ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ (1662-1664)
Глава 31.482. А САМОГО-САМОГО ТЫ МНЕ НЕ ПОЗВОЛЯЕШЬ…
В начале июля в год от сотворения мира 7172-й (1664) Алексей Михайлович решил добиться расположения Наташи. Ее родственники на воспитанницу средств не жалели и закрывали глаза на частые встречи с Алексеем Михайловичем. Смотрят на нее, как на икону. Хотя держат в строгости. Алексей Михайлович же смотрит на нее совсем иначе. У него своя мечта, свое желание.
Любуется Алексей Михайлович Наташей, рассматривая европейского покрова платье, легким пушком на ее шее, на блестящие ее, темные волосы. Чаще всего она заплетает их в косы. Изредка приходит распущенной. Так ей больше идет. Совсем, как взрослая. Алексей Михайлович старается вести себя так, чтобы не выдать их отношений.
Сегодня они пришли на свое место одновременно. Обычно он приходил раньше. Она всегда позволяла себе чуть-чуть опаздывать. Изящно так, на пару минут. Пошли они по своему привычному маршруту. Сад, аллея, лавочка, аллея, сад.
И вот мы на нашей лавочке.
— Наташа, а так люблю тебя, я не могу без тебя, — шептал Алексей Михайлович, целуя ее лицо.
— А сам на других поглядываешь, — ответила она печально.
— На кого?
— На англичанку. На Евдокию.
— Что ты такое говоришь? Мне никто не нужен, кроме тебя.
— Так сладко врешь, что верить хочется.
— Наташа, неужели ты мне не доверяешь?
— Доверяю.
— Наташа, — Алексей Михайлович держит паузу.
— Что?
— Наташа, ты знаешь, в чем наша проблема?
— В чем?
— В том, что мы не доходим до конца в наших отношениях.
— До какого конца?
До моего конца, хотелось пошутить ему, но он сказал другое.
— Мы изводим друг друга ласками, а самого-самого ты мне не позволяешь.
Она промолчала. И Алексей Михайлович решился.
— Наташа, давай ты станешь моей. Тогда у нас будет все по-другому.
— Как по-другому? — она сидела, отвернувшись и опустив голову.
— Ну, лучше узнаем друг друга.
— Я и так хорошо тебя знаю.
— Ничего ты не знаешь. Я для тебя все сделаю. Наташ…
— Ты уже все предусмотрел, — она посмотрела ему в лицо.
— Да ничего я не предусматривал. Просто так получилось. Так ты придешь?
— Не знаю, — ответила она тихо и снова опустила голову.
Алексей Михайлович чуть не подпрыгнул от радости. "Не знаю" — это не "нет"! И он надавил на другой рычаг. Алексей Михайлович обнял ее. Посадил к себе на колени. Дальше было все традиционно. Он гладил ее всюду, до изнеможения целовал в губы, расстегнул душегрею, гладил грудь, осторожно брал в рот ее сосок, его правая рука на весь вечер прописалась под ее рубахой, вечера пока были холодные, и она была в чулках. Алексей Михайлович отстегивал застежки, иначе просто было невозможно просунуть пальцы внутрь к ее прелестям, к ее разгоряченному телу.
Все это они уже много раз делали в течение этого сумасшедшего лета. И он, и она, хорошо знали, чем это кончится, но каждый раз все происходило словно впервые, и все ее попытки сжать своими бедрами пальцы Алексея Михайловича, не дать им свободы, все это заканчивалось его победой, его с ней победой, он добивался своего, они с ней добивались своего, и она стонала и вскрикивала, кусала его, ритмично дергаясь всем телом и вдруг падала на его плечо, отяжелевшая и влажная, ее, как при лихорадке, била мелкая дрожь, она всхлипывала, как ребенок после долгих рыданий, тыкалась лбом в его шею и никак не могла отдышаться. Наконец, она приходит в себя, оживала, ее рука ложилас на его порты, легонько трогала его сквозь одежду, поднимала глаза и тихо спрашивала:
— А ты?
— Не надо, — отвечаю Алексей Михайлович. Никто не знает, каких усилий стоит мне такой ответ.
