Трагизм Мишутки
А вы помните, как они перешили Мишутку?
Был славный медвежонок – глазки, реснички, носик – всё было при нём! Бабушкиной сказкой веяло от пушистика. И вот однажды он исчез. В девяностые годы вообще было непростое время. Но интересное. Поэтому я горевал по нему недолго. Тем более, что он снова появился на экране – через десять лет забвения, уже на заре нового века.
Это было ужасно: вместо трогательного глазастого мишки в студию ворвался грузный мешковатый топтыга, топорща свои несуразные варежки. По выражению морды и грозному басу казалось, что это мог бы быть легендарный ведущий дядя Володя, если бы стал вдруг плюшевым медведем и оттого безудержно пил. И бабушкиной сказкой от этого чучела уже не веяло. А веяло от него, друзья мои, чёрт знает чем!
Даже не дали мне проститься с тем, прежним Мишуткой из моего детства. Ну, хоть вышел бы и сказал – так и так, я ухожу из проекта, а вместо меня теперь будет выступать мой дед. Я бы понял и смирился. Но нет! Он просто пропал. Не дали мне проститься со знаковым персонажем. Да, так и уходят герои прошлых эпох – незаметно…
Вот, скажем, умер Иосиф Кобзон. Какие пышные похороны были! А здесь – тишина. Будто и не было медвежонка. Вы можете, конечно, мне возразить – мол, кто такой Кобзон и кто такой твой тряпичный Мишутка? А это кому как, знаете ли. Всё индивидуально.
Жена мне говорит: так он же не умер, он просто где-то у них лежит. В подсобке. Да мало ли кто где лежит! Все мы где-нибудь будем лежать. От этого ведь не легче.
Видел тут недавно – так и бухтит там у них это пугало. Впрочем, и передача сама по себе уже давно потеряла своё культовое значение. Переехали на второстепенный канал… Для современных детей тот же Мишутка уже не авторитет. А ведь когда-то были хедлайнерами каждого вечера во многих детских сердцах, чертя магическую линию между бодрствованием и подготовкой ко сну.
Долгие годы их писклявые прощанья, осенённые снисходительной улыбкой доброй тети, намекали мне на близость царства грёз. Исключения были редки. Когда я слегка возмужал, ментально окреп, мне было дозволено смотреть ещё и программу «Время» после прощания с куклами. Бодрые новости спорта и меланхоличный прогноз погоды завершали вечер.
После телесеанса мама вела меня в ванную и с невозмутимостью Торквемады выливала на меня ведро ледяной воды для здоровья. Гусиная кожа алкала полотенчика, в смятении чувств поспешал я в койку. С тех пор я не люблю прогноз погоды и ту красиво-унылую мелодию, его сопровождавшую. Мне становится зябко при просмотре любого метеопрогноза, вне зависимости от его содержания.
В пещере одеяла я оттаивал, и из-под закрытых век то и дело выплывали непутёвый двоечник Хрюша, правильный Степашка, непоседа Каркуша в красных бусах, с начёсом на макушке, мохнорылый Филя. Они судорожно дёргали короткими лапками, что-то торопливо бубнили, смотрели мультфильмы вдумчиво, внимательно. Звенели пластилиновые колокольчики, качался пластилиновый месяц.
Борщ
Нет, я никогда не мечтал стать космонавтом. Это не моё – всегда к земле тянуло. А вот к работе кладовщика с юных лет присматривался с интересом. И вскоре понял: по мне такая служба, по силам. Вот и работаю себе, в ус не дую. Нагрузка приемлемая, оплата достойная, кухня под боком – всегда я с чайком, с сахарком. Главное, что микроклимат в коллективе благоприятный. Сухой субтропический. Ещё иногда всякие тренинги бывают, на них бутерброды дают, пирожные. Про чай с сахаром уже говорил.
То лампочки с места на место переложу, то бумаги полистаю, а то трубочки какие-нибудь посчитаю – часы и тикают себе своим чередом. Смотришь – а уже и полдня прошло. Так всегда бывает, когда работа интересная, творческая – время летит незаметно. И неуклонно становится обеденным.
