которых якобы нет спасения. Бог пока миловал Охотина, поскольку партизаны-пунинцы чаще находились в стороне от основных позиционных боев. По рассказам газы это было нечто, что нарушало всякие этические нормы войны и отношение к врагу после них переходило последнюю черту, когда враг рассматривается уже не как одушевлённый противник, а некое абстрактное зло, против которого хороши любые методы. Лишь однажды Пётр видел противогазную маску – зловещий голый белый резиновый череп её надевшего с отвратительными квадратными глазами из застывшего стекла и хоботом вместо носа. Как-то случилось памятное и забавное дело. Пунинцев послали в сторожевое охранение для помощи пехотному полку. Неожиданно дозорные наткнулись на шумные немецкие колонны, двигавшиеся шагах в сорока друг от друга. Дозорных поразило, что вся эта не очень стройно двигающаяся толпа распевает песни. Прислушавшись к странному пению, они заметили, что немцы чередуют лишь пару нот, да несколько повторяющихся слов. Стало ясным, что противник мертвецки пьян. Немецкий офицер ритмично размахивал револьвером на шнуре, как дирижёрской палочкой.
Позже выяснилось, что неподалёку был спиртной завод. Баки со спиртом оказались пробиты из винтовок, остатки спирта впитала земля. Несколько солдат, совершенно опившихся, валялись подле баков. Малочисленному сторожевому охранению удалось в тот день окружить и пленить более сотни немцев. То, что неприятель был пьян, конечно же, снижало заслугу пунинцев, но пленные есть пленные и среди них оказалась даже парочка офицеров.
Под лёгким блиндажом офицеры-кутеповцы резались, кто в шахматы, кто в карты. Со времени затухания брусиловского натиска на фронтах становилось всё тише. И зима уже была на носу. В дверь кто-то постучал и зычный голос маленького усатого Мило Златычанина пригласил войти. В накуренное полутёмное помещение вошли красноносые то ли от холода, то ли от ещё чего, Дорофеев, Стародворский, Трубецкой и ещё пара молодых корнетов.
- О! Старые знакомцы кавалеристы! – просиял Златычанин, жаривший в сале слегка прогоркшую колбасу, - Милости просим, милости просим!
- Проходите, не смущайтесь, рады будем вас видеть, - добавил невесёлый Истомин, сидевший на табуретке с рукой на перевязи.
Оба встали и обменялись рукопожатием с гостями. Подходили здороваться и незнакомые им пехотные офицеры из резавшихся в карты. Лишь двое шахматистов с мрачными лицами не замечали никого вокруг.
- Мы тут кое-чего горячительного имеем. Вот и принесли, - выставил на стол мутноватую бутыль Дорофеев, - А ещё тут у корнета целый чемодан крепкой виленской колбасы.
- Оно ко столу придётся, очень даже ко столу, - просиял Мило.
- Драгутин, пошли «архимеда» к полковнику, пусть скажет, что к вечеру будем в части, - распорядился Дорофеев, пребывавший уже в чине ротмистра гвардии, и молодой бравый черноволосый корнет снова вышел за дверь.
- Полковник Врангель, видно, вас в ежовых держит, - усмехнулся Любомир Истомин.
- Но мы его любим, - махнул рукой Амвросий Дорофеев.
- Так, Вас кличат «Драгутин»? – подошёл Мило к вернувшемуся корнету.
- Корнет Драгутин Зорич, Ваше Благородие! – вытянулся в струнку стройный длинный малый перед мелковатым старшим офицером.
- Из сербов, стало быть? – удивлённо спросил Мило.
- Так точно!
- Очень рад. А Мило Златычанин, стало быть, из Черногории будет, - ослепительно улыбнулся Златычанин.
- Рад стараться, Ваше Благородие! – выпалил рослый молодец.
- Чему стараться-то? – расхохотался Амвросий, бывший уже навеселе, - Быть сербом? Этому уже не обязательно стараться.
- Наше дело слушаться приказа, Ваше Благородие, - со сконфуженным лицом обратился уже к Дорофееву корнет Зорич, - Чтобы стать достойным примера Радомира Путника . Разить врага, как он!
- Через шах не запираться! – гаркнул вдруг кто-то из шахматистов, - А кралю-то Вам придётся отдать, сударь.
- Бубновая девятка - могила! – донеслось со стороны картёжников.
- От полного разгрома глупых чванливых румын спасли корпуса кавалерии графа Келлера и Хана Нахичеванского, - высказывал вслух свои мысли, углублённый в себя и не слушавший окружающих, ротмистр Стародворский, - Мы попробовали сохранить видимость существования румынской армии и государства. Война нами уже ощущается, как привычная, тупая боль. Уже был случай, когда целый полк отказывался идти в атаку. Дожили
- Самое тяжёлое время для кавалериста - это ожидание, - начал застольную речь Дорофеев, разливая мутное пойло по стаканам и кружкам, - Каждый кавалерист в душе мечтает лишь об атаке. Потому и тоска охватывает нас с этих осенних месяцев.
- Не могу не согласиться, - ответил Мило, - Наступать это радость и для пехоты, но наступать по неприятельской земле это, вдобавок, и гордость.
- Эх, давно уж мы не мчались в бой, господа. Тоска! Поднимаю этот «искрящийся бокал с шампанским» за скорейшее наступление! – проговорил Амвросий, потрясая мятой жестяной кружкой.
- Не иначе, как «Абрау-Дюрсо», господа, - засмеялся поручик Истомин, который, ощущая себя старшим по возрасту, держался со всеми на равных, - Так, выпьем «абрашки», господа!
- Ура! – крикнули самые молодые.
- Эх, яблочко бы к этому пойлу солёное, - вздохнул Любомир.
- Вот, по случаю яблочков, господа, - разговорился Мило, - так, равных нашим черногорским в природе не бывает.
- Ах, бросьте. Антоновка не хуже, - заявил Дорофеев, - Ещё осенью четырнадцатого, припоминаю, в польском лесу наткнулись на деревушку. Из халупы выползает полька с ликом печальным, а до чего красива! Вообразить такого себе не мог в этакой глуши! И угостила она нас солёными яблоками, мол, бери, пан-солдат. Разговорились: слово - по-польски, слово - по-русски. Оказалось, что вдова она. Дошло и до её запаса добрейшего крепчайшего кукельванца, от которого, ежели полный стакан – под стол полезешь и вепрем завоешь. Добавили и стало совсем хорошо. Что дальше было – не помню. Не подумайте, что это было какое-то неспелое создание, которое я совратил, - отнюдь нет.
- Что же Вы с ней в шахматы играть стали, что ли? - хихикнул Мило.
- Шахматы – не шахматы, а дама была в самом соку, господа. В теле, что говорить. И всё исключительно по обоюдному согласию.
- Неполный флеш ! – гаркнул кто-то, из продолживших карточную игру, - Конец теперь Вам.
- Не будьте человеком с зайчиком в голове, - последовал ответ, - Отыграться проще простого.
- Какой, к дьяволу, «флеш», - обиженно огрызнулся пьянеющий Дорофеев, недоумевая.
- Мой новый знакомец, корнет Зорич, - развязывался язык и у Златычанина, - Тут по близости одно место есть, где до женских прелестей можно честному офицеру без вывертов добраться. Было бы желание. Так что, приглашаю с нами. Вы тоже с нами, господин Истомин?
- Да куда уж мне. Стар стал для таких забав, да и люблю одну даму. Изменять не стану.
- Нам проще, корнет Зорич, мы свободны, как ветер. Разве не правду говорит Златычанин? – расшумелся Мило, размахивая и ударяя по столу, опустевшей звонкой жестяной кружкой.
- За прекрасных дам, господа офицеры! – проголосил вдруг молодой ротмистр Стародворский и резко опустошил кружку с остатками мутного пойла.
- Не уж-то тот кукельванец был сильнее этого «зверобоя»? – спросил у Амвросия Любомир.
- Уверяю Вас, господин Истомин, что эта самогонка в подмётки не годится по силе действия тому кукельванцу, - громко и возбуждённо ответил гвардии ротмистр.
- Не иначе, как та самая полька заговорила тот напиток, - засмеялся Истомин.
- Предлагаю прямо сейчас и до тех дам, господа! – предложил Мило.
- Надо хоть закусить подобающе, а то смердеть от нас будет отнюдь не по-офицерски, - сказал Дорофеев.
- А Вы полагаете, что те самые дамы ведают иные запахи? – улыбнулся Любомир.
- Это Вы напрасно, господин Истомин, они не какие-нибудь заштатные. Присоединяйтесь к нам и сами увидите. Не будьте большим католиком, чем Папа.
- Погляди, как там вокруг, корнет, - обратился неожиданно Дорофеев к Драгутину, - Ну, на предмет продвижения противника.
«А его совсем разморило. На посмешище себя выставляет. Видать прикладывался к бутыли по пути не раз» - подумал Любомир.
- Будет сделано, Ваше Высокоблагородие!
- Вспомнил, господа, про ту польку и стал весь наэлектризован словно некий гальванический эффект, господа, - заявил Амвросий.
- Интересно, а как это? Каково ощущение быть гальваническим элементом? – с самым серьёзным выражение лица спросил Истомин, сдерживая смех.
- Это почти как врубание на коне на полном скаку в ряд неприятеля, - возбуждённо продолжил Амвросий, - Крушишь шашкой всё и вся.
- Гальваника это грустно, господа, - неожиданно выдал Стародворский, переводя тяжёлый пьяный взгляд с одного офицера на другого, - Ладыгин в 1872 году создал работающую электрическую лампочку, но прохиндей Эдисон сумел наладить производство ламп и народ впервые узнал о них. Потому он вошёл в историю. То же самое с самолётом Можайского и таковым братьев Райт. Где и что впервые изобретено не имеет значения. И это справедливый мир?
- Имею честь доложить Вашему Высокоблагородию происшествий не случалось! – отрапортовал вернувшийся корнет.
- Замечательно, корнет, милостивец ты наш, – отозвался Дорофеев, взгляд которого становился всё более заторможенным, - До чего же умеют у нас обезличивать армейский язык. Ещё при Царе-Миротворце говорили не иначе, как «все обстоит благополучно», но потом почему-то заменили на «происшествий не случалось». Ну, что же это за рапорт такой: «происшествий не случалось»? Лев Толстой бы в гробу перевернулся, услышав такое. Весь столичный бомонд над нами смеётся.
- Да он и не ведает, как у нас тут рапортуют, гвардии ротмистр, - усмехнулся Любомир.
- К чёрту этот бомонд – терпеть не могу, как и штабных крыс! - вскричал Амвросий.
- Наша ненависть боевых офицеров к генштабистам зиждется отнюдь не на том, что у них там тепличные условия во время войны, а на том, что, они там вершат судьбы наши, - неожиданно заявил Стародворский.
- Очень даже верно замечено, - подтвердил Дорофеев.
- Но тем охотнее положу я свою шкуру на заклание, чтобы им там тошно от нашей крови стало! – выдал Мило.
- Ваше заявление уже... уже попахивает захер-мазохизмом! – хмыкнул корнет Трубецкой, который был, возможно, давно пьянее прочих.
- А что оренбургские казаки? – вдруг, тряхнув головой, заявил Дорофеев, - Оренбургские казаки при Царе-Миротоврце отдавали землю свою компаниям по добыче золота, да подешёвке, а сами на тех копях прирабатывали. Намытое, говорят, за полцены сдавали.
- Но, Ваше Высокоблагородие, никто и не говорил об оренбургских казаках, - в словах корнета Зорича сквозили удивление и растерянность.
- Зато я говорю исключительно о казаках и притом оренбургских, - выпучил глаза на корнета гвардии ротмистр, - Как тогда, после поверки, велел я казакам, по случаю праздника Крещения Господня, спеть «Во Иордане крещающуся Тебе Господи». И спели.
- Увы, но своекоштным студентом я не был, - столь же невпопад выдал вдруг Стародворский, - Обманывать не буду, господа. Как на духу.
- Да, господа офицеры, - сказал неожиданно для самого себя Истомин, чувствующий, что и его разморило, - похоже на то, что самогон этот не слабее того знаменитого кукельванца...
- Просто отвыкли мы. Сухой закон. Война. Не раздобыть, - отозвался Владимир Трубецкой.
- С войны прикрыли казёнку, но голь на выдумку хитра. Если брагу с пивом и раньше варили, то теперь стали гнать из зерна перегон, а он покрепче водки. Вот такой вам кукельванец, - рассмеялся Любомир.
- К чёрту бомонд! – не унимался Дорофеев, по принципу заевшей пластинки.
- А Вы помните, господа, архимандрита Антонина из Александро-Невской лавры, который вещал на сборище у Мережковских с небывалой откровенностью и цинизмом о том, что взаимоотношение полов неизбежно греховно и, что с содомией придётся мириться. Мол, ежели раскрыть Библию, то становится ясным, что во все времена процветало открытое, или скрытое мужеложство, - зло сказал Стародворский.
- Не было рядом отца Иоанна Кронштадского, - вздохнул Трубецкой.
- А что говорить, господа, только тронь трон - всё и рухнет! – зычно провозгласил Любомир.
- Богему эту бы всю к стенке и поставить. И таких священников заодно с ними! Я знаю, что говорю. Нужна смена власти. Диктатура необходима. Трон он, так, или иначе, рухнет, -самоуверенно и напористо заговорил Дорофеев.
- Значит по-Вашему России не нужен царь? – мрачновато спросил Истомин.
- Если найдётся такой, как Грозный, то и пойдёт вместо моего диктатора, - ответил Амвросий.
- Типун Вам на язык. Это смахивает на незаконную узурпацию и уничтожение правящей династии! – возмутился Любомир.
- Так и передана была телеграмма, по аппарату Юза, - явно не о том заговорил Трубецкой, - И что бы вы могли подумать, господа, телеграмма не дошла!
- И сорвал он нашивку из гарусной тесьмы, - мрачновато добавил молчаливый корнет Евгенгий Баклицкий.
- Сёдла надо бы просушить, корнет, сёдла. Да конским потом пропитанные рейтузы кавалерийские. И как подобает, корнет! – вдруг сказал Дорофеев.
- Так, мы же медленно ехали, Ваше Высокоблагородие. И дождя нет, - растерялся корнет.
- Но сушить-то всё равно по уставу следует, - не слишком уверенно настаивал ротмистр.
Вошёл промёрзший Кутепов:
- Ох, и морозец по утру стукнет, - говорил он, растирая красные от ветра кисти рук и скидывая добротную мерлушковую папаху, - Перламутровые сполохи на горизонте.
- Не к добру оно, - бросил кто-то.
- А, пустое... - пошатываясь встал ему навстречу гвардии ротмистр, - У нас тут созрел импровизированный праздник, полковник, прошу извинить нас.
- Очень рад за вас, господа, - ответил Александр, подкрутив тяжёлый ус на мясистом мужественном лице.
- Есть ещё заначка самогонца, полковник, - разулыбался Дорофеев.
- Да я только так — пригублю слегка, если уж у вас праздник. Но не более, - сказал Кутепов, - Слышал я, гвардии ротмистр, что Ваш корнет, кажется... Евгенгий Баклицкий отличился в последнем бою.
- В деле при Фурочах и отличился он – гордец столичный. Он здесь с нами. Храбрый малый. Тот мрачноватый, что в углу сидит, - Амвросий повёл тяжёлым хмельным взглядом вокруг.
- С Вашего позволения я его поздравлю, Дорофеев, - и полковник шагнул к корнету, который с усилием вскочил и отдал честь.
- Вот именно. А Пуришкевич-то имеет свой санитарный вагон. На свои средства якобы всё организовал, - словно очнувшись от сна, заявил Истомин.
- Ну уж это Вы, господин Истомин, ни к селу сказали, ни к городу, - откликнулся Дорофеев.
- Очень даже может быть, - вяло сказал Любомир.
- Взять наших гвардейских генералов... Тот же Безобразов, или Раух? А Великий Князь Павел Алексадрович? А граф Игнатьев? Кто из них достоин называться генералом в нынешней войне? Вот именно... – с сокрушённым видом растекся по скамье Амвросий.
- Так и было на той двери, в местечке, написано: «Мы отворим вам кровь и поставим пиявки», - полусонно высказался Стародворский, - А вокруг разлилось молоко тумана...
- Вот именно, что в местечке, - поддакнул ему Амвросий, - Так вот, дорога незаметно привела нас к корчме, где хозяином оказался старый еврей-шинкарь. Ну и говорит он нам...
- Иду я, а вдали - Иссиня-зелёный еловый бор. Тепло и запах хвойный... – говорил сам с собой Стародворский, поминутно роняя голову на грудь.
- И вот, говорит он нам... – начал опять Дорофеев, - что-то я призабыл, господа, что же нам сказал тот шинкарь... Ну да и чёрт с ним, старым обманщиком. А вот города Расеи жидовеют до крайней степени. Коммерция вся схвачена – не сунься. Напористы очень.
- Россия - богоносица, призванная сказать миру новое слово! – резко сказал вдруг Истомин, - Москва поворачивается к Европе. Чем быстрее богатеет вчерашнее бородатое купечество, тем пристальнее глядит оно на басурман. В Петрограде же, благодаря склонностям монарха, укрепляются славянофилы.
- Одно из двух: или же Россия - плод, до зрелости сгнивший и опадающий, - вставил Стародворский, - Ведь это уже не война, а бессмыслица какая-то. Игра в технические достижения. К чёрту! Вина, господа, вина!
- Да не осталось уж не капли, - откликнулся Дорофеев.
- Тогда и войне должен быть конец, - стукнул кулаком по столу Стародворский.
В начале третьей и самой суровой зимы Великой войны, по прифронтовой приграничной полосе между Пруссией и Польшей брёл одинокий обросший путник в обмотках с котомкой за сутулыми плечами. Он медленно и устало перебирал слабеющими ногами по свежему снегу, провалившемуся до чавкающей грязи, и силился не сбиться с дороги, едва начертанной местами убогими пучками прутьев, отросшими на пнях. Окоченевшие мокрые ноги отказывались служить, а в животе путника не было ни крошки уже более суток. Начало смеркаться. «Господи, спаси и сохрани. Дай дойти до места, чтобы я мог совершить свой долг». Выражение лица у странника сохранилось благостно-покойным, несмотря на все тяготы. Он лишь слегка морщился от ледяных порывов ветра с мокрым снегом. Тёмные мрачные и задумчивые, глубоко посаженные, глаза его тонули во многочисленных складках обветренной кожи. Правой рукой, замотанной в промокшую ветошь, он перехватил котомку из левой, посиневшей от холода. Путник сознавал, что остановиться здесь в такое ненастье означает обречь себя на смерть. Необходимо было выдержать ещё несколько вёрст пути. «Господи, побори борющего мене врага и укрепи...» От переутомления он уже едва сознавал, что творится вокруг и инстинктивно набрёл на еле заметный свет, струящийся через щель двери в землянку, что пряталась за обочиной просёлочной дороги и днём оказалась бы совершенно невидимой. Следующее, что он ещё остро ощутил, когда он растворил дверцу землянки, был ствол револьвера, наведённого в его грудь.
- Да это свой, похоже, господа, - прозвучал низкий голос крупного человека лет тридцати пяти в старой залатанной офицерской форме.
- Слава тебе, Господи, к своим попал... – вошедший крестился трясущейся от холода рукой.
- А Вы кто и откуда? – удивлялись офицеры.
- Новый полковой священник тут, - смутился своей мокроты и грязи, едва ли не падающий с ног вошедший.
- Вы присаживайтесь, батюшка, - сказал всё тот же молодой человек, пристально всматривающийся в лицо вошедшего.
- Чаю надо бы ему, господа, - произнёс с едва уловимым немецким акцентом молодой человек среднего роста, со странным отсутствующим взглядом светлых глаз.
- Ох, не помешало бы, господа офицеры. Озяб совсем. Думал не дойду, - голос незнакомца дрожал от холода.
- Так, Вы бы, батюшка, скоро бы до более комфортного места дошли, но только бы встретили там одних германцев, - рассмеялся коренастый молодой малый примерно тех же лет со слегка польским выговором, - А ежели бы направились в сторону, то угодили бы в болото, которое ещё не совсем замёрзло. На его краю мы и стоим. Потому немец нас тут никак не ожидает.
- В самом деле, Ваше Преподобие, - усмехнулся человек с очень светлыми глазами, - Куда Вы направлялись? Ведь тут же линия фронта! В плен бы и попали через пару вёрст.
- Дело в том, что меня держали много дней в прифронтовом посёлке и всё ждали оказию, чтобы отправить прямо на передовую. А мне надоело ждать. Так, глядишь, и война окончится. Не для того все дела бросил и на фронт собрался, - путник начал отогреваться.
- Вы добровольно?
- А то как же. Ещё и отпускать из Москвы не хотели – дел хватает.
- Кажется я Вас узнал, Ваше Высокопреподобие, - вдруг заявил первый офицер с красивым «Смит-и-Вессоном», - Мы виделись однажды. Вы- духовный отец моего младшего брата, Антона.
- Ах, Вы Охотин! Очень рад такой встрече.
- Давайте, помогу Вам сапоги стянуть. Надо сушиться скорее, а то ещё ноги поморозите. Самая скверная погода сейчас, отец Виссарион, - заговорил Пётр.
- Благодарю Вас, я сам попробую сперва... Сначала ел хлеб со снегом, сухой он не пошел бы в горло, а потом уже шёл впроголодь. Холод от ветра и сырость вымотали.
К утру отец Виссарион отогрелся, отоспался и проснулся «как огурчик». В потайной землянке царил полный покой: снег выпал настолько глубокий, что можно было не опасаться проходящего мимо немецкого разъезда. Оставалось одно – «бить баклуши». Слово за слово - за завтраком разговорились об отце Иоанне Кронштадтском.
- Вот уж нет такого светоча с нами лет семь, - вздохнул, перекрестившись, Виссарион, - и как страшно во зле состарился наш мир! Нет в душах людских мира более. Озверели.
- Это точно, батюшка, - улыбнулся Станислав Булак-Балакович, - озверел германец хуже некуда, да и наши не лучше.
- Оно глубже. Не об одном фронте говорю я... Не умею сказать должно... Но что в столицах творится! Как возрос цинизм людской. Откуда такое берётся? – сокрушался новый полковой священник, - В судах сильный пожирает слабого. Кто где может – ворует. В церквях с пятого года участились всё более дерзкие, кощунственные ограбления.
- Всякая мразь из нор в смутное время вылезает, отец Виссарион, от того и скверно так в столицах стало, - сказал Пётр.
- Уже и сюда это г-но доползает. В лице «земгусаров» и мутной волны новоиспечённых прапорщиков с революционными идеями, - добавил Булак, поглаживая короткий крепкий ус.
- Да и не только это... Всё общество столиц охвачено, если не цинизмом, то безумием, - продолжил Виссарион, - Незадолго до войны начинается просто эпидемия самоубийств. Даже обсуждать в наших кругах начали: не начать ли их отпевать?
- И нечего отпевать – ещё больше их станет, - откликнулся Станислав, жуя картофелину, - Так хоть что-то их сдерживает.
- Вопрос непростой, - откликнулся задумавшийся священник.
- Перед войной имелись попытки ввести у нас венерические диспансеры, но это встретило резкое недовольство, мол, страх перед венерическими болезнями служит морально сдерживающим началом. Получается естественная преграда распространения разврата, - вставил Балак.
- Молодёжь зачастую начала разочаровываться в идеях революции, вот и впала в уныние. Главное, что степень безверия уже так сильна. Оскудевает вера и в этом корень зла, - сказал Виссарион задумчиво, - Ведь страшно разглядеть метафизическую пустоту и ужас мира, лишённого Всевышнего. Мне искренне жаль этих людей – одна пустота... Необуздан нынешний молодой человек и редко пребывает во смиреномудрии. Возымел он дерзновение ко слову Божьему.
- Вот и говорю, - важно добавил Булак.
- Мы живем в демагогическую эпоху, когда горлопаны от политики призывают молодежь перестраивать мир. Во времена более здоровые, отцы юнцов в стороне от мыслетворчества держали и, видимо, правильно делали. Для того и опыт былых поколений, чтобы их учить, а не давать делать, то, что им взбредёт в двадцатилетние головы, - продолжил священник, - Так, мы не завершили об отце Иоанне. Есть в России и более прославленные святые, но все они жили в пустошах, а не в перенаселённом городе, да ещё в склонном к кощунству. Думаю, что в таких условиях творить добро отцу Иоанну было труднее. Суетно там, а это сбивает с прямого пути. Но не зря ещё при жизни почитали его как святого. Постоянно он посвящал много времени неимущим и немощным. Отдавал им свои деньги и вещи до последнего гроша. Иной раз приходил домой босиком, оставив обувь свою случайно встреченному нищему. Посещали его даже магометане и буддисты, умоляя исцелить своих больных, и он не отказывал. А как тяжко ему стало, когда взбалмошные женщины образовали вокруг него секту почитателей его, как святого, а точнее, как фетиш. Иоаннитки уверовали, что он - новый Христос, кидались в истерику при виде его и даже бросались на него и кусали до крови! Соблазн и грех, но устоял отец и строго разоблачал таких.
- Таких стрелять, как бешеных собак надо, что кусаются, - отмахнулся барон Унгерн.
- Но, позвольте, это уж слишком. Не супостат же, не германец, не убивец какой.
- А от чего умер отец Иоанн Кронштадтский? – спросил Пётр.
- Ему было уже за семьдесят, когда вызвали его якобы к умирающему, заманив в ловушку и избив. И убили бы, не подоспей кучер, привезший его, который вырвал старца из рук подонков. Так старец от увечий и не оправился. Называть преступников упорно отказывался. Так их и не нашли. Умер отец Иоанн от почечной болезни.
Присутствующие перекрестились.
- И не заметно больше на Руси святых, не слышно о них, отец Виссарион, - проронил Пётр.
- Всё меньше и меньше из века в век. Как Никон затеял всё это, так и начали святые переводиться на Руси, - с сумрачным видом молвил Виссарион, - Если при Александре Третьем вновь появились надежды на подъём духа, то после роста числа сект и других лжеучений от свобод пятого года, последние надежды пропали. А всё равно, пусть и массово строились при царе Александре Александровиче неовизантийские церквушки, на скорую руку, а милы они сердцу русскому. Милее, чем более добротные времён Петра Великого -помпезные в католическом вкусе. Тот же собор Петропавловский. Войдите в него, и вы подумаете, что попали к папистам...
- Это всё так, но какой мощи мы достигли за годы после смуты пятого года, - сказал вдруг Пётр, - Москва строилась до войны по сумасшедшему! К пятнадцатому году должны были метрополитен построить, как в Лондоне! План имелся ! Электростанцию для подземных поездов уже начали! Да война проклятая...
Булак сосредоточенно пыхтя, закручивал собачью ножку из сыромолотого зеленчака. Эта нехитрая самокрутка радовала его больше иного, ловко провёрнутого дела со взятием «языка».
26. Укол морфия
«Тогда я попросил Писториуса сыграть мне пассакалью старого Букстехуде».
Г. Гессе
– Ваше Величество! Вы не верьте Павлову, – звонко голосила на весь коридор юная и озорная сестра, фрейлина Маргарита Хитрово тёплым летним днём, – Это он только сегодня встречает Вас на костылях. До сих пор он ни разу не ходил на них!
- Ну хорошо, не ослушался и встретил на костылях, - улыбнулась Александра Фёдоровна, глядя на готового провалиться сквозь землю беднягу Семёна Павлова, который покрылся холодным потом от боли, упираясь в костыли, - А мускулы разминать необходимо иначе будет поздно и ноги окостенеют. Ходить вообще не сможете.
- Но он совсем не желает пробовать на костылях, - сложила губки фистулой Маргарита.
Боли от попыток хождения были адские и на глазах молодого прапорщика выступили слёзы. Он упорно проковылял до самого конца коридора.
- Скоро боли пройдут. Это лишь временно. Сухожилия должны привыкнуть, мышцы разработаться, - ласково успокаивала Павлова царица, - Видите, как Вы ловко справляетесь, а не далее, чем на Страстной неделе Вы были буквально при смерти от заражения крови. Благо я тогда воспротивилась ампутации.
Позже Семён услышал от Гедройц, что тогда заявила Государыня в «защиту» его ноги: «Отнять ему ногу, от слабости он может умереть скорее. Лучше положимся на волю Божию и оставим ему ногу». Когда Павлов сменил костыли на палку, врачебная комиссия эвакуационного пункта постановила отправить его в Ессентуки: ступня раненной ноги всё ещё оставалась неподвижной, но оставалась надежда на грязевые ванны.
В те летние дни 1916 года был открыт Офицерский Лазарет номер семнадцать великих княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны в здании Белокаменной палаты Феодоровского Государева собора. Начальник лазарета, уполномоченный по поезду для раненых и ктитор собора полковник Ломан, устраивающий концерты для раненых, в честь открытия нового лазарета затеял подготовку к большому концерту. В день тезоименитства Вдовствующей императрицы и Её внучки Великой княжны Марии Николаевны в лазарете семнадцать состоялся концерт, на который прибыла Александра Фёдоровна со всеми четырьмя дочерьми. Собрались почти все раненые, способные к самостоятельному передвижению. Не преминули там оказаться и Аркадий с Кириллом, внимание которых более привлекали старшие великие княжны, нежели само представление. Евпраксия не смогла уклониться от дежурства, а Настасья сидела рядом со своим кузеном. По другую сторону от Ртищевой расположилась её коллега сестра Мельник-Боткина, а дальше угнездились писарь Доломанов с женой. Концерт открыл миловидный голубоглазый молодой человек со светло русыми кудрями и мужественным подбородком. Несколько раз он прочитал свои стихи, которые запоминались необычным чувством и лиризмом русской природы.
- Кто этот поэт? – рассеянно спросила Ртищева соседку.
- Сергей Есенин – восходящая звезда, крестьянский поэт, - ответила Татьяна Боткина, - В Петрограде стал известным буквально лишь с военных лет. На «новое народничество» в столице спрос. Пользуется успехом у женщин. Насколько мне известно, он с июля исполняет обязанности санитара, совмещая их с работой в канцелярии Фёдоровского собора. Но служит он по медицинской части в Царском уже дольше .
- Симпатичен, хотя немного не в моём вкусе, - улыбнулась Настасья, - А как молод! Но стихи его трогают душевностью и необычностью.
- Слышал, что Есенин весной был отправлен с Полевым Царскосельским военно-санитарным поездом номер 143 Её Императорского Величества по маршруту через Москву в Курск, Симферополь и Евпаторию, чтобы доставить раненых из Петрограда и Царского в крымские лазареты . Поэт якобы отвечал за поддержание чистоты и порядка в вагoнax и переноску тяжелораненых. Ездила в тот раз и сама Вырубова и сын Распутина , - склонившись, шепотком, сказал Доломанов, - А потом Есенин съездил ещё раз до Киева и Шепетовки за ранеными, а сейчас он – санитар нового лазарета. Создаётся впечатление, что этот рязанский самородок обладает огромными самомнением и, где надо, нагловат. Кстати, и Царская семья вместе с мадемуазель Хитрово побывала не так давно в Евпатории, чтобы осмотреть лазарет. Конечно, посетили они Николаевский собор с хоругвями времён Крымской, но и побывали в ханской мечети, караимской кенасе. В санатории царь вручил награды выздоравливающим воинам, поинтересовался способами лечения.
- Как хороший поэт Есенин лучше бы проехал по фронтовой линии и дал концерты подобно Собинову , - заметила Настасья.
Есенину помогал вести концерт чтец-импровизатор, любимец петроградской публики Владимир Сладкопевцев , как представил его сам Есенин. Наконец, Есениным было прочитано приветствие именинницам, а затем собственное стихотворение «Царевнам», написанное специально к этому дню. После концерта великие княжны вручили от имени императрицы Есенину серебряные часы с гербом и цепочкой, а Сладкопевцеву - золотой кулон. Вид у Есенина был растерянно-смиренный и, казалось, что он потеет от почтительности к вручающим подарки. Его коллега-чтец был более привыкшим к выступлениям перед всякого рода публикой и так не робел. «Смазливенький такой юноша. Лишь бы оставался искренним, как то, что он уже написал. Сохранил бы себя, как певца природы и деревни» - подумалось Ртищевой, - «Но воздух столицы развращает. Как можно уцелеть, если ты каждый вечер ходишь, к примеру, в «Бродячую собаку»? Будет прискорбно, если он через год-другой вознамерится стать незавершённым и слабым подобием того же Кузмина... Всё больше понимаю сколько недоброго привносят в дух столицы мои былые кумиры-символисты, вопреки всем их талантам. Даже не только одни декаденты. Не Золотой это век».
Весь персонал Лазарета номер три в редко выдающиеся свободные часы усердно шил индивидуальные пакеты для фронта. Лазарет номер три обязался поставить десять тысяч пакетов. Все раненые, способные к такой работе, охотно вызвались помогать в шитье. Особенно усердствовали Высокие Особы и более других Александра Фёдоровна, ибо она уже не была в состоянии помогать при перевязках. Шьющие были разбиты на четыре группы и между ними началось соревнование, кто сошьёт больше, не снижая качество.
- А Вы знаете, барон, - обратился к фон Таубе новый сосед с красивым нервным лицом – рослый капитан с немецкой кровью Модест Гедель, из-за лени которого третья группа проиграла соревнование, - я ведь был знаком с тем новеньким из второй палаты, Бехтеевым. Его позавчера привезли с ранением в грудь.
- Мне показалось, что он очень милый человек. И достойный: уже второй раз здесь! – откликнулся барон, - Как только подлечился – тут же снова на фронт! А он отнюдь не военный человек в душе, как мне показалось. Напротив, говорят, он - поэт.
- Поэт? – с ноткой брезгливости повторил Гедель, - Поэтишка, а не поэт. Вы, наверное, не знаете, КОМУ он посвящал свои стишки не так давно.
- Не знаю.
- Императрице, - презрительно хмыкнул капитан, - Да что с него взять: отец его начинал карьеру мировым судьёй, был предводителем елецкого дворянства, тайным советником и, наконец, членом Государственного Совета . А три родные сестры Бехтеева состоят фрейлинами...
- И что из этого, капитан? Вы знаете, на чьи средства Вы здесь лечитесь? Кто Вас иногда будет собственноручно обслуживать?
- Они войну развязали, а я заплатил кровью, - мрачно ответил Модест, - Теперь пусть лечат. А придворных льстецов из кавалергардов, как Сергей Бехтеев Младший , не перевариваю. Уж простите меня, но я из полевых фронтовиков - пехотинец. Пехота - соль войны.
- Полагаю, что это ещё не основание для того, чтобы позволить себе дурно судить о Царской Семье, - раздражённо заметил фон Таубе.
- Надеюсь, что посмотрев на наших Трёх сестер, капитан быстро изменит своё мнение, созданное теми самыми гадкими сплетниками, - сказал, молчавший до того, Эристов.
Гедель понял, что оказался в не той компании, что ожидал и предпочёл отмолчаться. Владимирцов говорил по душам с Андреевым о лесах и горах и не слышали речей новичка. Оба они очень любили природу и это заметно сближало двух капитанов - выходцев из крестьян.
- Положительно, этот капитан Гедель из тех, кто на лисьей охоте может, не поведя бровью, застрелить лисицу из ружья , - с презрительной гримасой заметил старый охотник фон Таубе, когда Модест вышел из палаты.
В августе отмечался двухлетний юбилей Царскосельского Лазарета и единогласно было решено переименовать лазарет, созданный по мысли царицы, поддерживаемый Её заботами и средствами, в Собственный Её Величества лазарет номер три. В самом начале сентября Вера Игнатьевна собрала всех работниц Лазарета и обсудила с ними положение наиболее тяжёлых и невыздоравливающих пациентов. Были названы капитан Кирсанов, который пребывает в беспросветном унынии и, похоже, не хочет выздоравливать, а также не настолько тяжело раненный капитан Гедель, которому стало только хуже по непонятным причинам.
- Мы ожидали, что труднее всего будет с ногами Павлова, но человек уже ходит. С костылями, но на своих ногах. Что происходит с вышеназванными больными мне не понятно. Прошу всех ознакомиться с их скорбными листами и наблюдать за ранеными внимательнее, - заключила княжна Гедройц.
- Мне кажется, Вера Игнатьевна, - покраснев, сказала Маргарита Хитрово, - что у Кирсанова всё на почве любви – внутреннее сгорание...
- Глупости какие, - махнула рукой Аглая, - человеку в таком состоянии не до амурных дел.
- И ещё, - мрачновато проговорила Гедройц, - В отделении более лёгких жалуются на ухудшение двух офицеров... так: ах, да – господ Охотина и Ртищева. Прошу обратить внимание. Ещё недавно эту парочку было не выгнать из нашего Лазарета – всё заходили поболтать, как вдруг им стало хуже. Надо бы нам больше следить за порядком и не давать заходить «поболтать» всем кому не лень. Переутомляются они все от излишней резвости, что ли? Сплошные необъяснимые нелепости.
«Господи, что же с ними случилось?» - одновременно мелькнули мысли у Евпраксии и Настасьи, - «Только позавчера были здесь. Бродили как неприкаянные по палатам и коридорам, похоже было, что от безделья...» Обе подруги встретились в прихожей, чтобы обсудить, что случилось с их братьями и договориться, кто и когда из них обеих пойдёт к захандрившим братцам. Обе сделали вид, что для них не так уж важно ознакомиться со скорбным листом Кирсанова и вышли сначала обсудить своих братьев, но каждая непременно желала вернуться в кабинет, чтобы прочитать о Филиппе.
- По-моему, - сказала Настасья, - в случае с моим братцем есть что-то схожее с синдромом Шах-Багова, выздоравливавшего офицера, о котором мне рассказала Вера Игнатьевна. Мне показалось, что он специально выжидает подолгу в местах, где регулярно появляется Их Высочество Татьяна Николаевна...
- Ты знаешь, мне показалось тоже самое с моим братцем, - печально призналась Евпраксия, - Те же поползновения в отношении Ольги Николаевны. Безумцы!
- Нам необходимо поочерёдно навестить их и вызвать на откровенный разговор, - твёрдо произнесла Настасья, - Давай договоримся, когда именно, чтобы сменить друг друга.
В тот день они узнали мрачную перспективу развития болезни Филиппа: ему предстояло продолжить дни свои бездетным и без надежд на восстановление функций. Обе подруги прочитали эти беспощадные строки независимо, обсуждать их не собирались, но каждая пришла для себя к самоотверженному выбору. Ртищева готова была любить его и таким и даже заключить с несчастным брак с отсутствием супружеских отношений. Охотина была уверена в том, что Настасье никак нельзя губить свою молодость связывая себя узами такого брака, но также и в том, что ей самой и подобает заключить именно такой брак, что позволит ей дожить свой век в полумонашестве, заботясь о любимом и достойном человеке-инвалиде. Вечером Евпраксия пришла к Аркадию, желая поговорить наедине. Брат воспользовался случаем и выложил ей всё как есть о гибели Гринёва, а также передал ей ладанку друга, образок и недописанное письмо. Сестра оказалась настолько потрясённой, что уже не оказалась в состоянии завести беседу об истинных причинах ухудшения состояния брата. Она лишь добилась от него, что ему не намного хуже, мол, всё это несерьёзно. Аркадию удалось выпросить у неё прощение за то, что он скрывал истину о Гринёве до сего момента. Когда Евпраксия медленно брела в Третий лазарет в тихих сумерках наступившей золотой осени, ей казалось, что лишь постриг спасёт её от всего этого ужаса: «Сестра Варя сделала верный выбор: она давно в монастыре и покое. Как жалко милого, доброго Гринёва. Но ведь я почти с ним не знакома. Никогда я не обнадёживала его обещаниями, напротив. Куда лучше я знаю капитана Владимирцова... Пойду в храм и отслужу за безвременно усопшего... Думаю, что Настасья не может остаться с калекой - такая красавица и чистая, в отличие от меня, испачканной. Хорошо, если Настасья раздумает быть с Филиппом, лишь в таком случае я стану ему женой и не приму постриг. Останусь пожизненной сиделкой при нём. Если ещё он сам того пожелает, а не увлечётся вновь Аглаей. Последнее время, похоже, Аглая совсем не бывает у его койки».
Аркадий понял, что сестра пыталась начать расспрашивать его об истинной причине ухудшения состояния его и Кирилла, которое заметили их врачи. Охотин поспешил обсудить это с другом, лежащим на своей койке в полной прострации.
- Кирилл, наши доктора явно обсуждают нас с Вами.
- Мне уже всё безразлично, мой друг, - вяло откликнулся Ртищев, - Она даже не желает взглянуть на меня, не то, чтобы задержаться в коридоре для беседы.
- Но и я в том же положении, Кирилл. Ни малейшего внимания не уделено и мне. Более того, в моём случае всё ещё хуже. Фон Таубе поведал мне случайно, что Ольга Николаевна возможно любит некоего офицера, находившегося на лечении полгода назад...
- Я не слышал того же о Татиане Николаевне, но, судя по всем симптомам, и с Ней случилось нечто подобное. Мы опоздали. Да и имело ли всё это изначально смысл? Ведь им не подобает связывать себя ни с нами, ни с теми офицерами – мелкими дворянчиками.
- Но Ртищевы – старейший род. Наш род и вовсе не в счёт.
- Стар, да мелок. До бояр так и не дотянулись... – сокрушённо говорил Кирилл.
- Дмитрий Таубе намекал, что согласно идеалам Ольги Николаевны, Она склонна к выбору супруга не по воле родителей. Это, конечно, вряд ли что-то меняет...
- Мне кажется, что мы на неправильном пути. Если у нас уже началось заражение крови и мы проваляемся здесь гораздо дольше, чем надо, это будет нашим грехом перед Царём и Отечеством: отлёживаться в тылу. Стыд один. Из-за минутного помутнения сознания мы пошли на такой дурацкий шаг ради эфемерной надежды подольше лицезреть Двух сестёр, при этом украдкой, как злоумышленники. Позор нам! Позавидовали тяжёлым, за которыми они ухаживают. Захотелось к ним поближе. А от трупного яда можно и на тот свет отправиться, а вовсе не перевестись в их лазарет. Чувствую я себя прескверно...
- Ещё не известно, действие ли это трупного яда, гноя, втираемого нами в ранку, или просто хандра. Но втирать больше ничего не следует. Напротив: избавляться от душевной хандры и любовного томления достойного лишь юнцов, - сурово сказал Аркадий.
- В каждом движении Татианы Николаевны столько грации! – воскликнул Кирилл, хватаясь за голову, сдавливая глаза основаниями ладоней.
- Каждый жест Ольги полон очарования! – упал на табурет Аркадий, ощущая ватность в ногах и тяжесть в голове, - Похоже, что заражение крови началось. Моя несчастная голова трещит по швам... От Ольги Николавны пахнет Её любимой «Чайной розой». Видел флакон этих духов в Её руках.
- Конец, так конец. Для меня так будет лучше. Лучше бы я и не знал, что от Татьяны пахнет «Корсиканским жасмином»...
- Лучше был бы достойный конец на фронте, - покачал головой Аркадий.
- Да, Вы правы. Мы подло малодушничали, опьянённые чувствами.
- Близкий конец оправдает нас в глазах княжон... Но не на Страшном Суде...
- Её трогательный неутомимый труд в парах карболки! Как царственно-очаровательно! - в приливе умиления Кирилл Ртишев прослезился.
- Великая доброта! Вот в чём величие Ольги! – непослушная слеза сбежала из глаза Охотина.
- А помните, как мы были приглашены играть вместе с княжнами в «рубль» ? Это было волнующе, Аркадий! Запомнится до конца дней!
- Командорами сторон были, конечно, великие княжны. Ну а если они сами были в числе прячущих монету, то у нас появлялся шанс как бы в порыве азарта, легко прикоснуться к их ручкам в числе прочих. А какая простота в общении с нами! Никакой натяжки! Что за милые душевные люди, с которыми раненые чувствуют себя тепло и уютно!
- Я надеюсь, что у княжон не возникло ни малейшего подозрения о буре наших с Вами сокрытых чувств в ходе столь легчайшего прикосновения, Охотин.
- И я очень на то уповаю.
- Великая княжна Мария Николаевна тоже играла в тот день. За столом царило неподдельное веселье. Думаю, что никто ничего не заметил.
- А какой замечательный почерк у Ольги! – воскликнул Аркадий, - Вы не видели? мягкий, закруглённый, женственный, но чёткий, то есть свойственный личности сильной.
- Не видел. Но подсмотрел почерк Татианы. Он удивителен! Словно готический. Поразительно красив!
- Как я понял со слов и намёков Таубе, тот офицер мог позволить себе большее, и Она благоволила к нему... Если это так, то не могла же Она уделить и мне внимание. Это оказалось бы недостойным Её.
- Догадываюсь, что и у Татианы есть свои скрытые чувства. Ведь она даже не взглянула на меня ни разу словно отдала уже своё сердце другому, - с влажными глазами проговорил Кирилл после томительной паузы. Соседи по палате уже погрузились в сон и стояла томительная тишина, - Нам остаётся только уйти туда, откуда нет возврата...
- Мне кажется, что Татьяна Николаевна сильнее по духу, твёрже во всём. Даже взгляд Её смелее, она спокойнее держится. Ольга немного напряжённее, нервы Её слабее. Когда Татьяна здоровается, Она жмёт руку по-мужски и глядит в глаза прямо, не как Её сестра. Ольга слишком мягка, и тому офицеру удалось легче влиять на Неё.
- А мне показалось, Аркадий, что Татиана вовсе не так пожимает руку... Впрочем, это было лишь раз, при первом представлении нас добрым фон Таубе...
- Татьяна, мне кажется, немного затеняет Сестру своим умением лучше, по-взрослому, держаться, - задумчиво произнёс Охотин, - Думаю, что Татьяна Николаевна ближе по характеру к своей Матери. Но всем им свойственны скромность и обе легко стушёвываются в непростых ситуациях.
- Татиана Николаевна – шеф уланского полка и гордится тем, что Её родители тоже состоят в уланах , - улыбнулся Ртищев, - Слышал как-то от Неё, как Она разделяет гвардейских уланов: «Уланы Рара» и «уланы Mama».
В ту ночь Кириллу стало совсем плохо, а когда поутру Настасья выбралась к кузену, оказалось, что его забрали в перевязочную. У Ртищева был жар, скверный пульс и похоже на сильный глубокий нарыв в предплечье. Врач решился на прокол гнойника. Кузина попросила разрешить ей помочь при операции. Игла забилась сгустками гноя, и долго ничего не удавалось высосать пока не потек густой смрадный гной. Решили сделать срочный прорез. Настасья кинулась фильтровать новокаин и неожиданно наткнулась на Татьяну Николаевну, которая случайно оказалась в этом отделении. Она уже вскипятила все инструменты и готовила белье. После разреза полился невероятно вонючий гной. Лицо Татьяны Николаевны слегка подёргивалось и стало пунцовым . Настасье тоже стало дурно. Угроза заражения крови была высока, но Бог миловал и через день Кирилл мог вновь ходить. Никто ничего не понимал, как могло вдруг такое случиться. Ртищеву было невыносимо стыдно, а когда он узнал, что при операции здесь случайно оказалась Её Высочество и о большом количестве своего зловонного гноя, который Она изволила нюхать, Кирилл впал в ещё более глубокое уныние. Он лежал пластом и не хотел ни с кем разговаривать целыми днями. Он проклинал себя за то, что сам затеял втирание гноя в порез на руке и за то, что ему это удалось успешнее, чем Аркадию, которого почти пронесло: «А ведь Ольга теперь не участвует больше в операциях... Охотина бы она никак не могла оперировать...» Существование Кирилла потеряло для него всякий смысл. Через день к нему выбралась кузина и попыталась его разговорить. Это удавалось с большим трудом до тех пор, пока она не вспомнила про недавний забавный случай:
- На груди того молодого корнета оказалась татуировка черепахи! Огромная и добротно выполненная! Тебе бы следовало посмотреть. В детстве, мне смутно помнится, что-то подобное где-то читала.
- Так, это у Фенимора Купера, - оживился Кирилл, - Его герой, могиканин Ункас - сын вождя, имел такую и ей гордился, конечно же. Знак знатного рода.
- Похоже, что тот корнет стыдится её, как ошибки молодости. Он считает, что его обманули и грубо выполнили татуировку. Это было им сделано ещё в отрочестве в пору игр в индейцев.
- Забавный малый, - впервые за долгое время улыбнулся Кирилл.
- А ещё более чудной случай на днях был с одним малоприятным офицериком из чрезмерно прилизанных англоманов-прапорщиков. Он уже давно начал выражать своё нетерпение к малоприятным запахам, просить перевести его в другую палату, что естественно, оскорбило соседей. Носился с изысканностью своей натуры. Его поставили на место. Было похоже, что он зол на все и вся, замкнулся. Когда он стал в состоянии ходить, то вдруг повадился на кухню. И недавно его поймали за интересным делом: офицер проник на кухню с крошечным пузырьком собственной мочи с целю подлить её в готовившуюся на всех пищу! Оправдывал нелепый поступок тем, что его тут все оскорбляют. Скоро этого типа переведут к лёгким и слава Богу. Никому он тут по душе не пришёлся.
- Сумасшедший он просто напросто, идиот, - попытался рассмеяться Кирилл.
Филипп Кирсанов сумел добиться от Аглаи правды о своём состоянии. Он и сам подозревал, что его ранение может так скверно закончится, но до последнего хотелось верить в лучшее. С того дня он умолял каждую сестру сделать ему укол морфия, якобы боли нестерпимые. На самом деле морфия он жаждал более для раны душевной. Он перестал думать об Аглае, отринул все мысли о неописуемой красоте Настасьи, прекратил вглядываться в милые черты Евпраксии. Хотелось одного: либо быть в состоянии вновь отправиться на фронт, либо скорее окончить своё бренное существование. В один из тех чадных деньков к нему подошёл незнакомый солдатик из соседнего отделения и поинтересовался его состоянием, мол, слышал, что ему так худо, ну и захотел помочь добрым словом. Такая душевность маленького щуплого человечка тронула Кирсанова, и он попробовал поговорить с ним по душам. Филиппа удивило, что тот охотно соглашается с его словами о бренности бытия и желании уйти в иной мир. Солдат даже сам подталкивал Филиппа на такие мысли и усердно развивал их. Был рядовой сумбурно, но начитан и иной раз говорил удивительные вещи и вполне складно. «Суметь примириться с неизбежным - это искусство и суть жизни» - не раз повторял странный солдат со странным именем Липатий – «А страдать нельзя, грех». Позже Филипп спросил у сестёр, «что это за человек такой» и получил ответ, что «это удивительно быстро поправляющийся, несмотря на свой чахлый вид, и очень душевный солдатик Елагин, который ходит каждый день ко всем самым тяжёлым, хотя сам ещё еле на ногах держится».
Аглая завершала обход с записью, когда в коридоре ей попался незнакомый молодой офицер, который заметно смутился, встретившись с ней взглядом, и отвёл глаза. Он шёл с трудом, придерживаясь за стену и, очевидно, мучился от головокружения после большой потери крови.
- Простите, - окликнула его Аглая, - Вам разве разрешено ходить? Вас же привезли только вчера, если я не ошибаюсь.
- Не уверен, - отозвался слабым голосом офицер.
- Ваше имя, пожалуйста!
- Поручик Крашенинников... Сергей, - ответил он, откинув со лба явно излишне аккуратно расчёсанную чёлку страшно сальных, обильно сдобренных перхотью каштановых волос.
- Вы должны оставаться в постели, поручик, - строго сказала Аглая, - В противном случае я буду вынуждена сообщить главному врачу.
- Хорошо, сударыня...
- Но я не вижу, чтобы Вы повернули назад к своей палате. В чём дело?
- Я только, простите, до уборной и назад. Не могу дольше...
- Что за глупости? Вам помогут с судном!
- Никак не могу, сударыня.
- Во-первых, я сестра, а не сударыня в этих стенах, во-вторых, сейчас же возвращайтесь вместе со мной!
- Никак не могу, сестра, я должен дойти. Смотрите я уже на полпути, пожалуйста.
- Какое безобразие. Хорошо, но чтобы я Вас видела ходящим в последний раз! Если Вы упадёте в обморок в коридоре или уборной отвечать сегодня буду я. Так что, будьте так добры.
К вечеру сестра-сиделка пожаловалась, что поручик Крашенинников отказывается пить достаточно воды, необходимой после значительной потери крови. После её жалобы к больному зашла сама Вера Игнатьевна, которая сумела добиться раскрытия истинной причины такого упорства. Оказалось, что поручик никак не может себе позволить испражняться в судно, находясь в палате, при окружающих. Даже то, что он мог всё это делать сам, в то время, как иным тяжёлым помогают сёстры, не смогло убедить упрямца, который твердил, что «не может себе позволить, чтобы его смрадное естество выносили молоденькие сёстры». Слова о том, что сюда не заходят великие княжны также не подействовали, поскольку поручик заявил, что он демократ и не важно, кто будет выносить. Упрямец добивался своего: разрешения самому ходить в уборную. Иначе он терпел, бледнел и зеленел. В разгар выяснения на сторону раненного поручика встал его сосед тридцати семилетний офицер с круглыми приветливыми глазами на мясистом добродушном лице, Сергей Бехтеев:
- Позвольте, Вера Игнатьевна, но мне кажется, что мы никак не можем позволить себе давление на человека со столь нежной душой. Ведь это грех – подавлять в человеке лучшее.
- Вам, поэтам, всегда так кажется. Но здесь идёт речь о ваших жизнях! – отрезала Гедройц, - А если поручик упадёт от головокружения и ударится об острый угол, или затылком о каменный пол? От такого может умереть и здоровый человек, не так ли? Я не собираюсь делать исключения ради упрямства и самодурства для кого-бы то ни было!
- Возможно, что Вы и правы, - вздохнул Бехтеев, - но как печально отсутствие выбора.
Гедройц сухо распрощалась и вышла. Аглая подумала, глядя на расстроившегося Бехтеева: «Вот ещё один целовальщик увядших цветов. Мало одного чудака в палате». Когда Аглая уже собиралась последовать за врачом, Крашенинников слабым голосом окликнул её:
- Сестра, прекрасная сестра! Прошу простить меня, если мы с Вами вновь встретимся в коридоре. Мне очень неловко перед Вами, но всё же...
- Что же мне теперь Вас привязывать к койке? – прыснула Аглая, - Но не советую больше попадаться мне на глаза в ближайшие дни. А пить воду Вам необходимо – совсем усохните.
В тот вечер Бехтеев столкнулся с Аглаей наедине и поспешил вновь оправдать нового соседа, заявив, что тот из семьи пиетистов и воспитывался всё детство во взвинченной атмосфере в ходе постоянных молитвословий, совместного пение религиозных гимнов и чтения вслух Библии. По умозаключению Бехтеева, его сосед с самых ранних лет обрёл различные психические отклонения и давить на него ни в коем случае нельзя. Аглая постаралась поскорее отделаться от поэта, не испытывая к нему симпатии.
Когда Сергей Бехтеев возвратился в свою палату, оказалось, что туда зашли независимо друг от друга капитаны Андреев и Гедель, которые не слишком симпатизировали друг другу, но оба разговорились с поручиком Крашенинниковым.
- Тут нет ничего такого, если Вы даже и женаты, поручик, - посмеивался Гедель, - Женский пол на то и создан и, как правило, сам и провоцирует нас на любовные похождения. Капитан Андреев не даст мне соврать.
- Но я связан священными узами брака... – возражал Крашенинников.
- Это всё мелочи, поручик. Сказать по правде, я не женат и не скоро надумаю, но хотел бы, пожалуй, чтобы лишь мне одному в этом мире было предоставлено грешить с женщинами. Все, чтоб мои были. А браки у меня вызывали до сих пор лишь отвращение: какой-то старый пачкун или молодой недотёпа вдруг заявляет себя для неё единственным до конца её дней. Какой-то абсурд, господа! Напротив, гораздо человечнее всем делиться между собой. Как в той же Мюнстерской коммуне. Иоганн Лейденский знал к чему взывает, - просиял Гедель.
- Вы знаете, господа, - неуверенно проговорил Крашенинников, - перед самым отъездом на фронт я женился. Но мои идеалы не позволили мне пойти путём физической любви с моей молодой женой, поскольку... именно она и стала моим идеалом. Как же мог я ТАК обращаться с моим идеалом?
- Но позвольте, - заговорил капитан Андреев, - ведь взаимная любовь подразумевает, что счастье её для Вас не менее важно, чем Ваше собственное. Следовательно, Вам следовало узнать у жены, а устраивает ли её такое Ваше отношение, а не решать столь деликатный вопрос в одиночку в угоду Вашим сиюминутным порывам.
- А Вы уверены, что после всего этого она ещё верна Вам, поручик? – спросил Гедель, сдерживая смех, - Я бы на её месте не стал бы церемониться с таким идеалистом, как Вы. Те же Мережковские, я слышал, занимаются примерно тем же по обоюдному согласию, но при этом мадам Мережковскую неуклонно тянет на сторону.
- Ну уж это слишком, капитан, - возразил Андреев, - Наша Церковь учит противоположному.
- Но вопрос задан не Вам, капитан. А браки себя не оправдывают и делают женщину несчастной бесправной жертвой, - развил мысль по-своему Гедель.
- Казалось бы, я не слишком уродлив или немощен и даже не настолько уж глуп, но женщины никогда не смотрели на меня, считая сухарём. И когда ОНА согласилась связать свою жизнь с таким как я... Как же я мог... – сокрушался чудаковатый поручик.
- Слащавая сентиментальность не украшает мужчину, милейший поручик, - со знанием дела поучал Модест Гедель, - Говорят, что чета Блоков занимается такой же ерундой.
- В чём же по-вашему решение этой проблемы, капитан? – вмешался вошедший Бехтеев.
- Решения как такового я не вижу, сударь, - во взгляде Модеста скользнула неприязнь к спросившему, - но следует его искать, чтобы сделать женщин хоть немножко счастливее.
- Вы правы, капитан, - вдруг раздалось со стороны, до сих пор не проронившего ни слова, прапорщика Вербицкого лет тридцати пяти, - в программах самых прогрессивных партий давно сказано о необходимости решения сего вопроса. Мы должны дать свободу женщине.
- Так, Вы партиец, сосед? – усмехнулся Бехтеев.
- Если угодно. Надеюсь, что не поведаете о том самой устроительнице Лазарета?
- Мне неприятны такие речи, сударь, - резко заметил Бехтеев, - Может быть донести бы и следовало, ради России, но увы, не в моих правилах.
- А хотите я Вас, как монархиста, ещё больше спровоцирую на сей недостойный поступок? Так вот: я эсер и террорист со стажем. Мало Вам? Назвать в каких покушениях участвовал?
- Не стоит. Мне будет лишь неприятно, но ДОНОСИТЬ всё равно не смогу. Даже, если когда-нибудь буду сожалеть о том, в том случае, если такие как Вы дорвутся до власти. Довольно.
«Когда в монархической державе каждый «эс эр» с наглым вызовом бьёт о том себя в грудь среди посторонних, сознавая полную свою безнаказанность, что-то в этой державе не совсем так» - подумал невольно Бехтеев.
- А теперь, после того, как я тут получаю первую помощь из рук Царской семьи, думаете это меня изменит? Не тут-то было! Не я войну развязывал. Пусть они будут ещё мне благодарны, что, поняв насколько эта война опасна для России, я решил, что сейчас честнее быть на внешнем, а не оставаться на внутреннем фронте. Далеко не всегда так думают мои боевые товарищи, а тем более большевики.
- Вот именно! Полностью одобряю Ваши слова, хотя я и далёк от того, чтобы примкнуть к крайне левым, - вставил Гедель, - Меня политика мало интересует.
- К чему эта бравада, прапорщик Вербицкий? – сурово спросил Бехтеев, - Вам доставляет удовольствие портить мне настроение? Как-то мелко всё это.
- От моей глубокой ненависти к окружающей действительности, сударь. И это не бравада.
- Я Вам лишь сочувствую, прапорщик. С такими мыслями для меня жить было бы просто невозможно. Страшно и пусто, - сухо сказал Сергей Бехтеев.
- Благодарю Вас, Бехтеев. Наверное, Вы по-своему человек добрый. Но Вы по другую сторону баррикад и нам с Вами не по пути.
- Мне кажется... мне так кажется, что достойный человек всех людей любит. Даже вне зависимости от их политических взглядов... Порядочный человек сострадает и ежеминутно страдает от сознания мучений других. Или я не прав? По большому счёту нам не следует существовать и дня без слёз раскаяния... – растерянно и сумбурно заговорил Крашенинников.
- Плачьте себе на здоровье, поручик, но меня увольте, - усмехнулся Гедель, - Наверное, Вы слишком недолго пробыли на фронте. Не «обкатало» Вас.
- Я Вас очень понимаю, мой милый поручик Крашенинников, - проронил Бехтеев, несколько замкнувшись, уходя в себя.
- В окружении внешним и внутренним врагом должно быть не до слёз, поручик, - заметил капитан Андреев сурово.
- Это Вы в мой адрес «внутренних врагов» вспомнили? – сверкнул глазами на своём тусклом посеревшем одутловатом лице эсер Вербицкий.
- Их и без Вас хватает, - отозвался Андреев.
- А Вы долго воевали? – задетый за живое спросил Сергей Крашенинников Геделя.
- А я и до войны вкусил немало. Не только женщин, но и испытаний на крепость нервов. Например, играл в русскую рулетку и не раз.
- Стоит ли этим кичиться, капитан? – спросил Андреев.
- А это пострашнее, чем идти в атаку, мой друг, - с чувством превосходства покосился на него Модест, - Вы сами должны своей рукой давить на спуск, в упор, а не «доверять» сие каким-то подслеповатым тевтонцам из отдалённых траншей.
- Красиво звучит, но не более. Это Ваш выбор. Собственная блажь. Вы бы попробовали лучше за правду бороться, спасаться от тюрьмы, каторги, - вставил Вербицкий.
- Метать бомбы, калеча зачастую десятки невинных людей вместо намеченных жертв, - рассмеялся в ответ Гедель, - Истинно достойное мужчины занятие? Поэтому-то я и вне всяких партий, если не считать некоего абстрактного общества донжуанов.
- А позвольте спросить Вас, капитан, - неожиданно обратился к Геделю Бехтеев, - каковы, всё же, Ваши политические симпатии?
- Уж во всяком случае они не совпадают с Вашими. Пожалуй, я ближе к кадетам. Но, прошу прощения, господа, что-то плохо себя чувствую. Я удаляюсь, - и Модест, пошатываясь, вышел из палаты.
- Только раны и объединяют нас всех здесь, - мрачно заметил Крашенинников, - иначе бы уже друг другу горло перегрызли.
- Напрасно Вы так, - возразил Андреев, - мы прекрасно ладим в нашей палате с князем Эристовым и, недавно выписавшимся, фон Таубе, а с капитаном Владимирцовым мы и вовсе друзья. А Вы сами имеете политические предпочтения, поручик, или всё более по философской части?
- Как Вам сказать... – Сергей смутился и на его бледном лице, от малокровия, вместо краски лишь резче иным оттенком обозначились многочисленные прыщики, - пожалуй, я не имею чётких убеждений. Мне глубоко неприятна политика. Но я верен присяге царю.
- Остаётесь мечтателем... Поздновато в Ваши-то двадцать пять. Не те сейчас времена. Пора бы определиться и совершить достойный выбор, - заметил Андреев и добавил, что и ему пора принять горизонтальное положение.
Когда Андреев вернулся в свою палату, он удивился, заметив отсутствие Геделя в его углу. «Неприятный тип. Всё время хвалится, привирает. К чему было лгать, что он идёт к себе в палату?» - удивился капитан. Вскоре вернулся и Гедель. Было заметно, что его настроение изрядно улучшилось.
- Читайте «Антихрист» Свенцицкого и лишь тогда Вам станет ясно, что всем в мире управляет лишь похоть – всеми побуждениями абсолютно всех без исключения, кроме явно сумасшедших: от святых до последней шлюхи, - заявил капитан, раскинувшись на своей койке с негой во взоре.
- К чему Вы всё это? Здесь нет юных слушателей вроде того поручика, - отмахнулся Андреев.
- Ему я об этом тоже поведаю в свою очередь. На сегодня с него достаточно.
- Слышали мы о Вашем Свенцицоком и не горим желания его читать, - отозвался Эристов.
- Читайте именно Свенцицкого. Это посерьёзнее всяких Арцыбашевых, - самоуверенным тоном продолжил Гедель, - Я лично был знаком со Свенцицким. Человек он незаурядный.
- Как и Вы, - глумливым тоном вставил Эристов.
- Александр Блок отнёс Свенцицкого к «типу людей, случайно не самоубившихся», - казалось, капитан пропустил последнее замечание мимо ушей, - А Белый посвящал ему свои стихи. Карташев сравнивал его с Савонаролой. Розанову Свенцицкий кажется «церковным консерватором». Заметил я, при разговоре с ним, волевой, чуть ли не гипнотический нажим на собеседника.
- Заметно, что на Вас он надавил, Модест Иванович, - хмыкнул Эристов, - Нашли себе медиума.
- В пятом году Свенцицкий вместе с Сергеем Булгаковым создают «Московское Религиозно-философское общество», а с Эрном – куда более воинственное «Христианское братство борьбы», которое намеревалось созвать «Всероссийский съезд христиан». Имели они в виду всех, включая старообрядцев и сектантов. А лозунги у них были весьма левые. Полевее моих .
- Вам, как мне кажется, нет дела до политики по причине отсутствия каких-либо убеждений, - беспощадно заметил Эристов, - Вы подвергаете осмеянию всё вокруг.
- «В пороке больше жизни, чем в такой лицемерной добродетели», - уверял Свенцицкий.
- В идее Вашего Свенцицкого легко узнается не первой свежести логика исправления греха грехом, свойственная крайним сектам, - заметил Владимирцов.
- Хоть бы и так, - сказал Гедель, - главное, что он глубоко прав.
- Но это ещё большой вопрос, - возразил Емельян.
- Квартира Свенцицкого была полна оголтелых курсисток, для которых он оставался кумиром. Они кончали с собой, и потому от Свенцицкого отреклись его бывшие друзья. Ну не идиотки ли?
- И чем закончил Ваш Свенцицкий? – полюбопытствовал Эристов снисходительным тоном.
- Он сошёлся со старообрядческим епископом Михаилом и священником-расстригой Ионой Брихничевым. Они создают религиозное движение «Голгофских христиан» и требуют реформацию православия . Не прост был тот епископ Михаил , -продолжил Гедель, - Отслужил он в «Обществе» поминальную молитву по Льву Толстому и заявил, что ошибка всех религий и того же толстовства в том, что они считают людей уже спасёнными, искупление мира свершившимся Христом и Его жертвой. На самом же деле, «Христос требует, чтобы каждый был, как Он. Вскоре епископ был арестован и заключен в крепость на полтора года. И это называется свобода всех вероисповеданий якобы данная в пятом году?
- А мне кажется, капитан, что Вы не внимательно читали труды Свенцицкого, - заметил Эристов, - В одном месте он писал: «Либерализм глубоко враждебен религиозному сознанию. Лучше истерика, ложь и неистовство, - лучше потому, что скорей ведут к Христу». Вы-то вряд ли бы одобрили такие слова, будучи левым?
- Эти слова ничего не меняют и никак не повлияли бы на мою приязнь к Свенцицкому. Увы, Свенцицкий уже забывается ...
- Может оно и к лучшему, - медленно произнёс Емельян, - ересь - она и есть ересь.
«Странный тип этот Модест» - подумал Андреев – «Ведь полчаса назад он сетовал на слабость и внезапно исчез, а теперь ударился в бодрое словоблудие, не поспав. А вчера он всё с Доломановым якшался и многозначительно заявил ему, что «чаемое солнце взойдет все же с Запада».
В декабре из Петрограда в Царское доползли слухи, что скоро Распутина убьют, убьют и Вырубову, непременно убьют и саму царицу. Многие сплетники приговаривали: и поделом. Самое поразительное было то, что правые уверовали в миф о Распутине и царице настолько твёрдо, что именно среди них, правых журналистов и гвардейских офицеров обсуждались возможности этих убийств. Проходя по заснеженным улицам Царского Села, Антон наблюдал вертепшика, открывающего кукольный спектакль на рождественскую тему. Кукольная грация, идущих на поклон, волхвов не вызвала у Охотина в тот день должного умиления. После свершившегося убийства Распутина Высокие Особы не приезжали в лазарет целую неделю и потом как-то всё реже стали посещать Свой лазарет. И только в Рождество Царская семья появилась в лазарете. Настроение их было подавленное. Государыня заметно осунулась. Весь Рождественский вечер на Её застывшем лице не появилось и тени улыбки. Думала ли бедная мать о своём Сыне в далёком Могилёве, или о гибели старца – присутствующие могли лишь гадать. Царица явно верила в предсказание, что со смертью Распутина для Её Семьи начнутся беды. Государыня подарила в Рождество всем сёстрам милосердия по прекрасному и трогательному альбому фотографий Царской семьи с автографами. Высокие Особы просидели в лазарете недолго и удалились.
- Я слышала, что когда допрашивали Юсупова, как убийцу, на вопрос, а не испытывает ли он раскаяние, он заявил, что не убивал, а если бы и убил, то ни малейшего раскаяния не испытал бы, - рассказывала Вера Гедройц, - В его глазах Распутин был существом особой породы, наделенным сверхъестественной силой. Мать Феликса уверовала в то, что Её Величество на пути к измене , а мнение княгини Юсуповой для многих великих князей весьма авторитетно: если уж она, бывшая подруга императрицы, верит обвинениям в измене, то значит за этим что-то кроется.
- Какова сила этого чудовищного обмана! После убийства Юсупов попросил аудиенции у Её Величества, но ему было отказано. И правильно, - добавила Ольга Грекова.
- Но ведь для России станет без Распутина лучше, дамы и господа, - заметил резонёр писарь Доломанов, который почему-то тоже зашёл на вечер, но без жены, - Стоит ли нам осуждать Юсупова и прочих?
- Это ещё как посмотреть – будет ли лучше... – медленно проговорила Маргарита Хитрово.
- Почему-то мне думается, что для революционеров жизнь Распутина была неоценима и никто из них и не подумал бы прервать её, - сказала Настасья Ртищева несколько неуверенным тоном, - Убийство же Григория Ефимовича тоже оказывает услугу революции и подрывает авторитет верховной власти, продемонстрировав народу оппозицию царю лиц, стоящих близко к Императорской фамилии и даже преданных монархической идее.
- В том-то и дело, - кивнула Вера Игнатьевна, странно покосившись на Ртищеву, - что как не поверни, а Распутин, само его существование, работает против династии. Но всё это для нас не главное. Знаете ли вы, что из Америки прибыл молодой врач с тремя сёстрами милосердия, и Её Величество думает использовать их, устроив их в Большом дворце. Американец будет делать операции там и во всех прочих лазаретах. Завтра он начинает оперировать в солдатском отделении. Он вырезывает и вставляет кости при помощи электрической машины. Подобной точности невозможно достигнуть при помощи рук. Один врач прибыл с таким аппаратом в Англию, другой - во Францию. Красный Крест отказался от его услуг, мы же считаем, что полезно ознакомиться с новыми методами.
«Второе убицство в доме Юсуповых» - подумалось Настасье, дежурившей в тот вечер при Кирсанове, и зашедшей к празднующим лишь на чашку чая - «Не зря мне был всегда неприятен Феликс».
Филипп тощал на глазах от питания одной кашицей, поскольку его «залатанные кишки», как он с насмешкой выражался, «работали худо». Горько было Ртищевой смотреть на него, слышать его всё более частые мольбы об уколе морфия. Он просил уже столь часто, что в душу Настасьи закралось подозрение о том, а не боль ли душевная руководит им? Когда Настасья возвращалась к Филиппу, она прошла мимо раскрытых дверей в палату, где лежал Владимирцов и, услышав его голос, невольно остановилась. Он рассказывал о чём-то Евпраксии. Донеслись его слова: «Пожалуй, даже больше русского леса, прочувствовал я горы Туркестана, их неповторимое очарование. Считай полжизни в них провёл. А в молодости птиц в наших лесах ловил». Потом Ртищева разобрала слова Охотиной: «Я и лес-то больше по живописным полотнам воспринимаю. Почти и не видела настоящий лес. Так, пару раз в детстве на даче. Пока отец нас туда возил. А в картине Саврасова «Грачи прилетели» я вижу всю суть русской природы. Даже ещё шире – России как таковой. Ещё глубже, чем у Левитана родное в ней ощущаю». После этого донеслись неразборчивые слова Владимирцова. Ртищева устыдилась своего подслушивания и зашагала дальше. Перед её глазами всплыло лицо обожжённого капитана Владимирцова - на блестящей словно пергаментной коже половины лица лишь темнеет дырка запавшего глаза без бровей и ресниц. Оно более напоминает жуткую маску. «Но какой тонкой души человек скрывается под обезображенной внешностью! Намного чаще мрачного Филиппа он пребывает в лирическом настроении».
- Сестра Евпраксия, я совершенно точно помню этот запах: ещё клейкие, едва распустившиеся, тополёвые листья. Я его ни с чем не спутаю... – улыбнулся Емельян.
- О чём Вы, капитан? – удивилась Охотина.
- О Вашем запахе. Ведь и карболка его отбить не может.
Капитан Гедель в тот вечер сидел напротив Аглаи в пустой столовой, упершись на оцинкованный стол. Аглая движением, в котором сквозило раздражение от того, что она не была приглашена на вечер сестёр, расстелила поверх цинка серую клеёнку.
- Терпеть не могу эту липкую серость, - не менее раздражённым тоном заметил Гедель, которого уже не меньше часа мучило ощущение недополучения дозы морфия, - Противно прикоснуться!
- Зато мыть просто, - мрачно откликнулась Аглая, открывающая маленькую склянку с притёртой пробкой.
- Так, для того и столы оцинкованы, - начал было возражать капитан.
- Жидкость может пролиться и оставить запах, - с раздражённой лаконичностью оборвала его рассуждения Аглая.
- Милая моя, Вы, кажется, не в духе? – поспешил изменить свой тон Гедель.
- Кажется, да, - выпалила она в ответ.
Капитан припал губами к изящной руке Аглаи после укола:
- Что бы я без Вас делал в этом чуждом мире?
- Может уже бы сдохли как пёс.
- Я всем обязан Вам! От чего Вы так добры ко мне? Я Вам нравлюсь? Нет, я должен понять это, наконец!
- Вы красивы, но меня не впечатляете, как и любой другой мужчина. Все Ваши байки про Ваше мастерство картёжника, умение перепить самых матёрых в ходе поглощения водки, ухода к цыганам и босякам в детстве для ушей девочек-институток. Меня Вы этим не проймёте. Прощайте и помните: Вы мой должник!
- Безусловно, но...
- Никаких вопросов! Не хочу, чтобы нас здесь застал кто-либо. Теперь Вы можете наслаждаться радостями Рождественского вечера, не так ли? Добро пожаловать в мир грёз. Но чаще я колоть Вас не стану. Зарубите себе на носу! Кокаин, которым Вы забавлялись до сих пор – детский лепет рядом с этой жидкостью.
- Вы слушали выступление стихотворца Есенина, Модест? – со странной улыбкой спросила Аглая Геделя при очередной встрече в пустой комнате.
- Есенин, с тем же Бехтеевым – два сапога пара, - хмыкнул Гедель, вертя не зажжённую папиросу, - Каждый горазд пресмыкнуться и подлизаться. Этот «прелестный мальчик с ситцевыми локонами», а кто уверяет, что они «цвета спелой ржи», стихи которого признаны «волшебством», очаровавший уставший от мрачных декадентов Петербург, далеко пойдёт! Серёжка Есенин читал свои творения царице и получил от неё разрешение посвятить ей целый цикл стишков. Разница с Бехтеевым в том, что тот и не спрашивает: как бы свой – дворянчик.
- Передовой Петроград негодует, - усмехнулась Аглая, - Есенина уже клеймят: «проступившая гнусная лакейская сущность... Пригрели змея – новый Распутин вырос» и так далее. «А я предупреждал», - заявил Сологуб с высоты своей.
- Я и Клюева вместе с Серёжкой как-то видел, - продолжил Модест, - Хитрющий тип. Всё нараспев, по-крестьянски, с вывертами, всё поучает младшего дружка своего. Маленький, под ямщика одет и весьма нелепо. Улыбочка сахарная, а взгляд настороженный, пытливый: «какое я произведу впечатление» написано в сереньких круглых глазёнках. Представился мне, как «олонецкий гусляр и пацифист Клюев, хранитель заповедей северной старины». Шут! Война идёт, а он – пацифист...
- А я видела Серёжку в «Бродячей собаке» с Рюриком Ивневым , сменившим Клюева ещё недавно, до начала работы здесь. Щупленький, личико птичье, щурится сквозь свой лорнет черепаховый, что-то из себя строит, суетится, а галстук постоянно кривой. Поправить не в состоянии, зато имеет неправдоподобно прилизанный пробор. Костюм чем-то заляпан, каблуки сбиты. Надо и не надо шепелявит: «А што, а што?» Паяц какой-то. Вирши его путаные, беспомощные, с истерическими нотками. Что Есенин находит в подобных типах? Затушёвывает собственную несостоятельность?
- И что Клюев? Даже не крестьянин он. Не сектант вовсе. В угоду моде на хлыстовство в столице назвал себя хлыстуном. Выгоду почуял. Проходимец! Вся эта чокнутая богема играет в хлыстовские радения, рассуждая о «народничестве духа», и готова с распростёртыми объятиями принять поэта-хлыста, да ещё и сделать из него кумира, который поведёт их бредящую потерянную толпу в «молитвенные чащи».
- Цену себе они с Серёжкой уже знают, - добавила Аглая, - Недавно в печати их назвали выходцами из низов, но с положительным оттенком, конечно. Есенин заявил на это, что они не должны соглашаться с такой кличкой! Мы не низы, мол, а самоцветная маковка на златоверхом тереме России.
- Самоуверенный мальчишка. Рассказывали мне, что рос он коноводом и драчуном и, в то же время, под влиянием бабки своей порой мечтал уйти в монастырь за что на селе прозвали его Монаховым. Просто всегда желал быть в центре внимания, вот и всё.
- Но думаю, что работает он сейчас усердно. Как-то недавно он мне пожаловался, что в поезде с ранеными ему приходится и обмывать, и следить за повязками, и протирать полы карболкой, и, что самое тяжёлое – кормить раненых. Для этого следует порой тащить через множество вагонов тяжеленные бадьи с супами и кашами, проходя через десятки гремящих захлопнутых дверей, ставя каждый раз бадьи на пол, раскрывая очередную дверь.
- Да, от такой работёнки «морду не наешь». Уж не собирается ли этот сердцеед-самородок совратить Вас, прекрасная Аглая?
- Меня не может совратить никакой самец, милейший. Зарубите себе на носу, - окрысилась Аглая, - А Вы не получите ни единого укола в ближайшие два дня. Готовьтесь к этому, капитан, терпите! Таковы обстоятельства, – резко заявила Аглая, всадив в руку Геделя меньшую, чем обычно, дозу морфия.
- Что Вы, очаровательная Аглая, как так можно? Вам ли не знать, что означает подобная пытка?! – без свойственного ему позёрства простонал Гедель.
- Модест, я смогла сама побороть эту привязанность. Вы – сильный мужчина, фронтовик...
- Вы сами говорите: кокаин – не морфий, - испуганно продолжал шептать капитан.
- Но и Вы – не слабая изнеженная городская женщина...
- Вы жестоки!
- Но меня могут поймать и посадить в тюрьму. Впечатление, что кто-то пересчитывает флакончики и маркирует уровни. Вам-то, возможно, на это наплевать, - Аглая продолжала тщательно мыть шприц и клеёнку.
- Что Вы! Аглая, Вы появляетесь всё чаще в моих «сладких грёзах», как Вы сами выражаетесь. Как я могу такое Вам желать? Я к Вам неравнодушен!
- Разве такое возможно? Не верю я подобным фронтовым циникам. Ни единому слову. Довольно! Вы меня не разжалобите. Поступили новые тяжёлые, а морфия пока в обрез. До следующей поставки и не мечтайте!
- Как!? Это же может затянуться на больший срок?!
- Всё может быть.
- А нельзя ли урезать дозу капитану Кирсанову, например? Ему уже ничто не поможет...
- Какой гадкий эгоист! Так я и знала. Ни за что! Кирсанов много достойней Вас.
- Но Вы-то ему уже безразличны по большому счёту... Разве, что в мечтах...
- Вы тоже останетесь при своих похотливых мечтах, милейший. Кстати, при увеличении дозировки Вы очень скоро станете не более способным к реализации мечтаний на деле, чем капитан Кирсанов. Я помогаю вам обоим лишь из моего женского сострадания, без всяких взглядов в будущее. Но, не забывайте, что Вы мой должник!
- О, Боже мой...
- Те времена не за горами, когда всё ваше гнусное семя подчистят мудрые кормщики и кормчие нового поколения, - зловеще усмехнулась Аглая.
- О чём Вы, жестокая?
- Не Ваше дело, - Аглая резко встала и ушла прочь.
27. Салон сотрясает воздух
«Розыскные органы ежедневно отмечали сношение лидера кадетской партии Милюкова с английским посольством».
Генерал П. Курлов
«Революция нам нужна, даже если бы это стоило поражения на фронте».
А. Керенский, январь 1917 года
«Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом - сокруши их всех... я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот... Распусти Думу сейчас же... Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь... Милюкова, Гучкова и Поливанова - тоже в Сибирь. Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена... душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России».
Из письма Александры Фёдоровны царю
- Наконец-то, дамы и господа, свершилось! Россия избавлена от проклятия! Россия жаждет обновления! – с пафосом разглагольствовал профессор философии в салоне госпожи Третнёвой.
- По этому поводу следует выпить, господа! – довольно безразличным к «великому» событию тоном, скорее проявляя интерес к процессу пития и последующему результату, поддержал его Борис Охотин, разливая красное вино, - Согреться пора и Рождество на носу.
- Но в эту минуту мы должны защитить от расправы героев события! Мне думается, господа, что многие забывают об этом, - сказала Ольга Третнёва, - Всё началось с городового в ту самую ночь на 17 декабря. Этот цепной пёс услышал четыре выстрела, после чего его пригласили в дом Юсуповых, где Пуришкевич ему заявил, что Распутин погиб и что если сам он, городовой, любит царя и Россию, то будет молчать. Но этот цербер молчать не пожелал, испугался и сообщил обо всём начальству. Мне сама Зинаида Николаевна о том поведала.
- Героя-Пуришкевича защищать? - усмехнулся Борис, - Говорят, что все убийцы Распутина были к утру пьяны до изумления.
- Видимо поэтому, - бросила недовольный взгляд на Бориса Ольга, - протрезвев, Феликс написал царице письмо, в котором отрекался от какого либо злоумышления и поползновения порешить старца . Княгиня рассказала мне и об этом по телефону.
- Согласитесь, господа, что шаг это не достойный дворянина, - заявил Борис, - Феликсу и князю Дмитрию следовало вести себя до конца достойно, если уж они действительно решили избавить Россию от этой напасти.
- Так, я и подчёркиваю, что послание было написано с перепоя, - добавила Ольга.
- Пока не понятно, какого мнение большинства населения по поводу случившегося. Позиция интеллигенции ясна, - сказал философ.
- Не думаю, что крестьянство из глубинки одобрит убийство «старца». Оно ещё не созрело для осознания того ужаса, что породил этот «старец», - заметил Маковский.
- Да вы не ведаете, что говорите, любезные господа, - вмешался брат Ольги, Ростислав, который вошёл через открытую дверь без предупреждения, - Думские либералы довели Императорскую фамилию до того, что хоронить Распутина они вынуждены были в полной тайне. Почитателям его запретили приходить! А вы знаете как поддалась леворадикальной истерии, стремящаяся к святости, и достойная её в немалой степени, Великая княгиня Елизавета под влиянием всего этого потока лжи? Она поздравила милого сыночка Зинаиды Юсуповой! Оправдала убийцу во имя политического расчёта! И такое позволительно для отшельницы своей обители милосердия? Что же ты об этом-то умалчиваешь, любезная сестра? – недоуменно посмотрел этот эмоциональный человек на Ольгу.
- Если ты будешь так обходиться с моими словами, дорогой Ростислав, которые я по простоте душевной тебе доверила, то это в последний раз.
- Ты хотела этими «доказательствами» переубедить меня, но не более. Так вот, Елизавета Фёдоровона написала Юсуповой через день в телеграмме из Москвы примерно так: «Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына». Очень грустно сознавать, что этими словами Великая княгиня фактически одобряет и убийц своего мужа . Поддерживая всеобщее настроение нетерпимости, признавая убийство как приемлемый способ решения социальных проблем, она отступает от идеалов Православия.
- Боюсь, что Вы не найдёте здесь взаимопонимания, Ростислав. Не та публика, - немного глумливо улыбнулся Борис.
- Так, я и не сомневаюсь в этом. Вы все, нынешние либералы, вполне одобряете насилие и рукоплещете террористам уже с конца прошлого века. Но, раз уж я случайно заглянул сюда по иному делу, то не премину немного подпортить атмосферу вашего «торжества справедливости». Авось, кто-то из вас немного задумается. А за «невинных жертв царского произвола» не беспокойтесь. Уверен, что в нынешних условиях Государь не решится наказать их достойно содеянному . Впрочем, при сложившейся обстановке, всякое судебное действие будет истолковано как личная месть царя. Но безнаказанность преступления не украшает общество. Это ещё обернётся всем вам боком в случае новой смуты.
- Если ты хочешь излить на кого-либо накопившуюся желчь, братец, то лучше оставайся в стенах своей квартиры и дождись разговора с Татьяной, - неприязненно улыбнулась Ольга.
- У нас с супругой полное взаимопонимание, Ольга. А что касается выплёскивания, то мне хватает моей службы в гимназии. Директор наш большой либерал...
- Похоже, что скоро Вы лишитесь работы, - рассмеялся Борис, - А за патриотов, уничтоживших подлеца, мразь, просит весь Дом Романовых. Хотят спасти Дмитрия от наказания, а также и прочих из этих решительных людей. Если Вы такой почитатель Дома Романовых, неужели расклад цифр ни о чём Вам не говорит: все, то есть – десятки, против одной парочки, охмурённых и ослеплённых ведовством Старца!
- Слухи о скорой казни, уничтоживших Старца, вызвал волнение среди заводских рабочих, которые объявили, что в обиду их не дадут, - вставил лохматый вечный студент Жирнов.
- Эти заводы давно распропагандированы. Вас здесь тоже много и все вы против меня одного по большому счёту. Разве соотношение числа спорящих когда-либо говорило о том на чьей стороне правда? Но если следовать вашей логике и выслушать весь российский народ, то соотношение сдвинется в мою пользу.
- О чём может судить забитый неграмотный народ? – неподдельно удивился философ.
- В Ваших словах сквозит весьма «почтительное» отношение к этому народу, за который Вы так любите ратовать. А пока в лице выходца из народа Распутина, на мой взгляд, безнаказанно убитого, оскорблено всё крестьянство. Со времён начала прошлого века безнаказанно крестьян у нас уже не убивают. Руки государевой родни обагрены кровью мужицкой. Суд Господень тут очевиден.
- Хорошенький образец крестьянина и христианина Вы нашли, Ростислав, - хмыкнул Охотин.
- Если люди усваивают нравственные нормы как инструкцию, они становятся лицемерами, Ростислав Сергеевич. В лучшем случае погружаются в ханжество, - неожиданно сказал насупленный Яков Шкловский.
- И что Вы этим хотите сказать, молодой человек? – обратил на него удивлённый взгляд брат Ольги, недоумевая.
- Хотя бы то, что не следует ссылаться на Господа всуе.
- Премного благодарен за сентенцию...
- А слышали ли Вы, господа, что часть гвардейцев готова пойти на Царское Село, чтобы убедить императора отречься, а царицу принять постриг? – спросил Калистрат Зуев, - Возглавить поход призвали Великого князя Дмитрия. Наследника хотят посадить на престол при регентстве Великого князя Николая Николаевича.
- Слишком смахивает на утку, сударь, - отмахнулся Маковский, - А пока что вижу своими глазами, как незнакомые люди на улицах обнимаются, поздравляя друг друга с избавлением от этого исчадия ада. Перед дворцом Дмитрия и Юсуповским домом на Мойке встают на колени, молясь за избавителей. По церквям служат благодарственные молебны.
- Священников, позволяющих служить за убийц следовало бы лишить сана, - заметил Ростислав, - Разве не так, отец Валентин?
- Но священники уже три года благословляют войска, отправляющиеся на войну. Чем этот лже-старец лучше немцев, на убийство которых дано благословение? – возразил холёный, лоснящийся от дородности, батюшка.
- Как можно сравнивать войну с целенаправленным убийством мирного человека в мирных условиях? – возмутился Третнёв.
- Даже Ваш любимый Пуришкевич призывал министров отправиться в Ставку, пасть к ногам царя и умолять его избавить Россию от Распутина, - сказал Маковский.
- Он уже давно не «мой любимый», а недальновидный глуповатый крикун.
- В «Биржевых Ведомостях» поместили занятную статью Пругавина «Книга Илиодора», - со всей убедительностью заговорил профессор, - Речь идёт о книге «Святой черт», каковым именем Илиодор обозвал своего бывшего друга. Надо полагать, что Илиодор неплохо знал Распутина. Следовало бы прочесть.
- Вам всё ещё невдомёк, что расстрига Илиодор аморальный тип? – удивился Третнёв.
- Да что вы всё о Распутине? Сгинул – туда ему и дорога. Разрушен Реймский собор! Чудовищно! – воскликнул вдруг отец Валентин с несвойственным ему пафосом.
- Бурши – не люди! Человечество докатилось! – с радостью подхватил Зуев.
- Но чем это хуже солдат Бонапарта, в своё время прицельно расстреливающих из орудий лики сфинксов в Египте? Скорее всего немцы не целились именно в собор, в отличие от тех наполеоновских офицеров, что скомандовали тогда, - возразил Ростислав, - А потом те же французы пытались взорвать колокольню Ивана Великого и поджечь всю Москву. Но по каким-то странным историческим традициям и тенденциям о французах, как и об англичанах, принято судить положительно, а о немцах и русских – плохо.
- Кстати боши не только Реймский, но и Суассонский собор изрядно порушили, - вставил философ, - Оправдания не видно никакого.
- Чего же ещё ожидать от буршей? А некогда вся Европа лишь умилялась миролюбиво-трудолюбивому розовощёкому народцу, курящему трубки с длинными чубуками... Но то было ещё до Бисмарка, - добавил Борис.
- Так же принято среди историков вопить о факте разрушения храмов Божьих, но зачастую игнорировать уничтожение светских сооружений, или не христианских святынь в гораздо больших масштабах. Разве не так? – ехидно спросил Жирнов.
- Есть такое. Не могу не согласиться. Но эмоции народа от оскорбления святынь вполне понятны. И такое остаётся в исторической памяти ярче и дольше, - отозвался Третнёв, - Но Вы, молодой человек, судя по всему, богоборец?
- Да, в какой-то мере. Любая религия не на благо народа, - гордо откинул маслянистую прядь волос со лба Жирнов.
- Допустим, что Иисус Христос – не более, чем добрая сказка. Но разве само зарождение такой сказки не менее чудесно, чем воплощение Сына Божьего на грешной земле? Ведь сама по себе подобная, пусть даже легенда, уже способна сделать поведение человека более достойным, - спокойно возразил Ростислав.
- Сказки создаются для детей определённого возраста, сударь, - скривил губы Илья Жирнов.
- Но сказки же призваны учить добру, Илья, - сказала Ольга, - Почему бы не быть сказкам для взрослых?
- Преодолевать зло можно по-разному, господа, - сказал Маковский, - Возьмите того же Бодлера. Если русские ницшеанцы и марксисты видят в революции решение борьбы добра со злом, то русский бодлерианец такое не одобряет. Бодлер намеренно представил зло в привлекательном виде ради его преодоления. Другое дело, что не все, тем более молодёжь, воспринимали это должным образом.
- В том-то и дело, что христианство – сложнейшая общественная система, призванная совершенствовать человека, а не сказка и не стихи Бодлера, - продолжил Третнёв, - А Вы-то почему отмалчиваетесь, отец Валентин?
- Что мне сказать тем, кто отошёл от веры в сознательном возрасте? – вздохнул священник, кивнув на Жирнова.
- Я и не «входил в неё», - усмехнулся Илья.
- Если Вы атеист, молодой человек, - заявил Ростислав, - это ещё не позволяет Вам резко и неуважительно высказываться в отношении вещей святых для других людей. Обсуждать что-либо с Вами я не намерен.
- Обскурант, - пробормотал себе под нос Жирнов и отошёл на шаг, резко повернувшись к Третнёву спиной.
- Ростислав, я бы очень попросила не затевать ссор в моём доме, - строго сказала Ольга.
- Не о том вы все говорите, господа, - начал Охотин, - Лучше приглядитесь, что делается в Думе. Встречаемся мы последнее время реже, война... А с октября во внутренней политике многое изменилось. Как прошлись по Штюрмеру – красота! Все кадеты, и не только, встали и кричали «Да здравствует Англия, ура!», приветствовали сэра Джорджа Бьюкенена в пику тому же немцу и потенциальному предателю, Штюрмеру, который недостаточно почтителен с Англией и не благодарен ей.
- Какая мерзость! – возмутился Ростислав, - Почему мы должны быть благодарны Англии за задержки в поставках оружия, за которое они дерут втридорога, а не она нам за пролитую нами кровь?
- А Родзянко неплохо, кстати вполне верноподданно, бросил тогда в адрес прогерманской партии: «Нет ухищрений, которых враг не пускал бы с коварной целью расшатать и опрокинуть наш союз. Но напрасны вражеские козни. Россия не предаст своих друзей британцев», - продолжил Борис, проигнорировав замечание Ростислава.
- Какая ещё «прогерманская партия»? И где это Вы её сыскали? – спросил Третнёв.
- Уже в октябре Милюков вполне прозрачно намекнул на то, что царица готовит сепаратный мир. Давайте смотреть правде в глаза, господа, - вставил философ, - На этом основании думская оппозиция имеет право обвинить своё правительство в измене, разве не так?
- Он что — оракул — Милюков Ваш? Где доказательства? – не на шутку разозлился Ростислав, - Болтовня Милюкова-Князя Дарданелльского?
- Для кого-то это может и болтовня... Но вопрос почтенным учёным-историком поставлен ребром: «Глупость или измена?» Но наша власть сознательно предпочитает хаос в стране, - закатил глаза профессор.
- Всё же это заявил не крайний социалист, который часто и за слова не отвечает, но лидер образованных цензовых и очень ответственных людей! Такие не брешут, - добавил Борис.
- Ещё как брешут. Нагло и беспардонно лгут в борьбе за власть, - отрезал Тренёв, - Государь презирает его и не хочет связываться – руки пачкать. А каждый случайный газетчик непременно выражается от имени России. Ежели кто в печати выступит вдруг за правительство, его заклюют, закидают обличениями «рептильной печати», «казённо-бутербродной». И стучат тысячи ремингтонов , ротаторов и все эти изменнические речи наводняют Россию. – возмущался Ростислав.
- Надо признать, что они нередко «дополнялись и усиливались» от рвения печатающих, - усмехнулся Охотин.
- В народе делают выводы, что Милюковым уже доказано стремление царицы и Штюрмера предать Россию Вильгельму, - завершил Третнёв, - И это вы считаете достойными методами? Вы верите в измену сами? Не думаю, что так – вы не столь наивны. Неужели вы все не понимаете, что самый чистый политик, чистый настолько, насколько это вообще возможно в политике, это наш Государь?
- Ну уж, извольте! – выкрикнул из дальнего угла Жирнов, - А как же быть с его погромной политикой? А подавление воли поляков и финнов?
- Я не намерен даже отвечать на Вашу истерику, молодой человек.
- А попытка прибрать к рукам Галицию, Проливы? Это не колонизаторские аппетиты?
- Зато создано «Общество охранения еврейского населения», - хихикнул Борис, - А слышали ли вы, господа, что депутат-кадет Шингарёв сделал доклад в военно-морской комиссии, доказав необходимость реформы в пользу евреев империи. Дело в том, что в случае её успешного проведения американский банкир Яков Шифф обещал выпустить заем для русского правительства. Лидер Милюков поддержал Шингарёва.
- Шифф? Кажется, это тот самый нечестивец, который склонял Америку к помощи японцам в последнюю войну. Как это унизительно для нашей державы! – проговорил Третнёв с остановившимся взглядом.
- По этому поводу, естественно, высказался Марков-Второй, - продолжил Борис, - который от лица правых заявил примерно следующее: «его еврейское величество Яков Шифф приказывает союзникам заставить Россию провести внутри своего государства желательную его величеству реформу... Нам приказывают. Хорошо, если эти реформы вам нравятся ...но ведь могут приказать и то, что вам не нравится... Вы ведь не говорите, что Яков Шифф прав, а вы говорите, что иначе нам не дадут денег. Значит, вам приказывают, иначе вас заставят! ...Вот постановка, которая должна нам показаться мало приемлемой, — не только для сторонников самодержавия, но даже для приверженцев конституционной монархии, даже для республиканцев!»
- Так, Вы уже на стороне Маркова, господин Охотин? – удивлённо спросил профессор.
- Просто я хочу изложить всё, как оно звучало на самом деле и не более. В Думе произошли бурные прения, после чего Керенский предложил отдалить от власти «единомышленников Маркова».
- Я слышал, что после этого председатель Думы Родзянко лишил Маркова слова и тот публично обозвал Родзянко болваном и мерзавцем, - добавил Ростислав, - Думаю, что Марков не ушёл далеко от истины в этом определении.
- И всё-то вас, правых, тянет оскорблять людей... – вздохнул профессор, - Как Вы можете ратовать за невозможность принять помощь от американцев, когда кампания этого года обошлась нам в два миллиона убитыми, ранеными и пленными? Не понимаю я вас, правых! И никакая пропаганда уже не преодолеет усталости народа от войны. Россия больна войной!
- Но нельзя проводить реформы в ходе войны. Мы уже готовы выстоять и победить технически, но не способны совладать с разрушительной левой пропагандой. И не только ультралевой! - резко заявил Ростислав.
- До пятнадцати миллионов рабочих рук отняты у страны, оторваны от мирного созидания! Как можно уповать на чудо при таком раскладе? – возвёл руки к небу профессор, - Лишь самоотверженный Земгор способен помогать фронту на деле. Правительство беспомощно! Не зря в народе поговаривают: «Англия и Франция решили воевать до последнего русского солдата».
- Преступная война, затеянная хищниками международного капитала! – бросил Жирнов расхожую фразу из репертуара крайне левых листовок, - «Царизм — во сто раз хуже кайзеризма!»
- Ленина, в моём доме, попрошу не цитировать, воздержитесь! – вставила Ольга.
- Упадочные настроения ещё выйдут всем боком. Всё чаще в интеллигентской среде звучат «циммервальдские настроения» : «это империалистическая война, её следует прекратить», - сказал Борис, - Новое «оборончество» с успехом сочетает недавние патриотические настроения с «Циммервальдом», мол, мы готовы защищать Россию, но мы - за мир «без аннексий и контрибуций», поэтому и против власти, которая затягивает войну ради личных целей. Трудовики Керенского, социал-демократы Чхеидзе и рабочая группа Военно-промышленного комитета уже гудят в одну дуду. «Прогрессивный блок» Гучкова борется с «пораженчеством» ослаблением цензуры...
- Такие, как Гучков, прекрасно понимают, что в случае успеха в наступлении следующего года вся их борьба за власть откатиться далеко назад, - добавил Третнёв, - Козлом отпущения выбирают Председателя Совета министров ещё и за его немецкую фамилию – очень просто. Заодно он и «ставленник Распутина». Абсурдность обвинений не смущает никого из ушлых политиков Думы, а народу подобные «факты» ближе и доходчивее.
- «Сыр из картофеля по вкусу и питательным достоинствам приближается к швейцарскому», - выразительно прочёл в слух фразу из свежей газеты профессор, - Как вам это нравится, господа? Сильно сказано! Скоро только такой и останется.
- Ничего подобного! – воскликнул Ростислав, - хлеба у нас в четырнадцатом году был такой избыток, что военное ведомство не заказало себе даже и половины его тогда. Нисколько не убавилось в России и крупного рогатого скота, овец, свиней, все эти цифры изучал своими глазами! С чего это станет меньше сыру? Газетёнка-то Ваша, поди, левая и не иначе, вот и нагнетает обстановку. Задание такое! В Германии же, с осени четырнадцатого введена обязательная примесь картофеля к хлебу, а с пятнадцатого - карточная система. То, что вдруг исчезает то хлеб, то сыр, - смахивает на саботаж. А добычу угля и нефти мы сумели за годы войны увеличить!
- Конечно, всё просто у правых. Взять тот же пресловутый «жёлтый труд», - торопливо заговорил Жирнов, - Строить Мурманскую железную дорогу приглашают китайцев.
- И что же тут плохого, молодой человек? – искренне удивился Третнёв, - Вам, ультралевым, вроде как свойственен интернационализм. Так, дайте возможность заработать и китайским беднякам.
- Русских рабочих, «мутящих в столице воду», стало быть, надо загнать в окопы, а на заводы нанять китайцев? – едко спросил Илья.
- Не думаю, чтобы китайцев было так уж много.
- Приглашают всё больше.
- Как можно позволять столь откровенно эксплуатировать, да ещё иностранных рабочих! Это уже работорговля! – взорвался вдруг Яша Шкловский, до того не проронивший ни звука, дав «демагогического петуха» на высокой ноте.
- Простите, молодой человек, но это же вздор! – резко возразил Ростислав.
- В отношениях с Китаем у нас вечно что-то не так, - вздохнул Борис, попивая винцо, - То в Боксёрское ввязались, то Ли Хунчжану взятку на строительство дороги в Маньчжурии давали, да и к его приезду «Чайный дом» за три миллиона отгрохали. Одни убытки. Кто теперь те дороги использует?
- К чему вообще лезть в Китай? – развёл руками профессор, - А ломиться в Сиам, так уж совсем нелепо. Даже общей границы нет.
- Не узнаю левых борцов за угнетение слабых народов, - с ехидцей промолвил на это Третнёв, - Когда намерения французов по колонизации Сиама стали очевидны, король Сиама Рама Пятый обратился к нашему Государю за помощью, и Николай начал осторожно давить на Францию дипломатическим путём . Целое государство было спасено от колонизации и «работорговли» - цитирую молодого человека. Что же здесь предосудительного для «левого взгляда»? Право, непостижимо.
- Простите, что перебиваю, господа, - подошёл внезапно Маковский, - Вы слышали, дамы и господа, что Виктор Данилов недавно скончался? Философов мне поведал.
- Простите, но я не припоминаю такого имени, - сказал отец Валентин.
- Честно говоря и я не слышал, - заметил Зуев с подчёркнутой скромностью.
- Данилов из столичных интеллигентов раньше многих ушёл в народ и погрузился в сектантство, - рассказывал Маковский, - Не раз был арестован за «вредные проповеди» и не раз бежал всё в более отдалённые провинции. При аресте отказывался называть властям своё имя и звался «Обитателем земного шара» на манер секты бегунов, но также и футуристов. Чем-то напоминает Добролюбова, но иной. В ссылке Данилов женился на якутке и выучил якутский язык. Купил коров, сбивал масло, менял его на мех, который продавал, а на вырученные деньги покупал ножи, топоры, ружья. Потом раздавал их благодарным якутам. Растил детей, ставших по духу якутами. Виктору стало скучно в сибирской глуши, и он начал вновь пробираться на юг России, где связывался с общинами сектантов. Временами он наведывался в Петербург, где делал доклады в Географическом или Религиозно-философском обществе, печатался в «Духовном христианине» и «Вестнике теософии». С этой поры Данилов никогда не носил шапку. Он умудрился создать новую «Религию-знание» и «Общество религиозного объединения». В своё общество он никогда не принимал членов каких-либо партий. Но тут произошло занятная метаморфоза: с годами Виктор стал монархистом и склонился к диктатуре Царской фамилии, в чем находил взаимопонимание со Львом Толстым. Объяснял сам Данилов свою новую позицию тем, что пообщавшись с большевиками и меньшевиками в Женеве, поговорив с «бабушкой» Брешковской, Плехановым, Лениным, понял, что среди ультралевых нет ни одной яркой и сильной личности. Виктор утверждал, что России необходим диктатор, каковым может быть только Русский Государь из дома Романовых. Толстой с ним соглашался. Данилов надеялся на аудиенцию у царя, чтобы растолковать Ему «религию-знание» и неизбежность реформ в духовной сфере. Удалось Виктору встретиться со Столыпиным, который интересовался сущностью сектантства. В последние годы жизни Виктор частенько ходил на приём к министрам, чтобы подать им советы о том, как следует управлять Россией. Те слушали, но следовать им не желали. Данилова верхи считали полезным источником для ознакомления с «народными настроениями» .
- Считаю, что уважающий себя министр Империи и не должен следовать советам сектанта, даже ставшего монархистом, - заметил Третнёв с чувством, когда Маковский закончил, - Но интересно, что некогда Кельсиев, а недавно князь Хилков и Виктор Данилов после долгих исканий пришли к монархизму, не правда ли, господа? Не так давно прочитал работу Бердяева, где сказано, что «Россия - страна безграничной свободы духа... Эту органическую, религиозную свободу» русский народ «никогда не уступит ни за какие блага мира». Такая «свобода духа, которая дается лишь тому, кто не слишком поглощён жаждой земной прибыли и земного благоустройства... Россия - страна бытовой свободы, неведомой... народам Запада, закрепощённым мещанскими нормами... Тип странника так характерен для России и так прекрасен».
- Странник прекрасен в любой стране мира, - раздался голос вошедшего в гостиную позднего гостя – Георгия Гурджиева, - Странник несёт людям добро и знание. Дервиши святого ордена накшбанди – те же странники, только восточные. Суфийские мастера, эль-э-дины, что означает «люди сердца», достигли самых глубоких знаний из всех направлений магометанства. Почему? Потому что основа их деятельности испокон веков – странничество как способ распространения знаний, общения с народом и даже более – образ жизни. Таким путём они в своё время почерпнули древнюю мудрость индийских Вед.
- Это, конечно, смелое заключение, - усмехнулся профессор, - ведь любой улем – книжный червь «истинного» ислама скажет противоположное, лишь снисходительно усмехнётся в адрес превозносящего не суннитов.
- Спорить можно обо всём, профессор, - сдержанно улыбнулся Георгий, - Позвольте мне представить вам, дамы и господа, моего друга и соратника Петра Демьяновича Успенского, автора известного научного труда «Символизм Таро».
- Очень рада Вас видеть, - бодро защебетала Ольга своим тонким девичьим голоском, - Георгий Иванович рассказывал мне о Вас много хорошего.
- Позвольте спросить, а что есть «таро»? – задал вопрос Зуев.
- Таро это идеально полная колода карт, которая до сих пор употребляется для игры и гадания на юге Европы. В ней не 52, а 78 карт, - ответил Гурджиев, - Но «внутренне Таро» это нечто совсем иное: тип книги философского содержания, читать которую можно
различными способами. Таро – основа метафизики и мистики. Таро содержит в себе элементы магии, каббалы, алхимии и астрологии. Пётр Демьянович объездил многие страны. Побывал в Индии, Египте, Европе. Многие годы он занимался теософией и оккультизмом, но не был склонен слепо следовать госпоже Блаватской. Мечтал создать Новую модель Вселенной.
Последние слова вызвали со стороны профессора несколько бестактный смешок.
- С тех пор таинственный Восток приподнял лишь малую часть своих вуалей пред взором незадачливого исследователя, покуда я не повстречал Георгия весной прошлого года, - тихо добавил Успенский – по виду типичный столичный интеллигент среднего роста, полный, с щекастым лицом, в круглых очках, одних лет с Гурджиевым, - Не может учёный с западным подходом постичь тайны учений Востока. Он должен подходить к ним совершенно иначе. Георгий открыл мне глаза на многое и я очень ему признателен. Работы много, да только осенний призыв меня в школу подготовки прапорщиков сильно отвлекает от дела.
- Нельзя же так! Всех в подряд в прапорщики! Какой ужас! – воскликнула Ольга.
- Перед войной Пётр долго был в штаб-квартире Теософского общества в Адьяре и хотел создать новое мистическое общество вместе с немецким учёным Германом Кейзерлингом. Но война всё перечеркнула, - вздохнул Гурджиев.
- Так, как вы, господа-ориенталисты, относитесь к русскому странничеству и сектантскому поиску? – спросил Маковский.
