11.
- Я ничего не понимаю! – начал выходить из терпения обычно невозмутимый (с маской холодно брезгливого спокойствия на лице, которая не менялась даже, когда он улыбался) Сиро Исии, - А кто мне докладывал на прошлой недели, что грызунов достаточно для поддержания двухмесячного производственного цикла? Не вы ли, господин Кавасима?
- Так точно, господин генерал…, – вытянувшись в струну, тут же отозвался начальник производственного отдела.
- Потрудитесь объяснить ситуацию,– не скрывая раздражения, впился суровыми глазами Исии в побелевшее от напряжения лицо своего подчиненного.
- По недосмотру обслуживающего персонала произошла массовая гибель грызунов. Благодаря своевременно принятым мерам падеж был локализован. На сегодняшний день ситуация находится под контролем, - четко доложил Кавасима, - виновные в случившемся находятся под арестом.
- И кто же они, - поинтересовался, передернув нервно плечами, господин Исии.
- Санитары-лаборанты первого отдела Киити Масуи и Рэйдзо Окамото.
- Готовьте их личные дела для передачи в трибунал. И попрошу в срок до…двадцати ноль-ноль подготовить докладную на имя начальника штаба армии о дополнительной поставке грызунов…Что у вас еще есть доложить, господин Кавасима?
В повисшей тишине кабинета зашелестели переворачиваемые листочки блокнота начальника производственного отдела. Кто-то из присутствующих на совещании офицеров громко начал с кем-то перешептываться. Господин Исии недовольно поднял бровь.
- Как я уже докладывал, вчера из оперативно-стратегического отдела штаба армии поступил запрос о состоянии дел во всех четырех наших филиалах. Из Хайлина и Линькоу докладные доставлены, начальники двух остальных пока молчат…Согласно графика возобновились опыты по совершенствованию способов излечения обморожения. Пока в работе задействованы 15 человек: 5 женщин и 10 мужчин…
- Национальность испытуемых? – прервал докладчика, делая пометки в блокноте господин Исии.
- У женщин: одна русская, четыре – китаянки; у мужчин: все десять – китайцы.
- Добавьте к мужчинам русских…и проследите, чтобы отобрали тех, кто поздоровее и покрепче…Продолжайте доклад.
Киоси Кавасима продолжил свой доклад не сразу. И господин Исии, щурясь на подчиненного внимательными глазами, милостиво ждал, когда тот сделает необходимые записи в блокноте.
- Русские у нас все задействованы в бактериологических опытах, господин генерал…Может быть вы дадите разрешение на использование американцев?
- В каком они состоянии?
- Удовлетворительном… поставлены на 3-й рацион…
- Нет, - после некоторого раздумья покачал головой генерал, - они нам понадобятся в бактериологических опытах, а на обморожение найдите все-таки русских… У вас все?
- Удивительный случай, господин генерал, произошел на последних испытаниях по чуме. Из десяти испытуемых один не только выжил, но и практически излечился…
- В схеме лечения ничего не меняли? – оживленно вскинув глаза на присутствующих и выпрямив спину, быстро спросил Исии.
- Ничего, господин генерал…
- О перенесенных заболеваниях справки навели? Кстати…кто он…этот испытуемый?
- Русский…военнопленный…по фамилии – Демченко.
…Подождав пока Киоси Кавасима, шумно двигая стулом, усядется, генерал Исии продолжил совещание:
- …а сейчас о главном. Вчера до меня был доведен приказ генерального штаба армии, который предписывает для отработки наземного способа заражения направить в Центральный Китай, в район городов Юйшань, Цзиньхуа и Фуцзинь, специальную группу из состава нашего отряда. Бактериологические действия экспедиции будут проводиться параллельно с Чжеганской операцией, о которой я уже вас информировал. В связи с этим, я принял решение, – голос господина Исии зазвенел металлом,– первое, руководителем экспедиции назначаю начальника 2-го отдела подполковника Мураками; второе, подполковнику Мураками в срок до 2-го июля составить план проведения экспедиции и подобрать группу, численность которой должна быть предположительно 250-300 человек, в срок до 10 июля обеспечить боеготовность двух транспортных самолетов и одного легкого бомбардировщика; третье, генерал Кавасима назначается ответственным за материальное обеспечение операции, для чего в срок до 10 июля подготовить бактерии паратифа и сибирской язвы в количестве 130 килограммов; и, наконец, четвертое, операция строго засекречена, а потому все вопросы, касающиеся деталей, решать только в устной форме и только через меня.
* * *
Гулкий стук шагов по металлической лестнице метался эхом по замшелым стенам тюремного коридора и терялся в темном его конце. «Стук-стук-стук-стук…», – звенело замкнутое пространство, и весь мир выворачивался изнанкой, обнажая свою гнилую сущность. И Светлане уже начинало казаться, что она всю жизнь прожила в этих вонючих стенах, и что жизнь ее вне тюремного здания была лишь сном, который, еще толком не зацепившись за сознание, тут же после пробуждения забывается. «Но ведь я продолжаю жить, -думала Светлана, - здравому смыслу вопреки. Для чего?». И появившийся в ее сознании ответ, который она когда-то бы посчитала естественным: «Ради будущего ребенка…», ударил под самое сердце острой, пронзительной болью.