Но сейчас он пошел козырным тузом.
Она вопросительно смотрела в его глаза. Секунду он молчал, а потом произнес:
— Я хочу по-настоящему.
Она слегка отодвинулась. Медленно встала. Снова села. Все это молча. Подняла рубаху, и начала пристегивать чулки. Левый, правый. Застегнула душегрею. Все это молча.
И вдруг она всхлипнула и начала плакать. Она плакала громко, в голос, причитая, словно, старушка, упала Алексею Михайловичу на грудь, а он не зная, что с ней делать, никогда он не видел ее такой, гладил ее плечи, спину, голову, это совсем не те ласки, что были три минуты назад, а она продолжала плакать.
— Я боюсь, неужели ты не понимаешь, у меня еще никого не было, вдруг я забеременею, отец убьет меня, а ты меня бросишь, кто я тогда, ты хочешь, чтоб я пошла по рукам, если бы ты меня любил, ты этого бы не требовал, ты бы жалел меня, берег, зная, что я еще ни с кем…
Она продолжала плача обвинять Алексея Михайловича, а он молчал.
— Что ты молчишь? — спросила она вдруг, продолжая всхлипывать.
— А что говорить? Не хочешь — как хочешь. Я думал, что после этого мы станем ближе. А чтоб не забеременеть, есть масса способов. Ты хочешь сохранить себя до свадьбы, так твой жених этого, может, и не оценит. Скажет, что же тобой никто не интересовался, что ли? А если мы будем и дальше вместе, то я буду тебе только благодарен, за то, что ты не отказала мне именно тогда, когда я больше всего в этом нуждался. Ты не представляешь, как я мучаюсь.
Она снова выпрямилась. Вздохнула. Они помолчали.
— Завтра я буду тебя ждать. Хочешь — приходи, не хочешь — не приходи. Только сейчас ничего не говори. Просто пойдем домой и все. Пойдем.
Он подал ей руку, и они встали.
Встали и пошли. И он был уверен — она придет.
И она пришла. Только опоздала на полчаса.
Ну, по такому поводу — можно.
Алексей Михайлович проснулся с мыслями о ней.
Он все-таки не был уверен, что Наташа придет.
Итак, сейчас она придет. Куда ее вести? А поведу-ка я ее сразу на кровать, где мне все так хорошо удавалось. Он вошел в эту маленькую комнату и осмотрелся. Все было в порядке.
И когда он уже решил, что все, не придет, он увидел ее.
— Здравствуй, — сказала она.
— Привет, — выдавил он из себя, стараясь говорить как можно спокойнее.
Только бы не спугнуть, только бы не спугнуть, стучало в его виске.
— Заходи.
Она помедлила секунду, не более, и вошла.
Они пошли в дом, она впереди, он рядом, но чуть сзади. На ней была белая душегрея навыпуск и длинная, черная юбка, тонкие чулки обольстительно обтягивали ее прикрытые ноги.
— Сюда, — сказал он, и они прошли через зал. Прямо в маленькую комнату.
Он сразу обнял ее, не пытаясь объяснить, почему он так спешил. Она хотела сесть в кресло, а он стал увлекать ее к кровати, бормоча, что тут им будет удобнее. Она слегка сопротивлялась, но совсем не так, как обычно. Это было сопротивление обреченной. Он усадил ее на кровать и сразу стал расстегивать душегрею. Руки почему-то тряслись, и он никак не мог справиться с ее мелкими пуговками. Наконец душегрея была расстегнута, теперь перед его глазами была блестящая ткань ее рубахи, и он совсем не знал, что с ней делать, как ее снимать, а потому торопливо стал гладить ее ноги под черной юбкой. Чулки были пристегнуты к поясу, он попытался отстегнуть их, но ничего не вышло, зачем ты столько на себя надела, почти прорычал он и вдруг одолел одну из застежек, следующую он освоил уже быстрее, но теперь непреодолимой преградой стал перед ним этот чертов пояс для чулок. Он знал, что он застегивается где-то сбоку, я поискал слева под юбкой, но там было все гладко, справа, ах, вот на чем держится эта сбруя, он стал дергать эти крючки, но юбка ему мешала, и тогда он решил сначала снять ее.