- «В жизни человечества бывают периоды, когда массы народа начинают непоправимо уничтожать и разрушать всё то, что создавалось веками и тысячелетиями культуры. Эти периоды, в общем, совпадают с началом упадка культуры и цивилизации; такие периоды массового сумасшествия, нередко совпадающие с геологическими катаклизмами, изменениями климата и тому подобными явлениями планетарного характера, освобождают огромное количество знания. Это, в свою очередь, вызывает необходимость в работе по собиранию знания, которое иначе будет утеряно. Таким образом, работа по собиранию рассеянной материи знания часто совпадает с началом разрушения и крушения культур и цивилизаций», - спокойным размеренным тоном сказал Гурджиев, - Это я цитирую свои же труды, побывавшие уже в печати. Поскольку Россия уже на пороге самоуничтожения, погружения в хаос культурного саморазрушения, очень важны носители устной культуры. Люди выживают, тогда как библиотеки в хаосе войн выгорают дотла. У индусов, например, после изложения древнейших Вед, средневековая реформация Вед стала уже преимущественно устной, хранимой кастой браминов, традицией. Лишь в среде простого русского народа уцелеет многообразие форм простонародных оппозиционных религиозных течений, как и в остатках выживших образованных священниках – знание православное. Книги же подвластны огню. Странники способны разносить уцелевшие знания на огромные расстояния, что позволяет возникать новым очагам знаний.
- Дай-то Бог, - перекрестился Ростислав в ужасе от услышанного. А производить впечатление своей сдержанной речью этот загадочный кавказец, с пронизывающим взглядом, умел.
- Дух русский выхолостили бюрократия с Охранкой, - с раздражением вставил Маковский.
- Что Вы хотите этим сказать? Без левой оппозиции в самом парламенте бы никто Россию не одолел – ни внешний враг, ни такие, как крайне левые, - парировал брат Ольги Сергеевны.
- Да прогнила держава насквозь. Возьмите того же «милашку» князя Бебутова – гвардейского офицера, кавказца обликом своим. Уверял всех, что он – масон. Неувязка какая-то чувствовалась: не ведут себя так масоны. Князь этот не большого ума франтоватый дамский угодник. Однажды он пытался вручить Петрункевичу добрых тысяч десять на открытие кадетского клуба. Похоже, что рвался в комитет кадетов, но таких как он там никто принимать не пожелал. Политическое фанфаронство, крайние лозунги выдавали в нём всё более неумелого провокатора. Свою гостиную он украсил карикатурами на самого Николая и кичился этим. Я почти уверен, что подобные ему связаны с Охранкой , - сказал Борис.
- Не знаком ни с каким Бебутовым и не имею желания, - сухо откликнулся Третнёв на высказывание Маковского. На душе его стало на редкость скверно, и он распрощался с сестрой.
28. Бравый «земгусар»
«Девять лет понадобилось Петру Великому, чтобы Нарвских побеждённых обратить в Полтавских победителей. Последний Верховный Главнокомандующий Императорской Армии - Император Николай II - сделал ту же великую работу за полтора года. Но работа его была оценена и врагами, и между Государем и Его Армией и победой стала революция»
Генерал Н. Лохвицкий
«Связь англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явился фактором, ускорившим этот кризис путём прямо-таки организации заговора против Николая Романова».
В. Ленин
- Таким образом, Глеб Гордеевич, лорд Китченер по собственной инициативе начал было осведомлять наш Штаб, но британское руководство быстренько запретило своему командованию делать это. А ведь наши службы, добыв секретный шифр противника, без всякой просьбы англичан, делились с ними нашими сведениями. Как в случае с германским морским шифром крейсера «Макдебург», - говорил прибывший недавно из Ялты Спиридович, развалившись на мягком стуле поближе к печке в комнате для охранников Ставки.
- Я уже ничему не удивляюсь, друг мой, - заметил Глеб.
- Ну, а в начале лета это случилось: сэр Горацио Герберт Китченер отбыл в Россию на крейсере «Хэмпшир», который подорвался на мине, установленной якобы германской подводной лодкой. Государь не скрывал своего глубокого огорчения смертью единственного, на Его взгляд, достойного британского политика, который был способен вести себя порядочно по отношению к нам.
- А через пару дней поползла отвратительная сплетня, будто бы Китченер погиб потому, что Александра Фёдоровна сообщила Вильгельму о маршруте «Хэмпшира». На руку оказалась она и германским агентам в наших тылах.
- А ведь поездка Китченера держалась в тайне. Дело всё в том, что дело это, похоже, нечисто. Не исключаю, что, то была не германская подводная лодка, а нечто иное. Ллойд-Джордж давно усердствовал, чтобы добиться отставки Китченера. Граф Игнатьев не зря утверждал, что британский военный министр находится под сильным влиянием миллиардера Моргана. Китченер как-то посетовал графу, что американский и международный капитал лишь потому игнорирует военные заказы России, что она не зависит пока от него, а Англию с Францией поддерживает, поскольку их банки уже объединены с американскими и под их контролем . Возможно, Китченер, или сам Игнатьев утрировали, конечно. Именно тот момент, когда лорд решает лично отправиться в Архангельск, чтобы выяснить вопиющие факты поставки нам брака из его страны, мог стать последней каплей для тех сил, которые в пику нашим либералам, я называю «тёмными». Крейсер вёз в не только персону Китченера, но порядка десяти миллионов фунтов стерлингов в золотых слитках в качестве взноса будущего кредита! У берегов Шотландии корабль неожиданно затонул, а из шестисот человек на борту спаслись двенадцать матросов . Добрые дела, как известно, не остаются безнаказанными... Британские политики – Ллойд-Джордж, Мильнер и посол Бьюкенен весьма откровенно якшаются с Милюковым и прочей швалью.
- Не удивлюсь, если они строят совместные планы по свержению самодержавия, - произнёс Глеб, разливая ароматный чай – И зачем только Александр Третий заключил прочный союз с Францией?
- К тому и идёт, что хотят помочь свергать. Но всё не так просто было с русско-французским союзом. Ещё до Александра Третьего, за счёт дешёвой русской ржи, немцы смогли содержать более дешёвых рабочих, чем Англия с Францией. Поэтому Германия и совершила такой грандиозный промышленный скачок, вытеснив этим русский товар с рынка. Началась русско-германская таможенная война. Мы ввели новые тарифы, защищая свои товары, а немцы увеличили хлебные пошлины. Государь – поборник монархических принципов, но Он так разозлился на немцев, что пошёл на секретный союз с республиканской Францией. А что Вы думаете об Александре Дмитриевиче Протопопове? – спросил вдруг Спиридович.
- Имею довольно мало сведений об этом человеке.
- Протопопов был в составе нашей парламентской группы, которая посетила летом союзнические страны, - начал Спиридович, - В Стокгольме группа беседовала с немецким агентом Максом Варбургом , что вызвало немало шума тотчас после назначения Протопопова министром. Вернувшись в Петроград, Протопопов, с присущим ему легкомыслием, рассказывал повсюду о Стокгольмской беседе. Это свидание было раздуто левыми, как шаг царского правительства к заключению сепаратного мира! Каковы сукины дети! Александр Димитриевич произвёл заграницей наилучшее впечатление, а король Англии даже посоветовал Государю сделать его министром. Кто знает, от души ли? Время покажет. Похоже также, что Протопопов льстил Распутину, играя на его благочестии, и заручился его поддержкой.
- Газетные заметки не оставляют лучшего впечатления о Протопопове - даже и правые. Думаю, что Государь напрасно поддался очарованию этого хитрого человека.
- Государь полагал, что Протопопову, как видному члену Думы, будет легче убедить думцев в необходимости отложить раздоры до окончания войны. Не только сам Николай, но и Государыня поддалась его шарму.
- Вы встречали его лично?
- Однажды довелось. Впечатление осталось не яркое, но красиво говорить он умеет... Как только этот человек, имевший в Думе немалый вес, соглашается стать царским министром, за полмесяца послушная либералам печать превращает его в страдающего прогрессивным параличом бесчестного человека, к тому же ещё и германофила, а то и просто изменника. Протопопов постепенно становится для либералов тем средоточием зла, которое ранее воплощал собою Распутин. Но у обывателя не возникают вопросы: А почему же такого сам «Прогрессивный блок» намечал в министры, а Дума избрала когда-то товарищем председателя .
- Кстати, забыл спросить, как Вам пришлось новое место в Крыму?
- Н-да... Государь назначил меня Ялтинским градоначальником, а я не больно-то рад этому . Но все поздравляют с повышением и отправкой в более тихое место. Когда Хвостов имел ещё некоторый вес, он всячески противился моему назначению в Петербург. Так и не выгорела столица. Что же, Ялта спокойнее. Как сейчас помню тот августовский последний для меня прощальный Высочайший завтрак в Царском, куда я прибыл в парадной форме. Завтракали в палатке, в саду, и собралась вся Царская семья. Даже сохранил листок с меню, украшенный золотым государственным гербом, с отлитографированной рукописью: «Суп-похлебка. Пирожки. Сиги на белом вине и раки с рисом. Левашники с яблоками. Слива». Дважды я встретился тогда глазами с императрицей и дважды Она потупила взор, как и я сам. Через полчаса ко мне, в гостиницу, явился гоффкурьер с большим футляром с, пожалованным мне Его Величеством, своим портретом в великолепной раме серого птичьего глаза, с серебряной отделкой в стиле ампир, с короной сверху и двумя двуглавыми орлами по сторонам. Это дорогая для меня награда за всю мою двадцатипятилетнюю службу Империи.
- Мне жаль, Александр Иванович, что Вы вынуждены оставить нас, - вздохнул Глеб.
- Право, я бы предпочёл оставаться в Могилёве. Ближе к Государю, которого народ перестаёт любить из-за потока клеветы. Нелюбовь к Государыне переносит на Него.
- А не кажется ли Вам, что ухаживающая за больными и ранеными, обмывающая ноги солдатам Государыня, утратила в глазах простого народа свою царственность, и снизошла на уровень госпитальной прислужницы? Опрощение, снижение и опошления под воздействием направленной пропаганды. Выбор жизни по-евангельски не всегда возможен для царей.
- Возможно... А Вы слышали о летних событиях в Туркестане?
- Лишь краем уха.
- Прошлым летом по Высочайшему повелению был издан указ о мобилизации мужского населения Туркестана и инородцев вообще в возрасте от 19 до 43 лет «для работ по устройству оборонительных сооружений и военных сообщений в районе действующей армии». Все призываемые должны были работать за оплату и получать казённое довольствие. Из Туркестанского края решили призвать 250 тысяч человек, а из Степного края - 230 тысяч. До этого туземцы для службы в армии не привлекались никогда. Но тут всплыло давнее недовольство, вызванное отбором земель под хутора казаков и переселенцев, растущее обнищание от закупки лошадей и скота для нужд фронта, и стало очевидным, что назревает бунт. Правительство испугалось и отсрочило призыв. Генерал-губернатору Куропаткину поручили навести порядок в Туркестане.
- «Тюрьма Народов» бросает на передовую преимущественно лишь «этнос колонизаторов». На британских и французских фронтах дело обстоит совершенно противоположным образом: пушечным мясом выступают колонизируемые, - усмехнулся Глеб, - Но Британия и Франция, в отличие от России, – идеал либерализма для наших думцев.
- Восстание охватило большую часть Средней Азии – области с десятимиллионным населением! Особенно бурный бунт произошёл в северной части под началом вождя-степняка Имангельды Иманова. Мятеж стал явно антирусским. Жгли хутора, убивали семьи переселенцев, казаков. Зачастую погромами инородцев руководили фанатичные дервиши. Казаки под руководством полковника Иванова-Ринова принимали всё более жестокие меры - взятых в плен нередко расстреливали на месте, что можно как-то оправдать военным положением. Куропаткин сумел блестяще, без кровопролития, усмирить брожение на юге. Но мятеж на севере продолжается , насколько мне известно.
- Ох, не к добру всё это. Слишком много у нас врагов внутренних...
- Да уж. Не зря генерал Алексеев советует Государю учредить «гражданскую диктатуру», которой подчинялись бы все министерства и оборона, милитаризовать оборонные заводы, тем самым устранить забастовки. В Германии так и сделано... Но кадеты с фабрикантами начали возмущаться и дело заглохло.
- В ходе войны негоже быть столь мягким...
- Но и мощь наша велика. Каков потенциал: за полтора года в военное время проложили железную дорогу до вновь основанного незамерзающего порта Романова-на-Мурмане ! Тысяча вёрст полотна по краю вечной мерзлоты! Где ещё в мире есть такое?
- Воинский дух в армии пока ещё есть и это главное, - сказал Охотин, - Слухи раздувают число дезертиров, но на деле оно ничтожно. Армия держится на царском слове. Пошатни трон и худо станет. Призыв ратников ополчения второго разряда уже доверия не внушает, а старослужащих остаётся совсем мало .
- По весне мы германца додавим. Половина всех немецких сил на наших фронтах, но и силушки-то у них уже меньше, а у нас она возросла. Техническая, конечно, увы, не кадровая. Адмиралу Колчаку поручено разработать десантную операцию на Босфоре, сформировать отборную дивизию. Верю, что Проливы станут нашими! Только вот, не пойму: была ли на «Императрице Марии» диверсия, или нелепая случайность. А дредноуту этому отводили решающую роль в Босфорской операции...
- Один Николай Александрович всю войну чувствовал важнейшую линию и хотел высадить десант на Проливах уже давно, но Алексеев и прочие всё твердили о рывке на Берлин и оттянули царскую идею. А ведь логичнее было сначала разбить Австро-Венгрию с Турцией, не распыляя сил, а лишь потом противостоять немцам. Голос монарха не был услышан военными, которые много о себе мнят, - заворчал Глеб.
В ноябре в Ставке торжественно отметили день Святого Великомученика и Победоносца Георгия, патрона российского ордена «За Храбрость». Были приглашены георгиевские кавалеры по офицеру и по два солдата из каждого корпуса даже и флотские. С утра кавалеров построили перед царским домом. На правом фланге стоял Великие князья Николай Николаевич с Борисом Владимировичем, а Государь с Наследником обошли всех кавалеров, здороваясь и поздравляя с праздником. Потом отслужили молебен, и кавалеры прошли церемониальным маршем. Николай благодарил отдельно каждого офицера и солдата, а генерал Алексеев провозгласил «Ура Державному Вождю Русской Армии и Георгиевскому кавалеру». Затем последовала обедня и завтраки. Охотин с другими офицерами должен был обеспечивать скрытую охрану. Государь зашёл в столовую солдат-кавалеров и выпил за их здоровье кваса. После завтрака ста семидесяти офицеров, Николай разговаривал буквально с каждым из них. Он узнавал в лицо встреченных Им давно, людей и все дивились царской памяти, намеренно умалчивая о своей с Ним встрече в прошлом, чтобы её проверить. Государь поздравил кавалеров с производством в следующий чин и Его слова потонули в гулком «ура!». Настроение у всех поднималось. Когда вокруг царя остались лишь ближайшие сотрудники и свитские, Он сказал, что ответственность за судьбы России лежит на нём и он отвечает за это перед престолом Всевышнего. «Иные могут советовать мне, иные и мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на мне. Как же я могу перекладывать такую ответственность на министерство, что требует Дума? Они напортят - а отвечать мне» - сказал Николай Александрович со своей обезоруживающе-очаровательной улыбкой.
Ближе к Рождеству Глеб встретился вновь со Спиридовичем, чтобы попить чайку вместе. Александр Иванович был явно полон тревожных мыслей. Это было написано на его обычно жизнерадостном лице.
- Что-то Вы не в духе сегодня, в то время, как Германия направила главам Антанты ноту с предложением мирных переговоров. Неурожай и карточная система получения провизии добьёт немцев . Мы живём по-прежнему вполне сытно. Америка поддержала мирную ноту. Похоже, что немецкое руководство уже не слушает их неумолимого «ястреба» Людендорфа.
- Сытно-то сытно, Глеб Гордеевич. Но у нас назревает нечто похуже самого голода: откровенная измена в Думе, которая вынашивает мысль смены правительства вместе с частью промышленных магнатов.
- Неужели дошло до такого?
- Они готовят переворот. Для секретных агентов это факт. Но Государь отвергает напрочь все наши советы арестовать зачинщиков переворота, имена которых тоже известны. Он уверен, что в такую предпобедную зиму никто на переворот не пойдёт, поскольку считает оппозиционеров людьми, для которых Россия на первом месте. Считает, что нельзя в такой напряжённый момент обострять внутренне положение, проводить аресты партийных верхов. Я же уверен, что на первом месте для них власть и они не остановятся ни перед чем. После той клеветнической речи Милюкова, ставшей известной буквально всем, облетевшей дальние уголки страны, остаётся одно – переворот. И почти всё население столицы их поддержит. А такие «монархисты», как депутат Пуришкевич, пользуясь своим санитарным поездом, привозят распечатки речи Милюкова и кипами раздаёт фронтовикам. Достоверно известно от верных агентов, что «душка-толстовец» князь Львов на тайном собрании в Москве предложил свержение Николая II и замену Его ныне Великим князем Николаем Николаевичем, а также составление ответственного министерства под председательством самого Львова. Государя предполагалось отправить за рубеж, а Государыню заключить в монастырь! Но Он отказывается прислушиваться к нам! – сокрушался Спиридович, - А переживающий из-за очернения Императорской семьи герцог Лейхтенбергский, просил императора потребовать вторичной присяги Ему всей Императорской фамилии. Но Николай возразил, что не может ТАК обижать своих родственников. Хотя очевидно, что Николаша был вовлечен в первый заговор ещё пятнадцатого года и лишь перемещение его на Кавказ остановило осуществление задуманного. Член «Союза Русского Народа» Тиханович умолял недавно позволить ему аудиенцию с Государем, как обладатель «неумолимых доказательств опасной пропаганды и измены в высших кругах». Увы, Царская семья уверена, что опасения преувеличены.
- Само существование этого заговора думцев, или гучковского особенно и не скрывается организаторами, вот что интересно, - заметил Глеб, - Тот же октябрист Гучков много говорит о заговоре, но на деле о нём ничего не известно. От этого заговор видится в некоем ореоле опереточности. Мне кажется, что такая видимая несерьёзность вводит Государя в заблуждение — очень хитрый ход.
- Будучи председателем Думы, Гучков явно пытался начать влиять на Николая, но получил в ответ совершенно прозрачное заявление, что этого ему не достичь, что парламент в ходе войны по твёрдому царскому мнению недопустим. С той поры Гучков видит в Государе главное препятствие своим планам преобразований. Гучков, по моим данным, начал уже наиболее опасную работу по подготовке переворота – скрытые переговоры с армейскими генералами, в чём ему помогают миллионщик Терещенко с Коноваловым от Военно-промышленного Комитета. Эти деятели ловко играют на патриотических чувствах наивных в политике армейцев, принимающих всё их враньё за чистую монету. Любой из военных следователей мог бы привлечь их к ответственности за государственную измену, но письма не перехвачены. Не исключаю, что всё происходит лишь устно в целях конспирации.
- А ещё, похоже на то, что генералам льстит, что «великие государственные мужи» обсуждают с ними политику на равных... Да... За такое Гучков бесспорно заслуживает виселицы, в отличие от оклеветанного им Мясоедова, - заметил Охотин.
- Государь спросил Алексеева о чём он общается с Гучковым, но генерал ответил, что не переписывается с ним. Государь верит своему генералу... Александра Фёдоровна тщетно настаивает на аресте нелюбимого Гучкова, уязвившего некогда Её подделкой писем. Более того, у меня есть сведения, что ещё перед войной созрел некий заговор, который можно назвать «военной ложей» - по образцу масонской, в каковой состоит большинство думцев. Соратниками Гучкова по такой ложе стали генералы Поливанов – глава Военного ведомства (!), новый генерал-квартирмейстер Ставки Лукомский и Гурко-младший. Сам Гурко даже монархист в душе, но вечно тянет его на политику. Скорее всего и хитрый запорожец, генерал Маниковский, в ложе . Император отказался от крутых мер и подозреваемых генералов лишь перевели из столицы в провинции. Командующие фронтов – на северном – Рузский уже под влиянием левых генералов Данилова-Чёрного и Бонч-Бруевича, на южном – Эверт – под контролем генерала Лебедева. Ну а на Кавказском властвует Николаша – отнюдь не друг нашему Государю . Есть сведения, что Великий князь член ордена мартинистов и состоит в масонской «Великокняжеской Ложе». Есть и такая... В народе и армии устойчивы слухи о «незаслуженно обиженном Великом князе, единственном, кто болеет за судьбы России». Состряпана утка вполне в народном духе, мол, Распутин собрался сам приехать к Николаше на что получил в духе князя: «Приезжай - повешу». А ведь всё это миф – его героизм. Один внешний антураж, дающий ему популярность в армии. На деле он вспыльчив и даже бывает истеричен - наследственная черта Ольденбургов по матери.
- Николаша - это нечто между серьёзными заговорщиками из промкомитетов и таковых в придворных кругах, жаждущих лишь дворцового переворота путём дешёвых интриг, - подытожил Глеб, - Серьёзных заговорщиков, к тому же, поддерживают и посольства «союзников», а значит и правительства союзных держав.
- Дикие слухи превосходят всякие ожидания: «страной правит безграмотный мужик и сумасшедшая, которыми пользуются германские агенты!» С убийством старца не изменилось ничего, что и указывает на отсутствие его «важной роли». Реальная угроза для нас сейчас больше от сил, поддерживаемых милыми «союзничками», которые сбросили маску после смерти Распутина и замахиваются прямо на династию, очерняя её, как никогда.
- Что ещё прискорбно, у либералов есть сейчас яркие личности, которые умеют красиво говорить, писать, обещать, в рядах же правых ораторами можно назвать разве что Маркова с Никольским, - рассуждал Глеб, - Такие, как Гучков, к тому же пользуются успехом у молодёжи. Он повоевал за буров в Африке, во время анти-турецкого восстания третьего года он в Македонии – снискал славу борца за славян, в Японской войне Гучков снаряжает санитарный поезд и в качестве уполномоченного Красного Креста, попадает в плен к японцам. Не говоря о его многочисленных дуэлях, всё это создало этому человеку заслуженную славу отважной личности.
- За закрытыми дверями уже говорят о низвержении Государя и передаче трона Наследнику, намечают регента. «Прогрессивный блок» хочет видеть регентом Великого князя Михаила Александровича, такие как Львов - Николая Николаевича, третьи – молодого Кирилла Владимировича, за которого особенно старается его мать. Обожающая сыночка, Мария Павловна, как и убийца старца Дмитрий Павлович, приложила руку к слухам об опаивании Государя дурманом. Оппозиционеры из Императорской фамилии открыто говорят с французским послом о желательности дворцового переворота. А тут ко всему ещё дурацкий приказ Джунковского освободить Гучкова от слежки! Не понимая, что он творит, возможно и честный, Джунковский уничтожил Охранные отделения в провинции и передал агентуру в руки Губернских жандармских управлений в угоду общественности, - грустно сказал Спиридович.
- Какая-то безысходность...
- Недавно забавно получилось, как рассказал мне Воейков: Родзянко во время доклада царю стал повторять Ему сплетни об «окружении государыни и тёмных силах», на что Государь спросил его в лоб: «Что же, по-Вашему, я - первый изменник?» - и председатель Думы смущенно пролепетал: «Ваше Величество - Помазанник Божий...» А британский посол Бьюкенен, просил Николая его выслушать и стал говорить о германских интригах, вредном влиянии Протопопова, о необходимости заслужить доверие народа... Государь ответил: «А не так ли обстоит дело, что моему народу следовало бы заслужить Моё доверие? ... Министров же выбираю сам, без посторонней помощи... До свидания, господин посол». Говорят, что Палеолог с Бьюкененом всё чаще гадко переглядываются, зная о заговоре. И это тот самый французский посол, который не раз просил нас наступать, и мы лили кровь за Францию! И Палеолога любит Государь... как это ни парадоксально.
- Что мы можем сделать? Как убедить Николая? – с тревогой спросил Глеб.
- Всё складывается настолько скверно, что я действительно не представляю, как нам добиться решительных мер. Царская чета просто наивна! Дошло до того, что, когда Государь 18 декабря отправился из Ставки в Царское Село, среди генералов поползли упорные слухи, что в Ставку Он уже не вернется и состоится назначение нового главнокомандующего. Вероятно, якобы возвращение Николая Николаевича. Всё рушится на глазах, а идеалист на троне не хочет прислушаться к действительно преданным и компетентным людям!
- Последнее время, Александр Иванович, я на досуге ознакомился с материалами некоего левого деятеля Бонч-Бруевича, то бишь – не генерала, его брата, который пишет о неимоверном распространении сектанства. Даже если половина того, что я читал правда и это заставляет задуматься. Дело в том, что сектанты очень податливы на пропаганду крайне левых. От наших агентов известно, что большевицкий вожак Ленин требовал от Бонч-Бруевича «всякие сведения о преследовании сектантов» и предлагал рассылать сектантам свою «Искру», начинённую антиправительсвенной и антивоенной пропагандой. Бонч уверяет, что секты охотно распространяют пропаганду большевиков. Большевики и эсеры весьма интересуются возможностями повторения в России сценария, типа анабаптистской революции Мюнцера, или пуританской - Кромвеля. Начитался их лидер Ленин об этом у Энгельса. Особенно заманчивы в этом аспекте хлысты, воинственные, сплоченные и многочисленные. Хлыстоверы уверены, что чем скорее революция произойдёт, тем лучше. Судя по данным Бонча хлыстовская тайная организация, охватывает юг и среднюю часть России. Что Распутин хлыстун - чушь, конечно.
- Вот к чему нас привели свободы, данные Манифестом 17 Октября...
- А взять «Евангельское движение в России», возникшее под именем «штундизма» лет восемь назад. Был организован «Всероссийский Евангельский Союз», который имел задачу распространение «евангельского» учения в русском народе устным путём. В этом заметна рука протестантских стран и наших конкурентов. Разработкой этих задач занялись «Союз русских баптистов» и «Евангельский христианский союз». Звучит, как где-нибудь в Америке, но действуют нагло на виду в российской глубинке. Образовано «Миссионерское общество», отделы которого созданы во всех губерниях! У них есть свой фонд и управление, которое заботится об образовании молодых людей для проповеднического служения. И такое твориться уже после того, как в пятом году дали слабину, позволили исповедовать каждому то, что он хочет. Для подготовления миссионеров немцами-штундистами открыты целые богословские семинарии, где преподают на русском! Книгоноши библейского общества и проповедники штундизма снуют по всей России под видом странников. Идёт откровенное перетягивание православной паствы! Мне тогда очень понравилась данная народу такая свобода, но теперь вижу лишь неблагодарную, наглую, напористую, прекрасно поставленную пропаганду в ответ на мягкость Государя.
- Помимо излишней мягкости этого в общем-то тонкого политика и даже хорошего стратега, окружение Его никуда не годится. Взять того же графа Фредерикса. Человек десятилетиями близкий к Царской семье. Прагматичный правитель бы давно отправил его на пенсию, но Николай терпит, ибо не может быть неблагодарным за верную службу и отослать лишь по старости. Все дела за немощного старца ведёт помощник - генерал Мосолов, а граф лишь делает доклады, служа пищей для анекдотов. Воейков рассказал, как граф решил выйти из комнаты в окно вместо двери, а подойдя к Государю, спросил: «А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке?» приняв Его Величество за своего зятя Воейкова.
- А что Вы думаете, Александр Иванович о проблеме роста пьянства? Так ли ужасно обстоит дело на самом деле, или за кампанией стоят опять же чьи-то политические козни?
- До войны пьянство было массовым явлением лишь на рабочих окраинах, а деревня была затронута мало. Но последние годы резко возросло и во всех сельских местностях, особенно ближних к городам. Не исключаю, что левая пресса всё утрирует, хотя сама усердно создаёт атмосферу безысходности, как всегда. Источник зла левые видят, конечно же, в казённой винной лавке, хотя частные кабаки ничуть не меньше способствуют распространению пьянства. Во всех странах существовали налоги на питие веками, но на нашего обывателя производят впечатление речи думцев о «пьяном бюджете», что «казна спаивает народ». Николай болезненно воспринимает такое, ощущает справедливость укора.
- Да... газеты полны обличениями «пьяного хулиганства» в городах и весях. Это связано и с упадком веры, которая сдерживает разнузданность. Возникают трезвеннические секты – естественная реакция защиты, как и движения общественности за трезвость . Помните, как Государь заявил перед самой войной примерно так: «Я пришел к твёрдому убеждению, что на мне лежит перед Богом и Россией обязанность безотлагательно ввести... коренные преобразования во благо моего возлюбленного народа. Нельзя ставить в зависимость благосостояние казны от разорения духовных и хозяйственных сил множества моих верноподданных». Благородные слова! Началась пропаганда спорта, к которому ещё недавно школьники и студенты относились свысока. Резко возрос интерес к теннису и футболу, возникли допризывные военные общества, такие как «сокола», «славянская спортивная организация».
- Тут ещё один существенный фактор, Глеб Гордеевич: с начала войны на селе стало больше денег, ибо провизия дорожает и накапливается там. Это позволяет тратить их на дурость.
Неожиданно Глеб узнал кое-что новое о том самом секретном агенте Рэйли. В начале войны он занимался поставками оружия из Америки в Россию и, видимо, изрядно разбогател . «Что же, эта личность интересует меня лишь по старой памяти – уж больно загадочна. Официально Большая Игра завершается в 1907 году, но и после подписания англо-российской конвенции она, на мой взгляд, продолжается, во всяком случае со стороны Англии» - решил для себя Охотин – «Но много занятнее теперь некий Альфред Редль - глава военной контрразведки Австро-Венгрии в начале войны». Об этой особе было довольно мало чего известно. «Так..., - говорил сам с собой Глеб, - Получается, что уже в 1903 Редль был завербован варшавским отделением нашей разведки под угрозой предания огласке его содомитских связей. Ловко! В течение десяти лет он выдаёт нам австрийских агентов в Петербурге! Поразительно! Ого! «После отставки по болезни Редль был случайно разоблачён своим бывшим подчинённым, который отслеживал распределение поступавших из России в Вену теневых финансовых потоков. Опасаясь разоблачения, и будучи тяжело больным сифилисом, Редль застрелился ».
На досуге Глеб вспомнил своё давнее членство «Общества Содействия Мальчикам-разведчикам » и попытался организовать таковое в Могилёве, став инструктором по стрельбе. Что помимо всего импонировало Охотину в уставе общества был необычный пункт после «исполнения своего долга пред Богом, Родиной и Государем». Шестым пунктом значилось: «Быть другом животных». По знакомству вместе с детьми захаживал к Глебу в общество и уральский сотник Виктор Ротнов, потерявший на войне ногу, но по собственному желанию оставшийся на строевой службе в специальном авиационном отряде для воздушной обороны императорской резиденции.
Самодовольная сытая физиономия этого здоровенного молодого «земгусара» попадалась последние пару дней Глебу в каждом углу Могилёва. Неожиданно Охотин заметил, что этот тип раздаёт солдатам какие-то бумаги и незаметно подошёл к ним со спины.
- Вот, читайте, солдатушки, чтобы правду знать, - приговаривал самодовольный раздающий, щеголяя в новенькой полувоенной форме, - Небось, найдётся среди вас кто пограмотнее. Про нас многие плохо говорят, «земгусарами» зовут, а вот почитайте и поймёте, кто тут прав, а кто нет. Стоит ли голову за царя класть, али нет.
- Позвольте и мне полюбопытствовать, молодой человек, - сказал Глеб, который был в штатском.
- Прошу Вас, сударь, очень рад Вашему интересу, - напряжённо улыбнулся, слегка дородный, пышущий здоровьем субъект, встретившись с холодным охотинским взглядом.
- Стало быть, только Военно-промышленные комитеты и спасают фронт? Интересно... А государственные заводы не в состоянии... – говорил Глеб, пробегая первые строки, - А почему тогда все эти «патриотически» настроенные промышленники лупят с государства такие чудовищные деньги, позвольте спросить? О! Да тут и куда более радикальные призывы: так... листки думских речей Милюкова, Шульгина, Маклакова. А Вы знаете, молодой человек, в каком месте я служу?
- А что? Я сам и не читал, что там написано. Мне начальник дал, вот и распространяю...
- А только что Вы иначе солдатам говорили. Я Вас могу сейчас забрать с поличным и под суд. А на фронтовой полосе суд иной, чем там у вас – тыловых крыс.
- Говорю Вам, что я и не ведаю, что там написано.
- Будет Вам Ваньку валять. Ягнёнычком прикидываться. Рядовые, этот человек, здоровый и молодой, отсиживается в тылу с целью разносить гадкие обвинения на Государя нашего. Что будем с ним делать?
- Не знаю, - растерялся, стоящий ближе всех молодой деревенский парень-солдат.
- Дык, может и прав «земгусар»? А Вы кто таков будете? Не военный, стало быть, тоже по тылам больше. С чего мы Вам верить-то должны? – зло ответил второй, по виду из столичных молодых рабочих, неряшливый, с цигаркой в зубах и нелепом малахае вместо уставного головного убора.
- Кто думает иначе тут?
- Да знаем мы их, Ваше Благородие, «земгусаров»-то, - заговорил бородач из второго призыва, знавший жизнь, - Вы не бойтесь. Мы таким не верим. Болтуны они.
- Чего лезешь-то, деревенщина, - развязанным тоном махнул на него рукой заводской.
- Слышал, «земгусар»? – сурово спросил Глеб, подойдя вплотную к детине, - Народ-то тебе не верит, так получается. Врешь ты всё, трусливая скотина народу, а сам в тылу отсиживаешься, воздух портишь.
- Это хамство, милейший. За такое я, как дворянин, вызову Вас на дуэль, - зло бросил детина, глумливо добавив, - Ботаника - важнейшая отрасль человеческих знаний.
- Да, я работаю не по штатской части и могу арестовать тебя, негодяя, и отдать справедливому суду. Но не хочу руки пачкать.
- Дуэля-то она по справедливости будет, - высказался первый паренёк.
- Я не хочу оказаться очередной раз убийцей, молодой подлец, а потому предпочитаю выяснение отношений боксом. Разворотить тебе челюсть – с превеликим удовольствием.
- Да я те сам зубы вон! – воскликнул «земгусар», замахиваясь кулачищем на Охотина, уповая на свою превосходящую массу, но тут же осел со стоном, получив короткий грамотный удар в солнечное сплетение.
Пухлорукий детина разогнулся и обрушился на Глеба с размашистыми тяжёлыми, но бесполезными ударами, от которых Охотин ловко увернулся. Но тут Глеб почувствовал коварный болезненный удар в почку со стороны заводского, который не остался безучастным к избиению «как бы своего по политической платформе». Охотин почти сбил с ног грузного детину, вложив в удары всю свою злость на деятельность Земгора, и переключился на коварного второго противника, который явно превосходил изнеженного «земгусара» цепкой силой рабочих рук. Мастеровой упал с разбитым носом, а «земгусар», вместо того, чтобы помочь тому вовремя, всё отступал и вряд ли по причине нежелания нападать на одного вдвоём. Крепкий солдат из заводских вновь вскочил на ноги и схватился за трёхлинейку, чтобы огреть Охотина прикладом. За это он получил коленом в поддых и был жёстоко обработан кулаками Глеба, а винтовка его оказалась отнятой и отданной бородачу.
- Хочешь ещё получить, подлая твоя душонка? – спросил Глеб, продолжавшего отходить в сторону «земгусара».
- Дуэль, так дуэль, - ведь Вы же человек из общества? А так... мордобой – не по мне...
- А по мне с такими, как ты именно так. А стреляться со мной такая мразь не достойна. Ещё по морде, или пообещаешь больше не раздавать гадкие бумажонки и пойти на фронт честным прапорщиком, немца гнать?
- А Вы из охранников, наверное...
- Обещаешь тут при всех, или как? Продолжать руки о такого пачкать желания не испытываю. Отвечай прямо. За Россию ты, или горазд её предать в тяжёлое время?
- Я-то за Россию...
- Гнилой ты, гад. «Земгусар» и есть, - крикнул вдруг заводской, сплёвывая кровь на снег, - Мы, большевики, заигрывать с этими охранничками не станем. Хочешь ещё драться, охранник, дерись. Не боюсь я тя.
- Не вижу смысла драться. Мы же русские люди. Зачем нам между собой руками махать, когда немец так давит? Добить его надо, а потом может и разбираться, если кто с чем не согласен. Не прав я?
- Правы Вы, Ваше Благородие, - раздалось со всех сторон. Подали голос и другие.
- А ты, Левонтий, злой человек. Я всегда говорил, - обратился бородач к заводскому.
- Я иду за царя голову сложить, а Он … (последовал мат) земли нам не дал, - донеслось из дальних рядов.
- Нам ни Бога, ни Царя, - никого не нужно. Губернаторов убьём и под немца жить пойдём! Бога нет, царя не надо, губернатора убьём, мы, мазурики-арестанты, всю Россиюшку пройдём, - глумливо, но тихо пропел кто-то тенорком.
- Мы, из старослужащих, таких крикунов не слушаем, Вашбродь, - сказал один тихий и бывалый на вид рядовой, гневно бросив взгляд за спину на частушечника.
- Время дороже. Пойду я. А пачку с земгорскими бумажонками реквизирую для нашего офицерского отхожего места. И скажите спасибо, что не сдал обоих суду. До скорого свидания.
Леонтий, вытирая кровь под носом, долго провожал Глеба взглядом, горящим лютой ненавистью.
29. Сборище заговорщиков
«...моли Бога, чтобы у нас не произошло революции ещё в течение года. Армия находится в прекрасном состоянии... Всё готово к решительному наступлению весною 1917 года... Немцы могут быть спасены только в том случае, если спровоцируют у нас революцию в тылу».
Великий князь Сергей Михайлович своему брату Александру
«Три клейма, три заразы подчинили нас всех: спорить с левыми - черносотенство, спорить с молодёжью - охранительство, спорить с евреями - антисемитизм... Россией по внешности управляет ещё как будто Государь. А на самом деле давно уже — левая саранча. Это - смертельная болезнь: помутнение национального духа».
А. Солженицын
«Революция нам нужна, даже если б это стоило поражения на фронте».
А. Керенский
Сразу после празднования Нового Года Глеба послали в столицу для получения некоторых секретных данных и инструкций. По пути назад в Могилёв у него возникала возможность заехать на день к семье в Первопрестольную. В приподнятом настроении от этого известия и полный надежд на весеннее наступление, Охотин решил, всё же, в свободное время навестить в Петрограде старшего брата. Оказалось, что брат страдает коликами в почках - отощал и оброс. Глеб видел его впервые с бородой. Борис рассказывал про Думу, пребывая в пессимизме, что ещё больше утвердило Глеба в мысли о непременном разгроме немцев, после чего уже нестрашна станет революция. Оба они распивали чай за столом под углом к большому зеркалу. В какой-то момент Глеб заметил, что они теперь оба очень даже похожи с похудевшим бородатым братом, отрастившим довольно длинные волосы. Когда Борис вышел из комнаты по малой нужде, Глеб заметил на резном корельской берёзы бюро раскрытое письмо и невольно пробежал взглядом по тексту. Там говорилось о скором тайном совещании у самого Родзянко, упоминалось место и время. Для тренированной памяти Глеба было достаточно прочесть всё это один раз. Глеб подошёл к окну и посмотрел на улицы, покрытые свежим ещё чистейшим снегом. В тот же момент у Глеба возникла мысль воспользоваться временным сходством с братом и попытаться проникнуть на тайную сходку оппозиционеров. «Голос и манера речи у нас с ним тоже схожие, в отличие от других Охотиных. Никто никогда не сможет узнать, что я коварно воспользовался неаккуратностью больного брата, кроме него самого. Ему придётся покаяться, чтобы не ставить в неудобное положение. Не грех попробовать, когда думцы творят такое. Их методы чрезвычайно грязны. Если своими ушами что-то страшное услышу – стану просить аудиенцию у Его Величества» - подумал Глеб.
- Войну-то мы, похоже, не проиграем, - заявил входящий в гостиную Борис, - но ответственное министерство никогда не получим. Всё к тому идёт.
- Что же, брат, меня ты только порадовал своим заключением, сам знаешь. Согласись, что нельзя в такой критический момент, когда мы можем победить, затевать мятеж в тылу. Неужели ты, брат мой, один из Охотиных, не согласен со столь очевидной неприемлемостью политической борьбы до полного разгрома внешнего врага? Подумай прежде, чем ответить.
- Всё не так просто, - задумался Борис, - Не так давно Марков Второй заявил: «Да, Александр Фёдорович Керенский , я Вас считаю государственным изменником на основании тех заявлений, которые Вы сделали с этой кафедры. Всякий, кто ныне осмелится бороться за мир, да ещё насильственными путями, есть государственный преступник и изменник!» Думаю, что по отношению к этому прощелыге Керенскому вполне справедливо.
- А если бы я то же сказал о твоём любимом Милюкове, который пытается безосновательно обвинить царицу в измене? Нагло, намёками, так как трусоват, чтобы прямо, с высокой трибуны. А его никто не наказывает в такой напряжённый момент – гуляет на свободе. Если уж он ссылается на германскую печать – враждебной страны в момент войны, то следовало бы, как порядочному политику, сделать запрос и обосновать заявление серьёзными доказательствами, а не бросать, жаждущей сенсаций публике, утку, достойную уличного шарлатана. Но запроса-то Милюков боится, знает прекрасно, что блефует и блефует дёшево.
- Ты знаешь, Глеб, в этом отношении мне трудно с тобой не согласиться. Некрасиво всё это и сам я вовсе не верю в измену царицы.
- Не некрасиво, а подло. Согласись, брат, что предки наши составили благополучие семьи, потомков своих, исключительно честным путём. Но ты горазд назвать согласно либеральным штампам: они выслужились, гнались за чинами, они сатрапы царские и тому подобное. Храброе и беззаветное служение Отечеству вы уже не признаёте за заслугу, но напротив! Наши предки без протекции, а кровью своей, ранами, добились преуспевания семейства нашего! Вышли из крестьян в генералы через поколение! Прадед отличился в 1812-м. Прошёл дед наш суровую школу николаевской службы – четверть века отшагал, но ещё и сына сумел поднять. Герой Кавказа и Крымской кампании. Отец – герой Турецкой. И в этом их достоинство в отличие от тех, кого такие, как ты признаете скорее, мол, купечество своими трудами создало преуспевание, а вояки – «опора проклятого режима». Что не так? Но там вкрадывается одно: на первых порах – не обманешь – не продашь... Признаю, что есть немало честнейших купцов, но всё же. А вот коллеги твои и соратники – краснобаи и словоблуды, продолжают Россию усердно разрушать.
- Но Милюков - это образованнейший историк и политик, это человек будущего, как бы он порою не ошибался. А царь наш – человек прошлого, пойми.
- Образованнейший политик, который позволяет себе столь нечистоплотные шаги? А главное, они вполне срабатывают - подобные трюки. Значит всякая подлость оправдана, если она работает на кадетов – так, что ли?
- А ещё мне рассказали, что Великий князь Александр Михайлович заявил царице: «Ваш супруг перестал быть Самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о его «Божественных правах». Теперь это, увы, слишком поздно. Быть может, через два месяца в России не останется камня на камне, чтобы напоминало нам о самодержцах». Пойми же, брат, самодержавие неизбежно уходит в прошлое. И ещё напрасно правительство решает оставлять пробелы в газетах. Это же глупо! Из-за них раздувают всё ещё больше.
- Пустые места в газетах вне сомнений раздражают. Но публикация таких бесчестных речей политиков, которым народ, увы, склонен верить имеет опасные последствия. Это лишает русского солдата желания сражаться.
- Примерно так же говорил Марков. И ещё призвал закрыть газеты до последней, чем вызвал смех в левых рядах.
- Вот видишь – левые чувствуют безнаказанность. А логика Маркова проста и очевидна любому без семи пядей во лбу. Как честный человек он не промолчал.
- Но ВПК работает от души. Многие богатейшие люди в начале войны перевели свои зарубежные сбережения в Россию. Те же Юсуповы.
- Юсуповы вовсе не новые промышленники, которых я не выношу. Именно те стоят на пути к измене.
- С чего ты взял, что они...
- Достоверно известно по работе. А то, что кто-то из них тоже перевели свои сбережения ни о чём не говорит: ими руководил отнюдь не патриотизмом, а желание большей сохранности, поскольку все были уверены тогда в нашей скорой победе.
- Возможно...
- Вся политическая деятельность Николая считанный раз в истории показала, что это не всегда только «грязное дело». И это ты называешь отжившим ?
- Пойми, Глеб, что милой Его сердцу эдакой идеализированной Православной империи в современных условиях быть не может. Такую съедят. Излишняя царская мягкость тоже во вред. Христианские идеалы обречены на вымирание. Иной раз и мне от такой мысли грустно.
- Устояла Россия не один век при самодержавии и ещё выстоит.
- В двадцатом веке уже не выстоит, Глеб, - устало сказал брат, - народ уже не тот...
- А когда ты был последний раз в Думе? До болезни? – спросил вдруг Глеб.
- Да нет, только пару дней назад. Приходится заглядывать, - ответил брат.
В это время в квартиру вернулась Ольга, выгуливавшая по снежку сыночка.
- Как рада Вас вновь видеть в этих стенах, - оживлённо защебетала она, - Как давно это было в последний раз!
- Задолго до начала войны, - откликнулся Глеб, вставая ей навстречу, и останавливая завороженный взгляд на новом поколении Охотиных, - Как ты вырос, Орест Борисович! Просто поразительно, что это ты.
- Четыре годика нам уже, - просияла Ольга чарующей улыбкой, - Полегче с ним стало.
«А ведь этого Охотина они воспитают совсем не по-охотински» - с грустью подумал Глеб.
Понимая, что подвох можно ожидать не столько со стороны внешней, сколько от его неадекватного поведения после проникновения на тайное сборище, Глеб зашёл в публичную библиотеку и ещё ряд мест, где можно было найти и рассмотреть фотографии думских деятелей – «ведь Боря их знает в лицо... Остаётся уповать на то, что Борис не станет телефонировать им во время собрания. А телефон на той квартире, скорее всего, имеется». Повторил внимательно все имена и отчества. Вспомнил давний рассказ Бориса о том, что господин Родзянко не выносит, чтобы его фамилию склоняли по падежам.
- Вы отлично выглядите, Борис Гордеевич, - приветливо встретила, входящего на собрание Глеба, раскатистым басом грузная бегемото-буйволоподобная личность огромного роста, с седой бородкой клинышком и остатками волос над высоким лбом, одетая с большим изяществом.
- Да, уже значительно полегчало. Занимаюсь лечебным голоданием, - внутренне напряжённо, стараясь выдавить улыбку, ответил Глеб, - Всё ещё нельзя ни крошки...
- Проходите, проходите, как раз вовремя. Мы уже собираемся открывать собрание.
Глеб в тот же миг делает заключение, что перед ним сам хозяин дома - Михаил Родзянко , но не имеет полной уверенности и старается пока воздержаться от обращения по именам.
- А у нас гость с фронта, Борис Гордеевич, - приветливо улыбнулся Родзянко, - генерал Крымов. Сейчас он начнёт свой доклад. Присаживайтесь, будьте добры.
- Благодарю, - ответил Глеб слабым усталым голосом нездорового голодного человека.
Речь плотного усатого с залысиной генерала чрезвычайно разозлила Глеба, поскольку полностью противоречила его мнению о состоянии фронта. Десяток присутствующих из депутатов, членов Государственного Совета и Особого Совещания слушали Крымова в полнейшей тишине, внимании, с одобрительным покачиванием голов. Положение армии и её настроение вырисовывались как катастрофические.
- Пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет другой курс, пока не образуется новое правительство, которому бы армия могла поверить, не остаётся надежд на победу. Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных царю. Времени терять нельзя, господа, - завершил своё выступление царский генерал, некогда принявший присягу своему Государю.
Некоторое время все сидели смущённые и удрученные. Первым прервал молчание несколько моложавый человек с раздвоенной кудрявой бородой, светлыми глазами и торчащими вверх ежом прямыми тёмными волосами, напомнивший Глебу фотографию кадета Шингарёва :
- Генерал прав - переворот необходим... Но кто на него решится?
Другой почтенный коротко стриженный муж с мясистым суровым лицом и аккуратной бородкой, вероятно Шидловский , зло бросил:
- Щадить и жалеть Его нечего, когда Он губит Россию.
Думцы стали бойко соглашаться с Шингарёвым и Шидловским и завязались многословные и шумные споры. Кто-то процитировал слова генерала Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией - я пойду за Россией». Глеб обратил внимание на круглолицего человека в изящной тёмной тройке, прилизанного и выбритого по-английски, с очень холодным пристальным взглядом. Он оставался наиболее нетерпимым и казалось, что он со своими убеждениями больше бы подошёл к сборищу в квартире Керенского. Наконец, Родзянко не выдержал его неумолимого натиска и резко заявил:
- Вы не учитываете, что будет после отречения царя... Я никогда не пойду на переворот... Я присягал... Прошу Вас в моём доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения - пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием! Жуткая исповедь генерала Крымова вовсе не означает того, что нам следует прибегать к крайностям! Многие совершенно искренно убеждены, что я подготовляю переворот и что мне в этом помогают многие из гвардейских офицеров и посол Бьюкенен. Но повторяю, что я ни на какую авантюру не пойду как по убеждению, так и в силу невозможности впутывать Думу в неизбежную смуту. Дворцовые перевороты не дело законодательных палат, а поднимать народ против царя у меня нет ни охоты, ни возможности!
«Кажется, этот неприятный холёный тип – промышленник Терещенко, что из гучковцев» - подумал Глеб, пристально рассматривая лица окружающих, - «Что же, Родзянко ответил вполне достойно. У него хватает ума и чести не переступать через линию, разрушительную для России, самой государственности».
- Но позвольте, ведь страна на грани развала и полного поражения на фронтах, как Вы только что слышали! – не унимался тип в чёрной тройке в редкую серую полоску.
- Недавно я общался об этом с самим Великим князем Михаилом Александровичем, который сказал, что вся Императорская фамилия сознает, насколько вредна Александра Фёдоровна, - парировал Родзянко, - «Брата и её окружают только изменники. Все порядочные люди ушли», - так и заявил князь, - на что я заметил, мол, Вы, Ваше Высочество, как единственный брат царя, должны сказать Ему всю правду, должны указать на вредное вмешательство Александры Феодоровны, которую в народе считают германофилкой, для которой чужды интересы России. Князь ответил, что уже говорил Брату об этом. Если наши идеи поддерживаются на столь высоком уровне, то следует надеяться, что полный развал не последует.
- Так, заявите, повторите всё это в Вашем прямом докладе царю, - сказал один из присутствующих, которого Глеб вычислить не сумел.
- Я ещё до Нового Года послал рапорт о приёме и до сих пор не имею ответа. Благодаря влиянию царицы и Протопопова, царь не желает моего доклада, и есть основание предполагать, что Дума будет распущена и будут назначены новые выборы, - ответил Родзянко, - Ещё я заметил Великому князю, что под влиянием разрухи тыла начинаются волнения и в армии. Если вся пролитая с четырнадцатого года кровь, все страдания окажутся напрасными, возмездие будет ужасным: начнут волноваться низы.
- Они хотят всё русское общество довести до исступления! – холодным спокойным тоном вставил Терещенко.
- Я отправил рапорт царю с просьбой о приёме ещё раз, написав: «Приемлю смелость испросить разрешения явиться к Вашему Императорскому Величеству. В этот страшный час, который переживает Родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом, как председатель Думы, доложить Вам во всей полноте об угрожающей Российскому государству опасности. Усердно прошу Вас, Государь, повелеть мне явиться и выслушать меня». Седьмого января я был принят царём. Что я ещё мог сделать?
- Полагаю, что Ваш доклад не изменил ровным счётом ничего, - усмехнулся Терещенко с брезгливым видом.
- Спустя лишь пару дней, рано судить. Незадолго до последнего доклада, будучи во дворце, я был уверен, что увижу там «душку Калинина » и решил не подавать ему руки. Войдя, я просил церемониймейстеров барона Корфа и Толстого предупредить Протопопова, чтобы он ко мне не подходил. Вскоре я заметил, что Протопопов следит за мною глазами и, по-видимому, хочет подойти. Приблизившись вплотную он с радостным приветствием протянул мне руку. Я ему ответил: «Нигде и никогда». Смущенный Протопопов, не зная, как выйти из положения, дружески взял меня за локоть и сказал: «Родной мой, ведь мы можем столковаться». «Оставьте меня, Вы мне гадки» - сказал я. Вскоре в газетах: писали, что Протопопов намерен вызвать меня на дуэль, но никакого вызова не последовало. На докладе у царя я прежде всего принёс свои извинения, что позволил себе во дворце так поступить с гостем самого Государя. На это Николай сказал: «Да, это было нехорошо - во дворце...» Я заметил, что Протопопов, вероятно, не очень оскорбился, так как не прислал вызова. «Как, он не прислал вызова?» - удивился царь. «Нет, Ваше Величество... Так как Протопопов не умеет защищать своей чести, то в следующий раз я его побью палкой» - заметил я и Государь засмеялся.
- Я бы сказал, что сейчас не до смеха даже, если речь идёт о жалком подлеце-Протопопове, господа, - сурово бросил Терещенко с недовольной миной на гладкой физиономии.
«Если уж разыграется революция, то я бы предпочёл таковую от низов, чтобы наказать мерзавцев подобных этому сытому типу, которым мало всего» - мелькнуло в голове у Глеба – «Пусть уж тогда наступает крестьянский социализм, где нет места таким нуворишам. Надавить бы на царя, чтобы арестовали всех присутствующих, оставив одного Родзянку».
- Между прочим, я заявил Государю напрямую, что растёт негодование на императрицу и ненависть к ней... Ее считают сторонницей Германии, которую она охраняет. Об этом говорят даже среди простого народа! – подчеркнул Родзянко, недовольный замечаниями Терещенко, - «Дайте факты» - сказал на это царь – «нет фактов, подтверждающих Ваши слова». «Фактов нет» - отвечаю – «но всё направление политики, которой так или иначе руководит Её Величество, ведёт к тому, что в народных умах складывается такое убеждение. Для спасения Вашей семьи Вам надо найти способ отстранить императрицу от влияния на политические дела. Народ отворачивается от своего царя, потому что после стольких жертв и страданий, после всей пролитой крови народ видит, что ему готовятся новые испытания. Не заставляйте, Ваше Величество, чтобы народ выбирал между Вами и благом Родины. До сих пор понятия «Царь» и «Родина» были неразрывны, а в последнее время их начинают разделять». Думаю, что мои аргументы подействовали.
- А я так не думаю, господа, - спокойно возразил Терещенко.
- Что же Вы призываете к вооружённому восстанию во время войны? Чего Вы добиваетесь? Большой авторитет, как мне кажется близкий Вам - господин Милюков, не так давно подчеркнул, что Дума «будет действовать словом и только словом».
- Похоже, что так мы всё дело проиграем, - с прежним невозмутимым выражением бросил промышленник.
- Полностью поддерживаю Михаила Ивановича, - проговорил с непримиримым видом человек с тщательно выбритым чванливым лицом, в очках, выглядевший лет на десять старше Терещенки.
- Александр Иванович, представьте себе, что я в этом нисколько не сомневался, - с лёгкой иронией откликнулся Родзянко, - Право, не удивили.
«Похоже, что это Коновалов – товарищ председателя Центрального Военно-Промышленного Комитета и один из организаторов Прогрессивного блока, соратник Павла Рябушинского» - решил Глеб.
- Вы зря иронизируете, Михаил Владимирович, - вставил своё слово моложавый человек с высоко зачёсанными над высоким лбом волосами и офицерскими усами, - не только Коновалов на стороне Терещенко.
«Не иначе, как Некрасов собственной персоной» - сделал вывод Глеб, подтвердившийся именем выступившего, которое назвал Родзянко:
- Николай Виссарионович, а Вы меня немного удивляете.
- Я уже давно сторонник решительных мер, Михаил Владимирович, - последовал резкий ответ усатого человека с горящим взглядом.
С тяжёлым чувством Глеб покидал стены жилища председателя Государственной думы. Было невыразимо гадко от сознания повального предательства в высших кругах общества. На следующее утро Глеб заглянул к Борису и покаялся в содеянном. Брат выслушал это неожиданно безразлично и лишь заметил, что «оказывается перед приходом к тебе в дом родного брата необходимо прятать важные бумаги. Неприятно». Глебу было всё это не менее неприятно, а главное результат его шпионажа был под большим вопросом. Когда Глеб собирался уходить, вернулась с прогулки с сыном Ольга и бодро начала вдруг о важном телефонном звонке Настасьи из Царского Села, где работала и сестра Глеба, к которой Глеб тоже хотел заехать. Оказалось, что Ртищева узнала из письма Глеба Евпраксии, что он, возможно, успеет заехать к ней в Царское, и тут же позвонила Ольге, чтобы попросить Глеба усилить рвение по заезду в Лазарет, поскольку там происходят страшные и загадочные события и требуется профессиональная помощь. Глеб сильно удивился и решил отправиться туда во что бы то ни стало. Через день он сидел в поезде на пути в Царское Село со свежим номером «Русских ведомостей». «Так... Это похоже на правду: «Как сообщает агентство Рейтера, в настоящее время в Германии наблюдается полный упадок духа... Конец Австро-Венгрии близок... Под знамёна призваны... от 50 до 60 лет». А это уже напрасно столь резко: «Ликвидация немецкого землевладения по Югу России идёт полным ходом... Одесса. Продолжается обследование заводов Шапиро, Раухбергера, Шполянского, в отношении коих установлено использование оборонных материалов в спекулятивных целях для частных надобностей... нынешняя война – война народная, и военный заём должен стать народным делом! Патриотично и выгодно: покупайте военный заём, пять с половиной процентов годовых... Это наиболее лёгкий долг перед Родиной»... «Общество противодействия роскоши и расточительности»... Обращаемся к русским женщинам в надежде, что ни одна не примет участия в непристойном соревновании, в бале-маскараде с выдачей призов за расточительность на туалеты и драгоценные камни». Всё это вполне справедливо». Взгляд Глеба упал на противоположную скамью, которую только что покинул сосед, сошедший на остановке. Похоже, что из кармана соседа выпал немного помятый листок бумаги. Охотин полюбопытствовал, развернув бумажку, и испортил себе настроение до прибытия в Царское. Это была листовка ультралевых: «Разрушим дряхлую деспотию Николая Второго, сметём с земли русской всю погань дворянскую и поповскую и кончится насилие, и прекратятся войны навсегда! На арену, залитую кровью, уже вышли передовые отряды Интернационала. Не медлите, товарищи! Бойтесь прийти слишком поздно. Да здравствует Федеративная Республика Европы! (РСДРП)»
30. Убийства ритуальное и более прозаическое в Лазарете Её Величества
«Питер Пайпер пересыпал персики каперсами».
Дж. Джойс
«Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил благословляя» - сосредоточенно декламировал себе под нос Антон любимые строки Тютчева, когда он неожиданно наткнулся в коридоре офицерского отделения лазарета на своего брата Глеба. Антон отказывался верить своим глазам:
- Ты ли это? Ты ранен, брат?
- Нет, нет. Со мною всё благополучно. А как ты тут? Евпраксия говорит, что ты совсем отощал и слишком много трудишься. Дай мне тебя обнять!
- Преувеличивает она всё. Как ты тут оказался? Что на фронте?
- Пожалуй, ты неплохо выглядишь. На фронте всё по-прежнему. Пока – затишье. Зима. Мне пришлось звонить в Могилёв и откладывать своё возвращение, менять билет. Похоже на то, что в стенах лазарета происходят странные вещи...
- Да, мы уже обсуждали всё это с сестрой и Настасьей.
- Тебе дали увольнение? Надолго?
- Не так просто было просить снизойти начальство и учесть мои личные обстоятельства, - с нотками раздражения ответил Глеб, вспомнивший реакцию неприятного ему нового начальника – Воейкова. Увы, Спиридовича перевели в Ялту.
- Ты уже подозреваешь кого-то, Глеб?
- Пока нет. Слишком много неясностей. Давай, брат, посидим где-либо, обсудим. Поведаешь мне о своих соображениях.
- Хорошо, пойдём в столовую, выпьем чаю. Только там и есть место, чтобы уединиться. Сейчас там должно быть пусто.
- Выкладывай, брат, свою логическую цепочку, - сказал Глеб, усаживаясь на жёсткий прямой стул.
Антон начал суетиться с завариванием чая и излагал мысль очень сумбурно.
- Предлагаю сделать так, - остановил его Глеб, - распишем на листке бумаги всё, что нам до сих пор известно по пунктам: пункт один – возможное, но не очевидное убийство троих тяжелораненых в течение недели. Похоже, что они были задушены тряпкой. Два – цель убийства совершенно непонятна. Три – в числе сотрудников вряд ли есть подозреваемые. Особенно яростно это утверждает сама главный врач княжна Гедройц. Остаются посетители. Среди них частые: наш брат Аркадий, Кирилл Ртищев, которых мы с тобой очевидно отметаем, а также солдат из выздоравливающих, которого все тут любят и называют «великим успокоителем болящих». Но также, и редкие, и случайные мало поддающиеся учёту. Но вряд ли это дело рук случайных, так как преступление совершено три раза в течение недели. Остаются ещё злоумышленники, злонамеренно проникшие... Но сторожа утверждают, что никто не посягал на незаконное проникновение. Да и кому это нужно? В этом и слабость гипотезы об убийствах: никакой очевидной мотивации... Впрочем, сами сторожа могут быть в числе подозреваемых как сообщники. Они практически не бывают внутри здания, а лишь достаточно далеко в будке. Здание лазарета находится в глубине сада, обсаженного липами, берёзами, клёном, кустами жасмина и сирени, насколько мне позволяют заявить слабые ботанические познания, тем более в зимних условиях. Чтобы пройти до здания, злоумышленнику следует перелезть высокий непростой забор, или незаметно миновать будку и пройти сотню шагов по саду, - зашуршал Глеб химическим карандашом.
- Я бы исключил всё, что касается пришлых и чужих, - сосредоточенно сказал Антон, - Уверен, что это кто-то из постоянно находящихся здесь в качестве пациентов или работников. Если это вообще убийство.
- Как мне поведали сестра с Настасьей, была приглашена полиция, которая ничего по существу сказать не могла и начала настаивать на том, что это кажущиеся убийства. Гедройц довольно легко согласилась, но обе наши родственницы – нет. Внутренний голос подсказывает им обеим, что здесь совершены злодеяния. К сожалению, осмотр трупов проводили непрофессионально и люди уже похоронены. Даже те полицейские явились после похорон. Глупо... Предлагаю сегодня же вечером всем нам, Охотиным и Ртищевым, собраться для семейного обсуждения мрачных событий. Ограничимся тем кругом свидетелей событий, которые вне наших подозрений. Как я понял, Аркадий с Кириллом уже ходячие и могут сюда зайти?
- Да, конечно. Рады будут видеть тебя! Я их позову!
После того, как долго не видевшиеся Аркадий и Глеб расспросили друг друга о фронте и прочем, все собравшиеся расселись и началось обсуждение. Собрание происходило в той же пустой столовой. Время было позднее и все надеялись, что никто им не помешает. Глеб начал с нескольких вопросов:
- Будем исходить из того, что имели место преднамеренные убийства, а не случайные смерти. Все согласны? Иначе зачем мы тут находимся?
- Мы с Кириллом знаем обо всём слишком мало, Глеб, мы вряд ли сможем что-то добавить, - сказал Аркадий.
- Получается, что подозрения в убийствах исходят исключительно от вас двоих, Настасья и Евпраксия? – спросил Глеб.
- Да, пожалуй, что так, - ответила Ртищева.
- По мнению Антона, все подозреваемые сводятся к работникам лазарета или же выздоравливающим. Вы обе согласны?
- Да, брат, - ответила Евпраксия и Настасья тоже кивнула.
- Давайте пройдёмся по подозреваемым. Царскую семью, полагаю, следует сразу же отбросить, - продолжил Глеб.
- Вне сомнений, - прозвучало сразу несколько голосов.
- Кто остаётся в числе подозреваемых? Выскажите своё мнение поочерёдно.
- Я бы включила в число подозреваемых, в первую очередь, таких как... пожалуй, капитан Гедель – малоприятный тип. Такой циник! От него всякого можно ожидать... Ещё и прапорщика Вербицкого. Тот ещё субъект. К тому же кичится тем, что он эсер, - взволнованно начала Евпраксия.
- Но тут политика вряд ли примешана, - заметил Глеб, - скорее у кого-то не в порядке с головой.
- У названных Евпраксией двоих она явно не в полном порядке... Но есть и ещё одна сестра... Там уж точно далеко не в порядке, - добавила Настасья.
- Как её звать?
- Аглая. Помнится, Глеб, Вы некогда бывали в салоне госпожи Третнёвой, так вот Аглая там завсегдатая.
- Припоминаю. Со странностями особа. Но странности, кажется, были деланные – игра.
- Не думаю, что только так. К тому же, она некоторое время увлекалась кокаином.
- Кто ещё в списке подозреваемых? Сестра?
- Я полностью согласна с мнением Настасьи, но ещё добавила бы писаря Доломанова, пожалуй.
- Тогда уж и его жену, сестрица, - сказал Аркадий, - Но это опять из-за политической антипатии получается...
- Норбут тоже не слишком приятный тип, - вставила Ртищева.
- Постарайтесь быть пока вне политики и эмоций: «приятный-неприятный» - категории не для следствия, во всяком случае — справедливого, - заметил Глеб, - Кто ещё? Антон?
- Я бы включил в список странноватого солдата Липатия, которого неплохо знаю. Он какой-то сектант. Мне как-то он говорил о том, что оставлять тяжелораненых страдать большой грех, что их следует усыплять...
- Так... Это вполне серьёзный аргумент, Антон, - заметил Глеб, - Может этот тип уж очень сострадал к тяжёлым? Что очевидно: все умерщвлённые не выздоравливающие, а находящиеся в очень плохом состоянии больные, верно?
- Да, Глеб, - подтвердила Евпраксия.
- Следовало бы мне «случайно» встретиться с этим Липатием... Всё хорошо. С личными антипатиями всё ясно. Но, увы, в криминальных делах часто оказываются виновниками самые приятные с виду люди, - улыбнулся Глеб, - Давайте ещё подумаем, пройдёмся по спискам работников лазарета и раненым. Настасья?
- Если уж говорить о странностях поведения, то и саму княжну Гедройц следует включить в подозреваемые, - наморщила лоб Ртищева, - Очень своеобразная особа. Но вызывает также глубокое почтение и на ней всё держится – виртуоз хирургии...
- Тем не менее, я вынужден внести её в чёрный список, Настасья, - неумолимо отрезал Глеб, - А в чём заключаются её странности?
- Трудно сказать, смутилась Настасья, - Впечатление, что она хотела бы быть мужчиной...
- Такое случается. Это ещё не основание для подозрений в убийстве... А другие главные врачи?
- Карпов и Деревенко бывают здесь редко. Ничего предосудительного за ними не замечали, - ответила Евпраксия.
- А сёстры?
- Боткина, Грекова, Чеботарёва – просто святые в моих глазах, - ответила Ртищева, - Маргарита Хитрово и Долли – такие душки! Невиннейшие создания.
- В тихом омуте черти водятся, - задумчиво молвил Аркадий.
- А кто ещё, может, из выздоравливающих?
- Ходячие ещё Андреев, немного послабее – Эристов, - начала Евпраксия, - Ах, да –ещё и Бехтеев. Но это прекрасные чистые люди... Прочие слишком слабы, чтобы стоя душить кого-то...
- Ещё много ходит поручик Крашенинников – милый мальчик, - заметила Настасья.
- Ещё много ходит поручик Крашенинников – милый мальчик, - заметила Настасья.
- Да, увы, не далеко мы продвинулись. Серьёзные обвинения сумел выдвинуть лишь Антон. Он привёл дельный аргумент. На его основании можно бы даже арестовать бедного выздоравливающего... Аркадий и Кирилл ничего не имеете сказать?
- Ничего добавить не могу, - промолвил, хранящий до сих пор молчание, Кирилл, и Аркадий кивнул о том же.
- Могу ещё сказать одну вещь, - заговорила вдруг Настасья, - но только я не могу быть уверенной. Однажды мне показалось, что стали исчезать флаконы с морфием. Но потом, вроде бы, убедилась, что ошибаюсь. Но на днях, мне показалось опять, что пара исчезла – перерасход. Только с этого дня я начала вести строгий учёт, чтобы выявить истину. Но пока исчезновение не подтвердилось... Это не просто: можно и откачивать жидкость шприцем частично, а не воровать целый флакон.
- Очень существенный момент, Настасья. Попрошу Вас постараться убедиться в том, что происходит на самом деле. Вторая Отечественная сеет вокруг лишь зло и развращение, вплоть до этого повального морфинизма... Уж слишком доступен морфий, как раньше был кокаин. На фронтах становится всё больше морфинистов среди медицинского персонала. Там нередко смешивают с самогонкой глауберову соль, хину, кристаллический йод, морфий. Действие убийственное! Совсем забыл: ещё раз, пожалуйста, почему вы обе пришли к выводу, что кто-то именно душил больных тряпкой?
- Это трудный вопрос, - ответила Настасья, - Неожиданность первой смерти - молодого сильного офицера от удушья, что ясно по симптомам – отёку лёгких, позе, удивила Веру Игнатьевну, как опытного специалиста. Она начала рассуждать, что этот человек никак не мог умереть, задохнувшись от лёгочной слабости, мокрот во рту и прочего. Княжна – великолепный врач от Бога. Но странно ещё и то, что на другой день она уже не утверждала всего этого с прежним вдохновением. Не хотела говорить, но скажу: впечатление, что убила Аглая, которая оказывает на княжну заметное влияние. Не убедительно, но... Это какое-то внутреннее чувство, которое подсказывает мне всё это...
- А что Гедройц сказала о двух других смертях?
- Они её также поразили неожиданностью и нелепостью с точки зрения врача, - сказала Евпраксия, - Правда, один был вновь доставленный больной и с ним вовсе не успели разобраться.
- А теперь попробуйте все вместе подумать: мог ли солдат Липат совершить все эти преступления? Кто, где и когда его видел во время этих смертей? Попытайтесь вспомнить, дамы и господа.
- Не могу точно ничего сказать, Глеб, - заявил Антон после внимательного просмотра списка своих дежурств в соответствии со временем убийств, - Я давно не хочу с Липатом общаться и не замечаю, когда он направляется в другие корпуса.
- Мы постоянно так заняты, что совершенно не до подобных наблюдений, - сказала Евпраксия, - Теперь мы к ним готовы, а на прошлой неделе ещё не были. Всё навалилось так неожиданно.
- Следует ещё сказать, что Аглая совершенно очевидный член секты, которая устраивает сборища в Царском Селе. Видела своими глазами, - быстро и смущённо проговорила Настасья. Очевидно было, что она впитала с молоком матери отвращение к любому ДОНОСУ.
- Что же Вы такой важный момент умалчиваете? – удивился Глеб, - А что за секта? Это тоже немало важно. В чём состоит функция Аглаи в ней?
- Если верить господину Розанову, то они наподобие хлыстов, скопцов. Точно не могу сказать. Аглая ассистирует молодому кормчему, который вещает пред собравшимися.
- Очень интересно: солдат Липат – сектант и Аглая тоже, - улыбнулся Глеб, - А узнать поточнее можно, что за секта? Только не спрашивать в лоб Аглаю или Липата, а через иных участников сборищ, окольным путём.
- По-моему, сборищ уже нет в последнее время, - откликнулась Настасья, - Впрочем, не уверена ни в чём...
- Что же, версий преступления и так не слишком много, но всё идёт к тому, что круг подозреваемых заметно сузился, - усмехнулся Аркадий.
- Вот и вспоминаю слова того кормчего – может поможет? – проговорила вдруг Настасья, - Уж не подумайте, что я сама сектанткой стала. Просто зашла разок по приглашению Аглаи - из любопытства. Он утверждал, что живущие жизнью брачной переходят потом в свиней, что дух есть начало доброе, а тело наше - начало злое. И ещё: не женись, а ежели женат, то живи с женой, как с сестрой, брак, мол, более греховен, чем блуд. Лишь тот праведен, кто знал соблазн и тому подобное.
- Конечно, это важно, Настасья, постарайтесь ещё вспомнить, и мы сможем установить, что это за секта.
- Кричал он ещё: «пройдём мы крещение огненное и станем убелёнными»... Аглаю назвал «богородица наша»...
- Очень существенно! Я не специалист по сектам, но если мы поднимем соответствующую литературу, то непременно найдём ответ. Записываю Ваши слова, Настасья. Предлагаю завтра рано утром тем, кто сможет получить разрешение, пойти вместе со мной в библиотеку, чтобы выявить, какой из сект принадлежит эта терминология, если только она не новорождённая. Секты плодятся, как крысы...
- Договорились! Думаю, что мы с Кириллом можем безнаказанно отлучиться, - просиял Аркадий.
- Антон, попытайся подстроить мою «случайную» встречу с солдатом Липатием, - сказал в заключении Глеб, - Важны любые мелочи: вспоминайте! Например, в нашем Московском сыске никак не могли опознать один труп, пока один очень опытный человек не сказал: «Посмотрите на его руки! Это же руки кондуктора! Только у кондукторов они постоянно зелёные от перебирания медяков и, наверняка, пахнут кислотою медных окислов». Это помогло опознать убитого. Виновниками убийства оказались фартовые с Хитровки, на которых удалось выйти одному из филёров, который был за своего в среде марух и огольцов, то есть – спившихся проституток и грабителей. Этот бесценный полицейский проводил иной раз намеренно ночи в самом дорогом доме терпимости Москвы Стоецкого, бандерша которого стала его подружкой. Расследование не такая простая штука, дамы и господа.
Никто не обратил внимания, как побледнела Евпраксия при упоминании о Хитровке и её обитателях.
Половину следующего дня Глеб, Аркадий и Кирилл провели в крупнейшей библиотеке Царского Села, усердно роясь в томах о сектантской жизни России. Глеб выписал в свою тетрадь признаки, по которым можно опознать хлыстов: «самочинные собрания по ночам, лёгкость вступления в половые отношения, воздержание от мясной пищи и, особенно, свинины, неупотребление спиртных напитков, особенная любовь к сластям».
- Смотри, Арканка, - сказал он брату, - эти наглые лжецы, клевещущие на Распутина склонные обзывать его хлыстовером, даже не удосужились прочесть о том, что хлысты не пьют, но упорно обвиняли при этом Распутина в пьянстве. Скоты! А описание внешнего облика хлыстов, ну уж никак не подходит Распутину, читай: «истомленное, жёлто-бледное лицо с тусклым, почти неподвижным взглядом, гладко причёсанная и обильно умащённая маслом голова у мужчин, вкрадчивая, проникнутая притворным смирением речь, постоянные вздохи, порывистые движения, нервные подёргивания тела, своеобразная, как у солдат, походка. Вино, чай, кофе, лук, чеснок, картофель, табак, по верованию хлыстов, созданы сатаной, а потому не должны употребляться. Скопцы охотно называют себя «простецами», то есть людьми социального низа». Это и к Липатию не подходит, как мне кажется.
Кирилл полностью погрузился в изучение тома «Записок Императорского Русского Географического общества по отделению этнографии», изданный в 1912 году Рождественским и Успенским.
- Нашёл! – воскликнул вдруг Кирилл.
- Тише, друг мой, - сказал Аркадий, - Мы всё же в библиотеке.
- Смотрите: солдат тот больше подходит к скопцам. И название пастыря «кормщик» типично для скопцов! И про грех брачных отношений и блуд!
- Всё это так, Кирилл, но ни мы, ни Вы до сих пор нигде не видели ни слова о том, что скопцам подобает лишать жизни мучающихся физически людей... Ни слова, - вздохнул Глеб.
- Здесь есть о тайном языке скопцов, - сказал вдруг Аркадий, - «Кастрация называлась у скопцов, в числе прочего, и «огненным крещением» и «убелением». «Сей человек убелённый» - параллель: «как Христова пелена, так и плоть его убелена». «Огненный корабль» - святая святых хлыстовства - их внутренняя церковь.
- А вот ещё, - сказал Кирилл, - «сектанты-скопцы верили в то, что кастрация ведет к тотальному перерождению человека, делает его лёгким и прекрасным, как дева, сильным и возвышенным, как Бог. «Тяжело носить, надо оскопить» - говорят они. Политический деятель Кельсиев такое заявление подтверждал словами: «Что ходить действительно легче, что человек как-то воздушнее и подвижнее делается - мне многие скопцы говорили. Походка у них вообще легка, но увальнем, по-кавалерийски. Движения вообще быстры»... Наблюдал их в сектантском трактире «Яма»... Так... Но всё это тоже не то...
- Так..., - протянул Глеб, - Вот такая тут терминология: «с пегого коня мы постепенно пересядем на белого... «сесть на пегого коня», то есть на коня в пятнах, яблоках, означало неполную кастрацию. «Сесть на белого коня» подразумевало полную операцию. «Под ним белый храбрый конь, хорошо его конь убран, золотыми подковами подкован, уж и этот конь не прост, у добра коня жемчужный хвост, а гривушка позолоченная, крупным жемчугом унизанная, в очах его камень маргарит, из уст его огонь-пламень горит. Уж на том ли на храбром на коне Искупитель наш покатывает?» - распевают скопцы. Но таких слов Антон от того солдата не слыхивал... А вот ещё интересный том: «Верования в окрестностях Тульчи ».
Когда братья Охотины с Кириллом вернулись из библиотеки в лазарет, они заметили напряжённую бледность на лицах своих сестёр.
- Что случилось, Евпраксеюшка? – поспешил спросить Аркадий.
- Очередной покойник, - со страхом в глазах ответила сестра, перекрестившись.
- Я должен срочно осмотреть тело! – сказал Глеб.
- Пойдём, брат, - тихо и отрешённо ответила Евпраксия.
- Глеб, я хотела Вам ещё сказать, - подошла к нему поближе Настасья, перешедшая на шёпот, - Я видела здесь солдата Липатия и ещё одна странность... Он о чём-то беседовал в коридоре с Аглаей. Что может связывать эту амбициозную красотку с невзрачным солдатиком ниже её ростом? А ещё Аглая беседовала долго с капитаном Геделем. Было впечатление, что они вместе вышли из-за закрытой двери столовой, но уверена быть не могу.
- Спасибо, Настасья, Вы продолжайте наблюдать, но не дайте им заметить этого.
- Да, Кирилл... Тебя с Аркадием уже разыскивают врачи. Идите срочно в свой лазарет! - сказала Ртищева.
- Княжна Гедройц уже осмотрела тело? – спросил Глеб, склонившись над посиневшим лицом юного корнета, - Да? И что она сказала?
- С некоторых пор она почему-то думает, что все эти смерти естественны. Но не говорит, что уверена.
- Странно. Её опыт не спопоставимо больший, нежели мой – всего лишь после курсов судебной медицины, но для меня совершенно очевидно, что этого человека умертвили намеренно. Пусть легко и просто, поскольку он очень слаб, но задушили. Признаков удушения хватает, - заключил Глеб после внимательного осмотра, - А что это за странный запах завис в комнате?
- В самом деле немного необычный. Словно палёным... – откликнулась Евпраксия, сдерживая слёзы, при виде юного почти безусого лица корнета.
- Не было ли подобного запаха в прошлых случаях убийства? – спросил Глеб.
- Ты знаешь, тут всегда такие тяжёлые запахи, в лазарете...
- А теперь я должен раздеть труп донага и осмотреть ещё раз, - заявил Глеб.
- Настасья, помоги, пожалуйста, а я скоро приду, - слабым грудным голосом проговорила Евпраксия и поспешила покинуть помещение.
- Ну так я и думал. Эта секта – порождение скопчества, но иная! – воскликнул Глеб, глядя на отсечённые половые органы корнета, которые лежали тут же в мешочке, - Убийца прижёг раны чем-то раскалённым. Этим он избег протекания крови через штаны убитого. Видимо так же было сделано в прошлые разы, но никто не удосужился осмотреть тела полностью.
- Какой ужас! – перекрестилась Настасья, - Можем ли мы арестовать Липатия?
Ртищева целомудренно прикрыла обнажённое обезображенное тело корнета.
- Можем, но без исчерпывающих улик. Кстати, а имел ли солдат сегодня что-либо в своих руках? – спросил Глеб.
- Кажется да... – растерянно произнесла Ртищева, - у него было что-то вроде куска материи. Тряпка какая-то...
- Так и должно быть: раскалённое железо можно завернуть в кожи, а потом в кусок материи... – Глеб смущённо отвернулся, избегая видеть так близко взволнованно-очаровательное лицо бывшей жены брата.
- Чудовищно... Что им руководит?
- Не исключено, что указание учителя... А был ли свёрток в руках Липата в другие дни?
- Не могу вспомнить... Право, не знаю... Что мы будем делать? Надо во что бы то ни стало избегнуть новой крови!
- Конечно. Мы поймаем его на месте преступления, - сказал Глеб, - Для этого следует пустить слух, что прибыл ещё один очень тяжёлый. Чтобы через Антона, или как-то иначе Липатий узнал об этом скорее. Роль тяжёлого я беру на себя. Так и сцапаем убийцу.
- Гениально, Глеб! – впервые улыбнулась Настасья.
- Разгадка оказалась даже слишком проста. Антон до меня дал ответ. Даже скучно. Хотя кое-что остаётся непонятным. Например, поведение Гедройц: первый раз она заявляет, что это похоже на убийство, а потом вдруг начинает уверять противоположное.
- Внутренний голос говорит мне, что эта сладкоголосая сирена Аглая ко всему, так или иначе причастна, - с напряжением в голосе произнесла Настасья.
- Это уже другой вопрос. А пока пригласите сюда, пожалуйста, княжну Гедройц.
- Сейчас, Глеб.
- Вера Игнатьевна, как Вы видите это преднамеренное, вероятно ритуальное, убийство, - говорил Глеб, стоя рядом с княжной, - Велика возможность того, что это совершено уже четвёртый раз.
- Да, да, - отвечала Гедройц с растерянным испугом, - тогда я тоже подумала, а не было ли намеренного удушения больного?
- В данном случае это оказалось очевидным, Вера Игнатьевна. Даже моих скромных медицинских познаний хватило для того, чтобы более не сомневаться...
- Это моя вина, что я не удостоверилась в том в прошлый раз... Совершенно непростительно! Извечная усталость, недосыпание...
- Вас можно понять, Вера Игнатьевна.
- Вы, наверное, заждались, Вера Игнатьена? – Аглая обратила на напряжённое лицо Гедройц свой прозрачный, устремлённый в никуда, взгляд.
- Не без этого, Аглаюшка.
- Что с Вами? Вы не в духе?
- Это были убийства, варварские убийства с оскоплением, Аглая, - глаза княжны расширились от страха, - Похоже на ритуальные...
- Да... Ужас какой...
- Аглая... – голос княжны задрожал, - Милая, любимая, как ты могла?
- Господь с Вами, княжна! Что Вы такое говорите?! У Вас не жар?
- Аглая, я понимаю, что ты ненавидишь весь род мужской, но не до такого же доходить! И всё твой фанатик-наставник! Он же сумасшедший!
- При чём он тут? У меня своя голова на плечах! Я и не думала пачкать руки кровью. Самое большее, что я позволяю себе – поиздеваться над мужчинами, пусть иной раз и жестоко.
- Дай-то Бог... Прости меня. Кажется, я сказаЛ что-то не то...
- Успокойтесь, выпейте что-нибудь.
- Но сегодня я не могу... Оставим на другой раз.
- Вы мне не больно-то нужны, Вера Игнатьевна. Могу и без Вас обойтись. А вот я Вам... Так, что будьте впредь разумнее и осторожней. Прощайте.
- А кто же их убил, милая моя? Кто?
- Его скоро поймают. Увидите сами, - Аглая с недовольным видом поспешила выйти из ординаторской: «Совсем сошла с ума. О себе всё чаще в мужском роде говорит. Надеюсь, что ей не предстоит операция в ближайшие часы. Нет, руки лучше больше ей не греть...»
- Добрый день, сударыня, - расплылся в по-детски растерянной улыбке Сергей Крашенинников, попавшийся навстречу.
- Вы опять здесь разгуливаете? Вам велели следовать постельному режиму! – попыталась сорвать на этом юнце раздражение Аглая.
- Не корите меня, моя повелительница! – поручик припал на одно колено и чмокнул Аглаю в ручку.
- Ведите себя достойно, поручик! – с выражением горделивой уязвлённости женского достоинства, а то и девичьей невинности, бросила ему Аглая.
- Простите, сударыня, - сжался в комок поручик.
«С ума все тут посходили. Пиетист чёртов. А больше всех разошёлся ущербный Липат. Он и меня может погубить. Пора посетовать Зотову» - буркнула под нос Аглая, удаляясь.
- Капитан, - обратилась Евпраксия во время ночного обхода к Филиппу Кирсанову, - Почему Вы не спите? Вам плохо?
- Нет, милая сестрица, всё хорошо. Но сон приходит всё реже.
- К Вам частенько подходит солдат Липатий. Мне стало любопытно: о чём он говорит с Вами? Что у вас общего?
- Странный такой солдатик...
- Что он сказал на этот раз?
- Как и обычно довольно своеобразно рассуждал о том, о сём...
- Ничего определённого?
- Заявил, мол, что ты итак «очищенный», тебя, мол, «и так там примут»... Какие-то туманные намёки. Не из секты ли он какой? Но он мне не в тягость, напротив. Не прогоняйте его.
- Нет, что Вы... – задумалась Евпраксия.
К забинтованной голове нового тяжелораненого с прорезями для глаз в сплошном узоре белого бинта скользнула тень.
- Пить... – прохрипел раненый.
- Дам, дам, миленький мой, - худенький мелкий солдатик приложил к губам его бутылку, стоящую рядом, - Пей, дорогой мой. Всё будет ладно с тобою, милай.
- Благодарю, добрая душа...
- Не за что, милай. Люди - все братья, включая и женщин наших. Конь твой добрый - умерщвлённая ваша плоть, узда на нём - воля Божия, копьё вострое – смирение твоё.
- О чём ты, друг мой? – донёсся слабый хрип из-под бинтов.
- Скоро хорошо тебе станет. Спасёшься ты, ну а потом и меня грешного добрым словом вспомнишь. Господу за меня и замолвишь.
- О чём ты?
- Успокоишься щас, милый, лепость свою и отдашь с миром. Господь и одобрит тебя таким. Смерть идёт твоя, - с этими словами солдатик накинул на голову полуживого человека плотную тряпку и зажал его рот и место, где должен быть нос, навалившись на голову всем своим телом.
К изумлению солдата, раненый легко отшвырнул его в сторону и вскочил с койки.
- Ты что, милый, не надо так, я добра тебе желаю... – залепетал щуплый солдат.
- Сейчас ты мне всё объяснишь! – спокойно сказал Глеб, - Брось нож!
- Не подходи! – в руке Липата блеснуло кривое лезвие широкого складного садового ножа.
- Брось, говорю! Не ранен я, а в полной силе, - Глеб занёс над головой увесистый табурет.
Липат уронил на пол нож, упал на колени и стал биться головой:
- Не казни, Ваше Благородие! Нет вины моей! Добра хочу вам всем!
- Брось свёрток с калёным железом в сторону! Живо! Так-то.
Свёрток прокатился в угол, разворачиваясь на ходу, и из-под тряпки появился кожаный чехол, из которого исходил пар.
- Ты - новый нож миру! Горят - счастливые ! Горят! – лепетал несвязанно Липат.
- Как же ты мог убивать людей? Ты же добрая душа, Липат! – растерянно вопрошал Антон, ворвавшийся на шум.
– Господь велел. Добрый я и есть. А он, - кивнул на Глеба, - неблагодарный.
- А может твой учитель повелел тебе? – резко спросил Глеб, поднимая нож и остывающий обрезок лома.
- Учитель наш – Господь. Нет толку скопить тело, но не скопить сердца. В сердце седалище грехов наших. Возможность отымется, а желание-то останется...
- Странно, - обратился Глеб к брату, - ведь кастрат не может быть обуреваемым столь явной яростью, смятением чувств! Откуда такая целенаправленность? Конечно, не все евнухи добродушны и бесстрастны, а скверные их нравы вошли на Востоке в поговорки. Да и не похож он никак – худощав... Видимо он сам и не кастрирован вовсе! Антон, созывай свидетелей, попробуй и Гедройц раздобыть.
- А сестра наша с Настасьей тут, за дверью. Мы всё слышали. Как и договорились.
- Маловато. Надо свидетелей не только из числа родни нашей.
- Больной умер! – вдруг раздался знакомый звонкий голос Маргариты Хитрово, бывшей на обходе лазарета, - Кирсанов!
- Что за дьявол! – воскликнул Глеб, а Евпраксия и Настасья издали одновременно какой-то страшный утробный звук. Антон осенил себя крестным знаменем.
- Когда это произошло? – спрашивал через полминуты Глеб Маргариту, склонившись над покойником, - Кто последний раз видел его живым, когда?
- Понимаете, палата для особо тяжёлых отдельная и здесь не каждый момент кто-то находится, но почти всегда... – растерянно отвечала Хитрово.
- Видел ли кто-либо минут десять назад, что этот человек, - Глеб указал на Липатия, стоящего со связанными руками, - выходил от Кирсанова?
- Нет, - донеслось из рядов собиравшихся вокруг сестёр.
- Я почти уверен, что это вновь убийство, - негромко обратился Глеб к стоящим рядом брату, сестре и Настасье, - признаки удушения на лицо. Но установить с точностью до минут когда это случилось, мы бессильны. Есть у этого убивца, - он вновь указал на Липата, - почти полное алиби: нож его совершенно чист, как и прижигающий кусок железа. Да и очень уж горяч он был, - с этими словами Глеб раздевал тело несчастного Филиппа, - А вот и неувязка: зачем он таскал при себе нож и железку, не используя их? Или слишком спешил, чтобы успеть и меня, нового раненого, порешить?
Евпраксия покинула помещение, за ней не выдержали и нервы Настасьи. Емельян, который услышал возглас Хитрово, показался в дверях и тут же беспомощно осел на пол – голова его закружилась и в глазах потемнело: не стало друга.
- Ты думаешь, брат, что тут два убийцы? – удивился Антон.
- Всё идёт к тому, Антон, - ответил Глеб и грозно прокричал на солдата, - Ты убил этого человека, несчастный? Отвечай!
- Никак нет, Ваше Благородие! Его не убивал.
- Сколько человек ты лишил жизни? Отвечай как на духу!
- Троих, Ваше благородие, к Господу царскою печатью приблизил, - залепетал Липат.
- Что ещё за чушь он несёт? – зло спросила подошедшая в этот момент Гедройц.
- Царской, или большой печатью, Вера Игнатьевна, они называют полную кастрацию, - сухо сказал Глеб, - Малой, соответственно – неполную.
- Но не было нужды прикладывать печать к этому человеку, вот Вам крест, - продолжил Липатий, - Он готов итак был к встрече с Господом.
- А ты сам-то не готов, как мне кажется, - пристально смерил его взглядом Глеб, - И голос у тебя грубый, и худоба подозрительная. Есть ли на тебе самом печать?
- Мне заслужить её ещё надобно, Ваше Благородие. У меня свой путь, - понурил голову.
- Так, кто же убил Кирсанова? – побледнев пуще прежнего спросила княжна.
- Как я уже сказал, у этого убийцы почти полное алиби, - ответил Глеб, - Было очень не похоже по его тону, с которым он подошёл убивать меня, что он только что задушил другого человека. Убийства произошли почти одновременно. Вероятно и то, что кто-то догадывался, что солдата уже подозревают и поспешил воспользоваться его присутствием здесь. Вера Игнатьевна, я бы попросил Вас освидетельствовать причину смерти, как настоящего специалиста. Я не могу утверждать с полной гарантией, что Кирсанов задушен. Он был очень слаб, как известно. В данном случае важно знать особенности состояния больного и его дыхательных путей, его сердечной деятельности.
- Я сделаю всё от меня зависящее, Глеб Гордеевич.
Через четверть часа Гедройц засвидетельствовала смерть от удушения тканью, со злонамеренным затыканием носа и глотки. Глеб в это время изучил скорбный лист Кирсанова и пришёл к выводу, что Липат прослышал о нём. «Так» - рассуждал Охотин – «В силу этого обстоятельства рядовому Елагину было ни к чему кастрировать уже по сути кастрированного беспощадной войной офицера. Липат, как уверяют, не мог иметь доступа к скорбным листам, но очевидно узнал об этом от Аглаи, с которой общался. Настасья уверяет, что Аглая тоже член секты. Видно это их и связывает. Потому они порою общаются в коридорах. Не выполняет ли сектантка Аглая подобных же поручений лидера секты, или же действует по велению сердца? Но если солдат производит впечатление законченного фанатика, то она отнюдь нет. Всё это не вяжется. Самое скверное то, что через пару дней мне возвращаться в Могилёв, а окончательный ответ не найден...»
- Поведёшь нас к своему кормчему, солдат, - строго обратился к Елагину Глеб, - Покажешь, мне, белый голубок, где его найти. Прямо сейчас и пойдём.
- Не бел-голубь я, Ваше Благородие. Мы-то истину знаем.
- Все вы её знаете. Вот и пойдём к твоему кормчему, чтобы он мне объяснил, а коль пойму, то прощение просить у тебя на коленях стану. Договорились?
- Так и бывать тому, Ваше Благородие. Он-то поведает, - искренне обрадовался солдат.
- «Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?» - певуче и с завыванием декламировала Аглая, сидя в полузаброшенном особняке за столом, захламлённым самыми нелепыми предметами, напротив молодого человека в странноватом псевдокрестьянском одеянии.
- Не заговаривай мне зубы Соловьёвым, дражайшая подруга, - отмахнулся человек, называвший себя кормщиком, - Для меня это пройденный этап, ты знаешь. Опий, гашиш, чёрные перчатки со стихами в прошлом. Истина от простого народа идёт.
- А ты мне не морочь голову своим «простым народом». Знаю я всю твою подноготную. Нужен тебе весь этот народ, как и ты ему. А простонародничанию тоже учиться надо. Не тянешь ты со своим столичным прошлым. Большинство тебе не поверит, ну разве что экзальтированные бабёнки.
- Ну уж насчёт того «нужен ли я», ты ошибаешься. Меня они любят.
- Надолго ли?
- Ты мне лучше честно скажи: почему ты передозировала капитану морфий, злодеюшка моя? Я тебя, Аглая, просил его сделать рабом нашим, а не на тот свет отправлять.
- Ты бредишь: это не я умертвила его, а твой чокнутый солдатишка. На тебе свихнувшийся. Сам и виноват ты во всём. Но только не вздумай доносить на меня – живо сообщу куда следует. И там поверят мне. Ты знаешь, что во время войны могут сделать с личностью, которая навязывает народу катехизис собственного изготовления, придумывает новую присягу, организует нелегальные религиозные беседы с крестьянами, предлагая им тайные знаки, чтобы те узнавали друг друга в толпе, раздувает самозванческую легенду о самом себе, воображает себя мессией. А то, как ты разочарованных в жизни эсеров обрабатываешь, я тоже знаю. Этого уже достаточно, чтоб упечь тебя надолго. У меня есть на тебя досье, мой милый, а там лежит прокламация твоя, в которой чёрным по белому сказано от твоего имени, пусть и не настоящего: «Если мы хотим отречься от старого мира, прежде необходимо отречься от пола. Революция над самой природой человеческой важнее и первичнее» и тому подобное.
- Не запугаешь, милашка. Не такое видал.
- А, что Ника ты посылаешь раскручивать сверстников на самоубийства? И за такое по головке не погладят.
- Что ещё скажешь? – во взгляде кормчего блеснула уже ненависть, - Так, кто убил Кирсанова? Сгубили вы такого капитана. В самый раз бы в мою паству после выздоровления...
- Меня всегда поражали содомиты. Откуда такая самоуверенность? Однажды увидав, влюбляешься в него и уже уверен, что ты ему тоже нужен? Заблуждаешься: он нормальный мужчина.
- Но он же без ножа скопец? – напрягся кормщик, - Сама же говорила?
- Несколько утрировала. Но, главное, что у него в голове. Указала тебе на красавчика, чтоб над тобой посмеяться. Но жалко мне его. Вот меня он действительно любил... Да только я их род с некоторых пор ненавижу. Говорю тебе, что сама ломаю голову: кто же задушил его? Не Липатишка ли? В опустевшей палате капитан лежал, а солдат навещать его повадился. Известно всем. Не от морфия он умер!
- Откуда такая уверенность, что кто-то его душил?
- А как ещё? Проще всего с измождённым страданием. Без конца вертелся там Липат.
- Если ты думаешь, что ты для меня незаменима, то тоже заблуждаешься, - с раздражением произнёс кормщик, - Уже есть на примете одна эфироманка. Лучшей на роль «богородицы» и не пожелаешь. А жаль: думал, что мне удобна помощница со взглядами суфражистки...
- Ладно, коль так, друг любезный. Покидаю твои пенаты. Оставайся со своей эфироманкой, - фыркнула Аглая.
- Подумай прежде. Не гоню я тебя. Мне всякие нужны люди.
- Я не твоя и ничья. Для меня превыше свобода и возможность выбора. Ты со своими бредовыми идеями мне занятен и не более того. Но можешь и надоесть. И весьма скоро. Я ценю твою мысль о женской природе Христа. Маслом по сердцу: Он и то наш. Кому молитесь-то, самцы самовлюблённые? Хотя ты не оригинален. Уважаю за то, что без Блока независимо к такой мысли пришёл .
- Да ничего ты не понимаешь, - огрызнулся вдруг зло кормщик, - Ещё в античных мистериях «распятый» означало «оскоплённый». Вот как Иисус ранен-то был. Оттого и святость Его .
- Выдумщик ты. Но не без широты. Браво! – расхохоталась Аглая.
В этот миг в дверь особняка, стоящего на опушке леса, постучали.
- Эй, Ник, ты не спишь? Отвори! – крикнул с верхнего этажа кормщик.
- Слышу, слышу, - донёсся хрипловатый молодой голос снизу, - Вас спрашивают тут... незнакомые...
- Кто такие? Глянь-ка из-за угла, Аглая, - тихо сказал кормщик.
- Кто бы ни был, бежать тебе уже поздно. И не подумаю — из-за угла.
- Сейчас спущусь, Ник, - крикнул кормщик, стараясь унять нервную дрожь в руках.
- У меня к Вам небольшой вопрос, сударь, - обратился к кормщику высокий сухопарый гость лет около сорока и весьма крепкого сложения.
- Я к Вашим услугам. С кем имею честь?
- Глеб Гордеевич Охотин, а Вы?
- Как так? Вы приходите в дом ко мне, не зная моего имени с вопросом? Или Вы из статистического управления с анкетой?
- Как я понял, Вы пришли не один. Ник, почему ты не впустил остальных? – обратился молодой человек к стройному прыщавому юноше лет пятнадцати, или чуть больше того.
- Они пожелали остаться за дверью...
- Войдите! – громко сказал Глеб в полоборота к двери.
- Я бы попросил не распоряжаться в моём доме, сударь! – бросил кормщик, отбивая пальцами дробь по комоду.
- Здесь небезызвестный Вам господин Елагин, который зовёт Вас Кормщиком и не иначе. Прошу любить и жаловать, господин Кормщик. Этот человек обвинён в убийстве трёх офицеров. Более того, он признался в этом сам. При четвёртом покушении на убийство он был пойман мною лично. Вы поручили ему это сделать сами?
- Я впервые вижу этого человека, как и Вас, сударь. Если он невменяем и случайно привёл Вас сюда, то, увы, ничем помочь не могу.
- Следует отдать должное Вашей выдержке, сударь, - улыбнулся Глеб, - Антон, не спускай глаз с рук Елагина! Липат, ты тоже впервые видишь своего кормчего?
- Ты бы объяснил им, как мне тогда, Отец, - залепетал Елагин, переходя на смутный язык, - поведал бы обо всём, что ведать следует. Они в заблуждении полном-то пребывают...
- Мне думается, что этому убийце нужен не полицейский, а лекарь. Могу дать Вам адресок одного отменного специалиста по душевным болезням, - осклабился хозяин дома.
- Не сомневаюсь, сударь, что Вам, страдающим известным в психиатрии комплексом, связанным со страхом кастрации, подобные адреса необходимы, - уверенно произнёс Глеб, вспоминая свой давний разговор с Кошко ещё в начале войны.
- О чём Вы? – лицо молодого человека заметно напряглось.
- О том, что Вы в отрочестве убили своего отца и скрылись от матери. Вы полны бредовых идей на почве собственной малопонятной завуалированной душевной болезни, Зотов.
Лицо кормшика исказилось мучительной гримасой, и он шарахнулся в сторону, опрокидывая стулья.
- Остановитесь! – раздался повелительный голос Глеба, - Я вооружён, а Вы обвиняетесь не только в давнем убийстве своего отца, вероятно, на почве болезненной ревности, но не эдипова комплекса. Вы обвиняетесь в недавнем провоцировании последующих убийств, путём манипуляции сознанием отсталых легко управляемых людей. Можно и добавить – использованием несовершеннолетних, - Охотин встретился глазами с Ником и в гулкой тишине звякнул предохранителем браунинга.
Зотов застыл возле окна.
- Такого я никак не ожидала! – на лестнице появилась Аглая, - Я поверила этому человеку, его светлому учению, - она умело выдавила слезу из своих прекрасных очей.
- Светлому, сударыня? – усмехнулся Глеб, - С трудом верится, что Вы настолько же наивны, как господин Елагин. А Вы арестованы, господин Зотов. От Вашего ученика Елагина мы знаем о Вас достаточно, чтобы обвинить во многом и без отцеубийства. Есть основательные подозрения в Вашей причастности к убийству ещё в начале войны крестьянской четы, которая отказала Вам в проведении кастрации.
- Матушка-богородица, Господи, Липатушка дорогой, оболгали меня бедного, не верьте им злыдням проклятым! – вдруг истерично возопил Зотов, а щуплый солдатик, бывший Глебу по плечо ростом, отважно бросился на Охотина, повиснув на руке с пистолетом, после чего Зотов сумел безнаказанно скрыться на кухне.
Глеб долго не мог отцепиться от мёртвой хватки Липата, которого к такому выплеску энергии могло привести лишь особенность сознания фанатика, но Антон уже устремился за Зотовым.
- Осторожно, брат, он может быть очень опасен! – только успел крикнуть Глеб, который с трудом отбросил ещё недавно бывшего тяжелораненым, обладавшего значительно меньшей массой, Липата.
Умелый удар Глеба в голову ненадолго оглушил солдата. Когда Глеб подбегал к кухне, за приотворённой дверью стояла тишина, не на шутку испугавшая его. Какого же было его удивление от вида того, что Охотин-младший стоял рядом с бледным застывшим Зотовым, занеся над его головой бронзовый бюст Бонапарта.
- Антон, я просто не узнаю тебя... Не устаёшь удивлять меня! Антон Охотин с карающим мечом, занесённым над головой преступника! Это достойно кисти большого мастера! А смерть от бронзовой увесистости этого исторического деятеля была бы весьма назидательной для господина Зотова. Ведь не просто так в его доме оказался именно этот бюст.
Глеб умело стянул руки Зотова кожаным ремнём за спиной и временно прикрутил верёвкой к тяжёлому столу. Когда Охотины выходили из кухни, чтобы заняться Елагиным, взгляд их застыл, встретившись с прищурившимся на них липатовским, который наблюдал их за прицелом винтовки. Елагин прекрасно знал, где в этом доме хранилось оружие, на случай необходимого сопротивления «вражьим силам».
- Эх, не хотел я, миром всё хотел порешить. Видит Господь, - вздохнул Липат, готовясь спустить крючок почти в упор Глебу в грудь, но в этот миг Аглая ловко накинула ему на голову вышитую ландышами скатёрку с комода, чем Глеб умело воспользовался, и пуля была послана в потолок, а солдат связан подобно его учителю.
- Что же, сударыня, очень Вам обязан, - натянуто улыбнулся Глеб, - Как же это Вы против своих руку подняли?
- Вы – страж закона. Вам я поверила скорее. Поняла, что меня тут водили за нос. Вы знаете, господин Охотин, в наше смутное время многие ищут ухода от привычной и не внушающей уже почтения Церкви. Наверное, в этом моя ошибка, - Аглая скромно потупила очи, а Антон истово перекрестился.
- А где этот сомнительный отрок? Похоже, его и след простыл.
- В самом деле! Никодим убежал. Испугался бедный мальчик. Его обманывали тут, как и меня. И не заметила, как он исчез! – напряжённость, едва заметная в уголках рта Аглаи, сменилась улыбкой торжества.
- А Вы бы мне не помогли ещё в одном деле, любезная Аглая, - продолжил Глеб, - Кто, всё же, убил капитана Кирсанова? Солдат этого не делал. Я почти уверен. Но капитан умерщвлён.
- Право, не могу Вам ничем помочь. Скорее брат Ваш... Он там всех лучше меня знает. Разве не так, Антон?
- Хорошо, пора возвращаться в лазарет. И Вам, Аглая, видимо тоже. Но перед этим мне необходимо произвести хотя бы беглый осмотр дома, - сказал Глеб, - Антон, присматривай за связанными.
Глеб порылся в бумагах и отыскал несколько компрометирующих бумаг с черновиками сомнительных проповедей. Больше ничего найти он не сумел. В шкафу у входа оказалось ещё две винтовки, которые они прихватили с собой, не желая оставлять оружие исчезнувшему юнцу. Двух задержанных преступников конвоировали до госпиталя. Глеб соединился по телефону со знакомыми чинами полиции и передал задержанных в руки закона со всеми объяснениями при свидетельстве работниц лазарета. Глеб потребовал срочно отправить лиц для обыска дома Зотова, вручив коллегам ключи. После избавления стен лазарета от двух опасных личностей, все сотрудницы вздохнули с облегчением, кроме, пожалуй, по-прежнему неспокойной Гедройц. Глеб до вечера разговаривал со своими родственниками, которым рассказал о событиях в особняке. Когда Глеб упомянул имя Никодима, Настасья попросила описать внешность юноши.
- Не слишком запоминающийся. Аккуратные черты лица, светло-русые волосы. На правой щеке большая родинка. Высок...
- А сколько ему лет?
- Лет шестнадцать, пожалуй.
- Я знаю этого человека! – воскликнула Ртищева, - Из него вырастет сущее чудовище!
- Поведайте нам, пожалуйста, Настасья, - попросил Глеб и все присутствующие выслушали рассказ о давнем первом убийстве в доме Юсуповых.
- Все логично, - заключил Глеб, - Один из опытных коллег только что подкинул мне мысль, что основатель секты выживанцев учил о том, что страдать телесно никак нельзя – огромный грех. Видимо мы имеем дело со свежим синтезом скопцов и выживанцев. Этот Никодим оторван, по крайней мере, от дурного влияния сектанта, возможно вернется к достойной жизни. То преступление, за давностью лет, никем доказано быть не может.
- Думаю, что и не следует наказывать малолетних. Рассказала об этом более, чтобы душу облегчить, - тихо проговорила Настасья.
- Но, что меня убивает - это остающаяся загадка смерти Кирсанова, - продолжил Глеб, - Госпожа Гедройц засвидетельствовала насильственную смерть. Я мог ошибиться, она – нет... Это произошло почти в одно время с покушением на «ряженого раненого». Загадка не даёт мне покоя, но я должен ехать. Менять билет второй раз не могу – служба. Полностью согласен с Вашим чувством в отношении к Аглае, Настасья, и мне говорит внутренний голос о том же, тем более теперь, встретив её рядом с Зотовым. Но никаких явных улик нет. К тому же, эта особа, можно сказать, мне жизнь спасла, а может и брату моему...
- Для чего Аглая стала бы убивать его? - сказала Настасья, потупившись. Глеб не понимал, как тяжело ей и Евпраксии обсуждать смерть этого человека, - Кирсанов, по-моему, был давно влюблён в неё...
- Это именно так, Настасья, - вмешалась Евпраксия, которая с трудом сдерживала себя, чтобы не показать чрезмерное волнение, - Мне рассказал обо всём фронтовой друг Кирсанова, капитан Владимирцов. Это - факт. Филипп был долго неравнодушен к Аглае.
- Дело запутанное и тёмное, - молвил Антон.
- Настасья, а Вы ничего нового не можете сказать о флакончиках и убыли их содержимого? – спросил Глеб.
- Ничего определённого. Последнее время слежу строго.
- Держите меня в курсе дела, пожалуйста. Может, чем смогу помочь на расстоянии, но завтра утром я еду, - сказал Глеб.
«Как только война кончится, одна мне дорога в монастырь» - свербила всё та же мысль мозг Евпраксии.
- Кажется я догадываюсь, кто лишил жизни Филиппа Кирсанова, - Алгая смерила пронизывающим взглядом Геделя примерно в те же минуты, пока происходил разговор Охотиных в пустой столовой.
- И кто? – слабым голосом спросил капитан.
- Модест Гедель собственной персоной. Жалкий морфинист, пошедший на убийство в надежде, что ему перепадёт теперь порция этой дряни.
- Что Вы такое говорите! – бледные щёки Модеста затряслись.
- Всё это для меня совершенно очевидно. Молите Бога, чтобы не стало ясным для кого-нибудь другого. Вы у меня на крючке до конца дней, милейший капитан.
- Ну это Вы бросьте! Доказательств никаких нет! Что за бред!
- Что? Не будьте близоруки. Пошевелите мозгами, если они способны действовать без очередной дозы, вейнингерианец жалкий.
- Что Вы тут говорите? А при чём тут Вейнингер?