За ширмой больничного помещения мерно гудел какой-то небольшого размера прибор с никелированными ручками, ярким светом в углу над столом, покрытым оранжевой клеенкой, горела лампа, отчего в комнате было сухо и жарко. Сухощавый пожилой врач с усталым и морщинистым лицом, сидевший за столом и перебиравший тонкими пальцами содержимое картонной коробки, лежащей перед ним, участливо посмотрел на Светлану и показал ей рукой на табурет:
- Падзалуста садиться…
Вежливо подождав, пока Светлана, жмурясь от непривычно яркого света, присядет на краешек табурета, он медленно начал говорить:
- Я плохо говорить рюски. Я буду ваш акушер.
- Говорите, пожалуйста по-японски, - не выдержала Светлана.
- О, Вы понимаете по-японски?
- Да, понимаю…
- Вашему ребенку уже почти пять месяцев, - продолжил начатый разговор доктор, - через четыре месяца вы будете мамой…
- Доктор…, - голос Светланы задрожал, - если в вас есть хоть немного человеческого… если вы не зверь и не изувер… доктор, ради Бога, я прошу вас, сделайте мне, пожалуйста, аборт.
- Аборт нельзя! – категорически отрезал японец, - никак нельзя…будете рожать...
- Но как я буду жить с ребенком в тюрьме? – вскрикнула, еле сдерживая слезы, Светлана, - И что с нами будет потом?
- Не знаю, - вздохнул японец, - но аборт нельзя…
- Ну почему же нельзя? – не сдавалась Светлана, - неужели вы думаете, что я допущу, чтобы мой ребенок рос в тюрьме…а потом был использован в ваших опытах? Доктор, я умоляю вас…я вас прошу…
Светлана упала на колени и поползла в направлении стола.
- Немедленно встать! – визгливо крикнул японец, выскакивая из-за стола, - Встать…вы… вам надо побояться Бога.
И уже миролюбиво добавил:
- А начальникам доложу…
12.
Уже второй день информация, доложенная во время последнего совещания начальником тюремного лазарета о том, что одна из заключенных находится на шестом месяце беременности, не давала покоя господину Исии. Убедившись в том, что никто из обслуживающего тюрьму персонала к этому факту не имеет отношения, он сменил гнев на милость и теперь гадал, какую выгоду для его медицинских изысканий можно извлечь появлением среди закоснелых «бревен» младенца.
Сидя в уютном кожаном кресле кабинета, он рисовал и старательно заштриховывал, как всегда во время глубоких раздумий, на линованной бумаге квадратики и треугольники в самых затейливых комбинациях. «Надо обязательно взять ее роды под строгий контроль, - по-военному четко определился господин Исии, - пускай родит…а там посмотрим, какую программу исследований подстроить под нее». В нем, как в былые юношеские годы, сладкими мурашами зашевелился в груди дух исследований и научных поисков. Ему страстно захотелось найти в рутине экспериментов то, чего другие не только не знали, но и о чем даже не догадывались. Для него само понятие «рутина», привязанное к работе, означало подступ к вожделению. А подступ тот был тоже вожделением, только размерами эйфории поменьше.
Господин Исии вспомнил, как всего лишь неделю назад, осматривая в лаборатории скрупулезно собираемую им на протяжении двух лет коллекцию срезов внутренних органов, предусмотрительно оставил свободными несколько ячеек раздела «возраст до 18 лет». Он радостно подумал о том, что коллекция от срезов органов ребенка получит то самое недостающее звено, отсутствие которого значительно обедняет ее общий эффект. Он еще не решил, как использовать так невероятно подвернувшийся ему случай, и это обстоятельство только подогревало его разыгравшиеся амбиции. «Подумать только, - стучала в его воспаленном мозгу мысль, - ведь и мечтать пока не смел о проверке возрастных особенностей иммунитета…а тут – такая удача…». Он думал о ребенке, как об абстрактном объекте, и в какой-то момент поймал себя на мысли, что жалости в нем о том, что ребенок, как существо божие, не заслужил еще своей жизнью такой участи, совсем не было. У господина Исии само слово «жалость» ассоциировалось с мягкотелостью и слабохарактерностью. У него, как и у любого человека, связавшего свою судьбу с медициной, чувство жалости уже в самом зародыше было подавлено чувством врачебного долга, которое уже по определению равнодушно к страданиям, чужой боли и крови. У него не было ни семьи, ни детей, а потому он воспринимал женщин и детей, не более, как равноправных с мужчинами пациентов, у которых, как и всякого нормального человека, всегда есть какие-нибудь болячки. Он догадывался, конечно он чувствовал, как человек, умудренный жизнью, что у ребенка с матерью существуют отношения, каких ему самому испытать не довелось, вернее, он их не помнил (его мать умерла от чахотки, когда маленькому Сиро было всего полтора года), но какие заложены природой и действуют на тонком духовном уровне. Он понимал, что эти отношения ему придется преодолевать, ради чистоты эксперимента не лишая связи матери с ребенком, но тем заманчивее становилась поставленная цель, и все подробности, связанные с ее достижением, тоже становились от этого более интересными и интригующе непознанными.