Помните, такая песня была у группы «Ленинград»:
Я работаю на складе,
Ты – в буфете на раздаче.
Познакомились с тобою
Мы на отдыхе на даче.
А я супруге и говорю порой – будто про нас с тобой песня. Кроме того, что в буфете она не работает. А может, и неплохо было бы. Пошуровала бы половником, харчей мне чуть побольше в тарелку бы закинула, чем остальным, подливы бы плеснула лишку. Пойду в столовую, ребята.
У раздачи людно. Передо мной в очереди стоит какой-то офисный гусь. Весь такой молоденький и аккуратный, плоть от плоти какого-нибудь здешнего open-space. Всё в нём органично – галстук, очки, взгляд такой, знаете, преданный, лояльный компании. Даже и не представишь себе такого как он где-либо, кроме как у экрана ноутбука. Не разгружал он никогда фуру с батарейками в час ночи в минус тридцать. И канавы не рыл в летнюю жару. Нет-нет, никогда не рыл. И вот он стоит и всё всматривается в чан с борщом. То так туда заглянет, то эдак. Что же ты всё смотришь в этот борщ, офисный гусь? Что мнится тебе в супе сём?
Может быть, квартальный отчёт свой ты там увидел? Вон он, плавает там, в зарослях капусты и свеклы. Цифры, графики. Или ипотека твоя там тонет. Нет ипотеки? А возможно, начальник твой привиделся тебе в супе, в маслянистых его разводах? Лицо недовольное, шкурить тебя будет как козла, мехом наружу вывернет. А может, ты и сам начальник? Вряд ли. Будь ты начальник, ты пошёл бы харчевать в ресторан напротив. А ты сюда пришёл. И борщ разглядываешь. Ну, что завис? Мясо там пытаешься рассмотреть? Бери вон похлёбку по-будёновски – вспомнишь тогда борщ добрым словом.
Не берёт суп. За компотом потянулся. А я возьму. Отчего же не взять?
Лоб не морщь –
На обед борщ.
Что лоб наморщил?
Не любишь борщик?
Пообедать, а там скоро и день долой. Ведь на любой работе какая бывает радость? Когда обед, когда получка, и когда домой идешь! Вот борщ дохлебаю, за салатик примусь. А чай я не брал, нет. Чай-то там, на кухне всегда есть, за счёт компании…
Фестиваль свинушек
Зима в этом году выдалась сырая, снежная. Старики говорили, что это предвещает хороший урожай грибов следующей осенью. А я недавно по телевизору видел сюжет про сбор трюфелей в Пьемонте. Туда в сезон толпы туристов съезжаются, ищут эти трюфели, а ещё больше – едят их в составе различных блюд, ну и просто гуляют.
У меня на даче трюфелей нет, но зато много свинушек. Есть такие поляны, что просто погибель, земли не видно! Ядовитые, скажете? А я их всю жизнь с детства ем – и ничего. Человеком вырос! И не вымачивал, и сроду не варил даже – всегда просто жарил. Приезжали бы свинушки собирать вместо трюфелей. У нас и места в Талдомском районе не хуже Пьемонта. Болота, скажете? Болот хватает. Даже на гербе Талдома журавль стоит в сапоге. Говорят, из-за местного башмачного промысла в старину, а мне сдаётся, что это резиновый сапог, чтобы ногу не замочить. Но где дача у меня, там места не болотистые.
Как славно было бы устроить в тех краях эдакий фестиваль свинушек! Русскому человеку трюфели не нужны – свинушка ближе по духу, так и тянет к ней прильнуть. И пусть она с кислинкой во вкусе, пусть! Кислинка – от хвои, а это же наша хвоя, с родных наших ёлочек. Свинушки и посолить бывает хорошо, и пожарить с картошкой и припущенным лучком – просто блеск! Вкус Родины ни с чем не спутаешь. Пускай иноземцы ищут свои трюфели с собаками и свиньями, а нам для свинушек ни собаки, ни свиньи не нужны – так ведь? Сам себе будь и свинья, и собака!