- Всё вальяжно рассуждали о своём любимом бумагомарателе, а теперь – «какой Вейнингер »? Тот самый, что яростно нападал на женский род и своих соплеменников, - очень зло бросила Аглая неожиданно для себя самой.
- Откуда в Вас столько злобы, Аглая? Помилуйте... Аглая, всё это давно пора забыть. А Вейнингер... Он просто с ужасом наблюдает триумф женского и еврейского начал и отмирание мужественности и духовной жизни, не более. Вейнингер пришёл в Россию около десяти лет назад и уже почти отзвучал... Скорее уж я бодлерианец, ницшеанец, кто угодно, но не вейнингерианец. Ведь я люблю Вас всей душою...
- Вы уже ни на что не годитесь, морфинист. Прощайте!
«Вырождающиеся женщины часто страдают от того, что они ничего не чувствуют и лишь инстинктивно ищут героя своего времени, чтобы иметь от него потомство. Ищущие женщины всё более презирают сословные предрассудки и даже требования чистоплотности. Таким не интересны мужчины, не возвышающиеся на голову над прочими. На такого я не тяну» - мелькнуло в голове Модеста.
Рано утром дворник наткнулся на распростёртое тело упавшего с крыши. Было установлено, что капитан Гедель поздно вечером полез зачем-то на крышу по пожарной лестнице и сорвался при попытке выкарабкаться на скользкий край обледенелой крыши. Смерть наступила мгновенно.
Евпраксия все свободные минуты бегала в ближайший храм молиться за упокой, поминая не одного только Филиппа, но и прочих ушедших раненых.. И Настасья зачастила в тот же храм, поражаясь своей способности молиться истово и горячо. Оставаясь наедине с собой, Ртищева отдавалась власти душащих её слёз, позволяя им проливаться обильным тёплым потоком. Горячие молитвы и душевные беседы с Емельяном постепенно успокаивали опять было расстроившиеся нервы Охотиной. От капитана Владимирцова и его рассказах о природе исходило столько душевного тепла, что они постепенно стали бальзамом, если не морфием для годами измученной души Евпраксии. Емельян и не подозревал насколько он стал необходим этой милой «сестричке». Напряжённая жизнь Лазарета шла своим чередом. Никому из рядовых работников и в голову не пришло, что Кирсанова мог кто-либо задушить, что смерть такого «тяжёлого» – насильственная. Напротив, она казалась столь естественной. «Отмучился» - говорили сёстры - «бедненький, ему и жить-то уже не хотелось. Как чувствовал свою участь, скорбного листа не видя. А такой красавец!»
31. Условия Игры в пик Турнира Теней
«Ни одна революция в Европе и во всём мире не может достигнуть окончательной победы, пока существует теперешнее русское государство».
Ф. Энгельс
«Ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли роль в Февральской революции».
П. Милюков
«Розыскные органы ежедневно отмечали сношение лидера кадетской партии Милюкова с английским посольством».
Генерал П. Курлов
«(Русская революция) руководилась англичанами и конкретно лордом Мильнером и сэром Бьюкененом».
М. Жанен, глава французской миссии при царской Ставке
«С точки зрения рабочего класса и трудящихся масс всех народов России, наименьшим злом было бы поражение царской монархии и её войск... Наименьшим злом было бы теперь и тотчас - поражение царизма в данной войне. Ибо царизм во сто крат хуже кайзеризма... Превращение современной империалистической войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг... В каждой стране — возбуждение ненависти к своему правительству! Только такая работа может считаться социалистической... Гражданская война — это великолепно!... В войсках проповедовать классовую борьбу! Обращать оружие — против своих!»
В. Ульянов-Ленин
Судорожный стук нервной машинистки с повисшим носом, сидящей за потрёпанным, видавшим виды «ремингтоном», фигура Спиридовича, размахивающая в такт машинке клякс-папиром , неказённый приятный царский портрет на стене кабинета, запали в память Глеба, как и прочие жанровые сценки в ту памятную великими событиями зиму.
- Александр Иванович, очень рад, что Вы ещё не вернулись в Ялту, - сказал вошедший Охотин, - Рад Вас видеть и имею сообщить важные новости.
- Что-то Вы долго отсутствовали, Глеб Гордеевич.
- Знаю, что долго. Пришлось билет на поезд менять. Но побывал я в интересном месте и услыхал то, что обычно наши сотрудники не слышат.
Когда они остались вдвоём, Глеб рассказал всё, что происходило в доме Родзянко.
- Я понимаю, Глеб Гордеевич, что Ваши сведения - это ещё одна капля, которая очередной раз переполняет чашу возможного терпения сил, жаждущих справедливого возмездия. Но не уверен, что и это изменит существующее положение.
- Получается, что Крымов и ещё ряд высокопоставленных военных подталкивает председателя Думы и прочих на осуществление государственного переворота! Заговор - на лицо. Я могу свидетельствовать и клясться, что слышал всё своими ушами, если мои слова имеют хоть какой-то вес. Надо бы Вам попросить аудиенцию, если Вы ещё не уезжаете.
- Государь сейчас в столице... 19 января началась конференция союзников по поводу координации действий на военную кампанию наступающего года и об окончательном урегулировании территориальных изменений после победы . Слышал, что уже решено начать всеобщее наступление по всем фронтам. Представитель Англии лорд Мильнер передал Государю меморандум с британскими, как обычно бесцеремонными «советами»: ввести в Ставку главнокомандующего союзных представителей с правом решающего голоса, обновить командный состав и ввести ответственное министерство. Государь неуклонно отказал. Во время аудиенции лорд начал настаивать на принятии самых ярых кадетов в состав правительства, мол, иначе Британия не гарантирует поставки военных материалов. Какая наглость!
- Словно они ведут диалог с какой-нибудь побитой Румынией! Наша армия сейчас оснащена, как никогда доселе!
- В целом, похоже на то, что «союзнички» прилагают дипломатические усилия на сокращение списка оказания нам помощи. Немцы же, страшно боятся предстоящей кампании и идут на беспощадную подводную войну, надеясь «уморить англичан голодом» - полной блокадой .
- Н-да... Все Тени Турнира Теней выходят на свет... – задумчиво произнёс Охотин.
- Россия должна будет получить Константинополь и Проливы, но также турецкую Армению, - продолжил Спиридович, - Польша воссоединится в виде королевства, состоящего в личной унии с Россией. Государь заявил ещё до конференции графу Велепольскому Старшему, что свободную Польшу он мыслит, как государство с отдельной конституцией и собственной армией. Удивительные изменения предстоят! Но Проливы с Царьградом хоть как-то оправдывают нашу кровь. Народ сможет понять и простить правительству, когда узнает.
- Не уверен, что англичане не станут подсовывать палки в колёса после всех своих обещаний . Известно, что было в результате наших побед в последней Турецкой войне.
- И последние новости, Глеб Гордеевич: позавчера были арестованы члены рабочей группы Военно-промышленного комитета. По сути они были связующим звеном между рабочими организациями и либеральными противоправительственными силами. Со стороны думцев тут же последовал протест. Гучков обращается к князю Голицыну, требуя смягчения мер в отношении некоторых отпетых крайне левых. «Во время войны никакой русский не пойдёт на переворот, ни даже Государственная Дума, в глубине-то все любят Россию. И Армия — беспредельно верна своему Государю. Истинной опасности нет - и зачем же вызывать новый раскол и обиды?» - заявил Государь. В официальном списке заговорщиков Департамент полиции назвал Гучкова, Львова, Челнокова. Николай начертал: «общественных деятелей, да ещё во время войны, трогать нельзя»... Делайте вывод, друг мой, а имеет ли смысл наша аудиенция?
Охотин уронил голову на упирающиеся в стол локтями руки, крепко сжав кулаки.
- Вот ещё листовки большевицкие почитайте, - Спиридович выложил на стол помятые бумажки, - Очень резко заявлено...
Глеб взял листок в руки: «Вместо Штюрмеров - Милюковы? Замена одних убийц другими? Долой черно-жёлтое знамя Прогрессивного блока! Долой смрадный маразм ублюдочной конституции! Будем ковать подлинный молот революции!... А немецкий солдат, немецкий рабочий -что ж, нам не брат? Или не всё равно для пролетариата, кто его эксплуатирует - русский капиталист или немецкий? Наше отечество там, где хлеб!»
- Господи, до чего чудовищный цинизм!
- Популярность большевиков заметно растёт. Они умело спекулируют на усталости народа от войны со своими антивоенными лозунгами. Народ смакует умело подкинутую кем-то фразу гаденьким эхом: «Англия и Франция решили воевать до последнего русского солдата».
Мучительно напряжённо тянулось начало февраля. Казалось, что-то тяжёлое зависло в воздухе, вызывающее нелепые мысли о летней грозе. «С одной стороны, можно радоваться: Америка порвала с Германией дипломатические сношения и дело уже шло к вступлению американцев в войну. Шансов у немцев оставалось немного. В середине февраля выяснилось, что Керенский призвал перейти к открытой борьбе со властью!» - думал Глеб.
- Этот мерзавец Керенский заявил, что дело не в «злоумышленной воле отдельных лиц», мол, «величайшая ошибка - стремление везде и всюду искать изменников, искать каких-то там немецких агентов, отдельных штюрмеров, под влиянием легенд о тёмных силах, о немецких влияниях. У вас есть гораздо более сильный враг, чем немецкое влияние, - это система...» - возмущался Спиридович, - И такое позволяет себе деятель оппозиции при здравствующей власти! Репрессий не следует! Так мы развалим всё!
- Что мы тут можем сделать, кроме как охранять персону Государя? Если же оппозиционерам удастся привлечь на свою сторону хотя бы часть армии – худо наше дело.
«Не сдюжить нам» - думалось в те дни Глебу, и он вспомнил, как в детстве плакал над «Гуттаперчивым мальчиком» и «Хижиной дяди Тома». Теперь это казалось странным, но ведь можно было рыдать над падающей в бездну Россией. Собственное бессилие доводило чуть ли не до слёз исступления. «В этом роковая ошибка Государя-идеалиста: не расстрелять отъявленных мятежников в момент войны! А взять правых – в основном одни болтуны. Опереться в тяжёлый момент на них тоже не удастся. А интерес таких правых к православию выражается в посещении молебна в дни тезоименитства высочайших особ».
- Но Николай почувствовал уже, что не всё так просто, - с некоторой надеждой в голосе произнёс Александр, - и высказывал сожаление, что в Петрограде и Царском нет настоящих кадровых войск, а лишь резервные полки. Он выразил желание, чтобы полки гвардии поочередно приходили в Царское Село на отдых. Первый приказ последовал Гвардейскому экипажу выступить с фронта в Царское, но кто-то, очевидно, препятствует выполнению царского приказа под разными предлогами. Казалось бы, нелепость. Как такое возможно при правящем монархе? Но в России возможно всё. Не знаю, что именно стоит за действиями генерала Гурко. Неужели и он вовлечён в заговор ? Доказательств тому нет.
- Настораживает и большое скопление резервных новобранцев, легко поддающихся пропаганде, в столице. Кажется, добрых двести тысяч! Что же иного места не нашли? –подивился Глеб, - Странно. Перефразируя Милюкова: Опять глупость? Или? Солдатская толпа новобранцев впитывает гадкие столичные сплетни, общаясь с пораженчески настроенным пролетариатом. Грамотный может прочесть в каждой левой газете резолюции против правительства. А убийство именно правыми Распутина сделало его имя и клевету вокруг него ещё громче. Вылечившиеся раненые, которых много в столице, могут поведать безусым новобранцам об ужасах этой новой неведомой войны, где нет уже места для простого подвига, для воинской доблести. После такой обработки такие полки – пораженцы априори, которые мечтают любыми путями не попасть на фронт .
- Да, это тревожит не на шутку. Но пока ни питерский градоначальник генерал-майор Балк, ни командующий войсками округа генерал-лейтенант Хабалов, не считают положение угрожающим. Только министр внутренних дел Протопопов, кажется, обеспокоен состоянием умов в столице и справедливо считает, что полицейских, конных частей и учебных команд, всего около десяти тысяч, маловато для сдерживания города в два с половиной миллиона, если не считать ненадёжных новобранцев. Вместо посланных Государем гвардейцев, Гурко уже командировал в Питер, в числе прочих, моряков Гвардейского экипажа ...» И воистину нет предела лжи ! Верх цинизма! Царь пьянствует! Он, не пьющий и молока ! Если и выпьет когда, то символически по особому случаю . Уж я-то знаю, а тем паче Воейков, который бы мне поведал, если что-то было бы не так. А родная сестра Государыни, почти святая, и верит напраслине! И царский духовник епископ Феофан туда же. Своего Государя до сердечных приступов довели. Врачи обеспокоены, тем более, что Он склонен всё скрывать, а курит пуще прежнего. «Горе сильных людей прячется. Оно стыдливо» пишет Тэффи.
- Так не может продолжаться. Надо же что-то делать, Александр Иванович!
- Более того, в обществе, в оппозиции и уже в армии, часто открыто обсуждают возможность цареубийства! «А ля дворцовый переворот XVIII столетия» - легко и просто. В Ставке царицу многие ругают нещадно и при мне, поговаривают о Её заточении. Что я могу поделать, когда есть генералы и повыше меня...
«Вижу лишь один выход: не советуясь ни с кем (всякий за своё место боится), произвести покушение на Гучкова и прочих предателей в одиночку. Терпеть такое сил больше нет! Когда события неумолимы, надо что-то делать каждому» - подумал Глеб.
- «Прогрессивный блок» тяготеет к передаче власти законному наследнику Алексею и к регентству Великого князя Михаила Александровича. Известная мягкость и либерализм Сандро и малолетство Цесаревича им кажутся гарантией перехода к конституции, - продолжил Спиридович, – Насколько нам известно, за Гучковым стоит ложа «Великий Восток Народов России» - дочерняя ложа «Великого Востока Франции» . Ещё в мае Милюков побывал в Европе и достоверно известно, что ему была обещана моральная поддержка со стороны масонского центра. Совещания блока теперь зачастую происходят в доме посла Бьюкенена. Кто-то пытается склонить Государя к уступкам кадетам, иные призывают к реперссивным мерам для предупреждения катастрофы. Протопопов согласился на арест, но только одной Рабочей группы, а лидеры же остались на свободе . В начале осени Государыня узнала об секретной переписке Гучкова с Алексеевым.
На лице Глеба выразилось полное недоумение.
- Для Государя это оказалось неожиданностью. Генерал в разговоре с царём отрёкся от факта переписки. Но тут Гучков сам предал огласке своё письмо Алексееву! Думаю, что неожиданное ухудшение здоровья Алексеева и его недавний отъезд в Крым вызван нравственным перенапряжением от всего этого. Но не исключено, что таким решительным шагом Гучков уже добился своей цели – втянуть генерала в заговор.
- Просто в голове не укладывается...
- Толпы питерских люмпенов крушат окна магазинов, грабят ювелиров. Эти отбросы не имеют корней с народом, но всегда находят одобрение у крайне революционно настроенных деятелей, которым на руку погромы разного рода. Но в пятом году, Глеб Гордеевич, революционного огня в низах было куда больше. Тогда пары и выпустили.
32. Верхи левеют, народ потерян
«Судя по всем обычным признакам национального преуспеяния, самодержавная власть царя весьма подходит России; и не иностранцам, во всяком случае, подобает утверждать, что ей лучше подошло бы что-нибудь другое».
Нехарактерное заявление газеты «Times» в октябре 1895 года
«O sancta simplicitas!-о, святая простота!»
воскликнул Ян Гус в адрес горожан, подбрасывающих ветки в костёр под ним
«В день Рождества 1916 года была спета лебединая песнь императорской армии на Рижском фронте. Если новшеством генерала Драгомирова до неё стала замена затяжной артиллерийской подготовки на минутный шквальный огонь и затем проведение атаки, то генерал Радко Дмитриев пошёл ещё дальше. Он решился на полное исключение артиллерийской подготовки и сделал ставку на неожиданность атаки. Его начальник – генерал Рузский, снял с себя полностью ответственность. Наступление по едва замёрзшим болотам, в двадцатиградусный мороз, в полной, расслабившей противника, тишине, да ещё в Рождество, парализовала противника. Первым атаковал Сибирский корпус генерала Васильева, поддержанный латышами из Бабитского озёрного района. Целая германская дивизия была полностью разгромлена, переколота штыками и потеряла свои орудия. Более тысячи взято в плен. Конница, с целью преследования врага, вовремя не подошла и последующая попытка наступления захлебнулась. Потери, правда, опять оказались ощутимыми » прочитал Пётр Охотин о новых событиях. А в тот миг, в лютый холод, когда замерзающие пальцы зачастую не позволяли стрелять, был брошен в атаку и Отряд имени Пунина. Было не до рассуждений. Горячие схватки сменились новым зимним затишьем и, похоже было — надолго. Вдохновлённый успехом войск, Пётр Охотин впал в уныние. Все мысли его уже сводились к дому и милой Аграфёнушке с чадами.
«На Федюхины высоты
Нас пришло всего две роты,
А пошли полки» - уныло пели вдалеке солдаты.
На встречу Нового Года в опустевшем здании приходской школы собралось большое офицерское общество из всех частей, разбросанных в обозримой близости. Оказался в их числе и Пётр. Даже те, кто не любил вечеринки в долгие военные зимние ночи поддавался тоске и шёл взбодриться, или просто напиться. Исключение составляли такие странные личности, как Роман Унгерн фон Штернберг, вернувшийся с юга, предпочитавшие отсиживаться в землянках . Булак-Балахович не пошёл, поскольку не терпел официальные речи и высокое начальство, а Нефёд Мизинов решил составить им компанию в землянке. Мрачный есаул Унгерн – гроза служителей по хозяйственной части, предпочитал проводить время со своими верными уссурийцами, нерчинцами и приморцами, которые ценили своего командира и готовы были за ним в огонь и воду. Все четверо офицеров-пунинцев, ходивших не раз вместе в отчаянные вылазки имели, когда доходило до досуга, мало общего. Особенно выделялись замкнутостью суровый старообрядец-казак Мизинов и странноватый Унгерн. Но общее дело их крепко связывало и каждый был уверен, что может полностью положиться на другого в деле. Мизинов любил приговаривать: «И побегут с весны немцы как тушканЫ», имея в виду под словом «тушкан» - «заяц» по-уральски.
Пить на офицерской вечеринке Охотин и вовсе не собирался, ибо дал себе зарок не прикасаться к зелью до окончания ужасной войны. Хотел лишь отвлечься от мрачных мыслей, развеять окопную хандру, а главное — послушать новости. Когда Пётр вошёл в ещё не прогретое прохладное помещение, весь народ ещё не собрался, а вокруг барона Врангеля расселись с десяток слушателей. Пётр Николаевич вспоминал свои отроческие проделки:
- По этому случаю сшили мне костюм чёртика из лохматой чёрной материи, облекавший меня с ног до головы. На голове красовались острые рога, изо рта свисал непомерно большой красный язык. Мой длинный хвост с кисточкой на проволоке, при дёргании за верёвочку, поднимался трубой. Жили мы тогда в Малороссии, где служил отец. Нарядившись, отправился я на поле, на котором соседские крестьяне косили хлеб. Увидев воочию самого «биса», бедные хохлы бросились бежать. Тогда бис с диким рёвом понёсся за ними, то взвивая хвост крючком, то волоча по земле. Внезапно хвост за что-то зацепился и оторвался. Смекнув, что вражья сила лишилась существенной части своего достоинства, крестьяне набрались смелости и перешли в наступление с косами наперевес. Теперь уже бис пустился наутёк. Временами бис останавливался и с диким рёвом бросался в контратаку на преследователей, которые вновь отступали, объятые ужасом. Выиграв время, бис умчался назад к дому и сумел опередить неприятеля, скрывшись в барском жилище.
- Браво, господин барон! Насмешили Вы нас! – громко зааплодировал Амвросий Дорофеев.
- Ура полковнику! – воскликнул корнет Трубецкой.
- Наполним бокалы, господа! – выкрикнул ротмистр Стародворский, звеня своей эмалированной кружкой.
- Готовится ТАОН - Тяжёлая Артиллерия Особого Назначения. Колчак пойдёт на Босфор с десантом. Столько оружия и боеприпасов в месяц производим, сколько в начале войны не имели! – торжественным тоном говорил какой-то штабс-капитан средних лет.
- Весеннее наступление будет грандиозным! Немцы не выдержат! Ура! – зычно заголосила молодёжь.
- А вот траншейные пушки задерживают. Так и не попали они к нам. Говорят, бастует Обуховской завод, вот и тянется дело. А орудие очень полезное, - сказал другой штабс-капитан из артиллеристов, - «Добрые русские люди» там работают...
- Казачков бы туда с нагайками, на заводишку этот, - заметил Дорофеев.
- 37-миллиметровые пехотные траншейные пушки на треногах - это очень удобно, господа...
- Но миномёт Гобято образца 1904 года, думаю, куда лучше, - отмахнулся первый штабс-капитан, - Проверен в Японскую. Так-то.
- Склады в прифронтовой полосе и в тылу ломятся от боеприпасов, - растерянно продолжил молодой артиллерист.
- Мы стоим на пороге великой победы и славы, господа офицеры! - заключил Врангель, но было что-то напряжённое в его складке над переносицей и сомкнутых уголках рта. Опытный физиономист бы почувствовал, что эти слова полные оптимизма несколько вымучены.
- Не стоит обольщаться легендами, - бросил кто-то рядом с Петром, но он не разглядел, кто именно - офицеры всё прибывали, и помещение потонуло в гуле голосов.
- Да, с победой держава наша станет ещё весомее в этом мире, - прозвучал мощный зычный бас Александра Кутепова, - Надо только не дать возобладать левым крикунам из Думы. Лишь в этом случае победа гарантирована.
- Может быть это судьба, если они возьмут власть! – настороженно, но утверждающим тоном произнёс тот же голос за спиной Петра.
- Судьба каждого это не более, чем продукт его достоинств и слабых сторон, - заметил какой-то резонёр.
- Я бы сказал, что всё тут не так просто, полковник Кутепов, - встал с места со стаканом красного вина в руке грузный усатый генерал Крымов, - Когда правительство не в состоянии поддержать порядок, оно не может само выиграть войну. Ему требуется помощь народа.
- Ваша позиция мне известна, Ваше Превосходительство, - прищурил тяжёлый взгляд Александр Кутепов, - Но мне кажется, что такой подход таит в себе опасность. Офицеры Его Величества должны оставаться вне политики. Выше Ставки для нас нет никого. Далее лишь Государь, потом - Господь. Но нам и не следует смотреть выше Ставки.
- Выше Ставки для офицера реальные требования войны, существования самой России, полковник. Положение вынуждает нас порою в неё вмешиваться, как бы нам не было неприятно. Скажите мне, кто сейчас на фронте чувствует в этой войне веяние Божьей благодати, как это случалось в 1914-м? Вот именно... А безумие творящегося ощущает каждый и видит бессилие верховной власти, стоящее за ним. Кто имеет аргументированные возражения? – Крымов окинул сидящих жгучим острым оком.
- Я бы мог долго спорить на эту тему, Ваше Превосходительство, - ответил Кутепов, - но не вижу смысла пытаться переубедить убеждённого. Будь здесь с нами генерал Келлер, он бы, наверное, пришёл в ярость от таких слов. Но я воздержусь.
- Опять царь назначает каких-то распутинских прихвостней, - забубнил тот же бесцветный скучный голос за спиной Охотина, - А Протопопов, как известно, болен прогрессивным параличом. Как могли назначить такого?
«Невольно вспоминаются слова братца Бори о неправильности выбора всеми нами стороны самодержавия, что оно себя изжило... Но этот полковник Кутепов, с молодым задорным взглядом, и разве его позиция не более убедительна? Он не верит авторитету того генерала» - рассуждал Пётр.
- Вот вам последний анекдот, господа, - оживился Владимир Трубецкой, - Пленный немецкий офицер говорит: «Вы, русские, утверждаете, что не готовились к войне. Но как же бы вы в такое короткое время могли сделать свои дороги столь непригодными? Ясно, что испортили их заранее!»
- Браво, корнет! – расхохотался Стародворский, на которого алкоголь действовал очень быстро в силу его худосочного сложения.
- Позвольте спросить, Ваше Превосходительство, - не выдержал Любомир Вячеславович Истомин, который с одной стороны стеснялся своего ничтожного чина, а с другой - по возрасту и широте знаний - не мог промолчать, - что Вы имели в виду, сказав, что правительству сейчас «требуется помощь народа»?
- Так, ответ заложен в самих словах: что может быть действенной помощью? Горячий патриотизм? Его хватало в первый год, но не помог он. Жертвенность? То же самое. Нет, господа, помочь могут только грамотные в управлении люди, которые заменят престарелых никуда не годных министров, - несколько скованно и заученно ответил генерал.
- Мне кажется, Ваше Превосходительство, - продолжил Истомин, - что такой подход грозит нам революцией в момент войны, что чревато пагубными последствиями для нашей государственности. Слишком много хватких внешних врагов вокруг – те же «союзники». Только упади на бок – добьют с тем же энтузиазмом, что и немцы.
- Разве я призывал к революции, поручик? – напряглось мясистое лицо генерала, - Если я и за революцию, то только в области сознания и оздоровления общества на этом уровне, а не путём переворота.
- Мне думается, Ваше Превосходительство, что наши противники действительно дряхлых и «никуда не годных министров» люди, к прискорбию, аморальные, готовые именно на переворот в любой момент ради захвата власти. Люди готовые в высоких умелых речах провозглашать беспардонную ложь и клевету.
- Господин поручик, - отрезал генерал, - по-моему, мы собрались, чтобы отметить Новый Год и никому бы здесь не хотелось отравлять его разговорами о политике.
- Господин Истомин прав, - вставил отец Виссарион – новый полковой священник, - Эти люди усердно внушают народу, что проводимые ими принципы, основанные на коварном подлоге – добро, а позиция их противников – зло и глупость. Но беда спуститься на голову каждого и, в первую очередь – обманутого простого народа, который не имеет возможности убежать вовремя. Не ко всякому случаю подходят слова Писания «И не будет убежища пастырям и спасения вождям стад».
- Несомненно! «Боюсь данайцев, даже дары приносящих». Это сказал ещё Вергилий, - бросил Истомин, поправляя перевязь, на которой висела его левая рука, - «Жизнь мне не дорога. Жива была бы только Россия» - сказал Пётр Великий перед Полтавой. И его слова вызвали восторг вокруг него. Но когда подобное заявляет Николай Александрович, слова Его вызывают у наших современников почему-то насмешки...А ведь моральный облик нашего Государя несоизмеримо выше, чем у Его знаменитого предка. Не это ли говорит о пошатнувшейся нравственности нынешнего общества?
- Потребность всегда делать свои глубокомысленные выводы и принимать окончательные решения по сути есть тупость. Тот, кто поумнее, избегнет острых углов и даст возможность споткнуться своему оппоненту, - продолжил монотонный тихий голос рядом с Петром.
- «Не я, не я твой лиходей! » - пропел Крымов с беспечным видом, не обращая внимания на дальнейшие разглагольствования оппонентов.
К наступлению полуночи нашлись и бутылки шампанского. Где-то звучали салюты в честь наступающего 1917 года, который непременно принесёт долгожданный мир.
- Пью за свободную Россию, господа офицеры! – провозгласил Крымов, которому по чину подобало первому произнести тост.
- Ура! – заголосил Трубецкой, который был уже изрядно навеселе и которому было безразлично за что кричать.
Но получилось как-то куцо и приглушённо. «Ура» крикнули далеко не все, а Кутепов тут же парировал:
- Россия всегда была свободна. Но особенно - со времён Александра-Освободителя. Присоединяюсь! За Великую и Неделимую Империю нашу!
- Что же, прекрасно, - усмехнулся Крымов.
- Полностью поддерживаю тост господина полковника, - вполне весёлым и беззаботным тоном произнёс Врангель, пристально глядя на Крымова с некоторым вызовом.
В воздухе повисла напряжённая пауза. Дорофеев выкрикнул, повторив слова Кутепова:
- За Великую Империю нашу! – и добавил, с натяжкой в голосе, - За славную династию!
- Ура! Ура! – раздались голоса Трубецкого, Стародворского, Мило Златычанина, но никто больше не поддержал и вновь воцарила недобрая тишина.
- Ура! – поспешил добавить свой голос за Романовых растерянный Охотин.
- Слава Императору Николаю Александровичу! – уже совсем одиноко прозвучал низкий раскатистый голос Мило, - Вам заявляет черногорец на императорской службе, Мило Златычанин! Вам, русским офицерам.
- Ура! – смущённо крикнул Пётр, не чувствуя поддержки, а Кутепов с Врангелем молча чокнулись своими ёмкостями для шампанского.
- Ура! – присоединили свои голоса Истомин, а также бравые пехотный и артиллерийский штабс-капитаны.
- Многи лета Государю нашему, - по-своему добавил отец Виссарион, осеняя себя крестным знаменем, окидывая призывным взглядом окружающих офицеров.
«Тост за былую Россию не поддержала и половина присутствующих» - думал Пётр – «А за царя – и вовсе единицы...» Врангель и Кутепов довольно быстро покинули собрание, сославшись на дела. Их примеру последовали оптимистичные пехотный и артиллерийский штабс-капитаны. Дорофеев, Стародворский и Трубецкой уже лыка не вязали и продолжали разливать между собой в гвардейском кругу, горланя романсы Вертинского. Истомин и Златычанин были уже далеко не трезвы и продолжали попойку. Слишком больно было всё это выслушивать из уст армейских офицеров и хотелось утолить эту боль чем-либо. Они нашли общий язык и образовали отдельный кружок. Десятки прочих более низких офицерских чинов разговорились всё громче и нередко до слуха совершенно трезвого Петра доносились нелицеприятные реплики в адрес правящей династии. Склоняли царицу с Гришкой и безволие царя. Пытались оправдать попытки признать ответственное министерство. Разделившиеся группы словно не замечали друг друга. Охотин, как наиболее трезвый из всех, прислушивался то к одной, то к другой половине.
- А недавно показали мне карикатуру из зарубежной газеты. Забыл название, - ухмылялся скромного вида маленький прапорщик, - Вильгельм, расставив руки, мерит длину артиллерийского снаряда, а наш царственный идиот, став на колени и так же расставив руки, мерит... у Распутина.
Дружный смех, хотя несколько натянутый со стороны некоторых, грянул после этих слов. Охотин изменился в лице, но понял, что давать волю кулакам здесь не уместно. Прореживать, в добавок к немцам, свои ряды дуэлью — тоже.
- А Вы сами верите тому, что там нарисовано, прапорщик? Во вражеской газете? – небрежным тоном, делая над собой усилие, спросил Пётр.
- Не в том суть, что нарисовано, штабс-капитан, а в том, что конституция нам нужна как воздух, - попытался вывернуться прапорщик, норовя всем своим видом выразить, мол, что за примитивный тип задаёт подобные вопросы.
- А мне воздуха хватает, любезный, - мрачно проговорил Пётр.
- Вы, наверное, из дворян, а я - разночинец. Сословие предопределяет многое.
- Хочу лишь заметить, господа о-фи-це-ры, что те из вас, кто гаденько здесь посмеивается над описанием грязненьких карикатур, изменяют присяге, а следовательно - и Родине.
- Вы слишком много себе позволяете, штабс-капитан, - побагровел молодой поручик, - Вы задеваете нашу честь! Родина не есть царь! Отечество выше какой-то политической системы!
- Всё это досужие рассуждения, поручик. Но Вы своим одобрением нарушаете присягу, что есть факт. Мы, Отряд имени Пунина, готовы вызвать на дуэль любого из присутствующих. Если я погибну, за меня продолжат дуэль прочие пунинцы!
- О какой дуэли Вы говорите, штабс-капитан. Возьмите себя в руки, - вмешался какой-то гвардейский ротмистр старший летами, - Нас, офицеров с опытом, на пальцах пересчитать. Неужели это достойное дело стреляться, вместо того, чтобы добивать врага?
- Вы правы, - сухо отрезал Пётр и, резко развернувшись, вышел вон.
- И куда понесло его в полную темень и мороз? – мрачно спросил ротмистр, - Храбрый офицер. Жаль, если погибнет.
- Не замёрзнет. Этот тип трезв, как стёклышко, - заверил его маленький прапорщик.
Далеко на Юго-Западном фронте в тесной землянке справляли Новый Год боевые товарищи Сергея Охотина. Крепкий табачный дух смешался со смрадом псины от мокрых шинелей, развешанных у печурки. Коронат Мальцев с удивительным усердием хлопотал вокруг, стараясь почаще переворачивать шинели, поднося разные их стороны к печи.
- Не нравится мне Мальцев в последнее время, - приглушённо заметил Межецкий, - похоже, что у него отклонения начались. Часто слышу: то один рехнулся от канонады, то другого увезли. Понять можно...
- Пока трудно сказать, - засомневался Сергей, поглощённый растопкой.
- Нешто Вас так батя учил дрова колоть, Ваш-бродь?, - обратился к Сергею рядовой Миловзоров, который всё чаще заходил к ним в землянку, чувствуя «доброе отношение этих странных офицеров». С этими словами он деликатно взял топор из рук Сергея и наколол умело и тонко на случай надобности быстрой растопки, разложив дрова вокруг печи, чтобы подсушить. Затем, сапёрным ножом, ловко расщепил самую сухую дровину на лучины.
- А осень-то не оправдала надежд, Ваши Благородия, - сказал Корней Миловзоров, которому особенно нравилось, что эти образованные люди всегда готовы его выслушать и даже задают вопросы, - Примета есть: ежели текетника в бабье лето много – жди ядрёной осени. Оно так и случилось поначалу, а потом осень-то подвела. Слякотной стала и быстро в зиму перешла. Война-то портит всё. Смрад от неё.
- У вас в деревне раньше оправдывались предсказания по паутине? Каждый раз? – спросил Никандр Межецкий.
- Бывало по-всякому. Но примета она не просто так дана. Локоть чешется - к горю. Затылок чешется - к печали. Лоб чешется - спесивому кланяться. Правый глаз чешется - к смеху, левый - к слезам. Споткнёшься - кто-то бранью помянул. Народ забывать приметы начинает и хозяйство своё ведёт таперича хужее. Это ладно. А вот, что пить стали в деревнях больше совсем недавно – оно худо. В молодость мою у нас окромя как на праздник хмельного в рот не брали - иначе не мужик ты и не хозяин. Так-то было. Но и на праздник пили-то по-божески. Не как со времён войны ентой. Денег с войны больше в деревне и лишние стали на дурь тратить. Всей деревней встречали мы токмо три главных праздника: Веденеев день, Фролов, да Петров день. Первый день отмечает каждая семья в своём доме, а на следующий день – сообща на улице. Выставляются столы, сносятся всем миром съестное. Самые весёлые пляски бывают в святую неделю после Рождества. На Троицу все от мала до велика выходят на улицу, хороводы водят. Избы веточками березы и дуба украшены. Выносят вёдра с домашним пивом. Без дрожжей его делали. Чёрное пиво с бурой пеной, не пьяное и без сахара. А ежели сахар положить, то выйдет пиво пьяное, кое на свадьбы готовят. Варят пиво в корчагах, приправляют хмелем. В каждом ведре - ковшик, кто желает угощается. Оно слабое, а настроение поднимает. Воду не пьют уж давно, потому как грязны реки на Курщине стали. Потому и стоит постоянно на столе в каждой избе большой кувшин с квасом, который варят из солода и держат в бочках. Детки отделяются и затевают игры в лапту, городки, котёл-шар, чиж-палку.
- Так оно и верно. По-божецки, стало быть, по-доброму, - молвил Мальцев, перекрестившись.
- Когда-то на Руси водки вообще не было, Корней, - сказал Сергей, - а пили бродящие меды, вроде кваса или лёгкого пива по силе. И рождала Русь богатырей в те времена былинные.
- И верно, - отозвался Корней, - хилее народ стал. Часто таперича самогонку варят. В деревне у нас ещё поздоровее народ, а в рабочих окраинах – ух! Насмотрелся я. Пьют с младых лет, дымят - здоровья нет. Жрут чёрт знает што. Хужее, нежели на фронте. У нас как заведено - весь год разделён на посты и мясоеды. В говенья питаемся токмо постной пищей: варим из крупы щти, кашицу, да из репы - репницу, из лука - луковицу, гороховицу из гороха, льняное масло с капустой, картошкой, аль картофельницу печём часто . Свёклу варим. Подкисает ежели маленько – сладкущая! Рыбы тоже немало. Но в Великий пост и рыбу не ели. Из гороховой и овсяной муки печём блины, гороховый кисель варим. А овса - толокно – хорошо идёт во время поста с квасом. Сушёных грибов и рыбы сушёной хватает. Капусту с огурцами в кадушках солим. Блюдём постные дни и в течение недели - понедельник, среда, пятница. У них, у заводских, не так всё. Абы брюхо чем набить. А самое милое дело – поверх водкой залить. По постным дням печём пироги с кашей, с горохом, морковью, свёклой, с грибами. По скоромным - с творогом, с печёнкой. Мясоедом мы супцы варим на мясе, яйца, картошку, молоко, сметану. Яйца всё больше на яичное заговенье и ели . Пельмени картошные и мясные варим. Мясные горячим заливаем супом, картошные – молоком. Посильнее пищу припасали на время страды, когда труд тяжёлый. Делаем растительное масло из льняного семени ко всему подходит. Што растёт, то и едим. Што Бог послал. Тот же сок березовый. Летом - яблоки, ягоды. Бруснику мочёную любим с толокном. Сами основную пищу и делаем – пшеницу, рожь, овёс, ячмень. Покупаем токмо сахар, конфеты к Рождеству и Пасхе, да чай. После субботней бани ставим самовар и пьём чай с сахарком, сушкой и калачами. Иной раз – медком. Раз в неделю токмо чай, а так – квас. По весне скудно иной раз бывает - из всех заготовок остаётся одна картовь. Хлеб - святое в деревне. За едой мы, торопливо набивая рты хлебом, зорко следим, чтобы, Боже упаси, хоть малая крошечка хлеба не упала на стол, аль на пол.
- Оно-то и верно, - вставил Мальцев, продолжая упорно суетиться вокруг шинелей, хотя смысла в том особого не было, - Хрещённые относятся к хлебу по-благородному, вся жизнь в нём и есть.
- Пища не жирная и мясо редко бывает. Вот и берём своё хлебом, - продолжил Миловзоров, - Всё чаще народ свиней разводить стал. С юга пошло. Приноровились – всё мяса побольше. Году в одиннадцатом вступил я членом в «Императорское общество птицеводства», откуда получал яйца для вывода цыплят породистых кур. Хотели у нас развести кур с чудными названиями: минорки - чёрные яйценоские, плимутки - крупные яйце-мясные, леггорны - мясные крупные, фавероль жёлтые, брудастые мясо-яичные. И не выговоришь. Цель общества того была распространение породистой птицы среди крестьян.
- На такой пище и росли поколения богатырей... – вставил Охотин и подумал о том, что от Миловзорова не зря постоянно почему-то пахнет свежемолотым зерном.
- Вот именно. А поглядите на рабочие посёлки: каждый второй либо чахлый спившийся недоросток, либо с дряхлым жирком и злобные все. Капитализм... – добавил Межецкий.
- Щиколаду, аль шаньги с ярушниками тута не поешь, - не совсем к месту заметил Мальцев.
- К чему это ты, Коронат? – насторожился Межецкий.
- А всё и к тому, - последовал ответ, - Когда-то пирог с плесом налимьим едал, да калачи румяные, а теперь...
- Мы так не заметим, как полночь пройдёт, - сказал Никандр, поглядывая на хронометр, - Корней нас здорово развлекает, а, Охотин?
- Замечательно!
- А в море том, в Байкальском, сиги да омули жиром налитые жируют. Так-то, - ляпнул вдруг Мальцев.
- Что-то ты не к месту всё, Коронат, - насупился Межецкий.
- Оно всё и есть к месту, Ваш-Бродь, всё как есть всегда и будет к месту.
- Ваши Благородия, вот раздобыл кой-чё, порадовать решил к празднику, - вкатился вдруг в землянку Любим Карасёв с узелком, - Этиловый чистейший.
- Молодец, Любим, уважил, - растрогался штабс-капитан Межецкий.
- Захаживайте к нам на солдатскую сходку. Мы тоже празднуем, - просиял рыжий ефрейтор.
- Зайдём, как его встретим, семнадцатый этот.
Сергею захотелось вновь взяться за потрёпанную книгу Леонида Андреева, которую он недавно нашёл совершенно случайно. «Красный смех» воспринимался теперь по-новому. Пронял. Но только воспринимал описываемое Охотин уже отнюдь не в адрес несуществующих, столь «мрачных ужасов александровской реакции», а как прямое отражение современности - нынешней войны. Но полночь почти наступила. Пропустив для сугреву ровно в полночь, офицеры пошли поучаствовать в праздновании соседей. Прихватили и Миловзорова, а Мальцев пожелал остаться в землянке.
- Как бы ещё не учудил чего, - буркнул по пути штабс-капитан.
- Гореть-то там и нечему, - отмахнулся Охотин.
- Сам и сгорит. Жалко.
- Ну, не сумасшедший же он пока.
- Кто знает...
Они подходили к просторному, давно заброшенному помещению, непонятного назначения, где оба пехотных батальона собрались отметить Новый Год. Из-за двери доносился тенорок частушечника: «Если барин без сапог, значит барин – педагог, если барин брехать рад, значит барин – адвокат!»
- А народ в точку бьёт, - рассмеялся Межецкий, - Дума полна адвокатов.
- Ему быть не Государем, а лапотником быть. Кабы он был хороший Государь, то не открыл бы казённые винные лавки и не распустил бы Россию пьянством, - отчаянно доказывал кто-то за дверью.
- Вот Вам плоды пропаганды в действии, - зло сказал Никандр.
- Дубина он и всё тут, - бросил Миловзоров, - деревенщина...
- А у нашего да у царя... аршина полтора, а у нашей у царицы... шире рукавицы! – пропел уже знакомый тенорок.
- Ну это уже чёрт знает что! – разозлился Никандр, машинально скользнув рукой по кобуре.
- Это не самое страшное, - попытался успокоить его Сергей, - Вышесказанное о спаивании царём, куда опаснее в народных устах. Похабные частушки имели место всегда, Никандр, многие наивно думают, что в таких особых случаях они могут безнаказанно оскорблять и Царя, и Бога. То, что оскорбления Царя Небесного и царя земного часто перемешиваются свидетельствует лишь о прежней традиции сакрализации самодержца. Это не пример антимонархического сознания, я и раньше над этим думал. Даже богохульство народное отнюдь не обязательно указывает на сознание атеистическое .
- Как всё у Вас по-научному звучит, Сергей. Не зря Вы - историк. Но ладно, вынужден согласиться. Без Вас бы «певцу» этому худо пришлось.
- Я его по-свойски могу, Ваш-Бродь, по головушке да палочкой, - предложил Корней.
- Не надо пока. Раз пьяный он, так и не заметим. Лишь бы не трезвый, - сказал Межецкий.
В накуренном тяжёлом воздухе при очень скудном освещении толпилось несколько сот человек, подходя к котлу, где раздавали чай. Но по выражению лиц и душку было ясно, что употреблялся не только чай. Ближайшие к двери вытянулись и бойко козырнули вошедшим офицерам. Никто не напился до свинства. Было заметно, что припрятанного пойла не хватало на такую ораву.
- С наступившим Новым Годом, защитники Отечества! – поздравил всех штабс-капитан во всю свою лужёную глотку.
- Рады стараться Ваш-Высоко-Бродь! – прокатилось нестройное в ответ.
- А Баба-Яга живёт с Дедом-Ягой и не иначе, - продолжал доказывать тощий старослужащий солдат новобранцу.
Офицеры протиснулись в толпу поглубже и были усажены на скамью поближе к чаю.
- Подкуп был им, говорят, от Вильгельма, чтобы ему Расею себе взять... А царица-то в сродстве с кайзером-то, племянница, что ли... Ну, и согласилась... А Распутин-гад примазался к ней, - доносилось рядом.
- Вот это уже намного серьёзнее, Никандр. Надо бы послушать, да отповедь дать, что ли, - сказал Сергей, - Здесь надо убеждением действовать.
- Царя прогнать сговорилися, - продолжал вещать средних лет неприметный рядовой разинувшим рты соседям, - А как прогонишь? И надумала она порошков подсыпать ему - мышьяку так побоялася: а ну как дознаются? Станут резать тело мёртвое и допытаются: тут, мол, отрава... А ентот жулик Гришка и придумал: раскопал где-то единорогов рог. Зверь такой редкостный и растёт у него на голове всего один рог, вроде как у антихриста. Только у антихриста промежду глаз рог, а у зверя ентого на самой маковке. Ну, Гришка и наскоблил этого рога в стакан с вином и подает эту препорцию царю. А царь выпил и погнало его опосля на винище. Он и раньше-то, сказывают, охоч был, а тут запоем стал. Лежит себе, а дела забросил. Отседа и все беды наши.
- Шо делать-то?
- Ну, и порешили умные люди того Гришку. Сам КерЕнсков из ривОльвира и - в висок. Достукался-таки, старый кобель. Тут говорят, риволюция нужна, шоб ентого царя сместить, с царицей, потому, говорят, Расею продавали и много рабочего люду погубили. Другого, говорят, сажать будут, правильного.
- Керенскова, что-ли?
- Мобыть и яго, аль Гучкова. А мобыть и брата царского. Про то не ведаю.
- Я за Керенскова стою. Говорят, он - генерал-прокурор от народа!
- Надо было ишо тогда царя менять, когда Порт-Артур продули. Так-то оно. Чуйствуй, дерёвня! Проворонили времечко...
- Кто знал тогда.
- Говорят, будто царица с Распутиным жила... Да не верится.
- Говорит-то кто? В верхах говорят. А там знають! Гришка такой леденец выдумал... ну вот, чтобы женщин привораживать... И будто дал этого леденцу и самой царице. И пошла потом уруспруденцыя.
- Недоумки! – проскрежетал себе под нос зубами Межецкий.
- Зато умники те продажные мерзавцы в верхах, что смогли такое внушить народу, а он сам ещё и приукрасил, - откликнулся шёпотом Сергей, продолжая попивать чаёк, похваливать, словно он ничего не слышит за своей спиной.
- Ржаной, говорят, в Питере закончился и не будет больше. Запретили ржаную муку тяперя. А белого будет по фунту на рыло, - зачастил кто-то скороговоркой с придыханием.
- Куда ж мука подевалась-то?
- Царица ж её немцам вагонами гонит, а то сдохнут оне, бедные.
- Ещё говорят, - продолжил рассказчик, - что бурят один при Дворе, дохтур, с Распутиным на пару «роговыми каплями» Наследника лечут . Да никак не вылечат. Потому, как и нет таковой цели вылечить. Во как! Говорят, граф Шереметьев, заслуженный генерал, сказал царю правду в глаза. Да поздно уже. У Шереметьева борода большая, седая, орденами вся грудь увешана. Вот Шереметьев раз посмотрел, а Гришка лежит-полёживает. Вот Шереметьев и во второй раз посмотрел, а тот - на прежнем положении: свинья свиньей лежит... Вот и в третий раз посмотрел Шереметьев да ка-ак крикнет: «Встать! Руки по швам!» Ах ты, говорит, скотина! Царь, говорит, стоит, я стою, а ты развалился и лежишь! Царь и напустится на Шереметьева: Какое, говорит, имеешь ты полное право распоряжаться в моём дворце?! Вас, говорит, человек не трогал, а вы его ругаете-порочите. А потому, говорит, забудьте дорогу в мой дворец! Ажник весь потемнел от злости. Вот как он дорожил Распутиным! Положено Гришке было, говорят, тыщу пятьсот в год на всём готовом. А с царём, говорят, Гришка был запанибрата: вместе ел, вместе пил. Гришка нажрётся, бывало, и прямо в сапогах лезет на царскую постель. Завалится и дрыхнет, гад, а храп на весь кабинет подымает. А царь ничего, хоть бы слово ему сказал. Всё дело в том до какой низкой степени опустился Николай! Тут война идёт, наших бьют, а ему, говорят, хоть бы что! На фронте, говорят, русскую кровь проливают, а он с Распутиным дорогое винцо попивает!
- Завёл ты, Гаврила, свою дурацкую армурию , и конца не видать, - прервал рассказчика бородач второго призыва, - Сам-то ты веришь тому, что несёшь?
- Что слышал, то и говорю, - огрызнулся Гаврила.
- Брешешь ты всё, Гаврила, - не спеша встал с бочонка Корней Миловзоров и медленно направился к рассказчику, - Если и слыхал ты все енти байки, то от дурака. Потому как враньё всё. А выдумляють такое те, кто Расее вражина. Дизинтиры поганые.
- Тебя я ещё не спросил, харя твоя богомерзкая. Верёвка по тебе плачет.
- Ты договоришься у меня, Гаврила, ой и больно тебе тогда будет. Ты мя знаешь – шутить не стану. Свою рожу потом в зеркало не узнаешь. Похуже моей выйдет - по Сеньке будет и шапка на «чердаке».
- Шо лаятесь-то, убогие? Аль норовите праздничную ночь всем спортить? – заворчал старослужащий в летах.
- Дайте хучь нынче отдохнуть, злыдни, - вторил ему молоденький гундосый солдатик с пухом, а местами уже и волосом, по щекам и подбородку. Такая поросль придавала ему постоянно неумытый вид.
- Ты бы помолчал, Огарок несчастный.
- Абы брехать вам, сукины дети.
- Оно и верно, что отдыхать надобно в такую ночь, да только Гаврила ваш и нам настроение всё испортил. Но не подумайте, что это от того, что мы верим в эти байки, - встал во весь рост Межецкий, - От того, что такие среди нас солдаты есть, кто верит брехне пустой, от врагов Отечества исходящей. Вот что, грустно и озадачивает нас, солдаты. Если так пойдёт, никто за Царя и Отечество кровь лить больше не пожелает и настанет России конец тогда.
- Оно и верно говорит Их Благородье, братцы, - как пить дать верно! – мотнул бородой ратник второго призыва.
- Ни Богу свечка - ни черту кочерга Гаврила ентот, - крикнул кто-то издали в толпе.
- Правду-матку Гаврила режет. Ён врать не станет! – заорал другой.
- Стало быть, это я тут вру? – громовым и мрачным голосом спросил Межецкий.
- Я такого не говорил, Ваш-Выс-Бродь, - отозвался тот же голос из полумрака.
- Мы с капитаном больше вас, рядовые, повидали, - встал в свою очередь Охотин, - и в столицах жили и знаем кому напраслина вся эта на руку – тем, кто власть у законного Государя вырвать хочет. Уж поверьте нам. А Гаврила – он поддался их наветам и поверил в такое. Обидно за Гаврилу. Может и верен Отечеству он, а уже засомневался и в бой, как прежде, не пойдёт, а будет биться с оглядкой, мол, Керенский лучше царя законного, аль Гучков ещё получше. Так мы с немцем не совладаем. Германец, он за своего кайзера горой.
- Верно, поручик говорит! – закричали десятки глоток, но кое-кто явно оставался при своём мнении и воротил взгляд в сторону.
- Шо слышал, Ваши Благородия, то и передал, - оправдывался Гаврила.
- Не уж-то все думские меньше понимають, чем наши тутошние офицеры? – раздался в отдалении приглушённый высокий голос, который показался обоим офицером смутно знакомым, - Оне в столицах сидят и им виднее там.
- Ты, волок овчеобразный, пасть свою приглушил бы, а то опять доорёшься у меня тут! – закричал вдруг Миловзоров и очень злым тоном.
- И на тя управу найдём, харя воровская, - послышалось в ответ.
- Ты, мразь юрятинская, плохо кончишь! – гаркнул Корней.
- Прекратить ругань! – прикрикнул Межецкий, - А кто там высказывался – пять шагов вперёд! Живо!
Зависла пауза и все притихли.
- Боится ён, сволочь, - сказал Корней, - Хорош русский солдат, но и сволочь порою.
- Рядовой Юрятин, - бросил Никандр сквозь зубы, - пять шагов! Раз!
Не заставляя начальника повторять ещё раз, Юрятин проворно протиснулся вперёд:
- Рядовой Юрятин по Вашему приказанию...
- Вольно! А в следующий раз, если что хочешь серьёзное заявить – подойди к тому, к кому обращаешься и говори, а не из-за спин товарищей. Свободен.
- Есть! – встав по стойке смирно, Изот Юрятин переводил свои бегающие глазки с одного офицера на другого.
- Всплыло... – заметил Никандр Сергею тихо, - в такую минуту оно всегда всплывает. Не та уж армия у нас...
- А управу на тя, Изотка, найду я, - бросил Миловзоров, - как посажу в охлябь на сивого мерина, хлестну, так и понесёт ён тя на край света. А оттудова пойдёшь пешочком назад своекоштно.
- Это мы ишо посмотрим, Корнейка, - зло ответил Юрятин, который панически боялся лошадей, о чём все знали, - Да только тя до того на виселицу спровадят за морду твою неподобающую, Корней. Не зря от тя псиной несёт – пёс ты и есть.
- Погугни тут у меня, свинорыл поганый! - зло и веско рубанул Миловзоров.
- Корней был рождён под Рождество Христово, братцы, зачат, стало быть, греховно – на Пост Великий, не иначе. От того и мордоворотом не вышел, - рассмеялся Юрятин, исчезая за спинами смеющихся солдат.
- А вас можно спросить, Ваши Благородья, - произнёс вдруг Гаврила, - вы знаете всё. Почему тогда так долго воюем? Пошто отступаем, коли царь у нас как прежде?
- Не один Государь за всё в ответе, рядовой, - насупился Межецкий, несколько растерявшись, - ещё и генералы есть, которые не всегда знают, что делают. Рядовые тоже свою роль играют. если таких, как Юрятин, много станет – проиграем войну как пить дать. А пока знайте, что оружия и припасов у нас как никогда много и по весне должны мы добить германца. Ничто не должно нам помешать – последнее усилие и – победа, процветание!
- Я Вам по-честному скажу, Ваше Благородие, - вдруг произнёс, молчавший до того, здоровенный молодой солдат с пухлым женоподобным лицом и глазами навыкате, - стреляю который год в немцев из окопа и жалости не чувствую. Сказали мне, что оне – враги – и ладно. Когда призвали сказал нам батюшка, что мы идем на священную войну, за Царя и Отечество – и ладно. А иной раз пойдешь убирать раненых и сожалеешь о немце, как о брате и человеке. Он раненый лежит пред тобою, от боли корчится и подносит руку ко рту, стало быть воды просит. И давал я такому врагу из фляги хлебнуть. В миг доброты отдашь и последний глоток воды своей. А он благодарит со слезами. А иной раз так звереем в ходе боя, что подбегает солдат наш и добивает штыком раненого. Граф Толстой, есть такой, учит, что так нельзя, не по-людски так.
- Так, и Святое Писание тому же учит задолго до Льва Толстого, - заметил Сергей удивлённо.
- А у нас недавно брататься с немцем начали, - вставил с растерянным видом юнец без бровей, - Говорят, что немцы такие же люди, обманутые своим царём и воевать не хотят, злобы на нас не держат.
- Очень интересно, - приветливо произнёс Никандр, - и кто же тебе говорил так?
- Написано так тут, а я грамоте обучен, - ответил солдат, - попала ко мне такая, как её – листовка, ну и читаю я...
- Ну, дорогой мой, мало ли какие глупости и гадости пишут, - сказал Межецкий.
- А другой раз слышал я, как немец кричал по-русски нам: «За что мы убиваем друг друга? Давайте мириться!» Так вот, из своей траншеи, и кричал за день до Рождества и Христа поминал. По-доброму он. Ну, и стали те немцы махать нам из окопов белыми платочками и что-то кричать. И мы отвечали тем же. Драться никто не хотел. Разве это плохо? Два наших добровольца отправились в гости к немцам, а с их стороны тоже пришли к нам. Немцы те всё песни пели. Наших у них так тепло приняли, что они не могли идти назад сами, а немцы под руки к нам довели.
- Можно понять, что простой народ войны не хочет, рядовые. Но раз уж война идёт брататься никак нельзя. Это означает, что мы потом уже не сможем Отечество отстаивать. Ничего не сможем, - горячо доказывал Межецкий, - Пусть, по сути, не каждый простой немец нам враг, но их правительство на нас этих солдат гонит и хочет нас покорить, в рабство себе взять. Значит громить их надо, а не водку вместе жрать и заигрывать. Грех большой это!
- Вы же понимаете, рядовой, что если каждый солдат наполниться тёплыми чувствами к немцам, война сама по себе всё равно не завершится, так как правительство Германии хочет войны. Настроения на уровне солдат не изменят положение, а запутают, - вставил Сергей.
- Глас народа - глас Божий, Ваше Благородие, - раздался поблизости незнакомый ироничный голос и среди рядовых возник штабной в очках, знакомый Охотину ещё по Японской, - Народ устал и воевать больше не хочет. Пора и нам, офицерам, понять это.
- Мне кажется, Вы не отдаёте себе отчёт где и перед кем Вы заявляете свои разрушительные пагубные мысли, когда мы на грани победы, - гневно воззрился на него Никандр.
- Я бы попросил быть повежливее, капитан, - глаза под очками сузились.
- А царица-то германцу служит, аль нам, Ваши Благородия? – смущённо и наивно улыбаясь, спросил вдруг ближний к ним рядовой с задранным носом и свиным выражением розоватых глаз над пухлыми щеками.
- Помолчал бы Лука, чёрт безмозглый. Не вишь, шо офицеры судачат?
- Лукой у нас ишо излучину реки называют. Да она умнее тя, Лукошко берёстовое.
- Вопросам всегда рад, - откликнулся Межецкий, смерив штабного недобрым взглядом, - Царица наша, солдатушки, никак за германца быть не может потому, что хоть сама и с немецкой кровью, но муженька своего так любит, никогда против Него не пойдёт. А ещё и Россию любит и нашего Господа по-нашински славит. Православнее нас с вами будет. Так-то. А кто такие гадости про Неё говорит, того надо останавливать, как мы сегодня Гаврилу вашего. Убедили мы тебя, Гаврила?
- Я-чё. Шо слыхал, то и... – заладил мужик.
- Такому мы верим, а вот, что немца, как нелюдя, бить надо – тому труднее поверить, Ваше Высокоблагородие, - захлопал телячьими глазами на мешковатом лице томный начинающий толстовец.
Сергей вспомнил события Японской словно они были лишь вчера: вызывающего его глубокую симпатию лихого Гернгросса, но и противного штабного. Охотин слышал, что Гернгросс командовал боевыми действиями в начале Германской, а в прошлом году стал членом Военного совета уже по возрасту – здоровье пошатнулось.
- Приветствую всю честную компанию и с Новым Годом всех! – раздался зычный командирский голос у дверей.
- Здравия желаем, Ваше Благородие!
Внутрь вошёл стройный офицер в свежевыглаженном френче, форсистыми ремнями и кобурой из белой юхтовой кожи. Он явился в мороз без шинели и раскраснелся, излучая крепость и здоровье. Стягивая с головы лихо нахлобученную папаху, он подошёл поближе, и Сергей узнал штабс-капитана Кайхана Гарулина. Вместе с ним вошла пара пожилых офицеров, забывших снять повязки с рук. То были временные милиционеры, котором приказали сгонять крестьян на рытьё окопов. Их тусклый взгляд выражал полное безразличие к окружающему миру.
- Приветствую господ офицеров, - по-соседски козырнул франтоватый Гарулин Межецкому и Охотину, - А мы на фильму ходили. Крутили военные хроники.
- Жаль, что мы об этом не знали, - заметил Никандр.
- Ну как, капитан, добьём германца весною? Что думаете? – спросил Гарулин.
- С Божьей помощью, штабс-капитан, - улыбнулся Никандр.
- Бог не одобряет войну, господа. Мне всегда странно слышать слова полкового священника, воодушевлявшего на новые победы христиан, которые должны любить врагов, - опять взялся за своё штабной в очках с напряжённым взглядом и складкой во лбу, - Кажется, что отец Питирим сам не ведает, что говорит.
- Вы бы оставили свои разговоры до более тесной офицерской компании, или Вы намеренно ведёте здесь пропаганду? – спокойно спросил остроглазый Кайхан Гарулин.
- Пойдёмте к нам, посидим ещё часок, если уж кое-кому так не терпится высказаться, - предложил Межецкий.
- Давайте к нам, господа – ближе, - пригласил всех Кайхан, - А то мы уж очень тут рядовых смущаем. Дадим им повеселиться.
- Не возражаем, а поручик Охотин? – спросил Никандр.
Сергей кивнул и все четыре офицера направились в соседнюю землянку. Там было тесно, но намного теплее. Денщик Гарулина натопил изрядно печь. На столике возникла бутылка и все приняли «для сугреву». Охотин давал себе зарок, независимо от всех братьев своих, на фронте не прикасаться до победы, но в новогоднюю ночь он не смог отказать своему старому соратнику с первых дней войны, Никандру. С непривычки Сергея развезло и он начал импровизировать дурацкие вирши по просьбе офицеров:
«А меня одолел солитёр.
До чего ж червь проклятый хитёр!
До того он меня истерзал,
Что бегу я в портках на вокзал».
Стихотворение было дружно одобрено. А потом Сергей помолчал и продекламировал второе:
«Во стихарь я с утра облачился
И фелонь я на плечи накинул.
Но и митра мне не поможет,
Коль не вышел я выше диакона ликом».
Временами Сергей говорил довольно связанно и потом помнил содержание этих разговоров, но иной раз случались провалы минут на десять.
- Страстно люблю историю, - произнёс вдруг Охотин, - Что может быть поучительнее её? Да только человечество не извлекает из неё никаких уроков. Бред какой-то. Перед глазами у политиков фолианты, написанные историками и, в самом деле – поучительные. Но их, похоже, не берут в руки. Времени ли нет, желания ли...
- Взять нашего соратника из штаба, - Никандр неприветливо покосился на штабного в очках, который сидел тихо, временами жадно прикладываясь к стакану, - Господин явно не интересуется уроками истории.
- Я Вас не задирал, капитан, - сумрачно произнёс штабной.
- В моей землянке никто Вас и не собирается задирать, сударь, - заметил Кайхан, - Вы здесь гость. Но вне её Вы можете довести меня до белого каления и придётся Вас оскорбить, чтобы спровоцировать дуэль. Иного пути обезопасить солдат от пропаганды с Вашей стороны не вижу.
- Презрение к людям – удел молодости, штабс-капитан, - уничтожающе произнёс штабной, бывший лет на десять старше Гарулина.
Чувствовалось, что штабному вовсе не уютно с ними и он хочет уйти, но недопитый стакан пока ещё заставляет его глотать все эти «бесцеремонности» в виде не упоминания чина, или имени и отчества в его адрес, а лишь ранящее его «сударь». «Ещё глоток и ноги моей здесь больше не будет» - решает несколько ошарашенный штабной.
- Рядовые итак распоясались. Слухи из тыла и редкие листовки пропагандистов развращают чудовищно. Но пока ещё дисциплина явно не падает, - продолжил Кайхан, - Уважение к настоящим полевым офицерам, подающим им пример отваги, сохраняется.
- Важно не давать им много досуга, не допускать праздности, - заметил Никандр, - Залог порядка в армии – не давать рядовым задумываться в праздном состоянии. Пусть хоть бессмысленное что-то, но делают. Лишний окоп выроют – не помешает, если продумать. Мысли о смысле продолжения войны, о возможности собственной гибели пагубны.
- Такие отбросы, как этот Юрятин, надо бы просто выгонять из армии, - зло заявил Кайхан, - Увы, нет такого у нас права, как у учителя гимназии – выгнать.
- Таких всё больше в числе новобранцев прибывает, - буркнул Межецкий.
- Юрятин-то из старослужащих – пример не слишком типичный, но дерьмо. А противоположный пример у меня имеется тоже. Недавно прибыл молодой унтер из грамотных. Не обкатан – впервые на фронте, а попал в заварушку последнего зимнего наступления. Иннокентий Иконников зовут его. Имя-то какое церковное. Оказывается, из села Покровское, откуда сам Распутин, родом...
- А Старец, если и был в чём виноват, так лишь в том, что со своим мистическим патриотизмом навязчиво лез в слишком высокие политические сферы, - внезапно «включился» Сергей, бесцеремонно перебив рассказчика, - Ой, простите штабс-капитан, Бога ради, ежели перебил.
- Ничего, ничего, Сергей, мы тут свои. Бывает, - тихо прыснул от смеха Гарулин, - Так вот, ещё в восемнадцатом столетии там процветали мыловаренные производства и развилась своя школа иконописи, а в Тюмени обосновался замечательный иконописец Спиридон, ставший родоначальником местного купеческого рода Иконниковых. Из них родом наш унтер. Человек он мелкий, худосочный на вид, в очках. Миндальным мылом от него всегда пахнет. Видать — унаследовал. Пришёл добровольцем. Брать его не хотели, но он добился прохождения коротких курсов, даже повышения – рядовых хватает, а повыше - мало. Стрелять едва научился – очки мешают. Но оказалось, что в тщедушном тельце душа льва! Я сражался с ним бок о бок и поразился отсутствием малейшего страха в нём. И не от неопытности это. Такое случается. Но нет! Он уже видел смерть рядом с собой, ужас ран, грохот взрывов, доведших год назад одного пышнотелого здоровяка до помешательства. Увезли того трясущимся неврастеником с фронта. А нашего Иконникова не берёт страх! А до войны умел только иконы писать. Даже дело отцовское его не интересовало. Купцом не захотел становиться, на святое тянуло. Но уверен, что нельзя никому в тылу в такое время отсиживаться – грех. Хотим представить его к награде «Анной», или «Станиславом» поскорее, до весеннего наступления.
Штабной решил остаться в надежде, что ему ещё нальют, но сидел отстранённо, свертывая себе цигарку.
- А Вы слышали, что было негласно решено не давать наград за всё время отступлений пятнадцатого года? Или просто слухи? – спросил Никандр.
- Не знаю, честно говоря. Слышал, что гвардию отвели в резерв. Да только поздновато – ведь старых кадров почти не осталось.
- В «династический резерв», как говорят, - усмехнулся штабной.
- Говорят, что сектанты много вредить стали, социалистам помогают, - произнёс вдруг Кайхан, который тоже не привык к значительным дозам самогона. Мысли его стали слишком хаотичны.
- Я тоже слыхал об этом, - добавил Никандр, - «Чтобы политически оздоровить Россию, нужно её оказачить» - расхожий афоризм последних лет. Но она, увы, «осектантивается». Среди тех же казаков число сектантов катастрофически растёт.
- А вы читали Пимена Карпова, господа? – спросил вдруг Сергей, - В девятом году этот необычный литератор издаёт свой сборник статей «Говор зорь». Сумбурный весьма, но есть в нём рациональное зерно: автор наивно защищает русских крестьян от высокомерия нашей интеллигенции. Постановка вопроса верна, господа! Оценил статьи его тогда только граф Толстой. Прочие промолчали.
- Нет, не читал такого, - сказал Межецкий.
- Перед войной вышла книга Карпова «Пламень», названная автором «романом из жизни и веры хлеборобов». До фронта успел едва пролистать её. Написано очень непросто, язык тяжёлый, надуманный, и много в книге иносказаний. Критику с цензурой этот чудной роман привёл в смятение. На первый взгляд роман, в самом деле, дикий, оголтело-навязчивый, со смакованием садо-мазохизма. Официально роман признан «сектантским, порнографическим и даже святотатственным» и против автора было возбуждено уголовное дело. Слышал, что от тюрьмы его спасло лишь подорванное здоровье. Поносят Карпова как левые, так и правые, усмотревшие в романе карикатуры на государство, пролетариат, крестьянство, Церковь, - Сергей почувствовал, что не способен далее развивать стройную мысль и вновь отключился.
Ближе к утру Никадр с Сергеем добрели до своей землянки из которой доносилось жалостное чтение Часослова и соответствующих молитв с каким-то надрывом в голосах. Мальцев с Миловзоровым не спали, но усердно творили молитву. «Матушка-Заступница - Мати Безневестная!» - затянул Коронат, когда офицеры вошли в помещение. То ли от Мальцева, то ли от Миловзорова крепко пахнуло прелой портянкой.
- А вот и мы... Слышу пономаря какого-то в нашей землянке, - сказал Никандр.
- Слава тебе, Господи, наши вернулись, - не отрываясь от чтения, бросил Коронат и продолжил в однодышку молитву Богородице. Закончив, Мальцев вдруг глубокомысленно сказал, - Народ согрешит - царь умолит. А царь согрешит - народ не умолит.
Остаток ночи Сергей спал, как убитый, а с утра лежал с тяжёлой головой, в которую лезли тревожные думы о Лизе с сыночком, о последнем письме, присланном женой, о Евпраксии, сестрице Варе, которую не видел уже годами. Вспоминался нежный запах молока от Лизаньки, что от младенца. Но вдруг - «чёрт знает что такое!» - лезли мысли опять о Настасье... «Не дело это! Надо выкинуть Ртищеву из головы раз и навсегда! Грех!» Вспомнил Сергей, как в нежном возрасте он вдруг влюбился в портрет рубенсовский молодой дамы – сероокой блондинки, а потом всё пытался сопоставить воспоминания о ней с соседской девочкой в муслиновом платьице, а совсем недавно и со своей невестой. «А ведь Ртищева на рубенсовскую даму и вовсе не похожа. Скорее — на супругу Пушкина» Мысли были невесёлые. Опять воскрешались сцены со слезливой Лизой, которая издёргала его, измотала до отъезда на фронт предельно. Охотин постарался переключить поток хаотичных мыслей на времена более отдалённые и приятные. Вспомнились студенческие годы в храме науки, толпы студентов, снующих по бесконечным коридорам, холод мрамора колонн актового зала. Однажды, совсем не так давно, Сергей проходил в Питере мимо здания Двенадцати коллегий с двуглавым орлом и надписью на синем фоне ленты, увенчивающей фронтон: «Императорский университет». Зашёл и сравнил с хорошо знакомым московским: Те же вощёные полы и колоннады, та же дородная бородатость профессоров, но броская левизна их манер оставляют более традиционных московских далеко позади. «Нет, лучше подальше от «коловращения людей», как выражался Чичиков. Прямо в беззаботное детство. Куда приятнее. Можно согреться от одних лишь мыслей!» - думалось Охотину – «Кукольный театр, что смастерил для них некогда отец. Все братья дружно мастерили кукол для постановки спектаклей – как было весело! Праздник был для братьев, когда отец вёл их всех в зоологический сад – наступал полный восторг. А памятный с детства лубок, греющий душу, что висел тогда в передней, с мудрёной подписью под занятной картинкой с крепостными стенами и кораблями: «Нападение англичан на ставропигиальный первоклассный Соловецкий монастырь в Белом море в 1855 году». Отец принёс им как-то декалькомани – переводные картинки, заворожившие маленького Серёжу. Намочишь водой, придавишь к бумаге на столе и получаешь картинку, блестящую глянцем – казалось совершенно поразительным! А как мы зажигали в подряд одну за другой свечки на рождественской ёлке с помощью пороховой нитки! Борька всё норовил потушить её, чтобы досадить младшим братьям, и случалась потасовка. По нити нёсся огонёк и свечи возгорались, как в волшебной сказке. На ёлку иной раз вешали пряники тульские и вяземские печатные, белые мятные в виде фигурок и розовые в миндале. Насколько они вкусны!» В ходе последующих зимних фронтовых затиший, Сергей начинал всё глубже уходить в себя в мечтах и попытках писать в извилинах своего мозга, не имея возможности спокойно сидеть за столом с пером и бумагой. Порою, при должной тишине вокруг, в воображении Серёжи возникала зримая картина былых времён даже тех, которые он никак не мог видеть и не мог застать ни родитель его, ни даже прадед. Создавалась иллюзия того, что он сидит в кинематографе и видит всё в цвете и гораздо полнее, чем такое может быть в лучшем иллюзионе европейских столиц. В конце концов, Сергею начинало казаться, что он способен вспоминать лично виденное из эпох весьма отдалённых: «По пыльной дороге, вьющейся среди вздувшейся буграми холмов равнины, слышится нарастающий гул шагов тысяч тяжеловооружённых воинов: всадников в богатейших доспехах и простых пропылившихся ландскнехтов. То двигается войско блистательного короля-рыцаря Франциска Первого. Позади жуткое чавканье беспощадных арбалетных болтов, рвущих на своём пути всё, навевающее ужас завывание кулеврин, плевки мортир. Солдаты веселы и бражны: обозы с девками поспели в ночь снятия осады. Забыты лёгкие раны, смерти соратников, порубленных алебардами и изрешечённых аркебузными пулями. Бражная весёлость, а у кого и головная боль от избытка возлияний, затмили всё. Вот пёстрый стяг, под которым на рослом скакуне гарцует сам Баярд – рыцарь без страха и упрёка. Идёт война Его Наихристианнейшего Величества с Его Католическим Величеством . Оба достопочтимых европейских правителя сцепились в лютой схватке. На землях итальянских ли, фламандских ли, руками своих, или наёмных швейцарцев, идёт война. Поодаль двигается сам король со свитой, а позади еле поспевает за ними на осле не то человек, не то животное какое – то старый преданный королевский шут Трибуле, урод более напоминающий четвероногое. Он – тень короля, мантия короля, рукомойник короля, веселящий королевские очи и слух, иль сводник, всё, что угодно. Он может дать и политический совет и вовсе недурной. Трибуле учился по трудам самого Маккиавелли и опыту Дьявола Людовика Хитрого. Порою бывал Трибуле и большим – частицей собственного «я» короля, кусочком его совести. Без своего повелителя не мыслит он существования. Его зачастую не замечают окружающие, смотрят сквозь него, как нечто слишком привычное и неизменное, но это вовсе не унижает достоинство шута. Трибуле даже пользуется таким обстоятельством и слышит то, что другим не подобает слышать и даже видит порой нечто запретное, как например, королеву в одной ночной рубашке... Куда романтичнее было воевать в ту эпоху. Какие имели одеяния даже простые ландскнехты, не то, что нынешние серые шинели. Наверное, и грязь на дорогах тогда не так противно хлюпала... Хотя бы немного отвлечься, унестись со своей мечтой...»
Спали все бойцы, по случаю затяжного затишья, очень подолгу и начинали видеть порою странные и даже ужасные сны. Некоторые из снов тех дней запали в душу Охотина: Он идёт в щемящей тишине по пустынному городу и встречает покойницу, бредущую навстречу с пустыми глазницами, тянущую костлявые руки. Ему хочется громко кричать, но он не состоянии выдавить ни звука. Страх обуял Сергея и сон прервался. Спустя некоторое время, он вновь провалился в сон и предвиделось ему, что он сидит в каком-то доме на стульчаке и слышит, что двери выбивают немцы и врываются в тот странный ни на что не похожий добротный дом вместо их землянки. Уже слышна стрельба, предсмертный стон его боевого товарища, кажется, Никандра, крик Владимирцова – отчётливо слышен его голос – но Сергей не может встать со стульчака, не то оторопь напала, не то паралич разбил, сидит и ждёт той же пули в лоб, как и товарищи, беспомощен, неспособный пошевелиться и лишь мысли: «нелепая и подлая смерть в смрадном отхожем месте? Убогая усыпальница! Мерзко и дико. Не приведи Господь в такой позе помереть!» Слышен лязг затвора и стук в его дверь. Охотин просыпается, и непослушные, и нелепые в такой холод струйки пота скользят по его вискам. «Дрыхнуть надо меньше – не будет всякая пакость в голову лезть». Сергей садится на жёсткую койку, свесив ноги. «А в землянке полная тишина, лишь мирное посапывание соседей. Иной раз, правда, снится что-то очень приятное. Как недавно – оживший на глазах, раскрытый Великолепный Часослов герцога Беррийского... Это тоже надо учитывать. Запланировать бы продолжение такого сна...» На другую ночь, после дня вынужденного безделья под завывание метели, Сергею привиделась медведица, кажущаяся голой, без шерсти. Было в ней что-то заманчивое, а приглядевшись лучше даже порочное. При этом облик зверя напомнил Сергею картинку из «Приключений барона Мюнхгаузена» изданных Вольфом в 1910 году, казалось бы, нарисованную для детей. Но самым неожиданным оказалось то, что медведица та вдруг обернулась Настасьей Ртищевой, которая звонко смеялась над растерянностью Охотина. Проснувшись, Сергей уже не мог сомкнуть глаз до утра и лежал, поругивая самого себя за подобный произвол собственного подсознания. Наутро распогодилось и Сергей долго пристально всматривался в иссеро-синие небо над заснеженной равниной, озарённой рассветом, пока над его ухом не раздался голос Мальцева:
- Да... утреня-заря — не вечерняя...
33. Удар в спину и сумерки России
« Весь ход событий... показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами... давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать сепаратным соглашениям и... миру Николая II с Вильгельмом II, непосредственно организовали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии... особенно для смещения Николая Романова... связь англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явился фактором, ускорившим этот кризис»
В. Ленин
«Когда повторяют..., что причиной развала послужили большевики, я протестую. Россию развалили другие, а большевики - лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках её организма...».
А. Деникин
«Паралитики власти что-то слабо боролись с эпилептиками революции»
Министр юстиции И. Щегловитов
«Очень волнуясь, он (А. Гучков) сказал: «Русские люди... Обнажите головы, перекреститесь, помолитесь Богу... Государь император ради спасения России снял с себя... своё царское служение... Россия вступает на новый путь... Будем просить Бога, чтобы он был милостив к нам... Толпа снимала шапки и крестилась... И было страшно тихо».
В. Шульгин
«Одна из главных целей этой войны для Англии достигнута».
Премьер-министр Ллойд-Джордж при известии о свержении монархии в России
«Кругом измена, и трусость, и обман!»
Николай II
«Март 1917 - конец русской истории».
П. Успенский
- Ненужная нам война вызывает теперь ненужные последствия, - разводил руками грузный генерал-лейтенант Хабалов, с уст которого не сходила растерянная улыбка, придающая его лицу глуповатое выражение, - Начался февраль с того, что рабочие Путиловского военного завода срывали работу заведомо невыполнимыми требованиями, как то взять и сделать сразу заработную плату в два раза выше. Сами рабочие и не стали бы требовать невыполнимого. Они понимают, что возможно, а что - нет. Но кто-то мутит воду .
- Ваше Высокопревосходительство, я слышал, что недавно в либеральной Франции забастовал завод, работающий на оборону. Он был тут же оцеплен солдатами – выходцами из Сенегала. Зачинщиков порешили без суда – время военное. Весной 1916 года британское правительство кроваво подавило восстание ирландцев . Что мы можем, по Вашему мнению, предпринять на данный момент, чтобы не пытаться совершить невозможное? – спросил полковник Кутепов, мрачновато глядя в глаза генерала свойственным ему вызывающим взглядом, - Ведь не трудно раздавить бунт. Так называемый «революционный народ» мечтает лишь об одном: «избежать бы мне фронта». С таким настроем сражаться он не сможет...
- Мы с генералом Беляевым подумали и решили доверить Вам самые надёжные войска – лейб-гвардию Преображенского полка . Вы пойдёте в самый злостный повстанческий очаг. Вы ведь - сторонник решительных мер, как я понимаю?
- Да, потому что они назрели. Теперь уж мне не до отдыха. Отпуск мой подождёт. Если полиция уже не в состоянии остановить разгромы обнаглевшими люмпенами и прочим сбродом лавок, магазинов, варварские поломки трамваев – нужны войска.
- Я назначаю Вас начальником карательного отряда.
- Готов исполнить любое приказание. Но, к сожалению, нашего лейб-гвардии Преображенского полка здесь нет. Я нахожусь в отпуску, никакого отношения к этому запасному полку не имею. Не лучше ли назначить лицо, более известное в Петроградском гарнизоне?
- Все отпускные мне подчиняются. Я назначаю вас начальником карательного отряда.
- Слушаю! – ответил Кутепов, понявший, что кроме него назначить-то и некого.
- Приказываю Вам оцепить район от Литейного моста до Николаевского вокзала и навести там порядок.
- Для оцепления такого большого участка мне потребуется не менее бригады.
- Дадим то, что возможно, - последовал растерянный ответ, - Что ещё недопустимо – частое избиение полицейских и заводских мастеров – лучших рабочих и не просто так, а до потери сознания. Идёт навязывание политических демонстраций, внушение народу мысли, что ему грозит голод, - продолжил Хабалов.
- Тогда как купить можно почти всё и без карточек. Жизнь тыла мало изменилась в целом, не говоря об увеселении тех, кто при деньгах ...
- За исключением, пожалуй, сахара... Повсюду есть масло, битая птица. Хвосты возникают лишь иногда за хлебом – народ сушит сухари и норовит скупить больше, чем нужно. Иные станции забиты вагонами – не провезти хлеб. Снежные заносы с середины месяца также затрудняют подвоз в столицу. Ходят вредные слухи, что хлеб исчезнет.
- Почему-то мне думается, что на первом месте тут саботаж, а не погодные условия. Согласно прочитанным мною сводкам, до последнего дня, при разгоне толп демонстрантов не было произведено ни одного выстрела, не был избит ни единый демонстрант. Так ли это на самом деле? – прищурился Кутепов.
- Да, именно так и было до 23-го .
- Крики «хлеба!», как я понимаю, смущает полицию и войска, вызывает сочувствие, тем паче, если в рядах демонстрантов женщины с детьми. Но крики «Долой войну!» - это же политический призыв к действию против правительства. Это уже серьёзно, Ваше Высокопревосходительство.
- Плохо, что Государь уже 21-го выехал в Ставку и сейчас так далеко от столицы. Его присутствие могло бы успокоить толпы... Уже 23-го толпа прошла с красными знамёнами, на которых намалёвано: «Долой войну!» и «Хлеба!» Забастовало около девяноста тысяч!
- Я прочёл в сводке, что появились и лозунги «Долой самодержавие!», что уже подразумевает вмешательство армии – это революция, Ваше Высокопревосходительство! Большевики призвали к всеобщей забастовке.
- Да, через два дня после отбытия Государя из Царского...
- Вы запретили применять оружие, Ваше Высокопревосходительство, зная реакцию Государя, но сейчас уже дело не менее серьёзно, чем было в пятом году. Если Вы помните, без оружия тогда нельзя было никак.
- Государыня повторяет до последнего своему военному министру: «Только не надо стрельбы». Беляев предупредил меня: «трупы на Невском произвели бы на наших союзников ужасное впечатление!» Что мы можем поделать, полковник?
- Но мне нужны определённые полномочия и без разрешения стрелять, в крайнем случае я не смогу помочь ничем. Ну, а на «союзничков» мне наплевать в первую очередь, хотя трупов я тоже очень бы не хотел, Ваше Высокопревосходительство. Но не допустил бы убивать и своих верных солдат, как и тех неповинных полицейских.
- Один раз уже случилось столкновение толпы с войсками, в ходе которого манифестанты кидали бомбы, а войска ответили стрельбой.
- Стреляли, впрочем, очень осторожно, как написано в отчёте, - усмехнулся Кутепов, смерив генерала тяжёлым взглядом, - Интересно, что стоит за выражением «очень осторожно»?
- Ружейный огонь против толпы производит сильное впечатление на солдат и на офицеров. Вид безоружного противника, убитых и раненых, присутствие в толпах женщин с детьми, сильно смущает солдата... – развёл руками Хабалов.
- Мне кажется, что именно запоздание с применением стрельбы привело к началу солдатских выступлений на стороне рабочих.
- Мало отрицательного отношения к применению стрельбы со стороны Царской семьи, так ещё господин Родзянко вызвал меня, после первого же случая, к телефону и потребовал объяснений, почему войска применяют оружие против мирного населения. Я ответил, естественно, что мирное население первым открыло огонь и применило метательные бомбы, сказал, что в войсках есть раненые и убит жандармский офицер. Но Родзянко запретил нам применять оружие. Градоначальник Балк, ожидая армейской помощи, получил вновь прибывших новобранцев – иных не хватает... В результате, количество манифестантов лишь возросло. Бастует уже более полутора сотен тысяч рабочих.
- Дума нас парализовала намеренно. Они рвутся к власти, Ваше Высокопревосходительство. Вот и названивает Вам Родзянко. В «либеральной Европе», взятой думцами за образец, уже бы применили артиллерию, не то, что несколько «очень осторожных» винтовочных выстрелов. А как ведут себя казаки?
- Нередко донцы сочувствуют демонстрантам и пропускают толпу, куда она хочет, подтрунивают, вместе с манифестантами, над побитыми полицейскими. Несчастным городовым – «проклятым фараонам» - досталось немало.
- Да, такое я уже видел своими глазами. Это впечатляет. На кого опираться? Но иные донцы помогали стражам порядка. Своими глазами видел, - вздохнул Кутепов, - Говорят, что один казак убил полицейского пристава и сделался кумиром толпы, которая носит его на руках. Расквартированная в здании придворно-конюшенного ведомства четвёртая рота лейб-гвардии Павловского запасного батальона выбежала в тот день без офицеров на улицу и, столкнувшись со взводом конно-полицейской стражи, привлекла их внимание своим поведением – ломились напропалую с криками, матом, без строя. Призвать солдат к порядку удалось нескольким офицерам и священнику. Но это тревожный симптом! Численность некоторых рот достигает полутора тысяч человек - молодые рекруты, совсем мальчики, не принесшие ещё присягу фронтовики, проведшие много времени в госпиталях...
- Полковник Экстен был послан уговорить их разойтись, но его ранил револьверным выстрелом в шею какой-то студент! Полковой священник сумел уломать роту вернуться в казармы. Полная безнаказанность во всём! Что могут поделать три-четыре тысячи самоотверженных городовых, посылаемых в виде патрулей по два-три человека, при полной пассивности армии и двух сотнях тысяч бастующих с 24-го? Протопопов вдобавок приказал тем самым патрулям не применять оружия... Генерал Беляев приказывает нам целить так, чтобы не попадать и стрелять так, чтобы пули ложились впереди демонстрантов, никого не задевая, полковник... А 24-го городские власти выпустили газеты с утверждением, что «Хлеб есть! И запасы муки вполне достаточны». Но и это ничего не изменило.
- Не изменило потому, что демонстрантов подстрекают политические партиями, стремящимися к власти, Ваше Высокопревосходительство. Ведь все эти хлебные выкрики лишь повод для разворачивания серьёзных беспорядков.
- А у казаков и солдат к демонстрантам отношение снисходительное, мол, ведь они только просят хлеба. Толпы норовили опрокинуть вагоны трамвая, но городовые помешали и были осыпаны увесистыми железными гайками, которые метко швыряли подростки. Какова изобретательность? Не камни, а гайки – опаснейшее оружие, если в висок – смерть! К вечеру того дня восстановился порядок, и на Петербургской стороне, и на Выборгской, забегали трамваи.
- Но беспорядки в Кронштадте с убийством адмирала Вирена? Это очень тревожит.
Как и то, что рабочих, которые не хотят бастовать, вынуждают идти с толпами зверскими мерами. Могут и избить. Есть такие силы у политических партий. Где-то имеется у крайне левых центр, управляющий всеми этими выступлениями, которые лишь на первый взгляд стихийные. Так мне думается, Ваше Высокопревосходительство.
- Вчера утром Государь по телеграфу повелел прекратить беспорядки и я приказал на предстоящий день: толпы незначительные, не агрессивные разгонять кавалерией. Толпы же агрессивные и с революционными флагами рассеивать огнём, по уставу. Открывать огонь после троекратного предупреждения сигналом.
- Это уже дело другое, Ваше Высокопревосходительство.
- Вчера на площади перед Николаевским вокзалом у пьедестала памятника Александру Третьему шёл непрерывный митинг с криками «Долой войну!» Что худо, в числе слушателей немало солдат. А на Знаменской площади пристав Крылов, который хотел вырвать у демонстрантов красный флаг, убит из револьвера...
- А на Трубочном заводе поручик Госсе застрелил одного агитатора, грозившего ему кулаком. Толпа тут же рассеялась, бросив все свои флаги. Так же поступил подпоручик лейб-Гвардии Финляндского полка Иосс. Решительное действие всего одного офицера срывает демонстрацию!
- Казаки просто поражают! Разве так было в пятом году!? Вчера, после первых выстрелов, сотня донцов уехала прочь, бросив полицейских без помощи с избитым до полусмерти на их глазах и упавшим на мостовую, стариком-полицмейстером полковником Шалфеевым.
- Среди казаков есть немало сектантов, которые податливы левой пропаганде , Ваше Высокопревосходительство. Большевики бьют в самое больное место и выпускают манифест о борьбе с правительством, требуя демократическую республику, восьмичасовой рабочий день, помещичью землю - крестьянам, окончание войны и всемирное братство трудящихся. Словом - рай земной. Народ податлив на такое. Устал народ, разуверился.
- Вот последние новости, - произнёс генерал, рассеянно поглядывая на докладную, - в три часа дня появляется толпа с красными флагами. Крики «Долой правительство, долой Алису!», а сзади, как обычно, первый выстрел производит провокатор из толпы . Войска открывают огонь . Жандармское управление отправило только что телеграмму в Ставку, предлагая Государю прибыть в Петроград. Но ходят слухи, что Государь болен – сердце .
Всю ночь Хабалову поступали тревожные сообщения о солдатских бунтах, арестах и убийстве офицеров, но по большей части они не подтверждались. Алексадр Кутепов узнавал от генерала обо всём чуть позже. Когда радикальная интеллигенция уже теряла веру в успех своего дела, созрел мятеж петроградского гарнизона. Но к утру восстал запасной батальон Волынского полка. Когда в казармы прибыл начальник учебной команды капитан Лашкевич , солдаты отказались ему повиноваться и унтер-офицер предательским выстрелом в спину убил своего ротного капитана . Этот выстрел оказывается роковым: солдаты понимают, что возврата для них нет. С этого момента их судьба зависит от успеха мятежа, который мог быть обеспечен, если к их полку присоединятся другие. Вслед за волынцами восстали павловцы и литовские стрелки . Отряд из почти пятисот человек был, наконец, выделен Кутепову и двинут навстречу восставшим. С Невского доносилась беспорядочная пальба. Отряд, маршировавший рядом с полковником Кутеповым имел поникший вид – ни малейшего задора и желания что-то изменить не было заметно на лицах солдат. Скорее уж суровая обречённость, но только не воля к победе. К тому же, как выяснилось, ни ужин вчера, ни завтрак солдаты не получили. Полковник велел офицерам купить рядовым ситного хлеба с колбасой в ближайшем магазине. Сам Александр шагал посреди Невского, впереди своего войска. Но так и не удалось кутеповцам продвинуться дальше Кирочной улицы. Вдали маячили фигуры в кожаных сапогах, овчинных полушубках, или в чёрных суконных полупальто с тёмными фуражками , или треухами, которые толпились, вновь расходились, и недоверчиво вглядывались в марширующих. Временами возникали женские фигуры в шубах, покрытых драпом, с лисьими воротниками. Из очага беспорядков доносились вопли бушующей солдатни, которые знали, что назад пути им нет. Они пытались ворваться в казармы ещё не мятежных солдат. Отряд Кутепова завязал с солдатской толпой вялую перестрелку. Оказалось, что пулемётная рота, данная отряду, подвела и оцепить огромный участок города не удавалось. Штабс-капитан роты, смущённо заметил, что в кожухах пулемётов нет ни воды, ни глицерина. «Неужели, чтоб облегчить ношу вылили?» - подумал Кутепов, но промолчал. Тактическое мастерство не могло помочь отважному полковнику в уличных условиях с отрядом, у которого отсутствовал боевой дух. Роту егерей и эскадрон драгун полковнику обещали, но они так и не подошли . Посыльный князь Аргутинский-Долгоруков передал, что Хабалов просит Кутепова срочно повернуть к Зимнему, но полковник отказался выполнять этот приказ, могущий окончательно подорвать настроение в рядах его войска: «Непозволительно отступать перед неорганизованной толпой!» А город неуклонно переходил в руки мятежников и Кутепов это понимал, как никто другой . Он поставил роту отборных кексгольмцев в голову, за ними незадачливых пулемётчиков, сумевших наладить один пулемёт, затем две преображенские роты. Нерешительно наступавшая мятежная солдатня готова была потеснить ряды Кутепова, но пулемётчики отказались стрелять. Когда дело дошло до рукопашной, то даже самые малоопытные солдаты отряда стали драться с полной преданностью командиру, но сил у них не хватало. Полковник понял, что сегодня дело его проиграно и во избежании ненужной крови решил попытаться схитрить, блефуя. Его громовой голос и неожиданность заявления произвели впечатление на бунтовщиков:
- Всякий, кто сейчас построится и кого я приведу в казармы - расстрелян не будет! – гремел бас полковника с высоты его впечатляющего роста.
—Ваш выскродь!.. Повторите Вашу милость!.. Остальным повторите! – заволновались, услышавшие его в первых рядах.
- Солдаты! Те, кто толкает вас сейчас на преступление перед царём и родиной, — делают это на пользу нашим врагам-немцам! Не будьте мерзавцами и предателями, а останьтесь честными русскими солдатами! – пророкотал командный голос над улицей.
Но тут зазвучали резкие голоса прячущихся за спинами солдат лиц в штатском:
- Товарищи! Врёт «благородие»! Вас расстреляют! Вам отступления теперь быть не может! Бей царского сатрапа, душителя свободы!
Некоторые солдаты побежали прочь, но большая часть стала мирно расходиться по казармам. Но вскоре перед кутеповцами возникла новая враждебная толпа. Солдаты полковника опять не хотели стрелять, хотя готовы были постоять за себя и порядок в рукопашной. Подкрепление так и не подошло. Темнело и вокруг звучали дикие крики толпы и Кутепов слышал и свою фамилию, сопровождаемую отборной бранью. Полковник решил спрятать остатки своих раненых в доме Мусина-Пушкина, где находилось отделение Красного креста. Двое храбрых раненных офицеров умерли на руках Кутепова. Руководство организации предложило Александру штатское платье, могущее уберечь его от неистовства толпы, но полковник гордо отказался. Остатки своих людей он накормил долгожданным ужином из купленных ещё днём хлеба с колбасой и отослал в казармы. Бой был проигран. Почему-то толпа не ворвалась в помещение Красного креста.
27 февраля создаётся Временный Комитет Государственной думы . Это стало уловкой вопреки царскому указу о роспуске Думы. Таким образом думские лидеры попытались возглавить малоуправляемое революционное движение. Параллельно возникает Совет рабочих депутатов, засевший в Таврическом дворце, куда перебираются и освобождённые из «Крестов», как называли в народе Выборгскую тюрьму, члены рабочей группы Военно-промышленного комитета. Впервые собирается совещание Совета рабочих и солдатских депутатов во главе с Чхеидзе и его заместителем Керенским. Их заявления левеют с каждым днём. Среди неорганизованных мятежных толп неизвестно откуда появляется погромная прокламация: «революцию Пятого года украли офицеры, украдут и нынешнюю, если солдаты не дадут им урока!» Паникёр военный министр Беляев, Хабалов и прочие городские начальники собрались на совещание, где выясняется, что верных солдат остаётся не более пяти-шести сотен человек. Одними из последних, верными присяге, оставались охранники Хабалова и, размещённый на окраине, самокатный батальон (велосипедистов), который сражался до последнего и был частично перебит осаждавшими с орудиями. Полковник Балкашин руководил мужественным сопротивлением и был убит. Хабалов с последними защитниками престола перешёл в Зимний, где располагался лазарет. Младший брат царя явился ночью в Зимний, так как не мог уехать в Гатчину из-за беспорядков, и потребовал от Хабалова увести отсюда войска, поскольку не хотел, чтобы, в случае осады, художественные ценности Эрмитажа подвергались риску и, чтобы по восставшему народу стреляли из царского дворца. В какой-то степени Кутепов счёл такое требование разумным, но это уже ничего не могло изменить. Остатки отряда Кутепова были вынуждены покинуть и Зимний. Хабалов с охраной заперся в здании Адмиралтейства, а кроме них ещё держалась запертая Петропавловская крепость. Последним сдалось Адмиралтейство. Морской министр Григорович просил не подвергать ценные кораблестроительные чертежи риску обстрела из орудий, и тысячный отряд сложил оружие. Кутепов понял, что старая власть в столице бесповоротно обречена. Государь повелел отправить с фронтов по бригаде пехоты и конницы, а из Ставки - георгиевский батальон. Ответственный генерал-адъютант Иванов был облечён диктаторскими полномочиями. Генералу легко удавалось применять свой «отеческий метод восстановления дисциплины» к встречным восставшим солдатам петроградского гарнизона. Подходя близко к бунтарям, вооружённый лишь своей огромной лопатообразной бородой, он орал во всю мощь: «На колени!» Удивительно, что приказание это действовало! Затем солдат быстро разоружали собственные товарищи и отряды Георгиевского батальона. Самых строптивых загоняли связанными в поезд генерала. Вслед за генералом Государь решил отправиться в Царское Село сам, но под давлением генерала Рузского Он согласился отдать приказ Иванову вернуться на фронт . По столице как оголтелые носились грузовики с красными флагами, из которых солдатня палила по деревьям, пугая птиц.
На следующее утро к зданию, где сидел полковник Кутепов подкатили два броневика и два грузовика, набитые рабочими, вооружёнными с головы до ног. Сидящие в машинах высыпали на улицу, показывая пальцами на окна Мусина-Пушкина, направили пулемёты на окна верхнего этажа. В гостиную, где сидел мрачный полковник, вбежала сестра милосердия и стала уговаривать его надеть халат санитара. Кутепов сухо попросил её оставить его одного. Гостиная имела двое дверей. Напротив первых дверей висело большое зеркало на стене, напротив вторых – ещё одно зеркало, между окнами. Сидящий в углу полковник видел, как в его сторону бегут двое рабочих с револьверами в руках. Но тут произошло небольшое «зазеркальное» недоразумение: на порогах обеих дверей одновременно появились рабочие с оружием в руках. Посмотрев друг на друга и увидев в зеркалах, вероятно, только самих себя, они повернулись и ушли, чудом не заметив Кутепова, который был уже готов к неминуемой смерти.
Царский поезд в тот день покинул Ставку, направляясь в Царское. К вечеру большая часть министров была арестована и доставлена в Таврический дворец. Отряд Хабалова, включая кутеповцев - измайловцев, егерей и Государевых стрелков Третьего полка, двенадцать орудий и пятнадцать пулемётов, насчитывал до тысячи человек. Они перебрались в Петропавловскую крепость, где военный министр разрыдался навзрыд и приказал отряду разойтись. Александр Кутепов недоумевал, ведь тысяча преданных и хорошо организованных солдат стоила десятка тысяч распущенной солдатни, повязавшей кокарды красными тряпочками и орущей песни! В крепости были запасы и имелись стены. Но раздавленный морально Хабалов не возразил министру и отряд был распущен. Кутепов не верил своим ушам и был на грани нервного срыва. Лишь с небольшим опозданием он узнал, что Родзянко поручил думцу Бубликову руководство захваченными путями сообщения. Это было нетрудно, поскольку железнодорожников давно распропагандировали большевики, а правой рукой Бубликова стал большевик профессор Ломоносов. Вечером 1 марта Совет рабочих и солдатских депутатов рождает проект пресловутого Приказа номер первый по Петроградскому гарнизону, утверждавший выборные комитеты нижних чинов во всех частях войск, лишавший офицеров дисциплинарной власти . Стеклов-Нахамкис и адвокат Соколов хорошо отдавали отчёт влиянию пропаганды в армии. В тот момент полковник Александр Кутепов понял, что разумным будет лишь покинуть столицу и искать надёжные части на фронте: опередить разлагающее действие Приказа ! Вскоре доносится весть о кровавых событиях в Кронштадте, где матросы зверски убивают адмирала Вирена и десятки офицеров флота . Много позже Александр понял, что в то время отчаиваться было совершенно ни к чему, и было бы достаточно лишь одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы подавить восстание в Питере. Даже прекращение железнодорожного движения в Петербург быстро бы усмирило бунтовщиков голодом. Всё мерещилось в тот момент в самых чёрных красках, но спасти страну было бы проще простого. Необратимое свершилось впервые лишь 3 марта – первое отречение, а за ним – второе.
В те тревожные дни Александр Спиридович ненадолго появился в Ставке по пути в столицу. Глеб Охотин почти ничего не знал о мрачных событиях в Петрограде. 28 февраля хмурый и раздражённый Спиридович сообщил Глебу, что кто-то передал в Алексееву в Ставку о том, что в Петрограде наступило полное спокойствие и войска примкнули к Временному Правительству в полном составе.
- Что это за Временное Правительство такое и по какому праву оно себя так именует? – возмущался Александр, - я бы ни поверил ни слову из всех этих телеграмм, но похоже, что наш начальник штаба склонен принимать их за чистую монету. И велел Алексеев тут же слать генералу Рузскому приказ доложить Его Величеству об этом примирении и о том, что всё решится мирным путём . Что больше всего меня возмущает – этот старый бездельник Иванов всё ещё в пути и явно не торопится – шлет пространные оправдательные телеграммы, мол, дорогу закрывают. Мог бы давно на лошадей пересесть. Нет, хочется ему с комфортом, на поезде.
- Хорошо бы ещё только так: старик, устал от жизни, - мрачно заметил Глеб, - Чтобы не оправдалась особенность отчества господина генерала ... А уж выбор «посланца-диктатора» сделан негодный, что и говорить.
- В Петрограде творится что-то совершенно неприемлемое в годину войны и этим мерзавцам всё легко сходит! – стукнул кулаком по столу генерал Спиридович.
- На фронте пока ещё хватает преданных престолу войск. Я более, чем уверен, - проронил Глеб печальным тоном, - Взять того же графа Келлера с целым корпусом...
- А в Ставке – адмирала Русина и полковника Ознобишина со его преображенцами, - добавил Александр, - Да только царица и Михаил Александрович всё настаивают на необходимости уступок, которые лишь укрепляют в бунтарях уверенность в безнаказанности.
Спустя несколько напряжённо тянувшихся сумрачных серых дней, в комнате Глеба возник осунувшийся Александр Спиридович, которого было не узнать. Он только что вернулся из обезумевшей столицы. Чуть раньше него прибыл сам Государь из Царского. Глеб во время работы разболелся простудой и не выходил из квартиры с того момента, когда услышал, что царь вернулся, и не слышал никаких новостей. Думал, что всё угомонилось, раз вернулся.
- Всё кончено! – заговорил Спиридович загробным голосом, рухнув в кресло, - Эти идиоты Алексеев с Рузским совершенно не представляют происходящего в столице! Они верят, что мерзавцы-думцы пытаются таким «экстравагантным путём», а по сути — изменой, избежать междоусобицы . Родзянко по аппарату Хьюза морочит Ставке голову. Они не догадывались, что переворот в Питере происходит фактически под красным флагом, а не под конституционными лозунгами. 1 марта вечером царский литерный поезд подходил ко Пскову, где Государя встретили Рузский с Даниловым. И это вместо того, чтобы дать самому монарху прибыть в столицу и успокоить бунт! Именно прибытия Его боялась в тот момент оппозиция! Сообразили, что любой ценой Государя следует задержать по пути. Обманутые генералы придерживались лозунга «Царь, новое правительство, война до победы!», но хотели замены царя, а левые, засевшие в Таврическом, норовят уже установить республику! Единственно, кто из левых искренне хотел замены одного монарха другим - один лишь Родзянко . Прочие ратуют за углубление революции . Это катастрофа!
- Так, что же именно случилось? На Вас лица нет, - спросил Глеб.
- Ох, худо мне... – взгляд Александра блуждал по комнате, словно он был тяжело болен и лежал в бреду, - Это конец, Глеб Гордеевич.
- Поведайте обо всём по порядку, Александр Иванович.
- По пути в Царское, прямо в поезде, Николай получил телеграмму от военного министра о том, что последние верные части вынуждены сложить оружие. Одновременно Он получает и совершенно иного характера телеграмму от членов правительства, что следует лишь пойти на уступки и всё успокоится, мол, стало легче. Прямой проезд в Царское перекрыт, как выражаются, «революционными войсками». Подумать только! Государь приказывает повернуть поезда на Псков, где находилась Ставка генерала Рузского, командующего Северным фронтом. Могилёвская Ставка, обладая огромной властью, и не знала, в какой точке в данный момент находится Государь Всероссийский! В Ставку закралась измена – вот в чём объяснение! Давно мне неприятен был генерал Борисов, да и у Алексеева рыльце в пушку ! Во Пскове Государя встретили генералы Рузский, Данилов Чёрный и Савич, но без подобающего церемониала, что сгустило атмосферу взаимного недоверия . Рузский начал пугать Государя гражданской войной с её разрушительными для России последствиями. Каков подлец! Или просто недоумок? Никогда бы так не поступил Куропаткин, на место которого был поставлен Рузский! Ведь мы именно сейчас на грани победы! Государь соглашается на дарование ответственного министерства ... Проходимцы вынудили таки! Рузский, показав предательскую телеграмму Алексеева, сумел убедить Государя и приостановить дальнейшее продвижение войск Иванова! Только что узнал, что Алексееву поступали телеграммы от верных престолу военачальников. Граф Келлер писал: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя!» Своими глазами видел! Слышал, что и от Генерал-адъютанта Хана Нахичеванского пришло подобное же послание . Также и от генерала Сахарова, адмирала фон Вирена. Но Алексеев, насколько я понимаю, не передал царю эти послания. Мне не хочется даже встречать его, подавать руку... Гучков с Шульгиным, убоявшись полного хаоса, едут во Псков просить царя отречься в пользу сына...
- Но ещё же не всё потеряно! Давайте свяжемся с тем же Келлером, и Вы обрисуете ему истинное положение вещей в Петрограде. А более низкие чины, в основном, верны своему Государю, уверен. Просто они и не ведают того, что творится над их головами.
- Нет. Поздно. Случилось непредвиденное: 3 марта Государь отрёкся от престола.
- Что такое Вы говорите?! Вы... Вы отдаёте себе отчёт? – перешёл на повышенный тон побледневший Глеб Гордеевич Охотин.
- К сожалению, отчёт себе я пока ещё отдаю, - произнёс более ровным тоном Александр Иванович Спиридович, - В России первый день, как нет царя ... Ведь в глазах нашего Государя введение парламентского строя есть измена долгу, некое дьявольское искушение. Он был уверен, что такого не простит Ему Жена, которая может усмотреть в этом измену клятве, данной умирающему отцу, измену будущему их Сына. Для императорской четы просто отречение представляется более приемлемым в отношении нравственном, чем передача фактической власти Думе, которой они не могли верить. Генералитет продался! Конечно, не все. Не Келлер и не Колчак ... Страшно и то, что петербуржцы, замаравшие себя бунтом, небезосновательно опасаются репрессий со стороны любого монарха и начинают склонятся к республике. Одна измена порождает другую. Улицы заполнены грязными цветастыми афишами о том, что Николаша умоляет царя отречься. Какой позор! Даже Савич – верный Отечеству генерал, оказался полностью под влиянием обманщиков и предателей! Верил, что отречение во благо. Находился при подписывании отречения и сдерживал рыдания. Говорят, что преданный Государю адмирал Нилов, из числа свитских, порывался арестовать этого наглеца Рузского, но монарх запретил ему. Слышал, что когда Государь заявил: «Я решился. Я отказываюсь от престола» , Он встал и перекрестился. Перекрестились и все генералы. И повернувшись к Рузскому, Николай сказал: «Благодарю Вас за доблестную и верную службу» и поцеловал его, хотя Рузский был Ему очень неприятен. Когда Воейков и прочие свитские ворвались к царю, чтобы умолять Его отменить отречение, Государь сказал: «Что мне оставалось делать, когда мне все изменили. Первый - Николаша». Так утверждает молва, которая разрастается и неизбежно искажается... Но случившееся после того, как Николай решил отречься в пользу не Сына , а брата, катастрофичнее всего, Охотин. Так бы и плюнул в эту крысью мордочку Рузского. Это конец, Охотин. Незаметно и ловко победила «малокровная» революция. Нет больше самодержавной власти над нами. В стране хаос. Ещё до отречения над Зимним дворцом вместо привычного императорского штандарта взвилось нахально-яркое, словно фонарь непристойного квартала, красное знамя. А теперь уже и Могилёв полон красных полотнищ, а вместо «Вещего Олега» звучит «Марсельеза» словно сговорились сделать последние минуты Государя здесь ещё более горькими. Но ведь кто-то из начальства Ставки дал добро на всё это... А этот простец, Алексеев, давший обвести себя вокруг пальца, теперь ноет Лукомскому: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей. Что вчера послал этот несчастный запрос главнокомандующим».
- Нам нельзя сидеть сложа руки! Надо что-то делать! – воскликнул Глеб Охотин.