Бог мой, когда ему это все-таки удалось, когда ее юбка легла на стул около кровати, то в это время терпеть он уже не мог. Он содрал, другого слова не найти, с нее еще и пояс и прямо так, в рубахе и чулках, стал заваливать ее на подушку.
Лицо Наташи раскраснелось, она лепетала что-то, что он уже не слушал. Со скоростью хорошо тренированного гвардейца он выскочил из своей одежды и упал на девушку. Когда он снимал с нее рубаху и чулки он чувствовал, что вулкан готов взорваться досрочно. На мгновение он увидел ее белый, гладкий живот и черный треугольник внизу.
— Алеша, какой он у тебя большой, я боюсь, — ее губы дрожали.
— Не бойся, все будет хорошо, вот увидишь, — он положил ее рубаху на стул.
— Будь осторожен, — прошептала она, когда он развел ее ноги и прижался к ней своим пылающим скипером.
— Конечно, милая, конечно, — прохрипел он в ответ и почувствовал, что находится прямо у заветного входа.
В эту секунду он, наконец, осознал, что все, назад пути нет, один его толчок, и она уже не девушка. Мысль эта слегка остудила его вулкан, и он с иезуитским наслаждением слегка нажал и почувствовал то же, что ощутил когда-то в беседке садика, он позволил себе побродить по ее мелководью, по невидимой и тонкой преграде, отделявшей девушку от женщины. Тело Наташи мелко задрожало, я боюсь, успела выкрикнуть она, и он впился поцелуем в ее губы и одновременно толкнул там, внизу. Мне больно, пискнула она жалобным голосом, он почувствовал, что — все, вроде, вошел, толкнул еще раз, она резко и громко вскрикнула, и теперь он был в ней полностью. Сомнений не было. Он сломал ей целку. Он овладел ею.
И он задвигался.
Кровать под нами ритмично заскрипела.
Мой вулкан снова готов был взорваться, когда я понял, что что-то не так.
— Что с тобой? — спросил он, немного снизив темп своих толчков.
— Мне больно, хватит, мне больно, перестань, — пролепетала она.
И это тогда, когда он, словно ловчий сокол, пошел на взлет!
Он чуть не дал ей пощечину.
— Сейчас, потерпи, я сейчас, — прошептал он и ускорил движение.
Через минуту его вулкан взорвался, и вся накопленная за лето страсть горячей лавой хлынула ей навстречу, никакая сила не смогла бы остановить его бешеные конвульсии, он задыхался, дрожал, падал.
Он всегда, еще со времени своей любви с женой, удивлялся, почему так происходит. В минуту высшего слияния он выплескивал в нее всего ничего, тонкий фонтанчик. Но почему такая, казалось бы, ничтожная потеря приводит к необъяснимой утрате сил? В первые мгновения после близости меня можно брать голыми руками.
Что за вещества я отдаю ей? Куда смотрит закон сохранения энергии? Ведь если я теряю, то моя подружка должна что-то приобрести? Не понимаю. Не понимаю.
Сейчас я никто. Я никакой. Меня просто нет.
Постепенно он начал соображать. Первое, что он понял, это то, что она пытается встать, а он на нее навалился. Все еще шумно дыша, он лег на бок, освободив ее от своего веса. Она села, затем стала вставать с кровати. О, он увидел ее проблему. Большое пятно крови на простыне. Она повернулась, осмотрела простынь и сказала:
— Дай сюда.
Он приподнялся, она взяла простынь и спросила:
— Где мыльня?
— Я с тобой, — сказал он.
— Нет, я сама, куда идти?
Он показал ей.
— Там халат, это мой, используй, — успел он сказать ей.
Она вышла, а он уткнулся лбом в подушку.
Никакого триумфа не было. Было совсем не так, как с женой. Хотя это произошло в той же комнате, на той же кровати. И он вроде тот же. Что же я сделал не так? Спешил? Словно ища себе оправдание, он подумал, что он просто врач, сделал больному операцию, помог девушке избавиться от надоевшей ей девственности, и не виноват, что она выбрала его, а лишь выполнил свой мужской долг.