* * *
В дверной скважине, пугая тишину, мерзко скрежетнул ржавыми пружинами тюремный ключ, и в тусклом свете лампочки, висящей над дверями камеры, появилась согбенная фигура с тюфяком в руках, которая после некоторого раздумья двинулась по направлению к соседнему тюфяку.
Светлана, несмотря на поздний час, не спала: она всю последнюю неделю была на грани нервного срыва. В какой-то момент ей показалось, что силы оставляют ее. Она как бы со стороны видела себя покойницей с таким же искаженным гримасой страдания лицом, как у Глафиры, и такой же вытянувшейся и некрасиво подвернувшей в сторону ногу. Она даже явственно ощущала похолодание теряющего жизненную силу тела и утяжеление лежащих на груди рук. Но видно срок прихода смерти был еще не так близок. И Светлана стала думать о нем – неожиданно появившемся в этом мире человеке, жизнь которого зависела теперь от ее жизни; о том крошке-человечке, кто своими движениями напоминал ей о кощунственности даже самих мыслей о смерти; кто зародился в ней, вопреки всем навалившимся на нее страданиям и невзирая на тлетворное дыхание тюремных пространств, окружающих ее.
- Ты кто? - дождавшись пока молчаливая фигура, осторожно ощупывая руками тюфяк, опустится на него, шепотом окликнула она.
- Зоя…- неожиданно низким, почти мужским голосом ответила ее новая однокамерница и, звучно зевнув, спросила:
- А ты тоже русская? Давно здесь паришься?
И эта жаргонная речь, и несколько нагловатый тон разговора выдавали в ней девицу, бывалую и повидавшую всякого на своем жизненном пути. Светлана таких людей внутренне боялась и всегда не знала, как вести себя в их присутствии. Она боялась оскорбить их чистой от жаргонов, правильной речью, но и говорить с ними на дикарском наречии тоже не могла.
- Да, русская…- шепотом ответила она и, немного помедлив, добавила, - а…парюсь…почти полгода…
- А ты чего шепчешься, боишься, что подслушают? – грубо перебила ее Зоя, - не дрейфь, им наши с тобой секреты вряд ли интересны.
- А ты…тебя за что посадили, - спросила вдруг Светлана.
- Меня-то, - усмехнувшись, переспросила Зоя, - как и всех – за то, что я русская. А тебя за что-то другое?
- Но ведь два года оккупационные войска нас не трогали…
- Скажи на милость: два года не трогали… А на третий тронули! Им что маньчжуры, что китайцы, что мы, русские – паршивый скот, быдло…А где место для скота? Правильно – в стойле или на скотобойне…
- Ты думаешь, нас убьют? – спросила зачем-то Светлана.
- А ты сомневалась, - ответила вопросом на вопрос Зоя, - Ты, дурочка, хоть знаешь, куда мы с тобой вляпались?
- Куда, - испуганно спросила Светлана.
- А вот туда…откуда выход только один – вперед ногами…
- Ты… это серьезно?
- Нет, ну ты даешь…За полгода не поняла, что наша тюрьма не просто место для отбывания наказания…Ты что, здесь ни с кем не общалась? Твоя подруга давно откинулась?
- С неделю прошло…
- С ней что делали?
- Руки обмораживали…
- Ну вот!
- Ты что, хочешь сказать…
- А чего говорить, тут и дураку все ясно.
- Боже мой, боже мой, - прошептала сухими губами Светлана.
- Ладно давай спать, вдруг резко оборвала разговор Зоя, - еще будет время – наговоримся…
И этот страшный разговор заставил Светлану снова усомниться в правильности своего решения рожать ребенка. Она с ужасом стала представлять себе сцены насилия и надругательства над маленьким и беззащитным тельцем новорожденного младенца. «Неужели это возможно?» – думала она. И в голове ее всплыла картина далекого детства, когда однажды возле своего дома она стала свидетельницей молниеносной и невообразимой по жестокости сцены расправы огромного цепного пса над маленьким котенком. Она только успела разглядеть смертельно испуганную гримаску пушистого малышки…Когда пес убежал, от котенка осталась только горсточка окровавленной шерсти…И ей причудилось, что где-то недалеко от нее, в кабинете с белыми стенами и хромированными инструментами уже ждут не дождутся ее малыша, чтобы вот так же, как тот пес, оскалив рот, кровожадно наброситься на жертву. «Неужели это возможно? – всматриваясь в темноту, думала она, - Неужели есть такие люди, для которых неведомо сострадание и которые занесенную для удара руку не остановят, даже если под ней окажется невинное дитя? …Боже мой, что же мне делать?». Светлана вспомнила, как однажды прочитала в одной из книжек французского писателя Мопассана рассказ о бедной девушке, которая пытаясь прервать беременность, перетягивала веревкой живот. Беременность прервать она не смогла, а ребенок родился уродом… «…а может, урода они трогать не будут, - вдруг подумала она, - и потом – урода будет не так жалко…». И сама ужаснулась от этих мыслей: «Какая дура…такое думать о своем ребенке…». И ничего путного не приходило в голову. И громадные псы с окровавленными мордами рвались к ней с привязи, и неуклюжие люди в военных одеждах еле сдерживали этих псов, и где-то из-за занавески смотрели на нее любопытные глаза хитрого человечка с блокнотом, старающегося не пропустить ни мгновения предстоящей кровавой расправы.