Ни единая нация, государство в истории не выдерживали до сей поры таких страшных испытаний, сохраняя свою государственность и устои, как Россия. Не вина в том верного до конца долгу и умученного Государя в том, что на сей раз держава рухнула, подточенная сворой грызунов-предателей , - опустил голову Александр, перекрестившись, - На мой взгляд, своё отречение идеалист Николай видит нравственно не безупречным, поскольку в решение, которое, по Его словам, продиктовано исключительно любовью к «матушке-России», вкрались личные соображения. Он отрекся за Алексея, в пользу брата, после того, как врач подтвердил, что состояние здоровья Наследника безнадежно. Царь, конечно, никак не мог ждать, что брат Его, который за три дня до этого отважно предложил взять на себя управление государством, отречётся . Нерешительного в политике Михаила Романова Керенский и Родзянко запугивали расправой толпы, но уверен - не страх руководил братом Государя, известным своей храбростью на фронте. Думаю, что этот гордый и упрямый человек испытывает огромную неприязнь к пришедшим к нему давним политическим противникам Брата, злобным клеветникам, которые намеревались быть теперь его «правительством», именно они, а не те, кого он бы пожелал. Заведомо ограниченная свобода выбора уже не самодержавие. Все советы этих людишек, сам их вид вызывал у него омерзение. Вот в чём, скорее всего, кроется причина его нежелания занимать трон.
После томительной бессонной ночи, ещё в кровати, Глеба привлекли далёкие звуки приближавшегося военного оркестра, нестройно игравшего «Марсельезу». Поразило то, что исполнял её Георгиевский батальон в полном составе, с музыкантами впереди, и тот факт, что батальон демонстративно проходил мимо Штаба. Прыгающие мальчишки сопровождали ветеранов. Глеб подумал, что Государь, стоя у окна, вполне мог сейчас наблюдать, как лучшие герои армии, у которых не менее двух георгиевских крестов, составлявшие ещё не столь давно надёжную охрану своего Императора, радостно шествуют по случаю свержения самодержавия. Охотин невольно припоминал факты из истории о преданности присягнувших своим монархам. Их оказалось более, чем достаточно... «Измельчали» - проскрипел зубами Глеб.
Через день состоялось прощание Государя (некоторые в то время уже добавляли с ухмылкой «бывшего») прощался со всеми чинами Своего штаба, начиная со старших до самых низших. Все «могилёвцы» собрались в большом зале Управления дежурного генерала. При появлении царя, солдаты грянули: «Здравия-желаем-Ваше-Императорское-Величество!» словно ничего и не произошло. Государь в кубанской пластунской форме с полковничьими звёздами, перепоясанный тонким тёмным ремешком с серебряной пряжкой, шашкой на портупее, бодрым и твёрдым шагом вышел на середину зала и говорил медленно ровным голосом, ясно, отчетливо, но в этом старании затушевать переживания чувствовался надрыв. Пальцы Его впились в снятую бурую папаху. Простые неровные слова этой речи глубоко западали в душу слушателям. Суть речи была не в словах, а в той душевности, которую говорящий вкладывал в эти слова. В заключении Николай высказал уверенность, что Россия вместе с союзниками будет победительницей и жертвы, которые все мы несли, не напрасны. Почти всем присутствующим стало невыразимо тяжело даже тем, кто считал себя оппозиционером. В косоватых глазах генерала Алексеева стояли слёзы . После прощальных слов, Николай начал обходить присутствовавших, пожимая каждому руку. В этот момент нервное напряжение в зале достигло кульминации и многие уже не сдерживали слёз. Иные разрыдались, а двое или трое упали в обморок. Стоявший на вытяжку рослый конвоец неожиданно как-то странно охнул и рухнул плашмя во весь рост на пол. Напряжение стало невыносимым и Государь, несмотря на Свое выдающееся самообладание, за которого недоброжелатели звали Его «бесчувственным сухарём», резко прекратил обход и быстрыми шагами вышел из зала. Он понимал, что если всё это продолжится, он разрыдается при бывших подчинённых. Улыбнуться на прощание, как Он это делал всегда, Николай не смог. Сдержанный во всём Глеб поймал себя на непослушных воле слезах, катящихся из раскрасневшихся глаз. Глебу было невыразимо горько смотреть в изменившееся, постаревшее, посеревшее, прорезанное складками, с мешками под глазами лицо Николая - лицо отрекшегося и отречённого. В дальнейшем Глеб не раз вспоминал о том, как они встретились с Николаем глазами и о тёплом царском рукопожатии со словами «Припоминаю Ваше лицо, поручик... гм, кажется, Охотин? Сын того славного генерала». Поражённый памятью императора, Глеб растерялся и промолчал. Громадного роста вахмистр кирасирского Его Величества полка, весь в Георгиях и медалях, сквозь рыдания сказал: «Не покидай нас, батюшка». А казак-конвоец бросился в ноги своему царю и просил не покидать России. Николай смутился и тихо проронил: «Встань, не надо, не надо этого». Мучительными были эти минуты. «Даже Он не выдержал. Видно неприятно тем, кого Он не успел обойти и обделил рукопожатием» - подумалось Охотину – «Но слёзы офицеров ещё не признак их достоинства. Почему ни единая рука не обнажила шашку, отчего никто не кинулся вперёд спасать своего Государя и Отечество? Заторможенность всеобщая, потерянность... А я сам-то?». Перед выходом Государь задержался с Алексеевым, которого благодарил ещё раз за верность и расцеловался с ним. В этот день готовили государев поезд. Временное правительство обещало обеспечить низверженному самодержцу свободный и безопасный переезд в Царское к Семье, и Николай торопился увидеть, наконец, родных. И утешал себя в эти неимоверно тяжёлые дни Государь тем, что совесть Его чиста пред Отчизной и Господом .
Вечером Спиридович сидел, уставившись в одну точку немигающим помутневшим взглядом. Тихо потрескивала печь.
- Только что я оказался свидетелем безобразной сцены. Впервые после отречения именно генерал Алексеев объявил Ему со своей вечной малоприятной ухмылкой: «...Ваше Величество должны себя считать как бы арестованным» . Проблеял, поганец. А у самого вроде как слёзы на глазах. У меня руки зачесались, несмотря на преклонный возраст генерала. Но всё лишь эмоции – старик и сам переживал, что его вынудили сказать Николаю об аресте. «Будет Вам, Михаил Васильевич, не расстраивайтесь. Это же просто формальность» - ответил сдержанный, как всегда, Государь. Ещё облобызал генерала на прощание, а матерью своей уже лишь на расстоянии, из уходящего поезда, прощался. Осунулась гордая императрица... Когда же отрекшийся самодержец велел конвойным казакам сорвать с себя Его вензеля, оба казака, став во фронт, попросили велеть убить тех, что осмелился потребовать отречения. «Теперь поздно» - ответил Государь. Алексеев ждёт не дождётся приезда Николая Николаевича с Кавказа, хочет для себя облегчения, а Великий князь приезжать, конечно, не хочет покуда тут Николай. Алексеев же получил приказ от Некрасова из столицы, что в Могилёв приедут люди для ареста Государя. Слышал ещё слова Императора Всероссийского, ранившие душу: «Дайте мне здесь жить с моей семьёй самым простым крестьянином, зарабатывающим на свой хлеб. Пошлите нас в самый укромный уголок нашей Родины, но оставьте нас в России». Слышать это было выше моих сил, Охотин!
- О Господи... – сокрушался Глеб, - Но с каких это пор Самодержец Всероссийский может отречься от данной ему Богом власти по причине стихийного мятежа в столице? Даже если весь гарнизон изменил в Его распоряжении находилась огромная армия. Как мог Он поверить, что Временное Правительство из думских смутьянов и давних недругов будет управлять державой лучше Него? Всё это крайне неубедительно!
- Это уже другой вопрос.
- Вчера утром имела место позорная выходка поставщиков Государя, которые опасались, что Он не будет в состоянии заплатить им по счетам. Кучка людишек в штатском норовила проникнуть в Его двери. Преданный подполковник Тихобразов, дежуривший при дверях, пытался сдержать их натиск, заявив, что они могут обратиться с их претензиями к любому офицеру Ставки и вопрос будет неизменно решён. «А сейчас немедленно убирайтесь прочь» - добавил. Я выскочил навстречу к ним с револьвером лишь с одной мыслью: «Лишь бы Он не заметил этого позора» и навёл пистолет на паскудников. Надеюсь, что Государь ничего не слышал...
- И правильно сделали, Глеб Гордеевич! Люди теряют совесть и достоинство на глазах.
- Что же могло так решительно повлиять на Государя? На решение подписать... – вновь задумался Глеб, уставившись опустошённым взглядом в одну точку.
- Ещё один фактор – угроза семье Государя, которую намеренно раздували, заявляя Ему, что Царское Село уже в руках бунтовщиков. В то время, как Царская семья пока находилась в безопасности. Потому и отказали Ему в проезде в Царское – за-го-вор! Не забывайте.
- Заговор столичных политиканов с капиталистами. Вовлечённый генералитет просто политически безграмотен. Обманутые, вообразившие себя вершителями политических судеб, военачальники сыграли позорную роль в отречении, - уточнил Глеб, усилием воли овладевший своими эмоциями, - Политическая наивность Государя нашего в том, что Он верил, что для всех политических лидеров на первом месте победа России, а не партии и просчитался. Похоже, что попытки правительства взять под контроль прибыль Военно-промышленного комплекса затронули интересы очень крупного капитала, представители которого не справлялись со взятыми на себя обязательствами и могли вот-вот лишиться огромных государственных денег, получаемых ими. Гучков и ведущие промышленники не пожелали терпеть таковой контроль. В глазах же «союзников», наш несговорчивый Государь, стремящийся к независимой политике, явно проигрывал кадетам с гучковцами, то бишь – с промышленными магнатами, которые не возражали взять всю власть в свои руки и объединить свои капиталы с международными. Если б я знал много лет назад что такое этот Гучков! Своими бы руками. Была такая возможность - встречались. Придушил бы прямо там в ресторане.
- Отныне эти аморальные типы будут решать судьбы Отечества, - опустошённым голосом произнёс Спиридович.
- Ощущение моего присутствия при гибели государственного порядка - словно на собственных похоронах... – задумчиво проговорил Охотин.
- Главное, что не видно никакого выхода, - развёл вопрошающе руками Александр.
- Почему же: пытаться сплотить остатки тех, кто верен идее самодержавия, - возразил Глеб.
- Маловато таковых остаётся... Гвардейский экипаж государева корабля и тот... Конвой туда же... Личный Конвой Его Величества из кубанцев и терцев изменил ! Не низший состав, конечно, а начальство. Каждого Государь знал по имени, задаривал пасхальными подарками, христосовался. Народ согрешит - Царь умолит. А Царь согрешит - Народ не умолит – гласит народная мудрость, - вздохнул Александр.
Последующие несколько дней промелькнули как в тумане. Глеб понимал, что он должен по-прежнему работать, делать своё маленькое дело на благо скорейшей победы. Но что-то не позволяло ему сосредоточится на работе, а главным стало подсознательное нежелание охранять генералов Ставки, тогда как прежде он самозабвенно посвящал себя охране царя. К тому же, друг Глеба, генерал Спиридович, уже был в Крыму. Охотин понял, что он больше всего хочет уволиться и перевестись в состав действующей армии. «Никакими силами меня тут больше не удержать» - твёрдо решил Глеб. В конце марта он уже мчался в поезде в Москву, чтобы повидать семью перед тем, как вновь отправиться в окопы. Оказавшись в древней столице и насладившись встречей с родными, Глеб не преминул зайти и на место службы, где его с радостью встретили в надежде, что он приступит к своей работе на прежнем месте. Отказ Глеба разочаровал сотрудников. Там Глеб узнал, что 8 марта 1917 года Николай II отдал свой последний приказ по армии и сумел ознакомиться с текстом приказа: «В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения Мною за себя и за Сына Моего от Престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжении двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжёлую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот - изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу. Твёрдо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведёт вас к победе святой великомученик и победоносец Георгий. Николай». Узнал Глеб, что Временное правительство побоялось довести последний приказ царя до армии. Гучков в специальной телеграмме на имя Алексеева категорически запретил передавать этот приказ в войска. Алексеев, недавно рыдавший при прощании с царём, тут же исполнил слова Гучкова, хотя он не был даже подчинен военному министру . Эта новость взбесила Глеба, начавшего вновь подумывать об осуществлении своей прежней мысли об устранении проклятого Гучкова. «Орлиного во внешности этого знаменитого бретёра мало. Куда больше он напоминает старого нахохлившегося петуха» - подумал Глеб. Узнал Глеб в стенах своего учреждения и о том, что как только до Кавказского фронта дошли известия об успехе Февральской революции и отречении, пасынок Великого князя Николая Николаевича был экстренно командирован в Батум на специальном миноносце для свидания с Николаем Николаевичем. Миссия была явно секретная и срочная . Некоторые офицеры Ставки, знавшие Николая Николаевича понаслышке, жаждали его приезда, уповая на его крутой нрав: такой, мол, перед расслабленным Петроградом не спасует! Кое-кто даже вешал у себя портреты Великого князя. Впрочем, армейская верхушка планы Николаши не поддержала и из этой авантюры ничего не вышло. Алексеев никак не мог желать возвращения князя в Ставку.
Когда Глеб, ещё хранящий ощущения тепла мягоньких ручонок своего сыночка, обнимавших его на прощание, оказался вновь на фронте, его поразило настороженно-сосредоточенное молчание в войсках. Радости по поводу отречения заметно не было, как и горя. Настороженные озлобленные взгляды со стороны как солдат, так и офицеров - и больше ничего. Раньше было иначе и это сразу чувствовалось. Ошеломлённость армии была заметна. Нередко солдаты, или офицеры заводили разговоры о дальнейшей судьбе Царской семьи и высказывали озабоченность о том, что «в такое лихое время всякое с ними может случится». Глеб думал о горе своей возлюбленной жены Февронии по поводу отречения: «А ведь она выходец из разночинцев, питающих ряды революционеров десятилетиями! До чего же умница моя жёнушка! Понимает как никто, что России без царя никак нельзя. Много плакала о царе и Аграфёна Петрова – дама отважная весьма, и Лизанька Сергеева, ну да она не в счёт – всегда-то плакса заядлая. Глаша Митькина чуть поменьше всплакнула, но озабочена весьма судьбой Фамилии». От солдат в глебовой роте всё чаще слышались разговоры о том, что без царя не обойтись никак и пора скорее выбирать государя, о том, что евреев нельзя иметь офицерами, что необходимо наделить крестьян землей при помощи крестьянского банка и, тем самым, решить извечную мороку с Чёрным переделом. Слышались голоса деревенских, что Государь не оставит своего народа и вернется к нему непременно. Потрясающее известие об отречении пока смягчалось тем, что Николай II назначил преемником себе великого князя Михаила Александровича, и что Россия - не республика, относительно которой простой народ высказывался с неприязнью, мол, не лягушатники же мы какие-там. Отречение Государя некоторые объясняли Его беспримерным патриотизмом и самопожертвованием. Но манифест брата царя об отказе принятия трона народ встречал с недоумением и вызвал множество нежелательных толков с тревогой за будущий образ правления. Всё это обнадёживало Глеба, вселяло веру в то, что Учредительное собрание должно признать, если не самодержавие, то конституционную монархию единственно возможным способом правления. Не ведал Глеб, что Балтийский флот воспринял переход к новому строю с восторгом и жаждал республики, к тому же – социалистической. Позже Охотин услышал, что граф Келлер, собрав от каждой сотни и эскадрона представителей, заявил им: «Я получил депешу об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и горести и радости, не верю, чтобы Государь Император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Вот телеграмма, которую я послал Императору: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Царь, придём и защитим Тебя». Дружное «ура!», дескать, стало ответом драгун, казаков и гусар любимому командиру и все были готовы идти спасать плененного, как им казалось, Государя. Граф заявил в Ставку, что не признает Временное правительство до тех пор, пока не получит от монарха, которому присягал, уведомление, что Он действительно добровольно отрёкся от престола и был поддержан своими войсками. За это Келлер был отстранен Новым правительством от командования. Прощаясь со своим командиром, войска прошли перед ним в последнем параде со стягом Нерукотворного Спаса под звуки «Боже, Царя храни!» во главе с сорока казаками, у каждого их которых красовалось на груди по четыре георгиевских креста. Граф сломал свою саблю, заявив: «Никому, кроме Государя Императора, служить не могу!» Всё было терпимо до внедрения в армии Приказа номер первый, повлекшего сущий её развал. Солдат стал глубоко уверен в том, что раз царя не стало, то не стало и царской службы и царскому делу, войне, пришёл конец. Солдат был готов пойти на смерть за Государя, но не желал идти на заклание за новых непонятных ему «господ». Коль скоро «объявлена свобода», никто не имел право заставлять, солдата, проливать кровь, когда в тылу односельчане уже якобы делили земли помещиков. Солдаты яростно митинговали, братались с немцами. Не только падение боеспособности русской армии стало подарком для, вздохнувшего свободнее германского командования, но и падение производства русского оружия неожиданно свалилось манной небесной на истощённых немцев . Глеб понимал, к своему прискорбию, что процесс развала армии уже необратим. У Охотина было рекомендательное письмо Спиридовича генералу Корнилову. Глеб постарался найти генерала, чтобы поскорее встать под его знамёна. С таким командиром можно было не опасаться интриг над своей головой, а кроме того, войска его были меньше подвержены разложению.
Глеб едва успел познакомиться с офицерами, как генерал забрал его в составе свиты с собой в Царское Село. Корнилов знал о прошлом Охотина и считал его более полезным в делах политических, в которых ему, как фронтовику, было непросто разобраться. В Царском у генерала оказались дела с Гучковым. Глеб не горел желанием вновь видеть гадкого ему человека и, при встрече, избежал рукопожатия. Гучков явно заметил это и немного растерялся. Обратил ли внимание на то Корнилов, осталось неясным. Постаревшее усталое лицо пятидесяти пятилетнего Гучкова казалось потерянным и на нём не было и следа былой самоуверенности, как и былого, проскальзывающего порой, покровительственного тона. Охотину показалось, что Гучков вновь гордо поднял голову, когда в скромную Липовую комнату, всё ещё величаво вошла Государыня. Пусть даже бывшая. Уста Гучкова искривились в едва заметной торжествующей улыбке: пробил его час – она стоит пред ним, не представляющая из себя больше ни-че-го. Она – жена его личного врага! Немногословный, как всегда, Корнилов вёл разговор скомкано, урывками. Императрица отвечала односложно. При каждом обращении к ней генерала «Ваше Величество», Гучкова передёргивало. Глеб не был уверен, не кажется ли ему, но стоящий рядом был готов с удовольствием оборвать подобное обращение генерала, что удерживает его лишь нужда в услугах популярного в армии Корнилова. «Если он только позволит себе такое – вызову тут же на дуэль – сочтёмся» - мелькнуло в мозгу Охотина. Сухой поджарый генерал разговаривал с царицей, словно отречение и не случилось вовсе – стоял на вытяжку и невозмутимо-почтительно пережёвывал каждое слово прежде, чем выдавить его из глотки. «Молодец, Государыня» - подумал Глеб – «Совершенно игнорирует присутствие Гучкова. Словно мы здесь втроём». Пальцы Гучкова нервно бесшумно тарабанили по желтоватой спинке липового кресла. Больше всего Гучкова раздражала и одновременно смущала одежда императрицы, которая неожиданно оказалась в скромном платье сиделки и косынке с красным крестом.
- Мы с военным министром проверяли надёжность охраны дворца, - продолжал тянуть из себя слова Корнилов.
- Ах, в самом деле, господа, - рассеянно-механически отвечала Александра Фёдоровна, - Последние дни тут очень неспокойно: кричат, стреляют. Я бы Вас очень попросила, генерал, постараться дать больше покоя нашим больным детям.
Гучков жался в сторонке и ожидаемый им триумф от встречи глазами с царицей, его – военного министра и её – униженной бывшей повелительницы, не состоялся.
- Временное правительство поручило мне узнать, имеете ли Вы всё необходимое? Может быть не хватает лекарств детям? – сквозь комок в горле постарался выдавить из себя министр Временного правительства, чтобы его нахождение здесь не показалось уж совсем нелепым.
- Благодарю Вас. Лекарств пока хватает, как и врачей, - ответила Александра Фёдоровна, удивлённо вскинув брови, казалось удивляясь дерзости этого нежеланного здесь человека с высоты своей, всё ещё монаршей гордости. И добавила после паузы, - В последнее время я лишена доступа в свой Лазарет. Если не трудно, убедитесь не нуждается ли он в чём-либо, - они встретились глазами друг с другом, и казалось, что министр так и не сумел испытать желанного торжества.
Возможно, в этот миг Гучков вспомнил, как он распространял компрометирующие Её письма, которые, как выяснилось, Она не писала. По пути к выходу из дворца, Гучков даже отчитал революционных депутатов с красными бантами, которые позволяли себе громко смеяться над дворцовой челядью, обзывая их «рабами». Корнилов и Охотин хранили молчание. «Ладно» - не без горькой иронии посмеиваясь над собой, подумал Глеб – «Не буду лишать жизни этого министра. В новой ситуации он не так уж плох, когда повыползали ультралевые. Всё же он пробует бороться с действием Приказа номер Первый ...»
34. Улыбка Бориса Савинкова
«Русскую революцию сделали не революционные партии, а представители думской цензовой интеллигенции и генералы».
А. Керенский
«Февраль... это заговор, причём заговор неудачников, которые не организуют события, а плетутся у них в хвосте. И только предательство всех тех, кто должен бунт подавлять, приводит к его победе».
Н. Стариков
«Приняты все меры, чтобы не допустить никаких претензий на трон, как со стороны Великого князя Михаила... так и сделать тщетной всякую попытку сохранить имперскую преемственность вплоть до физического устранения претендента».
Из телеграммы американского посла и банкира в России Фрэнсиса государственному секретарю Лансингу 19 марта 1917 года
«Россия рухнула на пороге уже готовой победы, рухнула потому, что была заживо, изнутри пожрана червями... Монархия пала не потому, что слишком сильны были её враги, а потому, что слишком слабы были её защитники».
Н. Марков Второй
«Ни к одной стране рок не был так беспощаден, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда гавань была уже на виду... Вооружение притекало широким потоком. Более сильная, более многочисленная, лучше снабжённая армия сторожила огромный фронт... На вершине, где события превосходят разумение человека, где всё неисповедимо, давать ответы приходилось Ему (Николаю)... Почему не воздать ему за это честь? Несмотря на ошибки большие и страшные – тот строй, который в Нём воплощался... к этому моменту выиграл войну для России... Согласно поверхностной моде нашего времени, царский строй принято трактовать как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легковесные представления... Царь был на престоле... фронт был обеспечен и победа бесспорна... Держа победу уже в руках она (Россия) пала на землю заживо... пожираемая червями».
У. Черчилль
Сергей Гордеевич Охотин воспринял драму отречения не менее остро, чем старший брат Глеб. Много лет вспоминал он впоследствии те весенние холодные деньки, и как неуклонно и болезненно выяснялись обстоятельства происшедшего. В руки Сергею попалась перепечатка из кёльнской газеты социалистов: «Нынешняя война стала войной против монархической идеи. Уже пять монархов на стороне союзников лишились своих корон или владений: Бельгийский, Сербский, Румынский, Черногорский, Русский. Зашатался и Греческий. Война всё больше принимает вид великой европейской революции — большей, чем в 1848 году». Захватывало дух и болью отзывалось в сердце. А потом заставляли принимать присягу Временному правительству: позорная и противная офицерской чести церемония. Кто-то решался бросить фронт и гордо удалиться, но иной думал, что необходимо дальше защищать Россию и шли на такой шаг ради того, чтобы остаться среди защитников. Генерал Келлер сделал красивый жест и ушёл. Но такой малоприметный воин, каким считал себя Сергей Гордеевич Охотин, не мог себе позволить себе такой роскоши, таких жестов. Он просто обязан был остаться, чтобы немец не вошёл в один прекрасный день в саму Москву. Подобные мысли укрепились в голове Охотина, как и в мозгу его братьев в те дни, он обсудил их с Межецким и оба присягнули: «Клянусь перед Богом и своею совестью... повиноваться Временному правительству... (язык с трудом поворачивался...) всем поставленным начальникам полное послушание... Не щадя жизни ради Отечества...», держа правую руку поднятой, с пальцами, сложенными для крестного знаменья. Затем подходили по одному к орудию, с папахой подмышку и руку без рукавицы клали на ствол, крестились, целовали крест, покоящийся на столе.
- А Вы слышали, Никандр, что ушли в отставку, не желая присягать революционному правительству, командиры корпусов: Гвардейского конного - Хан Нахичеванский и Двадцать первого армейского - генерал Мищенко. Самые честные получается, - вздохнул Сергей, - Царю присягали, не новым узурпаторам. Это помимо Келлера...
- Но воевать-то кто-должен. Если так рассуждать, то все, кто себя уважает должны покинуть фронт и наплевать на дальнейшую судьбу России. Эти трое – ладно. Они - пожилые люди, могут себе позволить, заслужили. У Келлера обе ноги раздроблены. Более того, их пример мог бы послужить началом сопротивления монархистов, по сути обманутых, взявшими власть пройдохами. Им простительна такая поза. В их голове не укладывается всё это: против их понятия о чести и вопреки присяге служить новой сомнительной власти. Я их прекрасно понимаю и сам бы рад кулаком по столу и прочь отсюда. Но есть нечто большее, чем даже сам монарх – Россия. Её целостность и её культура. Их и подобает защищать от внешнего врага при любых обстоятельствах.
- Да... Генерал от инфантерии Лечицкий не подписал письма Алексеева, но и не покинул фронт. По сути остался верен и своему долгу и присяге царю . Лечицкий молча делает своё дело и достойно. Он был самым непобедимым из наших генералов в Японскую, да и сейчас. Но, в отличие от Брусилова, сам себя не хвалит.
- Есть ещё и славный Железный Степаныч – Тимановский, например. Сейчас выползает внутренний ещё более опасный враг, готовый сокрушить все устои и всё святое для нас. Хуже германца, - сказал Никандр Межецкий.
- Значит нам подобает дать бой и такой гадине. На два фронта придётся. Мы – офицеры. Кто ещё сейчас может спасти Россию?
- Беда ещё в том, что в офицерстве единства нет, - мрачно произнёс Никандр.
Газеты в ту весну не переставали поражать и не хотелось верить, что в Корсуни Симбирской губернии у памятника Александру II, сооружённому когда-то на средства крестьян, собралась толпа солдат и горожан. Ораторы из левых обращались к бюсту: «Хоть ты и дал волю, но сорвал за землю миллионы». Памятник был разрушен.
- Толпа поразительна послушна наглым лжецам, - удивлялся Сергей.
- Это ещё начало, - отмахнулся Межецкий, - Лучше и вовсе не читать всю эту мерзость, а делать своё дело: бить германца со «Временными узурпаторами» на устах и царём в душе.
- Или вот, - не мог остановиться Охотин, - съезд украинских националистов потребовал автономии Украины, не дожидаясь Учредительного Собрания. Куда мы катимся? А вот печатный орган «Бунда», примечательно: «Мы щедро отдали революции огромный «процент» нашего народа - почти весь его цвет, почти всю его молодёжь. Когда в 1905 восстал революционный народ - в его ряды с неудержимой силой потекли без счёта еврейские борцы...» - из речи Грузенберга в Совете... «Исполнительный комитет телеграфно просил генерала Брусилова арестовать почаевского архимандрита Виталия, развившего вредную агитацию в войсках». То бишь за реставрацию монархии... А какие продажные священники попадаются! Тот же Влащенцев заявил: «Для закрепления священной свободы снять золотые крыши с церквей и заменить их чёрным железом... Взять сокровища Александро-Невской, Киево-Печерской и Троице-Сергиевской лавр, тяжёлые митры, которых архиереи не в состоянии поднять... Взять капиталы монастырей... всё отдать для укрепления свободы и завершения войны!»
В другой раз Охотин зачитал из «Русской воли» слова Амфитеатрова: «Наиболее возмутительный памятник Голштин-готорпской династии, который надо непременно убрать от глаз народных - это монумент Николая I на Исаакиевской площади... поверхностно-казённая щеголеватость... обратить в металл для военных целей... А монумент Александру III - гениальная бронзовая сатира: «Стоит комод, на комоде бегемот», язвительный гений Паоло Трубецкого... пусть стоит».
- А ещё и глумятся над черносотенцами, - добавил Никандр, - «И куда пропали миллионы «истинно-русских», которыми стращал нас доктор Дубровин?»
- А ещё в их печати появилось новое занятное выражение: «враги народа»... – пробормотал себе под нос Сергей.
- Перевороту в России, понятно, рады до смерти немцы с австрияками, но одновременно же англичане и французы. Они-то чему рукоплещут? Как могут обе воюющих стороны получить выгоду от одного и того же события? Не иначе кто-то заблуждается, - дивился Никандр.
- Сильно я сомневаюсь, что манифест дан добровольно. Может быть Государя заставили подписать? Он был уже тогда несвободен? – сокрушался Сергей, - Ведь отречение это потеря для всех нас сопоставимая с потерей близкого любимого человека! На Нём всё держалось.
- А перебои с поставкой боеприпасов уже почище, чем в пятнадцатом... Печать обходит эти события. Недавно бывшая деникинская «Железная» на Румынском фронте отказалась вести инженерные работы, поняв, что они - подготовка к наступлению. Если уж там развал... Солдаты распустились предельно: не желают уже сортиры чистить – пригрело – и вонь. Рубахи свои стирать не хотят, лошадей чистить - «панская выдумка» говорят. Всё в картишки режутся. Иной раз на казённое имущество. Самогон гнать стали. Кавалерия пока ещё держится и с презрением смотрит на расхлёстанную пехоту. В ответ получает: «царские сатрапы», «опричники!». Старослужащие унтеры отдают офицерам теперь честь так, чтоб солдат не заметил. Это что! В столице, говорят, солдаты не только не отдают чести, но и продолжают лузгать семечки, или не вынимают из зубов папиросы, а рук из карманов при виде офицера. У нас, хоть каждый пятый, но отдаёт.
- А вот вчерашняя немецкая листовка, что с неба упала: «Мы убиваем друг друга в защиту богатых. Уходите по своим домам, где вас ждут жёны и дети, а тогда и мы разойдёмся... Вам англичане запрещают заключить мир. Мы ждём вас с протянутой рукой — и не дай Бог, придётся её поднять на вас!» Постарался побольше их собрать и сжечь. Благо мало кто из солдат снаружи торчал.
- Слышал, что на Северном пехота грозилась поднять артиллеристов на штыки, если те будут по немцам стрелять. «Мир без аннексий» - вопят, не понимая о чём речь. Большевицкие агитаторы подзуживают: «Бросайте фронт всей дивизией, идите делить землю, а то опоздаете». Действует... Патронные ящики бросают в воду, мол, всё едино – воевать не будем. А недалеко от нас командир шрапнелью братание солдат накрыл и с тех пор порядок у него держится. Но пулемёт на водку поменять успели. А сколько наших стало в плен сдаваться... Ужас! А ведь в германском плену не сахар. Рассказал один бежавший ещё в шестнадцатом: держали их часто в холод под открытым небом, дизентерия, холера и тифом уносили десятки в день. А потом забили ими смрадные бараки с несменяемыми соломенными тюфяками, полными живности. Брюквенным супцом, да мучной болтушкой морили. За непослушание бывало загоняли в ледяную воду.
- Но есть же ещё отборные войска, в которых царит порядок? – с надеждой в голосе спросил Сергей, - Не могли же выродиться сразу такие, как наши приятели – Уральский полк ... Следовало бы отделять здоровую часть от поражённой пропагандой. Пленные немцы уже говорят: «Не наступаем сейчас, так как через месяц у русских будет полный беспорядок».
- Надо бы всем брать пример с Колчака: в Севастополе развал пока не заметен, если верить редким здоровым голосам в печати. Адмирал запретил торговлю спиртным и все решения комитетов там утверждаются только Колчаком, а без этого - недействительны. Сумел же поставить! А севастопольские рабочие, представьте себе, заявили, что будут поддерживать адмирала! Его там и любят, но и боятся. Не исключаю, что адмирал - монархист. Беда в том, что Гучков противится желанию Колчака спасти флот успешной операцией по захвату Босфора. Успех – залог спасения армии и флота от развала .
Через несколько дней, вошедший в землянку Никандр, поразился виду Сергея: на нём не было лица.
- Что с Вами? – растерянно спросил Межецкий, - Что-то случилось?
- Вот поглядите... – трясущаяся рука Охотина протянула фотокарточку жены, стоявшую все годы возле лежанки мужа в каждой, из не раз сменившихся, землянок. Под милым личиком Лизаньки была коряво пририсована и приписана похабщина.
- С ошибками... Похоже, что рядовой малевал. Надо будет расследовать...
- Не надо, Никандр, - строго ответил Сергей, собравшись, - Будет только хуже. Добра не жди тогда. Попробуем проигнорировать.
- Уверен, что не наши ближайшие ребята. Они вне подозрений.
- Конечно. Это кто-то из соседних рот. Может быть — месть таких, как Юрятин...
Сергею пришлось укоротить фотокарточку ножницами вдвое. Чтобы не трепать себе нервы по поводу каждого услышанного случайно злобного грязного тупого выпада в адрес отрекшегося Государя, Сергей старался отстраняться от подобных разговоров, которые иной раз можно было услышать в одной из рот. Охотин понял, что основательно озлобившихся не исправишь, да и даром красноречия Сергей не обладал. В то злополучное весеннее утро в Четвёртой роте начался необычный шум, сутолока и отборная ругань стояла столбом. Вчера войска обошли представители Временного правительства и похоже, что своими речами, подтверждающими новые уставные взаимоотношения с офицерами, пуще прежнего взбудоражили и без того уже мало управляемых солдат. Перед прибывшими комиссарами солдаты должны были клясться, что станут до последней капли крови защищать Родину и революцию. Охотину с Межецким посчастливилось избежать привлечения к той же клятве. Да и не повернулся бы у них язык произнести последнее слово этой клятвы. Раздражало и то, что офицеры без красных бантиков в петличках обращались с прибывшими из столицы, как с начальством, а молокососы-прапорщики же, нацепившие революционные эмблемы словно распорядительские бантики, обращались с ними запанибрата. Чуяли теперь свою безнаказанность. Торжество всё чаще встречалось во взгляде таких субъектов, как давний знакомец Охотина - штабной в очках, или прапорщик – покровитель рядового Юрятина. Комиссары удалились, а из солдатских рядов доносились вопли:
- Долой войну! Мир хижинам - война дворцам!
- Эй, кто там большевисткие лозунги толкает? – суровым голосом крикнул в толпу Межецкий, - Таких быстренько к порядку!
- Ваше время прошло, Вашбродь, вот читайте Приказ, - развязанным тоном бросил молодой парень по виду - из рабочей среды.
- Кончай войну без нексий и буций! – гаркнул рядом с ним, - У нас тута комитет.
- Комитетам самочинным не бывать покуда я жив ! Без аннексий и контрибуций это лозунг тоже большевистский, - заметил штабс-капитан, прищурившись.
- А таперича можно и большевиков читать и в их партию записываться, - заявил тот же из рабочих, - На то и декларация имеется. Читайте, Вашбродь.
- «Господин капитан» он тяперя, а не «благородь», - раздался знакомый тенор из задних рядов, и тут же – заучено, - «Запугивание прорывом фронта есть уловка буржуазии! Так емперьялисты обманывают все народы!»
Никандр узнал юрятинский голосок и понял, что ему бросают вызов.
- Рядовой Юрятин, выйти из строя! – рявкнул Межецкий.
- А мы и не в строю. У нас тута митинг, господин капитан. А на «ты» ноне не принято нас. Мы же к Вам не на «ты», - ответил Юрятин елейным голоском.
- В чем дело, ребята? Говорите со мной открыто. Мы не один пуд соли вместе съели за эти годы, шкуры свои вместе под пули подставляли. Кто и чем не доволен?
Ответом стало смущенно- недоверчивое молчание. В толпе преобладало растерянное, а не злобное выражение лиц.
- Свобода в России-матушке вышла, Вашбродье. Слыхать есть приказ о замирении, значит вертай домой таперича, - вышел вперёд рослый видный мужик из бородачей второго призыва.
- Откуда такие вести, рядовой? Мне таковой приказ не приходил. Никого с фронта пока не отзывают. Болтовня всё это.
- Царя нет - за кого кровь лить? – веско спросил солдат в годах.
- Но есть и Родина, которую кому-то защищать надо, рядовой.
- Дурак ты старый, Перфил. Какой те царь? – резко выкрикнул Юрятин, - Кронштадские матросы вона уже социализм у себя постановили!
- Я те покажу, Изотка, мать родна не узнает!
- Не ругаться тут! – прикрикнул капитан.
- Не хотим боле кровь лить. За нашу кровь командир Егория навесит, а нас в могилку уложат! – заголосил кто-то из задних рядов.
- Бунтовать против офицеров вам, рядовые, и Временное правительство не позволит. Без дисциплины нет армии, а какое правительство без армии? И России не станет без армии. Поняли, какова ваша ответственность? – разошёлся Межецкий.
- Верно говорит господин капитан! – прокричали многие голоса, - Не должно бунтовать!
- А немец, он только и ждёт, чтобы вы совсем офицеров своих ни во что не ставили, чтобы в Россию вторгнуться, землю нашу потоптать на славу. Без дисциплины армия германца не сдержит. А своей земли у немцев маловато. Покорят они Россию и вас, крестьян, заставят на себя пахать. Вот так-то, рядовые.
- Веру свою вам немцы станут навязывать, а православную забыть заставят, - добавил незаметно подошедший Охотин.
- И то верно, Вашбродь...
- А почему царь отрёкся, Ваше-бродье? – спросил вдруг второпризывник.
- Обманули Его политики-демагоги, заверили, что народ царя больше не хочет, вот и пришлось Ему уйти, - напрягся капитан, не желая обвинять Временное правительство напрямую в такой момент.
- Убеждать Государя нашего долго не пришлось, - вставил Охотин, - Ничего не желал для себя лично Император Николай Александрович. Для Него ни власть, ни самая жизнь не имели большого значения, если их ценой можно было купить счастье и благополучие матери России . Армейские, которым Он безгранично доверял, уверяли, что Его отречение пойдет на благо державы. Этого было достаточно, чтобы убедить Его...
- Заладил царя своего, обормот старый, - звонко заржал Юрятин, - Перфил, а Перфил, на кой ляд царь тебе сдался? Объясни нам тут. Не царицу ли, вместо Гришки, приревновал, кобель старый?
Здоровенный крестьянин резко развернулся и бросился в сторону обидчика, раскидав парней на своём пути:
- Что с лица спал, убогий? Испужался? – спросил он, оказавшись в считанные секунды подле Изота, ухватив его за отворот шинели.
- А чё мне тя пужаться, хрыч старый? Ты знаешь, у меня тут друзей поболе тваво. Сейчас ты мне морду смажешь, завтра тебе не жить. Вот и пораскинь мозгами куриными.
- Прекратить ссоры в рядах великой русской армии! – злой голос Межецкого остановил сцепившихся.
- Вы поняли, господа рядовые, что дисциплина самое необходимое для победы? – спросил Сергей, подводя итоги.
- Понимаем, Вашбродь, понимаем, - улыбнулись многие, но иные насуплено промолчали.
- А ведь в демократизации армия наша, по большому счёту, вовсе не нуждается, - рассуждал вечером Межецкий, - Русская армия со времени Александра Второго построена на тех же принципах, что и всякая другая европейская. Обязательная воинская повинность в основе армейских порядков. Каждый военнослужащий, включая рядовых, имеет право подавать начальству жалобу на рассмотрение. Отдание чести в норме во всей хвалёной Европе, а у нас и его отменили. Какой-то бред. Чья-то злая воля. Вот уж где рука германского шпионажа!
- Обращение на «ты» к рядовым может и следовало бы изменить, ведь взрослых это принижает, ежели молокосос-офицер ему «тыкает». Но не в этом суть. Приказ, в самом деле – коварнейший удар по нашей армии , - согласился Охотин.
- Армия наша брала всегда дисциплиной и духом, но теперь обратилась в неуправляемую дикую орду. Ведь это то о чём немцы могли лишь мечтать.
Сергей был не в себе, когда в первые тёплые весенние дни толпы русских солдат вышли из своих окопов навстречу немцам, которые вручали русским солдатам у полосы колючей проволоки прокламации и водку. Вмешательство офицеров не помогало – солдаты валили к нейтральной полосе всей массой. Охотин ещё не слышал того, как немецкие офицеры, братаясь и напарывая пойлом русских солдат, призывали их убивать своих офицеров, бросать окопы, идти домой. В тот вечер солдаты пялились с тупой злобой на своих офицеров и не желали отвечать на их вопросы.
- Будем надеяться, что перебесятся, пройдёт , - мрачно проговорил Никандр, - Сегодня я воздержусь, а поутру пойду с ними вести очередную беседу. Только словом можно чего-то добиться. Силой уже не заставишь. Ну а совесть у всех есть, кроме пары таких юрятиных.
- Буду рад помочь Вашему красноречию.
- Слышали, Сергей, что 9 марта Российское Временное правительство признано Америкой? – Ну а как же? Республики следует всячески поддерживать, не «гнусная тирания» мы уже теперь.
- Падение самодержавия собрало больше голосов в поддержку Антанты американцами. В глазах янки, русские уже не поборники «жестокой политику монарха-деспота» и постепенно встают в один ряд с передовыми народами Европы. Немцы с австрийцами остаются последним оплотом монархии, который следует сокрушить...
- Эх, обидно, что кайзер глуп. Было бы приятнее сражаться с республиками в союзе с немцами. Но ещё приятнее жить в мире без идиотских политических амбиций, - вздохнул Сергей, - А ещё пишут о реформах Гучкова. Совсем осатанели эти дилетанты в Питере: продолжается полное увольнение всех нижних чинов старше 43 лет и на летние работы - всех старше 40 лет. Железные дороги застопорились.
На другой день произошло памятное для Сергея событие. К ним в батальон прибыл комиссар седьмой армии и глава комитетов по работе с армейцами Борис Викторович Савинков. Как и Межецкий, Охотин знал имя печально известного эсеровского боевика. Обоим офицерам не верилось, что этот террорист, бывший годами вне закона, на душе у которого немало невинных жертв террористических актов, при новой власти стал уважаемым гражданином. Мир словно перевернулся с ног на голову. Революционно настроенное меньшинство, в числе которых хватало и офицеров, пригласили почтенного гостя выступить с речью. На грубо сколоченную трибуну легко и быстро взошёл изящный, но сутулый человек среднего роста. Отлично подогнанный серо-зеленый френч, с не принятым в русской армии высоким стояче-отложным воротником, сидел на нём великолепно. Говорил он хрипловатым голосом, почти не употребляя жестикуляции, рубленными, но предельно ясными фразами. Нервное веснушчатое сухое лицо оратора – обтянутые кожей кости, печально-беспокойные, бегающие карие глаза, близоруко щурились. Свою круглую, лысеющую седую голову он иногда закидывал далеко назад, проводя холёной рукой по редковатым каштановым усам. По левой щеке Савинкова проходила глубокая складка до самых горько сложенных поджатых узких бесцветных губ. Его выступление перед солдатами всем показалось формальным и сухим, не увлекло. Ожидали большего. Из собравшейся толпы солдаты выпихнули какого-то парня, и он смущённо спросил оратора:
- Вот Вы, Борис Викторов, стало быть, революционер. Ну, а мы тут тоже таковыми будем. И вопрос у нас к Вам такой: разве же можно нам, как революционерам, опять в окопы? По Карлу Марксу, Борис Викторов, получается, что никак нельзя нам туда обратно.
- Глупости всё это, стрелок, - отрезал Савинков, - Пока опасность России от немца есть долг каждого не покидать окопы! Врут ваши большевики и всё тут. Продались они. Логика простая. Время речей прошло, товарищи. Наступило время действий!
От эсера пахло аткинсоновским «Шипром» вперемежку с крепким табаком. Запах иной, пожалуй, нежели от Керенского.
- А позвольте, Борис Викторович спросить, - подошёл к оратору знакомый Межецкому и Охотину прапорщик из гарулинского батальона, - а чем Вы занимались, будучи почти все годы войны где-то за границей? Покуда мы тут кровь лили и пальцы морозили, Вы там, получается, спаржей бордо закусывали, не так ли? – добавил с ехидством после паузы.
- Ах вот как вы теперь заговорили, товарищи... Где были вы, товарищи, вы все вы, до единого, - явно взбеленился Савинков, хотя и старался себя сдерживать, проводя рукой по несколько покатому лбу, - когда я, не щадя живота с кучкою храбрецов боролся против ваших угнетателей за вашу волю? Когда я, приговорённый царским судом к смертной казни, с петлёю на шее годами скрывался под чужим именем то за границей, то в России. Нет, не вам упрекать меня в трусости и беспечной жизни! Я чту вашу службу России и ваши страдания. Но вы страдаете третий год и по приказу, а я за вас своею волею страдаю и воюю уже целых двадцать лет. Давайте же соединим наши силы и защитим единым натиском Россию и революцию, землю и волю! Товарищи, ещё раз спрашиваю вас: займёте ли вы свои окопы, или отречётесь от свободы и предадите защитников её?
- Ура Борис Викторовичу! – гаркнул кто-то и все роты затянули долгое «ура».
- Извинись, прапорщик, скажи, мол, прости меня сопляка, - крикнул кто-то, - Слышали мы, что Борис Викторович не кланяется германским пулям, как не кланялся жандармским! А тебя-то знаем мы как облупленного, «смелость» твою.
- Вот как народ почитает революционные знаменитости, - сокрушённо заметил Межецкий на ухо Охотину, - Достаточно было о своих былых сомнительных заслугах вякнуть и тут же «ура». Своих офицеров же ни во что уже не ставят – мы для них теперь «царские сатрапы». Но этот прапорщик получил очередной раз по заслугам.
- Зато готовивший покушение на Государя своего, убийца, соратник подлого Азефа, для них - свой. Вот, что прискорбно, - отозвался Сергей, - И для многих левых офицеров образ страстного, храброго, самозабвенного эсера, готового в любой миг погибнуть за светлое будущее, близок. Савинков - это постоянная готовая жертва ради этого призрачного будущего. К тому же и дворянин, и загадочная личность. Подкупают его военная подтянутость, отчетливость жеста и походки, немногословность . Мне же он представляется полным психических отклонений истеричной личностью, с неимоверными амбициями и чудовищным эгоизмом – не более.
- Пойдёмте отсюда прочь, Сергей, не хочется больше любоваться этим самодовольным чёртовым эсером. Не последний день он здесь . Кстати наше бывшее правительство косвенно финансировало Савинкова, как эсера, допустив продажу его же романов . Кстати, уже убит адмирал Непенин, а вместо него избран матроснёй свой, без образования, Максимов. Чует моё сердце и до нас всё это докатится. Зато, говорят, пустили слух: кто убегает из армии землю не получит, и дезертирство сокращается.
Межецкий оказался прав: через день поблизости восстала распропагандированная большевиками часть и ряд офицеров, во главе с Савинковым, собиравшимся было ехать дальше по фронтовой линии, направили на переговоры с бунтовщиками. Межецкий, Охотин, Гарулин и Иконников с раннего утра тряслись рядом с Савинковым в автомобиле, а на тесных задних сидениях жались Мальцев с Карасёвым. Предстояло очередной раз требовать, уговаривать, угрожать новым дезертирам, от которых заранее становилось тошно.
- А Россия как была Конго, так и осталась. Ни былые маразматики не способны были создать достойную народа жизнь, ни очередные. Ни в грош не ставлю новое правительство – сборище ни на что не способных болтунов, - заявил вдруг Савинков, видимо желая разрядить натужное молчание в автомобиле. От Бориса Викторовича стойко пахло душистым английским мылом с одеколоном и весь его вид демонстративно выражал полное спокойствие.
- В таком случае поведайте нам, как бы поступили Вы, получив диктаторские полномочия? – резко спросил Гарулин.
- А я не хочу быть диктатором, - рассмеялся Борис, уходя от ответа.
- Хорошо, будучи премьер-министром, президентом? – повторил вопрос Кайхан, но в этот миг неподалёку застучали выстрелы и над автомобилем засвистели пули, а одна пробила окно и холодный ветер ворвался в салон.
Ружейный залп повторился и одна пуля пробила навылет противоположные окна, чудом не задев никого.
- Эти большевистские выкормыши даже стрелять до сих пор не научились – позор, - хмыкнул Гарулин, извлекая из кобуры «наган».
Его жест повторили и другие офицеры. В руке Савинкова оказался «браунинг». Охотин, несколько замешкавшись, извлёк свой револьвер. Иконников не шелохнулся. Сидящие сзади защёлкали затворами трёхлинеек.
- «Гильотина - это нож,
Ну так что ж.
Я сейчас возьму стакан, -
Пусть на смерть меня выводят...» – неожиданно продекламировал Савинков с каменной улыбкой и оживленно заговорил о поэзии, поводя продолговатым, тонким носом с малозаметной горбинкой.
- Вот и проскочили полосу огня, - заметил Межецкий, - Тут поворот, скорость наша ниже, но эти недоумки не догадались занять единственную верную позицию, чтобы иметь больше шансов продырявить хоть одного из нас.
В этот миг Сергею Охотину показалось, что он разгадал сущность Бориса Савинкова. Явная опасность обостряла его ощущение жизни, своего подлинного пока ещё существования, наполняла душу жуткой инфернальной радостью. Заметно оживал Савинков лишь, если начинал говорить о смерти, или с ней сталкивался.
- Но вот и пришло время решать, как мы будем общаться с бунтарями, - заметил Савинков, - Их землянки уже замаячили впереди.
- Зависит от того, как мы подъедем. Дадут ли нам спокойно выйти, или сразу начнут палить, - сказал Межецкий.
- Что ж, посмотрим, - загадочно улыбнулся Савинков, прищурив глаза под утолщёнными морщинистыми веками, - Наверное, нам следует убрать оружие в кобуры, а винтовки и вовсе оставить в автомобиле, - заметил он, - Самое надёжное в таком деле показать свою мирную волю.
- Полностью разделяю Ваше мнение, - сухо отозвался Гарулин.
- Господину унтер-офицеру проще, - усмехнулся Борис, глядя на отрешённое юное лицо Иконникова, - Он и не собирался извлекать свой револьвер. Решили их взглядом пронизать, унтер-офицер?
- Просто с такого расстояния я бы никогда не попал в цель. Зрение не позволяет. К чему расходовать патроны? – спокойно ответил молодой человек, поправляя вощёную нитку, намотанную на душки оловянных очков.
- Достойный офицера искренний ответ! – улыбнулся одними губами Савинков. Суровый взгляд его оставался всегда холодным.
Гарулин незаметно улыбнулся очередной раз довольный своим загадочным новым напарником-«тихим очкариком». Сергей внимательно покосился на малоприметного тихого попутчика – младшего в автомобиле. Лицо этого щуплого человека было ничем не приметным – «не то купеческого, не то разночинского звания» – простое и русское. Взгляд его, под короткой русой чёлкой, казался слегка углублённым в себя и отрешённым от всего внешнего. Автомобиль затормозил, шурша по мелким камешкам.
- Похоже, что никто нас тут не ждёт, - усмехнулся Межецкий.
Первым несколько картинно выскочил Савинков, который устремился к ближней землянке, наклонив вперёд свой корпус и припадая на левую ногу, что было свойственно его странной походке. Последние годы Борис стал использовать при ходьбе лёгкую тросточку.
- Постойте, Борис Викторович, - окликнул его Никандр, - Давайте уж подойдём к землянке все вместе, чтобы не было потом повода попрекать нас в том, что мы Вас послали вперёд.
- Справедливо, - игриво усмехнулся Борис.
Дальше они пошли все рядом в шеренге, опустив руки к кобурам. Шофёр остался в автомобиле, а Мальцева с Карасёвым поставили возле дверей автомобиля так, чтобы они могли в считанные секунды схватить свои винтовки. Встретившись глазами с Мальцевым, Межецкий очередной раз подумал о том, что этого человека нельзя было брать в такое дело, что нервы у него явно не в порядке. Глубоко затаённая тоска светилась во взоре Короната Мальцева. Когда за полуприкрытой дверцей землянки что-то металлически звякнуло, каждый из офицеров невольно схватился за рукоять своего оружия, но щуплый Иннокентий Иконников даже не шелохнулся, продолжая шагать вперёд, не меняя ритма движений и направления взгляда.
- Ни шагу дальше! – вдруг прозвучал надрывный крик из глубины землянки, - всех порешим!
- Будем придерживаться их совета? – нарочито равнодушно спросил Савинков.
- Думаю этого нельзя делать, - ответил Гарулин, - Если мы хоть на минуту проявим боязливость – нам конец.
- Кайхан, Вы правы, - мрачно отозвался Межецкий, - К тому же, нам лучше и вовсе забыть про оружие. Оно нам всё равно не поможет. Они нам не видны, а нас держат на прицеле. надежда одна: сломить их силой духа. Вы как, Сергей?
- Согласен с Вами, - с непроницаемым видом ответил Охотин.
Офицеры продолжили продвижение к двери словно и не слышали предупреждения, не замедлив темпа.
- Стой, говорю! Оглохли что ль, благородия? Стреляю на счёт три!
Голос из-за двери потонул в гуле надвигающейся толпы: из леса высыпал целый батальон бунтовщиков. Вперёд вышел развязанного вида крупный прапорщик с цигаркой в зубах:
- Всё куражитесь, благородья, мать вашу. Пора бы остепениться в ваши-то годы. Короче так: переходите к нам, или пуля в висок. Выбор за вами.
- С какой роты, щенок? – таким же наглым тоном спросил его Гарулин, ускоренно зашагав прямо навстречу толпе, - Номер роты спрашиваю?!
- Ошалел что ль, благородье? Тут мы вопросы задаём. Тут у нас власть совейская! Во как! – нервно затараторил унтер-офицер, выдвинувшийся из толпы рядом с прапорщиком.
- Ты забываешься, предатель Родины! Таких имеем право к стенке! – продолжил возражать ровным тоном Гарулин, подходя к толпе ещё ближе.
Остальные офицеры следовали за ним прежней шеренгой, не отставая друг от друга. На глазах у вооружённого с поднятыми трёхлинейками батальона, Кайхан выхватил свой револьвер и всадил пулю прямо в рот с цигаркой. Прапорщик рухнул как подкошенный. По нестройной толпе пронёсся гул, и все солдаты застыли в полной нерешительности.
- И так будет с каждым, кто надумает оскорблять офицера при всей братии! – тем же ровным тоном продолжил Кайхан.
- Что уставились, уроды? – сипло заорал кто-то со стороны землянки, закашлявшись, - Горстку царских прихвостней испугались? Бей их, гадов!
- Кто поднимет руку на офицера получит следующую пулю. В случае убийства последует наказание каждого десятого соучастника. Жаль, но батальон поредеет, - громко сказал Гарулин.
- Аль вы поверили всяким там приказам из Петрограда, что власти над вами больше нет? – гаркнул Межецкий, не прикасаясь к оружию, - Не будьте тупоголовыми, рядовые! Армия на то и армия, чтобы офицеров слушаться. А немца остановить надо. не пускать же его на нашу землю? Так я говорю?
- Верно, Вашбродь! – раздались отдельные голоса.
- Поддонки! Не вы ли Карла Маркса учили? – заорал тот же сиплый, - Бей их, проклятых!
- Огонь, ребятушки! – фальцетом провопил какой-то нервный солдатик, приложив трёхлинейку к плечу, наведя её на офицеров.
- За твой выстрел поплатятся твои же собраться, идиот! – рассмеялся в лицо целящемуся Кайхан, спрятавший свой револьвер.
- На «ты» невежливо тяперя будет, господин штабс-капитан, - неуверенным тоном заговорили из первых рядов.
- Готов к любому солдату на «Вы», тем более ко старшему меня годами, но не к такому уроду, готовому подставить своих же соратников, - отозвался Гарулин.
Целящийся опустил винтовку, и толпа погрузилась в бурное обсуждение происходящего. Старались перекричать друг друга.
- Вы тут размышляйте, господа рядовые, - сказал Межецкий, - а нам пора в свою часть. Немец не дремлет. Скоро вам вышлют офицеров взамен изгнанных вами и упаси вас Господь вновь затевать бучу. Ежели на вашем участке противник совершит прорыв во вред всей армии, последует примерное наказание многих из вас и поделом!
Офицеры демонстративно развернулись спиной к батальону и не спеша зашагали прочь. Сергей косился на лица соседей и на каждом из них была написана естественная тревога, кроме Савинкова, который казалось упивается всем происходящим и получает наслаждение от риска. На губах его играла блуждающая улыбка. Когда все готовы были усесться в автомобиль, гулко прозвучал выстрел. Пуля чавкнула обо что-то мягкое, а затем звякнула о корпус автомобиля. Неожиданно Любим Карасёв осел, изменившись в лице. На губах его выступила кровь изо рта.
- В грудь навылет! – кричит Межецкий, - Бинты есть?
- Боже! – лопочет Мальцев, крестясь и бормоча что-то себе под нос, а потом бросается затыкать отверстия в груди и спине Любима.
Офицеры единодушно поворачивают назад и шагают к притихшей толпе.
- Кто? Зачем? – свирепеет Межецкий.
- Вот он, болван! – кричат некоторые из солдат, выгоняя вперёд пинками азиатского вида мясистого увальня.
- Кто таков? – рычит Межецкий.
- Рядовой Токтаров, Ваше-бродье!
- Почему убил ефрейтора? Зачем стрелял, гад? – беленится Межецкий.
- Башкирец он, тупой. По-русски - ни слова, - говорит кто-то из солдат.
- Не убиват я, нет! Нет! – кричит башкир.
- Кто стрелял? – кричит Савинков, - Кто?
- Не он, так укажите кто! – на грани срыва спрашивает Никандр.
- Он! Он! – вдруг пытаются свидетельствовать двое молоденьких рядовых.
- Отвечай, пёс, зачем стрелял!? – грозит кулаком башкиру Межецкий.
- Бильмайман, курмадым, ишитьмадым ! – слезливо вопит подозреваемый, - Толмач мэнэ давай. Не понимать!
- Всё ты у меня поймёшь! – сверкает очами Савинков.
- Бильмайман, курмадым, ишитьмадым! - отвечает на всё башкир односложно.
- Он, он стрелял! Его винтовка тут, - упорно твердят некоторые.
- Да не слушайте вы их, брешут всё. Не стрелял Токтаров, он добряк такой, - доказывает один белобрысый паренёк.
- Отвечай, пёс! – в руке Савинкова мелькает «браунинг».
- Бильмайман, курмадым, ишитьмадым!
- Не надо! – вдруг истошно вопит Иконников, но пуля Савинкова уже послана в череп несчастного, а в глазах Савинкова появляется какой-то загадочный блеск.
- Не он это! – надрывается белобрысый.
- Нельзя же так! – возмущённо кричит на Савинкова Иннокентий, но тот его не удостаивает вниманием.
- Надо бы суд в таком случае, - недовольно и громко заявляет Охотин.
- Нельзя сейчас о суде рассуждать. Пусть жестоко, но верно мы действуем, - откликается Гарулин, смерив Сергея странным взглядом, - Тем более нельзя перед ними осуждать друг друга! - зло шепнул он на ухо Иконникову.
- Он прав, ребята, - тихо бурчит Межецкий, - Только не сейчас обсуждать всё это.
Солдаты нерешительно мялись. Слышались отдельные призывы бить офицеров, украдкой из дальних рядов, но никто не шевелился.
- И так будет с каждым бунтовщиком! – мрачно проговорил Гарулин зычным голосом, - Так было и так будет! Армия - это организм, которому необходим внутренний порядок.
- Обнаглевшую сволочь подобает карать жестоко, - добавил Никандр, будучи отнюдь не уверенным в том, что теперь такое будет когда-либо возможным.
- Вороватый народ башкирцы, Вашбродь, и дурной. Спроворить чаво – мастаки. Но этот-то хороший был... Казы с биш-бармаком накидается такой башкирец и - ну переваривать долго да туго. Вот чаво башкирцу надобно. Нет биш-бармака, так – баламык, мучная болтанка, всегда найдётся. От баламыкА мозги туго варят, вот и стрелял. По недоразумению стрелял он, - словно оправдывая убийство, пусть недоказанно виновного, несвязанно лопотал солдат в летах, желая выслужиться.
- К чёрту! – взревел Гарулин, - К дьяволу оправдания. Стрелял солдат в своих – виноват.
- А офицер в своих – нет? – раздалось издалека, но Кайхан игнорировал подобные выпады.
- Мы уезжаем, - продолжил Гарулин, - А к вам скоро прибудет новый командир. Договорились? Прорыв немцев на вашем участке будет на совести каждого тут! Иметь в виду! По местам!
- Есть, Вашбродь! – гаркнуло в ответ явное большинство.
Когда офицеры подошли к автомобилю, Карасёв уже испустил дух. Понурый Мальцев стоял рядом с остановившимся взглядом, отчаянно осеняя себя крестным знаменем. Тело ефрейтора начали грузить в автомобиль и, в этот миг, Мальцев начал протяжно монотонно вопить. Крик был жуткий, действующий на нервы куда больше, чем возможный, всё ещё, выстрел в спину.
- Говорил я, что на грани он, что нельзя его на дело брать, - ворчал Межецкий, - Захомутайте беднягу Короната, ждать некогда.
- А выстрелил, скорее всего, тот самый башкирец, - задумчиво произнёс Савинков, когда они уже мчались по ухабам дороги назад, - Шальной от дремучести своей. Провокатор шепнул ему на ухо: «Стреляй», вот и выстрелил. Таких тупых солдат нам тоже не надо...
- Вполне возможно, но, увы, не могу быть полностью уверенным, - сказал Гарулин.
- Убит. Нет любви, нет мира, нет жизни. Есть только одна смерть , - патетически добавил Савинков и замолчал. На устах его играла загадочная улыбка, а холодные близко посаженные глаза, казалось, не имели никакой связи с половиной лица ниже носа. Его холёная рука потянулась за ароматной гаванской сигарой.
- Похоже на то, Борис Викторович, что Вы получаете физическое удовольствие от созерцания смерти, - проговорил Охотин.
- Убивать и умирать это же одно и то же. Разве Вам это не приходило в голову? – непроницаемо улыбнулся своей мысли Савинков, - Добровольно убивать-умирать означает не просто подчиниться всепоглощающей стихии смерти в качестве объекта, но вступить в диалог с Ней, начать ухаживание, сватовство, в пределе осуществить Брак. «Убить» для русского террора - означает разрешить глубинный мучительный философский вопрос Бытия. Убить, чтобы решить социальные вопросы; убить, чтобы заявить о своих политических взглядах. Русский убивает иначе, чем его коллега – террорист Запада. За русским глубинный пласт национальной православной метафизики, вся трагическая драма апокалипсиса, раскола, страдания, истерически и пронзительно осознанного христианского парадокса. Русский террорист страдает убивая, поскольку в нём теплится глубинный пласт национальной православной метафизики. Таким образом, русский революционер сам - жертва .
Связанный Мальцев полулежал сзади возле тела Карасёва, невнятно причитая, мыча и пуская слюни из уголков сжатого рта. Когда автомобиль сильно подпрыгивал на очередной колдобине, труп соприкасался с телом Короната, и он вновь жутко, протяжно выл. А в ушах Охотина слышался ещё недавно звонко звучавший голос круглолицего, как колобок, рыжего, веснушчатого, с вахмистринскими подусниками весельчака Любима Карасёва. Когда Савинков прощался с офицерами, Охотин с Межецким любезно пожелали ему счастливого пути, но руки единодушно не подали, хотя не сговаривались об этом. Мальцев затих. «Вот так срастаешься тут душами со своими соратниками, живёшь одной жизнью, а на другой день раз – и нет больше товарища твоего... Не лучше ли в себе замкнуться?» - подумалось Сергею.
- Эх, хотел бы я вот этой самой рукой, - сказал вдруг Кайхан, оставшись наедине с друзьями и протянув вперёд сжатый кулак, - всадить в голову Бориса Викторовича пулю, как он в того башкирца. Исполнил бы с превеликим удовольствием.
Чёрные ястребиные глаза его, при этих словах, загорелись хищным блеском.
- Смотрите, Никандр, что пишет грязный листок «Дело народа», - отравлял себе сон Сергей, укладываясь на ночь. Он продолжил, сбиваясь от гнева, - «Для того чтобы царизм был навеки похоронен в сознании народных масс, надо... продолжать разоблачать всю гниль и ложь... Все эти деспоты и палачи, обманщики, лжецы и клятвопреступники, развратники и идиоты, восседавшие на российском престоле, окружались ореолом добродетели и славы... десятилетиями надо разоблачать этот обман, раскрывать наготу царизма, бичевать его негодованием и смехом... Пусть знают всё до мелочей и о Распутине, и о Вырубовой... Тиран ещё на свободе! Николай со всеми чёрными силами может осуществить заговор контрреволюции. Мы знаем из истории народных революций... Николай и его холопы должны быть немедленно преданы суду народа!.. Царскую усыпальницу в Петропавловской крепости сделать пантеоном погибших революционеров. Царей выбросить, а дорогие нам святые прахи свезти туда».
- Я бы на Вашем месте перед сном такое не читал, Сергей, - вяло откликнулся Никандр, - Как ни за что не стану смотреть сенсационную фильму «Тёмная сила» о Распутине.
К лету на фронт прибыл сам Керенский.
- Вот уж мерзавцу-бонапартишке не пожму ни за какие блага руку! – заранее взвинчивал себя Межецкий, зная, что и ему предстоит показаться перед этой важной птицей.
- Нам не привыкать, Никандр, - улыбнулся Сергей.
- Нам следует проигнорировать его попытку рукопожатия в любом случае, - сказал Гарулин, - Лучше – демонстративно. Пущай наших знает. Если Савинков просто преступник и противник здоровых устоев, то хотя бы отважный человек. Этот же тип, как все говорят, боится даже на коня сесть и объезжает фронт в шестиместном автомобиле. Естественно далеко на передовую, где нет шоссе и не заглядывает.
- Так ли вёл себя Государь? – возмутился Сергей, - Он даже Наследника тащил за собой в самые опасные точки!
- Но важно не показать наше презрение к новому главе государства рядовым. То есть – не так уж демонстративно... Наступление откладывается ещё на четыре дня, потому как этот болтун должен сперва оттачивать своё красноречие перед солдатами. Чёрт знает, что творится! – сокрушался Никандр.
- Согласен, что рядовые не созрели такое видеть. Керенского уже прозвали Главноуговаривающим. Кстати, говорят, что он глубоко уверен в магическом воздействии собственных речей на дух солдат, - криво усмехнулся Кайхан.
- Дело в том, что некоторые военачальники разваливающихся подразделений приглашают Керенского, чтобы затем умыть руки, мол, сам Главноуговаривающий не сумел уговорить. Но похоже, что Керенский уверен в том, что армия без него не может обойтись . На самом деле весь наш фронт держится лишь редкой цепочкой частей, оставшихся верными своему долгу перед Отечеством, - заметил Никандр.
- И они, в первую очередь, тают. Именно они начали летнее наступление, когда большинство до сих пор лишь митингуют, - добавил Кайхан, - Говорят, что от Керенского пахнет свежей жимолостью...
- Честно говоря, не припоминаю запах жимолости, тем паче свежей, - усмехнулся Сергей, - Пожалуй, не распознал бы, унюхав господина министра.
- Не думаю, что жимолостью. Ни даже каперсами. Дерьмом от него должно нести, - заметил Межецкий.
- Это только кажется, что жимолостью. Видно он вегетарианец. Говорят, кто чистый вегетарианец, у того и г-но чуть ли не фиалками пахнет, - подкинул мысль Гарулин.
Перед своим выступлением, аккуратно одетый и остриженный коротким бобриком, гладко выбритый, Керенский вышел из автомобиля и направился к столпившимся перед солдатами офицерам, пожимая руку каждому, по своему обыкновению. Так обычно делал и Николай. Большинство встречавших улыбались и охотно жали сухую вялую руку министра. Из знакомцев Охотина, Керенский сначала протянул руку Гарулину, но тот сделал вид, что уронил что-то и тем самым избежал рукопожатия. Межецкий уставился в пространство, повернув голову в сторону и это, казалось, не смутило министра. Впрочем, его отталкивающая улыбочка, обнажающая верхний ряд зубов, исчезла. Сергей же встретился с ним глазами – чувствовалось, что высокопоставленный гость сильно близорук, а потом отвёл взгляд и вложил правую руку в карман. Близ стоящие заметили это и явное смущение Керенского, который начал нервно поправлять свой бобрик, но постарался уже в следующую секунду не подать вида, что произошло нечто неположенное. После прохождения министром первых рядов, уже все солдаты, стоящие глубже, увидели, как на сохранившуюся ещё от Савинкова трибуну, стремительно, с дёрганными жестами, вбежал высокий худой узкоплечий молодящийся человек, которому, присмотревшись, можно было дать и сорок , одетый в наглухо застёгнутый обтягивающий чёрный френч полувоенного образца. Плац огласил резкий звонко-надорванный голос, с первой же минуты воззвавший к верности идеалам «великой революции». Сначала Керенский принёс извинения, что не может себе позволить пожать руку каждому рядовому из-за отсутствия времени, и о том, как бы ему мечталось это сделать. Говорил столичный оратор нервно вздрагивая, страстно и долго, с мастерством истинного трибуна. Часто разрывал и скандировал отдельные слоги. Волнующий мальчишеский, слегка металлический голос его заполнял слушающих полностью и ораторское мастерство невольно увлекало как офицеров, так и малограмотных солдат. Небывалый подъём, кажущаяся вера в великое предназначение России, её будущее, скорейший справедливый мир, непременный успех наступления невольно вдохновляли слушателей. Охотину показалось, что оратор упивается собой вплоть до достижения сомнамбулического состояния с полузакрытыми глазами.
- Увлечь он может, скотина, - проворчал Межецкий под боком у Охотина.
- Достаточно подумать о Николае Александровиче, сравнить с этим трепачом, - пожал плечами Сергей, - и всё становится на свои места. Ореол патриота в лице министра развеивается.
А Керенский всё говорил и говорил - вдохновенно и бесконечно. Упомянул и непременное полное еврейское равноправие, выравнивание в правах женщин. Завершил свою речь он по меньшей мере через час на взволнованных нотах, срываясь до всплесков исступления. Казалось, что поначалу равнодушные солдаты, слушают с завороженными лицами, полностью поддавшись обаянию оратора. Особенный восторг выражали некоторые офицеры даже те, которых Охотин считал прежде преданными престолу. Всё потонуло в рукоплесканиях и криках «ура». Керенский сумел повернуть это «ура» в свою пользу и выкрикнул «ура великой революции!» Нестройные ряды армейцев в большинстве своём охотно поддержали его. Раздался чей-то крик с истеричными нотками: «Да здравствует свободная русская армия во главе с товарищем Керенским!» Неожиданно на подмостки к оратору поднялся знакомый многим многократно раненный однорукий пехотный поручик. Какое-то мгновение Охотину показалось, что в глазах Керенского застыл мимолётный испуг – не покушаются ли на него, величайшего революционера? Поручик обратил на оратора лицо с размазанными скупыми слезами, и Керенский понял, что следует продолжить спектакль. Он развёл руками, возвёл их и глаза небу и заголосил:
- Заклинаю армию отстоять Россию и революцию, нашу землю и волю! Дайте же и мне винтовку, чтобы я сам пошёл впереди, дабы победить, или умереть. Третьего нам не дано! Мы создадим армию стократ лучшую, чем прежде, подобной которой мир ещё не знал!
В порыве пароксизма фронтового надрыва, плачущий поручик срывает с застиранной гимнастёрки Георгиевский крест и тут же цепляет его на чистый добротный френч оратора. Сам министр взволнованно жмёт руку ветерану и умело пускает слезу.
- Алексан Фёдорыч! – только и может выдавить из себя в конец расчувствовавшийся поручик, похрюкивая от сдерживания рыданий.
Министр несколько кокетливо раскланивается направо и налево. Адъютант Керенского принимает крест из рук министра для благотворительного фонда. Истерия овладевает толпой, во всяком случае, её первыми рядами, и ещё несколько солдатских «егориев» бросаются Керенскому, уже усевшемуся в свой авто.
- За землю и волю, за мир всему миру! – надрываются некоторые глотки.
Оркестр грянул «Марсельезу» и звуки её слились с рёвом мотора. Керенский раскланивался во все стороны, прижав руку к козырьку.
- А ведь многие из этих идиотов ещё недавно столь же вдохновенно рукоплескали царю, - печальным голосом сказал Межецкий.
- Бедолаге Керенскому предстоит через пару часов повторить свою речь перед очередным полком, - усмехнулся Гарулин, - Через день ещё и ещё . Можно посочувствовать.
- Переживёт. Ведь он так упивается собой, - заметил Охотин.
- А вы заметили, господа, что министр ходит, наклонившись вперёд, подобно Савинкову? – спросил вдруг Никандр.
- В самом деле так. Вы это ловко подметили, - отозвался Сергей, - А физиономия его помятая с нездоровым пергаментно-желтоватым оттенком. Что бы это значило?
- Морда его постоянно напряжена, - заметил Кайхан, - А всё от того, что министр весьма близорук и вынужден щурится.
- А как он упивается своими френчем с галифе! – усмехнулся Никандр, - Шут гороховый.
Солдаты, что погорластей других стали требовать, чтобы в части убрали портрет Государя. «Приказа на то не было, не уберём», - ответил полковой. Это вызвало множество кривотолков в легко возбудимой солдатской среде. Вскоре портрет пришлось снять. Сергей вызывающе сразу же повесил небольшой портрет царя над своей лежанкой, хотя никогда раньше не имел на то поползновений. На следующий день Сергей сам себя не узнал и совершил поступок, который, успокоившись, сам не одобрил. Незнакомый рыжий нагловатый солдат, слонявшийся по траншее вдруг сказал рядом с Охотиным:
- И Наследник Цесаревич-то не от емпиратора у неё, а от Гришки. Я-то знаю.
- Что ж ты свечку держал? – заржал второй – здоровенный бугай.
Неожиданно для себя самого Сергей врезал кулаком по скуле рыжего и добавил:
- Не забывайтесь, рядовой!
- Е? – отряхиваясь словно от вылитой на него воды заголосил солдат, - Руки-то не положено распускать, Вашбродь, не те времена. Комитет разберётся. Всё расскажу.
- Я знаю поручика, свидетелем буду, - злобно добавил второй.
- И Вам по физиономии полагается, наглец! – в возбуждении бросил Сергей тому, сознавая, что этот здоровяк мог бы и в одиночку отделать его, а вдвоём – проще простого.
«Биржевые ведомости» просто порою выводили Охотина из себя: «Великая Заатлантическая республика не могла примириться с лишением прав целой категории русских граждан на том основании, что они исповедуют другую религию. Соединённые Штаты отказались от заключения торговых договоров с Россией... Теперь всё это разительно изменилось. Из телеграммы банкира Якова Шиффа мы видим... Приветствие американского посла носило интимно-сердечный характер... «Самая молодая» демократия увлекает за собой «самую старую... Было представлено два проекта: абсолютной отмены и с сохранением смертной казни за шпионство и измену. Утверждена абсолютная её отмена. Упразднены военные трибуналы всюду вне театра военных действий. Полевые суды на фронте оставлены, но без права смертной казни».
- То есть ни измена, ни бегство с поля сражения уже не будут караться, как раньше. Петроградский Совет всё отчётливее подаёт свой голос. Похоже, что в стране двоевластие, - ворчал Межецкий, - Только этого нам не хватало.
- «Отток русского золота за границу принял опасные размеры. Перекупщики, китайцы и корейцы, платят старателям больше, чем предлагает русская казна. Вдоль всей нашей китайской границы германские агенты устроили скупочные конторы. И это помимо не запрещённого перевода сбережений в банки Англии и Франции», - продолжал терзать душу сам себе Охотин, - «В Одесском тюремном замке установлено «конституционное управление». Стража устранена. Власть начальника тюрьмы строго ограничена, управление тюрьмой в руках комитета из заключённых. В комитете и знаменитый бессарабский «рыцарь больших дорог» Григорий Котовский, смертник, помилованный генералом Брусиловым. Охрану тюрьмы несут сами заключённые, давшие честное слово. Митинг арестантов отправил приветственную телеграмму правительству». Какой-то бред!
35. Эйфория слепцов
«Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история».
М. Булгаков
«Закон самодержавия таков: Чем царь добрей, тем больше льётся крови. А всех добрей был Николай II»
М. Волошин
25 февраля днём в Лазарет Её Величества был прислан подписной лист от Временного комитета Государственной думы с предупреждением, что этот лист должен быть до вечера или подписан, или же не подписан. В нём было сказано приблизительно следующее: «Мы обращаемся ко всем русским людям и к воинским частям Петроградского гарнизона с призывом поддержать его, так как в столице, по некоторым признакам, может начаться анархия. В этом случае начавшееся в столице движение может вылиться в весьма нежелательные формы». Лазарет забурлил. В офицерском отделении высказывались самые различные мнения. Шумели и солдаты, спрашивали Антона Охотина его мнение, как образованного. Постоянно сосредоточенный взгляд Антона быстро утомлял собеседника. Всем казалось, что он тщится что-то припомнить и никак не может. Антон произносил слова, медленно жуя их, и словно выплёвывал после томительной паузы. Всё это было от чувства огромной ответственности и важности момента, чего не понимали солдаты. Большинство офицеров пришло к тому, что Временному комитету Государственной думы во избежании анархии следует оказать поддержку, пусть даже лишь моральную. Но никому не нравилась редакция подписного листа. Поэтому было решено избрать Особую комиссию для изменения его редакции. В комиссию избрали княжну Гедройц, капитана артиллерии Петрова и поручика Павлова. Лист был отредактирован следующим образом: «Раненые офицеры Собственного Её Величества лазарета будут оказывать Временному комитету Государственной думы всемерную поддержку в случае, если последний будет работать в полном единении с Его Императорским Величеством». В этой редакции подписной лист был подписан почти всеми ранеными офицерами и сестринским персоналом. Заартачились, как и следовало ожидать, жена Доломанова и прапорщик Вербицкий, открыто заявлявший, что он, как эсер, подписать такое никак не может. Самих членов Царской семьи в лазарете в конце февраля уже не было, поскольку дети неожиданно заболели корью.
- Ваше Величество, но во всём Царском утверждают, что толпы революционеров и колпинских рабочих, до восьми тысяч, идут громить дворец! Мы же не можем смотреть, как Вас схватят? Что делать?! С нами-то ничего не случится, – суетно причитала в конце февраля сестра Хитрово, меряя комнату быстрыми шагами из угла в угол.
- Полноте, Маргарита Сергеевна, - отвечала Александра Фёдоровна своей фрейлине с довольно равнодушным видом, - Всё в руках Господних. Я твёрдо верю в преданность дворцовой стражи.
- Но их так мало, Ваше Величество!
- Зато они хорошо обученные гвардейцы, а не какой-то сброд.
- В армии измены присяге повсеместны. Солдаты взбесились!
- Но мы не должны винить ни Русский народ, ни солдат: они не виноваты , - поправила свою фрейлину императрица, глядя на нежную «акварель» алеющего восхода за окном, - Виновники допущения революции члены думской оппозиции и никто более. Разве что ещё и сплетники из дворца и наших же родственников. Простой народ не только ближе к Богу как к действительной сущности, но ближе к истинному пониманию Бога . Дорогая Маргарита, не стоят нашего волнения и внимания эти жалкие толпы. Успокойтесь, пожалуйста. Страданьями мы очищаемся для небес. Мы должны не забывать, что на первом месте по-прежнему наша работа по уходу за ранеными. А волнует меня сейчас лишь одно: Наследник опять болен – что делать - ехать ли с детьми в Гатчину или навстречу Государю, или оставаться в Царском? Я уже попросила господина Жиляра приготовить всё к отъезду.
- Так и лучше бы, Ваше Величество, подальше отсюда, - прозвучал резкий грубоватый голос Веры Гедройц, зашедшей справиться о здоровье великих княжон и Наследника, сваленных в эти дни корью.
- Сейчас это опасно для состояния Наследника, - тяжело вздохнула царица, - Граф Апраксин прибыл из Петербурга и уговаривал меня выехать немедленно в Новгород, чтобы создать там центр для сбора верных Государю людей. Граф вообразил себе Новгород в роли Троице-Сергиевой Лавры в Смутное время. Я не восприняла это серьёзно. Возникла и мысль создать центр сопротивления в Красном Селе, но и это мы отвергли. Наш верный старик-комендант Царского генерал Осипов с генералом Ресиным обошли все роты, подбадривая солдат. Они призывали рядовых доказать на деле свою верность Государю и защитить грудью, если понадобится. «Постараемся, ваше превосходительство!» прозвучало с большим подъёмом. Не всё потеряно. Милый граф Замойский с нами.
- Последние дни мой отец любит цитировать пусть деятеля Французской революции, но мудрого человека, Паскаля Блёза: «Справедливость, не поддержанная силой, немощна, сила, не поддержанная справедливостью, тиранична... Следовательно, надо объединять силу со справедливостью», - вставила старшая сестра Мельник-Боткина, пришедшая вместе с Гедройц, чтобы осмотреть царских детей.
Царское Село незадолго до отречения наполнилось солдатскими толпами, но всё свелось к разграблению магазинов. В одном из них случился пожар и много пьяных солдат угорело. По улицам с важным видом при красных бантах разгуливали нижние чины конвоя Его Величества, надушенные и напомаженные, с лёгкостью забывшие своё недавнее особое положение при Дворе и благоволение их величеств. Ещё держался, сохраняя преданность сводно-пехотный полк, и царица приказала караулу от этого полка надеть белые повязки, чтобы отличать, как своих. К полку примкнули последние верные военные, бежавшие из Питера. Из Царского в Петроград был даже послан взвод императорских стрелков, но после затяжной перестрелки на вокзале стрелкам перестали подвозить патроны, поскольку капитан Аксюта передал боеприпасы восставшим рабочим. В лазарет императрицы привезли раненных корнета Трофимова и двух солдат, свято выполнивших свой долг перед присягой. Им было уделено особое внимание. Но и революционные толпы, идущие на Царское, утопая в сугробах, никак не могли протолкнуть дальше свои грузовики и решили повернуть назад, испугавшись холода. Отряд генерала Гротена был готов к какому угодно нападению толп на дворец и настроение солдат и офицеров было отменное. Толпа так и побоялась напасть на дворец. Но вскоре пришло мрачное известие о расстреле камергера и начальника Северо-Западных железных дорог Валуева , повергшее дворец в мрачные думы. Императрица находилась в своём дворце и некоторое время не имела возможности бывать со своими ранеными. Верных солдат расставили вокруг дворца для усиленной охраны в крепчавший мороз. «Скоро прибудет Государь и наведёт порядок» - подбадривали солдат офицеры. Александра Фёдоровна сочла своим долгом выйти к ним, несмотря на своё слабое здоровье. Пред солдатскими взорами распахнулись широкие двери дворца и два нарядных лакея, держа серебряные канделябры со свечами, встали по сторонам дверей. Появилась сама императрица с Марией Николаевной, единственной из дочерей, не заболевших корью в те дни. С величавым спокойствием царица спустилась по мраморным ступеням, держа дочь за руку. За ними следовали графы Бенкендорф, Апраксин и Замойский. В этом шествии под морозным ночным небом, при мерцании канделябров, было что-то от безнадёжно ушедшего восемнадцатого века. Такие любители того столетия, как Александр Бенуа, Сомов и Лансаре могли лишь пожалеть, что их не оказалось рядом в тот момент. Вдали была слышна пальба, а со стороны Петрограда мерцало красное зарево. Императрица с дочерью со спокойными улыбками медленно обходили ряды солдат, которые провожали свою Государыню восторженным взглядом. Было решено, что солдаты должны поочерёдно приходить в подвальный этаж дворца греться у печи. Никто из придворных не спал в ту ночь и нервы были на пределе. Присутствие во дворце Вырубовой и её семьи раздражало придворных и порождало ропот прислуги и даже солдат. Очерченная россказнями о Распутине, репутация Анны Александровны создавала непримиримое к ней отношение. Графы стали требовать перевоз Вырубовой в другое место, чтобы не навлекать беды на дворец. После бурного обсуждения императрица заявила, что Вырубову вне дворца может растерзать толпа и отрезала, будучи на грани рыдания: «Я не предаю своих друзей!» В середине ночи бродящие вокруг дворца пьяные толпы разошлись, и воцарилась тишина. Солдат развели по казармам, а вокруг дворца продолжали разъезды казаки Конвоя Его Величества.
Антона всё больше волновало, что же в самом деле происходит в столице. Слухи становились изо дня в день всё более устрашающими. Молодой человек решил воспользоваться свободным днём и съездить в Питер. С трудом Охотин добрался до центра столицы – поезда почти не ходили. Он уже не был уверен, что поспеет вовремя к утреннему дежурству на следующий день. Но увидеть и понять события в Петрограде он считал своим долгом. Особенно после проникновенных речей некоторых раненных солдат о том, что народ изнемог под гнётом и так дальше продолжаться не может: народ под пушки, а в тылу гребут деньги и тому подобное. Невский своей грязью напоминал самый захолустный уездный городишко, а редкие прохожие имели хмурый и настороженный вид. Столицу было не узнать. На иных перекрёстках, напротив, царило оживление. Люди радовались чему-то, твердили слово «свобода», обращались к друг другу «товарищ», обнимались. Бросилось в глазах и то, что городовые словно выродились. Антон не встретил ни единого полицейского. Подле Гостиного Двора раздались крики и возникла толкучка.
- Ряженый! Хватай его! – вопил какой-то не то студент, не то – просто бездельник – всклокоченный неумытый юнец.
- Фараон? Где? Тащи его сюда! – отзывались несколько лужённых глоток молодых парней по виду – из рабочих.
- Что происходит, не могли бы Вы мне сказать, сударь? – тихо спросил Антон у почтенного на вид гражданина в летах.
- Дурью маются, - махнул рукой тот, - Сначала ловили всех, кто в чёрной шинели с бляхой да шашкой и били до смерти, а теперь всё выявляют переодевшихся якобы городовых. Повальное безумие. Всё «протопоповских пулемётчиков» ищут . Не видел ни разу такого.
- Да вот он и есть – гад! – орал совсем рядом румяный здоровяк, державший за отворот пальто худенького человека средних лет.
- Получай, грабитель народа! – рыкнул второй детина и обрушил кулачище на лицо схваченного.
Тот упал как подкошенный. Вслед за ним на несчастного обрушились десятки рук и ног. Он уже лежал, скорчившись, прикрывая лицо, а тяжёлые сапоги и валенки лупили по телу со всем отчаянием .
- А ведь никто не уверен городовой ли он, - продолжил комментатор, - Главное на ком-то злобу сорвать. А кто из этих юнцов вырастет? – и он указал, на пляшущих вокруг от восторга мальчишек, - Пошли прочь, сопляки!
- Народ озверел, - с ужасом на лице бросила быстро семенящая мимо дама из мещан, - Возле нас жил один околоточный. Явилась толпа, но самого его дома не было, так его жену тут же порешили, можете себе представить? А главное - двух детишек её. Грудного, так каблуком по темени! Это же куда годится, что с людьми творят изверги! – с этими словами она ускорила шаг «от греха подальше».
- Да, сплошь произвол творят, - продолжил словоохотливый человек, казалось любующийся сценой избиения, - Недавно подле дома моего орут «Ряженый с пулеметом на крыше!» Солдат какой-то, дезертир поди, тут же из винтовки на крыше кого-то уложил. Тот и упал вниз – вдребезги! Оказалось, что трубочист там работал. Так, тому дезертиру как с гуся вода: говорит, мол, важнее врага выявить вовремя, чем так обознаться.
Антон перекрестился. Избиваемый уже перестал двигаться и насильники нехотя разбрелись. Охотин подбежал к измятому скорченному телу. Человек дышал. Антон умыл его лицо снегом и тот начал медленно выплёвывать выбитые зубы, мешающие ему дышать. Использовать для этой цели разбитый в лепёшку нос он не мог.
- Считай – мертвец. Смотрите, молодой человек, а то и Вас могут... - всё также махнул рукой болтливый и пошёл прочь.
- Где Вы живёте? – спросил Антон, - Я отведу Вас.
Несчастный назвал адрес, еле ворочая языком, и Антон, подхватив под плечи, поволок его прямо по Невскому. Прохожие испуганно шарахались.
Когда Антон уже увидел дом на пустой узкой улице, где обитал избитый, неожиданно прозвучал грубый голос:
- Гляди, Антипка, узнаёшь нашего? Так енто ж ишо один ряженный! Неряженый ряженому помогать не станет.
- Поддай яму, Назар, поддай! – гаркнул второй.
Антон ощутил резкую боль в паху.
- Ломи яму!
Следующий удар пришёлся в лицо и Охотин опрокинулся на снег. В голове его мелькнуло: «Братья мои не дали бы над собой спокойно измываться таким подонкам». Эта мысль придала ему порыв энергии, исходящей из глубин подсознания и вызвала всплеск дремлющих инстинктов здорового взрослого мужчины. Антон машинально вцепился в палку, которая случайно оказалась рядом и двинул ей прямо в физиономию одного из негодяев. Тот взвыл от боли – конец палки был сломанный и острые концы обломка порвали его щёку, заехав в глаз. В тот же миг Антон умудрился заехать другим концом увесистой палки по кулаку второго, что тоже оказалось ощутимо. Трусоватый громила не захотел получить в глаз подобно напарнику и бросился бежать, бросив того, воющим от боли, вертящимся вокруг своей оси. Антон спокойно довёл раненного человека до его квартиры, вручил в руки растерянной жены и тут же удалился. Супруга избитого всё причитала: «Господи, что делается! Ведь он же никакой не полицейский вовсе!» Выйдя из подъезда, Охотин оглянулся, крепко сжимая палку, с которой уже не расставался. Воющий парень уже исчез. Оказавшись достаточно далеко, Антон приставил палку к стволу дерева и начал горячо молиться, глядя на Морской собор. Он горячо просил у Господа прощения за нарушение заветов Спасителя нашего. «Да, человек, намеревающийся пойти по пути иночества и такое сотворить!» - убивался Антон – «Поднять руку на ближнего своего! И если бы только руку, а то и дубину!» Не подозревал Охотин, что в тот вечер по столице уже стихийно организовалась травля офицеров. Это была буквально облава с разоружением и избиением, в случае сопротивления. То был лишь первый день – ещё без полной потери человеческого облика. Повсюду сновали мальчишки, вынюхивая людей в униформе и при оружии. Бравые погромщики тянулись по улицам немалой толпой и ускоряли шаг в направлении, указанном такими сорванцами. Иной офицер терялся и отдавал оружие добровольно, другой хватался за эфес, но обнажить шашку ему не давали десятки цепких рук. Охотин оказался свидетелем того, как у пожилого изувеченного войной капитана нагло и грубо отняли Георгиевское золотое оружие. Передвигавшийся при помощи костылей, не мог сопротивляться. Толпа не стала «марать рук» и устремилась дальше. Оскорблённый ветеран опёрся на стену дома и долго стоял с трясущейся от сдерживаемых рыданий челюстью, уронив костыль. Антон подошёл и почтительно подал ему костыль, пробормотав молитву, перекрестил его, попросив прощения. Старик разрыдался, упершись на Охотина. Вскоре он овладел собой и как можно спокойнее промолвил:
- Прости, сынок, меня, старика. Я больше не офицер.
- Вы самый настоящий офицер. Вы – воплощение защитника Отечества, - тихо и неуверенно возразил Антон и почему-то побежал вслед за бушующей толпой. Он не совсем отдавал себе отчёт в том, что повлекло его вновь смотреть на царящий произвол. Лишь в последний миг, когда дошло до дела он понял, что не владеет собой, но уверен в том, что Господь отвернулся от России в эти чёрные дни. «А брат Пётр, да и другие братья, бы раскидали всех тех подонков...» - стучало в мозгу Антона и ему хотелось оставаться не безучастным свидетелем произвола. Когда Антон ещё издали увидел, что возле Марсова поля толпа остановила офицера, срывая погоны, отнимая оружие, Охотин понял, что он не может оставаться в стороне. Пройдя недалеко в сторону приближавшегося Охотина, офицер извлёк маленький пистолет и застрелился на глазах у Антона. В глазах растерянного, неприметного человека было написано полное отсутствие страха и обречённость. Охотин ощутил, что и им овладевает бес и, что он ничего поделать не может. Творя молитвы, прося прощения у Господа за смертный грех, Антон вырвал оружие из руки умирающего, впившегося в рукоять мёртвой хваткой, и побежал дальше вслед удаляющейся толпе погромщиков. Те задержали ещё одного молодого штабс-капитана, который начал было отчаянно сопротивляться. Толпа заметно поредела, видимо часть свернула в другом направлении, но и ручищ семи крепких молодых заводских оказалось достаточно, чтобы обезоружить, пытавшегося выхватить шашку. Другой уже срывал с него погоны, а третий бил ногами в живот. Но тут среди пустых улиц стукнул гулкий выстрел, и пуля прожужжала над ухом одного из громил.
- Следующая пуля войдёт в твой лоб и вышибет твои куриные мозги, - медленно проговорил Антон, встретившись глазами с громилой, у которого от страха затрясся жирный вымяподобный подбородок, - Беги прочь, подонок, покуда не спустил курок!
Охотин младший был вовсе не уверен, что он сможет попасть не то, что в лоб, а вообще в него, хотя их разделяло не более пяти шагов. Он впервые в жизни сжимал в руке настоящее заряженное оружие. Семеро громил развернули к Антону свои круглые румяные физиономии со свиными глазками над редковатой рыженькой щетинкой, но в этот миг штабс-капитан впился железной хваткой в горло одного из обидчиков. Тот захрипел:
- Помогай, браток!
- Беги мразь! – закричал Антон, переводя ствол с одного на другого.
- Эй, солдатик, смотри, что с нами благородья творят! – взмолился один из заводских, увидев двух проходящих солдат при оружии.
- А ну, бросай свою игрушку, гад! – гаркнул здоровенный расхлёстанный, растрёпанный солдат, вскинув трёхлинейку на Охотина.
- Молися таперича, парнишка, - просиял громила, с которым Антон впервые встретился взглядом.
Со стороны заводского, в глотку которого вцепился офицер раздался хриплый стон.
- Брось винтовку, дезертир, иначе ему конец! – заявил штабс-капитан.
В этот момент солдат выстрелил, в плохо просматриваемого за тушей громилы, офицера и прошил грудь обоих навылет.
- Косой балбес ты, Филимон! – выругался второй - старший солдат, который до сих пор никак не проявлял себя.
- Поди сам попади так, - сконфузился резвый солдат.
Тут второй солдат резко выхватил винтовку из рук напарника со словами:
- Нечего народ свой калечить, дурья твоя башка. А ты, парень, тякай отседа, покуда я тебя не порешил, - добавил он, глядя на Антона, - Хватит крови. Правов её лить у вас нету. Вы все, убогие, прочь, чтоб за пределом Выборгской я вас не видал, ясно?
Шпана разбрелась кто куда, а Антон пытался помочь раненному офицеру, затыкая ему пулевое отверстие в груди, из которого хлестала кровь. Вскоре Охотин понял, что это уже бесполезно. Антон побрёл дальше, замечая, что редкие прохожие шарахаются о него и только тогда понял, что он всё ещё идёт с пистолетом в руке, оттопырив руку в сторону. Уже спускались сумерки, когда Антон увидел несколько подвыпивших человек, крушащих красивого двуглавого орла, украшающего вход в аптеку.
- Зачем же так, господа? – нерешительно спросил Антон, - Не хорошо же...
- Ну уж это Вы бросьте, сударь, уж такое, с позволения сказать, искусство защищать грех, - раздалась в ответ интеллигентная речь и Охотин с удивлением узнал в одном из вандалов «тонкой души» человека – Нарбута, которого он не раз видел в лазарете.
- Это же глумление. Оскорбление святого для русского человека...
- Может быть кое-кого из русских и оскорбит, но я, к прискорбию Вашему, жалкий литовец, - расхохотался Нарбут, не узнав Антона, - А эти «орляки» с петушинными башками возмущают мой утончённый геральдический вкус. Так что уж извиняйте, молодой человек, - расхохотался.
- Ступайте своей дорогой, милейший, - вставил второй и принялся с упоением крушить топором тонкую добротную работу.
Антон быстро зашагал прочь: «Что за этим стоит? Неприязнь к русской культуре? Зависть? Вековая вражда? Ведь это цвет интеллигенции...» Оказавшись в переполненном поезде, Охотин приложил губы к нашейной иконке – подарку отца Виссариона, и долго горячо молился. Вернувшись в Лазарет уже после полуночи, он обнаружил в кармане пальто всё тот же пистолет. «Кто знает. Может он ещё понадобится, не приведи Господь, в такую годину. Например, Евпраксеюшку защищать, или... Татьяну Николаевну» - подумал Охотин. В Лазарет проник слух, что возможно отречение. Никто не желал в такое верить. А спустя пару дней Антон плакал наедине с собой навзрыд от потери царя. Осознав факт свершившегося отречения, Антон Охотин говорил он сам себе, исступлённо крестясь: «Не желаю, не могу признать столь неумолимый ход истории! Это неверно! Просто подло, гадко! Никогда не смогу принять такое! Никто из нас, Охотиных, никогда уже не сможет быть спокоен и счастлив. Требование смотреть на революцию с нейтральной точки зрения просто напросто аморальны». Они пошли с сестрой в храм. У обоих были красные глаза от последней новости. Церковь заполняли окрестные крестьяне, большей частью в летах, и плакали буквально все. «Как-то мы жить дальше будем?» - повторяли они – «Отняли у нас царя-батюшку!» Антон погрузился в молитву, а выйдя из храма сказал сам себе: «Принять постриг и как можно скорее. Больше ничего не остаётся».
- Ты знаешь, брат, - вдруг сказала Евпраксия, - я услышала от Веры Игнатьевны, что совершили власти Синода «освобожденной России». Они вынесли из зала заседаний портрет Государя... По поводу смены власти в Синоде было сказано и некоторое количество модных словечек в адрес самодержавия. А уж Гедройц-то всё всегда знает. Она сама из левых, но очень осуждает. Предательство ей чуждо.
- Ты знаешь, что бы сказал на это отец Виссарион?
- Тебе виднее. Но теперь читается «О велицей богохранимой державе Российкой и благочестивом и благоверном Временном правительстве ея» вместо «О благочестивейшем, Самодержавнейшем, Великом Государе нашем» и это режет слух! Как-то больно укололо, что и Церковь тоже красное лоскутьё напяливает... А Государь уже забыт. Глядишь, а новое правительство и Церковь подменит.
- Отец Виссарион бы, по-моему, заметил, что такое поведение Синода есть отдалённое последствие зажатости Православной Церкви со времён Петра Великого. В Московской же Руси, Церковь непременно поддерживала монархию. Народ, в те более разумные времена, всячески поддерживал как царя, так и Церковь. Создавался взаимовыгодный баланс, не дававший разрастись феодализму, произволу, впервые нарушенный царём Петром. Создав очень жёсткую, хотя и менее совершенную и более антинародную политическую систему по образцу тогда более феодальной, чем Русь, Западной Европы, царь Пётр заложил в неё зародыш нынешней революции . А ретивость священника в том храме, сестра, не во благо. Чтоб на сугубой ектенье и Государя не помянуть... Оно грешно.
- Трудно не согласиться с отцом Виссарионом, мой скромный братец, - улыбнулась сестра.
Когда отрекшийся Николай Александрович прибыл из Ставки в Царское Село, на перроне были выстроены взвод капитана Аксюты и взвод запасного батальона стрелков Императорской фамилии штабс-капитана Апухтина. Он был также избран революционными солдатами, но будучи георгиевским кавалером, сумел настолько держать своих подчинённых в руках, что нижние чины ещё долго сохраняли остатки былой выправки и старых убеждений. Аксюта на приветствие Государя ответил вызывающе:
— Здравствуйте, господин полковник.
Апухтин постарался скрыться, чтобы не быть вынужденным ответить так же. В Александровский дворец был назначен комендантом штабс-ротмистр Коцебу, державший себя с большим тактом . 9 марта Царская семья была официально арестована. Новое правительство предписало произвести этот арест начальнику Петроградского военного округа генералу Корнилову . Вскоре после ареста Государыня столкнулась в коридорах дворца с полковником Кобылинским, присланным командовать царскосельским гарнизоном.
- Как он мог, Ваше Величество! Как мог он опуститься до такого! – воскликнул полковник.
- Кто? Вы о ком, полковник? – удивилась Александра Фёдоровна.
- Лавр Корнилов...
- Что Вы, полковник, Корнилов вёл себя в эти дни, как настоящий верноподданный, - ответила императрица, - Он не запятнал себя ничем, хотя и рисковал испортить свою репутацию в глазах многих. Уверена, что миссия тюремщика была генералу глубоко отвратительна. Лавр Георгиевич сказал мне: «Я никогда не был против монархии, так как Россия слишком велика, чтобы быть республикой. Кроме того, я - казак. Казак настоящий не может не быть монархистом» .
- Простите, Ваше Величество, но до меня уже дошли искажённые слухи, - развёл руками полковник Кобылинский.
- Как прискорбно, что они уже передёргивают очевидные факты, - вставил подошедший Государь, ставший теперь лишь «полковником Романовым», - Примерно то же было и с Распутиным, полковник.
- Прискорбно, как и то, что подлые изменники из петербургского гарнизона в награду за своё предательство теперь возведены на степень спасителей Отечества, Ваше Величество, - сказал Кобылинский, - Им гарантирована безопасность от германских пуль, дана прерогатива оставаться навсегда в столице .
- Россия оказалась на краю пропасти и в этом большая доля моей вины, - тихо произнёс Николай Александрович.
- Всё пока ещё поправимо, Ваше Величество. Вкусив беспорядка многие одумаются и проголосуют на Учредительном собрании за самодержавие, - попробовал улыбнуться полковник.
- Не могу более разделять Ваш оптимизм, - заметил Николай.
- Зато теперь я смогу полностью отдать себя работе в Лазарете, поскольку мои государственные обязанности у меня отняты узурпаторами, - со вздохом сказала Александра Фёдоровна, вымучивая улыбку, - запрещается пользоваться телефоном и вся корреспонденция подлежит контролю.
Из парка донеслись выстрелы. Оказалось, что толпа революционных солдат начала охотиться на ручных оленят, с которыми любили играть царские дети...
Вскоре за этими событиями Аркадий Охотин с Кириллом Ртищевым совершали прогулку неподалёку от Царского дворца. Настроение было отвратительным, но они уже подали прошение о возвращении на фронт, поскольку врачи обещали им выписку буквально на днях. Если Кирилла ещё беспокоила рука после сильной гангрены, то у Аркадий чувствовал себя здоровым до неприличия и начинал смущаться своего пребывания в тылу. Но былого рвения на фронт они уже не испытывали: присягать заново самозваному правительству не желали. Возле дворцовой решётки офицеры заметили несколько зевак. Оказалось, что Николай Александрович с дочерьми очищали парк от талого снега, что привлекло зрителей.
- Гляди, Харлампий, - говорил один солдат, праздно пялящийся на бывшего своего царя, - ежели ему дать кусок земли и, чтобы он сам на нём работал, так скоро опять себе всю Россию заработает. Ишь как пашет!
- Это он от сытой жизни так пашет, - скороговоркой бросила солдатам какая-то уличная торговка, - А дай ему волю – нас заставит пахать, а сам – только жрать, да водку хлестать.
- Нехорошо говорить так. Уважать своих царей надобно, - сказала было пожилая дама почтенного вида.
- Тебя не спросила! Ишь ты, язык распустила. Сама небось из них!
- Стыдно должно быть. Ведь ещё недавно вы все побоялись бы в глаза им взглянуть. Теперь они в беде, зачем же оскорблять? Я сама из разночинцев буду, не дворянка я, но никогда бы себе не позволила их унижать! Не заслужили они такого, – всё ещё пыталась призвать её к совести дама в летах.
- За что заключили-то государей в неволю? – поддержал её было старичок благообразно-крестьянского вида.
- Раз посажены значит, есть за что, Пахомий Северьяныч, - поучающим тоном сказал мужичок помоложе, - Хулигане сидят всякие. Отчего и им не посидеть? За грехи и сажають.
В это миг Николай выкатил на весеннее солнышко Александру Фёдоровну в стуле на колёсах – императрица совсем разболелась.
- Гляди-ка на неё! – развеселилась пуще прежнего торговка, - Как работать, так ноги у неё! А коль Гришку ей подай сюда, так и позабыла бы про болячки свои!
Эти комментарии привели растущую толпу в неистовый восторг, благо до членов Царской семьи было достаточно далеко, и они слов не слышали. Не заржали от слов торговки лишь два-три человека из пятнадцати. Аркадий стремительно подошёл к бабёнке и тихо сказал ей:
- Если я услышу ещё одно грязное слово из твоей подлой пасти в адрес этих людей – пеняй на себя. Не посмотрю, что баба!
- Ой, люди добрые! – неожиданно заголосила торговка слезливым тоном, - Угрожает нам, народу. Сам из офицерьёв царских поди! Ой, не видать свободы нам скоро!
- Ты чаво язык тут распускаешь, парень? Мы тебя тут быстро научим уму-разуму, - вступился за бабёнку крепкий коренастый мужичина, - Твои времена прошли. Теперь мы все равны, тон не повышай, так-то. Пошёл прочь!
- Гришку захотела что ль? – попыталась докричаться до царицы торговка, почуяв поддержку и безнаказанность.
- Заткни глотку грязную! – крикнул Кирилл, побагровев, опасаясь не на шутку, что до слуха Семьи донесутся эти слова.
- И ты туда же! – взъерепенился крепыш и двинул Ртищева в челюсть.
Тот почти увернулся и пропустил уже ослабленный удар, зато ответил более ощутимым прямо в нос противника, из которого хлынула кровь.
- Бей их, ребята, дворяне народу кровь пускают! – гаркнул кто-то и на офицеров навалилось около десятка зевак, в числе которых были и двое праздных солдат.
Офицеры защищались отчаянно и вложили всю злость за последние события в свои удары. Кое-кто из толпы уже сплёвывал в снег свои зубы, но умением драки оба офицера не обладали. Кулаки – не шашки и силы были слишком неравными. Неожиданно для себя самого, старичок из крестьян, почитающий Царя-батюшку, в порыве классовой солидарности, тоже приложил свой кулак к избиению двух молодых офицеров. Упавшие в мокрый снег, грязные Охотин со Ртищевым еле приволокли ноги назад в лазарет, и их выписка была опять отложена. Кирилл получил лёгкое сотрясение мозга от ударов сапогом в голову, а Аркадий был вынужден вставить несколько искусственных зубов и наложить гипс на палец руки. Состояние обоих офицеров было подавленным: их лиц коснулись кулаки и сапоги, что было несовместимо с офицерской честью. Но времена менялись...
- Эх, если бы не проклятая война, Кирилл, - рассуждал Аркадий, еле ворочая языком под распухшими губами, - нас бы с тобой могли направить на службу в страну грёз – Сиам! Это же сказочное место полное тайн, а Государь давно намеревался основать там второй незамерзающий «порт-артур». Не зря же мы поддержали сиамского короля не дав их колонизовать.
- Не уверен, друг мой, - ответил Кирилл, - Во-первых, Государь слишком великодушен и делал всё это для них, возможно, без всякой задней мысли. А во-вторых, британцы вряд ли бы дали нам спокойно строить там свой порт, ведь они рассматривают базы по всему миру лишь как свою прерогативу, данную свыше.
- Что ни говори, господа, а столица наша радует глаз, - упоённо рассуждал профессор философии в начале лета, стоя посреди гостиной Третнёвой, обращаясь к Борису и Ольге, - Всюду, прямо на улицах, народ с красными бантами на груди празднует свою победу. А мусор приберут скоро, как угомонятся. Столетия угнетения и вдруг – свобода, как не вскружить голову. Каждый день - новое торжество. То помпезная встреча прибывших из Европы товарищей-эмигрантов, то – похороны своих павших героев. С красными плакатами и знаменами маршируют не какие-нибудь, а Преображенский, Измайловский и Павловский полки! Наконец же, Россия наша в руках умных людей!
- А не пиррова ли «победа» Ваша? – мрачновато спросил вдруг Борис Охотин, - Победа чья? Вы - кадет, насколько мне известно, как и я сам. Похоже, что Вы несколько отстаёте от событий. Весной народ праздновал и я вместе с ним – самодержавие рухнуло и пришла долгожданная свобода. Но теперь я уже не обольщаюсь тем, что происходит вокруг. Идут нескончаемые митинги, на которых бесконечно повторяются избитые фразы о народном счастье и великом будущем России. От одного вида шествий с вызывающими оскомину плакатами тошно. И от раздувания величия Бабушки русской революции тоже. Керенский таскает старуху с собой по фронтам, где пред ней преклоняют знамена! Размещает её с собою в Зимнем дворце! Балаган! Как и эти милицейские – зачастую подростки, а то и бывшие воришки. Какой толк от такой полиции? Фарс! Революция уже в тупике, милейший профессор. Согласитесь, что не такой революции мы ожидали. А всё портит Керенский. Он довёл мудрого Милюкова до отставки, оскорбил Гучкова . Если Вы помните, до революции Керенский был известен в Думе лишь как истеричный крикун «партии левых ослов», как их называл тот же Милюков. Мелкий адвокатишка с повадками фигляра, он не обладает никакими талантами. Профан с непомерной самоуверенностью и наглостью. Но, жизнь показала, что именно такие качества выносят на самый верх. А ведь он стоит своего предшественника на троне – такая же серость. Но главное, что Керенский — завуалированный проводник идей крайне левых! Связующее звено — их шпион по сути.