Такая затея резко повысила бы туристическую аттрактивность этих неброских на первый взгляд угодий. Районная администрация, возьмите на карандаш, пусть грибы распахнут людям свои объятья! Только и остаётся, что инфраструктуру чуть-чуть подтянуть – дороги, отели. Помимо самих грибных маршрутов, можно было бы организовать в окрестностях сеть закусочных с меню из свинушек, музыкальные площадки с самодеятельностью, а ещё было бы забавно разбиться на команды и устроить стрельбу друг в друга свинушками! Кто кого закидает, было бы весело. А напоследок все эти туристы, чумазые от свинушек, запыхавшиеся, сытые, уставшие, но довольные – отправились бы в баньку! А?
А уже после баньки… Это уж по интересам. Кто водочки, а кто и в шашки, в домино, да мало ли что. Чай с талдомским разнотравьем, с дикоросами. И на углях те же свинушки можно пожарить. А девушкам вместо цветов подарить по букетику грибов – ведь оригинально, правда? Помните, как в той песне –
И потому на память обо мне
Возьми вот эти скромные грибы.
И домой – отдохнувшие, с полными корзинами, цветные буклеты с кулинарными рецептами торчат из кармашков…
Впрочем, нет, ни к чему это всё. Многолюдство это, ажиотаж, сумятица. Весь лес поди вытопчете. Шума будет много от вас, ротозеев, мусора, вони. А там глядь – и свинушки повыведутся, не говоря уже о прочих грибах.
Нет уж, езжайте лучше в Пьемонт.
Карлик
Ко мне подошёл карлик в маленькой зелёной шапочке. Рыхлое лицо, нос крючком, щурится на меня, задрав голову, студенистым комком в обёртке. В печи выпекали целиком ребёнка с изюмом, но он не получился, не дошёл — сырое, липкое, морщинистое тесто. Он дёргает меня за штанину и говорит скрипучим мультипликационным голосом:
— Ты должен назвать мне десять величайших центральных защитников в истории мирового футбола. Если не справишься— будешь пюрирован.
Приходится ему верить – у меня нет выбора. Я начинаю рыться в саквояжах памяти, я перечисляю.
Франц Беккенбауэр. Бобби Мур. Это из древней классики. Ну и Италия, конечно, мастера катеначчо. Паоло Мальдини. Франко Барези… Фабио Каннаваро.
Карлик кивает липким комком головы, недоделок. Пальцы загибает. Так, дальше…
Карлес Пуйоль, легенда Каталонии. Ну и Серхио Рамос, раз на то пошло… Кого ещё? Надо лучших. И именно как защитники, наверное. Центральные. Рональд Куман? Нет… Лупашил так, что аж шуба заворачивалась, но в обороне не был безупречен. Мелькают перед глазами страны, лиги, выцветшие газетные вырезки.
Из советских, говорят, Альберт Шестернев был силён… Но вдруг ошибусь? Молчу. Братья Березуцкие, Онопко? Нет, при всём моём уважении, надо же величайших за всю историю… Настоящих колоссов. Еще троих осталось назвать.
Джентиле! Пассарелла! Карлик кивает. Всё-то он знает, его не проведёшь. С какого-то телешоу, наверное, мне его прислали.
Одного ещё назвать… Маттеус? Заммер? Они всё-таки скорее опорники были… Марсель Десайи? Тоже. Кого же ещё?
Джалма Сантос! — выуживаю я десятое имя из книжки журналиста Фесуненко, прочитанной в детстве. Блистательная сборная Бразилии, дети фавел.
Поганец-карлик мотает щеками.
— Нет, он играл на фланге, был правым защитником. Ты проиграл. И теперь ты будешь пюрирован!
Просыпаюсь, ощупываю себя с опаской. Всё на месте. Но ощущение странное, тревожно как-то на душе. До сих пор. Уж лучше бы Онопко назвал.
Индикатор
Я очень люблю гулять. Эдакий гулёна.
Знаете, ведь прогулки крайне важны! Известный врач-физиолог Семён Богданович Крыжевский прямо так и писал в своём трактате «Основы жизни»: «Прогулки необходимы, ибо они укрепляют организм человеческий, заставляя все плотские соки в нём струиться живее и проворнее» (М., изд-во «Мысль», 1969 г.). Это справедливо даже в зимний сезон.