13.
- Я слышал, ты работаешь в «Токио ниппо»? – голос Сацуо Ямадзаки стал задушевно вкрадчивым от нахлынувшей на него нежности.
- Да, репортером женского отдела, - скромно опустив глаза, ответила Тацуэ, - газетка, конечно, не самой высокой репутации, но я и этому рада.
- Я помню, ты еще в университете была замечена в журналистике. Как же, как же…У тебя это еще тогда хорошо получалось.
- Ну что ты, - засмущалась Тацуэ, - разве это можно было назвать журналистикой? Вот сейчас я чувствую себя, как рыба в воде.
Она весело рассмеялась, и Сацуо невольно залюбовался ее нежным профилем со слегка вздернутым носиком и коротко стрижеными волосами, которые взлетали, пушась, от каждого резкого движения. «Как же она похорошела, - подумал он, - а ведь тогда была серой мышкой, на которую никто не обращал внимания». Он вспомнил почему-то какую-то одну из бесчисленных студенческих вечеринок, где они не только оказались в одной компании, но и соседями по столу. О, как он топорщил свой павлиний хвост перед девчонками, явно млевшими от его смелых речей о грядущей революции. О, какими неуемными были их фантазии относительно приближающихся перемен в политическом устройстве общества. Говорили о законах экономики, открытых гениальным немецким ученым, о новаторских течениях западной культуры и даже о религии, находя удивительную близость к реалиям жизни у пронесенных через века постулатов христианской веры.
Он спорил, рассказывал смешные истории, произносил веселые тосты – но все это было на публику. Он совсем забыл тогда о своей курносенькой соседке, которая весь вечер безуспешно пыталась с ним заговорить. Он забыл ее и после окончания университета, шутливо поцеловав на прощание в щечку на быстротечном выпускном вечере.
А она его не забыла…Сацуо чувствовал, каким-то наитием понимал, что встреча их совсем не случайна. Ну, как, скажи на милость, она оказалась в этом богом забытом городке Маньчжурии? И как она нашла его в захлестнутом предвоенными заботами людском муравейнике, где даже близкие люди могли потеряться и никогда потом не встретиться?
Он увидел ее, когда Тацуэ стояла буквально в шаге от него, не решаясь заговорить.
- Таттян, - захлебнувшись восторгом неожиданной встречи, выдохнул Сацуо, - неужели это ты?
- Это я, - простодушно ответила Тацуэ.
- Ну дай я же я тебя обниму…как ты здесь оказалась? Как же я рад, - не сдерживая эмоций, затараторил Сацуо.
- Я здесь в командировке, - уклончиво ответила Тацуэ, улыбаясь своей чуть смущенной улыбкой, при которой на ее щеках появлялись милые ямочки.
- Ну что же мы стоим…пойдем куда-нибудь в кафэшку, поболтаем, - все никак не мог успокоиться Сацуо, и вдруг неожиданно для самого себя добавил, - Эх, если бы ты знала, как я по тебе соскучился…
Вечер был чудным. Они шли по крутому спуску, застроенному добротными домами и обсаженному ровными рядами фруктовых деревьев. Свет фонарей, горевших в каждом дворе падал недалеко от дверей, и улица была погружена в полумрак. Говорить не хотелось, да и сказано было почти все, что хотелось сказать. А то, что было недосказано – они оба не знали, как к тому подступиться.
- Я завтра уезжаю…- тихо сказала Тацуэ.
- Задержаться никак нельзя?
- Нельзя…
- Жаль…
Они еще какое-то время шли молча. Шуршали под ногами мелкие камешки. Звонко цвирикали в прохладной темноте невидимые цикады.
- Ты меня прости, Сацо, - вдруг дрожащим от волнения голосом спросила Тацуэ, - я слышала от друзей, что у тебя есть девушка, на которой ты собираешься жениться?
И этот простой и естественный вопрос вдруг вызвал такое замешательство у Сацуо, что он не сразу нашелся что ответить. Сказать, что да, есть, но он ее потерял, потому что ее посадили в тюрьму, и, скорее всего, из-за него, - это было выше его сил. Но и соврать после того, как между ними установилась такая сердечная доверительность – он тоже не мог.
- Я не хотел бы сейчас об этом говорить, - сказал он и положил руку на плечо Тацуэ.
- А я тебя прошу, - глаза девушки сверкнули в темноте навернувшимися слезинками, - не обижай меня оставшимися между нами недомолвками. Не бойся, я все пойму…и при любых обстоятельствах останусь твоим верным другом.
- Моя девушка была русская…и ее посадили в тюрьму. Где она и что с ней – я не знаю, - выдавил наконец из себя Сацуо.
- Как посадили? За что?
- Ни за что…просто пришли и арестовали. А потом следы ее пропали…может быть, ее уже и нет в живых.
- Как ты можешь так говорить? – возмутилась Тацуэ, - А почему ты ее не ищешь?
- Искал…- неуверенно произнес Сацуо.