Если не я, то кто-то другой все равно это сделал бы.
Захотелось пить. Он поднялся и, пошел ее искать. Он услышал шум воды. Открыл дверь. Наташа сидела на краю ванны и терла руками простынь.
Мой халат был на ее плечах.
Ее чулки лежали на стульчике.
Она плакала.
Он сел на корточки у ее ног. Обнял их ниже колен.
— Ну, не надо плакать, чего ты? Оставь ты эту простынь. Я застираю сам.
Она молчала.
— Перестань плакать, все будет хорошо.
— Угу, будет хорошо, тем более, что кое-кто обещал быть осторожным.
— Ты из-за этого? Ну, прости, я не мог сдержаться.
— Но ты ведь обещал!
— Наташа, ты не бойся. Первый раз неопасно. Забеременеть просто невозможно.
— Много ты знаешь.
— Ну, кое-что знаю.
Он стал целовать ее колени, они были влажными. "Она приняла водные процедуры", — подумал он. Наверное, она, и впрямь, жутко боится. А разве я не боюсь? Я посмотрел на ее плоский живот, на темный треугольник лона и подумал, что где-то там, в тайной глубине ее тела, пролито мое семя. А вдруг, и правда, сейчас, в эту минуту, происходит оплодотворение?
Мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились. От ужаса.
Нет, не может быть. Это невозможно.
Нужно что-то сказать ей, чтобы она не проговорилась.
— Ты это… Используй ванну, если надо, — тихо сказал я. В горле было сухо.
— Уже использовала, — она горько вздохнула.
— Наташ, ты только не говори никому, пусть это будет наша тайна.
— Хороша тайна! Но ты не переживай так, я не буду хвастаться.
— Причем здесь "хвастаться". Просто это дело двоих…
— Двоих. Если не вмешается третий.
— Наташа, я читал, когда девушка в первый раз, то опасности нет.
— Где ты такое читал?
Я помолчал, потому что, действительно, врал. Нигде не читал.
— Ну, ты же видишь, кровь и все такое. Поэтому, — промямлил я, наконец.
— Помолчи! Молись, чтобы пронесло, — она глубоко вздохнула.
Я все еще обнимал ее колени, я стал целовать их, скользя ладонью вверх по бедру. Почему я не ласкал ее до того как? Я был зол на себя. Ишак!
— Больно было? — спросил я, положив подбородок на ее ногу, чуть выше колена.
Я смотрел на нее снизу, как верный пес.
Она неопределенно пожала плечом.
— И что, ни капельки не было приятно? — продолжал канючить я.
— Было очень приятно! — сказала она громко и торжественно. Как на собрании.
Я тихо рассмеялся.
— Чего ржешь? Герой-любовник, — она толкнула меня в голову. Ладонью.
— Раз ты шутишь, значит, все не так уж и плохо, — сказал я.
— Да, просто чудесно. Ну, ладно, я не стираться, чай, сюда пришла. Принеси-ка ты мне все мое, то, что осталось на стульчике. А сам подожди в номерах.
Я опять засмеялся. У нее хорошее чувство юмора.
Затем я встал и пошел в комнату за ее одеждой. Отдал ей, она закрылась в мыльне, потом я долго ждал, стоя у стены в прихожей. Наконец, она вышла, и я чуть не ахнул. Это была та же девочка, что и прежде.
Внешне ничего не выдавало того, что с ней случилось час назад.
Только, если присмотреться, можно было определить, что она недавно плакала.
— Ну, что, я пойду, — сказала она, глядя мне прямо в глаза.
— Давай посидим, — тихо ответил я.
— Да нет, я пойду. В другой раз.
И она ушла. Я проводил ее.
Потом я долго сидел на кровати, где, казалось, еще хранилось тепло ее тела. Я не мог понять, почему все так произошло. Я во всем винил себя. Поминутно восстанавливая события, я не находил и тени любви в своих действиях. Увы, была неумелая, грубая страсть и сплошная физиология.