Распахиваю дверь подъезда и выхожу в зиму. Большая теплая куртка теперь мой дом. Микромодель моего быта в карманах. Нащупываю в одном из них связку ключей, кручу в пальцах брелок, знай себе, трогаю его и думаю о своем. И повожу ноздрями, чтобы узнать, какова сейчас температура воздуха.
Да, у меня есть свой физиологический индикатор: если я вдыхаю воздух, сводя при этом вместе крылья носа, и мех в носу смерзается – значит, температура ниже минус пятнадцати градусов по Цельсию. Эта закономерность подтверждена опытом многолетних наблюдений, ошибки быть не может. Вот сейчас не смерзается, стало быть, мороз не так уж силён.
Таким образом, я оснащен от природы своеобразным термометром, пусть и не слишком точным – на метеостанцию, скорее всего, работать не взяли бы. Щупаю брелок в кармане и размышляю о том, как бы я мог развить этот дар, повысить точность измерений своего встроенного инструмента. Несомненно, есть некая зависимость того значения температуры, при котором происходит смерзание носовых волос, от их длины. Можно предположить, что чем длиннее волосы, тем меньшего мороза достаточно, чтобы они смерзались, и наоборот – чтобы сковать коротенькие щетинки, предположим, нужна более низкая температура.
Вот если бы вычислить некий коэффициент корреляции между длиной меха и температурой смерзания – тогда уже можно было бы вести речь о полноценной метрологии. Вот представьте себе: прихожу я на метеоплощадку, там ассистент первым делом производит, если можно так выразиться, «поверку» прибора – измеряет специальным штангенциркулем длину меха у меня в ноздрях, фиксирует это значение и сверяется со шкалой соответствия, чтобы узнать, при каком значении температуры мои волосы указанной длины должны смерзаться. Я повожу ноздрями и выношу вердикт – смерзаются! Так, отлично. Затем мой напарник достает триммер, подбирает нужную насадку и состригает мне мех в носу до определенной длины. И мы повторяем эксперимент. Акцентированный вдох носом…Ну как, коллега, смерзается? А вот теперь нет. Всё, результат получен, занесен в журнал метеонаблюдений.
Но обыкновенным, привычным нам всем термометром, как ни крути, всё-таки немного удобнее. Поэтому моя научная карьера на носовом поприще под большим вопросом. И что же теперь делать? Я полагаю, лучше всего пойти в магазин. В магазине очень хорошо. Там всегда тепло, светло, звучит музыка, можно посмотреть на людей и на товары. А индикатор в носу пусть себе работает в штатном режиме, знаете ли, не надо от него ждать чудес. Да и у многих есть индикаторы, если поразмыслить – самые разные.
Например, на даче есть у меня приятель один. Для того чтобы понять степень его опьянения на текущий момент, ему нужно задать вопрос: скажи, мол, а волки-то у нас в лесу есть? Если он морщится и с усмешкой отвечает, что здесь скоро и леса-то не останется, не то что волков, то можно ему ещё плеснуть. А если выражение лица его становится серьёзным, загадочным и он говорит, заговорщически понижая голос, что за рекой есть, а в зиму так и ближе подходят – значит, всё, готов. Уж это индикатор самый проверенный.
Цитрус
Обоняние – пожалуй, самый первобытный орган чувств человека. В ходе эволюции нюх отошел на второй план, став чем-то почти рудиментарным. Но это только добавило ему загадочности, потусторонней непостижимости. Тени шостнатых пращуров восстают из флёра парфюма, из дымка мангала, из благоухания цветника. Вот, скажем, еду я в электрическом поезде…
Ничего в этом нет такого – еду и еду. На дворе зима, и поэтому на мне шапочка. По сезону. Тёмно-синяя шапочка с крокодильчиком – знаете, бывает такой, он пришит к боковой поверхности головного убора, на отворот. А в электрическом поезде тепло, даже порою слишком. И шапочку, пожалуй, надлежит снять. Я её положу на колено – вот так. Сижу, еду и смотрю на крокодильчика. Ну как ты там, приятель? А знаешь, у меня ведь есть с собой мандарин.