- Но позвольте, Борис Гордеевич, - смутился профессор, - Александр Фёдорович, пусть не семи пядей во лбу, но и не это главное. Но какова в нём сила духа! Ещё в конце февраля он заявил в Думе примерно так: «С нарушителями закона (то есть с правительством) есть только один путь - физического их устранения! Я, господа, свободно могу говорить, потому что вы знаете: я по политическим своим личным убеждениям разделяю мнение партии, которая на своём знамени ставила открыто возможность террора... к партии, которая признавала необходимость тираноубийств ». Я слышал эти слова своими ушами и, согласитесь, когда в верхах сидел ещё старый деспот, следовало иметь огромное гражданское мужество, чтобы заявить такое с трибуны. Призыв к физическому устранения верхов империи! Смело, не так ли?
- Простите, профессор, но, по-моему, Вы недостаточно искренни перед самим собой. Ведь всем понятно, что царь полностью игнорировал любые выпады думцев и со времён войны можно было говорить всё, что угодно. Кстати, в Европе стало всё наоборот – с войны ввели цензуру. По своему скудоумию Николай, похоже, не понимал этого. Керенский, конечно, не дурак. Он очень вовремя надавил на Михаила Александровича, чтобы и тот отрёкся. Тем самым этот проныра заложил основу своего будущего республиканства. Временное правительство с первой минуты существования стало быстро эволюционировать, а точнее – деградировать – от конституционно буржуазного до почти социалистического, диктаторского. Чему радоваться прикажете?
- Хочется быть оптимистичнее... Парламентских методов борьбы хочется, гуманных...
- Методы Керенского налицо, - раздражённо парировал Борис, - Недавно некий военный врач попробовал было возражать речам Ленина с балкона Кшесинской. Тут же выскочили здоровенные матросы и за шиворот потащили врача в пустое здание цирка «Модерн». «Свобода на улицах столицы» называется... У газетчика такие громилы отнимают «недемократические» газеты и сжигают. Уже и финны упиваются своей автономией – мало? Русским в Финляндии запрещено уже устраиваться на работу... Не говоря о том, что финская молодёжь нередко вербовалась к немцам.
- Зато Временное правительство одобрило преподавание на украинском языке, чтобы неуклонно восстанавливать украинскую культуру. Шевченку вешают вместо царских портретов . Или Вам теперь и это не по душе? Вы правеете, Борис Гордееевич! Вам это не к лицу.
- Рада уже призвала к созданию союза народов России, требующих автономии. Пока прямо не говорят «отделяться»... Вас это радует? Молдаване, латыши, эстонцы, литовцы, грузины, крымские татары, хивинцы, бухарцы, буряты – держава затрещала и вот-вот рассыпется! Месяц-другой назад мне хотелось бороться с подобным сомнительным ходом «эволюции». Теперь уже поздно... И пошёл я тогда в Таврический разыскивать князя Львова. Дворец произвёл на меня ещё более тяжёлое впечатление, чем захламлённые улицы столицы. В помещении завис густой дух пота с махоркой, а ноги скользили по свежим плевкам и шелухе подсолнуха. Дышалось с трудом, стоял галдёж, нередко звучал мат. Не верилось, что совсем недавно здесь давали чудесные симфонические концерты и Колонный зал заполнялся любителями музыки из дворян, промышленников, разночинцев. Мы с Ольгой любили бывать там… Случайно наткнулся я на кабинет эсеровской фракции, где увидел и тут же узнал энергичную коренастую фигуру Гоца , который поправляя свои длинные волосы, о чём-то толковал с солдатами и матросами. Подумалось, что эсеры держатся на таких бравых ребятах, а не на керенских. В следующий миг я наткнулся на эсеровского лидера Чернова, который меня узнал и любезно поздоровался. Это, всё же, человек общества – осенённые благородством черты лица с высоким челом. Оратор, равных которому сейчас нет. Но нет в нём непоколебимости. Вокруг же таких как он – один сброд – лузгают, плюют, харкают.
- Позвольте не согласиться: это же просто народ. Неотёсан пока ещё, диковат.
- Достойный крестьянин никогда не стал бы так под себя гадить. В избах и деревнях традиционных чисто. Это – люмпенизованная публика со столичных окраин. Именно они засели в Таврическом, они – движущая сила той низовой революции, которой стал потакать Керенский, испугавшийся их силы. Заигрывает с ними с мая. Тот же Чернов – туда же. Нет в них силы противостоять натиску Совета рабочих и солдатских. Вот в чём беда. А кадеты сдались ещё раньше – где теперь тот же Львов? И не мне Вам объяснять всё это. Спросил я у Чернова, как найти князя Львова. Тот с очень искренним видом начал уверять, что никак не может знать. Что же ждать от правительства, которое неизвестно где находится? Прячется от своего народа? Встретил я лишь чернобородого угольноглазого Владимира Львова, славящего, как Вы знаете, экстравагантностью и поспешил ретироваться. Сумасшедший дом!
- Да, не могу не согласиться, что Керенский слишком много уступает ультралевым. Нам нужны новые цезари, Борис Гордеевич.
- Вспомните лучше, как некогда сказал Антон Павлович: «Вам понадобились великаны. Они только в сказках хороши, а так они пугают».
- Да уж, Борис, хочется уже спокойной жизни, - вздохнула Ольга, - Поспокойнее на улицах стало, но всё ещё бояться люди неожиданных визитов каких-то солдат якобы что-то проверяющих, а на поверку – просто грабителей. А жаловаться-то и не кому. Живём с весны в страхе. В Ораниенбаум месяц назад приехали от имени Петроградского совета и стали откровенно громить и грабить дворец – ужас! Ну, да ладно. Прошу за «революционный стол», дорогие гости. Да, да! Времена декадентских «чёрных столов» прошли.
Гости рассаживались за неожиданно роскошным для такого времени столом, уставленный исключительно красными и розоватыми яствами.
- Господа! Дети мои! Великая радость! – прозвучал вдруг зычный голос отца Валентина, - Церковь наша может праздновать свободу, господа! Возврат к былому могуществу и институту патриаршества!
- Великие дни, отец Валентин, - с обычной глумливой усмешкой откликнулся философ.
- Дай-то Бог, Отец благочинный, - со странной улыбкой сказал Шкловский.
- Либо Вы, батюшка, непомерно наивны для Ваших лет, либо Вы, простите, большой лицемер, - холодно заметил Борис, - Неужели Вы и в самом деле верите своим словам? Что всё будет именно так и наступит эдакая допетровская идиллия – рецидив безвозвратно ушедшей Московии? Да только для такой идиллии необходим царь, батюшка. Обязательное условие. Вас послушать, так уже чуть ли не возврат к древлеправославию наблюдается.
- Нет, сын мой, не возврат в прошлое, а скачок в светлое будущее Церкви нашей: произойдёт выбор патриарха при сохранении Синода и многих прежних установок... – растерянно пытался оправдаться священник, - Идёт единение Церкви с Временным правительством.
- Вам, как говориться, виднее, - насмешливо прервал спор Охотин.
- Не бойтесь, господа, здесь не только одна свёкла с кетой. Под свекольной шубой прячется и зернистая икра вполне «декадентского цвета». Торговый дом «Дейч и К». Это, чтобы никто не заявил, что «революционный стол» априори дешевле «чёрного». Пирогами, правда, не порадую: дрожжи совсем исчезли с прилавков, - продолжала щебетать хозяйка.
- Стол просто великолепен, Ольга Николаевна! – воскликнул профессор, - Да ещё по нынешним временам, когда извозчик от Николаевского до Балтийского вокзала по три целковых дерёт. Подумать только!
- Что делается в городе, - поддержал эту мысль Калистрат Зуев, - утренняя почта доставляется к вечеру, да и то ещё хорошо, что вообще доставляется. В столице не хватает ассенизационного обоза!
- А на спальные плацкарты теперь многодневные очереди, господа, - разводил пухлыми руками отец Валентин, поправляя салфетку на мясистой шее, - остаётся третьим классом...
- В первой половине апреля в Питере совершено около трёхсот ограблений квартир, Ольга Сергеевна. Будьте осторожны. К лету обещали рост случаев разбоя, - вставил вечный студент Шкловский.
- А на Лиговке последнее время, не таясь, продают порнографию, - степенно заметил поэт с давно обрюзгшим лицом, подливая себе коньяк.
- Более того, - немного смутившись, потупив взор, вставил отец Валентин, - в кинематографе на Рождественской крутят богохульную фильму «Жизнь Христа» с приманкой на афишах «прежде запрещённая».
- К чему мы идём? – риторически вздохнула Ольга.
- Одно мне не понятно, - сказал Борис, - Как получилось, что кадетская партия – сливки нации - добровольно уступает власть какому-то сброду, Совету?
- А что вы думаете, господа, о Ленине? – спросила Ольга.
- Этот негодяй просто глумиться над державой, используя уже завоёванные свободы и «слова» - прежде всего, - зло бросил Охотин-Старший, - В любой старейшей западной демократии его бы давно упекли за решётку!
- Борюшка, твоё мнение мне известно, я обращаюсь к гостям.
- Да этот маньяк и самим рабочим давно опротивел, - махнул рукой философ, - Дело большевиков дискредитировано им бесповоротно. Считайте, что мы присутствуем в дни агонии целой партии. Над ним уже смеются.
- Не разделяю Ваш оптимизм, господин профессор, - пристальный взгляд Шкловского встретился с искрящимися глазами, пригубившего уже второй стакан коньяка, философа.
- А где Ваш «друг» Жирнов, позвольте спросить? – осклабился профессор.
- В самом деле? – добавила Ольга.
- Давно ни слуху, ни духу, - ответил Яков, - По-моему он склонен сочувствовать эсерам, а то и большевикам.
- Забавно, что большевики выражают свои «братские чувства» весьма избирательно. Братья для них одни немцы, - усмехнулся Борис, - Почему-то рабочие и солдаты Французской республики – не братья, не слышно таких заявлений в их газетёнках. Американская демократия и вовсе для них не существует...
- Всё это так, Борис Гордеевич, - вальяжно откинувшись на спинку стула, промолвил философ, - но согласитесь, что отказ Временного правительства обнаглевшему финляндскому сенату в расширении его прав – дело политиков решительных.
- Да что Вы, - отмахнулся Борис, - Просто Финляндия отказалась предоставить полные права евреям, иначе бы и не посмели перечить финнам. Теперь же, финны скомпрометировали себя в глазах передовой общественности Запада антисемитизмом.
Прозвонил электрический звонок и в дом вошёл исхудавший, бледный, мало узнаваемый Истомин.
- Рад видеть Вас, Нил Капитонович, - несколько натянуто сказал Борис, вымучивая улыбку.
- А я вот думаю, уж не последний ли раз созывает гостей Ольга Сергеевна, ну и не преминул зайти мимоходом, - начал Истомин, - Времена меняются...
Лицо Ольги несколько вытянулось при словах «не в последний ли раз».
- Господи, что у Вас с рукой, Любомир Вячеславович? – охнула Ольга.
- Подстрелили слегка. Вот и подумал: что делать на фронте дальше убеждённому монархисту, который не может толком держать оружие? Добровольно ушёл на фронт, сам и вернулся. Думаю, что простительно, - Любомир не захотел уточнять, чья именно пуля надолго подпортила функции его руки.
- Согласитесь, Нил Капитонович, что и Вам должен быть неприятным факт отката конституционалистов, выпадение из правительства таких сил, как Львов, Милюков и Гучков? – спросил Борис.
- Не согласен, Борис Гордеевич, поскольку именно они – творцы революции. Они предали своего Государя в тяжёлый момент истории, а не ультралевые. Тем нечего было предавать. На то они и «ультра». Признаться, не пойму, чем Вам может импонировать этот Милюков, про которого все соглашаются, что у него внешность учёного прусского генерала, одетого почему-то в штатское. Невысокий лоб со всеми признаками твёрдости.
- Можно сколько угодно злопыхать на этих людей, но согласитесь, что они намного более умные политики, чем смещённые царские министры, - снисходительно улыбнулся Охотин.
- Я бы уточнил: более хитрые и неразборчивые в средствах достижения успеха. Начать бунт в момент войны в столице я бы не назвал ни умом, ни «разборчивостью».
- Нил Капитонович, но возьмите того же Василия Маклакова. Этот человек просто гениален! Он спрогнозировал, что именно разогнанная Дума и станет всесильной с момента разгона. Потому, что вся Россия заговорит, мол, за что её распустили? Он заявил, что сами же царские министры после такого будут упрашивать думцев вернуться.
- В истории чаще встречаются гении зла, чем добра, Борис Гордеевич. Но всё это дело прошлого. А разве не возмутительно то, что узурпаторы власти совершили, уже угнездившись в правительстве?
- Что Вы имеете в виду? – вздёрнул брови профессор.
- «Чрезвычайную следственную комиссию для разбора преступлений свергнутого правительства». Фарс, затянувшийся надолго . Да только «показательный суд» над оболганной Императорской фамилией и их «приспешниками» не вышел. Ещё сохранились честные судьи, которые не позволили подтасовывать факты. Новая верхушка ещё не успела перевоспитать их должным образом. Примечательно, что сначала всё судебное разбирательство основательно цитировалось в печати. Но постепенно честные судебные исполнители приходят к выводу, что состава преступления-то и нет. Судебный процесс в тупике, но это не помеха! Самое главное, что левое общественное мнение непоколебимо. Вот что важно – сохранить в сознании народа миф о том, что Царское Село стало обителью разврата и измены!
- Ну уж это Вы утрируете, сударь, - с пафосом возмущения произнёс профессор.
- Нет, господа, нисколько не утрирую. Всё это отражено в печати, но только ограниченно, не во всей, не в широкой . Вот в чём хитрость. Не удалось доказать ни измену «царицы-немки», ни якобы частые оргии фрейлин и прочих с Распутиным. Не найдены ожидаемые чудовищные запасы вина, которым якобы упивался Распутин с участницами оргий. Полное фиаско! Но народ в массе своей так и не узнал истины и остался в «счастливом» неведении . Отменный демагог Керенский демонстративно вдохнул: «Слава Богу, Государь невиновен».
- А я ничего иного и не жду от этого типа, - брезгливо поморщился Борис.
- Результаты судебного разбирательства опубликованы так и не были: слишком уж опасалось Временное правительство «праведного гнева» Совета, усилившегося к лету. А какой «благородный жест» совершили узурпаторы, когда осознали провал комиссии! Они снизошли до позволения Государю и Государыне вновь находиться вместе...
- Вы забыли добавить «бывшим», - раздался под боком у Нила ровный монотонный голос вечного студента Шкловского.
- А Вас я и не спрашивал, любезный, - резко оборвал его Истомин, - У власти оказались ни к чему не способные авантюристы. Возьмите хотя бы Родзянко. Этот мечущийся политикан всю свою карьеру выказывает полную несостоятельность как руководитель. В момент отречения он предлагал трон Феликсу Юсупову ! Подумать только! А ведь это само по себе преступное предложение: убийце Распутина, пытавшегося якобы этим спасти монарха!
- Что же, гости понемногу собираются, - улыбнулась хозяйка салона, - Думала, что уж совсем никого не будет. А вот и господин Сновидов! Как Вы потемнели от солнца пустыни! Он нам расскажет о своей туркестанской экспедиции, господа.
- А вы вспомните, что говорил ещё Николай I, - не унимался возбуждённый Истомин, - и этим всё объясняется: конституционная монархия «...изобретена для жонглеров и интриганов. Я могу понять монархический и республиканский образ правления, но конституционный для меня непонятен... Это фокусничество. Если бы мне, в качестве частного человека, приходилось бы выбирать местожительство, то я предпочел бы республику, ибо этот образ правления лучше всего гарантирует права граждан. Но он подходит не для всех стран. Нужно держаться освящённого временем».
- Любомир Вячеславович, - ворковала Третнёва сладким голоском, - ну сколько можно о политике, умоляю Вас!
- Уж позвольте, Ольга Сергеевна, уж помилуйте, но в такое время не сказать всего, что думаешь и знаешь – грех. Вскоре после отречения Керенский распорядился выкопать гроб с телом Распутина и привезти его в Петроград. Привезённый гроб заколотили в деревянный футляр от рояля и несколько дней прятали в придворных конюшнях на Конюшенной. Не дикость ли? Не отдаёт ли мистическим душком варварских дохристианских времён? Потом Керенский велит тайно зарыть тело Распутина в окрестностях Петрограда, чтобы не осталось вещественной памяти о нём. Так - по версии официальной. Что за всем этим изуверством стоит на самом деле можете лишь догадываться. Говорят, что когда Распутина везли за город, испортился грузовик и было решено сжечь тело. Благо бензина хватало... Что на это скажете, поклонники Сашки КерЕнского?
- Ну положим, себя к таковым не отношу, - поморщился Борис, - Профессор тому свидетель.
- При этом очевидно рухнул миф о принадлежности Распутина к секте хлыстов. Все мифы лопались как мыльные пузыри, один за другим. Сам профессор по кафедре сектантства Московской духовной академии Громогласов, изучившив материалы следствия и всё, написанное Распутиным по религиозным вопросам, не усмотрел в том ни малейших признаков хлыстовства. Не подтвердились и слухи об огромных денежных средствах Распутина. Эти факты вам ни о чём не говорят, господа? Под властью какого проходимца мы в данный момент находимся? – вопрошал разгорячившийся Истомин, утирая пот носовым платком, - Впрочем, и Великий князь Кирилл Владимирович, прибывший лично в Думу приветствовать захват ею власти, ничуть не лучше того же изменника масона Керенского. Кирилл явился во главе морского караульного отряда с красной розеткой на груди и потребовал отставки Протопопова . Никто не возражал сместить такого министра, но и это дела не меняло: князь запятнал себя и свой род. А взять полковника Энгельгарда – ярого поборника новой власти, и университетских профессоров, празднующих революцию без удержу, - Нил хитро покосился на философа, - Впрочем, если уж из казаков такие иуды, как болтун и политический авантюрист Караулов появились, то что ждать от столичных интеллигентов. Всё гнилое нутро в такие чадные деньки всплывает наружу. Возьмите того же красавца актёра Мамонта Дальского. Вчера он – любимец публики, сегодня – грабитель с большой дороги . Преобразившись, он сделался анархистом, главой одной из банд.
- Что бы Вы ни говорили, - завёлся обиженный философ, - а фигура Керенского достойна внимания и уважения. Ведь его одобряет большинство. Не следует ли с этим считаться?
- Большинство в этой стране – отсталая необразованная масса, которой разрушители устоев сумели внушить, что думцы лучше царя, - рассмеялся Нил, - А как вопили: Царизм готов на постыдные сепаратные переговоры! Необходимо остановить этот позор для России! А что сделали ещё до отречения «союзнички» ?
- С того момента, когда весть об отречении пришла в Петроград, Милюков выступил с речью перед многотысячной толпой в Екатерининском зале Таврического дворца. Пред этим разношёрстным сборищем он объявил, что уже создано новое правительство. «Кто выбирал вас?» - голосили с мест. Милюков произнёс слова, ставшие знаменитыми: «Нас выбрала русская революция!». Имена князя Львова за то, что он князь, и Гучкова вызывали протесты, а имя Терещенко - недоуменные смешки. Но заявление, что министром юстиции будет Керенский, встретили аплодисменты. Далее Милюков заявил, что власть перейдет к регенту в лице Михаила Александровича, что Наследником будет Алексей. Социалисты стали бурно протестовать, - вставил Борис, - Именно в ответе Милюкова в тот момент проявилась его дальновидность: «Вы не любите старую династию, может быть, и я её не люблю. Но дело не в том, кто что любит... Если мы будем спорить вместо того, чтобы сразу решить, Россия очутится в состоянии гражданской войны и возродится только что разрушенный режим».
- К Вашему сожалению, Борис Гордеевич, не все тут принадлежат к поклонникам талантов Милюкова, которые сводятся к умению критиковать других и интриговать, - усмехнулся Истомин, - Оглашенная российская интеллигенция погубит сама себя . Вот увидите. Узурпаторы власти, захватив её, тут же проявили своё истинное лицо с тягой к репрессиям: в Петрограде закрыты право-монархистские газеты, в их числе и «Земщина» Маркова-Второго, произведены обыски у многих деятелей правого движения. Арестованы Дубровин, Тиханович-Савицкий и другие черносотенцы. Неделю назад в Петроград доставлен арестованный Марков. Это ли «свобода» хочу я вас спросить?
- А что Вы имеете против интеллигенции, собственно говоря? – возмущённым тоном спросил Яша Шкловский.
- Ничего, молодой человек, - ответил Истомин, - Но себя к таковой причислять не имею желания. Хотя, почитаемый мною Чехов, высказал занятное суждение об этих людях, могущих много мечтать, но боящихся действовать, не способных управлять. Чехов умилялся судьбам этих часто бесполезных, истеричных людей, жизнь которых сводилась к «разочарованию, упусканию возможностей и полной бессмыслице». Но оригинальность мысли Антона Павловича в заявлении того, что «благословенна страна, рождающая именно таких, а не сильных и годных на всё. Эти слабые, но чистые сердцем люди в поте лица изобретают новые миры, которые на деле никогда не могли бы построить». Тем не менее, Чехов одобряет само их существование этих людей, как некую надежду на лучшее будущее для всего мира. Антон Павлович не сторонник беспощадного закона эволюции – «выживает сильнейший». Всё это так, да только в короткий послечеховский период интеллигенция выродилась окончательно и уже способна только на зло.
- Вы во многом правы, Нил Капитонович, - громко произнёс Борис, - Деградация нашей культуры налицо: в ней начинают заправлять кубо- и эгофутуристы и прочие экстремисты от искусства. Возьмите хвалёный новый богемный ресторанчик «Привал комедиантов». Успех его немыслим, но он - лишь бледная тень былой «Бродячей собаки».
- Куда уж дальше идти, Борис, - добавила Ольга, - Небо у них уже названо «трупом», звёзды – «гнойною сыпью ». Недаром первый сборник русских футуристов самодовольно ими назван «Пощёчина общественному мнению».
- К лешему этих футуристов, Оленька, приступим к застолью, дамы и господа, - сказал Борис, - В чём полностью согласен с Вами, Нил Капитонович, что во Временном правительстве в настоящий момент собрались негодные к управлению людишки.
- А кто из левых вообще был годен? Вы почитаете Милюкова, допустим. Человек неглупый, патриот по-своему. Но одного мало. Это же не монархия. Кто же ещё? Взять Евгения Трубецкого - основателя Ваших кадетов, Львовых - идеалисты, утописты, кто угодно, но не политики. Трубецкой по-своему честный человек, знавал его, с большими философскими познаниями, но политически просто наивен. Но истинных патриотов среди левых просто быть не может. Вся атмосфера Серебряного века была ожиданием чего-то небывалого, перемен, что породило кастовость избранной интеллигенции и неизбежное отторжение ею инакомыслящих. Оставаться патриотом в понимании монархическом стало дурным тоном.
- Согласен. Трубецкого прозвали Гамлетом русской революции. Он мне честно заявил, что вряд ли сумеет стать министром... – добавил Охотин.
- Давайте честно признаем, господа, что старая Россия безвозвратно покончила с собой, - улыбнулся Шкловский.
- Это Вы сами себе признавайте, господин студент, - резко оборвал его Нил.
- Что печально, дамы и господа, - произнёс профессор Сновидов, - принцип, восходящий ещё к Лао-цзы: «Чем хуже - тем лучше» (тогда он был уместным) стал, увы, одним из принципов разрушителей России и число людей, которые придерживаются такого мнения, растёт неуклонно. Ещё один излюбленный сейчас перл: «Бог не выдаст, свинья не съест»...
- Мне не терпится услышать о результатах Вашей экспедиции, Ардальон Иванович, - звонко сказала Ольга.
- Право, Ольга Сергеевна, и рассказывать-то нечего, - отозвался Ардальон, - Денег у нас было в обрез, а потом оказалось, что и времени уже не хватает, что в стране развал и в Ташкенте уже назрел красный переворот. Пришлось сворачиваться и возвращаться. В одном я теперь уверен: Туркестан хранит немало тайн очень древней буддийской культуры. Надеюсь, что мои знания будут востребованы и при демократическом правительстве. Хотя, признаться, кое в чём я уже разочарован. То, что Петроград всё более напоминает неумытую деревню ещё не самое страшное. Боюсь, что скоро не станет денег на оплату труда учёных мужей. В стране становится всё меньше денег на оплату труда рабочих, требующих повышения. Забастовки стали официальным правом пролетариата и грубо пресекать их никак непозволительно по закону. Фабрики останавливаются. Уже возникли требования огосударствления заводов .
- Вот именно – останавливаются, - продолжил Любомир, - В то время, как на фронте идёт натиск противника, на военных заводах и железных дорогах в порядке вещей случаются забастовки. Такое возможно только в России! «Отсталый» царизм сумел только что преодолеть экономические трудности и отставание в вооружении, но узурпаторы власти умудрились всё разрушить за три месяца! От подобной золотой реки переводов капиталов и дальнейшей закупки вооружения «союзники наши» лишь хотят протянуть войну как можно дольше. Янки начинают обогащаться на войне, а Германия, Австрия и Россия неуклонно чахнут. Англия вполне довольна положением вещей.
- Ну будет вам от политике, - громко произнесла Ольга, - Слышали ли вы, господа, что недавно снят запрет с «Саломеи» Уайльда и многие театры бросаются ставить пьесу?
- Уж слишком противна она православию, - важно вставил отец Валентин, - не одобряю.
- Ещё и кровопролитие оправдывает – в самый раз для революционеров, - хмыкнул Борис.
- Но важен же культ эстетики, вот в чём смысл произведения, - улыбнулся Сновидов, - образ Саломеи отрицает привычное социальное место женщины и в этом новаторство.
- Какое уж там новаторство? Когда творил Уайльд? – удивился Яков.
- Если у нас не издавалась, да и Запад замалчивал – то это ново. Отыщут новую поэму Гомера – тот же эффект будет, - засмеялась Ольга.
- Но не «новаторство» же...
- Александр Блок буквально одержим образами Саломеи и Клеопатры! – воскликнула Ольга.
- Нет тут нашей Аглаи, - посмеялся Борис, - Она бы доходчивей пояснила. А Блок твой со своей «Незнакомкой» - завуалированный эротоман.
- Фи, как грубо, - надула губки Ольга.
- А последователей вашего Уайльда давно уж полный Петроград, - вставил Нил.
- Что Вы имеете в виду? – вскинул брови философ.
- Таврический дворец давно уж порочен стал. До того, как его обгадили «творцы нового общества», - усмехнулся Истомин, - С пятого года в парке, что за дворцом начали собираться столичные мужеложцы во главе с Кузминым. Достоверно известно. Разве не так, господин Сновидов?
- А что это Вы ко мне вдруг обратились? Я – известное дело по женской части, – засмеялся Ардальон Иванович, - А в банях они спокон веку встречаются .
- Всё это так, - добавила Ольга, - Если наш Кока просто бравировал для эпатажа, желая быть в струе, то у господ круга Кузмина давно рыльце в пушку. Это неуклонно становится бонтоном с пятого года.
- И началась пропаганда прозелитизма. Их излюбленные места для «эскапад» уже ни для кого не секрет. Некоторые бани специализируются на таких посетителях, - с неприязнью сказал Истомин, - Полиция закрывала глаза, как и Церковь. Дозакрывались. А беспристрастным описанием однополой любви без малейшей ноты осуждения Кузмин, вне сомнений, бросил вызов обществу.
- Это было смело – заявить, что такая любовь не порочна, но нравственно и этически допустима, а порою и выше привычной, - заметил Сновидов.
- Убийцы и воры тоже бывают смелыми, сударь, - нахмурился Нил, - Им посвящают стихи и романы во все века. Я бы уж скорее благородному пирату-мстителю посвятил...
- Возникло целое общество «Друзья Гафиза», которое стало собираться в квартире Вячеслава Иванова. Среди дружков Кузмина там выделялись неплохой музыкант Нувель – такой же давно, как и сам Кузмин, но появился и соблазнённый ими неплохой живописец Сомов. Крутился с ними и Бердяев . Впрочем, насчёт него утверждать ничего не могу. Скорее – Городецкий с прозаиком Ауслендером были с ними связаны, - продолжил Ардальон, - Единственная женщина, принятая в их круг, была Зиновьева-Аннибал. Все они сходили с ума от книги Кузмина «Крылья». На встречах гафизитов было положено «предаваться дионисийству», то есть пить вино, играть на флейтах, флиртовать, читать свои дневники и стихи. Иванов, как поклонник античности, приветствовал дионисийскую сторону в своем жилище, но Кузмин и его друзья наслаждались именно эротической атмосферой, а до древнегреческого антуража им было мало дела. Всё это происходило, кстати, неподалеку от Таврического сада, как они говорят - «Тавриды». Сейчас уж боятся туда нос показать. Под открытым небом уж больше не фланируют.
- Ваша осведомлённость поражает, Ардальон Иванович, - улыбнулся Нил, - теперь дворец в прямом смысле грязен стал – в хлев превратили строители новой жизни. Впрочем нет: дворец и само присутствие в нём думцев с их грязными сплетнями в адрес Царской семьи и русской армии испачкало залы Таврического гораздо раньше.
- В 1906 году «Крылья» издал Брюсов у себя в Москве. Это был год торжества демократии, а потом Столыпин несколько охладил пыл подобных издателей. Вовлечение неофитов шло «на ура»: Сомов через Кузмина, как позже и Чичерин , а Дягилев, Нурок и, вполне возможно, Философов – стараниями Вальтера Нувеля, с его обликом кавказского типа. Обо всём этом мне поведал мой друг Александр Бенуа, - продолжил Сновидов, - Встречался я с Альфредом Нуроком. Занятный тип с мефистофельским ликом и сардонической усмешкой.
- Так, значит Вы не оригинальны, Ардальон Иванович, - с деланным разочарованием рассмеялась Ольга.
- Я и не претендую. Нурок великолепно владеет русским, французским, английским и немецким, не имея узнаваемого особого акцента ни в одном из этих языков. Норовит прослыть порочным, новым де Садом, но, как мне показалось, он человечен. Тем же грешит и Кузмин с мефистофельщиной и байками о том, что ему уже сотни лет отроду. Нурок, конечно же, любитель Бердслея.
- А кто из них – не любитель, позвольте спросить? – рассмеялся философ.
- Своим ореолом тайны они и привлекали Коку, - вздохнула Ольга.
- Так, с подачи кузминского пера русская баня стала «светлым царством свободы», а её завсегдатаи – «провозвестниками неслыханной новизны» и невиданных сияний». Каково? – рассмеялся Ардальон.
- В более здоровые времена подобных суъектов именовали «пакостниками и дегенератами», - добавил Любомир, - Они становились изгоями.
- Петербургские газеты годами писали о «проблеме женской проституции», а после публикации «Крыльев» заговорили и о мужской, - усмехнулся философ.
- А ещё дружки Кузмина с Нувелем создали секретный «Храм эроса», куда пускали любопытных за деньги. Стены его увешаны французскими и прочими гравюрами соответствующего содержания, на столах лежат европейские порнографические еженедельники. Преобладают в этом храме посетительницы слабого пола - вот, что примечательно, а председательница общества и хозяйка дома – некая баронесса Эн, - посмеялся в усы Сновидов, - А иногда там танцуют в весьма эротической манере как девицы, так и юноши и почти обнажённые.
- Чему удивляться, когда Первая ракетка России во всеуслышание восхваляет Уальда . Но Ваш рассказ подразумевает, что Вы видели это заведение своими глазами, не так ли? – спросил Нил.
- Почему бы и нет? Я любопытен.
- Я спрашиваю потому, что в те годы много писали о таинственной «Лиге свободной любви», запугивая ею почтенных родителей. Была ли она на самом деле?
- Кто знает? Может и по сей день есть? – криво усмехнулся Сновидов, начиная ненавязчиво перебирать клавиши огромного чёрного инструмента Третнёвой.
- Чтож, Вы тут наигрывайте на роялИ, а мне пора по делам, - откланялся, раздражённый и чрезмерно взвинченный лицезрением самодовольных физиономий, Истомин.
Когда последний гость ушёл, Борис Охотин со смехом рассказал Ольге, как ещё в апреле Милюков осмелился заявить, что победа Февраля не обошлась без германских денег, на что Керенский закатил при всех истерику: «Ка-ак?? Что-о Вы сказали? Повторите!» Милюков, любимец Бориса, смело повторил сказанное, мол, это ни для кого не тайна (Боря умолчал, что его тогда неприятно задели слова своего политического кумира). «После того, как господин Милюков осмелился в моём присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, надругаться над святым,» – возопил Керенский, дав петуха, - «я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться!» И, швырнув портфель на стол, умчался из зала заседаний. Он был уверен, что за ним побегут, а в первую очередь – Терещенко с Некрасовым, но не дал себя удержать и сел в автомобиль. Такой финт ослабил позиции Милюкова и резко возвысил Керенского.
36. «К позорному столбу!»
«Революцию можно определить и так: это момент, когда за преступление нет наказания».
А. Солженицын
«Славьте, други, славьте, братья,
Разрушенья вольный пир!»
Ф. Сологуб
По питерской мостовой шагали вооружённые не то солдаты, не то бродяги весьма странного вида, иные даже в одном исподнем. Часовые на своих постах сидели с козьими ножками в зубах верхом на табуретах и трепались с девицами сомнительного вида. Вся эта публика с достойным усердием лузгала семечки, шелуха шуршала под ногами. У проходящих мимо археологов и историков неизбежно возникал вопрос: «Когда, лет эдак триста спустя, будут производить раскопки, будет ли правомерным называть слой с февраля 1917 года «культурным»?» Растерянно бредущей по улицам столицы Настасье, неустанно продолжало казаться, что всё это не иначе, как дурной сон. Летнее солнце припекало нещадно. Мимо с рёвом промчался бывший царский автомобиль, изрядно обшарпанный за истекшие месяцы. В подобных «транспортах» гоняли чубатые матросы с закатанными рукавами, а то и в одних тельняшках, с играющими мускулами в татуировках. Рядом сидели размалёванные «матросские мадонны» с цигарками, зажатыми густо накрашенными губами, в самых экзотических одеяниях. На стенах колыхались слои кое-как наклеенных изодранных объявлений, под ними валялись отбросы вперемежку с какими-то дремлющими бродягами.
- Какая краля! – масляный голос над самым ухом Ртищевой после протяжного выразительного присвиста вывел её из странного состояния, - Поди сюда, моя цыпка!
Лишь в последний миг Настасья заметила, что она окружена такими же матросами, каковые гоняют на автО, и осознала – бежать бесполезно.
- Что вы хотите... – еле выдавила из себя модное словцо, - товарищи?
- Ты нам не товарищ, барыня ты, - хохотнул здоровенный детина с пышной русалкой, вытатуированной на мясистой ручище, - Тоже мне – тава-а-арищ.
- Чего тебе терять, барыня, поди не девка давно? Пойдём с нами, - более миролюбиво предложил другой матрос, дыхнув на Ртищеву густым перегаром.
- Ты ещё на колени встань перед ней, Агапка. А куда она денется? – хмыкнул первый.
- Ух ты! – гыкнул третий, резко ткнув мясистым пальцем в грудь Ртищевой.
- Я тороплюсь, товарищи, меня дома муж ждёт, - быстро проговорила Настасья, готовая расплакаться от такого унижения.
- Поговори мне ещё здесь. Видно было, как ты торопилась, как пялилась вокруг. Да ты не тутошняя, какой те муж. Врёшь ты всё. Ну а коль и ждёт, так подождёт. Думает на простачков напала, - бросил первый, пощёлкивая пальцами.
- Да ладно, братки, гляди – она уж расплакаться готова. Ты уж, барышня, не попадайся на пьяную руку, - всё ещё миролюбиво вставил второй, - По мне, так посисястей надо бы.
- Какая она те, Памфилыч, «барышня»? Дурак ты пьяный. Годков-то ей поди не мало. Небось сама будет рада. Скоро кто на неё глядеть станет? Пошли с нами, не ломайся. Мы же не звери какие, - сказал четвёртый.
- Победивший пролетариат не просить должОн, Софрон, а повелевать, - высказался третий, порыгивая кислятиной в нос Ртищевой, - Отстаёте от жизни оба. Пошли со мной, подружка. Спрашать таких как ты тяперя никто не станет, - и он цепко впился в локоток Настасьи.
- Я вас очень прошу, господа, очень! Я давно не молодая, уставшая от жизни, больная женщина...
- Смотри на неё! Хитрющая! Не сифилис же у тебя. А других болезнЕй мы не боимся, - расхохотался первый, а третий продолжал буквально волочить её к подворотне.
- А ну оставь дамочку! – раздался вдруг смутно знакомый Ртищевой приглушённый голос, - Ишь, распоясались!
- А ты кто таков будешь? – поразился такой наглости третий матрос, ослабив хватку.
- Убери руки, сказал, живо! – перед Настасьей возникла кудластая физиономия Ильи Жирнова, - У меня на то мандат есть, чтоб такими как вы командовать, за порядком следить. Не долго вам, пьяной сволочи, по городу осталось шататься. К порядку живо призовём. Вот, видел? Мандат от Совета рабочих и солдатских на имя товарища Жирнова. Это я и есть. Понял, пьяная рожа? Чтоб я вас тут больше не видал!
Здоровенные матросы, каждый из которых мог бы в бараний рог скрутить двоих таких, как Жирнов, поспешили убраться восвояси.
- Так-то, госпожа Ртищева, а ведь Вы меня за человека ещё недавно не считали, не так ли? – сузил взгляд тёмных глаз Жирнов, - Но мы, думается, не в последний раз, не в последний... Вы ещё услышите об Илье Жирнове. Времени у меня нет на Вас, сударыня. Горячая пора. Ну, до скорой встречи.
Последние слова прозвучали несколько зловеще, как и сам гипнотизирующий взгляд его. Настасья настолько растерялась, что не успела поблагодарить его. Подбородок её часто дрожал и, оставшись одна, она дала волю слезам. Мимо вприпрыжку пронеслись гимназисты с песенкой на устах: «Веселись моя натура, Мне полезна политура: Мама рада, папа рад, коль
я пью денатурат!» Последний из пробегавших подмигнул Ртищевой: «Верно я говорю, барышня?» Всё это проносится как в тумане перед её заплаканным взором. Рядом шагает шумная демонстрация - десятки рабочих в чёрных пальто, студентов, сытого вида обывателей в котелках. Доносится пение: «Долго в цепях нас держали! Долго нас голод томил!» Ветер развевает красные плакаты с грубо намалёванной чёрной гидрой контрреволюции. Лишь только суета толпы улеглась, рядом раздался скрипучий голос: «Книжка «Про Гришку, про Сашку и царя Николашку» - десять копеек, сударыня, всего десять копеек» - проблеял ей на ухо какой-то старикашка-разносчик – «Анекдоты про баснописца Крылова, Наполеона Бонапарта и Александра Македонского – всего пять копеек!» Газетчик, потрясая бюллетенем голосил: «Как царь Никола свалился с престола! – Покупай! - Открытки Гришка Распутин с листократками!» Настасья оказалась возле Медного всадника. Толпа мальчишек норовила повредить его металлическими прутьями. «Повальное безумие» - отмахнулась Ртищева – «Благо памятник крепко построен». Вдруг из небольшой кучки народа поодаль донёсся раскатистый голос рабочего в помятой кепке:
- Новое правительство... И кто же такие в этом правительстве сидят? Вы думаете, товарищи, из народа, что свободу нам раздобыл? Или может это князь Львов из трудового народа?
- Долой их! – раскричались слушатели.
Когда Настасья немного успокоилась, перед её мысленным взором вновь встала насмешливая улыбка, вызывающего у неё отвращение, Жирнова. «Рада ли я такому избавлению, точнее – избавителю?» - задалась она непростым вопросом. «До скорой встречи, сударыня» - продолжал звучать в ушах, порождающий чуть ли не мистический ужас, голос Жирнова.
- Дожили, - молвила Аполлинария Ртищева-Оболенская, поднося лорнет к носу, - voyons , катиться дальше некуда. На шее у каменного Александра Третьего умудрились привязать красный бант! С кофейной Филиппова содрали императорские гербы! Скоро можно ожидать новых хвостов за хлебом. Помяни мои слова, Анна. Что сделали с державой, грызущиеся за власть! Кстати неплохая публикация: «Не нужная война вызывает ненужные последствия». Пока ещё цензура временщиков работает не слишком усердно. И слава Богу. Безвластие новой власти...
- Тоже недурное название для газеты, сестрица, - заметила Анна, - Может оно и к лучшему, что Керенский - бездарность. Говорят, что «гений в политике хуже чумы». Что-то мне не нравится mon petit choux со вчерашнего дня: как вернулась с прогулки, так не желает выходить из своей комнаты. Похоже, что она вчера плакала.
- Сердечные дела, Анна, возраст. Пора бы найти ей себе достойного избранника, - говорила сестра, роясь в кипе газет.
- Ты знаешь, Аполлинария, не просто это. А тем паче в наше время для женщины не первой молодости. Лучшие на фронте или в земле сырой.
- Зато меньше предрассудков в отношении разведённых в наше же время.
- Будем надеяться на лучшее. Ведь с её внешностью и тридцать пять не помеха.
- Безусловно... Смотри, что пишут последний месяц: «Великая Революция брызнула миллиардами искр счастья и надежды в сердца исстрадавшегося русского народа... Необходимо немедленно разорвать ещё одни цепи, цепи брачные, под тяжестью которых томились и томятся тысячи людей, которые ошиблись в оценке друг друга». С одной стороны и разумно, но ведь палку перегибают сейчас во всём... А вот ещё: «Отказать великорусскому оркестру Андреева в ежегодной субсидии... Ликвидирована квартира «Союза русского народа» в Лиховом переулке в Москве. Конфискованы знамёна, прокламации, значки... Представитель английской армии передал новому министру юстиции Керенскому, что он уполномочен английским послом приветствовать Совет Рабочих Депутатов и Комитет Государственной Думы ...Америка с нами... Отменить смертную казнь во время войны может только власть, сознающая свою силу. Кто теперь смеет упрекнуть революцию в кровожадности? Кто осмелится оспаривать её глубокую чистоту?» Самонадеянные хвастуны! Какое хамство в печати: «Царское правительство нигде в культурном мире не пользовалось доверием и уважением. Семья Романовых - род деспотов и дегенератов, ставшая синонимом всякой грязи и не добропорядочности. Мы должны смести этот мусор до основания!» Продажные мерзавцы! Как быстро перекрасилась печать!
- Чему тут удивляться, когда протоиерей Орнатский ещё в марте заявил, что «на заре русской свободы православная Церковь избавляется от ига цезарепапизма!» Хамелеоны. В добавок ко всему и вандалы. Посмотри, что написано: «Группа граждан Москвы возбудила ходатайство о снесении безобразного памятника Александру III у храма Христа Спасителя... Необходимо срыть чудовищно-мрачные мозолящие стены Петропавловки, а на открывшейся площади воздвигнуть памятник Свободы, не ниже шпица Петропавловского собора. И строить памятник Свободы не из простых камней, но из казематов со всей России». Скоро нас лишат старейшего сооружения. «При большом стечении публики снят памятник Столыпину».
- Что взять с толпы солдатни, когда господин Амфитеатров взывает к разрушению дворцов – «идолов самодержавия». А вот: «Создан гимн, посвящённый министру-президенту князю Львову. Но почему-то первоклассные композиторы уклоняются от создания гимна революции...» И не стыдно этому князю с благостным взором и сладеньким голоском? Ничтожество! А это просто фарс! Только послушай: «...и бывший царь Николай II тоже говорил «война до победы», понимая под этим взятие Константинополя, Польши, Берлина, раздел Германии... Не лучше ли заменить этот неясный лозунг более точным: «война за свободу»? Русская армия, расстроенная преступной неумелостью старой власти, станет непобедимой». Самоуверенность идиота. «Американский посол высказал живейшую радость по поводу перемены строя в России... 8 марта состоялось первое легальное собрание петроградской еврейской сионистской партии... Воззвание. «Граждане! Свершилось великое дело: старая власть, губившая Россию... пусть совесть каждого подскажет каждому... скорей продавайте хлеб!» Граждане, доверьтесь этой власти все до единого, дайте новому правительству совершить великое дело освобождения России!» Манипуляторы! Царь «нужен был толпе, как чаша для пиров, как фимиам в часы молитвы», сказал бы сейчас Михаил Юрьевич, не будь он на том свете. Без имени Государева русский солдат в бой не пойдёт. Эти политические интриганы не понимают простых вещей. Ты помнишь, Анна, сыночка Трубецких, что состоял в синих кирасирах? Так вот, мне сказали, что он настолько наивен, мол, верит в подкинутую шпаргалку «народ сам не выдержал бремя жёсткой власти и затеял революцию. Значит так и надо». Какая недальновидность! И это юноша из лучшей семьи! А многие уверены, что после Учредительного собрания трон займёт Михаил Александрович. До чего же наивны! А вот ещё один перл: «Есть проект установить на Дворцовой площади колонну Свободы, ещё более величественную, чем нынешняя колонна Победы. На ней золотыми буквами будут написаны имена всех героев революции. Предполагается переименовать площадь в Февральскую». Мракобесы! Право, мне больно от мысли, что эти же газетёнки могут попасться в руки их величеств, - Аполлинария сокрушённо покачала головой, - Вспоминается детство. Послереформенный Петербург и рассказы отца о Николаевских временах... Когда-то реформы Александра радовали родителей. Они уверяли, что город стал более цивилизованным со времён моего рождения, что не стало посреди улицы мордобитий. Нынче народ звереет пуще прежнего, курит буквально каждый, слишком громко говорят и смеются.
- Соседка вчера мне поведала, как она ехала недавно в трамвае, где одна старушка громко вздохнула, мол, времена те ещё. Интеллигентного вида дама рядом отозвалась, что времена теперь языческие, а не христианские. Мол, помазанника Божьего свергли с престола и посадили под арест. Услышав такое, вся революционная публика переполошилась, и даму ретиво препроводили в следственную комиссию. Соседка последовала за добровольцами-конвоирами из любопытства. Даму продержали целый час и отпустили с оговоркой, что она психически неуравновешенная... А ведь вокруг повальное безумие! Но безумцы видят единственную в трамвае здравомыслящую ненормальной. Творится что-то невообразимое.
- Всё от вырождения нашего. Отец меня уверял, Анна, что в наше с тобою детство Петербург потерял свой характер: не стало мужиков с лотками на голове, кричащих «цветы, цветочки», баб с салазками, поющих «клюква, ягода клюква», забавно размалеванных вывесок, вроде «стригут, бреют и кровь пущают», или «ай да пиво, ай да мёд!» Не сыскать стало сальных свечей с воском в специальных для того магазинах. Уже тогда уходили в прошлое извозчики в приплюснутых клеёнчатых цилиндрах раструбом с медной пряжкой и долгополых синих армяках, а вслед за ними и мужики-сбитенщики. Но главное, что душа русская с развитием капитализма безвозвратно изменилась. Людей перестали ценить не за их качества, а лишь усматривали в них возможную пользу для себя. Уровень высшего света сильно понизился. Прежде люди нашего круга больше читали, занимались музыкой, и иной раз даже думали! С двадцатого века лишь интригуют, просматривают газеты, по большей части фельетоны, играют в винт да бридж.
- Да, физиономия города меняется с катастрофической скоростью! – вздохнула Анна Ртищева, - Помнишь, как раньше острили, что весну в Петербурге начинают дворники, сгребая остатки снега в отдалённые углы. Последнее время сгребать уже некому. Всюду загаженный, грязный, мокрый снег.
- До мною нелюбимых оглушающих трамваев по Невскому бегала лёгкая конка с красным вагоном, чинно проходил щапинский омнибус, прозванный в народе «сорок мучеников». Было куда приятнее и тише.
- И отречение Ему я не могу простить, что бы ты не говорила, Анна!
- Суворов на смертном одре сказал любимцу императора графу Кутайсову, присланному потребовать отчёта в действиях главнокомандующего: «Я готовлюсь отдать отчёт Богу, а о Государе я теперь и думать не хочу». Я тоже не хочу, Аполлинария...
- Во времена Суворова всё было иначе...
- Вот и доченька моя... – улыбнулась Анна, - Как ты спала этой ночью, mon cher ? Боюсь, что тебе снится что-то страшное после такой работы...
- Нет мамА, всё прекрасно. Только усталость накопилась.
- Ася, сходи, пожалуйста, в булочную Филиппова. Надеюсь там ещё не перевелись калачи, подковки с тмином, маком, пирожки с капустой и грибами. Тебе не трудно?
- Нет, конечно, тётушка Аполлинария.
- Была не так давно с приятельницей в иллюзионе. Впечатление ужасное, - продолжила Аполлинария, оставшись наедине с сестрой, - Омерзительный толстый тапёр со взглядом уставшего от жизни тапира, а на экране показывают непостижимую уму чушь.
- Не ходи туда больше, сестра, - устало отмахнулась Анна, - Синематограф – место для мужчин, идиотов и им подобных. Вспомнилось мне как, на пути в Париж, я проезжала Германию незадолго до войны. В глаза бросилось полнейшее торжество милитаризма: после Бисмарка изменился не один Берлин, но и вся остальная Германия. Она стала сытнее, но безвозвратно утратила свои прежние благородные черты, как бы сказать – атмосферу эпохи Шиллера, что ли.
- Но ведь это - удел бурно развивающейся промышленности и начало удовлетворения непомерно растущих аппетитов.
- Так, незаметно страна Шиллера превратилась в державу Круппа. Сила там стала выше закона. Наглый и властный юнкер возобладал над утончённейшими в Европе учёными, композиторами и писателями.
- Похоже, что нам и это не грозит. Промышленность почти останавливается и вместо Круппа скоро возобладает вождь зулусов, - покачала головой Аполлинария.
- Почти что всё удалось купить, - улыбнулась вошедшая Настасья.
- Расскажи нам про Кирилла, Асенька, - попросила Аполлинария, - Как он там? Только не скрывай ничего. Знаю, что он никогда мне всего не скажет. Один раз его там навестила уже давно и больше не испытываю желания: он всё скрывает.
- Как и любой достойный сын-офицер, тётушка. Уверена, что Кирилл буквально на днях будет выписан, заедет в Петроград и отправится вновь на фронт, чего он хочет больше всего. У него был нервный срыв, и врачи потребовали пока не выписываться. Такое случается. Ничего тут страшного нет, тётушка. А Аркадий Охотин опять на фронте уже с конца весны.
- Дай-то Бог, чтобы сначала заехал сюда...
- Конечно, тётушка. Мама, мне кажется, что ты затосковала здесь. Не отправиться ли тебе опять в Париж? Говорят, что через Скандинавию это вполне возможно.
- Что ты, доченька. Как можно во время войны? Да и Париж уже не тот. Недавно Трубецкой-отец рассказывал нам, как он был в первые дни войны в Париже, где, как и у нас, начались разгромы магазинов, принадлежащих немцам. Как и везде, всякий сброд был не прочь под знаменем патриотизма пограбить. Но у власти были не какие-нибудь демагоги-керенские. Они тут же решили, что гораздо гуманнее скорее расстрелять несколько негодяев, чем потом усмирять тысячи. И ещё забавно было, что у вокзалов Парижа в четырнадцатом с утра до вечера толпился народ, ожидая прибытия русских казаков! Примерно та же легенда о прибытии спасительных казаков ожила со времён наполеоновских войн и в Англии! Там ходил слух, что кто-то уже видел, как они выгружались в порту и живописал их внешний вид – лохматые шапки, а вооружены, мол, луками и стрелами...
- Простой народ повсюду дик, как и слухи им пускаемые, - покачала головой Аполлинария.
- О казаках такое болтали во всех слоях общества, сестра, - Анна вздохнула, - Париж начал вырождаться ещё до войны очевидно. Тот же немыслимый восторг от некоторых дягилевских выходок. Мне довелось побывать на его постановке «Ночь Клеопатры» с новой звездой балета – юной Идой Рубинштейн. Впечатление поначалу производило немалое – новаторство, смелое решение хореографии, освещения, буквально всего. Но если задуматься – пустота. Представьте себе: из саркофага рабы поднимают нечто вроде великолепной мумии, закутанной в многочисленные покрывала. Рабы разворачивают первое покрывало - красное, со златоткаными лотосами и крокодилами, второе, по которому золотой нитью вышита история династий, третье - оранжевое, и так далее, вплоть до двенадцатого, тёмно-синего, через которое интригующе просвечивает тело женщины. Последнее покрывало Ида-Ехида Рубинштейн снимает сама и возникает перед зрителями, чуть подавшись вперёд, будто за её спиной сложены крылья ибиса. На ней костюм Бакста. Печать после этого захлёбывается от самых фантастических трактовок замысла балета. Много шумят о распутывании «кокона» Иды, как о символе освобождения женской плоти, как эротическое откровение женского тела, сбрасывающего покровы природы и истории, устрашающую историю женской эротической власти и тому подобное. Декорации балета напомнили мне графику Бердслея, чьими рисунками восхищался Александр Блок.
- Совершенно верно, Анна, - сестра вдруг взглянула на неё через лорнет, - en effet это и есть упадок. Впрочем, Мата Хари плясала перед парижанами обнажённой ещё в пятом году. Но Дягилев отказал ей в контракте, когда она уже прославилась. А взять Айседору Дункан, покорившую Париж и Берлин, и атакующую уже северные столицы. Алчущие сенсаций, восторгались тем, что американка не одевает трико, но тунику на обнаженное тело, выставляет напоказ голые ноги и пляшет под музыку, для танцев не предназначенную. Это даёт её движениям большую свободу, следует признать, языческий экстаз. Её в хореографии приравнивают уже к импрессионистам в живописи. Но мне кажется, что это не более, чем гимнастический дивертисмент, скверно списанный с античности. Du reste печать Керенского поливает грязью всё, бывшее лишь вчера святым для русского человека: Царскую семью, выставляя царицу на посмешище и в облике развратницы, а не только предательницы-немки. По большому счёту, не трогают пока лишь Церковь. Пишут порою такое, что даже Керенский призывает журналистов к порядку.
- Рour l’amour de Dieu , Аполлинария! Не хочу об этом Керенском!
- Временное правительство volontiers признаёт право Польши на независимость! Какой жест! Вся печать трубит! И левые требуют от тогда ещё министра иностранных дел Милюкова выпуск воззвания к гражданам России за заключение справедливого и прочного мира без аннексий. Вслед за этим, в апреле, прибывает глава большевиков . И начинается фарс! Ленин призвал свергнуть временщиков , а «чудак» Керенский заявляет: «Я хочу, чтобы Ленин мог в России говорить столь свободно, как в Швейцарии». Я перестаю что-либо понимать! – изящно развела руками Аполинария.
- На крыше Зимнего, по случаю 1 Мая, появляются огромные буквы: «Да здравствует Интернационал!» - это в какие рамки! – воскликнула Анна.
- Говорят, что Ленин - опасный человек, утверждающий, что «Россия - это дикий сырой лес, который нужно сжечь дотла!» - вставила Настасья.
- Скорее всего он обладает большим политическим чутьём, чем бездарности, засевшие в Зимнем, - заметила Аполинария, - Кроме того, у него железная воля маньяка. Последние дни он выступает с балкона дома Кшесинской на Каменноостровском проспекте. Тщетно владелица особняка обращается к помощи властей, прося о выселении захватчиков её законной собственности. Ты только почитай, что пишут, Анна: «В Петроградской городской думе готовится переименование улиц, мостов: все Александровские, Николаевские и т.д. будут «Свободы», «27 февраля» и т.п.». Какой-то бред!
Настасья решила пойти посмотреть на выступление пресловутого большевистского лидера, даже вопреки своему страху перед революционными матросами. «Буду придерживаться лишь людных мест, к тому же в середине дня...» - успокаивала она себя – « Скоро мне на службу и следует воспользоваться случаем - ведь это момент истории». С террасы особняка Кшесинской с утра до вечера странные личности душевно и бесхитростно призывали народ к грабежу и избиению «буржуев». Когда Настасья подошла к дому Кшесинской, с балкона громко и напористо разглагольствовал тщедушный чернявый человек еврейского вида. Разношёрстная толпа не выражала особого энтузиазма по поводу его речей. Вдруг, в первых рядах слушающих зашушукались:
- Ленин идёт! Ленин!
Оратора сменил маленький, без особого мастерства скроенный, приземистый, небрежно одетый человек. Под непомерно высоким лбом с лысиной пряталось его недоброе помятое лицо со слегка монголоидными чертами. Глубоко сидящие острые, бегающие глаза, не вызывали ни малейшей симпатии. Но особенно отталкивающим показался Ртищевой брезгливо-презрительный рот с порченными зубами, едва прикрытый короткими усами. Отрывистая речь его грубо обтёсывала высказанные мысли. Марксистская учёность выражалась в лубочном духе. Вскоре стало явным, что оратор не владеет даром образной речи, но выражается гибко, не теряя убедительности даже в ходе провозглашении очевидных нелепостей. Шутки, которыми он иной раз пытался сдобрить выступление, не отличались тонкостью, но каждый раз ясно выражали злость. Ульянов-Ленин то подходил к самому краю балкона, то пятился назад, нередко вскидывая, не сгибающуюся в локте правую руку, вверх. Вдумываясь в содержание речи, Настасья всё чаще поражалась очевидной нелепице. Она не исключала, что так же воспринимают речь и образованные большевики , но было заметно, что массы слушателей явно захвачены искажённой картиной, преподносимой оратором. Резанули слух и слова о том, что, вопреки мнению господина министра почты и телеграфа гражданина Церетелли, будто бы в России нет партии, готовой принять всю власть целиком, такая партия в России есть. Это большевики, готовые завтра же взять полную власть. Оратор призвал немедленно арестовать несколько сот капиталистов и «объявить всем народам мира, что партия большевиков считает всех капиталистов разбойниками». Стало заметно, что в малообразованной части толпы эти слова тут же вызвали одобрительный гул. Оказалось, что на собрание пришёл и сам Керенский, который с огромным ораторским подъёмом и нравственным негодованием разгромил весьма примитивные построения Ленина. Впрочем, Настасье Керенский, со всем его ораторским мастерством, показался не менее противным типом. Ненародная манера речей Керенского не вызвала приязни со стороны толпы и речь Ленина, вопреки отсутствия в ней логики, казалась ей ближе.
- Ты смотри, как его разбирает, глядишь кондрашка хватит! – начал посмеиваться сосед Настасьи, из рабочих, глядя на Керенского, - Ну, впрямь - кликуша с церковной паперти.
- А из каких они, батюшка, будуть? - спросила старушка из крестьян.
- А Бог их знает кто! То ли хранцузы, не то тальянцы...
- Из еврейцев поди будут, - бросил кто-то.
- Да это же сам Керенский, - попытался урезонить мелкий чиновник, - Русский он, просто вырядился во френч такой...
Ленин задиристо выскочил на балкон ещё раз, заметался, чуть ли не переваливаясь через решётку, и быстро картаво заговорил:
- Как всё сложно у предшествующего оратора, - неприятно улыбался он, - а дело, товарищи, обстоит намного проще: не надо нам ни буржуазной демократии, и даже не надо никакого правительства, а будет у нас республика Советов рабочих, солдатских и батрацких депутатов. Всё станет в ней для народа!
«Странно, что крестьян он и вовсе не упоминает... А кто есть «батраки»? Разве их много?» -подумала Ртищева.
- Только левые циммервальдийцы стоят на страже пролетарских интересов и всемирной революции, все остальные - предатели рабочего класса! Само имя социал-демократии теперь запятнано предательством! – продолжал зло выкрикивать Ленин, размахивая руками, особенно правой и всё над головой, резко, - Предстоит война против паразитических классов! Кончать войну, и никакого доверия Временному правительству! Одним из способов ликвидации войны является систематическое братание на фронте! Наш лозунг - Интернационал!
«Какой-то бред: идёт откровенный призыв к пораженчеству посреди улицы столицы, средь бела дня, но правительству как бы нет дела...» - поражалась Ртищева. После выступления лидера большевиков, на балкон выглянула видная молодая женщина и произнесла краткую хорошо поставленную речь о светлом будущем российской женщины, если ленинцы возьмут власть.
- Коллонтаиха, говорят, она. Ух, как она йих! - пробасил рядом с Настасьей какой-то мужичина, - А Ильич знает, что говорит. Да токмо мы не всё понимаем.
- Что там Ленин ни болтай - с ним согласна Коллонтай, - донеслось из рядов подальше.
- Николая Второго на фонарь! – заорал кто-то с истерической ноткой.
- Ленина твоего туда же, - откликнулся другой потише.
- Эй ты! Глотку заткни! – тут же цыкнули на него рабочие с винтовками, - На Выборгской такого сморчка быстро задавят.
- Иди дальше своей красной тряпке кланяйся! Анархо-кшесинцы чёртовы.
Грянула Марсельеза, заглушив все раздоры.
- Шуты они гороховые ленинцы эти! – расхохотался добродушного вида рабочий парень.
С тяжёлым чувством Настасья вернулась домой. А через пару дней разгорелось Июльское восстание. Развивалось оно стихийно. Семь тысяч вооружённых кронштадтских матросов высаживаются у Николаевского моста в Петрограде и колонной идут к дому Кшесинской. Пулемётные подразделения выступают раньше, а обещанная поддержка из Кронштадта запаздывает. Между делом громят магазины, грабят квартиры, крича: «Долой десять министров-капиталистов! Царя в крепость! Вся власть Советам!» Юнкера и некоторые казачьи части поддержали правительство и толпы большевиков были встречены огнём. Большевицкие настоящие броневики испугались учебных невооружённых с фанерной бронёй и разъехались. 5 июля большевики прекратили какие-либо попытки взять власть и затаились . Напуганное правительство соглашается с временным возобновлением смертной казни на фронте, закрывается «Правда», «Окопная правда», флотская «Волна». Главкомом назначен Корнилов. Правительство не было способно решительно подавить даже подобный не очень сильный мятеж, но, к его счастью, слухи о том, что перехвачены документы, обличающие Ленина в получении денег от немецкого Генерального штаба, сделали своё дело. Мещанские слои Петрограда уже рады начать «бить товарищей, жидов и изменников». Всё это озадачивает и солдат, переставших верить большевикам. Печать клеймит Ленина за его связь с немецкой разведкой. Газеты пестрят: «Вторая и Великая Азефовщина», «Ленин, Ганецкий и Козловский - немецкие шпионы!», «К позорному столбу!»
Тот факт, что большевицкое восстание кончается полным поражением , нисколько не удивил тогда Настасью: «Скорее бы арестовали этого злобного картавца! Заявлять, что немедленным захватом и дележом земель увеличится производство хлеба и мяса? В здравом ли он уме? Или просто дешёвый безответственный демагог?» Ртищева обнаружила в газете интервью с князем Юсуповым, графом Сумароковым-Эльстоном: «Вы, конечно, приехали узнать о Распутине? Но стоит ли говорить об этой грязной личности? ...Узнав о перевороте, я не был удивлён. Я давно предвидел, что Двор катится по наклонной плоскости... Николай Александрович за последний год окончательно потерял волю и всецело попал под влияние Александры. За последнее время Государя довели почти до полного сумасшествия, его поили тибетскими зельями. Я бы сказал многое, но не хочу в такое тревожное время обливать грязью тех, которые для России уже не играют никакой роли. Одно скажу: при Дворе царил какой-то кошмар». «Какой гадкий тип! Так и думала, чувствовала, что он способен на предательство! Мстит за любимую матушку и выгораживает себя в глазах новой власти! Печать полна грязи: «Художественный» электротеатр: смотрите «Тёмные силы» о Распутине!» Какая гадость!»
А по улицам столицы уже ходили толпы гимназистов с шёлковыми плакатами «Ленина и компанию обратно в Германию!» Но ленинцы-кшесинцы не совсем ещё перевелись в столице: неожиданно был выстрелами остановлен грузовик с плакатом «Да здравствует Временное правительство!» Ленинцы выволокли из грузовика инвалида Феликса Вольчака без обеих ног и тут же избили, а Василия Москаленко без одной ноги поволокли к особняку Кшесинской, где, угрожая оружием, требовали ответа: кто им заплатил за сочувствие Временному правительству? «Мы отдали наши руки и ноги, а вы, трусы, орёте во всю глотку: «долой войну»? Не пройдёт! Сперва убей нас, полулюдей. На наших телах заключай союз с Германией!» - кричал инвалид. Попугали расстрелом, но отпустили .
Внимательно следящего за событиями Глеба Охотина очень насторожило то, что с одобрения Керенского отменили арест Стеклова, выпустили Троцкого, прекратили насильственное разоружение большевиков . «Впечатление игры в поддавки...» - подумал тогда Глеб, - «Сплошное гнусное враньё, как и февральское о расстреле толп с крыш пулемётами, или о чёрных автомобилях, продолжающих терроризировать мирную публику. Грязь!» Временное правительство созывает особую чрезвычайную комиссию для расследования выступления большевиков. Керенский решает придать выступлению большевиков характер контрреволюции, связав его с бывшим царским правительством и монархическими кругами , которых и вовсе незаметно. В Петрограде начинается невиданный доселе разгул уголовщины . Сразу после политической амнистии ещё в марте Керенский объявил всеобщую и на свободе оказались тысячи мазуриков, прозванных в народе «птенцами Керенского». Выпустили их на другой день после ликвидации полиции. «А вот ещё одна «тёплая» заметка: «Американец-коллекционер покупает серебро, бронзу, фарфор, картины...»
37. Страсти по Ла-Куртину
«Европа всегда была в отношении России столь же невежественна, как неблагодарна».
А. Пушкин
«Царскосельскому Киплингу
Подфартило сберечь
Офицерскую выправку
И надменную речь»
Борис Корнилов о Николае Гумилёве
Дмитрий Охотин отложил старый выпуск журнала «Аргус» с затёртой обложкой и поднял глаза к монохромному хмурому небу без единой неровности. Перед глазами Дмитрия стояли недавние картины боёв Второй Особой бригады славного генерала Дитерихса, брошенных в ноябре 1916-го на Балканский фронт в Салоники. Большой кровью прорвали они тогда, казавшиеся неприступными германо-болгарские укреплённые позиции, и взяли Битоль. Чуть ли не вся бригада полегла тогда и Охотин оказался одним из немногих выживших счастливчиков. Эта атака затмила впечатление от затяжных тяжёлых боёв под Верденом, где были смертельно ранены Евгений Жером и храбрый священник отец Григорий Райков, который, как выяснилось, знал отца друга Аркадия. В Салониках оказалось ещё страшнее. Когда пришло приказание отойти в резерв, исполнить его было уже практически некому... Французские егеря, сменившие русских стрелков, пришли пожать лавры победы . Толстое тупое рыло, беспощадно строчащего пулемёта Льюиса, не давало покоя мыслям Дмитрия. Его пули положили многих боевых товарищей Охотина, в том числе и чудного Леона Гулиона, с гневно торчащими усами, из Первой Особой пехотной бригады. Леон, как оказалось, в начале войны сражался на русском фронте в составе уральского полка и знавал Сергея Охотина. Леон оставался ярым поклонником уральских казаков и их особого кодекса чести. А тут ещё и отречение Государя, как снег на голову. Генерал Дитерихс был растерян не меньше, чем каждый, ещё уцелевший в Третьей бригаде, которую изрядно потравили газами зимой, после чего вывели в тыл. Дмитрий, вместе с единицами выживших из Второй Особой, был причислен с начала 1917-го к Первой бригаде и, таким образом, избежал газовых атак. С весны Первую бригаду вывели на передовую. На все запросы начальства Петроград упрямо не отвечал, прямого общения с Россией больше не было. Дмитрий, теперь уже поручик с Георгием третьей степени на груди, всматривался в усталое сухое нервное лицо генерала Дитерихса, обходившего войска.
- Смирно, господа офицеры! - грянула звонкая команда ротного.
Генерал беседовал с рядовыми из первой шеренги, вымучивая улыбку, и постепенно подошёл к прапорщику Бессонову, который до взятия Битоля благополучно оказался в Первой бригаде. Что-то во внешнем виде прапорщика Дитерихсу явно пришлось не по душе.
- Чему Вы столь загадочно улыбаетесь, прапорщик? - с напряжением в тоне спросил Бессонова Дитерихс.
- Не могу знать, Ваше Высокопревосходительство! - вытянулся в струнку Бессонов, поводя пышными усами.
- Я бы на Вашем месте подумал, прежде чем что-либо ляпнуть в ответ, прапорщик! – лицо генерала уже не скрывало раздражения.
- Я не в состоянии сформулировать мысли на уровне бессознательного, Ваше Высокопревосходительство, - с прежней блуждающей улыбкой выпалил Бессонов.
- Господин поручик! – обратился неожиданно генерал к Дмитрию, - Насколько припоминаю – Охотин. Вы ветеран прорыва обороны осенью. Прапорщик находится в Вашем ведении. Приказываю, чтобы он хоть как-то проявил себя на передовой в очередном деле, Охотин.
- Есть! – тихо произнёс Дмитрий и глаза его встретились с печальным взглядом генерала.
Казалось, что оба хорошо понимали друг друга и остро ощущали: без имени Государя что-то безнадёжно угасло в русской армии. Это уже необратимо. Наступает торжество бессоновых. Офицеры узнали об отречении из французских газет. В рядах особых бригад тут же увеличилось число агитаторов с их листовками. Офицеры терялись: что делать с растущими как на дрожжах солдатскими комитетами? Генерал Нивель, командующий французским фронтом, готовил грандиозное наступление. Русские бригады, как и прежде, естественно бросали вперёд. Поэтому, после слов Дитерихса, физиономия Бессонова заметно побледнела. Снисхождения к своей персоне от Охотина он тоже не ждал.
Неумелая подготовка наступления бравого Нивеля обернулась страшным поражением под Реймсом , в котором обе русские бригады дивизии генерала Лохвицкого потеряли более пяти тысяч убитыми и ранеными . Штурм форта Бримон под Курси стоил русской крови. Но не горечь неудачи и жертв в бою взбудоражила остатки русской дивизии. Гнев против французов был вызван использованием заградительных отрядов, которыми французское командование припёрло с тыла русских, отнюдь в том не нуждавшихся . Отваги дивизии было не занимать, а подобное действие казалось как солдатам, так и офицерам плевком в лицо. Обида за непомерное число погибших товарищей вылилась в откровенную злобу ко всему французскому. Отведённые на отдых в военный лагерь Ла-Куртин близ Лиможа бригады, стали отчаянно митинговать. Брожение умов усиливалось: «раз без царя, так и не собираемся больше под пули! За кого кровушку лить? За французов, не доверяющих нам после славной гибели нашей бригады на Балканах? Ну уж нет!» Солдаты прямо требовали отправить их в Россию, пусть даже не в тыл, а на Восточный фронт. 1 мая солдаты вышли на демонстрацию с красными флагами и лозунгом «Верните нас домой». Охотин не мог не согласиться с логикой простых солдат: за их спиной не лежали российские просторы. Особые стрелковые полки получили французские военные кресты на знамена , но это уже не вдохновляло никого из русских.
Но всё это были мелочи по сравнению с тем, что началось летом. Французское начальство и Лохвицкий, уже не знали, как обуздать революционные выступления: началась анархия. Генерал Дитерихс к этому времени был отозван в Россию. Поручик Дмитрий Охотин искренне не знал кому же сочувствовать: эмоционально он поначалу был за желавших вернуться в Россию и сражаться на русском фронте, но постепенно начал понимать, что крикуны, якобы намеревающиеся это сделать, склонны к анархии, оскорблению офицерского звания. Когда оголтелая группа солдат избила и арестовала штабс-капитана Разунова, Охотин сразу понял на чьей он стороне. Это был уже откровенный произвол. Бойцы из роты Разунова любили своего командира и стали угрожать бунтующим пулемётами. Прибывшим к тому времени представителям Временного правительства, генералу Занкевичу с комиссаром Раппом, а также делегатам Исполнительного комитета Совета - Русанову, Гольденбергу, Эрлиху и Смирнову, прибывшим позже через Париж, удалось утихомирить враждующие стороны. Но в дивизии произошёл явный раскол на мятежников и согласных продолжать службу новому правительству. Представителям было поручено проводить политические занятия с бойцами, но многие солдаты отказались выйти на них. Они избрали на митинге Временный дивизионный совет солдатских депутатов и прошли по лагерю с красным знаменем в руках. Делегаты Совета, сами склонные к речам под красным знаменем, не смогли усмирить разбушевавшихся солдат. Делегаты отнюдь не внушали им симпатий, как и Дмитрию. Но всё же, Охотин понимал, что подобное поведение солдат не приведёт к добру для них самих же. Вскоре прибыл ещё один комиссар Сватиков, который, в свою очередь, попробовал увещевать взбеленившихся солдат, но тщетно. Из офицеров и, оставшихся верных воинскому долгу солдат, был сформирован особый русский легион, названный Легионом Чести, но и это громкое название уже не вдохновляло Дмитрия. Генерал Занкевич решил разделить дивизию и отвёл группу лояльных к властям подразделений на несколько километров от Ля-Куртина, в лагерь Фельтен. После разделения дивизии лидеры «неподчинившихся» получили полную власть в лагере. Особо выделялся смутьян ефрейтор Балтайтис из литовцев, который подозревался французами в работе на немецкую разведку. Занкевич, однако, отказал французам в выдаче своего буйного подчинённого. На любые попытки мирного увещевания у «ля-куртинцев» был один ответ: немедленная отправка в Россию. Когда из Петрограда пришло распоряжение отозвать русских из Франции, мятежники всё равно отказались сдать оружие, не доверяя более ни французскому, ни своему начальству.
- Вся их затея выйдет боком для них самих. Никогда и нигде мятеж в армии не приводил к добру. Даже, если речь идёт о правительстве узурпаторов, - резко говорил Дмитрий Охотин, оказавшись наедине с, прибывшим по поручению российских властей из Парижа, Николаем Гумилёвым.
- А Вы держите смелые речи, господин поручик, - усмехнулся Гумилёв.
- Почему бы и нет? Я привык говорить то, что думаю. Поэтому я на стороне Легиона Чести, как Вы видите.
- Иной бы, на моём месте комиссара, мог бы счесть Вас шпионом от бунтовщиков, - улыбнулся Николай.
- Вы знаете, мне известно с КЕМ я говорю, - выразительно продолжил Дмитрий, - Глубоко уверен, что поэт подобный Вам – человек чести.
- В самом деле мне пришлось по душе Ваше выражение «правительство узурпаторов». Точнее сказать трудно. В таком случае, могу признаться Вам, что Вы разговариваете с убеждённым монархистом! Когда-то давно Зинаида Гиппиус с мужем сочли меня именно за такового и выставили за дверь. Эта шаткая новая власть выеденного яйца не стоит. Проходя мимо Зимнего в наше время, «я злюсь, как идол металлический среди фарфоровых игрушек», - сказал Гумилёв
- Очень рад! Увы, нас теперь так мало...
- «Манит-прозрачность-глубоких-озёр, Смотрит-с укором-заря. Тягостен-тягостен-этот-позор - Жить-потерявши-Царя!» - неожиданно продекламировал Гумилёв, - Нравится?
- Даже очень! Это из Ваших новых сочинений?
- Пожалуй, что так, - Николай извлёк огромный черепаховый портсигар, - Не курите?
- Не имею такого пристрастия.
- Вам проще… - Николай прикурил и жадно затянулся, - Какая прекрасная тема для трагедии лет через сто – «Керенский»...
- Хотел бы Вас спросить: каково Вам было в Африке?
- В двух словах ответить довольно затруднительно... В Африке было жарко и скучно, а на войне тошно, страшно и тоже скучно... Путешествовать по Африке просто отвратительно. Жара. Негры не желают слушаться, падают на землю и вопят: «Ни шагу больше». Поднимаешь их плёткой. Чем ближе к экватору, тем сильнее тоска. Не люблю юга...
- Скучно? Искренне говорю: завидую Вам по-доброму, что Вы принадлежите к сонму тех, которые пытались найти истоки Нила! Как и тем, кто прорывался впервые к Тимбукту или Лхасе.
– Но это слишком сильно сказано. Первыми из европейцев к истокам Нила устремлялись ещё римляне. Я же был, к стыду своему, слишком далеко от его истоков, поверьте. Если уж кто из наших соотечественников и забрался далеко вверх по Голубому и Белому Нилу, то это Василий Юнкер . Он побывал там ещё при Александре Втором. Этот великий путешественник умудрился пройти из бассейна Нила в Конго, а оттуда вернулся через озеро Виктория к Занзибару. Юнкер удостоился золотой медали Британского Королевского Географического общества, но в родном Отечестве должного признания не получил.
- Но всё же: какого Ваше ощущение Африки? Вряд ли мне доведётся когда-либо туда попасть, а потому очень интересно, - глаза Дмитрия загорелись огнём исследователя.
- Вам доводилось охотиться, Дмитрий Гордеевич? Вы – охотник?
- Нет, Николай Степанович, не охотник в душе. Но немало охотился в экспедиции, когда была нужда, и имею о том представление.
- Я же горел жаждой охоты и именно на африканскую крупную дичь. Это казалось мне верхом романтики. Впервые увидел я охоту на крупного «зверя» на море по пути в Африку. На судно извлекали и добивали по мере вытаскивания крупную акулу. Море окрасилось кровью... Потом отправил на тот свет немало животных африканского континента вот этой самой рукой. Причём стрелок я не ахти какой , mais oui приноровился. Перед сном меня всё чаще стали посещать ещё в Африке мысли: почему я не чувствую никаких угрызений совести, убивая хищных зверей так, для забавы, ведь голоден я не был. Да и мало съедобно мясо их. Шкуры же мне были вовсе не нужны . Но мне казалось, что моя кровная связь с землёй лишь крепнет от охотничьих похождений. От подобного умерщвления плоти животных. Однажды мне вдруг приснилось, что в ходе абиссинских войн мне рубит голову палач и я сам аплодирую мастерству работы палача с кривым мечом, а боли не чувствую. Радость казни ... И казнили меня там за дело. То было справедливое воздаяние. И понял я в тот момент, что и хищники, которых я убиваю на охоте, несут наказание за грехи свои. Проснувшись, я понял, что не охочусь на животных травоядных и невинных, но лишь на хищников, или прочих злобных тварей, каковы, к примеру, зубатые старые самцы павианов, в то время, как на простых комичных обезьян рука не поднимается. Лишаю жизни лишь зверей в полном смысле этого слова. Этим, наверное, и успокаивается моя совесть.
- Но ведь хищники не виноваты, что их создал таковыми Господь? – удивился Охотин логике странного собеседника.
- Мне думается, что такие звери несут печать некоего метафизического порока, от которого их может освободить пуля охотника, - странное выражение мелькнуло в светло-синих глазах Николая.
- Я бы склонился к распространению Вашего определения лишь на двуногих зверей... – задумался Дмитрий, всматриваясь в темноту ночи за окном.
- Вы правы: настоящий зверь скрывается в человеке. Лишать жизни надобно этого зверя. Иной раз, когда стреляешь в жуткого хищника, понимаешь, что убил своё alter ego, достойное уничтожения. Охотился я по большей части на леопардов. А Вы знаете, что библейский бестиарий отводит леопарду заметное место, как олицетворению безбожной власти и греховных страстей - сладострастия и прочих. Да, да, в особенности меченые- пятнистые кошки. Апокалипсис упоминает, что Зверь-Антихрист может принимать обличье леопарда. А среди африканцев существуют общества убийц «люди-леопарды», терроризирующих своих же соплеменников. Питаю пристрастие к созерцанию хищных зверей в зверинцах. Всегда сожалею о пленённых неволей животных. Это ли не свидетельство того, что я не окончательно изгнал Зверя из своего сознания?
- В этом отношении я Вас понимаю...
- В Африке мне, пожалуй, больше всего нравилась не романтика охоты, нет. Напротив, романтика обыденности Африки: бродить бы всю жизнь эдаким пастухом по её равнинам. Но позже я понял всю глубину ужаса дикости Африки с её звериной душою. Это часть света, где зверские страсти не сдерживаются волею ума . Понял, что лишь лукавый зов плоти влёк меня на этот континент, но не души. Вижу грех свой в том немалый, что поддался зову вражьей силы. Жизнь в Африке тянется, как однообразный буден, как тропический бесконечный дождь. Древние абиссинские храмы так же просты и убоги, как и современные. День за днём бегут, как волны мутной реки Хабаны. Бесплодная, ненужная миру жизнь проходит. У европейского путешественника там укрепляется философский взгляд на вещи и исчезает представление о времени, атрофируется страх смерти. Наступление войны несказанно радует абиссинца, прерывая его тяжёлый сон будней. Война мнится молодому воину чем-то радужным, о чём можно лишь мечтать. Только война может позволить разбогатеть забитому абиссинцу, если повезёт и, если он храбр.
- Во многом всё это сходно и с миром европейского обывателя.
- В Африке жизнь ярче, как и природа. Там война всё ещё подразумевает личное мужество и умение разить врага, а не случайность взрыва снаряда чудовищной силы достаточно от тебя далёкого. Но в этом кроется соблазн зверства, противоречие с христианской моралью.
- Но ведь та же Африка первой дала убежище Младенцу Христу в начале земной жизни Его.
- Северная Африка – не Чёрная Африка. Это два разных мира. Но Творец послал для создания Чёрной Африки особого ангела, который «сотворил отражение рая... Рассадил по холмам баобабы... И в могучем порыве восторга создал тихое озеро Чад», - позаимствовал Николай слова из собственных стихотворений, - «Дал газели девичьи глаза». Никогда не стреляйте в газелей! Так и не довелось мне побывать на озере Чад...
- Наш Государь, как мне доводилось слышать, тоже довольно беспощадный охотник. Видимо Им руководит в этом то же чувство, что и Вами.
- Возможно. Ведь Он человек глубоко православный. Русский характер Государя нашего, каким его сформировало православие, объясняет Его желание «убить Зверя». Не дать Антихристу окопаться на земле русской. Долг присяги велит нам сражаться за царя, но где он? – с надрывом в голосе спросил поэт более самого себя, нежели Дмитрия.
- Он жив и наш долг вернуть Ему трон, как мне думается, - сказал вдруг Охотин и сам удивился своим словам, произнесённым впервые вслух, но копящимся давно в глубинах души его, - Долг офицеров.
- К тому же, и патриотический долг не оставлять фронт, гражданский и христианский долг – «положить живот за други своя». Деяния наши на фронте оправданы перед лицом Господа. Не мы начали эту войну. Эх, не видать нам теперь в Царьграде креста над Святой Софией... Да и не достойны теперь мы владеть Софией. Посмотрите, что творят бунтари в Ла-Куртине. Вы слышали, что этот сброд ловит на улице женщин и затаскивает их к себе в логово? Это пора прекратить!
- Такого ещё не слыхал. Если это так, то пощады им быть не может: это шваль того же сорта, что творила разгром в Петрограде.
- Пропивают своё оружие и даже свои кресты! Выродились в сборище подонков. Если выждать, когда у них очередная оргия, будет просто и бескровно их обезоружить.
- Так и надо сделать. Но начальство тянет, - Дмитрий сделал безнадёжный жест рукой, - Сам я не без греха. Не так давно верил в либеральные идеалы.
- Это во многом свойственно молодости. Она стремиться избавиться от давления старших и отрицать всё. Уже переступив молодость, я погрешил против принципов политических и захотел спасти Владимира Нарбута – подающего надежды поэта из нашего акмеистского «Цеха поэтов». За скандальный сборник «Аллилуйя» Нарбуту грозили суд и ссылка. Чтобы дать ему возможность избежать неприятностей я взял Нарбута с собой в экспедицию из Сомали в Абиссинию. Но, вернувшись уже после амнистии по случае трёхсотлетия Дома Романовых, Нарбут был вне опасений. Не верю я теперь в «новые иерусалимы» всех этих «новых мюнстерских коммунаров». «В созвездии Змия загорелась новая звезда». Ересь и духовное разложение.
- А Вы давно оказались на фронте? – спросил Охотин.
- С момента начала войны подал заявление вольноопределяющимся. Прошёл краткую кавалерийскую подготовку и с октября четырнадцатого оказался в Восточной Пруссии.
- А я дольше ждал и готовился, чем воевал...
- Непосредственно в боевых действиях участвовал не так уж долго. Нередко уезжал в отпуск. В затяжных боях побывал в пятнадцатом на Буге, в Польше . В шестнадцатом, на Западной Двине был госпитализирован по подозрению на туберкулёз и случайно оказался в Царскосельском лазарете, где был представлен Государыне и великим княжнам. Их простота в обращении и непомерный для столь хрупких созданий труд, глубоко поразили меня. Ощутил своё ничтожество рядом с ними. Долечивался в Ялте. Потом был направлен в Петроград для сдачи экзаменов на чин корнета. Зимой недолго побывал на фронте. После Февраля подал заявление на перевод в Русский экспедиционный корпус и выехал через Швецию и Англию . Так я и оказался в распоряжении Занкевича и Раппа...
Дело приближалось к полуночи, но оказалось, что не только Охотин с Гумилёвым полуношничают. Внезапно дверь распахнулась и появились двое офицеров, известных своей умеренной левизной и, одобряющих Временное правительство.
- Приветствую, поручик Охотин! – бросил вошедший подтянутый молодой корнет, и добавил вполоборота, - И Вас, Гумилёв.
- Всем вам мои приветствия и поздравления с очередным не завершением дел, - улыбнулся второй – прапорщик несколько постарше годами.
- Мы тут надрываемся, из кожи лезем в условиях жары и отсутствия комфорта – напряжённо с водой. Офицеры неделями не имеют возможности постирать бельё, а начальство и в ус не дует, чтобы покончить с мятежом, - бойко продолжил первый.
- Вы бы говорили от своего имени, сударь, - поморщился Гумилёв с брезгливым выражением лица, недоуменно переглянувшись с Охотиным, - Впрочем, на передовой офицерам такое привычно. Уж не знаю, доводилось ли Вам там бывать .
- Уж не хотите ли Вы сказать?
- Evidemment именно это и хотел подчеркнуть, если угодно. Лев Толстой посмеивается в «Войне и мире» над штабными и отдает предпочтение строевым офицерам...
- Прекратите ссориться, господа! Ваши нервы и жизни будут ещё полезны победившему революционному правительству, - резко заявил прапорщик.
- Вот уж кому моя жизнь не может оказаться полезной по моему нежеланию полезным оказываться, - проворчал Николай, а Дмитрий рассмеялся.
- Вы, Гумилёв, даже не символист. Вас признают в Петрограде далеко не все. Чего Вы строите из себя великого поэта и бесстрашного офицера? – начал вновь задиристый корнет.
- А что Вы так носитесь с символизмом, корнет? Ваши символисты - просто аферисты. Взяли гирю, написали на ней «десять пудов», но выдолбили всю середину, швыряют гирю так и сяк, а она пустая – метафизические шарлатаны! Символизм неотвратимо уступает место акмеизму, потому что сам он скучен, абстрактен, не целомудрен и холоден . Декадентский культ красоты порочен. Он лишён света, которым вера отцов озаряла произведения искусства до смены прошлого века нынешним.
- Так и оставайтесь при критике направлений в поэзии и не переходите на личности, господа, - обрадовался миролюбивый прапорщик, - Так оно будет для всех лучше.
- Я ставлю наших символистов на высоты равные Пушкину, но акмеизм до них, следует заметить, не тянет, - продолжал нарываться на конфликт молодой корнет.
- Если Вы способны ощущать физиологически гениальное средневековье, корнет, тонкость его культуры, его аристократическую интимность, связывающая всех и чуждую по духу «равенству и братству», близкому Вашему любимому новому правительству. В средние века никто в душу вам каждый Божий день не гадил. Газет ещё не существовало.
- Слышал я этот акмеистский лозунг: «Назад к средневековью!» Не бред ли? Но это всё ладно. Слышал я, что Вы, Гумилёв, весной написали восторженную эпитафию Распутину. Что в тёмной глубине России «странные есть мужики»... Не кажется ли вам, господа офицеры, такое посвящение странным? – наседал корнет.
- Если бы сам Распутин узнал, насколько его присутствие в столице, из-за интриг за его спиной, навредило Царской семье и самодержавию, он бы сразу бежал к себе в сибирскою глубинку и не высовывал больше носа, - вставил Дмитрий.
- Если кому-то из вас моё почтение к старцу Григорию кажется очень уж странным, господа, - мрачно проговорил вдруг Гумилёв, - То я готов защитить свою честь и честь Царской семьи у барьера с револьвером в руке. Вы станете моим секундантом, Дмитрий Гордеевич?
- Без сомнений, Николай Степанович, но я бы предпочёл мирное разрешение ненужного конфликта. Мне бы очень не хотелось, чтобы Ваша жизнь подвергалась опасности вне фронта, - веско возразил Охотин, а про себя подумал: «Этот человек, как монархист, ретроград, империалист и, возможно, панславист мог бы стать моим другом. К тому же он не прочь ещё раз отправиться в Африку, как и я. Он мне по-своему дорог».
После этих слов задиристость корнета пошла на спад и офицеры разошлись по своим комнатам. На досуге, который выдаётся в армии нередко, когда нет возможности читать, но лишь предаваться воле воображения и удаляться в мечты, Дмитрий Охотин всё чаще «путешествовал» по Африке, отправлялся на судне к Берегу Маклая, или приставал к далёким Сандвичевым островам . Гумилёв же, принялся за письмо к своей новой пассии – Ларисе Рейснер – очаровательной особе нордического типа, бывшей на десять лет младше поэта, и влюблённой, со всей романтичностью юного создания, в поэта-путешественника-воина. Написание длинного письма вперемешку со стихотворными экспромтами затянулось на полночи. Лариса, его Лери, просила создать новую пьесу о Кортесе и даже выслала возлюбленному литературу на эту тему в качестве книги Прескотта «Завоевание Мексики». Надо было постараться. Но в голову лезли лишь новые строфы о самой милой Лере:
«В час моего ночного бреда
Ты возникаешь пред глазами -
Самофракийская Победа
С простёртыми вперёд руками».
«Будьте благословенны, Вы, Ваши стихи и поступки. Встречайте чудеса, творите их сами. И будьте чище и лучше, чем прежде, потому что действительно есть Бог» - перечитывал Николай её письмо уже который раз.
Дальнейшие события разворачивались с необратимой и трагической скоростью. В конце лета Занкевич и Рапп потребовали от куртинцев сдать всё оружие в течение 48 часов и выйти походным порядком в посёлок Клерво. Не явившиеся в указанный срок подлежали преданию военному суду как изменники Родины и нарушители присяги. Дмитрию невольно пришло на ум: «Присягали-то они царю...» Требование разоружения выполнили не полностью. Вышло около пятисот человек, двадцать два из которых арестовали за попытку спрятать оружие. Через день вышли ещё около шести тысяч человек. Но часть мятежников не сдавала оружие. Занкевич и Рапп распорядились резко сократить питание восставших. Вокруг Ла-Куртина уже сосредоточивались верные Временному правительству русские войска и шеститысячный отряд французов. Мятежники арестовали и продержали взаперти шесть часов подряд французского офицера с двумя унтер-офицерами, которые расклеивали в лагере требование главнокомандующего. С середины сентября прекратилась доставка провизии в лагерь, однако у мятежников пока оставался изрядный запас продовольствия. Восставшим предъявили ультиматум о безоговорочном подчинении, на который «куртинцы», возглавляемые теперь унтер-офицером Афанасием Глобой, отвечают потоком ругательств. Через два дня начинается орудийный обстрел лагеря, продолжавшийся, с перерывами, пятеро суток! Это были мучительные дни для Охотина и Гумилёва. Оба офицера искренне страдали, задавая себе вопросы, на которые трудно было дать ответ. Вопросы сводились к моральному праву применения артиллерии. После выпуска восемнадцати снарядов, мятежников оповестили, что скоро огонь станет намного сильнее. В первую ночь сдалось около 160 человек. После выпуска тридцати снарядов бунтовщики выкинули два белых флага и стали покидать лагерь без оружия. Постепенно из лагеря вышло более восьми тысяч. Оставшиеся там всего сто пятьдесят человек, открыли сильнейший пулемётный огонь. В ответ усилился орудийный огонь и «верные Временному правительству части», - название раздражавшее Охотина с Гумилёвым, начали захватывать лагерь кусок за куском. Ударный отряд, названный «Батальоном смерти», возглавил любимый солдатами подполковник Готуа. На пятый день, с начала обстрела, Ла-Куртин был захвачен. Осаждавшие русские и французы потеряли всего по одному убитому. По окрестным сёлам, наблюдавшим канонаду, поползли слухи о жутком избиении с чудовищными жертвами. Местные власти старались представить дело так, что в лагере ничего трагического не произошло, поэтому истинные потери мятежников от обстрела были скрыты. Небольшая часть сдавшихся была, кроме того, расстреляна . По подсчётам честных офицеров в Ла-Куртине всего было перебито около полутора тысяч мятежников. Генерал Занкевич подтвердил, что всего было выпущено 648 артиллерийских снарядов. Утверждения высокого французского начальства, что такое количество снарядов убило лишь десяток человек могло вызвать у офицера лишь насмешку. Французкие власти раздували слух, что ближайший посёлок подвергался грабежу со стороны русских мятежников. Сами же поселяне, заявляли, что поведение русских было всегда корректным, а отношение к их детям даже душевным. «Неужели слухи о пойманных для оргий селянках - враньё?» - возмущался Гумилёв – «Похоже, что нас с Вами вовлекли в грязное дело, Охотин».
38. Предательство Керенского
«Если бы Россия в 1917 году осталась организованным государством, ...не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властей. В Константинополе... развевались бы русские... флаги».
Венгерский канцлер И. Бетлен
«Нет сомнений, если бы не развал национального единства в тылу, русская армия могла бы себя увенчать славной кампанией 1917 года».
Британский военный атташе генерал-майор А. Нокс
«Самым трудным и самым забытым подвигом императора Николая II было то, что Он, при невероятно тяжёлых условиях, довёл Россию до порога победы: Его противники не дали ей переступить через этот порог».
С. Ольденбург
Все смутные чадные весенние дни, среди всеобщей потерянности, Глеб Охотин искал генерала Лечицкого, в армию которого хотел поступить в надежде на то, что у такого командира она ещё не деградировала. Пётр Врангель в то время вернулся из Кишинёва и Охотин обратился к нему за рекомендательным письмом к Лечицкому. В конницу Врангеля Глеб не мог проситься при всём желании. Врангель поведал Глебу о безуспешной своей попытке переворота, о которой никто и не узнал. После разговора с начальником кабинета Гучкова полковником Самариным и его слов о невозможности пролития крови новым правительством, Пётр Николаевич понял, что надо искать иные пути спасения России, пусть даже идущие вразрез с правительственным курсом, а точнее - прямо противоположные. Врангель сговорился со своим однополчанином графом Паленом , привлекая офицеров, создать секретный штаб по освобождению столицы от узурпаторов и аресту Совета и большевиков. Был разработан план занятия ключевых центров города . Но, неожиданно Корнилов оставил свой пост в Петрограде и направился в Галицию в качестве командующего Юго-Западным фронтом. Врангель попробовал уговорить Лечицкого занять место Корнилова в Петрограде, но он отказался, ссылаясь на отсутствие гибкости и возраст. Заместителем Корнилова вскоре был назначен Половцев. Обрисовав ситуацию, Врангель посоветовал Охотину «направиться под командование одного из лучших генералов, которые у нас остались – Корнилова». На прощание Пётр Николаевич выразил желание использовать Глеба в случае начала борьбы с установившейся, разрушающей страну, властью, и Охотин с радостью согласился. С заветным письмом в кармане Глеб отправился в расположение Корнилова.
После неудачи в Петрограде в февральские дни, Кутепов скрывался в квартире своих сестёр на Васильевском Острове, ещё надеясь что-то изменить, быть полезным для армии, заходил в офицерское собрание полка, в штаб округа, в Зимний и Думу. Вскоре стало ясным, что все структуры, оставшиеся в силе, продажные и на стороне ему противной. Три раза революционные матросы заходили в дом сестёр с целью ареста Кутепова, но в тот момент его не было дома. Обыск ни к чему не приводил, кроме подозрительно свежего пребывания в доме мужчины. Во время обыска один из «товарищей» прихватил, между делом, пятнадцать фунтов чужого сахара. Кухарка Захаровна, опасаясь за Александра, приговаривала: «Ведь одни рожи-то их чего стоят. Отца родного убьют - не пожалеют!» Александр поспешно отправился из Петрограда в действующую армию. В Твери в поезде его чуть было не арестовали и готовили было самосуд. Спас случай. К удивлению Кутепова, обстановка в его полку, стоящего в Волынской губернии на Ковельском направлении, мало изменилась. Тлетворная пропаганда успешно обходила ряды однополчан. В том была и доля случая и заслуга добротного воспитания солдат офицерами, к которой приложил руку и Александр. Но уже начинались разговоры об организации полкового комитета. Развал стал вопросом времени. Командира преображенцев, генерал-майора Дрентельна, зачислили в резерв , а Кутепов был назначен командиром полка и весной, задуманное на лето наступление, казалось ещё осуществимым. Но плодящиеся солдатские комитеты вынуждали уже с собой считаться и офицеров верных царской присяге. Яд разложения неуклонно натравливал солдат на «слуг умершего режима, которые толкают их под германские пули». Откуда-то пришёл слушок, что их любимый некогда командир Кутепов стрелял из пулемётов в народ в Петрограде. Такая постановка вопроса надоумила солдат отдать командира под революционный суд, но у Кутепова нашлось столько защитников и из числа офицеров и в солдатской толпе, что вопрос был пока снят. Но мрачность лиц офицеров говорила сама за себя: в армии нездоровая взрывоопасная атмосфера. Кутепов с болью вспоминал совсем недавнее выступление генерала Гурко во время смотра шестнадцатого года. В своей лихо заломленной папахе, как-то особенно вдохновенно и отчетливо Гурко произнёс: «Во свидетельство нашей готовности отдать все силы за Царя и Родину и во славу Государя Императора Самодержца Православной Руси наше русское громовое «Ура»! И в ответ тысячи глоток прогремели единым выдохом это «Ура». И на душе было спокойно: «Армия верна присяге и победа придёт неизбежно ».
- Рассказывают, что в апреле в Петрограде, кроме казаков, никто не отступился от «похорон жертв революции», которые, впервые за тысячу лет, демонстративно проходили без священника и креста. Окаменевшую мёрзлую землю пытались кострами оттаять, а то и взрывали. Похороны долго откладывались. Сотни тысяч горожан с удивлением сопровождали гробы, замотанные в красные тряпки. Казакам пока ещё совесть не позволила, хотя они и не были на стороне порядка в смутные деньки. Через день заговорили в народе: «Ох, к беде! Дьявол наущил так хоронить!» Солдатские депутаты в Совете добились разрешения на панихиду, не думцы, конечно же. Те уже давно на службе у лукавого, а народ пока лишь постепенно отпадает от веры. Отслужили панихиду, а потом ещё крёстные ходы Марсовое Поле посещали. Другой вопрос: а заслужили ли те грешники, что там похоронены этого? Но, один батюшка питерский уверяет, что жертв защитников революции явно не хватало для помпезных похорон. Тогда в моргах стали переодевать в штатское трупы умученных толпой городовых, ну и подсунули их, под шумок, в кумачовые гробы. Если это правда, то новая власть более, чем преступна! – рассказывал отец Виссарион свежие новости после своего недолгого отъезда в Минск, - Жуткие вещи слышно об отношении оголтелых к служителям Церкви. Так, одного священника толпа окунула в прорубь, другого избили и волосы повырывали, третьего под улюлюканье водили по улицам словно ряженого. Дома многих из них ограблены, грабят уже и храмы.
- Куда мы катимся, отец Виссарион, - покачал головой Пётр Охотин, которого с начала марта никто из соратников не видел улыбающимся.
Печать горя сохранялась на челе Охотина, утратившего своего Государя. А когда пал соратник и друг Охотина, Мило Златычанин, настроение Петра испортилось безвозвратно. На немца он делал вылазки по-прежнему зло и дерзко, но что-то оборвалось в душе – не осталось былого задора с удалью. Златычанин пал смертью храбрых и избранных: красиво – один на один с пятью противниками с холодным оружием, множество шашечных ранений – истёк кровью. «Нам бы так: не от «чемодана», рушащегося на темя твоё с неба, а от шашки, глядя врагу в лицо» - отзывались прочие соратники Пунинского Особого Отряда. «Только русские из всех славян создали великую державу, потому Мило Златычанин и патриот России, её царя и её армии. Великой армии» - говаривал Мило о себе, как всегда, в третьем лице.
- Слышал я о генерал-майоре Зориче, который учредил Благородное училище в городе Шклове. Тоже серб, поступивший на русскую службу. Училище поначалу имело статус частного благотворительного заведения, а потом понемногу стало вполне уважаемым заведением, - сказал Виссарион, без слов уловивший настроение Петра, тоже думая о душе Златычанина.
- Одни черногорцы, да сербы остались истинными воинами в полном смысле этого слова, какими были самураи ещё полвека назад. А казаки наши - прекрасные солдаты, но строго подчинённые офицерам, они - не воины в старом, рыцарском, смысле. Мило любил говорить, мол, они, черногорцы - последние христианские рыцари в истории, но завершив борьбу с турками, доблесть их иссякнет, канет в Лету, - вздохнул Пётр, которому чисто по-охотински, романтично грезилась такая же гибель в подвиге.
- Эх, тяпнем по стакану за помин души Мило – истинного рыцаря смерти! – прогремел голос вошедшего Булак-Балаховича.
- Простите, господа, но я зарёкся прикасаться к пойлу до окончания войны, - натянуто проговорил Охотин, который знал, что этот шальной Балахович слышал его слова не раз, но всегда норовит совратить Петра.
Глядя на повальный фатализм среди офицеров и буквальное начало погружения в пьянство под такое настроение, Пётр вовремя решил быть в стороне. После отречения Государя тянуло забыться в вине, но уж коль дал зарок... Пётр вышел на воздух, оставив докучливого Балаховича с Виссарионом. Спускались сумерки. Отряд стоял в расположении пехотной части, а не на отшибе, как это бывало раньше. Неподалёку царило оживление и доносились выкрики. Стягивалась толпа. Охотин подошёл к ней. На вытащенный из столовой стол, взгромоздился какой-то приезжий в штатском неопределённой этнической принадлежности, который громко толкал речь, слегка картавя:
- Честь отдаётся погону, товарищи, а погон установил царь. Нет царя - не надо ни погона, ни чести.
Солдаты расступились перед пунинцем весьма почтительно, и штабс-капитан Охотин оказался возле оратора:
- Что ещё скажешь, продажная тварь? – сухо спросил Пётр, не меняя, застывше-сосредоточенного на чём-то своём, выражения лица.
- Вы слышите, товарищи, как офицер обращается с простыми людьми? – возмущённо заголосил оратор.
- Как и подобает с предателем Отечества, - также невозмутимо продолжал Охотин.
- А шо Вы, господин штабс-капитан, на человека нападаете? – попытался защитить штатского какой-то ефрейтор, - Теперь Государя нет, значит и порядки иные. А шо - не так? Вот нас крестиками с иконками завалили – хучь на спину вешай, а портянок – днём с огнём, новых, не отыскать. Папиросную бумагу присылают, а она от махорки-то рвётся. Для нежного барского табачку – не нашинская. Супротив газетки не тянет. Разве это дело? Развал в обеспечении. Оченно вам благодарны, господа...
- При чём тут отдача чести?
- А при том, что народ простой за всё отдувается, что начальство нагородит, - зло сипло тявкнул бледный тощий солдат с махорочного цвета усиками, - Портянок холщовых и то не хватает. Сами-то, небось, в тёплых подштанниках?
- Это я, может быть в тёплых подштанниках? – начал заводиться Пётр, - Показать тебе, может быть?
- Эх, господин штабс-капитан, а «на ты» таперича не положено. Не по уставу.
- А может я не признаю те новые предательские уставы? – зло прищурился Охотин, - Те уважаю, что при Государыне Императрице составлялись, а не «временные», что немецко-английскими прихвостнями писались.
- По армии новый устав принят, господин штабс-капитан, - с усмешкой проговорил тот же ефрейтор, - Докладывал нам о том комиссар Временного правительства, а сам всё лампасье, леденчик, посасывал. Ну и говорит, мол, отныне так оно и будет и на века, говорит.
- А вы-сами-то, солдатушки, это Временное правительство почитаете? Душою чувствуете? – резко спросил Пётр.
- Как его не уважать, ежели оно – правительство, - крикнул кто-то.
- А ежели оно обманным путём Государя отстранило? – продолжал давить Охотин.
- Романов сам отказался! – громко бросил оратор.
- Что-то не слышу ответа, господа солдаты, - сказал Пётр словно не замечая оратора.
- Вон человек и отвечает Вам...
- Это не человек, а предатель и мразь. Его я слушать не желаю. Так, ответит мне кто?
- Раз предатель – арестуйте его, штабс-капитан, - ехидно бросил тот самый усатенький солдат из городских мещан, - Но видно и Вы с новыми порядками вынуждены считаться.
- Самодержавие - это вчерашний день, товарищи. Оно безвозвратно ушло в прошлое, - не унимался оратор, - Не позволяйте себя унижать офицеру!
- ОфицерА нас таперича уважать должны. Так вот, по уставу, - донеслось из растущей толпы.
- Вы на нас так не давите, господин штабс-капитан. Даже если Вы и из пунИнцев, - басовито заговорил бородатый позднего призыва, - Вот ведь-те какой коленкор получается: и с офицерАми надо нам ладить, но на шею их опять тоже не нужно.
- Ну, чё предлагаешь, умник такой? - злился на всех ефрейтор.
- Вот Вы в емназии училися, господин штабс-капитан, всё понимаете. Разве можно так сразу на агитатора на нашинского? – донеслось в два голоса.
- Россия, рядовые, без царя не сможет. Рухнет, - строго заявил Пётр, - Разве кто из вас этого пожелает? Под германцем жить захочет?
- Нетути! Нехай хучь република, но кто царём-то? - глубокомысленно вымолвил бородач.
- Бороду подкороти, лапоть, а то вошь-то и сядет на неё, - засмеялся тот же усатентький.
- Вошь в обличье агитатора вам всем давно хребты проела, - попробовал улыбнуться Пётр.
- Хорошего царя надобно. По делу шоб был. Николай Николаича давай! – донеслось из колышущихся рядов, - Как без царя? Татарщина наступит.
- Какого те царя – рибублика бу-ит! – гаркнул кто-то издалека.
- Не республика, а «режь публику» те будет, дурак, - отозвался другой с хохотом.
- Цесаревича-то прохлопали, сгубили. Старая государыня сглазила, наводила порчу из зависти к молодой, во как! – с умным видом начал белобрысый здоровяк лет двадцати.
- Дурак ты, дубина, - зло бросил городской.
- Сам такой! Ахитатер нам всё говорит на митеньках, мол, за студентов голосуйте, не за царя. И кто тут дурак? – огрызнулся белобрысый.
- Вот именно? Как можно такую державу студентам отдавать? – усмехнулся Пётр, - Даже и не они, а думские крикуны уже всё развалили. Без Государя-то. Что - не так?
- Остервенился народ. От того и беда, - кричал кто-то.
- Царя господа-то и предали. Как прознали, что Государь после войны каждому по семь десятин пообещал, так и предали. Как же отрекаться во время войны-то? Царь-то тихий был, не вредный какой. Вот оно как! – с назиданием проговорил бородач.
- Говорят браки церковные отменят. Как можно? – донеслось из толпы.
- Вот именно. Будущее молодых как в тумане. К добру ли? – тут же нашёлся Пётр.
- И правда, робяты! По мне так уж шоб меня поженили и отпели как полагается.
- Зато без царя и замирение возможно.
- Мир возможен, когда немец от наших границ отойдёт и мир подпишет, - строго заметил Пётр, решив прекратить дальнейший спор, - А агитаторов бы я поменьше слушал на вашем месте, солдатушки, - и резко развернувшись на каблуках, удалился прочь.
В другой раз ораторы оказались наглее и грубее и Охотин дал волю кулакам, не удержался. Последней каплей стали слова дураковатого молодого солдатика и последующие комментарии агитатора.
- Говорят, что царская дочь, Татьяна которая, отравилася. Разве не так? - с глуповатой блуждающей улыбкой спросил один из рядовых, - Мол, от Распутина забеременела, ну и не могла позора пережить.
- Чушь говорят, солдаты, - бойко бросил на это один из агитаторов, - Там дочки такие, что позором такое давно уж не считают. Это вам не достойные сельские труженицы. И не одна из них уж выкидыш от старца имела. И сама царица.
Стоящий в задних рядах слушателей Пётр быстро протиснулся сквозь толпу, вполне отдавая себе отчёт в том, что она может оказаться на стороне оратора. Но знакомый с детства зуд в кулаках, тогда – в случае еле уловимой потуги на несправедливость, теперь – лишь в самых вопиющих случаях, неуклонно толкал Петра вперёд.
- Ты это видел, мразь? – процедил сквозь зубы Охотин, - Или ты чужие сплетни повторяешь как идиот, или ты подло врёшь? Отвечай, гад.
