Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать,
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
А.С. Пушкин «Евгений Онегин»
Бывает, что сознание возвращается поэтапно, мягко проводя твой разум, шаг за шагом, по ступеням реальности.
Мне же такого «сервиса» от мироздания не досталось. Видимо, не заслужила!
В голове словно кто щёлкнул выключателем, глаза мои распахнулись, чтобы тут же болезненно зажмуриться от бьющего в них солнечного света.
Но беспокойство толкало вперёд, через «не могу» распрямляя спину, словно сжатую пружину.
Подо мной привычно скрипнул кожаный диван моей гостиной. А рядом отчаянно, на своём кошачьем языке, вопил о чём-то ЛенЬский.
И тут меня накрыло волной физических переживаний разной степени сложности. Под руку сунулся тёплый шерстяной ком, принявшись истово лизать мои пальцы. В голове, в желудке, во всё теле нестерпимо заболело. Перед глазами, итак никак не фокусирующимися, всё закружилось. И, вишенкой на торте, меня ещё и дико затошнило.
И вот именно этот-то приступ тошноты и поднял меня, шатающуюся, словно заправскую алкоголичку, погнал на запинающихся ногах вперёд, по знакомому маршруту, в туалет.
Рвало меня долго и весьма болезненно. Исходя из количества исторгнутого, возникла стойкая уверенность, что вытекло наружу не только всё съеденное в давней, наверное, прошлой жизни манго-маракуйевое мороженое, но и, уж тут наверняка, мозги мои тоже своё привычное место в организме покинули.
Но вот, через бессчётное количество минут, спазмы прекратились. Нажав на кнопку спуска, я, кое-как поднявшись на разъезжающихся ногах, встала. Подышала, пытаясь привести организм в чувство. И дотащилась-таки до раковины.
Холодная вода, набранная в рот, набрызганная на горящие щёки и лоб, показалась очередной, не прописанной в Библии египетской казнью.
А-а-а, как же мне плохо-о-о!
Пробравшийся в ванную вслед за мной ЛенЬский, жалобно мяуча, тёрся о мои ноги. А я мыла лицо, полоскала рот, и, с каждой пригоршней воды, боль постепенно отступала, остаточная тошнота проходила, щёки переставали гореть. И, самое главное, появились мысли – да что там, мысли, на меня нахлынул такой рой воспоминаний, что, показалось, голова, наполнившаяся «Онегиным», Ленским, Ольгой, Пашет, Филипьевной и всеми-всеми-всеми, сейчас разорвётся.
На всякий случай, чтобы не допустить такого эксцесса, я сжала руками виски и глянула в висящее над раковиной зеркало.
И подумала – но как-то отрешённо, смирившись с неизбежным: всё, с ума я сошла.
Из стеклянной поверхности на меня смотрел, с перекинутым через правое плечо шотландским пледом, Александр Сергеевич Пушкин! Точно сошедший со своего известного портрета, только не замерший и смотрящий в вечность, а очень даже неодобрительно покачивающий своей кудрявой головой!
Я не придумала ничего лучше, чем, на ощупь потянувшись за полотенцем, зажмуриться. И, промокая лицо и бормоча «мне просто кажется, мне просто кажется», вновь выпрямиться, с опаской разлепив сначала правый глаз, а потом и левый.
Пушкин из зеркала никуда не делся. Напротив: поэт и «наше всё» ехидно улыбался, поглядывая на моё наверняка весьма занятное лицо.
— З-здрасьте… – зачем-то поздоровалась я с зависшим в зеркале Пушкиным.
— «Здравствуй, племя младое, незнакомое!»** – вежливо поздоровался мой визави.
Осознав, что с меня точно хватит, я в охапку сгребла мнущегося у моих ног котэ и дунула назад, в свою модную гостиную.
Но ничего моего – модного или не очень – на месте не оказалось. Вместо квартиры, вместо моей привычной, расписанной и распланированной жизни меня снова бросили… из огня да в полымя.
Итак, передо мной и перед зажатым под мышкой шотландским вислоухим, жмущимся ко мне в кошачьем страхе, вновь раскинулся коридор – бесконечно-длинный и тёмный, гладких прохладных стен его я могла коснуться кончиками пальцев свободной руки, а потолок, по внутренним ощущениям, терялся где-то в бессмысленной выси. Вокруг царила тишина, и даже эхо от моих шагов схлопывалось внутри этого беззвучного пузыря небытия.
Да что же это? Сон внутри сна? Мне сначала приснилось, что я оказалась дома, а потом вспомнился сон, с которого, собственно, и началось моё вынужденное турне в литмир «Евгения Онегина»?
Да ну, ерунда.
А как же весь спектр вполне реально пережитых физических ощущений? Боль? Тошнота?
А как же, в конце концов, жмущийся ко мне в кошачьем ужасе ЛенЬский, такой реальный и тёплый?
Нет, верить в собственное окончательное и бесповоротное сумасшествие не хотелось. Потому я прикрыла глаза и решила вслух досчитать до десяти. Понимаю, глупо и по-детски, но так я, хотя бы, дала Вселенной шанс окончательно меня не разочаровать!