Тацуэ решительно сняла руку юноши со своего плеча и даже остановилась от охвативших ее чувств:
- Как ты можешь? – только и нашлась, что сказать она.
- Ты мне не веришь? – слабо пытался оправдаться Сацуо, - Я подключил к поиску всех своих друзей…но все бесполезно – как в воду канула.
- Так, - решительно сказала Тацуэ, - называй тюрьму, где она сидит.
- Таттян, - взяв девушку за руки и улыбнувшись, воскликнул Сацуо, - а тебе-то зачем это нужно?
- Не знаю…- искренне ответила она, - но чувствую, что нужно…
* * *
В дверь камеры стукнул надзиратель, и со страшным скрипом открылось окошко, в которое тут же просунулась чашка с дымящимся рисом, заправленным красным соусом.
- Кусить! – веселым тенорком крикнул надзиратель и забренчал принесенной посудой.
Светлана поставила чашку с рисом на стол и легонько толкнула спящую однокамерницу:
- Вставай, еду принесли…
Зоя медленно открыла глаза, удивленно посмотрела по сторонам, словно не понимая, где она находится и вдруг, скорчив недовольную гримасу, резко вскрикнула:
- Отстаньте вы все от меня! В гробу я видела вашу поганую жратву! И вообще всех я вас в гробу видела!
Она перевернулась на другой бок, но тут же резко привстала и, сменив гнев на милость, попросила Светлану:
- На меня возьми, подруга…
Они ели, молча и не глядя друг на друга. Когда допивали жиденький морковный кисель, Зоя вдруг спросила:
- А ты я вижу в интересном положении?
И хитро подмигнула:
- Дать дала, а замуж идти отказалась?
Светлана нахмурилась, всем своим видом давая понять своей беспардонной сокамернице, что разговор ей этот крайне неприятен.
- Ну, ну, извини, конечно…- посерьезнела Зоя, - если не секрет, от кого дите?
- От любимого человека, - взглянув в глаза подруги, ответила Светлана.
- Вот дела…- покачала головой Зоя, - и на каком месяце?
- Да уже на девятом…
- Ну ты даешь!
- Мне страшно…- вдруг вырвалось у Светланы.
Она закрыла глаза и шмыгнула носом. Но готовящиеся хлынуть слезы остановил требовательный голос Зои:
- А ну хватит нюни распускать! Чего тебе страшно, дурочка? Смерти? Так все мы там будем…кто-то раньше, кто-то позже…и этих идиотов…что нас с тобой здесь держат, тоже черви когда-то глодать будут…
- Да я же не о себе, я – о ребенке…
- А что ребенок? Он такой же человек, как и все…Хотя…послушай, подруга, - вдруг склонилась головой к голове заговорщицки Зоя, - А ведь ребенок – это для тебя какой никакой, а шанс…
- Как это? – не поняла Светлана.
- С младенцем они опыты делать не будут…повременят…годиков до трех-пяти…а с ним они не тронут и тебя. Поняла? А там, глядишь, чего произойдет…придут наши – и по шапке дадут ползучим гадам…
- Не могу, - утирая щеку от скатившейся слезы, - прошептала Светлана, - Я сама вытерплю любые пытки, но если они тронут ребенка…я не вынесу…
- Ну, милая, что ж теперь делать…так уж Богу, видно угодно…
- Зоя! – вцепилась вдруг в локоть однокамерницы Светлана, - Помоги мне сделать аборт! Зоенька милая, ради всех святых помоги мне, пожалуйста…
- Да как скажешь, - освободив свой локоть от цепких пальцев подруги, поморщилась Зоя, - мы это с подругами уже проходили…только смотри потом не пожалей.
14.
Алексей проснулся среди ночи от того, что среди звенящей тишины вдруг отчетливо услышал скраденные тюремными стенами звуки громкого разговора. Он вслушался в тишину и понял, что звуки идут из соседнего помещения, судя по всему, такой же камеры, как и его. Алексея как будто ветром сдуло с постели: он явственно услышал родную, так давно не слышанную им русскую речь да еще сдобренную ядреными матерными словечками. Он лихорадочно схватил со стола кружку и приставил к стене. Точно…это была русская речь…еле уловимая, но узнаваемая по интонациям и отдельно распознаваемым словам. Голоса были отчаянно растревоженными. Но из-за того, что он не все слова слышал, смысл разговора был ему не совсем понятен. Возможно даже, что хозяева тех голосов ссорились. «Что им делить в этой вонючей дыре?» – с усмешкой подумал Алексей и три раза стукнул кружкой о стену.
- О чем базар, братцы господа! – громко крикнул он, чуть ли не прижимаясь губами к стенке.
За стеной на мгновение установилась тишина, а потом другой, молчавший до этого звонкий голос отчетливо откликнулся:
- Ты кто такой?
- Демченко…Алексей…военнопленный…с первого Дальневосточного фронта…А вы кто?
- А нас тут четверо…Васька Севостьянов, Гоша Островский, Никита Остапенко и я – Петька Булатников. Все работали на КВЖД.
- Давно с воли? – поинтересовался Алексей.