Неплохой. Самое время его и съесть. Сейчас почищу. Разрушается кожура, начинает струиться аромат цитруса. Дразнящий, неместный эфир. Новый год, конечно. А ещё походная закуска с дружком на лавочке у стадиона. Средиземноморье, буржуазный отдых. Самая высокая концентрация ароматического вещества, безусловно, наблюдается на подушечках пальцев. Приятно их понюхать. А шкурку заморского плода надо теперь с умом куда-нибудь пристроить.
Я не буду её по-плебейски засовывать в угол сиденья. И в карман куртки неудобно положить: верхние забиты разным барахлишком, а чтобы поместить мусор в нижние, надо встать. И я кладу очистки за отворот шапки, лежащей на колене, как раз за крокодильчика. Как будто я его покормил, почему бы и нет. Безотходный цикл. Рептилия вырастет и обеспечит меня мясом. Говорят, вкусное, на курицу чем-то похоже. А пока поем мандарин. Хорошо бывает положить дольку в рот и давить щеками, орошая полость рта нектаром. Ну что, крокодил, съел кожуру? Эх ты, молчишь… А стихи ты любишь? Наверное, не очень. Это не в твоей натуре, я знаю.
Никак я не могу забыть
Одну некрасовскую фразу:
Поэтом можешь ты не быть,
Но крокодилом быть обязан!
А вот и моя станция. Размышляя о поэзии и судьбах рептилий, надеваю шапочку, вовсе забыв про цедру за отворотом. Но запах, запах погибшего фрукта не дает мне позабыть о содержимом шапки! Вокруг меня, словно нимб, витает манящее облачко мандаринового аромата. Даже пассажиры по соседству со мной невольно стали поводить ноздрями. И я подумал: а зачем мне торопиться избавиться от этой ароматной кожурки? Похожу немного с ней.
И я покидаю электрический поезд, бреду по зимней, хрустящей под ногами окраине Москвы. Здесь не растут мандарины. Но даже на открытом воздухе до моего носа то и дело доносится нездешний озорной запашок моего заветного цитруса, притаившегося за текстильной спиной крокодильчика.
Рая
В мясном отделе сегодня работает Раиса. Рая. Торгует мертвой плотью. Свиньи, коровы, барашки, индейки, куры – всех она кладет на алтарь весов, в жертву божеству чревоугодия. Благородная свиная вырезка и босяцкие куриные шеи, диетические грудки и практичные голени – всё перед вами.
Она представляет в столице один из регионов Приволжского федерального округа – и достойно представляет. На витрине всегда порядок. Вот она кладёт куски плоти на алтарь и говорит:
— Смотри, там собака в сапогах!
И в эти секунды на алтаре вершится волшебство. Она внимательно смотрит на тебя из-под очков — круглые блестящие глазки, какие были у той курочки, которая прямо сейчас дарит нам грудки-бёдрышки. В глазах у курочки нет ничего — только миллионы лет эволюции. И я иной раз думаю: а вот если бы, курочка, зашёл сюда ненароком Сергей Есенин, что бы он тебе сказал?
И он заходит. Вплывает, дыша духами и туманами, картуз набекрень. Досадливо оборачивается на шум, ползущий откуда-то из предбанника магазина.
— Айседора, я щас всё возьму, стой там! Жди меня and I’ll be back! — сиплым баритоном. Его скандальная спутница опять повздорила с какими-то таджиками из “Жилищника» на крыльце гастронома, доносится ругань на английском и фарси.
— Эти волосы взял я у ржи, хочешь— на палец вяжи! — в хлебобулочном отделе он теребит свои златые кудри, тянет их из-под кепки. В ответ смеётся за прилавком в кулачок дочь Киргизии, в щелочки глаз, смуглая дынька-колхозница, и протягивает нарезной классику.
Схватив батон, он закладывает вираж в направлении пёстрого мира напитков:
— Барышня, мне ноль пять «Веселые каникулы» и четыре банки “Завтрак поэта». И курево… Есть “Наша марка»? А “Дукат»? И спички ещё.