- Товарищи, в наши дни офицер не может себе позволять так оскорблять граждан нашей свободной страны. Времена разгула царских сатрапов прошли! Вы слышите, что он говорит?
- Слышат и потому одобрят то, что я с тобой сделаю, - с этими словами Пётр самозабвенно влепил скользкому типу оплеуху, - Извинись пока не поздно и зубы сохранишь.
- Нельзя так, господин офицер, так раньше можно было! – раздались неуверенные голоса.
- Что вам «нельзя»? Морду за подлую клевету бить нельзя? Во все времена такое можно!
- Извинишься, гад?
- Ни за что! – с истерической ноткой крикнул агитатор.
Кулак Охотина обрушился на его челюсть, но в тот же миг помощник агитатора поддал Петра в поддых, а один из рядовых огрел прикладом по спине, в последний миг, не решившись обрушить его на голову. Пётр сбил с ног второго агитатора и молниеносно перехватил винтовку солдата-защитника. Их глаза встретились, и молодой рядовой, растерявшись, выпустил ружьё из рук.
- Как вам не стыдно, рядовые, такую мерзость про своего царя слушать? – возмущался разгорячённый Пётр.
- Нет, благородье, такое больше вашему брату не пройдёт! – заорал вдруг нагловатого вида солдат постарше, с цигаркой в зубах, - Наших бьют, ребята!
Несколько солдат набросились на Петра, правда оставив винтовки за плечами, но кулаками не смогли сладить с Охотиным. Когда он всех раскидал, у некоторых носы обильно источали кровь. Агитаторы умело воззвали к священным чувствам солдатского единства, после чего на Петра набросилось уже опасное для него количество рядовых, некоторые из которых занесли над головой приклады ружей. С юных лет Пётр не вкладывал столько самозабвенного чувства в драку, но силы были неравные. Кое-кто из солдат постарше начали разнимать дерущихся, а тут подоспели пунинцы - Нефёд Мизинов со своими стальными казацкими кулаками, а за ним и Балахович. Перевес тут же сместился в пользу офицеров. Балахович выхватил револьвер и заорал:
- Бросай винтовки сволочь! На одного с прикладами набросились, мразь!
Драка прекратилась. Обе стороны ощущали какую-то униженность абсурдностью произошедшего. Довольными остались одни большевистские агенты, растворившиеся в толпе под шумок. «Как всё глупо и неудачно!» - сокрушался Пётр - «Но ведь всякому терпению есть предел: они задели святое».
Летним утром до слуха Петра, беспокойно спавшего всю ночь от ноющей боли во всём избитом теле, донеслось пение. Казалось, что надрывается пара теноров. Пение приближалось и голоса всё более напоминали женские. «Это ещё что за напасть такая? Откуда тут бабы?» - подумал Охотин и вскочил с лежанки.
«Марш вперёд, вперёд на бой,
Женщины-солдаты!
Звук лихой зовёт вас в бой,
Вздрогнут супостаты!»
- Кто там, Пантелей? – спросил Охотин у вошедшего в комнатушку рядового из пунинцев.
- Проститутки, Пётр Гордеич. Солдаты так говорят: керЕнские ..., - нецензурно добавил, - за керенки на всё пойдут.
- Думаю, что чушь говорят, - Пётр выглянул, подтянув ремень.
Вдоль по всему фольварку, занятому пехотным подразделением, растянулась стройно марширующая колонна по размерам, приближающаяся к батальону. Розовощёкие они напоминали совсем молоденьких солдатиков, если не приглядываться. Первый ряд в чёрных погонах с красной полосой и красными лентами на рукавах подошёл почти к их дверям. На шевронах Пётр разглядел адамову голову .
- Господи, - перекрестился подошедший отец Виссарион, - Это же женщины! От лукавого всё это. Всё, что творит новое правительство.
Пётр поднёс руку к козырьку фуражки. Первая из женщин ответила тем же.
- Приветствую господ офицеров и господ полковых священников от имени Ударного женского Батальона смерти Бочкарёвой в составе двухсот человек! – торжественно отрапортовала одна из довольно миловидных дам с почётным знаменем от Временного правительства в руках.
- Не хотите ли отдохнуть в нашем расположении, господа... госпожи рядовые? – несколько растерянно спросил Пётр.
- Пополнить запасы воды – да. Если чаем напоите, то будем признательны, - последовал ответ вполне женским нежным голосом, не вяжущимся с обликом знаменосца.
«А что? Моя Аграфёна вполне бы вписалась сюда. Да ещё и более лихо бы выглядела, чем некоторые из этих субтильных созданий» - подумал Пётр.
- Подойдёт унтер-офицер наш, госпожа Бочкарёва, и решит, делать ли остановку, - продолжила дама со знаменем сомнительной ценности в глазах Петра.
Подошла плотного сложения коренастая особа с унтерскими нашивками, отдавая честь.
- Унтер-офицер Бочкарёва, господин штабс-капитан, - взяла под козырёк.
- Вольно! – откликнулся Охотин, приглашая их присесть к грубому столу под сенью старых лип, - Сейчас наши чай на всех попробуют приготовить.
- Премного благодарны. Начали поход ещё затемно, - сказала Бочкарёва и громким уверенным голосом скомандовала привал.
- И давно служите, госпожа унтер-офицер? – спросил Пётр не без доли иронии.
- Находилась на фронте с Высочайшего разрешения с четырнадцатого года , - невозмутимо ответила Мария Бочкарёва.
- Ах, вот как? – поразился Пётр, - Честно говоря не ожидал такого услышать.
- Унтер-офицер Бочкарёва! – козырнула дама подошедшему Мизинову, который окинул необычное воинство презрительным взглядом, свойственным именно казакам.
- Вижу, что у вас тут на стяге написано, - с недовольным видом заметил подъесаул Мизинов, - Новое правительство упомянуто. Эту тряпку у нас тут не разворачивайте. Будьте добры свернуть, унтер-офицер.
- Будет исполнено, - покраснела Мария и возразила, - Господин подъесаул, просим Вас не позволять себе больше таких слов в адрес нашего батальонного знамени!
- А ежели оно от правительства, узурпировавшего власть законную? Тогда как? – мрачновато задал вопрос Нефёд.
- Знамя у нас одно, а рожденный на заре свободы за неё и умрет! На знамени сказано: «Первая женская военная команда смерти Марии Бочкарёвой». Это наше родное.
- Вы нам про свободу тут зубы не заговаривайте, унтер-офицер. Знаем мы цену вашей «свободы».
- Новая Жанна Дарк, - усмехнулся себе под нос Пётр, - Да только нет уже Карла Седьмого...
- Вы не справедливо судите, господин подъесаул, - обиженным тоном продолжила Мария.
- Почему же так, позвольте спросить?
- Когда я вызвалась сформировать такой батальон, я заявила правительственным чиновникам: Когда мать-Россия гибнет, нет ни времени, ни нужды управлять армией с помощью комитетов. Я хоть и простая русская крестьянка, но знаю, что спасти русскую армию может только дисциплина. В предлагаемом мной батальоне я буду иметь полную единоличную власть и добиваться послушания. В противном случае в создании батальона нет никакой надобности.
- Что же – золотые слова, коль так, - примирительным тоном отозвался Мизинов.
- Мне сказали, что моя идея великолепная, но нужно доложить Верховному командующему Брусилову и посоветоваться с ним. Я вместе с Родзянкой поехала в Ставку Брусилова… Генерал в кабинете меня спрашивал, мол, надеетесь ли Вы на женщин и, что формирование женского батальона случается впервые в мире. Не могут ли женщины осрамить Россию? Я Брусилову сказала, что я сама во всех женщинах не уверена, но если вы дадите мне полное полномочие, то я ручаюсь, что мой батальон не осрамит России… Брусилов мне ответил, что он мне верит и будет всячески стараться помогать в деле формирования женского добровольческого батальона. Сам Керенский сказал, что разрешит мне начать формирование «ударниц» немедленно и попросит Военный совет оказать мне любую необходимую помощь.
- Что же нам остаётся, как не склонить главы свои? – улыбнулся Пётр, а Нефёд отвернулся с брезгливой гримасой, - Но знамя всё же не разворачивайте, уважте и нас тут. Керенского не признаём-с, уж не взыщите. А из каких сословий набрали женщин?
- У нас все есть: от крестьянок и простых работниц до дворянок, курсистки есть, учительницы. Много казачек и солдаток и у нас, - бойко ответила Мария, - И не только русские тут у нас. Есть и эстонки, латышки, еврейки и даже одна англичанка.
- Позвольте доложить! – прозвучал звонкий голос и рядом возникла стройная симпатичная особа, козырнувшая всем присутствующим, - Госпожа унтер-офицер, батальон по Вашему приказанию расположился на отдых.
- Представьтесь старшим по чину, - строго скомандовала Бочкарёва.
- Адъютант госпожи унтер-офицера, Скрыдлова, - отрапортовала девица.
- Военная косточка – адмиральская дочь, - улыбнулась Бочкарёва.
«До чего же милашка! Даже форма не портит» - подумал Пётр – «Ах, кабы женат не был...»
- Позвольте предложить Вам свежего сливочного маслица, сударыня, - расплылся в плотоядной улыбочке Балахович, подтянувшись, - А как Вас звать?
- Тоже Марией... – растерянно-неприязненно пробовала улыбнуться девица.
- Перед Вами не «сударыня», а «адъютант Скрыдлова», господа офицеры, - недовольно поправил Балаховича Охотин.
- Позвольте узнать, госпожа Бочкарёва, - мрачноватым тоном спросил отец Виссарион, - а имело ли место благословение Вашего отряда?
- Сам Митрополит Петроградский при людно освятил знамя женского «батальона смерти» на Исаакиевской площади, Ваше Преподобие, - чётко ответила Бочкарёва, - После молебствия в Казанском соборе нас отправили на фронт.
- Боже мой! – сокрушался Виссарион, отойдя прочь, - Ведь ни один народ в мире ещё не доходил до такого, чтобы вместо дезертиров бросать на фронт женщин! Позор этому правительству! Никогда бы не допустил такого Государь!
Когда дамы поснимали фуражки, усевшись за стол, и обнажили свои головы с едва отрастающей порослью , Нефёд отвернулся, брезгливо сплюнул и ушёл прочь.
- А что подразумевает адамова голова на шевронах ваших? – вяло поинтересовался Пётр, вынужденный остаться для видимости гостеприимства.
- В этом нежелание жить, если погибнет Россия, - сурово ответила Бочкарёва.
- А комитеты солдатские у вас имеются?
- И генералу Половцеву, и Керенскому я заявила, что никаких комитетов у нас не будет!
- Что же, очень похвально, унтер-офицер! - отозвался Охотин.
С лета Глеб находился в распоряжении генерала Корнилова. Общаясь со штабными, Охотин не переставал изумляться Временному правительству, престиж которого падал в глазах, веривших в него поначалу, офицеров катастрофически. Глеб не сдерживал иронии в адрес тех, кто в какой-то момент разуверился в самодержавии и возлагал большие надежды на узурпаторов. «Керенская банда», как позволял себе выражаться Охотин при посторонних, уже высказалась за возможность применения оружия при подавлении крестьянских выступлений. «В течение весны войска посылались в двадцать уездов, где солдаты использовались для охраны имений и устрашения крестьян, но не в прямых расправах . Стихийное движение крестьян разрастается, охватывая десятки уездов, остановить его почти невозможно, милиция бессильна, воинских команд не хватает» - запугивали газетчики население.
- Вот, господа офицеры, в чём одна из главных для России опасностей, - сказал однажды Лавр Георгиевич, - Германо-австрийский штаб уже давно обрабатывает военнопленных из южных губерний, уверяя, что они, украинцы – не русские, а Россия им чужда и враждебна. Украинцев хорошо одевают и кормят, надеясь использовать в дальнейшем против России. Их скоро забросят в бродящую страстями самостийности нынешнюю Украину. Распространяют слухи, что и ваш покорный слуга, генерал Корнилов – немецкий агент. Не зря, мол, в австрийском плену побывал и из него сбежал. Уверен. что и Временное правительство, когда ему удобно будет, слухом этим воспользуется.
- Не правительство это, Лавр Георгиевич, а позор державы, - заметил Охотин.
- Керенский призывал к наступлению на Юго-Западном, господа офицеры, - продолжил генерал, - Поначалу оно развивается успешно и вызывает подъём патриотических чувств в тылу. Но не оставляет мысль, что военный министр повёл наступление исключительно в угоду «союзникам». Почему-то наступления войск Антанты почти никогда не совпадают с натиском русских, то есть, немцам намеренно позволяют концентрировать силы на Восточном фронте. Британский посол в Петрограде, Джордж Бьюкенен, продолжает настаивать на нашем наступлении ... Задуманная Брусиловым новая широкая операция, в духе его известного «Прорыва» шестнадцатого года, обречена на поражение из-за антивоенных настроений в войсках, а дезертирство становится повальным. Пехота зачастую запрещает артиллеристам стрелять по противнику, опасаясь ответного огня. Под Ямницей мы прорвались, но и захлебнулись тут же. Будем откровенны перед самими собой, господа: армия больна и нам не потянуть очередной прорыв.
Глебу вспомнились рассказы коллег о славном побеге Корнилова, который попал в плен потому, что оставался с арьергардом, прикрывая отступление. Был Лавр Георгиевич ранен, да ещё две недели ничего не ел, чтобы вызвать упадок сил. Тогда его перевели в госпиталь, откуда он вскоре и бежал вместе с одним чехом, австрийским солдатом. Двадцать суток пробирались они к румынской границе, отсиживаясь в зарослях днём и продвигаясь в сумраке. Питались ягодами, да сырым картофелем. Спутника поймали и расстреляли. Временами Корнилову приходилось выдавать себя за венгра, плохо говорящего по-немецки. Под конец Лавр переплыл Дунай и оказался у своих.
- Согласитесь, Лавр Григорьевич, что новый Корниловский ударный, с капитаном Неженцевым, показал себя совсем не плохо при натиске, - вставил молодой напористый штабс-капитан, - на тридцать вёрст вмяли линию противника. Десяток тысяч пленных! Давно такого не случалось.
- Одним полком войну не выиграть, господа. Армия – единый организм из многих полков, а большая часть их поражена заразой. И что мы видим? Ударные группы шестой и одиннадцатой армий не поддержали прорыв, не вошли в его зону, а предпочли митинговать. Офицерам митингующие неподвластны. Какой срам!
На другой день Корнилов выступал перед армейцами, зорко окинув взглядом, как казалось, каждому из тысячи слушателей — взглянул ему в глаза. Кавказцы и текинцы в парадных черкесках и в цветных башлыках - ингуши - в синих, черкесы - в красных, прочие – в чёрном, выстроились полукругом вокруг своего командующего, как личная гвардия. Сухая, но ёмкая речь его надолго запомнилась Глебу.
- С вами говорит ваш старый командир для того, чтобы вы не могли потом сказать, что он не предупредил вас в грозную минуту, - скупой на жесты генерал застыл на крыльце с подобающей выправкой, выпятив грудь, - Россия в опасности. Всё простить можно. Нельзя простить предательства. Преображенцы предателями не были. Пусть шкурники остаются - они не нужны. Полк сейчас выступит и пойдёт со мной. В ружье!
- Ура! – донеслось со стороны солдат. Но это был не тот ладный раскатистый крик, как в былые времена, то есть - совсем недавно...
- Ура! – гортанно и более слаженно, с большим чувством прокатилось по рядам представителей «Дикой дивизии». Особо бросался в глаза в рядах кавказцев поджарый старик с бородой, выкрашенной в огненный цвет на персидский манер. Ингуш Заурбек Бек-Боров, узнал потом его имя Глеб, некогда командовал крупным подразделением персидской армии. Родился он ещё в середине века и прошёл почётную службу в Собственном Его Императорского Величества конвое. После вступления на престол Николая Александровича, Заурбек был переведён полицмейстером в Асхабад, где служит пятнадцать лет. По ложному обвинению в превышении служебных полномочий Бек-Боров вынужден оставить службу в русской армии и перебраться в Персию, где служил старой династии. Шах оценил опытного воина по заслугам и тот стал генералом. В ходе распада персидской династии в начале войны, Заурбек с наследным принцем Персии Фазулла-Мирзой Каджаром просят принять его в ряды русской армии. Горцам в начале войны дана амнистия и оба начинают служить в Туземной дивизии. К концу войны ветеран, побывавший генералом, был произведён в офицеры и, в свои шестьдесят, стал поручиком... На таких людей делал ставку генерал Корнилов и Глебу казалось, что это не лишено основания: если горец был кому-то предан, то оставался с ним до конца в силу стойкой вассальной традиции. Корнилов как-то обмолвился, что дай Николай ему волю, он бы выжег калёным железом петроградскую язву тогда в феврале силами лишь своих кавказцев. Да и не представляло труда разгромить люмпенов, дорвавшихся до погромов магазинов, усилиями адвокатишек сверху. Но было что-то неподобающее в спасении российского трона инородцами... «В относительном порядке пребывают и части бравого генерала Крымова. Но он сам слишком левый, чтобы навести подлинный порядок в столице. А распинаться, угодничать перед отребьем из Совета пора прекратить. Но кто ещё из всей гвардейской конницы способен на самоотдачу и утраченный патриотизм? Разве что Жёлтые кирасиры, преданные своему командиру князю Бековичу-Черкасскому. Прочие уже никуда не годятся. Остаётся надежда на них, да Дикую дивизию. Черкеска и папаха производят на революционную матросню магическое действие – даже эти самые рьяные поборники нынешнего произвола не смеют и пикнуть в присутствии кавказцев, или туркмен» - говаривал Корнилов.
- Слава бояру нашему! – гаркнули, звякая кривыми клычами , несколько джигитов-ингушей, подразумевая Лавра Георгиевича.
- Веди нас, бояр, в бой! – крикнул текинец в летах с погонами, нашитыми на традиционный халат, сидящий на чистокровном ахалтекинце .
Корнилов пропустил войска церемониальным маршем по плацу. Оркестр играл «Вещего Олега». «Марсельезу» генерал запретил. Когда солдаты расходились по расположениям частей, Бек-Боров и старый текинец подошли к Корнилову и с восточной простой спросили, будет ли, наконец, наступление?
- Бояр, наши джигиты хотят в бой. Сидеть болшэ нэлза. Засидятса – худо будет, - пытался довести свою мысль Бек-Боров, побрякивая клычом, который он судорожно немного вытягивал и вновь опускал в ножны.
- Текинцы думат такой же, - говорил суровый старик в огромной мохнатой папахе, носимой и в жар и в холод, блистая натёртым «егорием», который показался Глебу странным: на нём виднелся двуглавый орёл .
- Успех Керенского - это мираж. Эти новобранцы, которыми переполнили Питер, надеются не попасть на фронт, вот и встали на сторону смуты. А мои мусульмане никогда не признают такого выскочку без униформы со штатскими манерами, как Керенский. Им Михаила Александровича, влитого в скакуна, безрассудно-отважного подавай, аль такого прожжённого служаку из народа, как я сам, - сказал потом Лавр Глебу.
«Преображенцы положили на это 1300 солдатских жизней и 15 офицерских» - писали потом в газетах, но это не спасло от вынужденного отступления. Второй раз за войну русская гвардия сломила прусскую: преображенцы полковника Кутепова особенно выделились лихими контратаками . Это стало лебединой песнью старой русской армии. Кутепова за то сражение Георгиевская дума представила к ордену Святого Георгия третьей степени. Глеб столкнулся с Александром в те дни и искренне поздравил. Поведал и о том, что Златычанин пал смертью храбрых, узнав о том незадолго. Теперь Александр мог сравняться с такими генералами, как Деникин, Корнилов, Каледин . Вскоре Корнилов вступил в командование всем Юго-Западным фронтом, чему способствовало решительное требование комиссара фронта Бориса Савинкова. Корнилов тут же послал Верховному Главнокомандующему Брусилову, сменившему больного Алексеева, министру-председателю Львову и военному министру Керенскому телеграмму, в которой заявлял о необходимости введения смертной казни на театре военных действий. Керенский понял, что иначе беспорядочное отступление не остановить и пошёл на попятную: «Приказываю остановить отступление во что бы то ни стало, всеми мерами, которые вы признаете нужными». Корнилов сразу же приказывает всем строевым начальникам в случае самовольного отхода войсковых частей обстреливать их из пулемётов и орудий. Дезертиры подлежали расстрелу. Брусилов в тот миг пал духом, но Корнилов оказался на высоте положения, сумел превратить бегство в упорядоченное отступление. Батальоны смерти были направлены в тыл, где задерживали бегущие части, ловили дезертиров и расстреливали на месте бунтарей. Трупы расстрелянных оставались напоказ с надписью: «Изменник Родине» . Такого позора русская армия ещё не испытывала. Никто уже не был в состоянии отменить комитетов, не мог вернуться к обычному армейскому единоначалию, ответственности перед Богом и Родиной. А между тем немцы уже заняли Ригу. В Казани неожиданно взорвался огромный оружейный склад. В ставку Брусилова приезжал Савинков, который предположил, что в скором будущем Керенский станет президентом Российской республики, к чему Корнилов отнесся очень недоверчиво. Генерала воротило от личности бывшего террориста, но жизнь вынуждала сотрудничать. Савинков не исключал возможности сопротивления большевиков и Совета принятым мерам и предложил предоставить в распоряжение правительству достаточно войск, чтобы подавить возможное восстание. Корнилов обещал, что в ближайшие дни перебросит конный корпус к Петрограду. Савинков уехал. Летний позор, как единодушно и независимо один от другого выражались братья Охотины - «керенские поддавки», привёл к полному параличу армии. Скрипели зубами Глеб с Петром на Северном фронте, Сергей на Южном, Дмитрий, маявшийся в Ля-Куртине, Аркадий, вернувшийся из лазарета в действующую армию, а затем и Кирилл, друг Аркадия - Сергей Бородин и многие другие офицеры, не утратившие понятие чести.
Как-то в конце августа Глеб случайно услышал прапорщицкие сплетни между двумя новичками, явно из левых. Говорили о Корнилове. Оба молодых человека уселись под окном Глебовской комнаты и не подозревали, что кто-то может всё слышать.
- Что это за генерал? Да он и на царского держиморду не тянет. Невзрачен слишком. Усы - и те унтерские.
- Ну что взять с бурята, то ли калмыка по матери? Сын отставного сибирского хорунжего. Из такой глубинки, что нам и не снилась.
- Калмыковатость его какая-то туповатая, дикая. Это не вождь. Куда ему против столицы? Не с Керенским ему соперничать – задавит мыслью, взглядом!
- И такого в Главнокомандующие ... Стыдно за державу.
- Газетёнки некоторые стали писать, что Корнилов заставляет солдат петь на поверках «Боже, царя храни». Чушь, конечно, но на сей момент – во благо, ха-ха.
- Но армия доходит и строгий командующий в какой-то степени нужен. Даже Керенский согласился с этим.
- У нас достаточно порядочных разумных генералов: тот же Крымов. Почему назначают такого дикаря, окружённого полупревобытными горцами?
- Как бы то ни было – решено уже в верхах: Корнилов двинет войска на Петроград, большевиков устранят; власть возьмёт директория в лице Корнилова, Савинкова и Керенского. Но как можно поверить в то, что правительство из трёх столь разных людей сможет быть устойчивым и не повлечёт ещё большей заварухи? Опасно, что за Корниловым подлинная военная сила, а не наоборот.
Подумал Глеб было, в первый миг – выйти рожи набить, да решил рук не марать. Но может и стоит послушать: они осведомлены о событиях в Питере получше него- опережают события! Явно партийные связи. А всего-то прапорщики...
- Керенский сам пошёл на одобрение Корнилова в роли усмирителя большевиков, а он-то знает, что он делает, - послышалось вновь за окном. Власть-то он не отдаст.
- Вы знаете, я не совсем и в этом уверен. Впечатление, что в этой стране никто того не знает...
- Если послушать Владимира Львова, то в самом деле получается так ...
- Россия не созрела для демократии. Вот появляется впервые у нас министр труда и вся страна дружно перестаёт работать. Держиморды им нужны, получается. Народ дик.
Когда Лавр Георгиевич вернулся из столицы после встречи с правительством, лица на нём не было. Охотин, ставший в короткий срок одним из доверенных лиц генерала, спросил в чём дело.
- Я уже ничему более не удивляюсь, - ответил Корнилов, - Когда я хотел затронуть вопросы
планируемой наступательной операции, Керенский внезапно меня остановил. Моё недоумение разрешил Савинков, который прислал мне записку о том, что сообщаемые мною государственные и союзные тайны могут быстро стать известны противнику. Оказывается, глава русской разведслужбы в Париже, полковник Игнатьев, давно предупреждает правительство о том, что его сведения с момента их поступления сообщаются некоторыми членами Временного правительства их партиям. Выходит, что в этом дрянном правительстве сидит немецкий шпион, о чём догадываются буквально все, но ничего не предпринимают. Не укладывается в мозгу! Правительство прогнило не меньше Петроградского Совета. Но Керенский хотя бы согласился объявить Петроград с окрестностями на военном положении, дал добро на устранение очага анархизма и большевизма в Кронштадте. Уже большое дело. Может о чём-то с ним и удастся сговориться – боится же он за свою холёную шкуру.
- Ваше Превосходительство, - обратился Глеб по-старинке и с чувством, - в таком случае, положение вынуждает нас поторапливаться. И поосторожнее надо быть с Керенским. От таких можно ждать чего угодно. Насколько мне известно, американское правительство направило к нам своих представителей с гуманитарной миссией Красного креста. Что стоит за этим на самом деле? Чего добиваются в новых верхах? Что хочет сам Керенский? Для меня не станет сюрпризом, если выяснится, что он не хочет нашей победы и величия России, а только делает вид . Ленин даже вида такого не делает. Под эгидой генералов Алексеева и Деникина, вместе с Родзянко и Пуришкевичем создаётся «Союз армейских и флотских офицеров», цель которого восстановление боевого духа. Вы знаете, Лавр Георгиевич, после того, что они сделали в отношении Его Величества, не верю я этим людям больше ни в чём.
- Да уж по мне милее Савинков, остающийся патриотом своего рода, со своим подходом и своей моралью ножа и пистолета. Он участвовал в войне добровольцем во французских войсках. Уже о чём-то говорит. Он презирает Временное правительство и самого Керенского в особенности. Он готов каждый миг смести его, но если надо и поддержать, - прищурился Лавр Георгиевич, поведя усом, - Левая печать захлёбывается от праведного гнева в адрес моих суровых мер с расправами над дезертирами, болтающимися на каждом встречном фонаре. Интересно, что даже Гучков и, частично, Милюков, одобрили мой подход, а вот Брусилов – нет . Абсурд! Каледин хочет поддержать нас, но далеко Дон уж больно – не успеет.
«Для Корнилова Россия - первое, свобода - второе. Тогда, как для Керенского свобода, революция - первое, Россия - второе. Для меня же, если я не заблуждаюсь... для меня они сливаются в одно. Нет первого и второго места. Не разделимы. Вот потому-то я хочу непременно соединить сейчас Керенского и Корнилова, - убеждал Савинков своих политических, если не единомышленников, то близких, - Вы спрашиваете, останусь ли я действовать с Корниловым, или с Керенским, если их пути разделятся. Я представляю себе, что Корнилов не захочет быть с Керенским, захочет против него, один, спасать Россию... Я, конечно, не останусь с Корниловым. Я в него, без Керенского, не верю. Я это в лицо говорил самому Корнилову. Говорил прямо: тогда мы будем врагами. Тогда и я буду в вас стрелять, и вы - в меня. Он, как солдат, понял меня тотчас, согласился. Керенского же я признаю сейчас, как главу возможного русского правительства, необходимым; я служу Керенскому, а не Корнилову; но я не верю, что и Керенский, один, спасет Россию и свободу; ничего он не спасет». Тут и завертелось всё быстро и почти что неожиданно – события, позже названные правительством «Корниловским мятежом». В Петроградский район был двинут с Румынского фронта конный корпус генерала Крымова, сочувствующего Корнилову в пределах истребления большевиков и предателей, но только не вплоть до реставрации монархии. Узнав о решительных действиях «правых», Керенский начал сожалеть о своей «сделке с революционной совестью» - сговоре с казачьим генералом . А когда Владимир Львов заявил Керенскому, что Корнилов требует себе всю верховную власть, что он не доверяет Керенскому и Савинкову, Александр Фёдорович впал в панику и уже готов был на сговор с Лениным, лишь бы остановить «тёмные силы». Керенский вызвал Корнилова по прямому проводу и спросил его, верно ли то, что передаёт ему Львов, намеренно не уточняя, что именно. Корнилов наивно подтвердил правоту, не вдаваясь в подробности. Керенский приказывает Корнилову сложить с себя звание Верховного главнокомандующего, но генерал резко отказывается. 27 августа страна с удивлением услышала манифест Временного правительства, объявившего Корнилова вне закона . Генерал в ответ клеймит членов Временного правительства немецкими наёмниками и передаёт по радио пламенный манифест, в котором звучит, что под давлением Совета правительство действует в полнейшем согласии с планами Германии. В числе прочего в манифесте говориться: «Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, идите в храмы, молите господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли. Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России и клянусь довести народ путём победы над врагом до Учредительного Собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад новой государственной жизни». Керенский приказывает военачальникам не подчиняться изменнику Верховному, а войскам повиноваться только верным правительству. Он амнистирует арестованных большевиков, зовёт их защищать завоевания революции. Савинков остаётся пока на стороне Корнилова и призывает к походу на «Совет рачьих, собачьих и курячьих депутатов». Метко пущенное Лениным в адрес Керенского словечко «бонапартишка» повторяется не только в большевистских кругах. Простые обыватели здраво склоняются к генералу и порядку в стране. Неспроста, после прибытия в Москву, Корнилова выносят на площадь на руках. Да только на поверку за Корниловым не оказалось крупной силы и восстание, поднятое волевым человеком и профессиональным военным, было в три дня раздавлено «фигляром-бонапартишкой» Керенским. Савинков борется за мирное решение раздора, пытается призвать генерала к подчинению правительству, а Керенского не объявлять о восстании генерала, считая, что это погубит армию. Никто его не слушает. Загнанный в угол перед выбором между Керенским и Корниловым, Савинков выбирает Керенского. Да и как мог иначе поступить убеждённый социалист? Крайне левые рады до смерти: «Теперь всё как полагается: начинается русская Вандея, которая только сплотит левых». Русское офицерство, в большинстве своём, в тот момент всё простило Керенскому и ждало от него спасения армии. Оно было уже в большинстве левым. Многие военачальники воздержались от уточнения своей позиции. Иные, на отшибе, и не знали толком о происходящем . Комиссар Юго-Западного фронта Иорданский постановил о том, что Деникин хочет восстановить Николая II на престоле. Каледин телеграфировал Корнилову о своей поддержке. Керенский требует от Совета Союза казачьих войск в лице Дутова осудить донского атамана и тут же рассылает по всей стране истеричную телеграмму о несуществующем мятеже Каледина. Молодой штабс-капитан Иван Солоневич, тренировавший студентов-спортсменов, обращается к Дутову за разрешением выдачи оружия, чтобы поддержать корниловцев внутри столицы . Революционные комитеты в Бердичеве арестовывают генералов Деникина, Маркова и их соратников. Неожиданно Керенский снял Савинкова с его постов. Керенский предлагает Алексееву главнокомандование. Генерал соглашается лишь при условии, что он сможет настаивать на проведении корниловских мероприятий по поднятию дисциплины. Железнодорожники рады выполнить приказы Совета и навредить передвижению корниловцев. Телеграфисты перехватывали все телеграммы из Ставки. Корнилов неуклонно теряет управление армией, посылать на фронты очередные оперативные указания становилось невозможным.
Двигающиеся к столице войска Корнилова, встречали матёрые агитаторы, кричавшие с надрывом: «Товарищи, Корнилов - изменник России, который хочет вести вас в бой на защиту иностранного капитала. Он большие деньги за то получил. А Керенский хочет мира, он за свободу и счастье народа, а генерал за дисциплину и смертную казнь . Неужели вы с Корниловым?» Глеб без колебаний послал пулю в одного из подобных типов, но их было много, а иные офицеры вели себя совсем иначе в той же ситуации. Пропаганда действовала, и солдаты готовы были повернуть назад, или разбежаться вовсе. Могли и растерзать такого, как Глеб, за расправу над агитатором. Некоторые офицеры исчезли, спеша в Петроград в чаянии на карьеру перебежчиков. Отряды Крымова двигались по трём железным дорогам - Балтийской, Псковской и Царскосельской и растянулись на широком фронте от Ревеля до Дна. Генерал Крымов с шестью эшелонами казаков приближался к Луге. В час жестокой войны главнокомандующий назван изменником и, тем самым, бросается обвинение в адрес всего офицерства. Комитеты свирепствуют и солдаты разных частей озверевают в отношении командиров. Офицеров всё чаще обвиняют в измене, устраивают самосуд. По всей России Советы и городские думы вдохновенно клеймят Корнилова предательством. Застрявший на путях Крымов шлёт делегации в Петроград. Знакомый офицер уговаривает Крымова самого поехать к Керенскому на переговоры. Крымов пускает себе пулю в сердце, выйдя от Керенского, и умирает в Николаевском госпитале . Но эшелоны корниловцев с кавказскими бригадами неуклонно продвигались к столице. Железнодорожники зачастую просто боялись чинить им препятствия. Министр земледелия Чернов руководил рабочей милицией и ячейками Красной гвардии по установке под Питером батарей, направленных против головного эшелона Ингушского и Черкесского полков под командованием князя Гагарина. Естественно, что при первом же натиске корниловцев, всё это сомнительное воинство тут же разбежалось. Но за спиной головного эшелона уже не оставалось поддержки . Глеб Охотин уже кусал локти: его рота, и не из худших, таяла на глазах. А генерал Алексеев, ставший вновь начальником штаба Верховного главнокомандующего и сочувствовавший «мятежу», под давлением обстоятельств заявил Корнилову об его аресте . 29 августа Лавр Георгиевич приказал частям «Дикой дивизии» прекратить продвижение вперёд. Углубляться в Петроград, да ещё без приказа начальства, Гагарин не решился. Только гарнизон столицы составлял двести тысяч, помимо красногвардейцев с милицией. В армии становится невыносимо: отныне приказы командиров должны исполняться лишь после подписи членами комитетов, которые контролировали и все телефонно-телеграфные переговоры. Солдатам ещё глубже внушается мысль о том, что главные их враги - офицеры. Вместе с «Корниловским мятежом» Керенский разгромил последние потуги на дисциплину в русской армии. Первого сентября Керенский провозгласил демократическую республику, а себя – Верховным главнокомандующим её сухопутными и морскими силами. В тот же день был арестован Корнилов, а через три дня как бы демократ Керенский выпустил на свободу отнюдь не демократа в душе Троцкого… Советы становятся всё более самостоятельной силой, не зависящей от правительства. Центральный исполнительный комитет закрывает умеренные газеты, за неимением правых, производит аресты офицеров, заподозренных в контрреволюции. Во Пскове арестован сам бывший военный министр Гучков! Советы требуют отставки Савинкова и Керенский уступает! Комиссар Северного фронта и сторонник добровольческих начал в армии Сильвестр Станкевич попытался с ротою юнкеров отбить у большевиков столичную телеграфную станцию, но не сумел . В докладе британского разведчика Уайзмэна о деятельности резидента Уильяма Сомерсета Моэма по 11 сентября сказано, что Моэм обнаружил «письменное доказательство» того, что «попытка Корнилова была результатом плана составленного Керенским с Корниловым, чтобы избавиться от Советов»... Литератор в роли резидента чувствовал себя очень неуверенно, а посол сэр Джордж Бьюкенен отказался сотрудничать с дилетантом. Помогла Моэму некая Александра Кропоткина, которая свела его с Керенским. Через месяц Моэма пригласил к себе Керенский и попросил его отправиться в Лондон с секретным посланием, в котором Временное правительство просит оружия и денег у Великобритании .
С первых серых сентябрьских деньков потянулось заключение в Бердичеве лучших офицеров, брошенной на произвол судьбы разлагающейся армии. В тюрьме томились за выражение солидарности с Корниловым генералы: Сергей Марков, герой Памира Ванновский, Деникин, Романовский, Эрдели, Орлов, Селивачев, Эльснер, Павский, Сергиевский, шестидесятилетний доброволец штабс-ротмистр князь Крапоткин и юный военный, чиновник слабый здоровьем - Борис Будилович ... Лукомский, хотя не сопоставимый с ними по честности, был тоже способным командиром. Окошко с железной решёткой, нары, табурет, да зловонное отхожее место. В дверь с глазком нередко кто-то пялится – слышно было спёртое от усердия дыхание. Поначалу караул был составлен из развязных грубых солдат – из тыловых «воинов», временами кричавших: «Немцу продались, гады! Мало нашей кровушки пили?» Один из них и отшил Глеба Охотина словами: «Рылом не вышел, поручик, шоб к хенералам тя сажать. Мелковат покамест. Таких туда не содють» и Глеба заключили в отдельном от генералов флигеле с поручиком чешских войск Клецандо, а потом - просто напросто выпустили, не желая связываться «с мелкой сошкой». Тюремщики менялись, и порою сквозь напускную грубость, проскальзывало сочувствие к офицерам. Были выделены караульные юнкера, имевшие пулемёты для случая попытки самосуда. В конце сентября узников решили перевести из Бердичева в Быховскую тюрьму . Когда их вывели в кольце славных сочувствующих юнкеров, толпа солдатни начала забрасывать своих генералов жижей из луж, а затем полетели булыжники и покалеченному войной Орлову зверски разбили лицо. Генералов погрузили в пустой вагон, загаженный конским помётом, и повезли в Быхов. Никто из пленённых и их противников не подозревал, что на бердических крышах в то хмурое утро залёг Глеб Охотин с прекрасно подогнанной винтовкой, который ждал момента подлинной угрозы жизни хотя бы одному из генералов. В какой-то миг Глеб уже был готов нажать собачку, ибо уж слишком тяжёлые булыжники полетели в спины генералов. Но он понимал, что не сможет в одиночку освободить заключённых, а его вмешательство могло бы разозлить толпу ещё больше. Но чахлая цепь вооружённых юнкеров прекрасно сдерживала худшие поползновения толпы. В ней был и сын генерала Эльснера, который посылал озверевшим солдатам бессильные угрозы, хватался в истерике за револьвер, и лишь денщик отца его сдерживал. «Праведный гнев толпы мог в любой момент перенестись на Эльснера-младшего и на него чудом не обратили внимания – уж слишком увлекательно было швырять грязь и камни и не в кого-нибудь, а в генералов! В Житомире заключённых пересадили в товарный вагон с нарами. Юнкера проявляли к ним всё больше сочувствия, но в Старом Быхове узникам пришлось распрощаться со своими спасителями. В Быховской тюрьме генералов принял с распростёртыми объятиями Корнилов с соратниками , а склонный к утрированию Марков даже воскликнул: «Право, жизнь хороша во всех её проявлениях!» и его обычно строгое, тонкое лицо интеллигента, отличавшееся от академика разве что франтовскими усами, закрученные остриями, просияло доброй немного детской улыбкой. Потянулось полуторамесячное «Быховское сидение». Алексееву удалось настоять на включении в охрану узников Быхова текинцев из «Дикой». Заключённые пользовались изрядной свободой внутри тюрьмы и могли общаться. Представитель Совета Либер не смог ужесточить режим. Комиссар Иорданский по соседству разжигал солдатские страсти, шумел о заговоре и кричал: «смертная казнь изменникам на месте!» Но призывы Иорданского разбивались о страх солдат перед горсткой туркменов, несших внутреннюю охрану. Наружную охрану осуществляли офицеры георгиевского караула, подверженные влиянию Совета. Текинцы не раз говорили георгиевцам: «Вы – керенские, мы – корниловские. Резать будем!» Посторонние пропускались в здание Быховской тюрьмы лишь только с согласия коменданта, сурового подполковника Текинского полка Эргардта. Приходили навещать узников члены комитета офицерского и казачьего союзов, чины Ставки, не боящиеся скомпрометировать себя выражением сочувствия. Чаще прочих приезжали к корниловцам сочувствующие полковники Тимановский и Квашин-Самарин. Сидел в Быхове и штатский, но как бы свой человек из думцев, Аладьин, порою восклицающий:
- За наши обиды нужно стереть с лица земли Бердичев так, чтобы на месте его выросли джунгли!
- Полноте, какая кровожадность в штатском человеке?! И почему непременно джунгли, а не чертополох? – рассмеялся на его слова с постоянно живым лицом, подвижный и острый на язык, с остренькой же клинышком бородкой, Сергей Марков - прямой, откровенный до резкости, общительный, не таящий возражений, упрёков.
- Нет! Именно джунгли! Тайга тропическая то бишь! – отчаянно жестикулировал Аладьин.
- И это не спасёт, Алексей Фёдорович. Впереди мерзость запустения, - ворчал на это мрачноватый здоровяк огромного роста с косой саженью в плечах Глеб Ванновский , - А виной тому отмена крепостного права.
- Полагаю, что Вы говорите иносказательно? – спросил подтянутый, несколько грузный, но ладно скроенный и в прекрасно сшитой форме Романовский.
- Полноте, Иван Павлович. Граф Толстой всему вина, - отмахнулся Эрдели с бородкой клинышком и орлиным профилем, - Даром, что он мне дальний родственник. Имел честь быть с ним лично знакомым. Виделись однажды. Он всё о своей коммуне, а я и говорю, а Вы, мол, Лев Николаевич, крестьян-то только портите, а думаете с их стороны имеется взаимопонимание? Уверен, что нет. Они в Вас видят лишь барина с причудами. Так и сказал при всех прочих. Кое-кто начал на меня цыкать, мол, как так можно к почтенному пожилому человеку? Да, говорю, литературные образы Толстого велики и вечны, особенно, на мой взгляд – русских женщин высших классов, но вот понимания народа нет. Платон Каратаев-то, мол, и не удался. Но что говорить, Вы превзошли мастерство выведения французской женщины перьями Гюго, Бальзака и Мопассана, говорю.
- Куда-то вы слишком глубоко копаете, господа, - улыбнулся Лавр Георгиевич, распахнув шинель с красной подкладкой, - Всё ближе и проще: виной всем бедам Милюков, Керенский и прочая либеральная братия, будь она неладна. А Ленин и компания, так – накипь.
Узники получали газеты, а потому после полудня начинали их читать и с чувством ругать Временное правительство.
- Могут расстрелять Корнилова, отправить на каторгу его соучастников, но «корниловщина» в России не погибнет, так как «корниловщина» - это любовь к Родине, желание спасти Россию, а эти высокие побуждения не забросать никакой грязью, не затоптать никаким ненавистникам России, – задумчиво произнёс обычно замкнутый Романовский.
- Мы должны что-то сделать, господа, если нас тут не прикончат, конечно, – воскликнул Марков, сверкнув своими особенными светлыми гордыми очами, - Просто обязаны. Наш долг продолжить дело, начатое Лавром Георгиевичем! Его имя станет нашим знаменем в дальнейшем!
- Полностью поддерживаю Ваши слова, Сергей Леонидович! – строго молвил Романовский.
- Но только никак не могу решить в уме и сердце вопроса – монархия или республика? Ведь если монархия лет на десять, а потом новые курбеты, то, пожалуй, не стоит… - грустно проговорил Марков с какой-то детской улыбкой, - Сейчас, в такую смуту, Россия просто не достойна еще иметь Царя, но когда наступит мир, не могу себе представить Родину республикой. Язык не повернётся такое выговорить. Это же своего рода кастрация нашей культуры, господа.
Скоро выяснилось, что текинцев кто-то пытается во что бы то ни стало разлучить с любимым генералом. Появились сплетни, что Туркменский областной съезд ходатайствует перед Керенским об отправлении полка в Персию, чтобы туркмены дальше не противопоставляли себя русскому народу. То роились слухи, что Закаспий постиг тяжёлый голод, что никто не мог исключить и текинцы заволновались. То просачивалась сплетни, что текинцам уже пришёл приказ из Ставки покинуть Быхов. После запроса Корниловым Ставку выяснилось, что это ложь. Генерал-квартирмейстер Дитерихс отвечал, что покуда он сидит с новым Главнокомандующим Духониным в Ставке, такого не случится. Узники порешили добиваться справедливого суда, а только в случае узурпации власти крайне левыми бежать на Дон от самосуда . Вера в казаков продолжала жить, несмотря на настораживающие письма Каледина о том, что состояние казачества не оставляет радужных надежд.
А Глеб Охотин всё тенью слонялся в окрестностях тюрьмы, присматриваясь каким образом можно было бы устроить побег заключённых, в первую очередь драгоценного для него Корнилова – знамя борьбы за былую Россию. «Корнилов - не человек, а стихия!» - вспоминал Глеб слова офицеров, знавших Лавра Георгиевича с первых дней войны, а иные ещё дольше. «Только стихия может теперь спасти Россию, ей объятую» - думалось Охотину. Глеб смутно догадывался, о возможной неадекватной реакции генералов на предложение побега, но всё же стремился непременно найти возможность их освобождения. Поступиться честью никто из узников никак не мог. Но похоже было на то, что технически в одиночку Охотин не смог бы ничего поделать. Внешняя охрана велика. Тогда Глеб начал подумывать о сборе денег на подкуп: «Не обратиться ли к братцу Петру? Но ведь он где-то в окопах… На худой конец – к Борису. Поможет, наверное… Плюс к тому продать своё, что можно не в ущерб жёнушке с сыночком». И решил Охотин отправиться на поиски средств в Москву.
39. Честь царского офицера
«Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин.
За чем же дело встало? - К буфету, чёрный кучер!
Гарсон, сымпровизируй блестящий файв-о-клок!
И. Северянин
«Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?»
В. Маяковский
«И серебряный месяц ярко
Над Серебряным веком стыл...
Ты говоришь, что вера наша - сон
И марево - столица эта.
Ты говоришь - моя страна грешна,
А я скажу - твоя страна безбожна».
А. Ахматова в адрес Англии
Было едва за полдень, когда на эстраду ресторана Бореля, что на углу Большой Морской и Кирпичного переулка, взошёл скрипач и затянул тоскливую пьесу, временами сбиваясь. Одна из струн скрипки всё чаще намекала на изъян настроя. Недавно продравшие глаза половые деловито сновали между столов быстро заполняющегося зала.
- Слышал я, что Великий князь Михаил Александрович недавно освобождён из-под ареста и, казалось, мог бы поскорее в Крым, как многие, но он предпочёл остаться в Гатчине. Гордость не позволяет «бежать с корабля», - говорил гвардии ротмистр Амвросий Дорофеев, склонившись над столом и чадя ротмистру графу Стародворскому табаком в нос.
- Всё же меня не покидает странное ощущение, - гнусаво отозвался поджарый, ещё молодой человек, с поседевшими висками, поводя носом с горбинкой и вращая прозрачными глазами навыкате, - Вот мы сидим средь бела дня, в столичном ресторане. Пьём. А ведь там по-прежнему идёт война и кто-то отсиживается в окопах, а кто-то совершает конные рейды вместо нас. Ресторан же почти полон с полудня. А между тем всё какое-то ненастоящее. И сама война уже стала ненастоящей. Рядовые не слушаются офицеров, как будто так и должно быть.
- Особенно скверно дело обстоит в пехоте. Нам-то ещё повезло, - вздохнул Дорофеев, - В столице часть едален превратилась в питательные пункты для солдат. Штатских туда и не впустят. Это неплохо, с одной стороны. Но солдаты здесь уже вовсе и не солдаты, а сброд.
- Вот мы сидим здесь, и всё это ощутимо дороговато для нас, а матросы всё чаще вваливаются в любой из питерских ресторанов. Откуда только находят деньги и немалые? - заметил синий кирасир Владимир Трубецкой, - Вчера такую компанию имел удовольствие лицезреть. Вели себя вызывающе и старались именно для нас, офицеров: оскорбить наше достоинство вопиющим хамством. Нас было там намного меньше... В этом заведении пока не позволяли себе такого.
- Говорят, что иной раз матросы платят драгоценностями и даже столовым серебром. А «реквизировали» они добра по столичным квартирам от души, - сказал Дорофеев, - В моё время к Борелю бы и не сунулись. У него тогда сплошь кавалергарды собирались. Не говоря о том, что рядовым и не положено было в рестораны заглядывать. А ещё раньше, как сказывали ветераны, офицеры сидели в Дюссо .
- Ну а дома терпимости просто не успевают обслуживать толпы не побывавших на фронте солдат и дезертиров, - добавил Трубецкой, - Эти проходимцы покупают без карточек и очереди пайковые товары и перепродают их.
- Не удивлюсь, если матросы вломятся сюда большой толпой и арестуют нас всех. Всё идёт к тому, господа, - заметил Стародворский, слегка грассируя, - добром это всё закончится никак не может.
- Выходит, что русские так и не доросли до свободы? Вернее до того, что сейчас называют «свободой» и носятся с ней, как с писаной торбой, - сказал Трубецкой, - Понятие гражданского долга народу чуждо. Свобода означает одно: творить запрещённое ранее безобразие. Невежество слишком глубоко укоренилось в народе. А ведь я поначалу верил, что революция была необходима...
- А нужна ли всем нам эта «керенская свобода»? – вздохнул Дорофеев.
- На днях оказался, сам не помню как, на очередном концерте Вертинского, - рассказывал Трубецкой, - Его постоянство удивляет: «Где вы теперь, кто вам целует пальцы?» и тому подобное и всё тот же костюм уставшего Пьеро. Публика чему-то рада до изумления словно всё это в диковинку и будто в городе не срамно от грязи, а в каждой подворотне вас не грабят в порядке вещей, и прилавки по-прежнему полны всякой снедью, и никаких хвостов за хлебом нет и в помине.
- Просрали Россию! – зло отмахнулся Дорофеев, тряхнув чубом.
- Дальше идти некуда: слышал, что готовится эвакуация Эрмитажа и Музея Александра Третьего – германца ждут у стен столицы со дня на день, - ворчал Трубецкой, - Мы-то, офицеры, выйдем ему навстречу с оружием в руках и поляжем. Нам проще. На фронте немцев всё равно не остановить такими силами без послушной армии, но самое гадкое то, что вся эта усталая от потерянности обывательская толпа сытых горожан уже поговаривает: «Немец придёт? Хуже не будет. Иль пущай большевики возьмут власть, покажут, на что способны». Или наоборот галдят на улицах те, кто имел положение в обществе раньше: «Петербужцы - рабы солдат с рабочими, со дня на день большевики возьмут власть и начнут нас резать. Так, пусть лучше немцы приходят». Слышал своими ушами на улице, господа! За что мы кровь проливали спрашивается?
- Керенский, будь ему неладно, готовит сдачу Петрограда тевтонцам, - криво усмехнулся Дорофеев, поглаживая густые усы и бакенбарды, пожелтевшие от табака.
- Городские учреждения, лавки и склады грабят средь бела дня. Все эти «вооружённые отряды самозащиты» не стоят и выеденного яйца, а грабители умело управляют толпой, которая всё чаще их поддерживает. «Во всём буржуи виноваты» - объясняют дурной толпе и та верит охотно: «Погромим ещё!», - говорил, завидев знакомых офицеров, подсев к ним, всё ещё пребывавший в звании поручика, Любомир Истомин.
- Откуда только взяли словцо такое - «буржуи»? – возмущался Стародворский.
- Те, кто носят чистый воротничок, условно говоря. И кто добывает себе хлеб не ручным трудом. То есть – та же интеллигенция. Разжигается ненависть ко всем не рабочим и не крестьянам, а это опасно, господа даже, если и согласиться со всеми грехами интеллигенции российской, вовлекшей страну в хаос. Инженеры боятся появляться на заводах. Вот, что худо. Их может ожидать зверская расправа. Фальшивки наводнили город. Гимназии пустеют: родители бояться отпускать учащихся одних. По ночам часто слышна пальба. Без образованных людей они же превратят державу в ничто. Начнётся распад. Что я говорю, он уже начался. Отлагаются земли. Уже Сибирь заявила, мол, желает автономии. Немцы запросто отняли Моонзунды – Балтийский флот теперь сборище разложившейся матросни без командиров . Рухнул и черноморский без Колчака. Куда уж дальше! – распалялся, как всегда, Истомин.
- Надо что-то предпринимать, господа! – прозвучал рядом знакомый присутствующим голос и, оглянувшись, они увидели Кирилла Ртищева вместе с Аркадием Охотиным, за которыми просматривалась изящная фигурка Настасьи.
- Прошу к нашему столу, сударыня и господа офицеры! – распоряжался Дорофеев, чувствуя себя старшим в компании.
- Необходимо сохранить остатки офицерства, буквально разгромленного произволом, господа! – мрачно повторил Кирилл.
- Без нас не будет армии. Что верно, то верно, - хмыкнул в усы Дорофеев. Бросался в глаза некоторый холодок между ним и его бывшим подчинённым Ртищевым.
- Прошу приветствовать: моя кузина, Настасья Николаевна, - продолжил Кирилл.
- Очень рады, сударыня, - встал, подтянувшись со всей своей кавалерийской выправкой бравый гвардии ротмистр Амвросий Дорофеев, которого ослепила внешность этой, неизвестно откуда возникшей, Афродиты. Он тряхнул кудрявым чубом, напоминающим моду первой половины прошлого столетия, и, низко склонившись, чмокнул Ртищеву в ручку. Истомин ревниво последовал его примеру, спросив Настасью о её службе в лазарете.
Градусы делали своё дело: Стародворский уже тоже неприлично пристально рассматривал сестру однополчанина. Трубецкой, имевший молодую жену, был пока не настолько пьян чтобы позволить себе такое. Истомин припал к ручке Ртищевой дольше других и уже не мог отвести взгляда от своей безответной любви.
- «Корниловщина» разом устраняет последних офицеров-патриотов, настроенных бескомпромиссно, господа, - продолжает, всё более взвинченным тоном, Кирилл, - Часть вышвырнули в отставку, другую просто перебили солдаты с матросами. Пора начинать новую, более последовательно проработанную, «корниловщину». Главное, не опускать знамя Лавра Георгиевича!
- Немцы не хотят брать Петроград лишь только потому, что боятся вызывать всплеск патриотизма, - беспощадно резанул Истомин.
- Надеюсь, что все мы, здесь присутствующие, остаёмся порядочными офицерами, в душе лелеющими когда-нибудь вновь присягнуть царю, - бледнея, говорил Кирилл, - Или я что-то не так сказал? Да и не важна, в данном случае, именно приверженность самодержавию. Просто необходимо спасти от полного развала державу и вырвать власть из лап Советов! Пусть к нам примыкают все, кто недоволен нынешними, продавшимися врагу, демагогами!
- Полностью Вас поддерживаю, гвардии поручик, - вставил подошедший незаметно штабс-ротмистр Дмитрий фон Фельдман.
- И никто из нас не обратил внимания на то, что барон стоит рядом с нами, - заметил Стародворский, - А за такие речи, вошедшие сюда, столь же незаметно, большевики...
- Довольно, ротмистр, - приглушённо заворчал Дорофеев, - Господа офицеры могут подумать, что мы, гвардейцы, боимся каких-то проходимцев.
- Временное правительство надумало переезжать из Петрограда и это, естественно, даёт возможность большевикам вопить, что «буржуазное правительство продало столицу и бежит, желая задушить революцию штыками германского империализма». Вот прочитайте этот поганый листок! – не мог остановить поток эмоций Кирилл.
- В каком-то приближении большевики правы. Во всяком случае - в данной листовке. На юге уже собираются офицеры. Пока под знаменем Донского казачества. Перефразируя социалистов, «из искры разгорится пламя» и не малое. К тому же - очень скоро, - проговорил Истомин, подливая себе что-то в рюмку.
Аркадий заметил появившегося в зале Сергея Бородина и подошёл к нему, чтобы поговорить наедине. Он знал, что Сергей зашёл, чтобы попрощаться с ним. Офицеры обнялись. Оба уже есаулы. Давно не видели друг друга. Перекинулись парой слов. Выходили скуповатые сухие фразы, тогда как души переполнялись тёплыми и грустными чувствами. Сергей уезжал с семьёй на хутор, который имелся у жены в Эстляндии . Оставлять жену с младенцем в новых условиях обезумевшей столицы он считал слишком рискованным. Бородин честно признался Охотину, что не уверен пока, сможет ли скоро примкнуть к ним на юге, где якобы собираются не желающие мириться с тем, что творится в столице. Подошёл к ним и Дмитрий Фельдман, однополчанин Бородина. Они тепло попрощались. Холостякам Охотину с Фельдманом было проще в этом грозном мире войны. Есаул Бородин не пожелал дольше находится в атмосфере ресторана и поспешил удалиться.
- А наш любезный князь Владимир Сергеевич, - продолжал разглагольствовать Дорофеев, успевший хватить лишнего, - после ранения, как выясняется, поступил на службу генералу Брусилову. В качестве командира первого в России отдельного автомобильного подразделения. Таким образом, наш князь Трубецкой руководил спасением казны румынских горе-союзников, когда немец стоял уже у ворот Бухареста. Вот такие люди есть у нас, Настасья Николаевна!
- Успели вовремя, князь? – с интересом посмотрел на Трубецкого Кирилл.
- Да, с Божьей помощью. Германцу не досталось ни копейки.
- А кто мне скажет, господа, - спросил вдруг Аркадий, - как случилось, что такой человек, как Рузский, который сумел надавить на своего Государя, обманным путём делать всё, чтобы добиться отречения, мог дослужиться до командующего фронтом?
- Всё просто, господин есаул, - ответил, до того молчавший, капитан Никандр Межецкий, - Успешное взятие Львова в начале войны надоумило Николая Николаевича ходатайствовать о награждении Рузского сразу двумя Георгиями. На деле же, эта авантюра Рузского может быть расценена, как стратегическое преступление. В тот момент Львов не следовало занимать. За такое подобает отрешать от должности. Увы, Великий князь оценивал события не как стратег, а скорее обывательски: взяли город, к тому же крупный - значит всё прекрасно, а что за этим стоит не суть.
- Но импозантный облик Николаши всегда вдохновлял солдата, который никогда не был склонен винить во всех бедах Великого князя. Что значит подобающая внешность, а народу нужен герой и вождь, - усмехнулся штабс-капитан Гарулин.
- Эх, господа, всё не так просто в этом мире. И проще всего обвинять заметных, сильных мира сего, - вздохнул Сергей Бехтеев, оказавшийся за их столом.
- Насколько я слышал, Сергей Сергеевич, - обратился к нему Трубецкой, - Вы лично знакомы с Государем и Государыней, не так ли?
- Доводилось общаться, ведь я служил в подшефном императрице кавалергардском полку, а три мои родные сестры состоят фрейлинами, - ответил Бехтеев, вздохнув, а его слегка одутловатое со шрамом, после долгого лечения от повторного ранения, лицо быстро покраснело, - Увы, дожил теперь до момента, когда возникает вопрос, а как можно спасти нашего Государя?
- Тем же вопросом задаюсь и я, господа! – воскликнул Аркадий и тут же оговорился, - Вернее, мы оба с гвардии поручиком Ртищевым.
- Прекрасно, господа, - продолжил Бехтеев, не подозревавший, что через месяц он окажется на пепелище своей родной усадьбы, где сочинит пронзительные стихи, которые ему удастся переправить Царской семье в Тобольск, и на этом всё завершится, - Так с чего же мы начнём? Нужна секретная организация.
- С того, с чего начинают все заговорщики, господа, - мрачно усмехнулся Кирилл.
- Царская семья содержится в Тобольске почти что по-тюремному, насколько мне известно, - с застывшим лицом сказал, побледневший, Истомин, - Король Георг предложил принять их, но Ллойд Джордж тут же воспротивился от лица правительства и «прогрессивной» части народа. И совершенно очевидно, что британский посол в Петрограде был связан со строителями Февраля и Англия не пожалела средств, чтобы вовремя, до наших очередных побед, провести переворот. Всё делается, с исполненным внешнего очарования, британским коварством. Испанский король вроде бы пригласил Семью, но Николай Александрович заявил, что России Он не покинет. А ведь угроза захвата власти крайними вполне реальна и это может плохо кончится для Царской семьи.
- Верю, что мы способны освободить Государя, что ещё не все честные офицеры выбиты немецкой и большевицкой пулями, - проговорил скромный унтер-офицер Иннокентий Иконников, не смевший до того и пикнуть в присутствии всех этих «благородий».
- Вне сомнений, господа! – вставил барон фон Фельдман.
- Отношение моё к Николаю Второму имело романтический оттенок ещё с детства, - сказал, принявший немало лишнего, бравый синий кирасир Владимир Трубецкой, - Будучи двенадцатилетним юнцом, я отправил царю «тайное» письмо с предупреждением о готовящемся заговоре против царской власти . Поводом к такому послужили разговоры с навязчивой критикой в адрес Государя, случающиеся в нашем доме, как это ни прискорбно. Во время моего первого большого парада я почувствовал вдруг, что страстно люблю своего Государя. За что же именно я вовсе не отдавал никакого отчёта. Захотелось в Его блестящую свиту, чтобы быть всегда подле царя, служить лично Ему. К чёрту академии и генеральные штабы подумал я тогда. Рыцарская преданность, вот что важно! И было мне всего лишь двадцать лет, а в голове был ветер: прекрасные дамы, рыцарское служение. И было то чувство к царю скорее похоже на какую-то влюбленность, нежели любовь. Вспомните Николеньку Ростова, господа. Толстой прочувствовал всё это. Да только вскоре слухи о Распутине отравили всё... Эх, где вы, ощущения молодости?
«Так, он – не борец. Болтун он. После ранения так духом упал? Исключаем из списка» - подумал Аркадий Охотин.
- А вы знаете, господа, кто принёс в Думу сообщение об отречении? – спросил Истомин, - Либеральный казак Караулов. Подумайте только – казак! В Думе, естественно, начались грандиозные митинги и овации.
- И потекли гаденькие разговорчики, мол, царь в Ставке только мешал умным генералам, как и лучшим гражданским умам в столице. И говорило так большинство офицеров, господа! – строго сказал Фельдман, окинув присутствующих взглядом холодных серых глаз, - Мол, теперь и война куда лучше пойдёт. Слышал такое своими ушами и не раз. А главное, что из таких уст порой, что уж никак не ожидал бы услышать.
- Что говорить, если из нашей офицерской среды всплыли деятели, подобные подполковнику Энгельгардту, - вздохнул Аркадий, - Они обеспечили успех переворота. Гадкий керенский прихвостень!
- Мне один бывший фронтовой друг заявил тогда, мол, скоро увидите: через неделю во всей России не останется ни одного монархиста, - горько усмехнулся Бехтеев.
- Служение самодержцу позволяло русскому офицеру ощущать себя не простым смертным, но рыцарем, господа! – горячо воскликнул поручик Сергей Крашенинников, тряхнув прямым чубчиком сальных волос, посыпая перхотью кончик носа.
- Хо! Глядишь весь наш Лазарет нынче тут соберётся, - рассмеялся Бехтеев, подмигнув Охотину с Ртищевым.
- Но царь сам нарушил клятву, данную под древними сводами Успенского собора, при короновании. Русский царь отрекаться никак не может. Задумано так. Своим отречением Он освобождает меня от данной ему присяги. Простите, господа, но таково моё непоколебимое мнение, - заявил вдруг Крашенинников.
- Вы ещё слишком молоды, поручик, - отмахнулся от него Бехтеев, - Не чувствуете всего. Глубины трагедии Государя нашего. Не так всё просто.
- Сопляк и сопли развёл, - пробурчал Гарулин себе под нос.
- Выпьем за спасение Семьи Государя нашего! – сказал Дорофеев, разливая бардовую жидкость из бутыли с французскими надписями.
- Только крымское, - заявил Межецкий, прикрыв ладонью свою ёмкость.
- Вы ведёте себя словно при покойном государе, Царство Ему небесное, капитан, - улыбнулся Дорофеев.
- А что же тут плохого? При Александре Втором пили одни иностранные вина, поскольку своих не было, а Сын Его поставил дело так, что отечественные сорта довели до высочайшего уровня . Или Вы считаете, что они уступают французским?
- Усилиями таких мастеров своего дела, как князь Кочубей, - вставил Бехтеев, - а потом и главного администратора Массандры князя Льва Голицына, наши вина «выросли на голову». А винные подвалы князя выросли на две версты в длину и пятнадцати саженей в глубину .
- За спасение Царской семьи, господа! – воскликнул бражным тоном Стародворский.
- Присоединяетесь, поручик? – хитровато посмотрел на Крашенинникова Гарулин.
- В душе я с вами, господа офицеры, - пролепетал Серёжа не совсем уверенно.
- Именно наш последний Государь впервые в этом гадком мире подвёл духовно-нравственную основу под государственную политику. Возьмите Его гаагскую инициативу. Но свои и зарубежные прагматики-толстосумы не дали этому хода. Гордитесь, господа, тем, что такой человек у нас был царём! Нам посчастливилось узнать о возможности отсутствия грязи в политике в принципе. Добро просто так не исчезает. Найдутся люди, которые его вспомнят после смуты, - веско заметил Истомин, - Но есть одно «но»: отнюдь не уверен, что Государь согласится бежать с чьей-либо помощью. Скорее всего, Он сочтёт такое дело ниже своего достоинства.
- «Nihil est tam populare, quam bonitas» - сказал однажды Цицерон: «ничто так не ценится народом, как доброта», - с усмешкой бросил Фельдман, - Подобно Вам глубоко уверен, что Николай Александрович не согласится на такой побег. Разве что, если возникнет угроза для Его Семьи, не приведи Господь...
- Слышал в одной церквушке на Лиговке священника, произнесшего скорбное слово об отречении Государя, - продолжил Любомир, - А на другой день уже не застал там того же батюшку. Поведали мне, что вечером зашли солдаты, грубо прервали проповедь и повели его куда-то. Будет ещё кровь за правду!
- И много крови! – с хищным выражением пронзительных глаз из-под излома тонких бровей бросил Кайхан Гарулин.
- В настоящий момент, господа, у нас на глазах вымирает последнее поколение честных служителей монархической идеи в нашем же с вами лице, господа офицеры. Происходит некий страшный скачок в развитии всего человечества, - добавил Истомин, - Ничего святого для людей более не остаётся, кроме наживы, карьеры, или обывательской запуганности, желания залезть поглубже в тёплый угол, скрыться от всего происходящего.
- Главное - не дряхлеть душами, господа офицеры! Тогда нам всё удастся, – воскликнул Гарулин, - Но мне думается, что первым делом необходимо освободить быховских узников, а уж потом Царскую семью, которой скорая расправа не грозит.
- Давайте же сразу составим отряд по спасению генералов в Быхове и Его Величества, господа, - всё тем же нерешительным голосом проговорил Иконников, но было заметно, что этот маленький сухонький человечек, более напоминавший пай-мальчика из мещанской семьи, чем офицера, искренен и весь горит желанием, разве что побаиваясь окружения старших по чину и возрасту. Весь его вид, прыщавого не по годам юнца, говорил «я – жалкий унтер, но я не побоюсь ринуться навстречу опасности для спасения генералов или же Царской семьи».
- Конечно, конечно, молодой человек, - тепло улыбнулся Фельдман, - именно так мы и будем делать, но не в публичном месте. Тут слишком много ушей.
Дмитрий Фельдман как-то странно переглянулся с Бехтеевым, потому что в тот момент, когда Иннокентий начал свои речи, ко второму офицерскому столу подсели ещё два военных, представившиеся как штабс-ротмистр Александр Блудов и прапорщик Константин Вербицкий. А что из себя представляет прапорщик Сергею Бехтееву было хорошо известно. Его спутник явно был на короткой ноге с прапорщиком и потому также не вызывал у Бехтеева ни малейшего доверия.
- Державу возглавляет какой-то рыночный паяц. Это же невиданный позор, господа! – сказал в сердцах Истомин, - Гаер, дешёвый фигляр, корчащий из себя мудрого политика и пламенного патриота, измученного бессонницей от денной и ночной службы народу. Необходимо положить этому конец, господа. Да только теперь для этого понадобится намного больше усилий и крови, чем до Корнилова. Время упущено безвозвратно. Но выбора у нас нет!
- Одна из самых боеспособных частей, верна, кстати, Керенскому - Женский батальон Бочкарёвой. Не исключено, что они единственные, кто станет сражаться против реставрации старых порядков, господа. Не считая полков, расположенных в столице, не обкатанных бездельников и мерзавцев, - усмехнулся Стародворский, осушая залпом рюмку с коньяком, - Но главное: как мы сможем стрелять в баб-с?
«Этот тоже не годится для бескомпромиссной борьбы» - отрезал его для себя Кирилл, подобно своему другу - «да и Крашенинников сам не знает, что хочет».
- Вы забываете большевиков и прочих крайних, ротмистр, - осадил прыть Стародворского Межецкий, - Среди них есть очень боевитые матросы, уже вкусившие запах крови. В их интересах будет временно объединиться с думскими против «тёмных сил».
- Бочкарёвцы просят перевести их на другой фронт, как я слышал, - вставил Фельдман, - Солдаты изводят их грубыми и циничными насмешками. Если батальон перебросят на Южный фронт, он не сможет защитить столичных узурпаторов при всём желании.
- Если мы умело выдвинем лозунг о восстановлении престола, господа, к нам примкнёт и немало простого люда, особенно крестьян, не представляющих, как можно жить вообще без царя, - сказал Аркадий, - Преданных офицеров уцелело немного и нельзя отказываться от помощи народа, солдат, которые смогут поверить в обещание Чёрного передела за помощь в реставрации самодержавия.
- Совершенно верно, Аркадий Гордеевич! – поддержал Кирилл.
- Но не Романовых же опять на престол? – вмешался вдруг Константин Вербицкий, - Народ уже и слышать не хочет о Николае.
- Кого Вы предлагаете, прапорщик? – смутился Ртищев.
- Но только не бывшего царя. Может лучше его дядю?
- Не кривите душой, прапорщик, - вставил Бехтеев, кашлянув, - ведь некоторым присутствующим известно, что Вы – сторонник республики.
- Я никогда не скрывал этого факта, - пронзил его взглядом Константин, - Но в создавшемся положении и конституционная монархия не грех. Циммервальдисты рвутся к власти, а для них и Россия не свята.
- Вы правы, прапорщик, - веско заметил Истомин, - Слово то какое противное: «сторонники комнатного леса», если кто здесь не владеет немецким.
- Гомункулусы с идеями, рождёнными в комнатных условиях в отрыве от волеизлияния народа. Вот они кто, - зло бросил Кирилл.
- Во всяком случае, крестьянству чужды как циммервальдские настроения, так и высокие чувства в отношении державы, свойственные нам, - продолжил Аркадий, - А потому, господа, именно раздачей земли и именем Царя-батюшки мы смогли бы привлечь его на свою сторону.
- Пока что Ваши «святые русичи в лапотках» жгут усадьбы и грабят на Волыни вместе с дезертирами, бойко их возглавляющими, на Харьковщине и Полтавщине те же «иллюминации», как поджоги, с любовью, называют интеллигенты. Громят и хуторян, и прочих зажиточных крестьян. А что нельзя унести - просто уничтожают. Чаще грабёж без смертоубийства, иной раз и вовсе полюбовно чинится. «Народ-богоносец» показал себя во всей красе, - усмехнулся Истомин, - А в Балтийских губерниях не наши богоносцы, а мстительные чухонцы, ну и кровушки помещичьей пустили немало. А в Центральных губерниях, если кого и порешат, то с оговоркой, мол, «лукавый попутал», аль «шалят ребятушки, ну а далеко ль до греха?» Мудрые горожане, руководящие частью этих самопалов, усердно внушают крестьянам, что «баре немало их кровушки попили». Те же самые горожане-советники, что и матросов бунтам учили. А рабочим те самые «горожане» с пятого года внушают мысль об их непогрешимости и те, на глазах у всех, всё больше набираются наглости. В прифронтовой же полосе идёт произвол дезертирских банд, зверски спускающих шкуру с тех же крестьян. Война выдавила из таких всё человеческое . Там царит пьянство – грабят спиртзаводы. Хлеб в города везти не хотят и гонят самогон в небывалых количествах. Эсеры же, давно внушали крестьянству «здоровую» ненависть к горожанам.
- Конечно, чуть что – так эсеры, - усмехнулся Вербицкий.
- А в народе всё чаще слышно: «Был царь - был и хлеб, пусть опять будет царь», - добавил Межецкий.
- В Питере творятся очередные нелепицы: упование меньшевиками и эсерами на чудо, что Демократическое Совещание создаст крепкую власть в стране, - сказал Истомин, - Всё же эсеры, по-своему - идеалисты, - насмешливо взглянул на прапорщика.
- Ожидали, что на Совещание явится Ленин и милиции велели задержать его у входа в Александрийский театр, но не в коем случае не внутри. Типично керенская поправка. Но большевики успешно заменили Ленина другим делегатом. А картавый злыдень всё кричит из Гельсингфорса, что большевики должны взять власть, - махнул рукой Вербицкий, - Призвал даже окружить Александринку с её «Демократическим Совещанием», занять Петропавловку, арестовать генштаб и само Временное правительство. Масштабно, не так ли? Но за ним уже реальная сила. Кронштадтцы помогут! Каких-то две недели назад никто не верил в такой поворот. Над большевиками посмеивались. Вы помните апрельскую и последнюю монархическую манифестацию гимназистов и юнкеров в Киеве? Шли с трёхцветными знамёнами, на плакатах торжественно сияло золотыми буквами: «Да здравствует конституционный монарх!» Многие прохожие присоединялись к молодёжи. Когда они подходили к Крещатику, их окружила толпа распропагандированных солдат, которые изорвали национальные знамёна и разогнали всех до единого. С весны я не слыхал ни разу о выступлениях в поддержку даже конституционной монархии, не то, чтобы самодержавия. Это вам ни о чём не говорит, господа офицеры?
- Пожалуй, Вы правы, прапорщик, - с нарочитой грустью вздохнул Блудов.
- Да, наше общество прогнило. Нельзя не признать сей факт, - отозвался Истомин, - Только на авторитете самодержца и держался порядок в стране.
- Авторитет существовал ещё, но сам-то монарх никуда не годился. Иль я не прав? – продолжил Вербицкий с вызовом. Люблю смотреть на вещи трезво, не зашориваясь самозабвенной любовью к самодержцу ли, к Богу ли.
- Не правы! – резко заявил бледный худенький Иконников своим хрипловатым подростковым голосом, - Наш Государь - самоотверженный патриот, который все свои силы отдавал служению Отчизне.
- Он может быть каким угодно патриотом, но надо же быть и достойным политиком, если уж тебя так вознесло, - с брезгливой миной на слова Иннокентия заметил Блудов, самодовольно подкрутив ус, - А чего нет, того нет, к прискорбию нашему.
- Будучи офицером я бы не позволил себе произносить такие слова о самодержце, - строго отрезал унтер, залившись краской.
«Этот безусый плюгавец с чубчиком сивым, глядишь, на дуэль нас вызовет. Если только в обморок сейчас не свалится» - усмехнулся про себя Блудов – «Жалко будет пускать пулю в такого. А он, из-за очков своих, может и в секунданта угодить», а в слух добавил:
- Не много ли Вы себе позволяете тут, унтер-офицер?
- Господин унтер-офицер совершенно прав, - сухо проговорил есаул Охотин.
- В этом не может быть сомнений! – пылко добавил Ртищев.
- Вы знаете, господа, я всегда был верен присяге и готов был служить за Царя и Отечество до последней капли крови, - побледнел Блудов, поняв, что попал не в ту компанию, - но узнав об интервью с Кириллом Владимировичем из «Петроградской газеты», стал задавать себе мучительный вопрос: «не сообщница ли Вильгельма наша царица?» Долго пытался верить в лучшее, но ведь Германский штаб был осведомлён о наших наступательных операциях. Разве не так, господа?
- Дело запутанное, но ведь множество фактов говорят о том, что всё это грязная подтасовка, штабс-ротмистр, - спокойно ответил Фельдман.
- Вы знаете, штабс-ротмистр Блудов, если не ошибаюсь, - начал Истомин, - то есть – русский. Недавно я побывал в Киеве и мне довелось повстречать там такого поляка, который, к удивлению моему, мог бы послужить примером для большинства русских офицеров. Военный комиссар Киева, полковник Оберучев, был некогда народовольцем, а после стал эсером. При мне он зашёл на гауптвахту и, первым делом, подбодрил сидящих, мол, кто посажен за уклонение от службы, побег, скоро получит освобождение. Когда же полковник узнал, что в числе дезертиров и нарушителей дисциплины затесался один молоденький офицер-поляк, как политический арестованный, он сильно удивился: как можно арестовывать за инакомыслие? Это же противно идеалам эсеров . Полковник поспешил допросить прапорщика-поляка при мне. Он спросил в лоб: «Вы поляк, можете любить Николая?» и получил утверждающий ответ. В голове Оберучева такое не укладывалось. «Вы будете стараться восстановить бывшего императора на престоле?» «Непременно! Услышу, что зреет заговор – примкну тотчас» - последовал гордый ответ. Я готов был расцеловать этого юношу. Подполковник и не подозревал, что происходит в моей душе. Увы, я лишь поручик и надавить на допрашивающего не мог. «Таких как ты нам в части не надо. Монархист чёртов. Убирайся в тыл!» - заявил полковник.
- Дай-то Бог, чтобы монархисты оказались правы, - примирительно отозвался Блудов, - Для меня же сейчас важнее всего, что моя Родина под угрозой чужеземного супостата. Прочее же второстепенно.
- С Вами трудно не согласиться, Александр Ильич! – живо отозвался Трубецкой.
- В этом своя правда, - задумчиво добавил Крашенинников, - Служение Государю, Отчизне, даме сердца... Смысл бытия...
Гарулин с Межецким переглянулись на глубокомысленное замечание и незаметно прыснули. К офицерским столам приближался стройный подтянутый синеокий юноша в форме, которая не совсем вязалась с его чистым одухотворённым обликом поэта.
- О, к нам пожаловал сам князь Палей , господа! – громко воскликнул уже хмельной Трубецкой, вставая навстречу самому младшему из присутствующих в зале, исключая разве что, одного мальчишку-полового.
- Поручик лейб-гвардии Гусарского полка, господа офицеры, - с достоинством отрекомендовал себя юноша, козыряя и щёлкая каблуками изящных сапог. В его речи был едва заметный чужеземный выговор, что объяснялось вынужденной эмиграцией отца юноши. Вырос он в Париже, где выучился читать и писать сперва по-французски, английски и немецки, а несколько позже и по-русски. Всё своё детство Владимир России не видел. После затяжных переговоров с Двором, отец десятилетнего Владимира получил прощение от Николая Второго и разрешение вернуться в Россию.
- Как понимаю, Вы – выпускник Пажеского, князь? – спросил фон Фельдман.
- Именно так, господин штабс-ротмистр, - учтиво кивнул Палей, - Пятнадцати лет поступил в Пажеский Его Величества Корпус, живя у воспитателя полковника Фену. Вот только отличиться на фронте так и не успел, к стыду своему...
- Что Вы такое говорите князь! Полноте! – с возмущением воскликнул Трубецкой, - Всем известно, что с начала пятнадцатого года Вы на фронте. Мне тётушка поведала, как в день своей отправки на фронт Вы были на ранней литургии со своей матерью и сёстрами. Неожиданно во храм зашли сама императрица с Вырубовой, пожелавшие проститься именно с Вами.
- И что это он за всех говорит? Мне это не известно и вовсе не интересно, - желчно заметил Вербицкий Блудову и тот заметил, что от Константина пахнет дешёвым табаком.
- От чего же? По-моему, всё это весьма занятно, - улыбнулся Александр Ильич, - В Пажеском их воспитывали годами. Это кастовое военно-учебное заведение, накладывающее на своих питомцев особую печать благообразия и хорошего тона. Не то, что мы с Вами.
Вербицкий покосился на соседа с недоумением и тихо сказал:
- Белоручки-пажи кичились своими флигель-адъютантскими аксельбантами, архаичными лосинами с ботфортами на балах, упивались правом поддерживания шлейфа царственных особ, поглядывали на прочие военно-учебные заведения свысока. Утонченность манер и непременный карьеризм, протекционизм . Это ли не дикость сословного строя в наше время?
Блудов ушёл от ответа.
- Да, было такое – какая приятная неожиданность! Государыня вручила мне в путь иконку и молитвенник, - ответил Владимир Палей тёзке Трубецкому.
- Известно мне и то, что Вам доводилось бывать в опасных разведках, операциях на Буге, и за храбрость Вас пожаловали орденом Святой Анны – продолжил Трубецкой.
- Право, ещё не заслужил, - покраснел князь, - Есть в нашем полку и более достойные.
- Не скромничайте. Мне лично игумен Серафим о Вас рассказывал. А не забросили ли Вы поэзию, будучи на войне?
- Нет, что Вы, князь, как можно? С тринадцати лет не могу не писать стихов. Поначалу это были детские - на французском и английском. Но теперь я кое-чего достиг уже и на русском. Природа вдохновляла мою поэзию. Военный подвиг же – нет. Это не моё. Так думал я. Но неожиданно для самого себя, под влиянием того ужаса, что довелось увидеть на фронте, страдания людского, видя самоотверженность воинов и сестёр милосердия, переживая смерть друзей по Корпусу, не смог не посвящать стихов войне.
- Читал Ваш «Сборник», изданный в прошлом году. Все 86 стихотворений. На них несомненная печать таланта.
- Вы переоцениваете моё творчество, князь...
- Не готовите ли новый сборник?
- Возможно. Написано немало. Мечтаю объединить всё лучшее, что дал нам период классической поэзии с символизмом, идеологию которого я не признаю, но лишь форму, и то могу принять частично. Ведь я не пожелал вернуться на фронт, чтобы не присягать новому правительству. Последнее время провожу параллели революции российской с Францией восемнадцатого века. Стал замечать, что стих приходит в готовом виде как бы свыше и не могу потом что-либо изменять. Наверное, это очень худо...
- Настоящий поэт в наше время обязан вытягивать рифмы непременно из раненого сердца с болью за всё человечество. Уже не с неба ловить, как можно было раньше себе позволить. В противном случае возникает опасность фальши, уход от которой возможен лишь в лишении себя жизни, - сказал вдруг Вербицкий, - Простите за высказывание заведомо некомпетентного мнения, поскольку я сам стихов не пишу.
Ни Охотин, ни Ртищев, инстинктивно не испытывали к незнакомому выпускнику Пажеского Корпуса особой приязни. Между пажами и юнкерами Николаевского училища давно имелся антагонизм, заложенный самой системой училищ. Оба заведения готовили питомцев и для гвардии, но и там бывшие пажи и бывшие николаевцы, ставшие однополчанами, продолжали относиться друг к другу с настороженностью. Пажи считали николаевцев слегка солдафонами и в этом была доля правды. Но николаевцы отличались также и большей удалью, что с гордостью сознавали Охотин с Ртищевым. «Но надо признать, что такой человек, как этот паж, мог бы пригодиться нам для освобождения Царской семьи» - одновременно мелькнуло в мозгу обоих друзей – «Итак: он, фон Фельдман, конечно же, вне сомнений - Бехтеев, странноватый Иконников, Межецкий с его приятелем гордым татарином и добрый Истомин. Прочие не пойдут с нами. Дорофеев со Стародворским способны теперь лишь на браваду за бутылкой».
- Дворянство было некогда костяком армии и всей русской государственности, но продавая свои «вишнёвые сады» после реформы, они становились всё чиновниками и наёмными служащими. Такое не могло не сказаться на психологии дворянства и часть его становится на сторону революции. Тут как с гвардией, которая должна быть сыта, в тепле, но и верна, - сказал вдруг Истомин, - Хорошо, когда кто-то всё ещё может сочетать службу на фронте, более жутком, чем когда бы то ни было в истории, с ремеслом поэта.
- Пресловутый князь Андроников тоже выпускник Пажеского, - хмыкнул Вербицкий, обращаясь к ближайшим соседям, чтобы Палей не услышал, - Правда, Михал Михалыча оттуда вовремя отчислили, как говорят - за мелкое воровство и приверженность к однополой любви. Но чего только не наплетут злые языки. Не исключено, что дело обстоит совсем иначе. Князь жил на широкую ногу, но своим лебезяще-заискивающим нахальством кое-кого раздражал и не без оснований. С момента падения двух других высокопоставленных подонков - Хвостова с Белецким, всплыли и андрониковские нечистоплотные делишки, а перед убийством Распутина князя высылают без права проживания в обеих столицах. Генерал Хабалов подозревает Андроникова даже в шпионаже. Князь направляется в Рязань, откуда вновь просачивается в Москву. С тех пор мне о нём ничего не известно . Всё это я к тому, что Пажеский выпускает людей разных... А в иных военных училищах казённого жалования и на табак не хватает !
- Всё у нас не безгрешно, но согласитесь, что после Японской, офицерский состав России не уступает германскому, французов мы даже превышаем по качеству, - ровным тоном заметил Межецкий.
Вечерело и двери ресторана растворились для питерской богемы, для которой, как казалось во всяком случае со стороны, никакой войны вовсе и не было. Оживлённые голоса наполнили полупустой зал и вскоре свободных столов почти не осталось.
- А вот и наша Гумильвица собственной персоной! – раздался чей-то зычный голос, заглушивший прочие, - «Резиновая львица», то бишь, получается.
Настасья затаила дыхание: в парадных дверях появилась Ахматова в длинном узком сером пальто. Гордо вскинутая голова с чеканным профилем под чёлкой, независимый вид, в руке дымящаяся папироса в длинном мундштуке. Курили многие и запах табачного дыма как-то особенно удачно смешивался с ароматом увядающих цветов, расставленных по углам.
- Как хороша! – воскликнул кто-то из офицеров, - Словно высеченный из камня классический профиль древних!
Анна уже скинула пальто и красовалась в обтягивающем чёрном парижском платье с разрезом сбоку ниже колена и чёрной кружевной испанской шали. Её обнажённую шею украшали крупные агаты, привезённые некогда мужем из дальних странствий. Знакомые поэты и художники подходили, прикладываясь губами к чёрному кружеву её перчатки. В их сонме Настасья разглядела Маковского. Заиграла музыка, заглушив разговоры за несколько отдалёнными от офицерского уголка, столами столичной богемы. Неожиданно для всех штабс-капитан Гарулин подошёл к Анне Ахматовой и, щёлкнув каблуками, пригласил её на вальс. Ртишева поняла по выражению и жестам, что Анна отказывает, поскольку не любит или не умеет танцевать.
- Орёл наш штабс-капитан! – рассмеялся Межецкий, - Юбку не пропускает.
В этот момент к самой Настасье подошёл Истомин и тоном не терпящим возражений, пригласил её вальсировать. Ртищева прошла полный образовательный курс пансиона и умела танцевать, хотя и не любила. Любомиру Вячеславовичу отказывать не хотелось, и они закружились в вальсе.
- Вальс безнадёжно изживает себя, - заметила Анна соседям, узнав Ртищеву, - Танго гораздо выразительнее и куда больше отражает чувства партнёров.
- Но, согласитесь, Анна Андреевна, что танцевать с офицером в наше время становиться пошлым. Дань ретроградам, - пытался заговорить с ней Маковский, подкручивая и без того нахально задранный вверх ус.
- Мой муж тоже офицер и находится на фронте, - с подчёркнутым равнодушием к его лихим усам ответила Ахматова.
- Простите, но всё, что касается войны лишено красоты, а лишь она нужна действию, великому действию эпохи, государства, народа. Неправда, когда говорят: художники, будьте гражданами! Нет: граждане, будьте художниками! – Сергей Маковский пытался заинтересовать, судя по всему, скучающую даму.
- Видно бывают исключения, Сергей Константинович, - невозмутимо отвечала Анна всё тем же, скучающим тоном, покручивая агатовый перстень, - Гумилёв и на фронте продолжает искать свой идеал красоты и способен видеть его, если и не в нынешней мясорубке, то во всяком случае в баталиях былых времён.
- Допускаю, что исключения существуют, Анна Андреевна, живут вне зависимости от нашего желания, - разочарованно ответил Маковский, поправляя высокий двойной воротничок над накрахмаленной рубашкой, сияющей белизной в глубоком вырезе тёмно-серого жилета.
- Увы, так устроен мир.
- Думаю, что нам с Вами есть о чём поговорить, Анна Андревна. Может быть в другой раз, если Вы сейчас не расположены, - очаровательно расплылся Маковский в кошачьей улыбке, и, поправив свой безукоризненный, закреплённый особым составом пробор, раскланялся.
«Непоправимый сноб» - подумала Анна, глядя на подрагивание острой коленки Сергея Константиновича и его, до отчаяния выглаженные, брюки над сияющими лаком ботинками. Ахматова обвила собою спинку стула, развернулась на целую половину окружности и стала наблюдать за танцующими с прежним отстранённо-скучающим выражением особой одухотворенности глубоких синих глаз. Может быть, в тот момент Анна подумала о том, что и ей бы следовало уметь танцевать, как Ртищевой. Но нет, это не для неё.
- А до войны у неё был явный роман с Недоброво. Всё по паркам Царского вместе гуляли. И это при живом муже-то. Впрочем, супружеская верность не в моде, - донеслось до её тонкого слуха сквозь звуки вальса. Все эти сплетни очень мало трогали Анну, а слава её как одарённой поэтессы и неотразимой женщины от них лишь возрастала. Ахматова щедро посвящала всё новые стихи очередным возлюбленным, становившимся источниками музы.
- А что Гумилёв? Довольно скверный поэтишка падкий на дешёвую экзотику, оправдывающий незамысловатую декоративность стиха магическим словом «акмеизм», - донёсся до ушей Анны тот же скрипучий голос.
Тем временем, Настасье не давали соскучиться. Как только вальсирование с Истоминым завершилось, Ртищева была приглашена бароном фон Фельдманом. Амвросий Дорофеев хотел было опередить Дмитрия, но в последний миг осознал, что он уже не в состоянии выделывать все эти па, заплетающимися от избытка градусов ногами. «Что же, вино радует с гарантией, а что ожидать от слабого пола одному Богу известно» - рассудил гвардии ротмистр и успокоил себя. Стареющий грузный Истомин был Ртишевой по-прежнему приятнее, чем незнакомый остроглазый моложавый барон. Но оба они не зажигали внутреннего огня.
- Это какая-то невыразимо-невыносимая луноглазая чаровница! – сокрушался Гарулин, глядя на Межецкого, наливая себе одну за другой рюмки коньяка, - От неё мне больше не спастись, не уйти, не спрятаться! Знал бы, что вляпаюсь – не приходил бы сюда вовсе! Глаза её -страшный омут в котором остаётся утопиться!
- Полноте, штабс-капитан, ведь Вам не двадцать лет, - посмеивался Никандр.
- Собачница она, штабс-капитан. То бишь завсегдатая «Бродячей собаки», - склонился к Гарулину Бехтеев, - Вы с ней поосторожнее. Нравы там те ещё. На её выступлениях публика сходит с ума. Девицы рвут волосы, а поклонники готовы на всё . Впрочем, полагаю, что её стихи отнюдь не дурны. Я, конечно, большой ретроград в поэзии...
- Согласитесь, Сергей Сергеевич, что в столичном обществе преобладает дурной вкус. Иллюстрация к тому – успех Игоря Северянина. Его слава разрастается последние четыре года подобно эпидемии, - сказал Трубецкой, - Он ездит по всей стране со своими «поэзы-концертами», появляется перед публикой в кожаном камзоле и автомобильных очках, или в каком ином шутовском наряде. Деградант! Но главное – успех неизменный! Какое-то безумие с «Ананасами в шампанском». Во время ТАКОЙ войны - ведь грех.
- «Ананасы в шампанском окончательно скисли», - засмеялся Александр Блудов.
- Мэтры русской поэзии состарились душами и пребывают в моральном упадке, - продолжил Трубецкой, - Взять того же Блока. Говорят, он не выходит из дому и не желает ни с кем видеться. Врачи называют затяжную неврастению, пресыщенность женщинами. Безнадёжен. В таком состоянии он уже вряд ли сотворит что-то новое. А Брюсов – старейший мэтр? Настолько упивается своей левизной, что вовсе перестал писать что-либо достойное внимания. Но он хоть что-то выдавил из себя в защиту Отечества с начала войны. Мотался по фронтам в качестве военного корреспондента. А досточтимый масон ложи «Труд и истинные верные друзья » Макс Волошин и вовсе послал военному министру в начале войны письмо с отказом от службы, «не желая принимать участия в кровавой бойне». Легко отделался...
- Так проще: свою драгоценную жизнь сохранить для искусства, философии. Пусть другие гниют в окопах, - добавил Охотин, - И Мережковские проклинали Императорскую семью.
- Даже Блок сказал не так давно: «Молодёжь самодовольна, аполитична, с хамством и вульгарностью. Ей культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин и проч. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира – тоже». Метко, не правда ли? - продолжил Владимир.
- А Гумилёв заявляет, что символизм неотвратимо рушится, потому что скучен, абстрактен, нецеломудрен и холоден, - неожиданно прозвучал над их столом приглушенный женский голос и офицеры встретились глазами с Ахматовой. Гарулин вскочил со стула и устремился прочь из зала.
- Посмотрите, Анна Адреевна, до чего можно довести взрослого мужчину, отважного офицера, - улыбнулся Владимир Трубецкой, - Не присядете ли к нам?
- Сижу подолгу дома. Иной раз хочется пройтись, - ответила Анна.
- Позвольте пригласить Вас на танец, сударыня, - заикаясь и краснея произнёс вдруг Иннокентий Иконников.
- Простите, но я не танцую, - рассеянно ответила Ахамтова, окинув непонимающим взглядом этого прыщавого, на первый взгляд, жалкого юнца, - «Господи, а это ещё ЧТО? И почему от него так навязчиво пахнет миндальным мылом?»
Мимо прогалопировала какая-то расфранчённая румяная девица, которая всё слышала и увлекла «юнца» на очередной танец.
- Спасибо, Лёлечка! – улыбнулась Ахматова.
- Я чувствую под тусклой скорлупкой сердце бравого офицера, - шепнула ей бойкая подружка.
Возле Анны возник весьма представительный с виду мужчина с чёрными кудрями до плеч, в свитере грубой вязки с просторным воротом. Он обвёл энергичным несколько театральным жестом офицерский стол:
- Господа офицеры, позвольте и нам, скромным деятелям искусства, поухаживать за красивейшими женщинами нашего собрания.
- Тот, кто мог бы возразить, сейчас ненадолго вышел, - усмехнулся Межецкий.
- Анна Андреевна, позвольте Вас на минуту, в таком случае, - нервно ероша волосы, спросил крупный мужчина, сверкнув разбойничьим тёмным оком.
- С удовольствием.
- Георгий Чулков – известный критик и донжуан из старинного тамбовского рода, - заметил Трубецкой, когда оба отошли в сторону, - Такой же гедонист, как и вся прочая богема, шляется по ресторанам. Собутыльник самого Блока. К тому же - провозвестник течения мистического анархизма. Мы видим в их лице торжество новой философии неврастенически-демонического и, одновременно, плотско-порочного восприятия мира. Флирт без настоящей любви сочетается с демонизмом, самоубийства – со святотатством и преступлениями. И всё утопает в изощрённой рифме их стихов. Философско-религиозным спорам могут тоже придать стихотворную форму, упиваться ею, а потом отрицать себя же. Вырождение или небывалый скачок духа?
Кайхан Гарулин вошёл назад с отсутствующим взглядом самоубийцы, возможно - деланным. Настасья уселась поглубже в угол между братом и Аркадием, устав от жадности мужских взоров, которые, как ей начинало казаться, засалили шёлк её девичьего стана. Музыка умолкла и в этот миг многие услышали голос Ахматовой, отвечающей Чулкову:
- Есенин? И что с ним так носятся? Мальчишка, который шляется по кабакам, когда более достойные люди каждодневно подвергают свою жизнь опасности на фронте. Здоровяк, не пожелавший губить в траншеях свой «бесценный дар»! А мой муж сам пожелал сражаться.
- Какой же он муж тебе? Путаешься с кем попало и с кем не лень, - донёсся до ушей Ртищевой приглушенный голос совсем рядом, а кто-то другой тихо прыснул, - Бегала от мужа к выскочке Модильяни, еврейчику. Очарована неземным взором его библейских очей? Или простая похоть, желание досадить нелюбимому мужу, едва переставшему быть женихом?
Настасья невольно оглянулась на злословящих, но оба уже повернулись к ней спиной и шагали в середину зала, теряясь в толпе.
Чулков что-то возразил Анне и голос поэтессы вновь донёсся до слуха Настасьи:
- Полноте. Времена Карениной прошли. Нынче хорошим тоном становится именно супружеская неверность, которую, к тому же, полагается демонстрировать. Мне глубоко безразлично, что они там говорят обо мне и моём муже. Так устроен мир. Именно казённая церковность отталкивает человека искреннего от лона Церкви.
В дверях возник тонкий женский силуэт. Изящная дама в свободной юбке-клёш, вошедшей в моду с начала семнадцатого, скинула просторную муаровую накидку, сняла шаплетку и в очередной раз потрясла присутствующих своей внешностью.
- Саломея! «Дарьяльских глаз твоих струился нежный свет» – воскликнула Ахматова, обнимаясь с вошедшей княжной Андрониковой.
- Ух! – только и смог выговорить подвыпивший Стародворский.
- Ещё одна собачница, - усмехнулся Бехтеев, - Но как хороша! Один Блок из них «Собакой» брезгует, насколько мне известно.
- Никак не ожидала тебя вновь встретить в нашей столице! – улыбалась Анна.
- Сама удивляюсь, что здесь оказалась. Думала уже никогда. А как трудно в наше время куда-то выехать! Что твориться в поездах! Мы заехали ненадолго из Крыма и всё ещё не смогли достать билеты на Кавказ. Хорошо, если мы поедем вместе с Сергеем . Но мне необходимо привести в порядок и некоторые финансовые дела. Может и к лучшему, что так и не покинули столицу.
- Надеюсь, что ты проведешь этот вечер с нами, Соломинка!?
- Сегодня мне торопиться некуда.
- «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей» - назидательно продекламировал Бехтеев в ухо штабс-капитана Гарулина.
- Нет покоя, - вздохнул барон Фельдман, который сдувая пену, прихлёбывал терпкое забористое пиво. Он пил сегодня только пиво. Оно успокаивало и охлаждало пыл.
- Представь себе, Симочка: этот божий одуванчик Мандельштам влюблён в двух красавец одновременно – и в Андроникову, и в Ахматову, - донеслось до слуха Настасьи от проходящих мимо богемных сплетниц.
- Откровенный разврат столичной богемы уж слишком бросается в глаза народу, - вдруг начал громко рассуждать Дорофеев, - Не забывайте, что двор Людовика Пятнадцатого именно демонстративной развратностью раздражал народ, который утратил к нему всякое почтение. Закончилось всё печально для потомка этого короля.
- Что говорить о жалкой богеме, когда Двор уместнее сравнивать со Двором. Именно там, в верхах, вплоть до Царской семьи, все погрязли в распутстве. О них и говорите, а нас оставьте в покое, - парировал какой-то господин из богемной половины зала.
- Свободу надо ещё уметь использовать. Мы-то меру всему знаем, - добавила Ахматова, А карениных нам больше тоже не надо. Положение женщины должно быть достойным.
- Простите, но то, что Вы сейчас сказали, сударь, есть пустой вздор, основанный на сплетнях, цель которых политическая – очернение нашего Государя. Это опаснейшая и грязная напраслина, - с сумрачным видом выпалил Кирилл.
- А Вы так прямо всё из первых уст знаете?
- Свечку-то не держал поди, - раздалось из отдалённого полутёмного угла приглушённо-развязанным тоном. В нём собралась какая-то третья, независимая, компания, а кто именно - присутствующие ещё не разобрали.
- К счастью для того хама, Ртищев не расслышал его выпада, - тихо прокомментировал капитан Межецкий.
- А то бы не миновать дуэли. Так это окончиться не может, - добавил фон Фельдман.
- Не обязательно всё знать из первых уст, сударь. Вам ли говорить об этом? Наслышан обо всём происходящем достаточно, - бледнея произнёс Кирилл, не обращаясь к кому-то прямо.
- А кто такие там в углу? – стал присматриваться Истомин.
- Природа человеческая не желает знать золотой середины и от того все беды наши. Во всём крайности: уж либо ты монах, либо – Калигула. А у русских в ещё большей степени, - продолжил богемный господин примиряющим тоном.
Обе стороны постепенно попросили музыкантов прекратить играть: стало важнее слышать мнение противоположных столов и даже самых отделённых. Столы офицеров перекидывались со столами богемы и странных леваков в углу всё более резкими замечаниями.
- Теперь уже что говорить о монархах. Они в прошлом. Начинает отмирать и само дворянство. Честно говоря, мне его не жаль. Класс паразитический, - раздался громкий самоуверенный голос из тёмноватого угла.
- Ничего подобного, – сухо возразил Аркадий, - Взять наш род. Предки наши всего пару колен назад были крепостными, а усердием своим и кровью своей добились получения дворянства и дослужились до генералов. Исполняли службу государеву не на страх, а на совесть. А возьмите Ртищевых, - он кивнул на своего друга, - столбовой древний род, но все поголовно служили верой и правдой Отечеству в качестве военных или государственных мужей. Что они – паразиты на шее народа, если верить Вашим словам? В чём их вина перед народом? Офицеры проливают кровь первыми, если они не высокого ранга. Ещё не так давно было в порядке вещей, что и генерал, подобно Скобелеву, мчался в первых рядах. Но и в этой войне такое иной раз случалось.
- Я не намерен с Вами спорить. У нас своя точка зрения, - отрезал вырисовывающийся в полумраке высокий патлатый молодой человек.
- У кого «у вас»? Позвольте спросить.
- У социалистов, у коммунистов, наконец.
- Да, нам общего языка не найти, - сухо бросил Аркадий.
«Да это же Жирнов проклятый. И здесь он! Мой спаситель...» - прошептала Настасья.
- А царь ваш в дни революции намеревался открыть фронт немцам, - раздался всё тот же голос из угла словно, бросающий вызов Охотину со Ртищевым.
- Это мерзость смаковали по всем левым газетёнкам. Это не значит, что я ей должен верить, - продолжал бледнеть Кирилл.
- А что говорить о большевиках, которых летом обвинили в том же многие газеты? Или такого быть не может? Только в случае Романовых – кровная связь? – кипятился Аркадий.
- Господа офицеры, - примиряюще заговорил Дорофеев, я бы, право, не стал обращать внимание на тех шавок, что тявкают оттуда из тёмного угла.
- Они не стоят того, - добавил Стародворский.
- Готов пригласить к барьеру любого из них! – воскликнул Иконников, - И тотчас же!
- Мы, большевики, с детьми не воюем. Чаво с них взять, с юнкеров, - раздался хрипловатый голос с простонародным выговором.
- Выпало нам пожить в гнилое время, господа, - вздохнул Истомин, - Но тут, право, НЕКОГО вызвать на дуэль, не замарав руки при этом.
- Вы правы, господин поручик, - вздохнул Бехтеев.
- А вам, дуэлянтам заядлым, я бы посоветовал почитать Шопенгауэра, - высокомерно бросил Георгий Чулков, - Достопочтенный философ писал, что исповедующие рыцарскую честь — люди, как правило, не высокообразованные и не склонные мыслить. Они наивно видят в исходе дуэли Божье решение своего спора, что унаследовано из глубокого тёмного средневековья.
- Так, оно дело ясное, что мы — офицеры — те самые «тёмные силы» на вашем нынешнем жаргоне, - рассмеялся Межецкий.
- И далее тот самый досточтимый Шопенгауэр долго распространяется о том, что потребность внушать к себе страх, а не доверие, свойственна полупервобытному обществу, а ныне, мол, государство охраняет личность, - вставил своё слово Истомин, - Так, это где сейчас, позвольте Вас спросить, государство, шаткое новое правительство, охраняет нас с Вами?
- Но тот, кто силой охраняет себя от всякой обиды, оскорбления, и провозглашает принцип: «кто меня заденет - будет убит», в наше время достоин быть высланным из нашей свободной страны, - парировал Жирнов самодовольным тоном.
- Но почему же, господа офицеры, всякое лёгкое столкновение должно непременно переходить в брань и, наконец, в попытку лишить друг друга жизни? - спросил Георгий Чулков, - Ведь подобное поведение в наши дни — несуразный архаизм — наследие средних веков. Но в вашем сознании ещё «шикарнее» пропустить стадию брани и сразу взяться за оружие, не так ли? Но не забывайте, что вы — профессионалы в плане владения оружия, а прочие мужчины — нет. Такой поединок априори бесчестен!
- И, тем не менее, краеугольным камнем хорошего тона и добрых нравов европейского общества пока ещё считается принцип рыцарской чести и дуэль, преграждающая проявление грубости и рукоприкладства, - заметил Аркадий.
- Но, не менее совершенное античное общество Греции и Рима, правда лишённое странной роли женщины в качестве камня преткновения, обходилось веками без рыцарских норм с «унтер-офицерской добродетелью», - продолжил Чулков, - Допускающее дуэль общество должно допускать и тот факт, что «право сильного» - воистину право. Но ведь оно нисколько не выше «права хитрого», применяемого при убийстве из-за угла. Матёрый бретёр, оскорбивший неповинного человека, искуснее его в стрельбе и он же, вдобавок, лишает лучшего жизни. Это ли не аргумент для вас?
- Именно против такого случая имеются свои правила, - возразил Аркадий, - Но нельзя офицеров лишать возможности защищать свою честь. Ни палка, ни кулак, - ничто кроме оружия, не может касаться офицера.
- Потому дуэль - удел людей, владеющих оружием и разбирающимся в тонкостях этики дуэлянтов, - добавил Кирилл, - Дуэль по правилам подразумевает привлечение арбитра со стороны, который, по возможности, должен попробовать замять конфликт, помирить ссорящихся.
- Не могу согласиться с господином Чулковым, - вмешался Истомин, - Рыцарство принесло миру героическую ценность жертвенной чести и верности. Буржуазный мир решил подменить рыцарские добродетели мещанскими. Мечтал, что рыцарство похоронено навеки как порождение тёмного прошлого. Но дух рыцарства продолжает жить как вечная противоположность духу мещанскому. Дуэль поддерживает чувство чести в дворянстве, даёт ему ощутить свою честь, проявить благородство. Институт дуэли подразумевает и чувство ответственности за свои поступки. И ныне, как никогда, важно создание обновлённого духовного рыцарства, возрождение рыцарских орденов в духе эпохи. Дух рыцарства подразумевает аристократизм моральных ценностей. Демократизм буржуазен, поскольку благополучие людей для него выше ценности, количество выше качества. Аристократическая мораль есть мораль ценности, качества и творчества. Оскудение ценности, качества, индивидуальности, во имя количества, во имя благополучия - есть грех перед божественным в человеке. Христианская всенародность противоположна буржуазному пожертвованию творчества во имя благополучия. Христианство аристократично, иерархично, но и всенародно, ибо оно - спасение всего мира. Христианство, а вместе с ним и рыцарство, признают абсолютную ценность любого человека. Рыцарская мораль аристократизма не может угнетать, ибо она жертвена. Рыцарь жертвует собой, но никогда не ценностью, которой он беззаветно предан.
- Не люблю спорить, господа, - отмахнулся Чулков, не выдержав такого напора.
- Церковь в любом случае осуждает поединки, - тихо добавила Настасья.
Ртищева ощутила слёзы на своих глазах. Она не смогла осознать, от чего ей стало так горько. От богемных столов продолжал доноситься весёлый дамский щебет и смех мужской половины. Офицерская часть зловеще замолкла и из тёмного угла пока никто не решался продолжать злословие. Вербицкий вышел покурить на улицу. Кто-то ударил по струнам гитары и начал негромко мелодекламировать. Настасья узнала характерную сияющую лысину Михаила Кузмина. За ним потянулась мелодекламация женщины, стоявшей вполоборота к Ртищевой. Кузмин аккомпанировал ей на рояле.
- Кузмин - это крупнейшая загадка нашего времени, дамы и господа, - с усмешкой заговорил Чулков, - Всем бросается в глаза его разноликость Кузмина. Он - то эстет, то проводник нравоучительной литературы, то жеманный маркиз, то рьяный старообрядец, любитель русской простоты.
- Наслаждайтесь жизнью, господа, - раскланялся Кузмин за себя и даму, - каждой её минутой, красотой этого мира, природы, человеческого тела! Играйте, хотя бы, в бильярд, в преферанс, пейте шампанское, наконец!
- Чулков этот фигура презанятнейшая, господа офицеры, если кто не слышал, - негромко рассказывал соседу, вернувшийся, Вербицкий, - Его книга «О мистическом анархизме», право, стоит внимания. Провозглашает индивидуализм и внутреннюю свободу личности, отрицает любую форму контроля над ней. Считает, что мистический опыт должен постепенно заменять религии . Разбирает по полочкам Достоевского и Соловьёва. Близок к анархизму и даже побывал в ссылке в самом начале века. Бывший посетитель «сред» в Башне Иванова, но в прошлом году был на фронте в качестве врача. То есть – не совсем уж тыловая крыса. Свыше заповедано на все времена: истинный поэт должен быть в оппозиции к власти, - добавил прапорщик, вызывающе взглянув на Бехтеева, которому кровь бросилась в лицо, но ни единый мимический мускул не выдал недовольство фразой наглеца, к тому же низшего по происхождению и званию.