- Все по-разному…Васька и Никита – с месяц, а мы с Гошей здесь с прошлой недели…
- А я, братцы, со счета сбился: недели две в беспамятстве лежал…меня япошки какой-то заразой заразили…
- Васька с Никитой тоже вон пластом лежат, ноги распухли, как у слонов…вот вляпались, мать их…узкоглазые твари…кранты нам, парень…но ты не дрейфь…мы им еще покажем кузькину мать…эй, атас!
За стенкой мгновенно установилась тишина, а в коридоре громким гулом зашаркали шаги надзирателей.
После этого неожиданного разговора Алексей долго не мог уснуть. Ему показалось, что сама судьба решила сжалиться над ним, распорядившись послать ему весточку с воли. «Может, это знак провидения, - думал он, - дающий мне путь к спасению. Их четверо, они физически здоровы. И если б мы смогли вооружиться, захватить в заложники охранников, а еще лучше – кого-нибудь из высшего офицерства…потребовали бы машину…а до границы с Родиной – рукой подать…». Но как договориться? Как обсудить детали побега, если звуки голоса соседей едва различимы. Да и не будешь ведь кричать во всю глотку о своих намерениях напасть на охрану. «А если попробовать вынуть пару кирпичей… проскоблить гвоздем швы…», – вдруг неожиданно осенило его. Он аккуратно развернул тряпочку, в которой тусклым серебром блеснул остро заточенный гвоздь. Алексей провел гвоздем по обшарпанной стене камеры. И – о, чудо! – со стены повалились крупные крошки. Он тыкал и тыкал гвоздем в разные места стены – и везде сыпались осклизлые на ощупь крошки то ли кирпича, то ли штукатурки. От сырости кирпичные стены сделались рыхлыми и крошились от малейшего прикосновения к ним металла. « Это же очень здорово…так и сделаю, - решил он, - завтра же проскоблю…». И впервые за последние дни уснул умиротворенно, с растянутыми в радостной улыбке губами.
* * *
В кафе было жарко – не помогали ни открытые форточки окон, ни вертящиеся под потолком пропеллеры вентиляторов. Рэйдзо Масуи, тощий с нервным, дергающимся лицом молодой человек в ладно подогнанной военной униформе, уютно развалясь на стуле с резной спинкой, курил сигарету и, поминутно смаргивая глазом струящийся с нее дым, философствовал:
- Идеи христианства, Ямадзаки-сан, человеколюбивы, но насквозь лживы. Чего стоят, например, заповеди о всепрощении или о требовании «не убий!»? Ты согласен, что это хитрая ловушка для легковерных, придуманная циниками, живущими вне морали? В нас, людях, потомках зверей, никогда не умирала привычка жить по законам джунглей, где слабые пожирались сильными. И возмутись однажды слабые…объединись и возьми в руки мечи…где были бы тогда кажущиеся такими непоколебимыми устои нашего общества? И я не понимаю, почему с такой враждой воспринимают христианство наши политики и духовенство. Искренне не понимаю…
- Но ведь заповеди должны быть священными и для сильных мира сего? Иначе, что это за религия? – возразил Сацуо Ямадзаки.
- Правильно, должны быть…но в каждом конкретном случае всегда могут появиться оправдывающие их нарушения обстоятельства. Ну, например, защита своего жилища от грабителя. Важно, чтобы идеи религий сдерживали общество от внутренних конфликтов. Еще важнее, чтобы сами религии не вступали в конфликт друг с другом…
Сацуо промокнул рот салфеткой и, взглянув на друга нетерпеливым взглядом, прервал этот совсем не интересный ему разговор:
- Ладно хватит демагогии…ты мне лучше скажи, зачем ты меня сюда позвал?
- Вот в этом весь ты, - рассмеялся неестественно громким смехом Рэйдзо. – Всегда найдешь повод уйти от спора. Ты не прочь пропустить еще по рюмашке? – И, не дожидаясь ответа, плеснул в длинноногую рюмку Сацуо пахнувшего ароматом осеннего леса струйку коньяка. – Мне было так одиноко и скверно на душе, что нестерпимо захотелось провести время в компании хорошего друга…
- Ладно, так я тебе и поверил, - уже начал сердиться Сацуо.
- А зря…Ну, так вот, слушай, что я тебе посоветую…Ты, Сацо, зря недооцениваешь своего старого друга. Вспомни, ты меня просил помочь тебе по съему квартиры для встреч? Я помог. Просил помочь уладить отношения со Светланой, когда о твоих похождениях стало известно в жандармерии? Я уладил и сделал все, что было в моих силах.
- Стоп, - прервал его Сацуо, - не совсем понимаю, о чем ты сейчас говоришь.
- Серьезно? Ты не в курсе, куда подевалась Светлана?
- Ты хочешь сказать, что это все устроил ты?
- Пойми, брат, я это сделал только исключительно ради тебя. Она уже попала в списки неблагонадежных…а ты бы вслед за ней загремел по всем законам военного времени, - заплетающимся языком промямлил Рэйдзо.
- Да ты…ты знаешь кто, - с перекошенным злобой лицом прохрипел Сацуо, - как ты мог? Ты что не знал, что она уже была моей невестой?
- Знал…- пьяно улыбнулся Рэйдзо, - но если бы я чуток опоздал, то сейчас бы с тобой здесь не разговаривал.