Из-под поднятого воротника пальто вылетает бессмертная строфа, устремляясь в шеренги разномастных бутылей, в Антарктиду холодильника, в чрево подсобки:
– Нет, я не кенар, я поэт!
Я не чета каким-то там Демьянам.
Пускай бываю иногда я пьяным,
Зато в глазах моих прозрений дивный свет!
Пигалицу с розовым шеллаком и в татуировках этими декламациями не проймёшь, она и не таких самородков здесь видела. Лишь саркастическая ухмылка, лишь неопределённый вялый жест рукой. Равнодушно выставляет на прилавок банки, ледяные, в росе конденсата.
Вдохновлённый покупками, лавируя между бабушкиной тележкой и чьим-то ребенком, Сергей Александрович обращает внимание на мясной угол. Скользит взглядом по бейджику на фартуке, по разномясью витрины:
— Если скажет завтра Рая:
Кинь ты Русь, живи в раю!
Я скажу— не надо, Рая,
Дайте лучше мне свинью!
Куриные глазки хлопают пару раз, Рая лезет в холодильник и выуживает оттуда большой беспомощный кус. Вам пакет нужен?
Подлёдный лов
Мужчина в камуфляжном бушлате шагает между рядами многоэтажек с большим сундуком на спине, из которого торчит рукоять ледобура, делая дяденьку похожим на покалеченного единорога. Шагает он медленно, весомо. Вокруг красного пористого лица порхает сигаретный дым. Взгляд серьезный, зимняя рыбалка – дело нешуточное. Охота пуще неволи. Лёд ещё пока, говорят, крепкий возле плотины.
Может же быть, в конце концов, у мужчины безобидное хобби. Вырваться на природу, забыть про работу, семью, бытовые хлопоты. В прошлый раз поймал пару окуней. Решив передохнуть, рыбак ставит свой ящик на лавку и достаёт ещё одну сигарету. Гляжу на него и думаю: а вот бы с ним порыбачить. Но мы незнакомы, да и снасти у меня нет. Даже одет я неподобающе. И с людьми схожусь тяжело, не слишком коммуникабелен. Не судьба, значит. Мужик отворачивается против ветра, чтобы прикурить, ящик стоит за его спиной на скамье. И у меня появляется шальная идея.
Улучив момент, я быстренько расстёгиваю завязки его рюкзака и забираюсь внутрь. Как могу, затягиваю обратно верёвки и остаюсь тихонько сидеть в тесном коробке. Не развернёшься – тут и пешня в футляре, и какая-то шумовка, палка с крючком, миниатюрная смешная удочка и бесчисленное множество пакетиков, свертков, баночек со всякой рыбацкой мелочью. Темно, душно и пыльно, еле сдерживаюсь, чтобы не чихнуть. Надсадно крякнув, глухо выругавшись и буркнув что-то про чёртов тяжёлый бур, любитель-рыболов закидывает на плечи ношу и бредёт к железнодорожной станции. Меня болтает, как в кузове грузовика на ухабистом просёлке. В моём новом временном жилье царит особый запах старой квартиры, лежалых вещей.
Сладковатый, слегка пряный запах. Смесь микстуры, обезболивающей мази, жареной рыбы и бабушки, которую зимой прислонили поближе к горячей батарее. Так пахнет в квартирах у пенсионеров – и у него в сундуке. Наверное, живёт с престарелой мамой. А может быть, он женат и дети есть? Кто его знает. С уверенностью можно лишь сказать, что у него есть домашний питомец, потому что всё в шерсти. Собака? Нет, скорее кот. Точно – кот. Его зовут Пушок, он беспринципный, но ласковый. Отведает ли он сегодня свежей рыбки?