- Дамы и господа! – прорвался вдруг сквозь гул голосов режущий ухо фальцет, и, в середине зала, появился тощий и очень длинный молодой человек с печальным носом и странным изломом бровей. Судя по его неряшливому виду он, скорее всего, имел некоторое отношение к богеме в числе её неудачников – вечных студентов, безвестных поэтов и вольнодумцев.
- Послушаем нашего Юрочку, господа, - Чулков призвал к тишине, постучав по бокалу вилкой, - Прошу Вас, месье Дьяконов!
- Дамы и господа, - промямлил студент, закинув длинные сальные волосы пятернёй на темя и нерешительно обвёл зал длинными, разрезанными книзу, глазами, - Пора подвести итог, - замялся, диковато гримасничая.
- Не стесняйтесь, Юрулечка! Все Вас слушают с полнейшим вниманием!
- Так вот, символизм медленно умирает и смерть его естественна, как не верти... Но это ни в коей мере не умаляет величие Александра Блока, господа! –начал говорить Дьяконов долго то выспренне, то пространно и загадочно о Блоке и не только о нём. Студент то одержимо скрежетал зубами от праведной ярости в адрес царизма, то, раздув тесную грудную клетку, переходил на странное присюсюкивание, если умилялся символизму.
- А как Вы думаете, Юрочка, Александр Александрович относится к сонму богостроителей, или богоискателей? – хитро спросил Чулков.
- Я бы сказал, что одни эсдеки и выдумали надуманное разделение человечества на богостроителей и богоискателей. Блок - ни тот и не другой. Он – особенный! «По вечерам, над ресторанами горячий воздух дик и глух,
и правит окриками пьяными весенний и тлетворный дух» - завершил речь стихами Блока Дьяконов, - Ведь это о нас здесь, сейчас. Печально, не правда ли?
- Браво, Юрасик! – крикнул кто-то из рядов богемы.
- Вот Вы, сударь, всё говорите – «Блок, Блок», - неожиданно встал, вытянувшись словно на армейском смотре, Иконников, - А ведь существуют в настоящее время поэты ничуть не слабее обожествляемого Вами Александра Блока, который совершенно запутался в политике и ведёт себя в ней неподобающим образом. Есть у нас ещё по меньшей мере один величайший талант. Это Анна Андреевна Ахматова! – громко завершил свою речь Иннокентий, покраснев до корней волос.
- Армейское ура Анне Андреевне, господа! – расхохотался Чулков.
- А ведь этот наглец Чулков может нарваться на дуэль с кем-нибудь из нас, - спокойно заметил Гарулин.
- Как и предыдущий оратор за колкости в адрес Романовых, - вставил бледный Ртишев.
- Браво, господин офицер! – воскликнул Маковский, - Право, очень достойное замечание и не понимаю, чему тут некоторые злопыхают. Браво и господину Дьяконову.
- Я обращался к Вам, господин Дьяконов, - продолжил, побагровевший Иконников.
- Что я должен Вам ответить, сударь? – откинув голову назад, уставился на Иннокентия взъерошенный Юруля.
- Вы упорно подчёркивали тот факт, что в символизме, в настоящее время звучит лишь имя Блока. Я выразил несогласие, - настойчиво давил на него Иконников.
- Во-первых, господин офицер, Ахматова причисляет себя к акмеистам, не так ли Анна Андреевна? А во-вторых я не намерен далее отвечать на Ваши навязчивые малообоснованные замечания.
- Господин унтер-офицер, - вставила Анна, - Я в самом деле не отношу себя к символистам. И прошу Вас: дальнейшее выяснение отношений здесь неуместно. Помните о том, что дружба - всегда лунная, и только любовь солнечная.
Иконников послушно сел, покраснев пуще прежнего.
- А вы знаете, господа, что в самом начале войны меня сильно озадачила одна фраза Блока: «Ведь война - это прежде всего весело!» Странноватое замечание, не так ли? – раздался хорошо поставленный голос Кузмина, - Те, кто хорошо знал Блока никак не ожидали услышать такое. Этот человек соткан из противоречий! От полного воспевания войны его начала спасать любовь к России. Ведь и его образ «Прекрасной дамы» - не Россия ли это?
- Но и Блок не пошел на войну, - усмехнулся Истомин, - Кто из вас на неё добровольно пошёл, кроме Гумилёва?
- Вы не упомянули самый последний кульбит Александра Александровича, господа, -вмешался Чулков насмешливым тоном, - Когда Савинков недавно попытался открыть газету, бьющую по большевикам, многие литераторы столицы бойко откликнулись на его призыв писать. Блок же отказался, заявив, что он теперь за мир! То есть – переметнулся к пораженцам! Чуть ли не большевик! Рассказала мне на днях Гиппиус. На её вопрос, что же он хочет – сепаратного мира, Блок отвечал, да, мол, любит Германию... «Если хотите, я скорее с большевиками. Они требуют мира...» В ответ Зинаида Николавна обозвала поэта «Потерянным дитя».
- И что из того, сударь? – вдруг с истеричной ноткой возопил Дьяконов, - Это же святой человек, сударь! И не важно, что он иной раз говорит. Важно то, что он чувствует! Блок для меня, господа, что Глашатай Господень, зовущий всех нас ко Граду небесному.
- Заблуждаетесь, милейший господин студент, - отрезал Истомин, - Ваш Блок вполне осознанно заседал в комиссии по расследованию «злодеяний Романовых». Словно офицер стал бегать туда в пропотевшей защитке. А до войны ведь он склонялся чуть ли не к черносотенству, при всех отклонениях, и вдруг – такое. Теперь дошёл до абсурдно-логического завершения. Достойно ли это уважающего себя поэта?
- Обыватель – серое существо, не умеющее радоваться ничему возвышенному... Впрочем, всякий смертный не достоин никакой похвалы, но жалости, - вздохнул Дьяконов, стараясь замять дальнейшее обсуждение.
- Может просто юродствует поэт? Блажь такая, куражится? – раздавались удивлённые отклики, - Как Брюсов в своё время, старавшийся завлечь народ байками про свою некрофилию.
- Поэт с таким именем обязан отвечать за свои слова! – резко возразил им неправдоподобно худой, желчного вида молодой человек с тёмной, подстриженной на затылке, копной тонких, будто смазанных салом волос, ниспадавших над ушами прямыми патлами, разделёнными пробором.
- Не Вам судить нас! – злобно отозвались в ответ ТЕ самые и, патлатый вдруг затравлено спрятал свой рачий взгляд на бледно-жёлтом, без кровинки усохшем личике, сделавшись равнодушным ко всему.
- Это поэт и критик Ходасевич, - прокомментировал Трубецкой, посмеиваясь над угловатыми движениями бледного человека, - Отец его из литовских дворян, а мать, если не ошибаюсь - еврейка, принявшая католичество.
- Что говорить, господа офицеры, - вздохнул Бехтеев, - Оскудевает народное чувство, а интеллигенция и вовсе никуда не годится. Ещё лет восемь назад, перед самой смертью Льва Николаича, попал я случайно в захудалый провинциальный театр миниатюр. Один из номеров там имел неизменный успех: косноязычный куплетист, наряженный Толстым, с наклеенной бородищей и рубахой на выпуск, отчаянно отбивал ритм бутафорскими босыми ножищами и орал о том, что он не ест мяса. Публика впадала в пароксизм восторга, но лишь один интеллигент выкрикнул: «Позор!» и удалился. Это о состоянии нашей интеллигенции в провинции, которая, по-своему, здоровее столичной...
Становилось всё заметнее, что взоры и внимание мужчин прикованы к четырём лицам в зале: Настасье, Саломее и Анне. Настасья любезничала с Истоминым, как со старым другом, иной раз ловила пылкие взоры фон Фельдмана, игнорируя пристальный взгляд бражных глаз Дорофеева. Как-то ей показалось, что на неё долго посмотрел и приятного вида штаб-ротмистр Блудов. Саломея всё отчётливее ощущала неотрывные взоры томных очей Стародворского, самоуверенно-нагловатых Маковского, но лишь третий действительно обжигал и исходил он из жгучих глаз Гарулина, обидевшегося на Ахматову, и похоже, позабывшему о ней. Помимо этих трёх пар глаз лишь сама Саломея знала ещё об одной, испепеляющей, и давно знакомой ей. Неброский незначительного сложения чернявый молодой человек с правильными чертами лица, занимавший, особняком стоящий, столик, с самого начала не отрывал взгляда от Андрониковой, вместе с которой он незаметно появился в этом заведении. Постепенно, каждый из тех, кто не мог оторвать взор от княжны Андрониковой, начал замечать более пристальный недовольно-ревнивый взгляд, державшегося особняком незнакомца. Перед Ахматовой стояла изящная бутылка вина тёмно-гранатового оттенка – массандровской «Изабеллы», лежало печенье и чищеные грецкие орехи. Она сидела с демонстративно отсутствующим взглядом, но с замиранием сердца вслушивалась в строки Блока, которые продолжал щедро цитировать Дьяконов. Во всём этом был и укол ревности к мэтру. Но Анна не подавала виду, а лишь откидывала голову, нашёптывая стихи, находясь как бы вне общества. Настасью всё чаще посещала мысль о том, что Анна Ахматова неестественная и, всем поведением, хочет показать свою исключительность. «Работа на публику». Аркадия с Кириллом всё больше начинала раздражать вся обстановка, хотя обоих князей, Стародворского и Дорофеева по-своему завораживал неожиданно внесённый в зал богемный дух с утончённостью, хотя и не без примеси балагана. «Как может быть такое в условиях войны? Фарс! Чем заняты их головы? Уж никак не отстаиванием независимости России, во всяком случае. Ладно бы просто собрались усталые люди поесть и выпить...» - звучало в голове Охотина.
- А ведь это ресторанное сборище напоминает всю нынешнюю Россию в целом, с раздирающими её страстями, - обратился к другу Кирилл.
- Ну, положим, что подавляющее большинство населения здесь и вовсе не представлено, - возразил Аркадий.
- Да, но это веками безмолвствующее большинство. Мы слышим его лишь порою, когда доносится гул пугачёвского бунта.
- Точнее будет сказать, что в этом зале представлена столица в миниатюре: шумливо - шаловливое офицерство, выпускающие пары пустозвоны из богемы, злобная мрачная масса, рвущаяся к власти, там - в сумрачном углу.
Дьяконов, забыв про Блока, уже извергал поток своих собственных стихов в старом «добром» декадентском вкусе. Многим явно нравилось. Тешил возврат к былым, довоенным, ощущениям. «А стишки-то смрадные» - бросила негромко Ахматова, не обращаясь ни к кому, но ярлык, извергнутый устами знаменитости, уже пополз по рядам слушателей. Вновь заиграли музыканты и к княжне Андрониковой устремились Стародворский и Гарулин, который шутя опередил подвыпившего ротмистра.
- Позвольте пригласить Вас, сударыня, - изящно наклонился к княжне штабс-капитан.
- Простите, сударь, Вы опоздали. Место у ног этой женщины занято мною и уже давно, - рядом неожиданно возник тот самый чернявый молодой человек, занявший единственный отдельный столик на отшибе.
- То есть как? – опешил Кайхан.
- Именно так, как Вы изволили слышать, - откликнулся человек небольшого роста, но с гордым достоинством во взгляде.
- Доказательство у Вас имеется? – замявшись, спросил Гарулин, пытаясь обратить грубый натиск в шутку – «А он зубаст. Покорение сердец дело такое...»
- Я не намерен превращать всё это в фарс, тем паче подвергать осмеянию свои слова, - зеленоватое лицо неприметного человека стало принимать более живой оттенок.
- Позвольте, сударь, но если Вы не являетесь законным супругом этой дамы, то я имею полное право пригласить её повальсировать.
- Зиновий, - холодным тоном сказала Саломея, - Очень прошу Вас не устраивать эксцессы. Он не мой муж и более того, им не станет. Я не очень расположена танцевать, но не хочу Вам отказывать, господин офицер.
Странный человек столь же резко отошёл к своему одинокому столику близ двери. Когда Гарулин присмотрелся к нему очередной раз, то с удивлением заметил, что у него нет руки по самое плечо. За танцем штабс-капитан спросил холодно-отстранённую не склонную поддерживать беседу княжну, потерял ли этот человек руку на фронте, и получил ответ, что, да, но на несколько ином фронте.
- Он революционер? Террорист? – спросил Кайхан.
- Не все же евреи непременно террористы, - впервые рассмеялась княжна, - На франко-германском фронте.
- Положим то, что он еврей настолько уж не написано на его лице. Наверное, легче определить, что я – татарин.
- Как-то не задумывалась об этом, - весь тон её выражал полное равнодушие, что начинало раздражать штабс-капитана, - Кстати, Зиновий – православный.
- С рождения?
- Нет, он из иудейской семьи, но он пытался поступить в Императорское филармоническое училище, для чего требовалось право на жительство в Москве. Большая часть иудеев такого права не имела, как Вы понимаете. Чтобы решить такую проблему Залман принял православие и стал Зиновием Алексеевичем Пешковым, за что был проклят отцом. Фамилию и отчество он взял у своего опекуна – небезызвестного литератора Горького. Лет пятнадцать назад Зиновий поступил на обучение в школу Московского художественного театра и стал лучшим учеником. Карьера так и не сложилась и Пешков покинул Россию, спасаясь от службы в царской армии.
- Православие к чему-то и обязывает, - усмехнулся штабс-капитан.
- В 1915 году он - солдат второго класса французского Иностранного легиона. Был ранен в правую руку и её ампутировали .
- Что-то я почувствовал в его взгляде. Он, вне сомнения, человек смелый, - сказал Гарулин.
- Не зря же он награждён Орденом военного креста с пальмовой ветвью. Прошлым летом уже капитан французской армии Пешков был назначен представителем Франции при правительстве Керенского.
- Поразительные метаморфозы!
- А Керенский наградил его орденом святого Владимира. Зиновий - человек необычайно сильного духа, но его настойчивое упорство выходит мне боком и уже давно.
Судя по полному отсутствию вопросов и интереса к его персоне, штабс-капитану оставалось забыть и о Саломее.
В это время в ресторан вошла ещё одна видная дама в чёрном котиковом пальто с меховым воротничком и манжетами, в чёрной же бархатной шляпке. Какой-то хлыщеватый молоденький тип тут же завертелся волчком подле вошедшей, но был отшит её холодностью.
- Ба! Знакомые все лица, - рассмеялся Бехтеев, - Да это же наша очаровательная «сестрица» собственной персоной.
Крашенинников развернулся и онемел от смущения, встретившись глазами с дамой, с распустившейся пышной рыжей шевелюрой.
- Приветствую весь лазарет! – донёсся её смеющийся голос и зеленоокая особа махнула им тонкой рукой.
Вербицкий занервничал при виде очередной красавицы, которая сразу же притягивала многие взгляды, а Охотин со Ртищевым окинули её не слишком приязненным взором. «Моя кузина не сопоставимо краше всех этих гарпий» - с гордостью подумал Кирилл – «Просто у нынешних представителей сильного пола испорченный вкус». Настасья же и вовсе принялась смотреть в другую сторону. Ртищева излучала магию очарования, устоять перед которой было дано немногим мужчинам, но в ту смутную эпоху облик аглаеподобных становился притягательней. Легко меняющий объекты воздыхания, Гарулин уже начал было вглядываться в прекрасные глаза Настасьи, искать ответного взгляда, но вновь прибывшая неожиданно приворожила его. Ахматова чувствовала всё это – страсти самцов, вертящихся вокруг, но оставалась, по крайней мере внешне, совершенно безучастной. Настасья сидела живо откликаясь на происходящее, краснея и бледнея, Саломея тоже, хотя и очень уж по-светски наиграно, но Анна оставалась неизменно бледным античным изваянием, окружённым ореолом загадочности. Поведение Аглаи в чём-то было схожим с ахматовским: та же отрешённость, сосредоточение на курении, впечатление полного нежелания общения и, в то же время, необычайной одухотворённости лица.
- Люэтическая женщина , - усмехнулся Межецкий в адрес вновь прибывшей и неожиданно столкнулся со взглядом Гарулина, выражавшем недовольство, - А, Вы уже и тут... Не ожидал, простите в таком случае.
Аглая ловила взгляды то прямой Вербицкого, то Блудова, украдкой, то вызывающий Чулкова и даже нерешительный примерного семьянина Крашенинникова.
- Всё же глубоко прав господин Бурлюк, заявив, что «поэзия - истрёпанная девка, а красота - кощунственная дрянь», - доносились разглагольствования Владислава Ходасевича.
- Полноте, ну как так можно! – возмущался в ответ какой-то жизнерадостный толстяк.
- Господа офицеры, прошу позволить присесть к вашему столу, - раздался рядом скрипучий низкий голос. Перед глазами Охотина возник невысокий плотный пехотный капитан, судя по возрасту - давно в отставке.
- Милости просим, господин капитан, - отозвался Дорофеев, чувствующий себя одним из старших по званию и по возрасту.
- Сидор Евлогиевич Громов, прошу любить и жаловать. Не ожидал встретить здесь столько военных, - заметил поздний гость, обводя всех светлыми, словно выгоревшими от солнца глазами на широком, открытом, бронзовом от загара лице, - Не в упрёк, не подумайте, Бога ради. Сам я тоже оставил ряды армии, поскольку стало невозможно командовать распоясавшейся сволочью. Да и присягать по-новому не желал, - добавил, вздохнув, - Ведь трём государям отслужил.
- Вот это да! – восторженно воскликнул Иконников и тут же смутился, покраснел, втянул голову в плечи.
- Вы не смущайтесь высказывать здоровые чувства, унтер-офицер. Это естественно и похвально, - улыбнулся Межецкий.
- Так, неужели Вы – участник ещё Турецкой? – с надеждой в голосе спросил Охотин.
- Да, господин есаул, - тряхнул широкой короткой бородой капитан, - И стукнуло мне двадцать два на втором её году, но настоял на участии с первого же года. Отслужил в Рущукском отряде Его Высочества Наследника Цесаревича. Ещё и в Ахал-Текинской экспедиции Скобелева был. И в Китайской кампании побывать довелось в девятисотом. «Боксёров» разгоняли...
- И Вы до сих пор не в отставке? – вскинул брови Фельдман.
- Нет, господа. Подал было в самом четырнадцатом, но после понял, как же без меня? Надо навыками с новичками делиться. А имел я к тому времени опыт Японской – уже войны современной, иными методами. Что же на печи отсиживаться, когда здоровье позволяет? Ну и что, что шестьдесят?
- Побольше бы нам таких людей – не стал бы от нас отрекаться наш Государь, - грустно вставил Охотин.
- Не смущайте меня комплиментами, господа, - покачал головой капитан Громов, - Потому как мне самого себя стало стыдно: по улицам столицы с марта опасаюсь ходить при оружии и орденах. Силы уж не те, чтоб за себя кулаками постоять, а против озверевшей толпы не попрёшь. Сами знаете, как офицеров останавливают, разоружают, оскорбляют, в том числе и рукоприкладством. А что может быть хуже ?
- Это естественно. В нашем положении и было бы безумием вести себя иначе, как не показывать своих регалий, - мрачно откликнулся Фельдман.
- Но есть ещё жалкие остатки русской армии. Например, некоторые казаки – в душе они за былые порядки, - сказал капитан Громов, - А горцы «Дикой» и степняки Текинского полка до последнего пороли агитаторов, попавших по неведению в их части. Я в своей части тоже приложил руку. Но в пехоте, сами понимаете, комиссары от Временного с солдатскими комитетами возобладали – жизни нам не стало.
- Ещё как мы Вас понимаем, Сидор Евлогиевич, сами пехотинцы, - откликнулся Никандр.
- Вы хотите сказать, господа, что вы за восстановление всех прежних порядков с погонами и «благородиями»? – усмехнулся Вербицкий, - Не подумайте, что у меня не болит душа за Родину и навязываемый сепаратный мир: я против него.
- Неужели Вы не понимаете, прапорщик, что в такой момент истории все эти армейские реформы никак не позволительны? И не важно хороши ли они, – строго спросил Фельдман.
- Да, но дальше с «благородиями» было тоже невмоготу.
- Это для вас, левонастроенных. А для народа всё это оставалось естественным. В мирное время могли бы потом и изменить, но безболезненно, - сказал Истомин.
- Простите, прапорщик, но если Вы из тех самых прапорщиков, то не стану даже и пить с Вами, - отвернулся от него вполоборота Громов.
- Думаете, что стану Вас за это вызывать на дуэль? Ошибаетесь, - с гримасой презрения бросил Константин.
- За Государя нашего и реставрацию монархии, господа! – демонстративно игнорируя выпад прапорщика, провозгласил Сидор Громов. Он поднял рюмку с водкой и всем стало заметно, что левая кисть его в чёрной перчатке держит сосуд как-то неуклюже. Когда же рюмка взлетела ещё выше, стало очевидным, что левая кисть капитана искусственная. Все офицеры встали, не позволяя себе оставаться на местах в ходе такого тоста. Не пошевелился только Вербицкий. «Похоже, что и тот штабс-ротмистр с нами. Но уж больно холёный, смазливенький, что ли...» - подумал о поднявшемся Блудове Аркадий – «А капитан Громов и в свои за шестьдесят бросится с нами на освобождение Царской семьи!»
- Только Император наш и был русским правителем, но не эти узурпаторы. Всё, что не сделают – во имя чего-то далёкого от русской идеи, - заявил Истомин, опрокинув рюмку, - Не любит Николай Александрович даже и Петра Великого и считает его реформы неоправданно жестокими, в какой-то мере антирусскими.
- Так можно далеко зайти, Любомир Вячеславович, договориться, что и Столыпинские реформы были ни к чему, разрушали глубоко русскую общину и так далее, - отмахнулся штабс-капитан Межецкий, - Как бы мне не было жаль общину, она не вписывается в новый виток развития, диктуемого алчными соседями, а потому Столыпина я одобряю.
- Вот именно, что не одни тевтонцы – те самые «алчные соседи», не только «фрицы» с их тяжёлой артиллерией, но и «томми» с их танками рады в любой момент повернуть их на нас, - вставил Громов, - А спасти нас сейчас, народ и саму государственность, мог бы лишь самодержец, за которым пошло бы большинство крестьян.
- За реставрацию, стало быть? – вмешался вдруг какой-то штатский лет сорока, но в гимнастёрке, сапогах, крепкого вида, с щёткой густых усов под мясистым носом. Он рассмеялся, - Да никакое крестьянство вам уже не поверит, господа ретрограды. Поздно уж кулаками махать.
- Вы что, на грубость нарываетесь, сударь? – спросил Кирилл ледяным тоном.
- И не думаю. Верю в то, что самого упрямого, если он душой не болен, можно убедить в разумном, - глянул незнакомец из-под насупленных рыжеватых бровей.
- Мне представляются Ваши речи непозволительно вызывающими. Во всяком случае, для офицеров, - насупился есаул Охотин, - Ваше имя, сударь?
- Сергей Дмитриевич Мысловский-Мстиславский , член партии эсеров с четвёртого года, участник революций пятого и нынешнего года! Член ЦК Всероссийского офицерского союза, – гордо откликнулся высокий по-офицерски подтянутый человек.
- Положим, сейчас заявлять себя эсером особого мужества не требует. А вот мы, как Вы изволили слышать – монархисты. Можете заявить куда следует и может нас призовут, наконец, к «порядку», - с улыбкой произнёс Дмитрий Фельдман, которого особенно раздражил последний титул – «Член ЦК».
- Вы заменили слово «донести» на «заявить», штаб-ротмистр, а за это и я бы мог вызвать Вас на поединок, - резко бросил Сергей Мысловский, - Вы этого добиваетесь? Мы, эсеры, не из пугливых и умеем стрелять не хуже вас, кадровых!
- Разрешите пожать Вам руку, Сергей Дмитриевич , - поднялся вдруг Вербицкий, - Наслышан о Вас и рад встрече, эсер Константин Вербицкий.
Они обменялись крепким рукопожатием.
- Позвольте вмешаться, господа. Думаю, что вызов будет неуместен, поскольку по нынешним временам, господин Мысловский-Мстиславский повёл себя достойно для члена такой партии, - отчётливо прорезал зависшую тишину пред бурей голос Истомина, - Достоверно знаю, что господин эсер был направлен в Царское для надзора за Царской семьёй, но отказался от такой постыдной обязанности и, не исключаю, что в ущерб своей карьере.
- Неизвестно, что за этим стоит, - многозначительно заметил Охотин.
- Да, я отказался от должности комиссара по надзору и содержанию под стражей членов Императорской фамилии, - сухо произнёс Сергей, - Но боюсь разочаровать Вас, господин поручик: я был послан в Царское Петроградским советом, как человек известный им решительностью, с целью перехватить Романова в руки Совета и – сразу в Петропавловскую.
Всех присутствующих поразили эти слова и в офицерском углу зависла гнетущая тишина.
- Месть феодала захудалого рода, - неожиданно насмешливо произнёс Палей.
- Не Вам тут язык распускать, юнец! – вскинул свирепый взгляд на поручика Мысловский.
- И тогда настал Ваш звёздный час. Но что-то помешало, - продолжал насмехаться Палей.
- А что уж тут: из рук одних тюремщиков в другие. Много ли тут надо отваги? – презрительно прищурился Ртищев.
- Временное правительство представило для охраны Николая целую вооружённую толпу. Я же был практически один. Сопровождающих меня даже не пустили во дворец. И не Вам судить, гвардии поручик из благополучного семейства, - по тону Мысловского угадывалось, что неожиданность, бравада его натиска уже утеряны.
- Позвольте спросить: так что Вам помешало захватить царя в руки Совета? – спросил капитан Сидор Громов.
- Сначала невозможность реального осуществления: меня даже не желали допустить увидеть царя. Потом я настоял на этом и оказался рядом с Романовым. И лишь тогда, унизив его своим не приветствием, а я был в военной форме, я понял насколько жалок этот человек, беспомощен. А ведь я даже готов был убить его, если не удаётся захватить. Но, разочаровавшись в нём, ушёл оттуда прочь.
- А может, всё же испугались? – тихо спросил Аркадий.
- Кого? Этих жалких «временных» солдатиков? Да наши матросики-большевички смели бы всю ту охрану дворца в минуту.
- Нет, взгляда Государева испугались. Вот, что я имел в виду.
- Какой вздор, - явно смутился Мысловский, кашлянув в кулак, избегая встречаться с Охотиным глазами.
- А за непозволительные слова в адрес нашего самодержца я вызываю Вас...
- Прекратите, есаул! – возмутился Истомин, - Позволю себе такое замечание в качестве старшего по возрасту. Вы не имеете праву подвергать себя никчемному риску в свете наших совместных планов. Всё это пустое и не стоит и выеденного яйца. Прошу и Вас, господин Мысловский, прекратить провоцировать наших горячих офицеров. Добром это ни для кого не кончится.
- Хорошо. Уговорили. Если всё остаётся так же – раскланиваюсь, - улыбнулся Мысловский.
- И слава Богу, - миролюбиво сказал Блудов, - Прощайте, сударь. Так, выпьем за реставрацию! – добавил, с вызовом глядя в глаза Мысловскому-Мстиславскому.
- Ура! – слабым голосом и неуверенным тоном поддержал Крашенинников, стряхивая перхоть со своей забавной чёлки.
- Александр Ильич, так Вы тоже с нами? – несколько удивлённо спросил Истомин.
- А как же? Мы, драгуны, блюдём честь своего мундира.
Аркадий, вдохновлённый шестидесятилетним героем – георгиевским кавалером, мысленно составлял список участников заветного отряда по освобождению Царской семьи. «Так... Имеются у нас тут и георгиевские кавалеры – Межецкий и Фельдман те же. Гарулин пойдёт с нами даже, если он и не очень проникнут чисто русским чувством православного самодержца. Пойдёт из чести офицерской. Помимо девяти человек из присутствующих здесь (насчёт штабс-ротмистра Блудова я пока не уверен – непонятный какой-то...), очень хочется разыскать и Ярцева, и Кунаковскова, и деда Мокея с парой казачков. Да как их найдёшь в нынешнем хаосе? Старейший друг Бородин слишком поглощён спасением семьи... Конечно же, четверых из своих братьев... Но тоже уже не холостяки... Стародворский с Дорофеевым уже ни на что не годятся. Крашенинников вызывает сомнения своей непоследовательностью. Увы, много в отряд не набирается...»
Вербицкий встал и медленно, но уверенно направился прочь из ресторана, что-то ворча себе под нос. Но, встретившись взглядом с сидящей неподалёку Аглаей, он задержал движение и застыл посреди зала с беспомощным видом. Аглаю уже ласкали взгляды и подошедших недавно, присоединившихся к столам богемы, Гурджиева со Сновидовым, - с колесом закрученными усами, но и взгляд Мысловского. Георгий Гурджиев всё метался между Аглаей, ставшей неприступно-холодной, и Саломеей. Но когда гордая дочь грузинского князя услышала, что он – армянин, она перестала обращать на загадочного Гурджиева малейшее внимание.
- О, наш Калиостро! Джузеппе Бальзамо собственной персоной! – воскликнул Маковский при виде Гурджиева, - Обратите внимание, дамы и господа, на этого незаурядного человека с лицом индийского раджи или арабского шейха! Скоро он прогремит на весь свет!
- Полноте, Сергей Константинович, что за вздор, к чему это? - отвечал Георгий Иванович.
- Мы слышали, что Вы – основатель нового учения, господин Гурджиев, - обратился к нему Юрочка Дьяконов, - Не могли бы Вы обрисовать вкратце его суть?
- Всё очень просто, молодой человек, - загадочно улыбнулся Георгий, - Человечество забывает учителей-пророков древности и, по этой причине, последние столетия, неуклонно деградирует. Я лишь скромно надеюсь остановить этот процесс. Всё зависит от нас самих. В истории бывают периоды, когда массы народа начинают непоправимо уничтожать и разрушать всё то, что создавалось тысячелетиями культуры. Такие периоды совпадают с началом упадка цивилизаций и с геологическими катаклизмами, изменениями климата. Накопленные веками знания становятся никому не нужными и просто непонятными. И Россия сейчас на пороге такого периода. Чтобы не потерять знания окончательно, его бережно собирают и прячут от толпы избранные. Такое случалось уже не раз. Надо бы и нам вовремя сделать это.
- Как всё мрачно, господин Гурджиев! – с трагической отрешённостью в голосе заявила Ахматова, - Наверное, уже поздно. Мне думается так.
- Следует надеяться на лучшее, сударыня, - ровным тоном ответил таинственный человек и его пронзительный тёмный взор встретился с синевой омута ахматовских глаз.
В это время всех привлёк громкий голос с явным иностранным акцентом.
- Милости просим, месье Рид! Очень Вам рады! – быстро заговорил Чулков по-французски.
- О, да! Ви тодже здэс, господэн Чьюлков! Рад, рад, - широко улыбался тёмноволосый молодой человек, закидывая назад длинные прямые волосы, расплываясь в нерусской улыбке под широким рыхлым носом.
- Расскажите, пожалуйста о себе, мистер Рид, - неожиданно оживилась сонливая Аглая.
- Зовите мнэ просто Джон, очароватэлный дама, а лучше – Джек , - расплылся журналист в широкой улыбке, жуя гусиную зубочистку. Его высокий лоб заставлял думать о высоких интеллектуальных способностях его обладателя, но в глубоко посаженных каре-зелёных глазах таилась смутно распознаваемая неуверенность в себе.
- Плиз, Джон.
- Учился стать джорналист... Простите, - он перешёл на французский, - Жил в Гринвич Вилидж. Место удивительное. Там собрались все: апологеты евгеники, феминисты, фрейдисты, социалисты, пролетариат – кто угодно и каждый имел своё особое мнение. Интересно, что для всех было оскорблением сказать «буржуазная свинья». Так и жил. Общался с проститутками, грузчиками в порту, бывал на праздниках гангстеров. Потом очутился в Мексике, где шло восстание пеонов. Дружил с самим Панчо Вильо.
- Великолепно! Вы – американец, а как хорошо всё понимаете, чувствуете! Вы давно здесь?
42. Только мэсац мы с жэной здэс. Я лублу революция. Давно мой дьядья Рэй рассказывать мнэ интерэсный страшный история о революция. Я из богатье фамилия. Но потом я пониэл, что правда на сторона рабочие. Русский еда – самий вкюсний.
- Хэй, мистер корреспондент журнала «Мэссиз», - из тёмного угла появился Жирнов, - что-то Вы сегодня к богеме примкнули. А мы там - в уголке. Вы уж лучше опять к нам присоединяйтесь. Такие люди как Вы и Альберт Уильямс нам нужны. То самое будущее за нами, за народом.
- Гдэ-то я Ви видел, господын...
- В Петроградском совете на днях.
- О, да! Вспоминат!
- Вы нам уж больно потешно там изобразили метания Керенского и бегемотью стать господина Родзянки.
- Да, Керенскы – смэшно! Родзьянкя – ха-ха-ха!
- Ах, Джон, как это очаровательно! – воскликнула Аглая со свойственной ей, когда надо, экзальтацией.
- Вы, сударыня, нашего гостя не смущайте, будьте добры. У него тут иные задачи, - осклабился Жирнов, пахнув вчерашним чесноком в нос зеленоокой, и, подхватив Рида под локоть, поволок его в «крайне левый угол».
- Каковы нравы нынешних левых! Неслыханно! – раздавалось приглушенное шушуканье.
- Всё верно: такие играют в бильярд по-крупному. Вот увидите: большевики и заберут себе всю власть! Обладают хваткой, не то что те.
- Если возьмут большевики власть, то только в столице. Бородачи в лаптях, оборах, да посконных азямах их не поддержат – власть их в одночасье и рухнет. Ну с какой стати они инородцев поддерживать станут?
- Хэй, мистер корреспондент журнала «Мэссиз», - из тёмного угла появился Жирнов, - что-то Вы сегодня к богеме примкнули. А мы там - в уголке. Вы уж лучше опять к нам присоединяйтесь. Такие люди как Вы и Альберт Уильямс нам нужны. То самое будущее за нами, за народом.
- Гдэ-то я Ви видел, господын...
- В Петроградском совете на днях.
- О, да! Вспоминат!
- Вы нам уж больно потешно там изобразили метания Керенского и бегемотью стать господина Родзянки.
- Да, Керенскы – смэшно! Родзьянкя – ха-ха-ха!
- Ах, Джон, как это очаровательно! – воскликнула Аглая со свойственной ей, когда надо, экзальтацией.
- Вы, сударыня, нашего гостя не смущайте, будьте добры. У него тут иные задачи, - осклабился Жирнов, пахнув вчерашним чесноком в нос зеленоокой, и, подхватив Рида под локоть, поволок его в «крайне левый угол».
- Похоже, что там – в тёмном уголке, какие-то заговоры с чужеземцами плетут. Не иначе – «миры сепаратные», - усмехнулся Межецкий.
- Да... И молятся в том уголке не за «дарование России внутреннего мира », - брезгливо бросил Бехтеев.
- Заметьте, что и эсер тот шибко горделивый тоже там оказался, - добавил Истомин.
- На ближайших бы фонарях всю эту компанию бы и вздёрнуть, - вздохнул Громов.
- И Вы глубоко правы, капитан, - поморщился Бехтеев, - Руки только пачкать не хочется.
- А ведь армия уже не способна ни на что, воцарись хоть крепкий мир внутренний, - зло высказался вдруг Дорофеев, автоматически покосившись на Настасью.
- Получается что-то не так: в первый год войны не клеилось из-за технического отставания плюс косности командования, во второй ещё и от нехватки снарядов, а теперь мы всё на внутренние неурядицы валим, - сказал Трубецкой с остановившимся взглядом.
- В самом деле: продолжаем бомбы руками расшвыривать, в то время как союзники с немцами уже приспособления используют , - рассеянно добавил Стародворский.
- А «Фоккер Д-7» так уж ловко летает, что и сбить слабо, - бросил Трубецкой, - Потому всё и рушится, что слишком алчны были мои родственники, князья, всю историю нашу.
- А вот позвольте с Вами не согласиться, Ваше Сиятельство, - с непроницаемым выражением лица сказал Громов, - Всё, что Вы сейчас сказали – плоды новейшей пропаганды, которая, в самом деле, часто с самого верха и шла. Я хочу сказать, что ваши родственники, князья то бишь, были неправы в этом, а то, что алчны слишком, так то не всем же свойственно было. Алчных и мужиков хватает. Я-то знаю, сам из народа. Только деньги и волю им дай. А вот разговорами такими о Государе да Распутине князья страну и довели.
- Возможно Вы и правы, господин капитан... Прошу Вас, не обращайтесь ко мне по титулу. Не время, да и молод я слишком. Но беда и в том, что всегда мы в хвосте у Западной Европы плетёмся. Отстаём технически. Как не верти. В войну без их подачек тоже не тянем.
- Как они без наших жертв. Без нашей отваги Париж бы уж с четырнадцатого йодли пел, - вставил Межецкий.
- Что говорить? Живём мы своей, непохожей на соседей жизнью, пусть даже и поскромнее, но главное - достойно. Так и думал весь народ ещё при Александре Третьем. И вера отцов наших поправеднее получается. Государь наш посильнее прочих, а без Него и земля русская оскудела вовсе. Без самодержца порядку на земле нашей не видать. Царь Сан Саныч знал своё дело лучше любого и мир сохранял. Покуда в сердце народа нашего Царь был, в душе - Бог, никакая внешняя напасть нам была не страшна. Николай Александрович тоже шёл с добром к народу, но воли городским многовато дал. А последние годы, что с цепи сорвались: хают всё, что только можно, оплёвывают. Пошалили шалуны и будет. В Смутное-то время казаковали многие, резвились, жгли да резали, а ныне всё больше жидовствуют. Тогда как бы свои, хотя и разбойники, но веру не трогали, а что сейчас вокруг творится? Над верой отцов каждый, кому не лень, готов надругаться и сами её забываем, - не спеша, с расстановкой, говорил Сидор Евлогиевич, - А главное сейчас, господа, большевиков, сволочь продавшуюся, остановить срочно надобно! Отец мой – крестьянин, а большевики – никакой не народ!
Последние слова капитан буквально выкрикнул на весь зал и с вызовом обратил взгляд в дальний тёмный угол.
- Николай Александрович не отрекался ни от самодержавия, ни от Державы и лишь после отказа от престола брата передал царство Сыну. То есть, господа, Государя отстранили злонамеренно, путём заговора, а потому нам следует... – подхватил мысль Охотин.
- Осторожнее, Аркадий Гордеевич, в смрадном углу воцарилось оживление. Похоже, что наш вызов принят, - остановил его Ртищев.
- Ваше время прошло, офицерики! – крикнул оттуда кто-то с молодым задором, - Поубавь звуку! – гаркнул на скрипача, терзающего души.
- За такие грязные словечки можно до зуботычины договориться, - отозвался Громов.
- Тебя, старика увечного, трогать не будем. Мы, большевики, не такие. А молодых петушков в миг отседа вышвырнем, - прозвучал тот же голос.
- Словно гнилостью пахнуло из того угла, - бросил Аркадий.
Офицеры терялись в таких случаях куда больше, чем под взрывами самых тяжёлых германских снарядов, или зарядов с газами, от которых выпучивает глаза и смерть застаёт тебя с не самым привлекательным выражением лица. Неприкосновенность личности офицера, его тела от поругания, осквернения ударом крепко связана с самым святым для присутствующих за столом - офицерской честью.
- Давай, вперёд, циммервальд паршивый. Только стариком пока ещё себя не считаю, - ответил капитан Громов.
- Что же, попробуйте. Вас там хватает, - бросил сквозь зубы есаул Охотин.
- За «циммервальд» ты ещё поплачешь, - зло крикнул рослый малый в рабочей кепке с цигаркой в зубах, который встал и шагнул вперёд из сумрака, - Я пороху понюхал не меньше твоего, сатрап. Кровь пролил в первый год войны и потому на заводе оказался. А я и не за мир с немцем. Яго добить надо. Но и вас, гадов, кровопийц, тоже.
- Ты мне линию не сбивай, Прокофий, я тебе покажу «циммервальд», - подскочил к рабочему Жирнов и потянул его на прежнее место, - Не смыслишь в политике, так не лезь!
Офицеры облегчённо вздохнули. Кулачных выяснений хотелось меньше всего, а стрелять в них тоже не привлекало. Не германец же, не враг лютый... Из тёмного угла выполз коренастый тип с животиком и обилием тёмной растительности на голове вплоть до ушей и ноздрей, который с упоением попытался зачитать перед всеми отрывок из газеты, явно стараясь досадить офицерским столам:
- Дамы и господа! На этих страницах напечатан доклад-беседа на тему «Николай-Последний, или Лже-Романов». Я сам изволил, как говориться, приложить своё перо. Позвольте вам зачитать...
Дружным ответом офицерских столов стал нарастающий шум и гам: стучали по столам, посуде, свистели, а кто-то в сердцах разбил о пол рюмку. Сконфуженный толстяк ретировался. К Дорофееву подошёл метрдотель с холодным, чванливым взглядом и заявил:
- В имперской России было в году две даты, когда бесшабашность и хмель пользовались в глазах общества и блюстителей порядка уважением . В России Керенского так долго продолжаться не будет, господа! Довольно! А за битьё посуды вы обязаны расплатиться!
- Заплатим, заплатим, милейший, - отмахнулся от него Амвросий, - А пока избавьте нас от Вашей кислой физиономии. И без Вас тошно.
- Читайте до чего мы дожили, господа, - сказал вдруг Истомин, роясь в какой-то газетёнке, - «Товарищи солдаты! Некоторые из вас имеют золотые и серебряные медали, полученные в награду от прежнего правительства. В будущем всякие медали и знаки вероятно будут отменены, так как награда каждого гражданина в сознании долга. Все эти медали драгоценного металла нужны теперь на усиление революционной мощи. Предлагаю сдавать их. Советы Депутатов укажут куда». Дальше идти некуда!
- Ишь чего захотели, мерзавцы! – усмехнулся Громов, - Так прям я всех георгиев и поскидал.
На этот раз капитан говорил уже не на весь зал, поскольку никто из офицеров не хотел повторения ситуации близкой к рукоприкладству. Но долго, наступившее было затишье, уже продолжаться не могло. Раздался демонстративно громкий голос, чеканящий каждое слово:
- И на гербе-то царском орёл больше на облезлого петуха смахивает башкой своей трёпанной. Так мы и есть – задиры, а воевать-то не умеем. Немцы – те и есть орлы. И орёл их нормальный, а не двухголовый, - с наглой усмешкой на устах высказался Мысловский-Мстиславский.
- Да, нынче вся эта сволочь и мразь празднует на развалинах самодержавия свой триумф. Ничего. Долго такое продолжаться не может. И Господнему терпению есть конец, - столь же громко ответил есаул Охотин, несказанно обрадовавшийся тому, что вызов бросает не какой-то рабочий, может и стрелять не умеющий, а этот тип с дворянской фамилией.
- Это Вы, сударь, в мой адрес позволили себе такое? – огрызнулся Мысловский.
- Если Вам так угодно, то воспринимайте мои слова в свой адрес, хотя они равно распространяются на всех, сидящих рядом с Вами, - вежливо до дерзости объяснил Аркадий.
Зависла пауза, в ходе которой Мысловский был уже готов бросить офицеру вызов, но тут разгорелась ссора с руганью в рядах сборища тёмного угла. По отдельным выкрикам, слышным всем в зале, стало ясным, что тот нахальный рабочий, что-то не поделил с Жирновым, который претендовал верховодить всей братией.
- Мы ещё разберёмся с тобой, Сальников, на собрании! – прикрикнул на него Жирнов.
- Да никакой ты, на ... не большевик! Яврей ты! – гаркнул от души боевитый пролетарий.
- Не абсурд ли, – обратился к своим Бехтеев, - что простой народ так уверовал, что большевики хорошие, а значит – не евреи?
В этот миг широченный в плечах квадратный матрос схватил рабочего в охапку, вытащил на своих ручищах за дверь и швырнул на улицу.
- Кистень те, Макарка, в руку! – одобрительно кричал кто-то матросу.
- В стане врага разгорелась вражда. Не так уж худо, - усмехнулся Истомин, - А вот ещё: «Воззвание Горького: «Беречь дворцы, это чудо народное, сделанное под гнётом деспотизма...» Кругом не меньшее лицемерие и славословие, чем в любые иные времена. К тому же, в отличие от былых – разрушительное для государства. И это они называют «торжеством демократии, голосом разума». Ещё перлы из речи Милюкова: «До сих пор Россия была единственным тёмным пятном во всей противогерманской коалиции, она тяготела мёртвым весом над державами Согласия. Но теперь, наконец, мы можем не стыдиться самих себя и выступать с сознанием своего достоинства. Теперь никто не может сомневаться в нашей искренности. Мы получили право обсуждать высшие освободительные цели войны. Да, вот вам поразительный признак перемены. Вот только сейчас, утром, я получил телеграмму от человека, который был известен как злейший враг России, - от американского банкира Якоба Шиффа. Он пишет, я позволю себе зачитать: «Я всегда был врагом русского тиранического самодержавия, безжалостно преследовавшего моих единоверцев. Но теперь позвольте мне приветствовать русский народ с великим делом, которое он так чудесно совершил. Позвольте пожелать вам и вашим коллегам в новом правительстве — полного успеха». Продажные мерзавцы! Или вот: «В Феодосии снялась с работ часть военнопленных и предъявила ряд требований, среди них: требуют женщин для сожительства». И готовы расшибиться, чтобы не ударить в грязь лицом перед Европой. А как они наших пленных содержат? Из выступления в Петроградской городской думе: «Бывшего императора Николая II держат изолированным, чтобы он не выдал наших государственных тайн Германии». Подонки!
- Ви мнэ надоэли, Джирнов! – раздалось вдруг из дальнего угла, а когда Аркадий поднял отяжелевший от вина взгляд, Джон Рид уже выходил из ресторана.
Вновь заиграла музыка и Кирилл заметил, что его кузина танцует с штабс-ротмистром Блудовым. Этот тип чем-то не нравился Ртищеву, но чем именно он никак не мог раскусить. Судя по любезному выражению лица Настасьи и бесконечному шевелению губ обоих, они нашли общий язык. Тут Кирилл поймал навязчивый шальной взгляд странных глаз поэта Кузмина и поморщился: «Пренеприятный тип». «Какой красавчик!» - видимо думал Михаил Кузмин – «Как жаль, что он офицер». После вальса Настасья поймала себя на мысли, что этот офицер очень хорошо воспитан, начитан и даже мил... Константин Вербицкий всё пытался заговорить с Анной Ахматовой, он понял, что все эти богемные дамы не слишком жалуют людей в униформе. Их время прошло... В расстроенных чувствах, злой на поэтессу прапорщик вернулся к офицерскому столу и опорожнил полную рюмку водки.
- И что? Воображает, что она такая же красавица, как сестра гвардии поручика, если не больше. А сама? – обращался Вербицкий неизвестно к кому, а скорее всего к себе, - Сам по себе длинный овал лица с выраженным подбородком хорошо бы, да только губки её подгуляли - тонкие и словно немного провалившиеся, как у старухи. Нос её будто сломанный. Глаза, если и красивые, то взгляд зачастую с глупым выражением. А фигура изящна, но такой тип свойственен истеричкам. Но главное, что позерство её явно бросается в глаза.
Настасья невольно прислушалась и устыдилась того, что ей стало приятно от злобной характеристики прославленной поэтессы, которая не потрудилась признать её в толпе. «А может это всё ещё ревность её к бывшему мужу? Впрочем, официально и не бывшему, а существующему». Гарулин пристально с недовольством посмотрел на эсера. Но Кайхан уже полностью «переключился» на Андроникову, а потому с ходу простил прапорщику грубый отзыв об Ахматовой. Но тут прозвучал приглушенный голос Иннокентия:
- Потрудитесь извиниться за сказанные Вами слова, господин прапорщик!
- Опять Вы, юноша? И что Вам от меня надо? Что за бред? Какое Ваше дело?
- Вы изволили оскорбить поэтессу Анну Ахматову. И Вы ответите мне за это! - ледяной тон инфантильного, на вид прыщавого в свои двадцать семь унтера, вызывали невольную улыбку.
- Господа, не лучше бы вам обоим повежливее, - строго сказал Истомин, - В наше время нельзя размениваться по мелочам. Нам нужны люди верные престолу!
- Простите, господин Истомин, но дело зашло слишком далеко! – возразил Иннокентий.
- Отстаньте от меня! – зло рыкнул Вербицкий, не воспринимающий серьёзно этого «подростка воробьиного облика», бывшего младше него, - крепкого упитанного мужчины, всего на четыре года, - Идите обнимайтесь со своей поэтессой. Да только не воспримет она Вас, как мужчину, как я не могу представить противником у барьера.
Внезапно рука Иконникова со звоном обрушилась на щёку прапорщика.
- Я категорически возражаю против того, чтобы подвергать риску жизнь нашего славного унтер-офицера и соратника! Прошу никому не соглашаться быть его секундантом! – тут же заявил Нил Капитоныч, - Очень прошу! А Вы должны извиниться за слова, прапорщик, а Вы – за удар, унтер-офицер!
- Раз так, щенок, то вызов твой принят, - огрызнулся красный как рак Константин, - Пиши мамочке прощальное письмо, допрыгался.
- Прекратите оскорбления недостойные звания офицера, сударь, - жёстко сказал Ртищев.
- Дело сделано, и никто ни за что извиняться, конечно же, не станет, - отмахнулся Охотин.
- Не место за офицерским столом унтеру! – рассвирепел Вербицкий.
- Как и эсеру, - улыбнулся Охотин, глядя прямо в глаза прапорщику.
- Господин есаул, позвольте мне вызвать и Вас, - дёргая щекой от волнения, выпалил Константин.
- К Вашим услугам, прапорщик, - зло улыбнулся Аркадий, - Но только по праву старшего по званию, требую первенство выстрела!
- Ну уж нет! Сначала я уложу этого щенка, а то, не дай Бог, Вы мне не позволите его наказать своим успешным выстрелом, есаул.
- Вы уж постарайтесь в меня попасть, прапорщик. Если Вы станете настаивать на удовлетворении унтер-офицера до меня, то мне придётся усугубить оскорбления, чего бы не хотелось, а затем потребовать «стреляться через платок» . Так что давайте, я буду первым, а господин унтер-офицер мне уступит, не так ли? Что Вы, Иконников, смотрите на меня словно гвельф на гибеллина?
Послышался одобрительный гул голосов и вопль возмущённого унтера:
- Ни за что, Ваше Высокоблагородие! Я был первым! Никогда не отдам никому первенство своего выстрела!
- Простите, унтер, но Вы ещё не офицер и обязаны уважать тонкости выяснений отношений между офицерами, - отрезал Аркадий.
- В таком случае, господин есаул, мне придётся вызвать и Вас! – покраснел пуще прежнего Иннокентий, нервно глотая слюну.
- Прекратите превращать сатисфакцию в фарс, постыдитесь, молодой человек! – сурово вставил Дмитрий Фельдман, - Готов стать секундантом господ есаула и прапорщика, а в случае успеха последнего и секундантом господина унтер-офицера!
- Также готов согласиться выступить в качестве секунданта моего друга, - с напряжением в голосе проговорил Кирилл.
- Вы слышите, что там творится, - донеслось до слуха Настасьи, - И всё из-за неё, замужней дамы! Неслыханно! – кто-то из богемы проходил совсем близко, прислушиваясь.
- Решено! – громко сказал Дорофеев, - К вашим услугам в качестве секунданта и я.
Вызвались быть секундантами буквально все присутствующие офицеры.
- Закон о дуэлях 1894 года не слишком-то вписывается в русское законодательство, - стал живо рассуждать словоохотливый Истомин, желавший также прекратить всякие попытки сопротивления унтера, не давая ему вставить и слова, - Обсуждение закона вызвало много возражений в печати, в плане его «жестокости и несоответствия нормам цивилизованного общества». Вопреки всему закон был сочувственно встречен офицерским корпусом, потому что он ставил понятие офицерской чести на особую высоту и подчёркивал исключительность офицера в обществе. Государь-Миротворец знал, что делает. Задолго до 94 года офицерские дуэли сурово карались. Могли быть применены наказания вплоть до казни. Но ведь такая травля, согласитесь, положение совершенно ненормальное. Конечно, переборщили в своё время наши петухи-офицеры – и это можно понять. Лишь в Германии к концу века ещё были законы, допускающие дуэли. На смене столетий жизненный уровень нашего офицера заметно упал и престиж профессии военного пошатнулся. Надо было что-то делать и сама возможность поплатиться жизнью за нанесение офицеру оскорбления сыграла немалую роль в деле поддержания чувства собственного достоинства и уважения со стороны других. Появились «Правила о порядке разбирательства ссор в офицерской среде», по которым суд общества офицеров имел право назначить поединок, отказаться от которого можно было лишь выйдя в отставку. Правила не отменяли уголовную ответственность за поединок, а только сулили помилование тем, кто будет стреляться «согласно Высочайше установленного порядка». Не могу не согласиться, что поединки нужны, но наша же обязанность удерживать товарищей от них до последнего.
- Полностью с Вами согласен, Нил Капитонович, - поддержал Сидор Евлогиевич.
- Без дуэлей мы вымрем скорее, - вставил Дорофеев.
- Просто без них не станет и нашей чести, - усилил Гарулин.
- В этом зале должно было что-то случиться. К тому всё шло, - печально проронила Настасья, - Господа офицеры забывают, что жизнь их принадлежит Богу, и никто не вправе ей распоряжаться - ни чужой, ни своей. Как могут называть себя истинными христианами люди, которые возлюбили прежде славу человеческую, нежели Божию ?
В это время мимо Ртищевой продефилировала Аглая, которая ей очаровательно улыбнулась, окинув небрежным взглядом её скромное, чуть вышедшее из моды, платье. Настасья смутно ощутила это, но нисколько не смутилась, помня, что в самых высших кругах особенно дорогие и модные платья свидетельствуют о том, что обладательница их из выскочек.
Центр внимания присутствующих в зале уже сместился к кучке увлечённых высказываниями профессора Сновидова.
- Индра - божественный воин. В своей золотой колеснице он проезжает по небу, извергая гром и молнию, олицетворяя могущество атмосферической жизни в великой воздушной прозрачности пространств. А что касается Агни и Сомы, то они заключают в себе два основных женских начала Вселенной. Агни – вечно мужественное, творческий Разум, чистый Дух, а Сома – вечно-женственное, Душа мира, - лоно всех миров, видимых и невидимых для телесных очей. А совершенное соединение этих двух сущностей и даёт величайшую сущность самого Бога. Веды же делают из космогонического акта непрестанное жертвоприношение. Чтобы произвести всё сущее, Высочайшая сущность приносит в жертву Себя, - самовлюблённо улыбаясь, вещал Сновидов.
- Вы просто заворожили меня одним упоминанием всех этих чарующих имён, Ардальон Иванович, - просияла Аглая.
- Поразительно! – восклицали прочие благодарные слушательницы.
- Изучение буддизма и прочих дальневосточных систем не менее интересно, дамы и господа. Конфуцианство, в отличие от даосизма, очень приземлённая философская система, сводящаяся к этическому нормированию поведения в обществе, а резко говоря – навязыванию строгих порядков почитания старших и власть имущих. Дао – пантеизм и почтительность к природе в её вечном изменении. Утончённость живописи и поэзии Китая - от даосизма, а чудовищное разрастание чиновничьего аппарата - от дядюшки Конфуция. Импортированный буддизм ловко сумел впитать в себя обе нативные философии Китая, а потому возымел успех.
- Когда Вы говорите о конфуцианстве и чиновниках, в Вашем голосе проскальзывает нотка брезгливости, не так ли, господин профессор? - вмешался Истомин.
- Не знал, что Вы поклонник Конфуция... – ухмыльнулся Сновидов.
- Вовсе и не поклонник, а всего лишь - государственник. Вижу явную параллель конфуцианства, приведшего к мощи державы Тан, строгой государственности, с тем лучшим что мы имели при Николае Павловиче и Александре Александровиче. Эпоху нынешнюю можно сравнить лишь с династией Сун, пришедшей на смену Тан. Сун породила утончённейшую поэзию, живопись, но не могла уже сдерживать натиск северных кочевников.
- Да Вы знаток истории, сударь!
- Интересуюсь понемногу. Жизнь вынуждает.
- Ваш психиатр, верно, имел в виду венско-цюрихскую школу: Брейера, Фрейда, Юнга? – возобладал над половиной зала громкий голос Гурджиева, - Учение это в большой моде, но меня оно не интересует и многое в нём - преувеличение , как то: природы пола, эдипова комплекса и прочего. Нет, я не углубляюсь в область подсознательного и бессознательного.
- Но Вы, насколько нам известно, практик из этой области? – выдул вопрос из толстых губ трубочкой толстяк с глазами холёного бобра.
- Не совсем так...
- Сам Леонардо да Винчи утверждал, что детородные органы столь уродливы, что род человеческий прекратился бы, если бы люди не впадали в состояние одержимости! – заглушил всех голос Юрочки Дьяконова, спорящего о чём-то с Ходасевичем.
- Молодец, Юруля, так их! – бросил Кузмин самодовольно.
- Всё это, право, вздор, Юрасик, - отмахивался от них Чулков.
- А как можно назвать «прекрасным» этот низкорослый, узкоплечий, широкобедрый пол? На такое способен лишь одурманенный половым побуждением рассудок мужчины! Не стоит тешить себя мыслью, что это не так, - разошёлся Юрик, поймавший одобрительный взгляд Кузмина, - А кроме того, разве женщины имеют склонность к музыке, живописи?
- За что же Вы Блока так любите? - удивилась Ахматова.
- Отвергая род и рождение, Соловьёв вплотную подошёл к новому религиозному сознанию и учению о любви, но не развил их, увы, - гнул свою линию Ходасевич, - Это к тому, что культ вечной женственности, любви к Богу, может выражаться и в конкретной форме любви к Прекрасной Даме. Но не это меня привлекает Соловьёве...
- А меня именно эти мысли занимают в его трудах, - вставил Маковский.
- А ещё недавно пели в нашем полку солдаты: «Наша Матушка-Расея всему свету голова!» - сокрушался Громов, опрокидывая очередную рюмку, - Куда мы катимся?
- Постепенное улучшение русских пород требует работы нескольких поколений, - звучал голос Фельдмана за офицерским столом, - Сумели мы вывести превосходных тяжеловозов, неплохих скакунов, но таких высококачественных, как у британцев не получили. Хотя конезаводы Орловский с Дубровским работают весьма основательно и со знанием дела . Есть у нас и великолепное малочисленное племя гвардейских гигантов. Но малопродуктивны они. Чем берёт наша кавалерия пальму первенства, так это текинской породой, да выносливостью неприметных казачьих коней. Но только кому теперь всё это нужно, когда пулемёт сводит всю красоту войны на нет?
- И чего не хватало нашему солдату? Никогда не думал, что агитаторы совратят его так быстро! – сокрушался о своём Громов, - А ведь начальство многое позволяет, будучи уверенным в том, что рядовой должен по возможности ходить в баню и даже спать с женщиной иной раз. Так нет, всего мало оказалось. Агитаторы надоумили их у нас в полку требовать вина к праздникам. В пику указа царского, что ли? Один распоясавшийся сукин сын мне так и выпалил: «А шо? Для меня каженый день Паска (так и говорил Пас-ка). Пока чрево варит – жри!» Вот и принципы все. Ин вино, как говорят в народе, веритАс.
С лица Крашенинникова, пожиравшего пьяным взором Аглаю, так и не сходило выражение застывшего глуповатого удивления. Глаза Дорофеева со Стародворским всё тяжелели и мутнели. Князь Палей неожиданно для всех распрощался и покинул заведение. Кирилл всё мрачнее косился на штаб-ротмистра Блудова, который очевидно умудрился очаровать его кузину. «Почему не явно более достойный Фельдман, чёрт подери?» - возмущался про себя Ртищев – «Дурёха. Мало ей того полячишки было!» Услышав, что Настасья – родственница Кирилла, Блудов сообразил, что надо изменить манеру поведения на более архаичную, с чем он удачно справился. Да и всё окружение Настасьи свидетельствовало о её тяге к отмирающим идеалам офицерства.
- Миром правит насилие, Настасья Николаевна, а оно выискивает жертвы наугад. Что ждёт нас завтра – одному Господу известно. Вот, и приходится жить сегодняшним днём, особенно нам, офицерам, - вещал Александр Ильич, пытаясь подлить мадерцы в бокал соседки.
- Спасибо, довольно, перехожу на зельтерскую воду, - сказала Ртищева.
- Все мы под контролем Всевышнего и выпьете ли Вы лишний глоток, согласно своему потаённому желанию, или остановитесь, зависит не столько от Вас самой, сколько от Провидения. Вернее, результат выпитого Вами.
- Полноте. Я думаю, что это уж слишком.
- В средневековье произошла определённая эволюция морали. Superbia, гордыня – грех рыцарей, до этого рассматривалась христианством, как мать всех пороков, постепенно уступила первенство avaritia, - сребролюбию. В эпоху Возрождения это уже главный грех, заметьте! Так, выпьем за нас, офицеров, грешащих по-прежнему, как во времена до Реннессанса! А что нам, офицерам-дворянам, деньги?
- Положим, что и тут Вы утрируете: в наше время как без денег?
- Я обобщённо: нам много не надо. В душе нашей жив средневековый институт дерожеанции, то бишь безвозвратной утраты дворянского статуса при занятии делом «неблагородным».
«Эрудицией штабс-ротмистр так и блещит, в отличие от Велепольского. Не дурён собой и что-то в нём есть. Некая изюминка. И что Кирилл всё косится столь мрачно?» - подумала Настасья, которую бросило в краску - «Даже мама и тётушка сказали бы, мол, неплохая пара, всё же отпрыск графов Блудовых ».
- Вижу, Вы уже собираетесь, время позднее. Не могли бы мы встретиться на днях, ну хотя бы в кинематографе «Солей», что в Пассаже на Невском? Довели бы нашу беседу до логического завершения?
- Что, господа офицеры, спеси-то поубавилось? На нас бы раньше цыкнули и всё. А теперь слабо, а? – заглушил всех наглый уже бражный голос из сомнительного угла.
- Слушай мою команду, сволочь! Заткнуться на счёт три, не то - стреляю прицельно! – гаркнул Громов и вытащил из кобуры «наган», - Не за таких как вы, мразь, кровь свою проливал, чтоб не такие у нас в России росли! Порешу глазом не моргну!
Один из сидящих в углу молодых солдат вдруг вскочил и вытянулся в струнку: сказались и кресты, и возраст, и народный облик командующего. «Урод» - пробормотал Жирнов, покосившись на солдатика. Но тут вскочил дюжий матрос и покатился на кривых ногах в сторону капитана с угрожающей гримасой на физиономии гориллы.
- А Вы бы пошли с голыми руками на таких матросиков, Ртищев? – хитровато прищурился Дорофеев, очень щепетильный в вопросах офицерской чести, во всяком случае внешне.
- Ещё шаг и я выбью твои мозги, мерзавец! – ледяным тоном произнёс Громов, звякнув курком в зависшей тишине.
В затихшем зале стал слышен каждый вздох и шуршание платья. Казалось, что матрос тоже проникся значимостью слов капитана и приостановился. Всем стало ясно, что может пролиться кровь. Но тут второй матрос схватился за трёхлинейку, клацая затвором.
- Убери, - тихо проговорил Жирнов, явно упивавшийся своей командной ролью. И тот опустил винтовку.
- Сегодня мы, как более благоразумная и трезвая часть общества уходим, господа офицеры, - продолжил отчётливо Илья Жирнов, - Но мы непременно встретимся.
Настасья ощутила взгляд Жирнова.
- Как и с Вами, сударыня, - с глумливой улыбочкой добавил он, буркнув про себя: «Ещё склонишь свою выю надменную предо мной, сучка. Придёт и твой черёд».
Тёмный душный угол опустел и все облегчённо вздохнули. Скрипач провёл по струнам неуверенно и слишком тихо, но постепенно воцарило былое оживление.
- Ничего, метрдотель после Февраля и не такое видал, переживёт. Никто даже и не стрелял. Дадим ему с лихвой чаевых, - рассмеялся Бехтеев.
- Пора бы и нам расходиться, господа офицеры, - мрачновато прозвучал голос Аркадия.
- Да, конечно. Нам следовало бы беречь силы и не растрачивать их по пустякам. Давайте условимся встретиться в другом месте, чтобы обсудить общее дело, - сурово проговорил Кирилл, - Дело, не терпящее отложений. Судьбы тех людей в руках подлецов.
Настасья бросила последний взгляд на бледное лицо Ахматовой, застывшей с чашкой чёрного кофе и тонкой папироской в руках. Углы губ поэтессы опустились и острые ключицы выпятились под платьем. Взгляд её неподвижен и холоден.
Офицеры щедро расплатились и вышли на улицу все вместе. Вербицкого в ресторане уже не было. Кирилл всем своим поведением показывал Блудову, что он не желает обсуждать при нём очередную встречу и её цели. Настасья вела себя тоже отстранённо, и Алексадр Ильич вынужден был потихоньку отколоться от компании. Дорофеев со Стародворским уже еле шли и их усадили на первого же извозчика возле мехового магазина Лелянова. Очутившись в укромном месте, ротмистр Стародворский трясущейся рукой высыпал из пузырька белый порошок на бумажку и жадно припал к ней ноздрями, судорожно глотая подступавшую к губам слюну. Несмотря на серый дождливый сентябрьский вечер, остальные ещё долго брели вместе по обнажённой осенью ветреной аллее, обсуждая возможности спасения быховских узников. Сергей Крашенинников, похоже, тоже увлёкся этой идеей. Временами под их обувью хрустела шелуха подсолнухов, налузганых дезертирствующей братией. Когда они расставались, Истомин попросил Ртищева не отказывать ему в любезности сопроводить до дома Настасью Николаевну.
- Полагаю, что вместе будет надёжнее. Время такое, что офицерам всё ещё небезопасно расхаживать по столице в одиночку при регалиях. Шёл на днях по Стрелке Васильевского острова, так у Петербургской фондовой биржи ни тебе приставов, ни городовых, ни околоточных. Что хочешь, то и делай. Хоть топором встречных по головушке.
Кирилл не имел ничего против. Они продолжили путь вдоль Невы, неприятно поражаясь отсутствию освещения и безлюдностью вечерней столицы. Успокаивало наличие револьверов в карманах, хотя, по нынешним временам, могло бы оказаться недостаточно и этого.
- Город становится не тем, - грустно проговорил Истомин, - Стало меньше огромных икон и негасимых лампад в нишах Гостиного Двора. Даже голуби в нём повывелись. Стрельбой распуганы?
- Зато цирк Чинизелли не отстаёт от обывателя со своими афишами, Суворинский театр зазывает постановкой Бодлера и даже курорт «Гурзуф» приглашает на отдых. Войны словно и нет. Сумасшествие какое-то, - отозвался Кирилл невесёлым голосом.
- Мостовые столицы обретают всё больше ухабов, а навоза навалено как никогда, - продолжил Любомир Вячеславович.
- Остаётся любоваться прекрасными домами Петербурга. Их-то, надеюсь, громить не станут? – попробовала улыбнуться Настасья.
Недолго оставалось любоваться и подлинными красками града Петра ...
Через день офицеры узнали, что капитан Громов в тот же вечер был убит из револьвера по дороге в гостиницу неподалёку от ресторана.
– Подняли руку на георгиевского кавалера! Разрядили целый барабан из-за угла в спину! В лицо бы не посмели посмотреть ему! Тевтонцы не дострелили, так свои! – возмущался Кирилл, отмеряя шагами дистанцию между дуэлянтами.
– Какие же свои? Эти похуже врага внешнего. Они же предатели, - отвечал фон Фельдман.
- Те самые скоты из тёмного угла и отомстили за подобающий оклик! – резанул Кирилл.
- Нам всем должно быть на похоронах, - сказал Дмитрий Фельдман.
- Безусловно!
Вербицкий растирал руки на холодном ветру: он очень нервничал, не спал полночи и позабыл перчатки, а следовало хорошо ощущать упругость спускового крючка. Хотя трусом себя он никогда не считал, тем не менее, не выдержал и вчера долго тренировался в стрельбе, растратив весь запас личных патронов. Аркадий был поглощён планами по освобождению генералов и почти не думал о предстоящей, через день, дуэли. При этом он был не Бог весть каким стрелком из револьвера, всё больше внимания уделял всегда винтовке. Охотин был как всегда спокоен, подтянут, прям, ловок и точен в движениях. Суетливость движений Вербицкого бросалась в глаза. Иннокентий Иконников стоял с независимо-надменным видом в стороне. В эту ночь он, как и полагалось, всё больше размышлял о бренности бытия, а также написал туманное письмо родителям. Секунданты уже проверяли оружие дуэлянтов.
- Прошу, господа, к барьеру, - громко проговорил барон фон Фельдман.
Было обговорено стреляться с места и по команде, то есть одновременно, на чём настоял Константин, который очень опасался выстрела в воздух со стороны есаула. Это могло бы унизить Вербицкого. Тяжёлый, прямой, но раздражённый взгляд Константина встретился с полными спокойствия очами Аркадия. Оба встали грамотно, боком, прикрыв часть груди и шеи корпусом револьвера. Дмитрий отсчитывал секунды. Первым прозвучал выстрел нервничавшего прапорщика и пуля, посланная им, вырвала с мясом пуговицу на животе мундира Охотина, слегка обожгла ему кожу. Выстрел Аркадия почти слился с первым. Вербицкий покачнулся и мундир его на уровне груди становился всё более алым. Револьвер выпал из рук прапорщика, и он начал оседать. Фельдман успел подбежать и удержать его от падения на политую дождём слякотную тропинку парка.
- Право, мне жаль, - сказал, в наступившей тишине, Аркадий, - Ведь он не пораженец, а честный, по-своему, офицер. А в грядущих боях нам нужны и такие офицеры, пусть хоть эсеры. Нас слишком мало. Надеюсь, что рана не смертельна.
Сокрушённый, униженный, но живой Иконников стремительно зашагал прочь.
40. Жёны и фронтовики
«В новой России готовятся неприемлемые требования к союзникам. Принять их для нас невозможно, и не нужно при вступающей Америке. Надо теперь готовиться к разрыву союза с Россией, и сам разрыв без сантиментов использовать с выгодой - за счёт России же... Мы не должны себя чувствовать в долгу у России. Надо перерешить вопрос об обещанных Проливах и конспиративно искать мира Франции с Турцией».
М. Палеолог
«Я смело утверждаю, что никто не принёс столько вреда России, как А.Ф. Керенский».
М. Родзянко
- А вы знаете, что рассказывают про Крым? Долго там сохранялась прежняя жизнь. Но сейчас и там неспокойно . Из северной Таврии на юг нагрянули банды большевиков! А правительственные силы в Крыму совершенно ничтожны: драгунский полк, укомплектованный преимущественно татарами, да пара офицерских рот, – говорил Любомир Вячеславович, сидя в доме Ртищевых-Оболенских.
Истомин долго не решался прийти к Настасье в гости, но по причине острой ревности к Блудову в тот вечер, не преминул напроситься. Сейчас он сидел как на иголках, ощущая себя под строгим взглядом матери и тётушки Настасьи студентом, если не школьником.
- Мы слышали, что после ареста сына Вдовствующая императрица не желала отдаляться от сына и отказалась уехать из Киева. Но новое правительство предписало всем членам Царской семьи срочно покинуть Киев, - сказала Аполлинария Ртищева-Оболенская за себя и сестру, - Всё рушится. Говорят, что в Лавре уже реже благовестят к вечерням.
- Оно и к лучшему, что все покинули Киев, но и в Крыму стало не легче. У Романовых уже якобы реквизированы все автомобили, изъята личная переписка. Какое хамство! Ворвались с обыском матросы от севастопольского Совета. Наглецы подняли с постели Марию Фёдоровну и переворошили все простыни! Отняли даже Библию Государыни, взятую Ею с собой ещё до замужества из Дании! В Ай-Тодоре Александру Михайловичу угрожали оружием и рылись в его жилище. Эти обыски подчёркивают очередной раз, что Временное правительство не стоит и ломаного гроша. Советы чинят произвол, слушая приказа Петросовета, которому взбрело в голову, что Романовы готовят восстание. К своему разочарованию, никакой ожидаемый радиотелеграф они не обнаружили. Зато, в ходе обысков, случалось и мелкое воровство. Обитатели Ай-Тодора объявлены арестованными без права общения с кем бы то ни было. Двадцать пять отчаянных хамов - солдат и матросов, расположились в усадьбе .
- А мне поведали, что в Крым прибыла знаменитая Брешко-Брешковская - Бабушка русской революции. Керенский якобы предоставил ей императорский поезд и место в Ливадийском двореце. В народе говорят, что она родная дочь Наполеона Бонапарта и московской купчихи. На вокзале толпа, вопила: «Да здравствует Наполеон!» - рассмеялась Настасья, пытаясь разрядить обстановку.
- А что в первопрестольной творится! – продолжил Любомир в самых мрачных тонах, - В Марфо-Мариинскую обитель приехали громилы арестовывать великую княгиню Елизавету Фёдоровну. Она отказалась, заявив: «Я – монахиня. Двенадцать лет живу здесь в обители». Её сотрудницы пожаловались по телефону в Комитет общественных организаций, а там ответили: «Никто не давал распоряжения об аресте» Великая княгиня даже заставила этих громил-милиционеров отстоять молебен, лишь тогда отпустила. По Москве боятся ходить после бегства бутырских уголовников и некормленых подопытных собак из Московского женского медицинского института.
- До нас донеслось, что посол сэр Джордж Бьюкенен пребывает в большом затруднении, - сказала мать Настасьи, - Якобы король и правительство счастливы присоединиться к предложению Временного правительства о предоставлении Государю и Его семье убежища в Англии, но разумеется, если они будут обеспечены необходимым содержанием, и то лишь на время войны . Выясняется, что премьер Ллойд Джордж не мог представить этот переезд иначе, как результат настойчивой просьбы Временного правительства. Но я сильно сомневаюсь, что имеет место столь настойчивая просьба. Подлый Милюков заявил послу, что Временное правительство никак не может обнародовать свою инициативу в таком деликатном вопросе. «Просьба наша должна остаться втайне. Мы находимся под страшной угрозой и нареканиями Совета рабочих депутатов!» Примерно так и заявил. На это Бьюкенен возразил, что и его правительство имеет своих крайних левых, с которыми должно считаться. Что и они не могут взять инициативу на себя. «Примите во внимание, что переезд царя положит косвенную тень также и на французское правительство, как бы тоже в соучастии в попытках реставрации. Будут протесты и там» - добавил посол. Милюков очень попросил посла не контактировать ни с одним из членов сверженной династии. Русский посол в Мадриде князь Кудашев якобы недавно телеграфировал, что и испанское правительство приглашает Государя. Но становится ясным, что всё упирается в страх временщиков перед Советом.
- Негодяи! – воскликнул Любомир, впервые услышавший детали, - То, что керенские хотели отпустить Царскую семью в Англию, я могу поверить, но уж слишком боялись давления Совета, потому и держат Семью под арестом. А Морис Палеолог ничем не лучше британского коллеги. Также сговаривался с Думой в целях свержения самодержавия. Стыдно должно быть – посол всё же. Да ещё, наверное, имел далёким предком маркграфа Монферратского Вильгельма Палеолога, покровителя загадочного Агриппы Неттесгеймского.
- А душка князь Львов якобы подлил масла в огонь, заявив: «А если Чрезвычайная Следственная Комиссия обнаружит тяжёлые государственные преступления, подготовку сепаратного мира, получается, что перед народом должны отвечать мы, а царь окажется за границей?» - добавила Анна.
Истомин никак не мог снять с себя напряжение, краснел и бледнел словно школьник-двоечник. Наконец, он поспешил уйти, ссылаясь на дела. Настасье стало очень грустно и пусто. Она питала к этому человеку очевидную привязанность, как к лучшему другу. Настасья удалилась в свою комнату и стала рассеянно разбирать бумаги. «Ах, почему я не могу полюбить этого замечательного честного, умного и доброго человека? Почему для меня оказался привлекательнее тот Александр Ильич? Наверное, потеющая лысина и тучность Любомира заставляют меня думать о том, что мои годы уж не те, что ко мне сватаются столь почтенного вида мужчины? Это и отталкивает. Глупо... Впрочем, и Александр Ильич куда-то исчез». Спустя пару дней после той вечеринки Настасья получила пламенное послание от Блудова, в котором он высказывал готовность немедля обвенчаться с ней, поскольку ему предстояло надолго отправиться в Туркестан. Ртищева ответила сдержанным письмом, сводящемся к тому, что они знакомы лишь один день и ей странно слышать такие слова. Упомянула и симпатичную ей фрейлину супруги Николая Первого, графиню Антонину Блудову, близкую к славянофильским кругам, одевшую некогда на царский маскарад простонародный «костюм полотёра». В заключении она согласилась увидеться ещё раз, но без всяких обязательств. Получив такой ответ, Блудов разочарованно вздохнул, поняв, что для него важнее обещанный оклад британского офицера, чем красавица-жена, обременённая к тому же привязанностью к своей стране. Усилием воли Александр заставил свои руки разорвать письмо Ртищевой: «Тем хуже для тебя, упрямая гордячка. А ведь могло бы статься слияние старейшего рода с молодым, но графским. И не важно, что я - незаконный отпрыск. В наше время кто проверять станет? А к таковым титулам ещё бы и посвящение в британское рыцарство за особые заслуги добавилось; вилла с камином и газоном, лакей, автомобиль. Единая вселенская империя...» Неожиданно Настасья наткнулась на забытый в суете листок с выписками Аглаи, который та подсунула ей в последний раз ещё в Лазарете. То был конспект статьи некоей Александры Коллонтай: «В мире выковалась Новая Женщина - с новым психологическим складом, с новыми запросами, новыми эмоциями, самостоятельная, внутренне-свободная женщина, с самоценным внутренним миром, живущая интересами общечеловека. Она перестает быть простым отражением мужчины. Это уже не «чистые» девушки, роман которых обрывался с благополучным замужеством, это и не жёны, страдающие от измены мужа, это - не прежние ревнивые самки, они сами уходят хоть от мужа, хоть от любовника, даже и став матерями. Они по-иному воспринимают мир. В их нелицемерных переживаниях сокрыта этика более совершенная, чем пассивная добродетель пушкинской Татьяны, трусливая мораль тургеневской Лизы или, уж конечно, самочки Наташи Ростовой. Даже самые крупные писатели XIX века не разглядели такую яркую провестницу нового женского типа, как Жорж Занд, завоевавшую право уйти от «законного» мужа к свободно избранному любовнику. Бунт против любовного плена! Так же и новая девушка, когда налетает любовь, когда женское естество предъявляет свои права, - без былого сентиментального ужаса переступает запретный порог. Навязанная мораль ведёт человечество по пути неуклонного вырождения, со своим кодексом нерасторжимого моногамного брака и институтом проституции, ибо не выполняет двух главных целей: наилучшего воспроизведения потомства и психического утончения человека в любви. Начать с поздних браков: вынужденное воздержание в период, наиболее приспособленный для деторождения. Оттого происходит отцеживание самых великолепных женских экземпляров, способных более всего вызвать эротические эмоции мужчин, - в бесплодную проституцию. Но если спутник жизни безраздельно прикован к тебе - то какая нужда открывать ему богатство твоей души? Открытая смена любовных союзов на протяжении долгой человеческой жизни должна быть признана обществом как нормальная и неизбежная! Женщина должна стать не слабей своего избранника, а то и сильней его. Она должна уметь сорвать со своей индивидуальности ржавые оковы пола, отвести любви подчинённое место, как у большинства мужчин. Для женщины прошлого высшим горем была измена или потеря любимого человека, для современной героини - потеря самой себя, отказ от самой себя в угоду любимому. Она может простить многое, даже измену, она простит обиду, нанесенную самке, но никогда не простит небрежного отношения к своему духовному «я». Там, где не достигли Большой Любви, пусть её заменит Любовь-Игра. Любовь-игра требует большой душевной тонкости, чуткости, психологической наблюдательности - и тоже облагораживает человеческую душу, даже воспитывает её больше, чем Большая Любовь. Увы, люди не знают цены эротической дружбе. Наслаждаться друг другом, не злоупотребляя друг другом. Конкубинат - вот основная форма брака».
- Что же? Весьма занятно, - обратилась Настасья сама к себе, - надо прочесть ещё раз и повнимательнее. Не всё так просто...
После повторного прочтения, Ртищева задумалась: «С одной стороны всё это справедливо и мужчины злоупотребляют нами, но с другой эта особа, Коллонтай, заходит слишком далеко и идёт уже против самой природы людской. Куда идти дальше, если весной четырнадцатого лондонские суфражистки повредили шедевр Веласкеса с Венерой в Национальной галерее исключительно, чтобы обратить на себя внимание общественности. Оправдан ли вандализм, даже если он помогает устранить некоторые факты давления на женщин? Не говоря о том, что в эту страшную годину никак негоже расшатывать нашу веру отцов ещё глубже. Да и проклятые февральские события начались с демонстрации по случаю Женского дня. Вокруг творится что-то неописуемое. Младший больничный персонал у нас стал издеваться над врачами и сёстрами. Одна вера может угомонить страсти алчущих власти и наживы. Нет, не время эмансипации. Да и так ли она нужна? Надо узнать к какой партии принадлежит эта дама, чтобы понять, что за всем этим стоит. Нет, дорогая Аглая, я уже не столь наивна, как некогда была. Не падка я более на левацкие заумности. Мне последнее время стала милее атмосфера храма, пение во время службы, ублажающее слух. А твоя Коллонтай, Аглая, Алиеноре Аквитанской в подмётки не годится. А Елизавета Фёдоровна Романова выше всех их, вместе взятых».
Вот уж который год Евдокия Селивановна Благодарёва спасала душу свою от разрушающих тягостных мыслей ежедневным хождением к заутренней и вечерней. Исправно изо дня в день, как заведённая. Во время службы неожиданно по телу и душе её расточалось внутреннее благодатное тепло, которого хватало на час, другой, и вновь настроение пересекало опасную черту и душа погружалась в скорбь молодой неприкаянной женщины без мужа с ребёнком на руках. Последние годы её восьмилетняя дочурка тоже безропотно выстаивает все службы и, похоже, уже не может без них. Дочери становится от них теплее и веселее, как и матери – снисходит благословенная отрада неземная. А запах ладана с подсолнечным маслом и горелого воска настолько напитал кожу, что обе они источают церковный запах на расстоянии, а без него, то есть после бани, чувствуют себя неуютно. Евдокия знала, что многие соседи теперь считают, что ходить в церковь просто стыдно, неприлично. Добавляют к этому: «как в Союз русского народа». Но их мнение ей было безразлично. Многие стали ходить только к ранней обедне, чтобы прокрасться в храм по пустым улицам, незаметно для соседей, но Благодарёва направлялась на службу каждый раз гордо, как в былые времена. Дуня стала строжайшим образом соблюдать все самые мельчайшие детали Великого поста, предварительно справившись у благочинного, как то: очищение комнат от скверны уксусным паром, смазка волос постным маслом, а в самые строгие дни поста сидели они с дочерью на одних сухих фруктах, да ягодах, а в иные дни ели постные щи с огурчиками, гречевник, да хлеб маковый. После сытного осеннего ужина, в тот памятный для Евдокии день, кто-то настойчиво постучал в дверь. Перед растворившей её хозяйкой стоял собственной персоной Борис Охотин.
- Свят, свят Господь Саваоф! – шепотком перекрестилась Дуня, которая не видела его уже много месяцев, поскольку любая встреча с ним заканчивалась её рёвом, которого Борис не переносил.
- Не рада видеть? Но я-то имею права встретиться с дочерью, которую не видел почти год.
- Имеешь, Боренька... Заходи.
- Папа пришёл, доченька. Помнишь папу? – с натянутой улыбкой обратился Охотин к русоволосой симпатичной девочке, настороженно затаившейся в углу. Отец заметил, что от дочки также пахнет свежим кислым молоком и ситцем, как некогда от её матери, но к этому запаху добавляется что-то, напоминающее ладан.
- К отцу-то подойди, обними, - сухо произнесла мать.
- Здравствуйте, батюшка, - нерешительно вышла из угла девочка, потупив светлые ясные очи.
- Тебе в школу пора, доченька, вот я из столицы и выбрался, наконец, чтобы этим заняться. Мама твоя обещала начать учить тебя грамоте. Читать немного умеешь?
- Чуть-чуть, батюшка.
- Просто папой зови меня, - поморщился Борис.
- Присядь, Борюшка, - Дуня пододвинула ему стул с протёртой до дыр обивкой и открыла сундук, из которого пахнуло нюхательным табаком от моли.
- Принеси какую-нибудь книжку, доченька, прочитай папе пару строк, - улыбнулся Борис.
- Не стесняйся, принеси, - добавила мать, накрывая стол скатертью, извлечённой из сундука.
- Вот, папа, - украдкой, смущаясь, протянула девчурка отцу томик Четьи Минеи.
- А полегче чего-нибудь в доме есть, подобающее её возрасту? – Борис строго взглянул на Дуню, - Принеси детскую книжку, дочка. Эту читать трудно. Неужели сказок Толстого нет в этом доме? Последний раз я подарил тебе «Хижину дяди Тома», доченька. Лучше её принеси.
- Библия есть, жития святых, поучения старцев, - растерялась Евдокия, - Намедни батюшка наш отказал ещё несколько таких книг. Есть ещё с картинками. Принеси их, доченька.
На коленях у Бориса оказалась лубочное издание с нехитрым текстом о Еруслане.
- Ну, хорошо. Прочти отсюда строчку, доченька, - уже начинал раздражаться Охотин.
Детский нежный голосок тоскливо потянул по слогам.
- Что же, будем считать, что не так уж плохо. Надеюсь, что мне не откажут завтра в школе. Утром мы с тобой идём для разговора с директором. Школа хорошая и ты должна вести себя очень вежливо, не дичиться, как в тот момент, когда я вошёл. Громко и членораздельно здороваться с учителями. Хорошо, Серафима?
- Симочка, ответь. Невежливо молчать!
- Да, папа...
- Вот умница, - с безотрадным видом вздохнула мать.
«Уже тридцатилетняя, с потухшим взглядом, а ведь не так давно - столь желанная для меня молодка, бывшая прислугой... Время... Впрочем, если ей изменить настроение, снять дурацкий платочек, рассыпать пышные волосы, то молодость, по сравнению с Ольгой, сделали бы её вполне привлекательной... Учиться так и не стала. Ленива. Всё злобствует. А кто, как не отец её дочери все эти годы подкидывал деньжата, а последнее время и немалые? Могла бы и поблагодарить раз в жизни. Дочурке моей уж восемь стукнуло. А меня она всё дичится, не признает. Как грустно».
Взгляд ребёнка не отрывался от глаз отца, но тепла в нём не было – одна настороженность.
- Что за тяжёлый запах в комнате? – спросил Борис, скривившись, глядя на киот с потускневшим ликом Богородицы.
- От нас так пахнет. Те, кто во храм не ходят и запах таковой позабыли, нехристи.
- Ты не заводись опять. Воздержись хоть один раз: год не приезжал от того, что тошно от твоих сцен стало. Нервы не те уж.
- Я и не думаю заводиться, - всхлипнув, ответила Дуня.
- Кажется, уже началось... Утром я приду, Сима, и мы вместе пойдём в школу, да?
- А мама?
- И мама может с нами, если хочет.
- Только не очень рано, хорошо? – напряглась Авдотья, всхлипнув.
- От чего? Школы с половины девятого, наверное, открыты...
- Рановато получается. В это время ещё служба идёт.
- Разок пропустит Серафима, греха большого в том нет.
- Никак нельзя, батюшка, - вдруг строго произнесла дочь, глядя ясным ангельским взором прямо в глаза отца.
- Ну ладно. Пойдём немного позже, - растерялся Борис, поглядел на лицо Дуни, которая уже готовилась разрыдаться, и поспешил покинуть дом в Старосвалочном проезде.
Охотин неспеша брёл по родному городу и размышлял о том, что шумная московская жизнь своей пестротой мало напоминает черно-белую и более строгую столицы на Неве. Было ему грустно до слёз. Болезненное ощущение бессмысленности прожитой жизни комком подступало к горлу. Больше, чем мысль о неприкаянности родной дочери жгла другая о том, что все его политические надежды пошли прахом и, лишившись нелюбимого им царя, Россия погружается в хаос. Посреди большой улицы какой-то балалаечник, отчаянно бренча, выкрикивал похабные частушки. «До нынешнего года такого в Москве не замечал. По морде бы ему съездить. Вокруг дамы ходят, дети» - подумал Охотин и решил одёрнуть молодого парня.
- Верно, верно, господин хороший, - затараторила какая-то матрона почтенного вида.
- Так его охальника, кровь дурную! – поддакнул козлобородый старичок.
- Так им, бесстыдникам! – пропищала тонким пронзительным голосом девица благопристойного облика.
А здоровенная мордастая девка с двойным подбородком проворчала разочарованно:
- Вот уж и повеселиться молодым не дадут. Тут как тут. Сатрапы.
- А шо? Я не шо, - откликнулся бойкий парубок-балалаечник, - И не с чего на мя нападать. Ваше время, барское, прошло, говорят.
Но, как только он вновь ударил по струнам на него уже ополчилась вся толпа, которая до вмешательства Охотина боялась пикнуть. Когда Борис удалился на изрядное расстояние, парень стал изрыгать очередные куплеты, а наиболее рассвирепевшую даму обозвал «стервью», смачно сплюнув при этом через щель между зубов прямо перед её ногами, заломил фуражку. Смутившийся народ, счёл благоразумным обходить его стороной.
В отличие от Лизаньки Охотиной-Третнёвой, Аграфёна Охотина-Ярцева не только не лила слёз при разлуке с любимым мужем, но и не писала ему слёзных, досаждающих писем о тяжести своего положения. Письма её Петру были краткие, бодрые. Лишь одна просьба в них проскальзывала – не лезть на рожон, чего она, к горю своему, ожидала от своего боевитого муженька. В то же время, ей приходилось смотреть за двумя детьми, а не одним сыном, как у Лизаньки, и жила она одна, без подруги-Глаши под боком, хотя и имела прислугу. Бойкая в острых переделках петровой молодости казачка, оставалась смелой и решительной и в мало знакомом огромном городе, среди незнакомых людей, исключая членов большой охотинской семьи. Москву она особенно так и не полюбила – чужд казацкому сердцу большой людской муравейник. О внешне холодном нерусском Питере и слышать не хотела – не лежит сердце и съездить туда. Наслышана и о людях столицы не с лучшей стороны. Весь срок пребывания Петра на фронте не давала казачка погаснуть лампадке под Чудотворцем. Вовремя маслице подливала. Ни разу ни забыла. Заставляла и пятилетнюю дочь за отца каждый день молиться – «детская молитва доходчивей». На досуге Аграфёна изучила истоки фамилии Охотиных по запискам отца Петра, всю военную карьеру предков братьев-Охотиных. Газет Аграфёна в руки и брать не желала – оскомина от одного прикосновения ко всей этой либеральной печати. Всё в них раздражает! Сама манера изъяснения этих гадких прихвостней нового правительства, их очевидное враньё. Иной раз ходила казачка с детьми гулять под солнышком: вместе бегали, в прятки играли. Но неуютно она себя чувствует на слишком многолюдных улицах Первопрестольной: нет привычной линии горизонта за степью – дома скрывают, не дают обзора. Стоило черноокой красавице пойти прогуляться за покупками одной, без детей, как обязательно приставал какой-либо хлыщ из тех, что отсиживались в тылу, которых она глубоко презирала. Так оказалось и на этот раз. Но этот грузный лохматый человек никак не походил на праздного бездельника. «Может он был ранен?» - подумала Аграфёна уважительно: казалось, что рыхловатый, грузный, приземистый бородач со светлой буйной кудрявой шевелюрой слегка прихрамывает.
- Позвольте представиться, - сняв широкополую шляпу, неожиданно сказал он, расплывшись в обезоруживающей доброй улыбке, - Максимилиан Волошин.
- Аграфёна Ярцева, - сдерживая улыбку, ответила она, машинально сказав девичью фамилию.
- Ярцева? Прекрасно! – просиял незнакомец, - Ярь - всё то, что ярко: ярость гнева, ярый хмель, ярь - всходы весеннего сева, зелёная краска, ярь - медянка, ярь - зелёный цвет в целом. Наиболее древнее и глубокое значение слова «ярь» - это производительные силы жизни, а древнее божество наших предков, Ярила, властвовало над всей стихией яри. так-то, сударыня. Зооморфическое божество плодородия.
- Право, интересно, сударь, - удивилась Аграфёна, - Спасибо за рассказ, но мне пора по делам.
- А некий поэт-горожанин Городецкий, эдакий фавн молодой, разъясняет так подспудный смысл своей книги: «Ярила, Ярила, Высокий Ярила, Твои мы. Яри нас, яри нас, Очима...» Глубокомысленно, но справедливо. Сборник стихов «Ярь» удивительно близок с полумифическим образом Древней Руси, а более - с полотнами Васнецова старшего, Кустодиева и Рериха. Брюсов выявил в «Яри» господствующий пафос переживаний пещерного человека, его души, близкой к природным стихиям. Оценили «Ярь» и Иванов с Блоком. Но Бунин, как всегда, остался при ином мнении. Брюсов же, тоже как всегда, оказался самым первым, признающим что-то новое на горизонте российской поэзии. А теперь что Брюсов? Первый певец революции. Когда на Кузнецком Мосту студенты и курсистки средь бела дня грабили книжный Вольфа, со стороны интеллигенции не прозвучалло осуждения, мол, будь в Берлине столько же русских торговцев и их бы с чувством погромили. «Культурная публика» ходила попялиться, но разгрому магазина не препятствовала.
- Спасибо за очень занятный рассказ, сударь, - более сухим тоном сказала Аграфёна, - Простите, но я тороплюсь.
- Ярило и Купала от архаичного слова «купить» в смысле «совокупить». А яр и хмель, и хмелёвые, хмельные ночи, и весенние радуницкие, пятницкие хороводы до зари. А на Ивана Купалу его же похороны, когда хоронят соломенную куклу. А Вы тоже – Ярцева - от Яри Вы! Огнём блещете: ой, опасная Вы женщина!
- Прощайте, сударь, - совсем холодно откликнулась Аграфёна и быстро зашагала в противоположном направлении.
Максимилиан постоял недолго, глядя ей вслед, и пошёл несколько прыгающей походкой в противоположном направлении. Оказавшись в рыночной толпе у Красных ворот, Аграфёна никак не могла отвязаться от татарина – торговца халатами, который почти тыкал ей в подбородок свою сияющую бритую голову. Утомившись от толчеи, прикупив меньше, чем было задумано, Аграфёна присела в конце бульвара на скамейку возле небольшой клумбы. Последние сентябрьские деньки бабьего лета... Тут как тут подле неё оказался типичный хлыщ с тросточкой в блестящих лакированных штиблетах.
- Только не вздумайте читать всю эту непристойность, вырезанную на скамеечной краске, - обратился к ней сосед в штиблетах, - И чего только не напишут! Совсем потеряли всякий стыд. А ведь тут и молодые барышни сидят!
- А я и не думаю читать то, что пишут в подворотнях, молодой человек. Благодарю за совет.
- И правильно делаете... Позвольте пригласить Вас, сударыня, в трактир Егорова, что в Охотном, неподалёку. У меня там знакомый повар. Готовит повкуснее, чем в самом шикарном ресторане – пальчики свои изящные оближите!
- Как интересно? – с усмешкой вскинула брови Аграфёна, впервые взглянув в его невыразительную плоскую физиономию, - И часто Вы там обедаете?
- Случается... Мы с Вами не на первом этаже сядем, если Вы туда заглядывали, но непременно на втором, где тишина и покой. Даже курить не дозволено! Чистота! На стенах там намалёваны толстые хитрющие китайцы в халатах, поглощённые чаепитием. Очень уютно: Вам понравиться, сударыня, уверяю. А я Вам поведаю о невиданных открывающихся возможностях торговли в условиях свободной России!
- Великолепно. Но мне пора домой.
- А Вы знаете, что в Москве появились истинно специфические товары из Европы. У меня первая партия! У нас ещё не научились производить такое по особому рецепту. Ну как бы Вам сказать...
- Что Вы имеете в виду? – равнодушно спросила Аграфёна, устав от него за эти считанные минуты невыносимо.
- Именно сейчас, при отсутствии большинства мужей, этот товар стал востребованным, сударыня. Имея совершенно ничтожный объём, эти товары вкладываются вместе с прочими совершенно незаметно по нашим заявкам... Какие горизонты торговли в нынешней Москве! – сладко улыбнулся молодой человек, - «Москва особый мир, а не город» писала некогда Матушка-Императрица своему доброму приятелю Вольтеру.
- Вы, наверное, недавно с фронта, сударь. Только из лазарета выписались. Вам надо бы ещё подольше дома сидеть. После обеда вздремнуть полезно. Так скорее раны затянутся. Или я ошибаюсь? Когда окончательно вылечитесь, мы с Вами всенепременно пойдём хоть к Егорову, хоть к самому Керенскому, договорились? – Аграфёне он был невыразимо скучен, а его туманные намёки на какой-то особенный товар она и не пыталась понять .
- Вы, похоже, превратно истолковали мои слова. Но рассердились Вы напрасно. Ничего такого у меня и в мыслях не было. Помилуйте, но зачем же таким как я, с головой и положением, под немецкие пули? В государстве же кто-то должен вести торговлю. Те же промышленники, что оружие производят – без них армия как без рук.
- Если Вы меня сейчас же не оставите в покое, Вы ещё не такое услышите, господин любитель отсиживаться за спинами других, - в глазах Ярцевой сверкнул огонь Ярилы и через секунду молодого человека рядом с ней как не бывало.
Феврония Охотина-Феоктистова со времён Февраля становилась всё мрачнее. Одной отрадой оставался бойкий четырёхлетний сыночек: «Слава Богу внешне в отца пошёл, не в мать» - каждый раз крестилась Феврония, глядя с любовью на малыша. Подобно Аграфёне, она никогда ни на что не жаловалась в письмах Глебу на фронт, но писала свои мысли о политике с историческими отступлениями, которые, как она знала, были всегда интересны мужу. Писала даже свои проекты возможности восстановления самодержавия, в которые, правда, особенно сама не верила, глядя на полное равнодушие обывателей вокруг. Однажды, случайно прослышав о тайном собрании правых, Феврония пришла к ним, заявив, что она убеждённая монархистка. Почтенные мужи встретили её настороженно, и, как всегда, с подчёркнутой нелюбезной пренебрежительностью по причине того, что она сама называла в себе «полным отсутствием всякой внешности». Они соблаговолили выслушать её и даже позволили потом выслушать себя. Ничем всё это, конечно, не кончилось – одной болтовнёй. По пути домой в тот день Феврония нашла на улице помятую тетрадку, которая называлась «Товарищ на 1916-1917 годы». За календарём-таблицей, с помеченными жирной линией постными днями, на первой странице следовало полное название тетрадки с разъяснением её назначения: «Календарь для учащихся на 1916-1917 учебный год». Далее следовала неоконченная строка: воспитанника (цы) и многоточие, над которым химическим карандашом было вписано имя «Никодим Ведерников», адрес (неразборчиво) и многоточие. «Год тридцать третий с приложением карт Европейской и Азиатской России. Петроград, дозволено военной цензурой, 2 февраля 1916 г. Издание т-ва Отто Кирхер, Петроград. Типография т-ва Отто Кирхер, Б. Пушкарская 14, 16, 18». На следующей странице имелась таблица о сроках разобщения учащихся в учебных заведениях в случае заболевания скарлатиной, корью, краснухой, оспой, коклюшем, свинкой, дифтеритом, тифом и трахомой. От одного перечисления подобных названий сердце сжалось в страхе за своего ненаглядного сыночка, копии отца. Далее была страница, где требовалось заполнить графы «Моё рождение (место, год, число, день и часы)», рост в аршинах и вершках, вес в пудах и фунтах, окружность груди при спокойном дыхании в сантиметрах, «какие я перенёс болезни», «когда мне была привита оспа». Далее были пустые места в графах «мой характер», «мой идеал». На этом месте скользящий взгляд Февронии впервые задержался. Об идеале весьма выразительно было дописано «в такой стране идеалов быть не может». Подумалось: «А ведь отрок прав. Как можно говорить об идеалах при таком циничном правительстве?» Далее, в завершении графы «мой любимый герой Русской истории» было приписано «г-н Милюков», а графы «моё любимое занятие» - «рассматривание порнографических открыток»... «Н-да, откровенный отрок...» На следующей странице приводился список не учебных дней и местных и ведомственных праздников. К каждому из православных праздников с полным названием, а также ко дням тезоименитства Дома Романовых было приписано какое-либо лучше, или хуже рифмующееся, грязное словцо. Далее полстраницы отводилось на номера билета от учебного заведения, сберегательной книжки, квитанции по подписке, библиотечного абонемента, «моей вешалки», «моих часов», «моего велосипеда», «Моих манжет, воротников, сапог, галош, перчаток, коньков, винтовки, штыка, фуфайки», места в столовой, ящика в гардеробе. Потом были перечислены все «иноверческие праздники»: римско-католические, евангелическо-лютеранские, армяно-григорианские, еврейские, магометанские. Затем несколько страниц занимали православный календарь на весь учебный год, таблица Пасхалии до 1920 года, времён года по числам, список затмений, а также «календарных сведений». В полупустой таблице «именины, дни рождения и смерти, семейные праздники» не было вписано ни слова. Далее шёл весьма ёмкий справочник по орфографии со списком слов, имеющих в корне букву «ять» и орфографический словарь. За ним следовали «словарь употребительнейших иностранных слов» и хронологические таблицы истории с древнего мира. После фразы о «Высочайшем манифесте об объявлении войны Германии» следовала очередная грязная приписка в адрес свержения царя и какой тот царь «неумный человек» и совершенно нецензурно. «Какой кошмар!» - прошептала Феврония – «И это мысли современного русского юноши по фамилии Ведерников...». Последующая родословная русских государей сплошь пестрела подобными приписками. Затем следовали математические таблицы, «список важных государств земного шара и их правители» и «статистика России и мира» - территории, население, промышленность, этнография, вероисповедание, высота гор. «Так... в Петрограде население на полмиллиона больше, чем в Москве. В Лондоне же народу на пять миллионов больше, чем в нашей столице . Крупнейший город мира...» - поинтересовалась для себя любознательная Феврония. Потом шли данные по численности армий воюющих стран, список «величайших открытий и изобретений», «сравнительная таблица вершков, дюймов и сантиметров», «узаконенное отношение русских мер к международным или метрическим», «термометры», «астрономические сведения» и «таблицы химических элементов и их атомных весов». Потом шли столь полезные сведения, как «тариф по поясам», «почтовые и телеграфные правила», «высшие учебные заведения России и условия для поступления в них», «средние учебные заведения», «главнейшие изменения в уставе воинской повинности» и «военные учебные заведения». Литературный листок включал в себя произведения русской литературы для внеклассного чтения и заучивания наизусть. Прилагался краткий список французских, английских и русских пословиц, врачебных советов, гигиены велосипедного спорта и мудрых изречений. В завершении приводился список музеев, библиотек Петрограда и Москвы, «правила игры в лаун-тЭннис» и журналов для детей и юношества, «правила гигиены карманных часов», «правила запоминания, мнемоника» и «законы юных разведчиков». Приятно удивило в них Февронию, помимо понятных, в данном случае, «исполнения своего долга перед Богом, Родиной и Государем, любить свою Родину, быть верным данному слову, подчиняться суду чести», также неожиданное «быть другом животных». Но напротив каждого пункта имелись всё те же циничные похабные приписки, сделанные той же рукой. Феврония подумала о сыне с мужем, о России, Государе и горько заплакала над беспощадно исписанной тетрадкой.
Феврония вошла в дом Охотиных, взведённая от прочитанного в календаре для учащихся. Лизанька с Глашей и детьми встретили её, как всегда, очень ласково.
- Что-то случилось? На тебе лица нет! – ужаснулась Глаша, в то время, как Лиза ничего особенного в облике подруги не заметила.
- Нет, всё в порядке, - растерянно ответила Феврония.
- Нет, ты скажи честно. Не бойся нас расстроить. Ведь что-то произошло? – допытывалась Глаша, сверля подругу яркими молодыми очами под дугами тонких вознесённых бровей.
- Вот, почитайте сами до чего мы докатились. Что они сделали с нашей молодёжью, - Феврония протянула потрепанную книжицу, - Искалечили целое поколение!
- Господи! Да тут похабщина одна! И зачем ты берёшь такое в руки? – возмутилась Лиза, поводя выразительными светлыми глазами на аккуратно вытесанном мраморном личике.
- Это жизнь. Наша история...
- Да, это страшно, - проговорила Глаша, - Откуда столько злобы у какого-то юнца, учащегося, судя по всему, в приличной школе?
По случайности в тот же вечер в генеральский дом зашла и Аграфёна, которая была настолько раздражена очередным хлыщом, что решила для успокоения до встречи с детьми отвести душу с единственными подругами-родственницами.
- Мир просто обезумел. Пора положить этому конец, - выпалила Лиза.
- Это уже совсем не просто, если не невозможно, Лиза... – удивилась её оптимизму Феврония, - То, что ты сказала звучит несколько наивно.
- Ох! Эта проклятая политика! Я в ней ничего не смыслю. Я-то нет, но ведь большинство москвичей чему-то радуется до сих пор. Значит не всё потеряно?
- Лизанька, ты – дворянка, а мне судить можно объективнее. Мой взгляд должен выражать мнение разночинцев, и я совершенно не понимаю, чему все радуются с февраля-месяца. Увы, большая часть нашего сословия одурманена «победой» и торжествует. Надолго ли? Слепцы! А как ты думаешь, Аграфёна? Ведь казаки тоже как бы отдельное сословие? - спросила Феврония.
- Я из тех казаков, что за самодержавие горой. Тоже не все такие, полагаю. Но большинство верно престолу и попытается его удержать, посадить пусть хоть новую династию. Слышала, что генерал Каледин на Дону собирается порядок навести. Так мне отец родной и пишет. А он там, на Дону, ему виднее.
- Как выразитель разночинцев я, конечно, против сословного строя. Но истинное самодержавие московского, допетровского образца, оно сдерживает и нивелирует все сословия. Не даёт одному сесть на шею другому. До восемнадцатого столетия сам принцип структуры общества справедливее был. Бездельников не было, - быстро выпалила Феврония, вынимая из чашки с чаем размякший фантик, ловко подкинутый пятилетним сыном Лизы.
- Верю тебе, Феврония, что было лучше, - охотно согласилась Глаша, разливавшая чай, - Давай я заменю чаёк. Фантик-то раскис и чай посинел.
- Пустое, Глаша, - отмахнулась Феврония, но Глаша проворно отобрала у неё первую чашку и поставила новую. А когда четырёхлетнее чадо самой Глафиры Охотиной-Хоренко попытался последовать примеру двоюродного брата в отношении чашечки тётушки Февронии, материнская рука вовремя отняла тот самый, набухший от воды, синий фантик.
- А помните, как в самом начале года по Москве прошли тысячные толпы туркестанцев в пёстрых халатах и тюбетейках? – вдруг спросила Лиза, - Страшно было? А ещё раньше Москву заполонили беженцы из Польши, Эстляндии, Белоруссии. Всё больше - евреи.
- Помним, - рассеянно за всех ответила Феврония.
- Сергей может вернутся в ближайшее время, - вдруг радостным голосом заявила Лизанька, - Так и написал в последнем письме, мол, всё идёт к тому.
- Дай-то Бог, поскорее им всем сюда. Фронт разваливается, и солдаты не слушают командиров, - мрачновато произнесла Аграфёна.
- Но кому-то же надо удерживать фронт? – откликнулась Феврония с остановившимся взглядом немного выпуклых под толстым стеклом очков глазами.
- Да! Да! – вдруг сорвалась с места Лизанька и выбежала из комнаты.
- Что это с ней? – строго спросила Феврония.
- Такое нередко случается, - ответила Глаша, - В такие минуты сижу с обоими мальчиками.
- Надо же держать себя в руках. Тем более при детях, - удивилась Феврония.
- Даже боюсь спрашивать, - замялась Аграфёна, - От Дмитрия есть весточка? – она нерешительно подняла глаза на Глафиру.
- Ни единого письма уже скоро год, - судорожно сглотнув слюну, с трудом выговорила Глаша и потупила глаза, на которых выступила скудная влага.
- Глаша, сейчас ведь связи почтовой и быть не может. Разве, что дипломатическая. Все фронты – непроницаемый барьер. А Дмитрий отделён от России двойной линией фронтов... – начала успокаивать её Феврония.
- Раньше письма от Мити шли из Франции через Швецию. Разве на этом участке что-то изменилось? – дрожащим голосом спросила Глаша.
- Да. И там стало хуже: немцы объявили тотальную подводную войну, - неуверенным тоном ответила Феврония, - Какие же могут быть письма?