На громко-угрожающей цифре «девять» меня взяли за свободную от шотландского вислоухого руку. Я вздрогнула так, что ЛенЬский, взвыв и выкрутившись, шлёпнулся на пол и припустил вперёд по коридору. Честно говоря, очень хотелось и мне за ним следом, на всех четырёх конечностях, отправиться, потому что рядом, крепко держа меня за руку, снова оказался Александр Сергеевич.
На нервной почве у меня задёргался правый глаз.
Думаете, это я на Пушкина, к которому уже могла бы и попривыкнуть, отреагировала?
Нет, нервным тиком я отреагировала на Пушкина… в белой форме медбрата!
— «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет»***, – сказал Александр Сергеевич и протянул мне книгу «Сказки о царе Салтане».
Сердце ёкнуло. Потому что и вновь я почувствовала себя трёхлетней, когда меня вела по коридору, почти до боли сжимая руку, коренастая медсестра – как сейчас, потянув, повёл вперёд этот странно-живой и очень даже трёхмерный Пушкин.
И снова я знала, что там, впереди, за дверью кабинета главврача, ждали дядя Демид и противные, вязкие, словно манная каша с комочками, слова: «авария», «родители погибли», «сирота».
Нет уж, к чёрту! Мне давно не три года, и меня вот так, как слепого котёнка, нельзя брать и бросать туда-сюда, качая на качелях сознания над пропастью безумия.
Вырвав руку и с ненавистью отшвырнув книгу, я, даже не глядя на меланхолично поджавшего губы поэта, решительно направилась вперёд по пустому коридору.
Не фиг меня тащить! Сама пойду!
Вслед мне полетела очередная глубокомысленная цитата:
— «Люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения»****.
К чёрту! К чёрту! К чёрту!
Ну что ж, а вот и тот, кого я столь неосмотрительно столько раз помянула.
Коридор вывел меня в комнату – белую, безликую, ни дать ни взять – больничная палата, или же лаборатория «Цифрослова». И вот там уж, скрестив руки на груди и замерев строго по центру в позе статуи командора, меня поджидал Демид Юрьевич Пушной.
Демиюрг.
Мой дядя.
Мой начальник.
Мой враг.
С годами располневший, Демид Юрьевич был всё так же грозен и великолепен, с этой его львиной гривой седых волос и холёным лицом привыкшего к сознанию собственной исключительности человека. Одежда была под стать «большому» человеку: сшитый на заказ в далёкой Англии костюм-тройка, кожаные итальянские ботинки ручной работы. Бриллиантовые запонки и неброская «луковица» покоящегося в кармашке жилета драгоценного «Брегета».
Но самым заметным и характерным аксессуаром в облике дяди была, конечно же, трость с богато инкрустированной рукоятью в форме кузнечного молота – молота Творца, молота Демиурга.
И, неожиданно, ведь летела я к кабинету, словно фурия, готовясь порвать виновника своих мытарств, как Тузик – грелку, при виде этого вроде и не грозного, но такого значительного человека, на меня напало какое-то иррациональное спокойствие.
То есть, вот она, причина всех моих злоключений, сидит передо мной, удобно устроившись в одном из винтажных кресел. И нет у меня никаких душевных сил скандалы ему закатывать.
Внезапно накрыло осознание. Неужели же я его… боюсь?
Да, наверное. И нет в этом страхе ничего странного: в моём возрасте пора бы уже рацио брать верх над сиюминутной бравадой. Да и недавний вынужденный библиотуризм меня, кажется, многому научил.
Такого человека, как Демиюрг, бояться просто необходимо. Как необходимо бояться тарантула, или гюрзу, или акулу. Если планируешь выжить, конечно!
Итак, я, стоя на пороге и глядя внутрь белого помещения, в котором не было ничего, кроме двух кресел, скажем, опасалась: в конце концов, как я недавно поняла и ощутила, я – песчинка, в полной власти океана под названием «господин Пушной». И опасения эти действовали на меня лучше той самой холодной воды, которой я ещё минуту назад омывала щёки и лоб.
Восстановив сбившееся дыхание, я, секунду помедлив на пороге, кашлянула, привлекая внимание дяди.
Он повернул голову, взглянув на меня своим особым пристальным, цепляющимся за человека взглядом.
— Кажется, нам нужно поговорить! – тихо сказала я, леденея где-то в районе души.
— Что ж, и мне так кажется! – ответил Демид, кивком головы указав мне на кресло напротив.
Вот он, мой Рубикон. Перешагнув порог, я вошла в кабинет и опустилась в кожаное кресло.
Разговор нам предстоял непростой. А для одной отдельно взятой тестировщицы даже, наверное, судьбоносный.
______________________
* Портрет А.С. Пушкина, худ. О.А. Кипренский, 1827 г.
** Из стихотворения «Вновь я посетил...» (1935 г.), А.С. Пушкин.
*** А.С. Пушкин из письма Павлу Нащекину (1831 г.).
**** А.С. Пушкин «История села Горюхина» (1830 г.).