Гудит поезд, шумят двери, болтанка прекращается, меня ставят на пол вагона. Под мерный стук колес хорошо вздремнуть, пригревшись на его запасных шмотках и пакете с какой-то кашей. Но уж слишком душно – спать не получается. Думаю о предстоящей рыбалке. И шарю из интереса вокруг. Термос. Носки. Стограммовая бутылочка крепкого напитка. Смотри-ка, всего сто грамм взял – это на случай, если совсем клёва не будет, аварийная ампула профессора Плейшнера. Но вот новый рывок подъемного крана поднимает меня вверх, и я опять болтаюсь, как космонавт на орбите. В лунку рюкзака сверху сочится холодок на нашем пути от станции к реке. Скоро надо будет вылезать. Надеюсь, мужичок не слишком расстроится, увидев меня? Но удивится, конечно. Однако может быть, удастся как-то ему объяснить ситуацию. Изрядно проголодавшись, машинально лезу пятерней в пакет с перловкой и закидываю горсть в рот. Несолёная…
И вдруг – падение на землю и резкий свет сверху. Белый свет слепит глаза после темноты, нависает смутное багровое пятно в кайме воротника. У меня изо рта нелепо сыплется каша. Аааааааааааааааааааааааааааааа!! Сдавленный гадливый безумный крик. С окрестных лунок оборачиваются замерзшие красные лица. Растрепанная ворона срывается с высоты ветки и падает в огромное холодное небо. Рыбы в реке стукаются головами об лёд, вдруг обретая дар речи, и разыгрывают сценки из старых американских комиксов.
Рефлекторно отпрянув назад, мужик спотыкается и плюхается на лёд. Да уж, вряд ли подружимся. Обтирая с губ остатки перловых зёрнышек, я выхожу из ящика и иду по белой равнине, куда глаза глядят. Хриплые проклятья несутся мне вслед, их относит ветер. Матовый шар солнца маячит над далеким лесом.
Дед
Деревянная рукоять дедовой стамески лежит в моей руке – отполированная, замусоленная, пропитанная потом и детским кремом. Тяжелая и основательная. Память о нем, работяге. Сколько лет в деле! В наследство от деда остался целый сарай, набитый всякой всячиной, где можно найти немало винтажных инструментов. Одних только ручных рубанков старик имел пять видов: шершепка, фальцовка, собственно рубанок, фуганок и полуфуганок. Но основную массу содержимого сарая составляет разнообразный металлолом, назначение которого я даже не всегда могу определить.
В белой майке с тонкими длинными лямками, сощурясь против солнышка, дед включает электрическую циркулярку.
–Панька, неси вон те доски! Пилить буду, таскай в поленницу... Артиллеристы, Сталин дал приказ..
В перерывах между треском и воем пилы дедушка поёт строевую песню из своей юности. Про Сталина и артиллеристов.
–Артиллеристы, зовёт отчизна нас! И сотни тысяч батарей за слёзы наших матерей.. Вжжжик! За нашу Родину огонь, огонь! Вжжжжжик!
Как-то раз он поведал мне, что когда культ Сталина был развенчан, вышла директива: поменять припев. Надлежало петь «Артиллеристы, точный дан приказ», без Сталина. Но дед продолжил петь по-старому. Да и правильно – ну что это за абсурд: «точный дан приказ»! Как-будто прежний был неточный, но вот теперь точный поступил, и артиллеристы должны быть рады этому.
Таскаю обрубки. Жужжит пила, напевает дед-артиллерист. Но ведь кроме артиллеристов были и другие рода войск, размышляю я с палками в руках. Да и гражданские тоже могли поучаствовать. Про них в песне ни слова. А вот, к примеру, филателисты. Да, именно. Филателисты, Сталин дал приказ! И в ответ на его зов все филателисты страны собирают свои альбомы и отправляются на фронт.
Выйдя на передовую, они поднимают альбомы в руках и методично листают страницы, выставляя на обозрение врага пёструю мозаику марок. И солдаты противника, вглядываясь в эти листы, сперва впадают в депрессию, затем начинают рыдать, а в конце концов и вовсе бегут в панике врассыпную. Потому что понимают: никогда в жизни им не обрести коллекций такой полноты и разнообразия, таких редких интересных марок никогда у них не будет. С горечью в сердце вспоминая свои жалкие детские коллекции, бегут наутёк немецко-.. да что там! ненецко-фашистские захватчики!