- Надо молиться, надеяться на лучшее и всё образуется, - попробовала улыбнуться Аграфёна, но улыбка выходила натянуто-фальшивой.
В ту ночь Глаша не сомкнула глаз и тихо плакала, но никто об этом не узнал.
Проснувшись, Лизанька Охотина-Третнёва как всегда по-детски потёрла глаза кулачками. Сыночек её в то утро заспался неожиданно долго. Едва она успела встать и поставить на огонь воду, как кто-то тихо и неуверенно постучал в дверь. Лизанька насторожилась, но судя по стуку это не были революционные солдаты с обыском, которыми соседи пугали друг друга с весны. В возникшем в дверях подтянутом загорелом мужчине в форме она не сразу узнала мужа, а поняв кто это, пустилась в слёзы. Сухопарый, совсем чужой человек в несвежей офицерской форме, устало сутулясь, стоял в дверях с потёртым вещмешком, и более походил на рядового, нежели на бравого офицера. Но куда подевались его былая рыхлость и неуверенность движений? Сергей Охотин стал неузнаваем. Услышав голоса в прихожей, выбежала Глаша, а за ней и оба ребёнка. Разумеется, что сын Сергея не признал отца: он надулся и начал всхлипывать, уворачиваясь от попыток «чужого дяденьки» взять его на руки.
- Милый, а где твои очки? – вдруг строго спросила Лиза.
- Ты знаешь, ненаглядная, близорукости моей как не бывало! На школьную мою близорукость наложилась дальнозоркость и выправила зрение. К концу пребывания на фронте я уже мог сносно стрелять, - ответил Сергей.
- Ах, так... – что-то в его ответе раздражило Лизу, а что именно она никак не могла понять, но и не пыталась. Но раздражение начинало накапливаться.
Сергей сумел разыграть своего сыночка и племянника и к вечеру они уже стали друзьями. После того, как возбуждённых детей уложили спать, Сергей поспешил засесть за свои бумаги с набросанным почти завершённым вариантом романа о Японской войне. Лиза же сидела с Глашей сама не своя и готова была вспылить по малейшему пустяку. Полный планов Сергей не понял остроты момента встречи с женой, ожидавшей, что муж будет весь первый вечер любоваться ею с открытым ртом. Отбывая с фронта, Сергей решил скорее дописать последние строки первого романа и начать о Германской войне. Он уже имел основательную задумку, как продолжение первого романа с переходящими героями. Но, прочитав своё описание Японской войны, переживаний солдат, он оказался сильно разочарованным: «Придётся всё менять – фальшиво звучит...» Когда Лиза собралась ко сну, она увидела, что муж крепко спит прямо за письменным столом своего отца. Сказывалась накопленная фронтовая усталость. Среди ночи Сергей проснулся и уже не мог уснуть до утра. «Да, нервишки расшатались...» Через день он мог просидеть не более нескольких часов над бумагами, но после этого падал в кровать и засыпал как убитый. Это был целительный сон, но очень недолгий. Вскоре Сергей обнаружил, что не может должным образом сосредоточиться на книге, а голова кажется ему оцепенелой и негодной к какой-либо работе. Едва ему удавалось сомкнуть глаза, он вздрагивал и не мог более уснуть. В мозгу его возникали наиболее жуткие картины, которые довелось увидеть за окопные годы. К утру он лишь мечтал выкарабкаться из вереницы событий и людей, проносящихся в его воспалённом воображении. Прошло ещё несколько дней, прежде, чем он сумел выспаться, не вскакивая среди ночи, после чего Охотин почувствовал былую усидчивость. И тогда он начал недосыпать, погружаясь в кропотливую работу. Лиза всё это терпела пока, скрепя сердцем, сетуя не только на невнимание к ней, но и к ребёнку. Иной раз, правда, она даже помогала мужу корректированием текста и критикой некоторых его неологизмов, вроде «завшивевший» и «запсевший».
- Можно допустить, Серж, что «завшивевший» уже вошло в язык. Натерпелись. Но со вторым твоим словцом никак не могу согласиться. Оно не имеет никакого права на существование. Нет такого слова!
- Мне кажется, что после этой войны появится много новых слов. Ты знала раньше такое слово, как «танк»? Благодаря «союзникам» мир его постепенно узнаёт. «Запсевший» - ёмкое и образное для «пропотевший и вонючий». Для тех, кто там не был и не нюхал, такое словцо может и кажется странным, но для меня оно совершенно естественно.
- Переубедить тебя трудно. Наверное, и не стоит того, - обиделась жена.
Сергей усердно боролся с одолевающей временами сонливостью, вырабатываемым фронтовой жизнью тупым безразличием ко всему и успешно их преодолел. Он погружался в написание всё более жадно и писал до полного изнеможения, недосыпал. Внутренне чутьё подсказывало ему, что времени остаётся немного. Из-за этого он уделял своим домашним всё меньше внимания и обида Лизаньки неуклонно копилась. Через неделю Сергей торжественно вывел последние строки своего первого, основательно переделанного, романа: «Закончим же нашу летопись словами инока Лаврентия: «Господа отцы и братья! Ежели где-либо я описался и переписал, или не дописал, читайте и исправляйте ради Бога и не кляните, ибо книги ветхи, а ум молод и не дошел...» Сергей не сразу почувствовал, что кто-то стоит прямо над ним, вчитываясь в те же строки.
- Ну теперь ты отвёл душу? – попробовала улыбнуться Лиза.
- Вероятно... – Сергей ответил не сразу, поскольку потерялся в топком болотце своих сокровенных мыслей.
- И что дальше? – прожигала его пристальным взглядом жена.
- Попробую отнести издателю...
- Прекрасно. А что будет с нами? Или ты опять теперь туда?
- Куда?
- На фронт. Тебе же там милее, чем с нами, - Лизу особенно бесил этот его новый взгляд как бы поверх очков.
- Какой вздор! Что с тобой, Лиза? Может быть, мне и придётся, но ты говоришь так словно я рвусь туда вновь и горю желанием вас бросить, - Сергей вскинул брови на жену, стоявшую над ним, глядя по привычке как бы над очками, которые ему теперь стали не нужны.
- Вздор? Мне теперь всё понятно. Это называется фронтовая жёнушка, вот что у тебя там! Вернее – кто, - – писклявый от природы голосок Лизы сорвался на визг.
- Ты же всегда верила своему мужу. К чему такие гадкие подозрения? Чем я их заслужил? Да я и не мечтал даже о женщине там, в грязи. Там совсем иная жизнь. Ну как тебе растолковать? Напишу новый роман, тогда ты поймёшь, а говорить - слов не подберу.
- Ты же слышал, что вернулся Пётр. Я забежала через день к ним. Ну и спросила, между делом, Аграфёну, а любуется ли ею муж? Её ответ был, да, - днями и ночами! Мужья и после войны ведут себя по-разному. Иные восхищаются жёнами потому, что любят их и ценят! – на истерической нотке она в слезах выбежала из кабинета.
«А ведь от неё уже не пахнет молоком, как раньше. Этот неповторимый детский запах, свойственный только ей исчез. Что с ней?» - испуганно подумал Сергей.
Через минуту Лизанька уже сидела в спальне с сухими глазами и думала: «Нехорошо я поступаю. Лгу усталому от войны мужу. Аграфёна мне ничего такого и не говорила. Скорее – наоборот, мол, Пётр вернулся каким-то сломленным. Но ничего. Иной раз ложь во благо. Переполняет душу обида, подозрение. И спасу нет. Пусть и его, сухаря, хоть что-то проймёт! Кроме истории ничто и никто его не интересует? А если там у него в самом деле любовница? Но я же сама себе не верю? Ну а, если? Как быть? Мысли мучают. Неужели его сидение за книгой только для того, чтобы от меня отделаться? Не может быть. Если бы он погиб, мне было бы, наверное, легче... Измена страшнее. О, Боже, что за гадкие мысли приходят в мою несчастную голову? Он довел меня! Конечно он. Своим бессердечием и вгоняет в могилу».
«Надломилось что-то во мне» - печально подумал Сергей – «Ну а Петька всегда был мужчиной в квадрате, с детских лет. Может у него все мысли о жене, но не у меня. От этих мыслей о политике спасения нет. Что же мне поделать, когда книга для меня намного важнее. Не семьи, но бессмысленного поведения, любования и прочего бабьего вздора. А как она донимала меня в письмах? Вот спрошу того же Петра, а что ему писала жена? Тускнеет всё... И ещё не удаётся мне пока прославление подвига русского солдата, как задумал ещё после Японской. Неплохо выходит зато изнанка, смрад войны, описание страха, смерти, чавкающей под сапогами и обмотками грязи, ощущение вшей во всех складках тела. И не смог пока превознести заслуги Государя и ряда Его военачальников, как хотелось бы. Беда главная в том, что выходит всё как-то натянуто и слабо, за исключением глубоко прочувствованных грязи и смрада, обыденности смерти вокруг, неожиданного пения птиц, при малейшем затихании канонады. Как оно греет наши души! Мне теперь почему-то проще рассуждать о Всевышнем, но не о царе, которого бесконечно жаль, но написать что-либо дельное в Его защиту не получается. На днях придут Пётр с женой. Как интересно будет поговорить о его фронтовом опыте! Феврония ждёт скоро и Глеба».
На следующий день Сергей уже корпел над новым романом: «Британское коварство и французская беспринципность в политике гораздо противнее немецкой прямолинейной жестокости» - выводил он слова героя-офицера на желтоватом листе бумаги. «А что? Разве не правда? Судя по всем рассказам и книгам германский офицер ближе к идеалу верного присяге служаки. Те же благородный капер Карл фон Мюллер на непотопляемом крейсере «Эмден», или генерал Пауль Эмиль фон Леттов-Форбек, годами отважно оборонявший немецкую Тангантику со своим отрядом. Фон Леттов хоронится от более многочисленных англичан в джунглях, то огрызаясь, то вновь прячась. И эти парни не обрастали сомнительным авантюризмом с душком бахвальства и неясностей своей биографии, как в случае Лоуренса Аравийского, о котором уже слагают легенды. Взять японцев:люто жестоки, но не лишены самурайско-рыцарского кодекса чести и поныне. Ни немцы, ни японцы не стремятся прикрывать демагогией грязную политику, как это делают сыны Альбиона». Сергей почувствовал пристальный взгляд. Рядом застыла Лиза.
- Ты, вроде бы, завершил первый роман вчера. Но не несешь в редакцию...
- Пока не тороплюсь. Не исключаю возможные доработки.
- Уже начал про Великую войну, которая не завершилась?
- Да, а что?
- Написал бы про чарующие танцы немецкой шпионки Мата Хари...
- Не уверен, что она шпионка, а вот мадам Элсбет Шрагмюллер по прозвищу Мадемуазель Доктор, в самом деле - шпионка. Если бы у меня были о ней сведения – почему бы не написать? А Мата не достойна истинного внимания.
- Ты скрываешь мысли свои о ней! Тебе стыдно признаться! – выкрикнула Лиза, залившись слезами, и побежала к себе, вопя, - Предатель!
- Дожил... - пробормотал Охотин, - Родная жена сошла с ума...
В ту ночь Сергей не пошёл в спальню, а остался ночевать в рабочем кабинете отца. Когда сон почти свалил его, он выстроил в ряд четыре стула и улегся на них. Проходившая среди ночи в отхожее место Глаша, заметила, что дверь в кабинет плотно прикрыта, что было необычным, и заглянула. Увидев храпящего Сергея, она поняла, что дела идут уж вовсе неладно, и что Лизакина вина в том совершенно очевидна. Проснувшись до рассвета, Сергей вдруг стал вспоминать свою отроческую любовь, жгучую и неразделённую. Так влюблялись, пожалуй, лишь в доалександровские времена – возвышенно и чисто, с оттенком рыцарского платонизма. Но и всепоглощающе. С Лизой так уже не было. Возраст неизбежно привносит толику цинизма даже, если человек и склонен к чистоте чувств. «В отрочестве и девушки были женственнее, изящнее, с бархотками на шеях... Отроковицы иные были - ангелоподобные» - тоскливо подумалось Охотину. Мысли не приносили умиротворенности. Внезапно он вспомнил свой предутренний сон: все авторы томов, окружавшей его библиотеки вдруг ожили и кабинет отца наполнился галдящими чужими людьми со смутно знакомыми лицами. Всё погрузилось в спор и гвалт: каждый упорно отстаивал свою и единственно правильную точку зрения. Достоевский с Тургеневым чуть ли не сцепились.
Прибыв с фронта, Пётр Охотин, расцеловал жену и детей, исцарапав им щёки щетиной, заявил, что не видит смысла оставаться на фронте до тех пор, покуда не восстановится самодержавие. Через день, углубившись в свои доходно-расходные счета, он просидел за ними не более часа, а потом отбросил и заявил в очередной раз:
- До восстановления порядка меня не радуют более ни доходы, ни что-либо иное. Пока не будет восстановлена законная власть, то бишь са-мо-дер-жа-вие, всякая работа лишена смысла. Всё будет разворовано, превращено в прах, никакие счета в банках не стоят и ломаного гроша.
- Но что-то же надо делать, Петя. Если бы я разбиралась. Всё это время дело ваше с Силантием Тихоновичем держалось на нём. Теперь пришло твоё время помочь, - насторожилась Аграфёна, - Неравен час по миру пойдём.
- Пойдём, так пойдём. Не впервой, - спокойно возразил Пётр.
К вечеру пришёл в гости сам Силантий Воскобойников, потрясая окладистой бородищей. Полы скрипели под весом его могучего тела. Если в последние годы и появился у Силантия Тихоновича живот, то даже он не портил общее впечатление от его атлетической фигуры. На все безответственные речи Петра он отвечал сурово:
- Понимаю, Петро, что фронт, да ещё такой, действует разлагающе, что ничего теперь никому не хочется делать, но семьи-то содержать надо и содержать достойно.
- Всё не в радость, друг мой...
- Брось такой настрой, Петро. Не холостяк ты и не босяк какой. Что бы вокруг не творилось, а работа – дело святое. Так мне покойный батюшка говаривал, Царство ему небесное, - и огромная ручища купца автоматически произвела двуперстное крестное знамя.
- Понимаю, Силантий Тихонович, исправлюсь... Когда-то мечтал свой хутор поднять на все сбережения. Образцовым его сделать, по науке всё. Тягу к земле ощутил – наследие не столь отдалённых предков-земледельцев. Да только теперь не до того получается. Не до осуществления сокровенных мечтаний.
- Приходил ко мне недавно один купчина-старик. Он предлагает вместе отправиться не близко, не далеко, а в Абиссинию! Прослышал он, что там можно добиться единоличного права на разработку минералов на огромной территории, раза в два больше Франции! Право такое может дать только сам Менелик, царь царей - Светлейший Лев Абиссинии! Не кажется ли тебе такое дело достойным внимания?
- А... Менелик – Негус Негести... Туда всё мой братец Митька рвался. Русских в том христианском краю немало уж побывало. Почему бы и нет?
- Дело ещё в том, Пётр, что я бы никак не хотел, подобно иным промышленникам России, переводить в такое время капиталы в Европу – грешно это. Время такое, что своё Отечество поддержать надо. Даже, если твоя мечта о реставрации и не осуществится, а надо. Не менее твоего не мил мне КерЕнский с его ужимками, да только что я могу поделать? К эфиопам же, мы не капиталы переводить будем, а просто вкладывать в новое предпринимательство.
- Подумаем. Дело заманчивое...
- Вот взгляни: даже карта у того купца эфиопская имеется, - Силантий извлёк из портфеля свиток с красноватой сургучной нашлёпкой причудливой формы. На вдавленном месте смутно угадывались какие-то диковинные письмена.
- А в Москве стало неспокойно, как и Питере. Могут ни за что жизни лишить. А кормить семьи надо. Намедни домовладельца Васильева с Чистых прудов порешили. Человек гордый был, открытый, а такие сейчас обречены: не скрывал своих монархических убеждений. Явились к нему домой несколько молодых людей и зарезали. Ничего украдено не было. Ясное дело - политика.
- Вот зайдёт такой человек и сразу настроение меняется, - сказал жене Пётр, когда Силантий уехал, - Сразу повеяло силой старообрядческого духа. Такие спасут Россию! Одной левой такой махнёт и четверо керенских поляжет сразу.
- Так ли это, Петенька?
- Я имею в виду лишь образ. «Ситцевые капиталисты» - олицетворение национальной России, воротилы текстильной промышленности, вышедшие из крестьянских мануфактур и, по большей части - старообрядцы – единственная группа наших промышленников, развивающаяся без притока иностранного капитала, а потому смогла остаться патриотичной . Московские старообрядцы имеют свои банки, заводы, газеты, а главное - иное видение развития России. Силантий- один из них. Сейчас он в паях по железным дорогам, но это не суть. Да только новое правительство пытается отдать больше прав военным промышленникам-космополитам.
На другой день Петру пришла блажь постричь волосы под старину – венчиком, то есть с выстриженной почти налысо макушкой, а снизу подрезал кружком. Аграфёна была отнюдь не в восторге от такой неожиданной идеи, но дело было сделано. В отличие от братьев Сергея и Глеба, Пётр не привык всегда обсуждать что-либо с женой. Вечером Пётр отправился со старыми соседскими дружками в трактир Соловьёва, что в Охотном ряду.
- И что, Ермилка, как понимаю, фронта ты успешно избежал? – со степенным видом спрашивал одного из них Пётр, разливая из пузатого чайника душистый напиток.
- По здоровью и не взяли, Петруша, - проскрипел тощий Ермил по прозвищу Жердь.
- Ну, а ты как умудрился в городе отсидеться, Влас?
- Так вот, повезло, Петро... – промычал здоровенный детина, у которого, впрочем, появились мешки под глазами, - Тишина, лягаши не трогают.
- Как же так, ведь здоровья-то немерено?
- Единственный сын я...
- Ну, так это законно, - улыбнулся Пётр.
- А здоровьем слаб, так что же по-твоему выходит? Незаконно, что ль? – возмущённым голосом проскрипел Ермил, вытирая руки о свою засаленную поддёвку.
- Всё с вами ясно, други милые, - усмехнулся Пётр, степенно закусив чай баранкой, - Всё у вас по закону.
- Закон-то один истинный – Божий! – поднял палец вверх Ермил.
- Что ты у нас старый демагог – оно известно, - рассмеялся Пётр, - Фарисей тот ещё.
- Когда здоровьишка нет, его и нет, на него и суда нет, а таким как ты, бугаям, этого не понять, - ворчал Ермил.
Подбежал толстый половой в белоснежной, как и их скатерть, рубахе с косым воротом, подпоясанный красным пояском с кисточками:
- Не угодно ли что, господин хороший?
- Принеси на всех пивца, пожалуй, - вяло сказал Пётр.
- Эх, измельчал ты, брат, - недовольно вздохнул Влас, ожидавший водочки, - Пивца-а...
- Всю войну и капли в рот не брал и мешков под глазами не наживал, как некоторые. А вот этот молодой цветущий лоботряс тоже здесь в городе по здоровью? – хмыкнул Пётр, кивнув в сторону полового.
- Да куда ему на фронт с его жиром-то? – хрипло заржал Ермил.
Пётр был рад поскорее расстаться с приятелями молодости, которые стали ему даже противны. Непонятно было, почему раньше его тянуло общаться с ними.
Глеб Охотин ещё никогда в жизни не испытывал такой глубочайшей трепетной радости, охватывающей его, когда впервые, за долгий срок, усаживался вечерком в домашнем уютном кресле, рядом сидели милая жена, а четырёхлетний сыночек с сопением лазил между ними с рук на руки. Но этого состояния хватало ненадолго: вновь и вновь слетались мрачные мысли, коих было уже не разогнать: «Что дальше? Куда мы все катимся?»
- Ещё в шестом году Ключевский писал: «Династия прекратится: Алексей царствовать не будет».
- Похоже на то, друг мой...
- Не знаю, что и делать... Возвращаться назад? Держать фронт-то надо. Но уверенности в том уже нет. Ехал скорее, чтобы просить у Петра денег на бегство быховских узников. Но теперь мне достоверно известно, что они отказываются от малейших попыток бегства до тех пор, покуда Ставка ещё не полностью под пятой крайне левых. Лишается смысла моё нахождение вне фронта. Придётся назад. Долг велит. Ты уж прости...
- Я тебя понимаю, мой дорогой. И ничего не вправе возразить. А так хотелось бы...
- Всё рушится, надо что-то делать, но что именно мне непонятно. Мы все парализованы. Оторопь какая-то.
- Доходят слухи, что Дон восстаёт. Аграфёне родители пишут...
- Дай-то Бог... Но ведь весь народ уже - как подменили. Многие в том большевистскую пропаганду винят. Да нет, до неё народ разлагали те, кто февральскую бучу затеял. Задолго до неё. Банда Керенского и Совет разложили армию совместными усилиями. А думцы были первыми. Теперь уже смели самых первых мерзавцев – Милюкова с Гучковым, так и поделом. Оголтелая печать Временного правительства все эти месяцы внушает народу просто ненависть ко всему старому, что связано с прежним правлением. Эти слепцы не видят разве, что всё это ложь и страна рушится от новых правителей? Безумие! «Тюрьма народов», «Гришка-развратник» и прочее. Обыватель охотно воспринимает действительность согласно штампам, навязанным печатью! Сборище недоумков! «Всю династию надо утопить в грязи!» - восклицает известный журналист со страниц киевской газеты.
- Куда уж дальше идти. Прочти: «На сельском митинге протоиерей сказал: «Лютого зверя, угнетавшего нас, наконец, посадили в клетку». Это о своём царе – добрейшем человеке! «И текстами из Священного Писания отвратный фарисей доказывал, что республика - именно тот строй, который завещан Богом».
- Мы упустили редкие возможности сделать Россию державой. Два раза мы стояли у врат Царьграда, не считая времён Святослава, при Николае Первом и в конце последней Турецкой. Оба раза не стоило особых усилий захватить город и сделать Проливы нашими. Оба раза правительство побоялось британского гнева. Почему – не понятно. Только Екатерина Великая и Царь-Миротворец не боялись конфликта с Англией. В 1870-е наш флот тоже «встал на пары», но и обладал недолго орудиями большей силой, чем британский Грэнд Флит. Могли бы уж тогда вести себя куда смелее и просто забрать Проливы. И ещё, когда Альбион погряз в Бурской войне, мы могли бы вторгнуться в Индию и отбросить могущество Британии далеко назад. Ещё и в девятьсот пятом году генерал Палицын предлагал начать приводить туркестанские войска в боевую готовность для выступления на юг. Наконец, если бы мы в начале Великой войны захватили Дарданеллы, что было вполне осуществимо, а не погрязали в Мазурских болотах ради союзников, уверен, что всё было бы сейчас по-другому. Бездарность первой Ставки... Кроваво-красная мельница истории перемолола лучших сынов. «Мулен-Руж по-русски». Впрочем, в успехе последней войны в нашу пользу я вовсе не уверен, поскольку не изучил масштаба зависимости России от иностранного капитала к четырнадцатому году. Ясно, что без монархии Россия остаётся как купол без креста. Ведь наша сила была идеократического характера - сила духа прежде всего. Полное впечатление того, что временщики наши упорно играют с большевиками в поддавки. К осени они сделали всё, чтобы развалить страну: последовательно разрушен полицейский аппарат, затем разложена армия. Все политические заключённые, а заодно и уголовные, разгуливают на свободе – матёрые террористы, убийцы. Наши капиталы рекой текут за границу, а мы вынуждены покупать валюту. Воюющая страна не может запретить вывоз капиталов? Какой бред! Чистая работа, что говорить! Наше нынешнее правительство – безнравственные самозванцы, замаранные по уши в грязнейшей в истории кампании по очернению Царской семьи. Не удивлюсь, если большевики возьмут власть в самое ближайшее время и осуществят свои циммервальдовские задумки. Сердце Государя такого не выдержит.
- Ещё и то обстоятельство, что Государю стало не на кого опираться. Какие-то душевные калеки вокруг. Что Хвостов Младший, что Калинин. Не зря его окрестили позже Балаболкой. Как можно капитану с такой командой управиться с огромной державой?
- Завтра все собираемся в отчем доме у Пети с Сережей, помнишь? Мальчика сможем здесь оставить?
- Да, Маланья придёт посидеть с Маленьким.
В тихом доме покойного генерала Охотина кипело оживление. Постоянные обитательницы его, Глаша и Лиза, с ног сбились в ходе приготовления обеда для немалого, по нынешним меркам, числа гостей, что требовало в те дни не только обычного труда, но и повышенных расходов и стояния в хвостах за провизией. Впрочем, былого обилия яств гости и не ожидали. На днях из Питера прибыли, приглашённые на семейное сборище, Аркадий и Антон с Евпраксией. Они тоже остановились в отцовском доме – благо места хватало: у каждого генеральского отпрыска до сих пор имелась своя комната. В Москве ещё не творили такого произвола в отношении частных жилищ, как в столице на Неве. Аркадий просидел немало часов с Сергеем, обсуждая описания военных действий в новом романе старшего брата. Он мог кое-что посоветовать, будучи профессионалом. К полудню пришли Глеб с Февронией и Пётр с Аграфёной без детей. Так было задумано, ибо вместе с сыночками Глаши и Лизы ещё три ребёнка устроили бы такое, что взрослые вряд ли смогли бы поговорить. Чуть позже прибыл и отец Виссарион, считавшийся уже членом семьи, знавший всех Охотиных. Потянулись воспоминания о войне, с преобладанием голосов Петра и Виссариона, долго бывших на линии фронта бок о бок.
- Я счастлив, что хоть недолго, но сражался в рядах действующей армии, а не только отсиживался в тылах, - мрачновато сказал Глеб на фоне пылких воспоминаний Петра, - Но вы, братцы, вкусили юдоли солдатской сполна...
- Да что уж там «вкусили», - усмехнулся Сергей, - Ни разу ранен вот не был. Вокруг меня столько смертей, а я словно заколдован от пуль... Сижу за этим столом, наверное, потому что нам повезло в полку: ни разу не попадали под обстрел тяжёлой артиллерии. В Карпатах маялись: холодно, сыро – жаловались, а не ценили тот факт, что подвезти туда тяжёлую почти невозможно.
- Тогда уж мне повезло ещё больше, по логике Глеба, - вставил Пётр, - Обстрелов «чемоданами» хватало. Хотя и куда меньше иных довелось. Всё больше в разведке, в глубоких рейдах бывал. А царапнуло всего один разок. Отлежался за недельку. Вам там, Глеб, наверное, куда больше от орудий досталось?
- Пожалуй. Недолго на передовой был, но молотили там каждый день... Бывало и газы пускали. Когда слабый ветер с их стороны – самое время... Иной раз и с воздуха взрывчатку кидали. Какое-то время, после этой какофонии стал хуже слышать.
- Антон ведь очень рвался на фронт... Но его труд, считаю, потяжелее нашего, фронтового. И неоценим для нас. Вклад в победу не меньше нашего. А сестры нашей Евпраксии? .... Да и молитвы нашей далёкой Варвары, - говорил Глеб.
- Не забудьте и про Настасью. Она как сестра мне, - вставила Евпраксия.
- А жёны наши старались не меньше нас самих там. Не просто им было, - сказал Пётр.
- Словом, мы – Охотины, достойно поступали в тяжёлую годину и не стыдно пред памятью отца и деда нашего, - подытожил Сергей, - Боря вот только...
- Не слышали о нём давно, - заметил Аркадий.
- А теперь нам предстоит, возможно, не меньшее испытание, братцы, - задумался Глеб.
Потом попросили Аркадия поведать о Персии и Месопотамии, что стало самым удивительным рассказом и все даже забыли о еде и обед совсем остыл. Неожиданно кто-то постучал и Евпраксия бросилась отпирать дверь. Из прихожей вышел худой невысокий человек в офицерской форме без погонов с обезображенной половиной лица и вежливо раскланялся.
- Прошу познакомиться, братья, Емельян Евпатиевич Владимирцов. Находился на излечении в нашем лазарете, - срывающимся от волнения голосом, краснея, сказала Евпраксия, - Пришёл меня навестить. Можете считать этого человека за своего и продолжать говорить всё, что думаете. Емельян придерживается тех же взглядов.
- Господи, как неожиданно! – вскочил с места Сергей и бросился обнимать старого соратника, которого сначала не узнал, - С тех пор, так и не смог нигде спросить о Вашей судьбе, Емельян!
- Заботами сестрицы Вашей жив пока, - растроганным голосом откликнулся Емельян, обнимая Сергея, - Только доброта сестёр Лазарета нашего и спасла.
Не успели они вновь разговориться, как кто-то дал о себе знать за дверью. Вошёл Борис, которого никто не ожидал увидеть в Москве, хотя приглашение на обед посылали и ему в Питер. Всех поразила худоба и осунувшееся бледное лицо Охотина-старшего. От былого столичного лоска, смешанного с самодовольством, не осталось и следа. Глеб и Аркадий несколько напряглись: хотели обсудить возможности спасения быховцев и даже Царской семьи и вот – Борис... С одной стороны – член семьи, а с другой даже и масон... После естественного приглашения Бориса к столу возникла неловкая пауза.
- Доигрался слабак Керенский, - ворчливым голосом нарушил молчание Борис, - Скоро большевики его просто спихнут. Одним щелчком. И никто не станет его защищать. А priori очевидно. Помяните моё слово.
- Трудно с тобой не согласиться, - откликнулся Глеб.
- Ветхого винца из отцовского погреба не хотите ли отведать? – спросил Сергей.
- Неси, брат, - откликнулся за всех Глеб, - Надо бы за встречу...
- Это не правительство, а сборище преступников, утративших малейшее чувство ответственности за свою страну, - неожиданно высказался Борис с остановившимся взглядом.
- Не узнаю тебя, брат мой, - усмехнулся Глеб, разливая красное вино, - Не верю ушам своим.
- Помните «трогательный» слух, пошедший по Москве вскоре после переворота? – спросила Феврония, стараясь смягчить напряжение, возникшее за столом, - Слух о честных хитрованцах, по сути - матёрых жуликах и ворах. Якобы на Хитровом рынке, преследуемые толпой полицейские, обещали ворам водку, чтобы те помогли им где-то затаиться, а хитрованцы, хотя водку и взяли, привели полицейских в городскую думу и заявили, что в «такие святые дни против воли народа не пойдут». Это ли не иллюстрация безнравственности новой власти?
- Не верю я хитрованцам! – резко и с неожиданным пафосом заявила Евпраксия. Всех поразило, что она выглядит на грани нервного срыва, - А в Лазарете раненые, узнав об отречении Государя, плакали. Один солдат, с двумя ампутированными ногами, всегда такой терпеливый, безутешно рыдал: За что ж я ноженьки, мол, отдал? Царя нет и всё пропадет!
- Тебе вредно вспоминать всё это, сестра, ты можешь серьёзно заболеть, - заметил Сергей, не понимая, что срыв её связан с упоминанием Хитровки, связанной с давней жуткой сценой насилия, - А уж продолжать работать там совсем опасно.
- Твой брат прав, Евпраксия, - тихо сказал ей Емельян.
- А Вы не знаете, что случилось с Кирсановым? – вдруг спросил Сергей.
- Конечно, Сергей. Ведь мы лежали рядом, - ответил Емельян, - Нет больше Филиппа. Слишком тяжела была его рана.
- Господи, что же такое делается? - перекрестился Сергей, - Ведь этот человек гораздо достойнее и полезнее для державы, чем я. Почему же Господь сделал так?
- Не гневи Господа, сын мой, - как бы себе под нос буркнул отец Виссарион.
- Когда такие у власти, всё так и делается, - откликнулся Борис.
- И добровольные звонари били на кремлёвских колокольнях и на Иване Великом в честь революции, ещё в Крестопоклонную неделю, как помнится, - заметил отец Виссарион раскатистым басом, - Так низко пали все языцы Отечества нашего. А когда я отказался служить, ибо язык не повернётся читать молебен о «благоденствии Временного правительства», мне сразу пригрозили постановлением Синода. Благо, ближайшие чины в окружении – свои люди.
- С головы рыба гниёт, - сокрушённо покачал головой Борис.
- Наибольшая опасность сейчас - расстройство Церкви православной и последующее угашение живого религиозного духа, ибо никакое государство не может жить без высших духовных идеалов, - сказал Виссарион, - Отнимите у человека веру и понятия о нравственности, и он сразу перестанет быть способен к жертве и к подвигу, что мы и видим уже на фронтах. Древняя Русь не просто приняла христианство. Она ещё и полюбила его особенно глубоко, приросла к нему душой. Неспроста исчезло на Руси слово «смерды» и заменило его слово «крестьяне» - от «христиане». Крестьянин, читающий веками «Евандиль» своим внукам по воскресеньям, искажая каждое пятое малопонятное слово, был свято уверен в том, что само только чтение унимает беса в человеке. Разве не был он прав? Но и деревня уже не та. Постарались «ходоки в народ». Да и положение священника, особенно в провинции, очень уж приниженное – на грани нищеты. Церкви следует перестать быть государственным ведомством. Как оживить приход, сделать его таким местом, где все дети воспитываются как равные христианские, независимо от положения их родителей! Некогда даже простодушный мат, приобретает последнее время всё более грязные и богохульные формы. На днях прочитал в газете: «возбудить вопрос об уничтожении паспортов как документов, унижающих человеческое достоинство». О том ли следует сейчас думать?
- И Керенский – дерьмо, и Николай Николаевич, - вдруг сказал Борис, глядя в одну точку.
- Боря, всё же рядом с тобой сидят наши жёны, - заметил Глеб, - Ты бы следил за собой. А так – полностью с тобой согласен. Хотя не люблю Николашу за ненадёжность в отношении к Государю, ставшую явной уже в пятнадцатом , но когда Колчак предложил ему составить единый фронт против узурпаторов в Петрограде – это был шанс. Мог бы возглавить оппозицию новой власти вместе с Колчаком, а любовь большинства простых людей ему обеспечена. Побоялся князь. На вид только рыцарь. Изменился ты, брат. С чего бы это?
- Ход истории неумолим и беспощаден. Время показало ошибочность моих взглядов...
- Рад слышать, Борис. Мне только маслом по сердцу, что и старший из Охотиных теперь почти с нами, - довольным тоном сказал Глеб, - Очень рад, что ты понял от чего Россия на грани развала. И от кого. От чьих «умнейших» мозгов, «оправдывающих народное доверие». И ты был одним из обманутых их хитрыми, сладкими обещаниями.
- Только не забывай, Глеб, что мы, думцы, боролись за идею прогресса с силами, тянущими Россию назад в век восемнадцатый, а последнее время даже в Русь допетровскую.
- Так, о том и цвет духовенства ратует – в допетровскую, - улыбнулся Виссарион.
- Когда «цвет» интеллигенции старается подорвать у непросвещённого наивного народа доверие к верховной власти, это ли путь к прогрессу? Вся европейская интеллигенция сплотилась в тяжёлую минуту вокруг своих правительств, наша же усердно трудилась в пользу врага. Или не прав я?
- Не могу не согласиться.
- Не твои ли кадеты с центристами развалили страну? Разве могли бы эти жалкие большевики свергнуть сильное достойное правительство? Если Пугачёв заявил перед смертью, что Бог наказывал Россию его, пугачёвским, окаянством, то ваши политиканы погубили её своей безответственностью и отсутствием любви к ней. А роль «помощи» в этом перевороте наших «союзников» мала по сравнению с самими ка-дэ и им подобным.
- Есть грех... – печально промолвил Борис.
- В то время, как подпольное ультралевое движение, благодаря успехам Охранного отделения, уже к семнадцатому году почти заглохло , пользующиеся полной свободой многоуважаемые думские лидеры, продолжали вершить своё чёрное дело. Они опирались на всё крепнущие «Прогрессивный блок» Гучкова, «Союз земств и городов» и «Центральный Военно-промышленный комитет». Земгор стоил правительству колоссальных денег, и играл наравне с Военно-промышленным комитетом очень нечистоплотную роль. Обе эти «душевные» организации руководились кадетской партией, если припоминаешь...
- А на что же вы тогда смотрели, блюстители порядка?
- Нас сдерживало нежелание правительства производить повальные аресты во время войны. Много усилий стоило нашим сотрудникам добиться в январе согласия Протопопова на ликвидацию рабочей группы ВПК. Увы, на арест самого Гучкова, заодно и Трёхрублевого адвокатишки , на роспуск Думы правительство не решилось. Некоторые из нас задумались: а не немцы ли платят тем рьяным думцам? Скорее всего это было не так, но не исключаю, что Думу поддерживали англичане. Вина безвольного Протопопова здесь сопоставима с таковой самих Милюкова и Керенского. А тут ещё Джунковский со своим запретом использования секретных осведомителей .
- Ты знаешь, Глеб, мне гадок этот тип Керенский не меньше, чем тебе.
- Разница между нами в том, что мне не менее противен твой былой кумир Милюков, который довёл Государя до того, что Он согласился подписать указ, одобряющий ответственное министерство . Именно Милюков лишь слегка завуалированно начал кричать с трибуны в адрес царицы, что она подозревается в измене, а сам марал руки фунтами стерлингов. Если уж наши официальные «союзники» поддержали думцев, неуклонно губя Государя, который их всегда вовремя выручал наступлениями, то уж немцам сам Бог велел финансировать тех, кто выступает против продолжения войны. Потому я не вижу никакой разницы между моральным обликом кадетских и большевицких заправил. За Керенским, похоже на то, стоят британские интересы , которым угодно ослабить Россию любым путём. Не Турнир ли тут Теней? Керенский лишь марионетка, а кукловод даже вне территории России?
- Под Холмом пал сын Милюкова, Сергей. Вопреки взглядам отца ушёл добровольцем, а старший сын его служил артиллеристом, позже стал летуном - и до сих пор, наверное. Младший же стал пехотинцем у генерала Ирманова, ну и... – молвил Борис.
- Я и не утверждаю, что дети должны отвечать за ошибки родителей, но и родители не могут себя оправдывать подвигами детей.
- В таком окружении, как Хвостов с Протопоповым самодержавие просто не могло устоять, - сказал Борис, - Александра Фёдоровна до последнего защищала Протопопова. Поэтому до сих пор стану уверять, что она сыграла очень отрицательную роль. Никогда ни на минуту не верил, что Мама Земли Русской изменяет мужу с Распутиным, но тот факт, что этот тип – развратное чудовище, очевиден.
- Агенты Джунковского, Боря, были пойманы на том, что они фабрикуют грязное дело, подставляют Распутина, который не плясал вовсе в ресторане «Яр». Не был он там! И это лишь один пример, за который я могу ручаться – рассказали бывшие сотрудники! А крикуны в кинематографах ?
- А тот факт, что те слова выкрикивались не один раз, пока эпизод не был вырезан, говорит о том, что этот крикун был подсадной уткой, а не случайно оказавшийся в зале, - добавил Аркадий.
- Что в том дурного, если при императоре появился человек из народа? При чём тут царица, Боря? Метаморфоза: в девятисотом все дружно ненавидели англичан, так стали кричать, что Она – «англичанка». Через пятнадцать лет Она вдруг обратилась «немкой», - сказал Глеб, - Россия сражалась за общую победу над врагом, а британцы и французы - за будущее новое устройство мира, в котором Российской империи не остаётся места. Если они нам и помогали, то цены заламывали фантастические .
- Не забывай, что Англия дала миру свободу, Шекспира, - произнёс Борис задумчиво.
- И самое затянувшееся в мире рабство в своих колониях и самое лютое преследование соседнего европейского христианского народа в лице ирландцев. Я не говорю о подлостях, сделанных нам, которых за христиан они не считают давно, - парировал Глеб, - «Держать чужие государства под угрозой революции стало уже довольно давно ремеслом Англии» - так сказал сам Отто фон Бисмарк.
- «Плохо иметь англосакса врагом, но ещё хуже иметь его другом», - заявил однажды генерал Вандам, – добавил Сергей, - Есть кое-что и положительное в них, конечно, если вспомнить, что начиная с царствования Александра Третьего, при русском Дворе допускается «рукопожатие на английский манер», вместо архаичных поклонов и целований руки. Именно этот Государь положил конец «тыканию» окружающим с высоты трона. Нельзя не признать, что это передовые процессы.
- Но, когда Александру Фёдоровну впервые чествовали в качестве царицы, к целованию Её руки были допущены до пяти сотен дам. Повальное baise mains 1895 года. Не дико ли? – спросил Борис.
- О, Боже, и далась тебе наша императрица! Посмотри на «ум и совесть общественности» и что они сделали с Россией за полгода! А не кажется ли тебе, Боря, что слишком много разных партий не схожих между собой конечными целями, с удивительным единодушием нападали на Распутина? И Ленин, и Милюков, и великие князья в том числе. Да потому, что долбя по старцу, они разрушали самодержавие. Беда в том, что в клевету на Распутина поверили и правые. Даже лучшие из них.
- Понятие старчества петроградскому свету уже и не ведомо, вот в чём дело. Так глубоко отошли они от православия, - вставил Виссарион, - Если бы свет понимал, что есть старчество, они бы не удивлялись приближению Распутина к Императорской фамилии.
- Дочь Царя-Миротворца и внук Царя-Освободителя открыто для всего света позволяют себе заводить любовные связи, но Александра Фёдоровна никогда не позволила себе упрекнуть их. То есть такое стало нормой, а вот «старец при Дворе» – скандал. Не странно ли? – спросил Глеб старшего брата, - Разврат перед войной нахлынул с невиданной силой: чиновники цензурного ведомства не успевают изымать из обращения квази-литературу с красноречивыми названиями типа «Римский разврат», «Тайны кушетки», «Сады любви Парижа», «В постели с двумя мужчинами», «Ночные мистерии», «Мужчины-проститутки», «Сладострастие на острове Лесбос» и прочую мерзость.
- Вокруг царя оставались лишь такие правые, которые в подмётки не годились изощрённым борцам с самодержавием, - поддержала мужа Феврония, - Что взять с изнеженного Фелюши , который удружил царю убийством, или с того же Протопопова? И это – «правые»... «Истинный ревнитель самодержавия» Феликс считает своим долгом убить человека, которого так ценил Государь и который не раз спасал жизнь Наследнику!
- Настасья рассказывала, что ближайший Государыне человек, Её сестра - почти святая затворница, благословляла Юсупова на «патриотическое дело» убийства. Одна мысль об этом убивала Государыню, которая долго безутешно рыдала, - вставила Евпраксия.
- Ты же сам признал, Боря, что долго ошибался, так прости не столь долгие заблуждения слабой женщине. Она, в отличие от тебя, и не мнила себя политиком, - заметил Сергей, - А если Распутин - хлыст, как уверяют его противники, то почему это худо? Ведь столичная интеллигенция тянется к хлыстовству: тот же Клюев идёт «на ура» именно как хлыст. Якобы хлыст. А царице, конечно же, никак нельзя. Тут же со стороны, погрязшей в ереси интеллигенции, праведный гнев.
- Именно Государыня, Боря, была наиболее последовательна в своём видении ситуации и настаивала пред Государем на роспуске Думы, ссылке Милюкова, Гучкова, Поливанова и прочих проходимцев. И Он опрометчиво поступил, не вняв необходимости быть жёстким во время войны, - заключил Глеб.
- Существует древнеримский афоризм: «Жена Цезаря выше подозрений», - вставил Сергей, - и, если монархическое государство начинает пренебрегать им, ничего хорошего не жди.
- Не могу не согласиться с тобой, Серёжа, - вздохнул Борис, - Но пустая помпезность Двора...
- Какая помпезность? – воскликнул Глеб, - О чём ты? Семья Александра Третьего окончательно оставляет Зимний дворец после убийства Его Отца. Через три года с разрешения министра Императорского двора к осмотру личных апартаментов бывшей императорской семьи допускаются иностранные и отечественные туристы . Большим успехом Зимний пользуется у янки и англичан. Последний императорский бал в Зимнем был перед Японской, а в Царском балов уже не стало вовсе. Приняв верховное командование, Государь велел готовить себе только самые простые блюда. А приближённым заявил, что благодаря войне Он понял преимущество простых блюд по вкусу и пользе. «Я рад, что отделался от пряной кухни гофмаршала», - заявил царь.
- Гучков долго пытался быть честным... – начал было Борис.
- Право, брось заявлять такое. Этот человек уже давно показал, что не чист на руку. Я с ним знаком лично, - прервал его Глеб, - А чего стоит его недавнее заявление, после ареста царя, что убийство Столыпина отвечало видам «реакционных сил», которые сначала «отстранили его от влияния на ход государственных дел», а затем «устранили и физически». Какая подлость! Имя самого Императора Гучков не назвал, но намёк был уж слишком прозрачен.
- Всё это так, но наш царь не сумел предотвратить пагубную войну, хотя и мог бы, - возражал Борис, хватаясь за соломинку.
- Ничего подобного, - ответил Глеб, - Государь мог удерживать Европу от этого шага с самого начала нашего столетия, но всему есть предел. Если соседи так стараются развязать войну... Слышал о словах царя в адрес кайзера, когда они встречались на судах до войны. Вильгельм поднял на «Гогенцоллерне» сигнал: «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана!» Царь ответил сухо: «Доброго пути», а адмиралу Нилову довелось услышать истинную мысль Николая в тот момент в адрес кайзера: «Его надо просто связать, как сумасшедшего».
- Довольно! Выпустил пар? Ты бы лучше, брат любезный, налил мне чего покрепче. Ерофеича что ли. Скверно на душе. А ты во многом прав, что говорить.
- А не запретили ли тебе врачи крепкое?
- Дай им волю – дышать запретят. Плевал я на них. Последнее время не болею и слава Богу. Не до болезней в наше время. Надо что-то делать, чтобы не дать большевикам взять власть, -
Боря нервным движением извлёк из кармана пиджака красивую вишнёвую трубку.
– Негоже Охотиным курить, брат. Никто в семье не табашничал. Недаром недавние предки из старообрядцев, - заметил Глеб.
– Мы – не предки, - возразил Борис мрачновато, но трубку спрятал.
- Что тебя подтолкнуло, Борис, вступить в ряды масонов? – спросил Сергей, подливая старшему брату зелена-вина.
- Пьер Безухов, которого ты не любил, - последовал ответ, озадачивший Сергея, - Именно так. Ведь он был добрым человеком и масоном.
- Но теперь ты не жалеешь ли обо всём этом? Твой Безухов не лез в политику.
- Сожалею и весьма горько...
- Дай мне обнять тебя, наш старший брат, - взволнованно произнёс вдруг Глеб, - Ведь это немаловажный миг истории: воссоединение семьи Охотиных! Нет худа без добра: горе страны объединило нашу семью. Надеюсь, что и твоя Ольга Сергеевна покаялась в своих былых воззрениях?
- Лёля? Не думаю. Хотя и ворчит на всё, и поносит Временное правительство, и боится будущего. Но она не развивает мысль в таком направлении. Даже ссорились мы с ней. С другой стороны, политика интересует её всё меньше. Лёля неуклонно становится особой немалого водоизмещения, спасаясь от ощущения надвигающейся старости чревоугодием.
Тут Борис поймал себя на мысли, что от Ольги в последнее время стало пахнуть ничем иным, как прелыми листьями и ему стало совсем тоскливо.
- То, что Императрица перешагнула через все условности и стала работать как простая фельдшерица на побегушках, что я видела своими глазами, в головах « хорошего общества» не укладывается до сих пор, - вставила Евпраксия, - Кто усмотрел в Её поступке дискредитацию власти, а кто - позу...
- По сути, Государыне отказали в естественном праве на искренность и здесь, - добавила Глаша.
- А своё ироническое «Мама Земли Русской» ты брось, если не хочешь, чтобы я пожалел о том, что только что обнял своего старшего брата, - сказал Глеб, - И про свою (как бы помягче?) привязанность к аглицкой культуре при мне не упоминай, пожалуйста. А Шекспир тут ни при чём, как и мой любимый Конан-Дойл.
- Всё поругано, охаяно, унижена сама русская идея, - сказал отец Виссарион, - А ведь некогда было иначе: русское жизнепонимание прошлого - Quia latinitas penuriosa est (Ибо всё латинское убого). Вот как высоко мы себя ставили в допетровские времена! А мира с латинянами не было со времён схимы 1054 года. Взаимопонимание стало исключено. Западная Церковь бросила религиозное обвинение византийцам: «Все ереси родились и преуспели у вас, а мы, люди Запада, положили им конец и умертвили их». С тех пор византиец - еретик и враг. И первым этапом натиска Запада стал разгром Константинополя крестоносцами, достойный варваров. А ведь разграбили Царьград исключительно из зависти и алчности, а «ересь» тут не при чём. И эта линия продолжается в том, или ином виде и в политике нынешнего века. Что можно ждать от англичан?
- Ладно, заклевали всей толпой Бориса, - улыбнулся Глеб, - пора и честь знать. Увы, Россия – не семья Охотиных и там соотношение сил иное. Как ловко поставлены все наши последние правительственные кризисы! Впечатление, что они делаются исключительно с целью усиления власти душки Александра Фёдоровича Керенского. Генерал Спиридович рассказал мне как-то забавную вещь. Государь часто высказывался, что Он очень привязан к Южному берегу Крыма. Тогда генерал-лейтенант Мосолов предложил Ему перенести столицу в Крым. Кто-то возразил, что здесь стало бы тесно для столицы: горы слишком близки к морю. А другой спросил: «Где же будет Дума?» Последовал ответ: «На вершине Ай-Петри». «Но зимою туда и проезда нет из-за снежных заносов» - вполне серьёзно обсуждали офицеры. «Тем лучше» - здраво заметил дежурный флигель-адъютант, мол, хоть зимой будет в стране покой. Государь усмехнулся: «Да и будь здесь столица, я, вероятно, разлюбил бы это место. А ваш Петр Великий, возымев такую фантазию, неминуемо провёл бы её в жизнь, невзирая на все политические и финансовые трудности».
- Петра Великого Государь наш заслуженно недолюбливает, - заметил Виссарион.
- Вот мы всё сидим и вздыхаем, спорим, - произнёс Пётр долгого молчавший, - А надо бы дело делать. Бороться. Может быть всем нам поехать к атаману Каледину?
- Вот было бы здорово! – ударила в ладоши Аграфёна, - Деревенские женщины по большей части плачут, что нет на престоле царя: «пусть хоть плохонький, а должен быть», говорят казачки. Атаман Каледин народ собирает. Такой человек в состоянии порядок навести. Так мне с Дона пишут. Да только письма теперь с трудом доходят.
- Каледин... Вторая шашка империи... Да, не стало Империи, – добавил Пётр.
- Манифест Михаила Александровича ничьей подписью не был скреплён, как мне стало известно, - сказал вдруг Глеб, - Стало быть, он недействителен! В тот момент можно было ещё всё изменить! Теперь поздно.
- Ну вот, опять «бы» и опять о прошлом, безвозвратном, - заметил Пётр, - Это никогда не поможет нам в решении назревшей задачи.
- Вы правы, Пётр, - вставил Емельян, - Надо бы ближе к делу. На что мы, собравшиеся здесь офицеры, способны? Только примкнуть поскорее к прочим единомышленникам.
Сергей заметил, что после контузии у его однополчанина едва заметно подрагивают руки и размер зрачков различается.
- Мы можем, например, созывать всех знакомых нам надёжных офицеров и готовить переворот, - неуверенным тоном проговорил Глеб, - Но противник уже весьма силён и многочислен. Мы упустили время до выступления Корнилова.
- Знаю немало достойных офицеров, у которых, в свою очередь, тоже есть друзья, - с одушевлением заговорил Аркадий.
- Мы с Сергеем тоже знаем многих достойных, - заметил Емельян, - Надо только разыскать.
- Мне часть из них теперь знакома, - добавил Аркадий, - Недавно в Питере сидели в ресторане с вашими капитанами Межецким и, кажется, немного запамятовал... Гарулиным. Да, так его звали. А ещё и фон Фельдман там был.
- Славные офицеры, - улыбнулся Емельян.
- А наш Особый отряд Пунина? Отчаянные ребята! – воскликнул Пётр, - Знаком мне через такого же надёжного человека, Воскобойникова, и астраханский купец Нестор Николаевич Тиханович-Савицкий Нестор Николаевич. Он - председатель Астраханской Народной Монархической партии, убеждённый сторонник самодержавия, один из деятелей черносотенного движения. Давно ничего о нём не слышал ...
- Но на переворот этого мало, - ответил Глеб, - разве что на попытку освободить быховцев, когда они поймут, что приспичило, а также Семью Царя.
- Опять, же, лишь если смерть детей Его будет стоять на пороге. Только тогда Он согласится на побег, - взволнованно вставил Аркадий.
- Боюсь, что долго ждать этого не придётся, - продолжил Глеб, - Большевики не засидятся. А тогда польётся много крови. Февральские дни покажутся мелочью. Но лишь тогда опомнится ныне колеблющееся пассивное большинство.
Трапеза завершалась и Глаша умело разливала чай, добавляя в пузатый заварной чайник кипяток из редкого тогда электрического. Лиза сидела с видом, будто всё это её, как одной из хозяек, не касалось. Временами она бросала недовольно-обиженные взгляды на Сергея, надувая губки. Евпраксия, и Аграфёна встали, чтобы помочь Глаше с дальнейшим застольем, а чуть позже к ним присоединились Феврония с Антоном. Лишь после этого Лизанька покинула насиженное место, но дело было уже сделано.
- А ведь Лев Тихомиров один из крупнейших политических умов России, - уверял Бориса Сергей, распаляясь.
- Мы вновь сбиваемся с темы, братцы, - начал Пётр.
- Вы, наверное, помните о недавнем киевском наводнении, - сказал вдруг Виссарион, так вот, под шумок человек двадцать солдат, скорее всего – дезертиров, во главе с каким-то штатским, под видом богомольцев проникли в дальние пещеры Киево-Печерской Лавры, совершив кощунство над мощами преподобного Паисия. Святотатцы рассекли череп святого! Один монах услышал шум и забил тревогу. Злоумышленники скрылись. Но самое страшное не это! Важнее тут отношение к преступлению епархиального съезда, который напечатал объяснение, что «то была черносотенная провокация, работа тёмных сил», которые пытаются играть на религиозных чувствах масс, вызывая беспорядки. Какое коварство священников, продавшихся узурпаторам власти! Русские больны недугом чужебесия. Извини, Сергей, опять перебиваю.
- Слов нет, отец Виссарион, - отозвался Сергей, - чудовищно!
- Есть одна мысль, - неожиданно выдал Антон, - Как я понял, пока рано спасать заключённых в тюрьме генералов или Семью Государя. Но мы бы могли совершить акт справедливого возмездия. Газеты полны не просто лжи против всего дорого нам, но - циничной лжи с самыми кощунственными, измышленными больным воображением, деталями. Есть предложение прийти к такому издателю и вызвать его на дуэль!
- Поражаюсь слышанному из твоих уст такое, брат! – воскликнул Аркадий, - Впрочем, рад услышать! Полностью поддерживаю!
- И я не возражаю. Хоть и не решение вопроса это, - отозвался Пётр.
- Братья, но на мой взгляд, вызывать на дуэль такого – руки марать. Вы думаете он умеет стрелять? Да такой лишь в штаны наложит. Это станет подлинным расстрелом, - возразил Глеб, - Не лучше ли поступить с ними подобно тому, как они обходились порой с органами правой печати? Спалить типографию, разорить?
- Это мысль! – обрадовался Аркадий, - Так оно вернее, толка больше будет.
- «Полная свобода» печати на марше: редакция и типография «Земщины» конфискована, редактор «Русского знамени» сидит в тюрьме, а остальным правым изданиям «во имя равноправия и светлого будущего» воспрещено выходить в свет, - добавил Сергей.
- «Кабаре Би-ба-бо», что рядом с Художественным театром. Нашумевшие премьеры: «Гришка в салоне» и «Царская содержанка», - шелестел газетой Глеб, - Есть кого припугнуть и помимо издателей - распоясались. Уличные паяцы разыгрывают глумливые сценки «О царе-Николашке и царице-Сашке». Сюжет нехитрый: царица подстроила падение люстры во дворце, чтобы прославить предсказание Распутина. Публика в восторге...
- Поражает, что благородное сословие не усмотрело во всей этой вакханалии лжи оскорбления своей чести. Ни звука осуждения со стороны великих князей! Вырождение! - раздраженно добавил Борис.
Жёны собрались в кружок и говорили о своём. Никто не заметил, что внимание Аграфёны было явно сосредоточено на разговорах мужской половины.
- Давно хочу к Варе выбраться, - грустно проговорила Евпраксия, - Что там с сестрой? Давно не пишет – почта всё хуже. Ехать ли назад в распадающийся на глазах Лазарет, на который у новой власти не остаётся средств? Я в нерешительности.
- Надо бы к сестре съездить... А что тебя с Емельяном связывает, уж не жених ли он твой, прости за нескромность? – поинтересовалась Феврония на правах старшей, - Было бы хорошо. Такой человек, судя по всему, душевный.
- Одному Богу известно, - замкнулась сразу Евпраксия, насупившись.
- А что от Дмитрия слышно? – взволнованно спросила Глашу Феврония.
- Последний раз получила письмо много месяцев назад. Дошло обычным путём. Пишет, что в Легионе уже хаос, как и в России. С тех пор – ни строчки, - голос Глаши дрогнул и сорвался, подбородок начал слегка трястись, - Простите... Недобрые предчувствия, ничего не могу с собой поделать. И так уже месяцами.
Виссарион подошёл к Антону и отозвал его в сторонку.
- Вот тебе деревянный престольный крест, сын мой, который я подобрал в полуразрушенной заброшенной церкви на линии фронта, - улыбнулся Антону отец Виссарион, - Храни его в отчем доме. Ваш дом этого достоин. Заодно и старые номера «Русского паломника» и «Епархиальных новостей», полистай. Мне пора. А про дуэли - негоже так, сын мой.
Начали прощаться и остальные.
- Не манкируй сам собою, брат, - обратился Глеб к Сергею, - Не забрасывай ни в коем случае литераторство. Если после Японской ты ещё не вызрел, и первые потуги на исторический роман показались мне слабыми, то теперь я вижу перед собой подлинного писателя! Без малейших преувеличений.
- Спасибо, брат, - покраснел Сергей, как школьник.
- Ночуешь сегодня в отчем доме или у нас, Борис? – спросил Глеб.
- Пожалуй, останусь здесь, если никто не против...
- Естественно, что все тут - за, - улыбнулся Сергей.
- Завтра же мы с Петром идём на разведку разнюхать какой издатель где окопался, - задорным тоном сказал на прощание Аркадий.
- Имейте в виду, что где не надо, новое подобие полиции может очень точно сработать и не лезьте на рожон, - посоветовал Глеб, - Как только вы разузнаете, собираемся здесь, или у нас и ночью выходим на погром. Но ещё надо подумать. Пожалуй, что лучше днём, чтобы наборщиков, да редакторов с издателями застать и мордой в собственное дерьмо ткнуть. Без оружия, конечно. Работать будем не по-офицерски, Арканка.
Гости стали расходиться. Глаше стало невыносимо тоскливо и горько. Она долго плакала за дверью своей комнатки у кроватки спящего сына: «Ко всем приехали с фронта мужья, а Митя... Страшно подумать... Жутко. Молитва одна помогает. Надо у Евпраксии спросить. Она знает, как молиться страстно».
41. Вторая древнейшая профессия
«Русский народ не в ответе за всё, что случится. Бедный Ники, бедная Аликс! Какие муки им уготованы! Да свершится воля Господня. Святую Русь и Церковь православную никаким силам зла не одолеть. Добро непременно восторжествует».
Елизавета Фёдоровна Романова.
«Запах антоновских яблок исчезает из помещичьих усадеб... Помяните моё слово, это добром не кончится!»
И. Бунин
Господин Амфитеатров вальяжно расхаживал по типографии, заложив большие пальцы в пазы жилета, и выразительно, с расстановкой, диктовал свои исправления в текст, который был уже почти набран для печати: «Так и пишите: «Царь вышел глупый-преглупый. Рождённый быть безголовым, инстинктивно был недоволен: зачем ему голова... Полная нечувствительность к эмоциям нравственного восприятия. Маленькие страстишки, поверхностная сентиментальность (эти слова не изменяем...). Опасный неврастеник, может быть даже параноик... Дегенеративные начала несомненно переданы Александрой Фёдоровной всем своим детям». Да, да! И моё имя поставьте под всем этим. Именно: Александр Амфитеатров!»
- Тут барышня какая-то, господин Амфитеатров, - бросил молоденький наборщик, покрасневший от пристального взгляда черноокой дамы, неизвестно как оказавшейся в помещении.
- Что Вам угодно, сударыня? Никак заблудиться изволили? – самодовольно откинув голову на бычьей шее, выпучив глаза, спросил господин Амфитеатров, гордясь и тешась своим устрашающим видом.
- Мне нужно видеть господина Амфитеатрова, - сухо откликнулась неизвестная, явно нервничая, поводя плечами.
- Я к Вашим услугам, очаровательная незнакомка! – раскатисто пророкотал Александр, вложив в карман жилета стальное самопишущее перо.
- И всю эту мерзость Вы сами выдумали? Всё ли у Вас с головой в порядке, милейший? – неожиданно спросила дама.
- Вы что тут себе позволяете, любезная? – спросил почтенный литератор с раздражённой усмешкой, - Проводите-ка её прочь отсюда, ребята.
Двое наборщиков шагнули было к непрошеной гостье, но в её руке сверкнула холодная сталь длинноствольного револьвера внушительных размеров и щёлкнул курок:
- Ни шагу дальше.
– Помилуйте, барыня, оружие-то отведите в сторонку. Не ровен час..., - прозвучал в тишине типографии блеющий голос коренастого толстяка-литератора, затравленно глядевшего в острые глаза красавицы-казачки.
- И это ты всё тоже сам сочинял, подлая твоя душонка? – Аграфёна потрясла толстой пачкой газет перед носом уважаемого литератора, - Молись! И вы оба - тоже. Даю пять минут на покаянную молитву и – стреляю.
Два молодых парня побледнели, не смели вымолвить и слова, дико таращась на Ярцеву.
- Вы не можете чинить самосуд, сударыня, так же нельзя. Мы не в феодальные времена живём... – затараторил Амфитеатров.
- Молись, христопродавец!
Дуло револьвера по-прежнему переводилось с одного на другого, а во второй руке Аграфёны неожиданно возникла бутылка с зажигательной смесью, которую она швырнула на печатный станок и огромные стопы бумаги. В следующую секунду зловещая мстительница чиркнула спичкой и всех присутствующих обдало жаром пламени.
- В другой раз ваши трупы будут сожжены вместе с этой мерзостью, если посмеешь обратиться к властям. Всякой гадине по виноградине, - бросила дама и исчезла за дверью, куда устремились и задыхающиеся от дыма трое мужчин.
Аграфёна успевает швырнуть тяжёлый табурет в огромное роскошное окно парадного входа в типографию, которое рассыпается по полу, Амфитеатров скользит по осколкам и грузно падает на пол, порезав руки. Лакированный ящик телефонного аппарата оказывается предусмотрительно обезвреженным, а привратник аккуратно связанным. Свирепеющий на глазах, набирающий вновь присущий ему гонор, Амфитеатров кричит парням, чтобы скорее бежали с вёдрами тушить пожар:
- Быстрее же! Идиоты! И полицию сюда!
- На Трубу вези, - велела Ярцева извозчику, желая запутать следы.
И вот, она несётся уже мимо громады дома Орлика и башни с часами нового почтамта, что у Мясницких ворот. Неважно, что оттуда до дому далёкий путь пешком, главное – сбить с толку возможных преследователей. Отважная казачка решила сама попробовать осуществить скорее часть планов братьев-Охотиных, чтобы понять насколько велика угроза поимки нарушителей спокойствия в новых условиях непрофессиональной бездарной милиции. Ведь в случае чего, суд над офицером оказался бы намного суровее такового над матерью двух детей...
- А вы знаете, братцы Охотины, что кто-то на Покров уже опередил вас и спалил типографию на Мясницкой? – с невинным видом спросила Аграфёна, глядя на Петра и Сергея.
- Как так? В газете написано? – вскинул брови Пётр.
- Вот, читайте, - хмыкнула его жена.
- Ну и что? – повёл плечами Сергей, - Значит мы не одиноки. Этому следует радоваться, а не опускаться до подростковой ревности.
- Вот именно, - отбросил небрежно газету Пётр, успокоенный доводами брата.
Жена-казачка и бровью не повела.
- Так... Раскрываем газетёнку по принципу случайного выбора из кипы. Читаем: «Самый снисходительный суд не найдёт для Николая II меры наказания, достойной его преступлений против народа. Его надо изгнать из России и этим запечатлеть конец царизма! Удалите Николая II из России — и о нём забудут как о ночном кошмаре»... «Приглашаем в нарядное кафе на плоской крыше многоэтажного дома «Нирензее» с уютными квартирами для холостяков (комфорт модерн)» - это не совсем то, а вот ещё: апрельская речь Стеклова-Нахамкиса: «Эта династия, самая зловредная и пагубная из всех, обладает колоссальными средствами, награбленными у народа, скопленными в заграничных банках, и эта династия после ареста не была лишена своих средств. Мало того, мы получали сведения, что ведутся переговоры с английским правительством, чтобы Николая и его семью отпустить за границу. И когда мы от наших товарищей железнодорожных служащих получили известие, что по царскосельской дороге движутся два литерных поезда с царской семьёй в Петроград, мы подозревали, что ему подготовлен путь через Торнео на Англию. Испугаться призрака двоевластия или принять самые энергичные меры помешать побегу тирана?» - Сергей рылся в груде газет и вырезок, отобранных для выбора жертвы.
- Жуть охватывает от беспредельной наглости вранья, - сказал Пётр.
- Вы знаете, братцы, - проговорил задумчиво Глеб, - пожалуй не стоит технику изводить, громить. На ней можно печатать и что-то достойное, а вот морду бить репортерам, издателям – разумнее.
- А вот ещё, - скривил губы Сергей, - «Илиодор из Нью-Йорка сообщает, что едет в Россию. Пишет, что «утопит монархию в грязи». Книга его о Распутине «Святой чёрт» будет бесплатно раздаваться народу».
– Что-то пока не слышно о его прибытии. Порешил бы своими руками! – сказал Аркадий.
- «Профессор Масарик заявил: Хартия свободы, предложенная Думой, ставит Россию в один ряд с культурными народами... В помощь свободной России будут даны влияние и коммерческий ум шести миллионов русских евреев... Американское общественное мнение, прежде настроенное враждебно к антидемократической России, теперь с энтузиазмом приветствует русскую революцию, - продолжил Сергей, - Якоб Шифф, который до сих пор всегда противодействовал распространению русских займов, теперь приглашает Россию к широким кредитным операциям в Америке. Крупный банкирский дом «Кун, Леб и К°» заявил, что, ввиду нового положения в России, он отныне согласен оказывать материальную поддержку союзникам».
- Жаль, что адрес издательства в этой сомнительной газетёнке не указан, - сказал Пётр.
- Далеко не всё, - говорил Сергей, - «Ораторы в пламенных речах говорили о тлетворном влиянии немцев на Россию, которой фактически управлял не Николай II, а Вильгельм! Масоны ложи «Великий Восток», собравшись на малый конвент, отправили телеграмму князю Львову, выражая надежду, что Государственная Дума и Совет Рабочих депутатов сумеют сосредоточить всю нацию под одним братским знаменем - забить осиновый кол в могилу династии! Нет, русская печать не должна умолкать о её грязных скандалах. Россией управляла шайка политического негодяйства! Николай II был одним из самых преступных насильников, какие только были известны миру. Реки крови, которые пролил романовский последыш, затмевают Ивана Грозного. И главной чертой Николая была личная лживость: Он был признанный глава убийц и грабителей. Царь открыто состоял членом банды погромщиков, называвшей себя «Союзом русского народа». «Биржевые ведомости»... В Москве имеется своё отделение – вот с кого надо бы начать. Развязались перья... Грязнее ещё не читал!
- Так... Идём в избранную для начала редакцию, угрожаем, может и бьём, заставляем покаяться и напечатать тут же покаяние, - предложил Глеб, - Но оружие с собой не берём.
- Полностью поддерживаю, - добавил Борис.
- Генерал Маниковский, вот кто достоин казни! – заметил Аркадий, - Военный-предатель, нарушитель присяги – особый случай.
- До генерала так просто не доберёшься. Ещё не время, - ответил Глеб.
- Вы послушайте! – руки Сергея, сжимавшие газету, затряслись, - «По духовному завещанию Николая II в случае его смерти регентшей объявлялась Александра. Будущая «Екатерина III» спешила приблизиться к заветной цели. Главное, ей нужно было укоротить жизнь Николая. Зная наследственную слабость его к алкоголю, А.Ф. пустила стрелы в этом направлении. Но Николай пил и не сдавался. Тогда организовали покушение на его жизнь. Подробности заговора вскроются во всей своей неприглядной наготе, когда над супругами будет назначен гласный суд... проклятая поганка на теле России...»
- А вот, что пишет старый паскудник Бернард Шоу: «Наш союз с царём в свободомыслящих кругах считался позором. Мы все знали, что правительство царя в десять раз хуже правительства кайзера, что мы соединились с самым варварским самодержавием, чтобы раздавить самую культурную державу в мире. Мы ничего не могли ответить, кроме того, что русская армия нам нужна в качестве парового катка. Отвращение к русскому правительству сделалось глубоким жизненным инстинктом всех любящих свободу. Огромное чувство восторга, с которым весть о русской революции принята в Англии - мы уже не соучастники разбойников! Наконец мы воюем с чистыми руками!» - вот сущность британская где! – говорил Пётр, склонившись над другим номером, - «Самая отвратительная тирания, какую только знает современный мир, и которая столько лет противостояла любым попыткам просвещения и прогресса, повержена во прах. Наконец, эта долгая-долгая ночь для русских евреев заканчивается». Эта пакость - по материалам «Джюиш Кроникл». Читая эти строки, впервые в жизни я ощущаю прилив здорового антисемитизма. А вот из «Дейли Телеграф»: «Мы искренне надеемся, что у британского правительства нет никакого намерения дать убежище в Англии царю и его жене. Нельзя забыть теперь про один факт: Царица стала в центре и даже была вдохновительницей прогерманских интриг. Английский народ не потерпит, чтобы этой даме дали убежище в Великобритании. Если наше предостережение не будет услышано и, если царская семья прибудет в Англию, возникнет страшная опасность для королевского дома». Продадут за милу душу. Что с них взять, с «союзничков»?
На другой день московские газеты захлёбывались от сочувствия «Московскому отделению «Биржевых ведомостей», разгромленному тёмными силами, избившими наборщиков и издателя. Черносотенцы грозятся убить представителей революционной печати!» Несмотря на задействованную милицию, через несколько дней то же самое случилось ещё в двух типографиях. Где-то проскользнуло сообщение «об избиении свободолюбивых уличных актёров монархическими элементами».
- С начала века в книгоиздательство хлынули немалые капиталы, множились паевые товарищества, - говорил Сергей Петру и Аркадию, - В таких условиях в издательства просачивались людишки беспринципные, за длинным рублём устремившиеся. Особняком от них высились такие порядочные, как товарищество Сытина, акционерное общество «Брокгауз и Ефрон», а также Вольф, Маркс, Суворин, Сабашниковы, Гржебин. Тоже иные не без греха либерализма, но печатали проверенную информацию и не лезли в политику по большому счёту. Даже «Сирин», «Мусагет», так называемые «передовые», но знали меру. Сойкин же - и вовсе в стороне от политики. А после девятьсот пятого расплодилось множество неконтролируемых леваков... С войны их стали немного теснить военной цензурой, но этого оказалось мало. Но вот выплывает «Русская воля», в редакционном совете которой значится имя досточтимого и талантливого, вне сомнений, Леонида Андреева. И что мы видим на страницах «Русской воли»? Всё ту же грязь: «Заядлые изменники Романовы, постоянно говорившие о необходимости предать русскую армию только для того, чтобы сохранить престол безумцу-царю и полупомешанной царице из нищих гессенских принцесс... Оказывается, не Воейков предложил царю открыть фронт, а сам Николай Романов высказался ему... Император всероссийский, этот помазанник Божий, ненавидел Россию, и чтобы спасти свой сгнивший престол... В начале войны надеялись, что царь не захочет бесчестья себе и своему войску. Но, видно, у царя было нерусское сердце. Сношения августейших пораженцев с Германией не вызывают никаких сомнений. Арестом их нанесён смертельный удар по шпионажу... Уже в 1914 году военная разведка нащупала в Царском Селе шпионскую радиостанцию...» Скоты!
- Для наказания «Русской воли» придётся съездить в Питер, - заметил Аркадий, - Что же, поедем, а Петя? Нам всё равно туда нужно – собирать надёжных офицеров. И Кирилл нам там поможет, если не вздумал опять на фронт.
Через пару дней столичные газеты были полны ужасными подробностями дальнейших «расправ тёмных сил над передовыми издателями». Не обходилось без преувеличений и смакования подробностей того, как заместитель издателя был опущен головой в фарфоровый сосуд в отхожем месте и, что зубы его якобы остались в том сосуде. Что работникам типографии угрожали скорострельным пистолетом системы «соваж», хотя такового у Охотиных вовсе не имелось, но более того: никакого оружия никто из них в Петроград не взял. Доверчивому читателю было также обещано «провести медицинскую и химическую экспертизы с целью изобличения злоумышленников». Когда Пётр и Аркадий встретили на Неве Кирилла и пошли втроём на очередное «дело» - наказать глумцов из театра, на выходе их поймал милицейский отряд , усиленный дюжими матросами. Тут оказалось не до шуток, поскольку офицерская честь не могла допустить прикосновение кулака к челюсти. Все трое как могли уворачивались от ударов, но убежать не могли, поскольку их окружило человек восемь. Внезапно коренастый гориллоподобный матрос прорычал:
- Узнаю эту сволочь, товарЫщи – золотопогонники они, в ресторане видал их недавно! – и замахнулся прикладом на Кирилла.
В тот же момент у Ртищева в руке оказался пистолет и громила получил заряд в живот. В руках других засверкали штыки и «наганы», но Кирилл проворно обезвредил выстрелами наиболее опасных противников, повредив их руки и плечи, а остальные испугались и бросились бежать.
- Этот негодяй, скорее всего, выпустил тогда пулю в спину Громова, - холодным тоном бросил Ртищев, указывая на раненного в живот матроса, - Добивать тебя не в моих правилах. Живи, подонок и плодись.
- Кирилл-то оказался прав: не подобает офицеру идти на такое без оружия, - проговорил Аркадий, ужасаясь мысли быть униженным рукоприкладством, - Напрасно Глеб так настаивал.
- А что случится, если в наши дома здесь начнут врываться, как в Петрограде? – мрачно произнёс Сергей, - Не могу себе представить, что какой-то хам, пусть с «маузером», начнёт рыться в моих бумагах и книгах наших. Да я его своими руками на месте!
- Глупости! Он тебя вперёд и застрелит! – с истеричными нотками пропищала Лиза.
Сергея не в первый раз задело за живое, что жена позволяет себе так к нему обращаться при людях, чем унижает их обоих.
- Митя не перенесёт, если он вернётся, а здесь часть его книг изорвана, или отнята... – с надрывом сказала Глаша и глаза её вновь увлажнились. Всхлипнула про себя: «Если...»
- Так думать грех, Глашенька, - надо всегда уповать на Всевышнего, надеяться на лучшее, - заметила Феврония, которая часто приходила в дом генерала Охотина в последнее время, желая поддержать Глафиру.
- При царе и в голову не могло прийти переводить капиталы свои в зарубежные банки. Но в этом новом мерзком хаосе такие мыслишки невольно посещают и всё чаще. Сдерживает пока лишь то, что для послевоенной России и мои скромные капиталы могут очень даже пригодится и переводить их никак не следует, хотя тупое правительство и не препятствует этому. Наверное, хотят дать свободу размещения там своих сбережений. Удрать подумывают. Не исключаю, что власть возьмут большевики и очень скоро.
- Надо бы, Петенька, часть, всё же, перевести, - неуверенно вмешалась Аграфёна.
- Мир так гадок и страшен, а именно мир взрослых людей, не детей, - вдруг тихо проронила Евпраксия, - Каждый взрослый по-своему опасен для остальных. Только дети и могут оставаться чистыми.
- В позднем средневековье сначала католический мир, а позже и мы всё чаще стали требовать от святых бедность, милосердие, а не только способность к самоограничению, отшельничеству, или умение творить чудеса, - проговорил отец Виссарион, ставший завсегдатаем охотинского дома, - Интересно, что в глубоком средневековье от святого непременно требовали наличие физической красоты, а позже – нет. И это несмотря на то, что Григорий Великий, живший ещё в шестом веке , назвал тело человеческое «омерзительным одеянием души».
- Как бы большевички скоро не запретили сидеть вот эдак и рассуждать о религии, - пророчески заметил Пётр, - Их программа очень уж крайняя.
- По Петрограду ползли упорные слухи, что большевистский переворот будет в воскресенье 22 октября. Но в этот день - Казанской Божьей Матери, казачьи полки назначили моление о спасении Родины и массовый крестный ход по городу. Вот и перенесли дату восстания, - флегматично проговорил Сергей.
- Почему все братья Охотины так уверены в непременном переходе власти к большевикам? – спросила Глаша.
- Всё идёт к тому. Бездарное правительство не способно, да и не желает удерживать власть. Его поведение всё чаще напоминает игру в поддавки, - ответил Сергей.
- Но народ, крестьянство не захочет поддерживать безбожников у власти, - возразил Виссарион, - Большинство народа не вышло из православия, не соблазнилось. А из дворянства самое мелкое пока ещё привержено самодержавию.
- Это обнадёживает, отец Виссарион, с одной стороны. Крестьянство всю историю напролёт было опорой здорового консерватизма. Если в прошлом веке можно было говорить о преобладании сельского духа в общественном настроении страны, то после практического исчезновения помещиков он заметно поубавился . Но ведь лозунги большевиков против войны и за раздачу земли крестьянам могут охмурить народ. Осуществление сокровенной мечты - Чёрного передела. Богатство в сознании народа неотделимо от зла, а нищим у нас быть отнюдь не зазорно. На Руси исстари почитали христианское благочестие, честь, доброту, знатность, государственную карьеру, но не успех в наживе. В Советах засели не дураки , - ответил Сергей, поморщившись.
- Да, крестьянство - бессознательная опора трона, - вздохнул Виссарион, - Но только, увы, заражённая неверием в необходимость самодержавия. Агитаторы стараются на славу. А оценить какая часть народа ещё сохранила приверженность устоям практически невозможно , как и решить, а можно ли тому же Каледину рассчитывать на поддержку крестьян и даже своих простых казаков. А началось всё ещё в ходе Никоновской реформы, когда самые преданные не пожелали менять обряд . Единственно, что можно в петровских преобразованиях отрадного узреть это предохранение Церкви нашей от возможности цезарепапизма. Но она весьма умозрительна. Царь Николай мечтал ещё до войны создать патриаршество и, упразднив Синод, стать патриархом самому. Естественно, что властолюбивые высшие иерархи начали противиться.
- Реформы Петра позволили сделать шаг вперёд в развитии металлургии, как сказал бы брат Дмитрий, - добавил Сергей, - Но не более.
- От чего же так неожиданно рухнула монархия, будучи всё ещё достаточно сильной, чтобы отразить как попытки замены правительства слева, так и уличный хаос в столице в феврале? Не верю я , что Государь мог подписать отречение добровольно. Он бы никогда себе такого не позволил. А почему никто не поднимается защищать завоевания Февраля, тогда как городское население приняло, поначалу, его с восторгом? – спросила Феврония.
- Не ко мне вопросы такой глубины, не по чину мне ответ держать, - покачал заметно седеющей головой Виссарион, - Но второй вопрос понятнее. По-моему, народ мог бы пойти защищать царя-батюшку, но не непонятное ему некое Временное правительство. Народ был обманут уверением в добровольном отречении в пользу Наследника ли, брата ли. Болезнь Цесаревича и, особенно то, что её скрывали, сыграла роковую роль ещё и в умножении слухов о том, что он душевно ненормален. Призывы большевиков понятнее народу...
- Думцы зимой полной поддержки народа и не ожидали , - сказал Сергей, - Очевидно, что строители Февраля вовсе не желают усиливать освобождение крестьянства, начатое Столыпиным и даже самим Николаем.
- Не одни же думцы во всем виновны, - вставил Пётр, - Как вспомню университетскую профессуру, да студентов, особенно двоечников – тошно становится. Мозги их были заняты исключительно революцией, не математикой. В рядах интеллигенции не осталось русского духа, вот в чём беда.
- На самом деле причин падения самодержавия бесконечно много. Один из важнейших – сатанинская хитрость таких её врагов, как Александр Парвус, - мрачно произнёс Глеб, - Этот корифей разрушения целых цивилизаций, особенно зиждящихся на идеократии, имел готовый план сокрушения российской монархии со времён пятого года, но никто у нас, увы, серьёзно к поступавшим об этом сведениям не относился. Парвус считал, что социалистам надо держаться стороны военных успехов Германии потому, что там самая мощная в мире социал-демократия. А ещё он делал ставку на поддержку сепаратистского движения национальных окраин России, поджигание бакинских нефтяных промыслов, подрыв международного курса рубля. Украинский сепаратизм мог бы увлечь за собой и кубанских казаков. И таких мудрецов – врагов России, как Парвус, хватает.
- Что говорить, друзья, главная скрипка была в руках моих думских коллег, - тяжко вздохнул Борис, - Самодержавие пало от сплетен придворных, алчности промышленников и банкиров, продажности издателей и адвокатов, самовлюблённости профессоров, которые сытно жили щедротами Империи . И я был одним из таких пустозвонов.
- Покаяние ведёт к Богу и Царству Небесному, Борис Гордеевич, - заметил Виссарион.
- Вся беда в том, что в ходе первой революции правящие круги поддержали самодержавие и победили, а в Феврале изменили монархии, - добавил Глеб, - Методы «союзников», конечной целью которых было не дать нам завладеть Проливами, оттяпать всю Персию, стали куда коварнее, чем во времена Крымской кампании. Уж слишком они боялись осуществления программы нашего перевооружения и достижения населения России рубежа трёхсот миллионов к середине века. А наша автомобильная промышленность накануне войны была на уровне немецкой, а авиационная – не уступала американской .
- Всё это так, но не в этом суть успеха переворота, - вставила Феврония, - Скорее в повальном предательстве в верхах.
Весь сумрачный день 26 октября Сергей Охотин проводил как всегда, то есть – роясь в кипах своих черновиков и книг, время от времени что-то исправляя в рукописи. Ближе к вечеру в кабинет его стремительно вбежала Лиза, которая трясла свежим номером газеты, крепко зажатым в маленьком кулачке:
- В Петрограде новый переворот! Прочитай скорее!
Сергей медленно поднял глаза и встретился с испуганным взглядом жены.
- Большевики... - только и смог промолвить Сергей, не глядя в газету, - Так я и знал. Надо успеть издать книгу, покуда бывшие левые издатели потеряны, наивно ждут Учредительного собрания, а новая власть ещё не окрепла окончательно. Издать пока возможно. Дальше будет хуже. Времени очень мало.
- Ты опять о своей проклятой книге! А что с нами будет, с ребёнком? – подбородок Лизаньки задрожал.
- В Петербурге переворот, дамы и господа! – раздался снизу голос вошедшего с улицы Глеба, - Большевики у власти.
- Что будем делать, Глеб? –спросила Феврония, стараясь произнести свои слова спокойно.
- Надо бы к Каледину прорываться. Другого выхода для себя не вижу, как борьбу. А ещё необходимо попытаться спасти Семью Государя Императора. Иначе, как мы сможем продолжить уважать самих себя? Самый больной вопрос: как быть с детьми нам всем? Ехать всем вместе? Но на железных дорогах контроль революционных дезертиров и произвол. Оставить жён с детьми в Москве тоже боязно.
- Большевики - это конец всем нашим надеждам и обречение Царской семьи, как и тех генералов на заклание, - Сергей спускался по лестнице в гостиную, желая избавиться от присутствия плаксивой жены под боком, - Вот только дайте мне издать книгу, и я тут же, любыми путями, бегу на Дон. Семьи же наши, считаю, следует оставить здесь. Не каннибалы же эти большевики какие, не тронут женщин и детей-то.
- Кроме Аграфёны, возможно, мне кажется, что нам лучше остаться здесь. Дети малые, а заразы всякой по поездам хватает, - веско высказалась Феврония.
- Да, я склоняюсь, конечно, к Дону, - вставила казачка, - Чтобы детки мои хоть свежего степного воздуха глотнули, да Петя?
- Конечно же, мы остаёмся, - с вымученной улыбкой сказала Лиза.
- А ты как, Антон? Тоже с нами? – спросил брата Аркадий.
- Если отец Виссарион благословит...
- Вот и пришла пора нам разлучиться до венчания, Евпраксеюшка, - полушепотом сказал Емельян своей избраннице.
- Вы теперь инвалид, Емельян. Вам не должно ввязываться в борьбу.
- Вы знаете, милая, что это будет для меня пыткой — отсиживаться сложа руки...
- Так, надобно тогда обвенчаться до Вашего отъезда, Емельян, - решительно откликнулась Евпраксия, - Буду ждать Вас.
- На такой шаг я не пойду никогда. Можете даже обижаться. Ни за что не стану Вас связывать. Слишком велик риск никогда не вернуться.
- Емельян, а ведь мне очень обидно такое слышать. Вы знаете, как я поступлю в этом случае. То, что мы будем повенчаны, не перечеркнёт пути в монахини.
- Даже и не просите. Простите меня ради Бога, - непреклонно сжал губы Емельян, - Только об одном попрошу Вас: я тоже написал кое-что, не как Сергей, поменьше — повесть о жизни в Туркестане. Попрошу Вас издать, если сам... если не смогу...
- Конечно, Емельян, - проговорила Евпраксия очень тихо, одними губами.
- Мы можем не успеть что-то сделать для спасения Царской семьи, - медленно произнёс Глеб.
Всех поразило, что на глазах этого сурового мужчины и офицера выступили слёзы. Глеб Охотин вспомнил взгляд чистых, неподкупно честных глаз Николая Александровича и не смог удержать слёз от внезапного острого ощущения обречённости горячо любимого самодержца.
Октябрь 2014 – январь 2016, Дакка
Список упомянутых исторических лиц современных повествованию
1. Список исторических лиц, участвующих в действии романа:
Глава 1: Искусствовед Николай Врангель,художественный критик, поэт и масон Сергей Маковский, художница Зинаида Серебрякова-Лансаре
Гл. 2: Старик-дворецкий Юсуповых Павел, старший швейцар Юсуповых Григорий, Аркадий Кошко
Гл. 4: Фредерик Маршман Бейли
Гл. 5: Полковник Георгий Кондратьевич Бородин, подъесаул граф Альфред Велепольский, хорунжий барон Христофор Дерфельден, офицер французской армии Лев Рафаилович Гулион, гусарский штаб-ротмистр барон Дмитрий Фельдман, есаул Сергей Владимирович Бородин, полковник барон Борис Борисович Кене, генерал-лейтенант Алексей Кауфман-Туркестанский, генерал-майор граф Пётр Михайлович Стенбок, подъесаул Нефёд Давыдович Мизинов, полковой священник Антоний (Булатович)
Гл. 6: Генерал-майор Нечволодов, Пётр Врангель
Гл. 7: Генерал-лейтенант Генерального штаба Николаев
Гл. 9: Андрей Шкуро
Гл. 12: Княжна Саломея Николаевна Андроникова, философ Карсавин
Гл. 13: Георгий Иванов, Михаил Кузмин, Анна Ахматова
Гл. 14: Штабс-капитан Александр Кутепов, Великий князь Николай Николаевич, корнет князь Владимир Трубецкой, князь Искандер-Младший, барон Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг
Гл. 15: Николай Рябушинский, Георгий Гурджиев
Гл. 16: Николай II, Александр Крымов, Фёдор Келлер, Александр Спиридович
Гл. 17: Хорунжий Станислав Булак-Балахович
Гл. 18: Наследник Цесаревич, Алексей Хвостов
Гл. 19: Старший врач Вера Гедройц, корнет Клементьев, сестра милосердия Татьяна Мельник-Боткина, барон Дмитрий фон Таубе лейб-гвардеец Первого Стрелкового Его Величества полка, Александра Фёдоровна, князь Эристов, Николай Гумилёв, старшая палатная сестра Ольга Грекова, работник Красного креста книжный иллюстратор и поэт Нарбут, Ольга Николаевна, Татьяна Николаевна, капитан Андреев, поручик Васильев, прапорщик Семён Павлов, полковник Иван Беляев, Доломанов и его жена, Долли Де-Лазари
Гл. 20: Феликс Юсупов
Гл. 22: Генерал Лохвицкий
Гл. 24: Драгун корнет Евгений Баклицкий, уралец Матвей Филаретович Мартынов
Гл. 25: Василий Розанов, скопец старик Мочалкин, Минский
Гл. 26: Маргарита Хитрово, Сергей Есенин
Гл. 27: Пётр Успенский
Гл. 29: Родзянко, Шингарёв, Шидловский, миллионер Терещенко, кадет Александр Коновалов, кадет Некрасов
Гл. 33: генерал Хабалов
Гл. 34: Борис Савинков, Керенский, однорукий пехотный поручик
Гл. 35: Полковник Кобылинский
Гл. 36: Ленин, Коллонтай
Гл. 37: Генерал Дитерихс
Гл. 38: Унтер-офицер Мария Бочкарёва, адъютант Мария Скрыдлова, капитан Неженцев, Заурбек Бек-Боров
Аладьин из правых думцев, Сергей Леонидович Марков, Глеб Михайлович Ванновский
Гл. 39: Князь Владимир Павлович Палей, Георгий Чулков, Владислав Ходасевич, Зиновий Пешков, Джон Рид
Гл. 40: Максимильян Волошин, Амфитеатров
2. Список исторических лиц лишь вскользь упомянутых в романе:
Гл. 1: Полковник Гросс фон Шварцгоф, кайзер Вильгельм II, поэт Леонид Семёнов, учёные-ориенталисты Сергей Фёдорович Ольденбург и Радлов, Маргарета Зелле (Мата-Хари), капитан Вадим Маслов, антропософ Рудольф Штейнер (Штайнер), мадам Волошина, Айседора Дункан, Андрей Белый, мадам Сиверс, князь Ухтомский, Столыпин, Экономист Чупров, князь Голицын, Владимир Пуришкевич, Феликс Ниднер - немецкий переводчик норвежских мифологических поэм, Гвидо фон Лист сделал свастику эмблемой неоязыческого движения в Германии (Вместе с Ланц фон Либенфэлсом и Стауфом он стал известен как учредитель движения ариософии), Елизавета Дмитриева, Владимир Соловьёв, Вячеслав ИвАнов, Дмитрий Мережковский
Гл. 2: Зинаида Юсупова, князь Андроников
Гл. 3: Пуанкарэ, Черчилль, Пришвин, хлыстовская «богородица» Дарья Смирнова, Леонид Андреев, генерал Янушкевич, командующий Северо-Западным фронтом Жилинский, генерал Ренненкампф, генерал Самсонов, царь Фердинанд из немецкой династии Кобургов, генерал Хан Нахичеванский, альпинист Александр Карлович, фон Мекк и его жена Анна Георгиевна, минстр Царского двора граф Фредерикс, председатель Крымско-Кавказского Горного Клуба Иловайский, швейцарский альпинист Андреас Фишер, российский альпинист Николь Поггенполь, итальянский альпинист Витторио Ронкетти, Готфрид Мерцбахер – первопроходец на Тянь-Шане, альпинистка Мария Пребраженская, путешественник Мушкетов, альпинисты Дубянский и Копонасевич, военный министр Сухомлинов, министр иностранных дел Сазонов, князь Мещерский, подполковник Палагин
Гл. 4: Джордж Натаниель Кёрзон - вице-король Индии, начальник штаба Мадрасской армии полковник Кери, министр Дэвид Ллойд-Джордж, лорд Китченер, баронесса Кёрзон-Кедлстон, лорд Мильнер, посол Фрэнсис
Гл. 5: Подъесаул Сергей Курин, Корнилов, Деникин, Каледин, хорунжий Торбин, подхорунжий Осип Голованов, сотник Виктор Ротнов, Астахов, донец Крючков, донец Богаевский, урядник Баканов, есаул Солдатов Константин Петрович, ротмистр Барбович, Фокин и Савельев – владельцы магазинов для гвардейцев, казак-герой Хивинцев, урядник Баканов, поручик Леонтьев, поручик Шаронов, капитан Арсеньев, генерал от инфантерии Юденич, княгиня Пистолькорс, схимонах Пантелеймоновского монастыря и денщик Булатовича Илларион, полковник Мизинов, Сладков
Глава 6: Сидней Рейли (Райли, Соломон Розенблюм), урядник Воросов, генералы Епанчин, Мингин, Штемпель, Клюев, Шейдеман, генерал Мартос, генерал Василий Гурко (Младший), Николай Егорович Врангель, капитан Брыдкин капитан Барсков, штабс-капитан Семечкин, полковники Кабанов, Христинич, Первушин, Загнеев, Венецкий и Каховский, генерал-майоры Колюжный и Сайчук, генерал Казнаков, хорунжий граф Бенкендорф, есаул князь Карагеоргиевич, гусары Фермор и Гревс, забайкальский есаул Лешаков, терский подъесаул Доногуев, бывший британский офицер князь Радзивилл, генерал Мищенко, полковник Гаврилов, Шатилов
Генералы Артамонов, Благовещенский, генерал Каульбарс, хорунжий Мартынов, есаул Зыков, подъесаул Чеславский, сотник Казачихин, казак Терентий Перебоев, генерал-квартирмейстер Генерального штаба Юрий Данилов-Чёрный, маркиз Ля Гиш, французский левый лидер Вивиани, полковник Липовац Попович, генерал Крымов, полковники Кабанов, Христинич, Первушин, Загнеев, Венецкий и Каховский, капитан Брыдкин, генерал-майоры Колюжный и Сайчук, генералы Рузский, Николай Иванов, Алексеев, сотник Григорий Семёнов
Подполковник Николай Иванович Соболевский
Гл. 7: Наместник Кавказа граф Воронцов-Дашков, генерал-лейтенанат Абациев, генерал-майор Гулыга, полководец султана Мехмеда V Энвер-Паша, барон Жирар де Сюкантон
Гл. 8: Архиепископ Вологодский Никон Рождественский, профессор Троицкий, отец Нестор Анисимов, камчатский епископ Гермоген, иеромонах Илиодор, обер-прокурор Синода Саблер, Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, Александр Гучков, Виктор Васнецов, Врубель, Нестеров
Гл. 9: Великий князь Михаил Александрович, Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, Наполеон Мюрат, братья Альбици, князь Станислав Радзивилл, Файзула Мирза, Бичерахов, Александр Гернгросс, Евгений Максимов, Николай Бржозовский, вахмистр Иван Клементьевич Квасный, полковник Юзефович, генерал Бернов, Вульферт, графиня Брасова, Великая княгиня Ольга Александровна, поручик Куликовский, Андрей Шкуро
Гл. 10: Василий Верещагин, авантюрист-путешественник Николай Нотович, Андреев, Новицкий, Половцев (брат российского генерального консула в Бомбее) – путешественники в Ладаке от генштаба, зоологи Авинов и Якобсон, Свен Гедин, капитан Уэлби, лейтенант Малколм, капитан Дизи
Гл. 11: Генералы Артамонов и Дельвиг, есаул-уралец Аничхин, генералы Селеванов и Гандурин, урядник Платон Сладков, генералы Щербачёв и Туманов, гвардейский портной Норденштрём, немецкий генерал Макензен, французский генерал Жоффр
Гл. 12: Авантюристка Екатерина Радзивилл, Добужинский, Грабарь, Волошин, Ремизов, Блок, Бринер, Безобразов, Горемыкин, Кривошеин, французские дипломаты Делькассе и Палеолог, Николай Маклаков, Саблер, Щегловитов, Павел Рябушинский, финансовые тузы барон Гинцбург, Каменка, финансист Барк, финансист Боденхеймер, американские миллионеры Варцбург и Форд, либерал Шингарёв, начальник штаба Орановский, полковник Мясоедов, Распутин, министр финансов Коковцев, Лу Саломе, Осип Мандельштам,
Зиновий Пешков, чаеторговец Андреев, поэт Сергей Рафалович, Ирина Юсупова, Зинаида Богарне, Тэффи, Гавронская, балерины Карсавина и Павлова, Зигмунд Фрейд, Павел Милюков, адмирал Эбергард, британский посланец Джордж Бьюкенен, адмирал Колчак, Игорь Северянин, Арцыбашев, Вербицкая
Гл. 13: Борис Пронин, жена Сологуба Чеботаревская, Маяковский, Каменский, Бурлюк, Велимир Хлебников
Гл. 14: Бертенсон — друг Николая Врангеля, генерал Поливанов (позже военный министр), Марков Второй,
Сахарозаводчики: Абрам Бабушкин, Израиль Добрый, Айзик Гепнер, Симанович, капитан Баранов, офицер в Абиссинии черногорец Сладо Златычанин, штабс-ротмистр князь Искандер-Старший, барон Лев Фёдорович Жирар де Сюкантон, штабс-ротмистр Эдвин Иоганнович Линдгрен, поручик князь Урусов-старший, корнет князь Петр Урусов-Младший, Фридрих Унгерн фон Штернберг
Гл. 15: Сёстры-черногорки, Шаховский, Самарин, Михаил Родзянко, Бобринский, Демченко, Павел Павлович Рябушинский
Гл. 16: Рядовой Кузнецов, генерал Безобразов, адмиралы фон Эссен, Непенин и Бубнов, генералы Борисов, Бонч-Бруевич, константин Унгерн
Гл. 17: Капитан Карл фон Мюллер, генерал Владимир Горбатовский, командир партизанского отряда Леонид Пунин, изобретатель и пилот Котельников, Иосиф Пилсудский, Николай Бржозовский, Хорошхин, Железнов, Драгомиров, Бородин Михаил Никанорович
Гл. 18: Дворцовый комендант генерал Воейков, гофмаршал Долгоруков, генерал-адъютант и адмирал Нилов
Лейб-хирург Фёдоров, флигель-адъютант Дрентельн, гувернёр Жильяр, дядька матрос Деревенько, Великие князья Павел Александрович и Димитрий Павлович, генерал-квартирмейстер Пустовойтенко, канцлер Бетман-Гольвег, банкир Яков Шифф, генерал Мольтке, лорд Грей, Александр Парвус, Анна Вырубова, флигель-адъютант Саблин, московский градоначальник Андрианов, Горемыкин, генерал Владимир Джунковский, фрейлина Тютчева, генерал-квартирмейстер Пустовойтенко, генерал Борисов, Великий князь Борис Владимирович, митрополит Питирим, Манасевич-Мануйлов, Штюрмер, принц Александр Петрович Ольденбургский, Великие князья Сергей Михайлович, инспектор артиллерии, и Александр Михайлович (Сандро), ответственный за авиацию, главнокомандующие фронтами Куропаткин, Эверт, авантюрист Ржевский, Белецкий - охранник Распутина высокого ранга, начальник Охранного отделения генерал Глобачёв
Генерал Брусилов
Гл. 19: Начальник эвакуационного комитета полковник Вильчковский, земский врач-ассистент Евгений Карпов
Дворцовый доктор Деревенько, корнет Карангозов, Великая княгиня Ольга Александровна Георгиевская
Корнет князь Олег Константинович, Великие княжны Мария и Анастасия Николаевны, офицер Дмитрий Шах-Багов, принц Кароль, Великая княгиня Мария Павловна Мекленбургская, Великий князь Борис Владимирович
Офицер Дмитрий Малама, Евгения Иосифовна Де-Лазари, Александра Де-Лазари (Долли), Мстислав Добужинский, Великая Княгиня Мария Павловна младшая, сестра милосердия графиня Рейшах-Рит, сестра милосердия Валентина Чеботарёва, Боткин, князь Дмитрий Хилков, фрейлина Нирод, профессор ботаники Вильчек, уралец Иван Верин и его сын Федот, капитан Гаскевич, заведуюшая столом Величковская
Гл. 20: Ида Рубинштейн, Стравинский, Фомин, Нижинский, Бакст, капиталисты Рабинович, Путянин, поэт и эсер Виктор Шкловский, глава сектантской общины Анна Шмидт, Вертинский, Билибин, Грингмут, Столыпин, братья Рябушинские и Татьяна Примакова
Гл. 21: Алексей Матвеевич Позднеев, этнограф князь Дий Эсперович Ухтомский
Гл. 22: Посол Бьюкенен, генерал Ла Гиш, сенатор Поль Думер, военный атташе граф Игнатьев, генералы Марушевский и Леонтьев, генерал Дюма, член Французской академии Эдгар Берийон, бригадный священник Алексей Райков, Вадим Маслов - любовник Мата Хари
Гл. 23: Летун Валериан Николаевич Ртищев, генерал-лейтенант Таунсхэнд, германский агент граф Каниц, инструктор фон дер Гольц, генерал-лейтенант Баратов, Лазарь Бичерахов, есаул Александр Иванович Бородин, генерал князь Белосельский-Белозерский, сотник Василий Гамалий, генерал-лейтенант Лейк Перси Генри Ноэл,
Лоурэнс Аравийский, Вильгельм Васмус - «немецкий лоурэнс», шериф из Мекки Хусейн, первый британский верховный комиссар в Египте Генри Мак-Магон
Гл. 24: Атаман Акутин, полковник Загребин, начальник штаба Кавказской Туземной дивизии Половцов, измайловец Фёдор Лунин, дагестанец Николай Алексеев, генерал Мрозовский, изобретатель Пётр Николаевич фон Дитмар, Иван Ларионович Верин и его сын Федот – уральские казаки, гвардейские генералы Раух и Великий Князь Павел Алексадрович, архимандрит Антонин, отец Иоанн Кронштадский
Гл. 26: Полковник и ктитор Дмитрий Ломан, чтец-импровизатор Сладкопевцев, сын Распутина – Дмитрий Новых-Распутин, евпаторийский городской голова Дуван, Леонид Собинов, Арцыбашев, Валентин Свенцицкий, Сергей Булгаков, Эрн, священник-расстрига Иона Брихничев, епископ Михаил (Павел Семёнов), старообрядческий епископ Иннокентий, поэт Николай Клюев
Гл. 27: Дмитрий Павлович – один из убийц Распутина, журналист Пругавин, Карл Радек, швейцарский социал-демократ Роберт Гримм, Эсер Бурцев, министр Ли Хунчжан, король Сиама Рама Пятый, сектант Виктор Данилов, Философов, Брешковская, Плеханов, Ленин, немецкий мистик Герман Кейзерлинг, князь Бебутов
Гл. 28: Александр Протопопов, Имангельды Иманов, полковник Иванов-Ринов, генерал Людендорф, князь Георгий Львов, герцог Лейхтенбергский, член «Союза Русского Народа» Тиханович, генерал Лукомский
Тифлисский городской голова Хатисов, большевик Малиновский, генерал Маниковский, брат генерала Бонч-Бруевича – революционер Владимир, генерал Мосолов, Альфред Редль, сотник Виктор Ротнов, миллионер Челышев
Гл. 30: Поэт-декадент Зенкевич, Отто Вейнингер
Гл. 31: Революционеры-пораженцы: Зиновьев, Каменев, Сиверс и Меркалин, приёмная дочь великого князя Павла Марианна Дерфельден, питерский градоначальник, генерал-майор Балк, командующий войсками Петроградского округа генерал-лейтенант Хабалов, глава Охранного Отделения генерал Голбачёв, генерал Курлов, камер-юнкер князь Вяземский, Князь Долгорукий, князь Шервашидзе, начальник Дворцовой полиции подполковник Шепель, священник Околович
Гл. 32: Генералы Драгомиров, Радко Дмитриев, царский духовник епископ Феофан
Гл. 33: Ирландский бунтарь - Роджер Кеземент, военный министр Беляев, градоначальник Балк, полковник Экстен, адмирал Вирен, поручик Госсе, подпоручик Иосс, пристав Крылов, полицмейстер полковник Шалфеев
Троцкий, Карахан, Юренев, Лубков – лидер секты «Новый Израиль», унтер-офицер Кирпичников, капитан Лашкевич, Кондратьев, член петроградского комитета большевиков, князь Аргутинский-Долгоруков, меньшевик Чхеидзе, Александрович, Суханов (Гиммер), Стеклов (Нахамкис), адвокат Соколов, морской министр Григорович, полковник Балкашин, думец Бубликов, большевик профессор Ломоносов, адмирал Вирен, адмирал Непенин, адмирал Бутаков и генерал Стронский, адмирал Русин, полковник Ознобишин, флотские «офицеры-путчисты» князь Михаил Черкасский, Иван Ренгартен и Фёдор Довконт, генералы Сахаров, Клембовский, Кисляков и Лукомский, кадет Шульгин, генерал Пустовойтенко, эсер Лемке, генерал Савич, генерал от инфантерии Лечицкий, генерал-майор барон Винекен, подполковник Тихобразов, граф Граббе, флигель-адъютант герцог Лейхтенбергский и князь Романовский (пасынок Николая Николаевича)
Гл. 34: Железный Степаныч – Тимановский, почаевский архимандрит Виталий, священник Влащенцев
Полковник Егоров — будущий красный, Григорий Котовский
Гл. 35: Граф Апраксин, флигель-адъютант граф Замойский, граф Бенкендорф, генералы Осипов, Ресин и Гротен
Камергер и начальник Северо-Западных железных дорог Валуев, отец Митрофан, Патриарх Тихон, капитан Аксюта, штабс-капитан Апухтин, ротмистр Коцебу, Корнет Трофимов, придворный Жиляр, Абрам Гоц, Чернов
Профессор кафедры сектантства Московской духовной академии Громогласов, Великий князь Кирилл Владимирович, полковник Энгельгард, Караулов - казак-политикан и смутьян среди думцев, Мамонт Дальский,
Евгений Трубецкой, Нувель, Сомов, Городецкий, Ауслендер, Нурок, Чичерин, Бердяев, Зиновьева-Аннибал
Гл. 36: Михаил Фокин, Бакст, Евреинов, Калмаков, Иссидора Дункан, левые радикалы Ганецкий, Козловский
Инвалиды Феликс Вольчак, Василий Москаленко, Василий Романов и Ленард Дуда
Гл. 37: Генерал Нивель, штабс-капитан Разунов, генерал Занкевич, комиссар Рапп, делегаты Исполнительного комитета Совета Русанов, Гольденберг, Эрлих и Смирнов, комиссар Сватиков, унтер-офицер Афанасий Глоба, ефрейтор Балтайтис, подполковник Готуа, Лариса Рейснер
Гл. 38: Полковник Самарин, граф Пален, кухарка Захаровна, генерал-майора Дрентельн, капитан Неженцев, ингуш Заурбек Бек-Боров, князь Бекович-Черкасский, поручик Травин, Владимир Львов, генералы Клембовский, Лукомский, Балуев, Щербачёв, Пржевальский, комиссар Юго-Западного фронта Иорданский,
комиссар Северного фронта Сильвестр Станкевич, штабс-капитан Иван Солоневич, оренбургский атаман Дутов, князь Гагарин, Уайзмэн, Сомерсет Моэм, Александра Кропоткина, генералы Эрдели, Романовский, Орлов, Селивачев, Эльснер, Павский, Сергиевский, штабс-ротмистр князь Крапоткин, военный чиновник Будилович,
поручик чешских войск Клецандо, председатель полевой прокурор генерал Батог, комиссар Костицын, подполковники Шестоперов и Франк, члены фронтового комитета прапорщик Удальцова и младший фейерверкер Левенберг, главный военный прокурор Шабловский, генерал-майор Кисляков, капитан Роженко, штабс-капитан Чунихин, капитан Раснянский, подполковник Пронин, подполковник Аракелов, подполковник Аловский, подполковник Соотс, есаул Родионов, капитан Рясинский, штабс-капитан Андерсен, корнет Сабоцкий, прапорщики Иванов и Никитин, сын генерала Эльснера, представитель Совета Либер, подполковник Текинского полка Эргардт, полковник Квашин-Самарин, генерал Духонин, Крыленко
Гл. 39: Повара Пьер Кюба, Иван Харитонов, Великий князь Алексей Александрович, князья-виноделы Кочубей и Лев Голицын, бандит Чугура, полковник Оберучев, прапорщик-поляк, Ольга Пистолькорс, Баварский принц-регент Луитпольд, полковник Фену, игумен Серафим, Недоброво, казачка Лидия Бураго, Шарль де Голль, Панчо Вильо, бывший бостонский священник Альберт Рис Уильямс, жена Рида Луиза Брайант, Бесси Битти, полковник Раймонд Робинс.
Гл. 40: Городецкий, Кустодиев, Николай Рерих, Иван Бунин, жена Нахамкиса, генерал Пауль Эмиль фон Леттов-Форбек, шпионка Элсбет Шрагмюллер, домовладелец Васильев, министр юстиции Добровольский
Генерал-лейтенант Мосолов, астраханский купец Тиханович-Савицкий, профессор Масарик
Гл. 41: Бернард Шоу
Все прочие персонажи, упомянутые в романе - вымышленные.