- Где она сидит, что с ней, - схватив друга за грудки, дрожащими от волнения губами спросил Сацуо.
- Убери руки. Что ты себе позволяешь? Откуда мне знать, что с ней. Знаю, что сидит…а где и как – это уж, извини, мне не интересно…
- И ты меня для этого позвал, чтобы плюнуть мне в душу?
- Я тебя позвал, чтобы предостеречь…- Рэйдзо поднял многозначительно вверх указательный палец, - ты это понимаешь? Предостеречь…спасти тебя, дурака, то есть…своими глазами видел – дело на тебя заведено…ты подумай над этим…не сегодня завтра тобой займется следствие – будь к этому готов…ну не мне тебя учить…самое главное, чтобы этот русский, ну, отец твоей девушки, про тебя ничего не сказал…а еще лучше, если б он до следствия не дожил…
До Сацуо не сразу дошел смысл сказанных его пьяным в стельку другом ровным и добродушным голосом слов. Чудовищность этих слов была в том, что они были произнесены человеком, утонченной натуры, воспитанном в семье музыкантов, сумевших привить сыну уважение к религиозным и национальным традициям, и, самое главное, к праведной морали. Он посмотрел на Рэйдзо, тупо тыкающего палочки в пустую тарелку, и впервые за многие годы знакомства вдруг отчетливо увидел, что профиль его узколобой головы разительно похожа на профиль гориллы.
15.
Зою привели глубокой ночью. Два тщедушных конвоира, бросив неуклюже ее на тюфяк, шумно отдышались и вышли из камеры – бессловесные и бесплотные, как призраки. Светлана сняла с подруги обувь, поправила подушку. Зоя лежала недвижно, не отзываясь на прикосновения подруги, ее руки безжизненно свесились по бокам тюфяка. Лишь сиплый сдавленный хрип, вырывающийся из ее широко раскрытого рта, обнаруживал в ней последние теплившиеся остатки жизни.
- Зоя, милая, отзовись, - заплакала, оглушенная свалившейся на подругу бедой Светлана.
Ей почудилось, что невидимые вампиры, выпив кровь из своей жертвы, где-то отходят ко сну, сыто позевывая и отрыгивая красным. Бездушные и бесчувственные к чужому горю, они хлопали осоловелыми глазками, прислушиваясь к урчанию в животе. А их кровавые одежды лежали рядом у тюфяка, зловонные от неотстирываемости и непросыхаемости.
К утру дыхание подруги участилось. Поперхнувшись долгим и мучительным кашлем, она вдруг очнулась и тихо прошептала:
- Давно я здесь валюсь?
- Ночью тебя привели…- ответила Светлана, - что они с тобой сделали?
- Не знаю, - после долгого молчания ответила Зоя. Она немигающим взглядом смотрела в потолок, и со сложенными на груди руками была похожа на покойницу, - положили в ящик, наподобие гроба…закрыли стеклянным колпаком…и смотрели на меня, как я мучаюсь…
- Барокамера…- догадалась Светлана.
- Что ты сказала? – еле шевеля губами спросила Зоя.
- Ужасно…Какие они звери…- со слезами на глазах проговорила Светлана, представляя себе мучения подруги под пытками, изощренность которых ничуть не уступала изощренностям средневековья.
- Самое ужасное, что я была абсолютно голая…а они, мужики, пялились на меня, как на уличную девку…и сил никаких не было перевернуться или хотя бы закрыться руками…
Зоя беззвучно заплакала, смешно кривя рот, а Светлана гладила ей руку и приговаривала ласково:
- Успокойся, родная…все пройдет…все заживет…все будет хорошо…
А под вечер у нее начались схватки. Она кинулась вначале к подруге, забыв, что та сама лежит в небытии, потом, дико завыв от резкой и невыносимой боли, принялась стучать в двери камеры.
- Сто такой? – спросил появившийся, как чертик из табакерки, весь помятый и испуганный охранник.
- Мне больно! Позовите, пожалуйста врача…я рожать, наверное, буду...
- Какой розать? – не понял охранник, - я нисего не знать…
- Рожаю я, дурак! Вот видишь пузо! – закричала на него Светлана. - Зови врача, чего уставился, - не выдержала она тупого ступора охранника.
Она и сама ничего не понимала в тот момент. Она не слышала своей речи, сплошь состоящей из словечек, никогда в других обстоятельствах не произносимыми бы ее. Она забыла страшные мысли по поводу судьбы своего будущего ребенка. Все сейчас было сфокусировано на этом неподвластном разуму состоянии, где включенный неведомым природным механизмом животный инстинкт деторождения диктовал все ее действия и помыслы. Она легла на тюфяк, поджав ноги к животу и начала умащиваться, поправляя постель и подушку под удобную позу. Схватки усиливались, и она ясно вдруг представила пробивающегося наружу ее пока еще несмышленого, но страстно жаждущего выжить малыша. Он судорожно толкался руками и ногами, ища опоры в жидком сплетении окружающей плоти. Он искал и рвался всеми силами на воздух, ежесекундно приближаясь к критическому мгновению…
Как в замедленном кино, Светлана видела вспышки света в дверном проеме и прыгающие тени на пороге камеры, ощущала металлический холод ручек носилок, в которые вцепилась мертвой хваткой. И все ее сознание вертелось вокруг одной мысли, которую она, как заезженная пластинка, шептала запекшимися губами: «Держись, мой малыш…».