–Панька, тащи ещё дровишек. И сотни тысяч батарей... Вжжжик!
Но филателисты – это ещё так себе, семечки. И вот звучит другой клич: эксгибиционисты, Сталин дал приказ! И на сцену выходят по-настоящему элитные войска. В длинных кожаных плащах на голое тело, молча, они встают из окопов. Повернувшись лицом в сторону вражеских порядков, распахивают они полы плащей. Оцепенение и шок охватывают незадачливых агрессоров. Ибо есть такие зрелища, вынести которых человеческая психика не в силах. Кто-то падает в обморок, выронив винтовку. Кто-то лишается рассудка. Полный триумф.
—За нашу розницу – огонь, огонь! – внезапно подхватывает вышедший из засады сводный батальон маркетологов и сейлс-менеджеров, готовых порвать любого врага за свою копейку.
–Панька, что ты там так долго возишься? Неси вон те сляги из-под дома. Артиллеристы, Сталин дал приказ...
Валерий
Один только этот камень остался тебе, Валерий. Угловатая гранитная тень на перекрестке. Всю жизнь ты стремился в небо, а достался камень. Никто здесь не помнит о тебе – ни суетливые машины на Хорошёвке, ни давно закрытый грузинский ресторан за спиной. Лишь этот тёмный валун и холод. Да, холод остался таким же, как тогда.
И ведь отговаривали тебя верные механики – один маленький, пузатый, нос пуговкой, а другой длинный такой, нос с горбинкой. Твердили тебе, перекрикивая сиротский ветер Ходынки: Валерий, слишком низкая температура, надо отложить экспериментальный полет. Помните, что конструктор говорил? Модель не доработана! Но ты не ведал страха, Валерий. Непослушный чуб из-под козырька фуражки, три океана и северный полюс за плечами. Саботажники! – протрубил пар изо рта в морозное поле, – а ну живо заводи мотор!
Хлопнула кабина, зашумел растревоженный пропеллер. И ведь шептались знакомые: не на ту бабу поглядывал. Да и вообще слишком высоко стал летать, недовольны им. Популярнее бога стал, ни в чём не знает удержу. А помнишь, отвёртку нашли в шасси? Случайно оставили? Но что тебе до них до всех, Валерий! Ты в небе один такой.
И винты взвыли, понесли тебя вверх, над декабрем. Мотор колотился сердцем в пустоте, в ледяном полузабытьи, но силы были неравны. Мороз завоевывал патрубки и капилляры, самолет твой и ты сам постепенно растворялись в холодном воздухе, сливаясь с ним в одно целое. Из летчика ты превращался в серафима, улетая на аэродром вечного покоя. Крылья машины срастались с тобой, оперяясь белым инеем. Арктика нашла тебя в Москве, унося на своих плечах туда, в океан вечного полярного дня.
Горизонт становился ближе. Спичечные коробки домов под тобой стали расти на глазах, как грибы в рапидной съемке. Вон тот мальчик в ушанке с санками. Бабушка в окне у примуса. Они остолбенело смотрят на небо, когда будто впервые. Вспотевший чуб прилип ко лбу. Ты рванул рычаг и выполнил свой последний вираж, просквозив вертикально между испуганными домами. И серебряный летак твой из альбатроса превратился в падающий топор. Топор летел и разрубал пополам замерзший мир, хороня и воскрешая его. Внизу был склад с дровами.
Внизу был склад с дровами, о, Валерий. Серые лица в телогрейках. Обломки, щепки, обмылки древесной плоти. Вой и грохот, полёт из кабины в хаос поленьев. Лужи керосина, белые врачи на белом снегу, последний аэродром.
Дедушка много дров с лета заготовил. Если подойти к поленнице в углу крыльца в сонных зимних сумерках, терпко запахнет берестой. Для мангала надо набрать с десяток. Нужны берёзовые, поровнее, лучше без больших сучков. Чтобы хорошо равномерно прогорали, давая добротные угли. Чурбаки неуклюже скачут в руках, сползают с глухим стуком на дощатый пол в изморози. Разгребаю берёзовую труху, вытаскиваю из угла полено. И вижу глаза Валерия.