Колеса поезда лязгнули, состав дернулся, раз – другой, протяжно загудел паровоз и наступила тишина. Приехали.
Послышался топот множества сапог, лай собак, дверь вагона – теплушки со скрипом откатилась в сторону, открывая взорам тех, кто был внутри, окружающий пейзаж.
«Мда, ну, вот и прибыли, герр гауптман. Теперь, как говорится: «Кто будет хорошо работать – будет хорошо кушать, кто будет плохо работать – будет подыхать."
Его грустные мысли были прерваны криком начальника конвоя, продублированного переводчиком: «Пленные, выйти из вагонов и построиться, быстро – быстро!» Бывшие солдаты и офицеры разбитой армии выполнили команду в меру своих физических сил. Они привыкли к дисциплине и выполняли указания чужого начальника, не рассуждая и не думая, что и зачем они делают. Сказали – строиться, значит, надо строиться. Началась томительная перекличка - сверяли списки с наличными головами вновь прибывших в этот далекий город, затерянный в уральской тайге. Из соседнего вагона вынесли тело, завернутое в мешковину.
«Отмучился, бедолага, можно сказать – повезло. А нам еще предстоит вкусить все, что приготовила жестокая судьба». Впрочем, особо жаловаться на судьбу оснований не было. Начальник конвоя – низкорослый, толстый майор с красным, опухшим, лицом, кратко обрисовал приехавшим их перспективы: «Товарищ Сталин сказал, что вы поедете домой тогда, когда восстановите все, что разрушили во время войны. Здесь, на Урале, боевых действий не было, но они были в других местах. Там нужны строительные материалы, в частности – кирпич, который делает местный завод. На нем вы и будете трудиться. Чем лучше вы будете работать, чем больше кирпича отгрузит завод для восстановления разрушенных объектов на территории Советского Союза, тем быстрее вы искупите свою вину и вам разрешат вернуться в вашу Германию, или, куда там еще, кому надо. СССР соблюдает права военнопленных,
вам выделено место для проживания, рассчитаны нормы довольствия, будет выдаваться табак, лучшим работникам разрешено отправлять письма на родину и пользоваться музыкальными инструментами. Виновные в саботаже и нарушении распорядка будут наказаны в соответствии с Законом. Так, что – решайте сами, хотите по - быстрее увидеть своих фрау и киндеров – докажите ударным трудом, что имеете на это право! Все понятно? Ну и хорошо, в колонну становись! Подровнялись, быстрее, гансы – фрицы – отто – карлы, тьфу, язык сломаешь. Шагом, марш!»»
Вечером, после ужина, глотая обжигающий кипяток из мятой алюминиевой кружки, он уселся на угол крайних нар возле стола дневального, где тускло мерцала и чадила керосиновая лампа. Русский офицер из администрации лагеря зачитал фамилии «ударников», выполнивших две нормы за неделю, выдал им по пачке отвратительной махорки, вынул из полевой сумки газету «Правда»: «Вот, вам – просвещайтесь, доклад товарища Сталина изучайте, растет и крепнет страна, всем врагам назло! Ну и это, как и обещал – держите, фрицы, трофей, ваш – фрицевский! « Он слегка пнул валенком футляр неправильной формы. «Аккордеон «Вельтмайстер», в отличном состоянии! Начальник распорядился, ваша бригада перевыполнила план, так, что – два часа можете музицировать, потом зайду, заберу.» Дверь барака хлопнула, впустив клуб морозного тумана, офицер вышел. Собравшиеся принялись радостно делить махорку и рвать на самокрутки доклад товарища Сталина. Пожилой мужчина - житель Белоруссии, осужденный на 10 лет за то, что работал в городской управе писарем, а потом был мобилизован в немецкую армию переводчиком, дрожащими руками открыл футляр. Взял инструмент, помедлил, привыкая к нему, нажал на клавиши, потянув меха.
«Ауф видер зеен, майне кляйне, ауф видер зеен», грустная мелодия поплыла в сумраке барака, пронизывая облака махорочного дыма, разгоняя запах потных тел, унося прочь печаль и тоску по далекой родине.
«Но, не сдавался только он – старый «Вельтмайстер», аккордеон…», бывшие солдаты молчали, слушая хриплый голос, думая каждый о своем. В них уже не было ненависти к победившему врагу, как и сочувствия к тем, кто привел их страну к катастрофе. Просто люди, просто курили, стараясь, хотя бы в мыслях оказаться подальше от этого барака, кирпичного завода и этого унылого чужого города, неизмеримо далекого от их родных городов. Он сделал затяжку, морщась от гари сгорающей газеты, сквозь прикрытые веки просочился какой – то странный свет, лунный свет ночи, он услышал, как ветка дерева бьется в оконное стекло, скрип половиц и увидел смутные очертания белеющей женской фигуры, поднявшейся в комнату и слегка звякнувшую бутылками с вином. Мягкий, нежный голос тихо произнес: «Белое мозельское, держите бокал, герр гауптман.» И белые смятые простыни, влажные от борьбы двух тел, вечной борьбы жизни и смерти, вечной битвы любви.
Он выдержал, он справился, он вернулся домой. Выживший на страшной войне и после нее. Открыл небольшой бар, в котором собиралась веселая молодежь, гомоня о своих молодежных делах. Нанял пожилого инвалида – аккордеониста, который иногда по просьбе своего шефа исполнял старую грустную песню послевоенного времени. А, он сидел за пустующим столиком с бокалом белого мозельского, все пытаясь увидеть лунный свет ночи.