Как порванная от непомерного напряжения, тоненько тренькнув, лопнула натянута тетива. Пронзительный крик ребенка, которого тут же унесли за ширму, заполнил собою всю даль вселенского пространства, которая до того затаенно и выжидательно молчала. Ничего не поменялось в мире: светила все та же яркая лампочка в приемной тюремной больницы, стучали все те же ходики над столом молчаливого врача, пронзительно стрекотали все те же сверчки в прогнивших подземельях, но смысл всего того, что происходило отныне в мире, уже был существенно не тем. Не теми были и умыслы, живущих в этом мире людей. Они не стали добрее или злее – они стали откровеннее, ибо их мотивация стала легко распознаваемой.
* * *
Утром, дождавшись, когда стихнут шаги охранника, Алексей постучал, как они условились, три раза в стенку и крикнул:
- Я буду скоблить… если что – стучите.
Кирпич подавался так легко, что уже через совсем небольшой промежуток времени ему понадобилось относить наскобленную грязь к стене, где он уже заранее заприметил удобную для схорона ямку. Работа спорилась, но Алексей, сдерживая чешущиеся от прилива энергии руки, делал все не спеша, время от времени чутко вслушивался в коридорные звуки, всегда имея в виду те действия, которыми он мог мгновенно, заслыша шум у двери, замаскировать следы своих усилий.
Когда он к обеду затих, ожидая прихода охранника, из-за стенки ехидно поинтересовались:
- Перерыв на обед?
Алексей только помотал головой от досады: «Вот баламуты, мать их…». Дырка в стене становилась все ощутимее, и он оглаживая ее края, восхищенно щурил глаза и склонял голову набок, словно выбирая иные ракурсы для нахождения каких-то других, не замеченных ранее деталей. А под вечер он удумал расширить лаз: «Оно на труды не намного дольше, а пользы от широкого лаза будет поболее – вдруг понадобится пролезть». И сделал мерку по размерам головы: «Отощал, так теперь что голова, что плечи – одного размера». А зачем ему лезть в чужую камеру – он и сам не знал – своей что ли не хватает? Но расширять дырку стал – на всякий случай.
А на третий день соседи закричали:
- Эй, Леха, кончай, стена шевелится! Дай подумать, как дыру замаскировать».
- А я думал, что вы уже готовы, - с досадой произнес Алексей, - что же вы там спите, не на курорте же, ей богу…
- Леха, давай помалу…- советовали из-за стены.
- Если можешь, чуток правее…
- Да все нормально, давай грызи дальше…
И он грыз, не забывая однако прислушиваться к шумам в коридоре. И вскоре гвоздь пролез наружу! Еще немного поскоблив, Алексей уже смог просунуть в соседскую камеру руку.
- Леха, давай гвоздь, теперь мы поскоблим, а ты иди отдохни.
Он послушно передал гвоздь и прилег на тюфяк. Он и вправду устал за последние дни от непривычных физических усилий и недосыпа, потому что ночами одолевала бессонница, а днем сон наваливался зыбкой дремой – нервной и дерганной – от которой никакого не было толку. Стала жутко болеть голова, а перед глазами то и дело бегали мушки. «Не хватало мне только сейчас заболеть, - с досадой подумал он, - когда уже все готово для побега». Он глубоко вдохнул и выдохнул: «Надо поспать, хотя бы часик-другой…». Но за стеной радостно закричали:
- Ну-ка, Леха, подь сюда!
Алексей подошел к дырке и обомлел: вывороченный кирпич, лежавший у стены, открыл лаз, в который уже запросто можно было пролезть. Он просунул в него голову, и четыре улыбающиеся физиономии тоже тискались ему навстречу, дурашливо толкаясь и шепотом незлобливо матерясь.
Радость нежданной встречи как-то враз вытеснила из сознания заговорщиков все те мысли и ощущения, какие были сокровенными и одолевали каждого из них до этого. Им всем казалось, что мгновение этой встречи – не просто событие их вялотекущей тюремной жизни. Как будто бы первый шажок они сделали к своей желанной свободе, и этот шажок оказался удачным. Уже сам этот факт пусть малюсенькой, пусть остающейся в большей степени нереализованной попытки преодоления несвободы пьянил их головы и знобил души щемящим предвкушением счастья. Они обнимались, жали руки, хлопали друг друга по плечам, неловко целовали друг друга в щетинистые щеки и, не стесняясь слез, дурашливо перешептывались.
- Леха, а мы твоим гвоздем кандалы на ногах ослабили…если что, можно запросто сбросить…
- Ребята, давайте о деле, - первым пришел в себя Никита, - сейчас все по местам, а после обеда собираемся обсудить план побега…
И это слово «побег», сказанное буднично, как бы даже всуе, было таким нелогичным и неправдоподобным после долгих дней ожидания пыток, когда ни надежд, ни каких-либо ожиданий нечаянных шансов давно не просматривалось, как если бы в тюремном коридоре вдруг громко грянул танцевальную мелодию духовой оркестр.