- А кто хотел постареть? Сам захотел постареть, а мы всегда пожалуйста, - голубоглазый брюнет в лиловой больничной пижаме лежал на постели и монотонно качал в проходе забинтованной ступней. Сержант Ларин, главный «ужас» Евгения и единственный гонитель его. На ранней пробежке – была такая мода у ротных спортсменов (часов в пять утра, словно завзятые физкультурники, в припрятанной триковине, убегали из части на моцион) Ларин умудрился найти доску с гвоздями, пробить кед и получить дырку в ноге. И последовать в санчасть, словно продолжая проклятый спектакль. Две недели он был на дежурстве и вот, на третий день обитания Евгения в синих стенах, пахнущих карболкой – снова навис над его одиночеством.
Он лежал рядом и переводил насмешливый взгляд со ступни – на Длинного и загадочно щурился. Что-то у него было на уме. Без игры он был непредставим. Сквозь белую, ворсистую марлю проступали желто-коричневые пятна. Нога покачивалась в проходе над красным ковриком.
- Через полгодика будешь королем. Только не банкуй, не спорь, и не тормози. Же-ня? Але-о-о, ау-у? – Женя поворачива голову и кивал. Крупные узловатые запястья его крест-накрест лежали на коленях, ноги в сапогах он втиснул между ножек табурета, словно приготовился к побегу, а когда скомандовали бежать - оцепенел. Ларин понимающе ухмылялся.
- Давай, солджер, снимайся с ручника, все позади. – зевал, - А то кэпу не глянешься и попрут. Он жесткий, заметил? – Женя пожимал плечами, - не смотри что он мальчик. У него растяжка балеруна, я видал на спортгородке... Ногу так поднимает – и вжых!
Ларин крутил руками в воздухе, изображая каратистский удар «вертушка».
Снова они были лицом к лицу, как вечерами в тамбуре за колонной между кроватей. В толстовке и трениках Ларин прискакал в субботу на одной ноге, огласил санчасть радостными воплями и вогнал Длинного в холодный пот. Три дня как «эхо страданий» вернулось в батальон, так сразу поспешило в санчасть - именно вслед за Евгением – так ему показалось. Женька обработал рану, перемотал марлей, истратив бинта в два раза больше по просьбе сержанта, чтобы нога казалась загипсованной, будто там несколько переломов. Субботу он пролежал в палате, пользуясь отсутствием врачей, вечером ускакал на одной ноге в казарму – туда принесли видеомагнитофон с «Самоволкой» с Ван Даммом в главной роли, воскресенье прошароежился в роте и заявился в палату лишь перед отбоем. Женька предложил поменять бинты, но получил отказ. Ларину нравилась солидность наличной культи с гангренозными коричневыми разводами. И он решил ее сохранить на медосмотр. Был шанс, что попадет в руки Берглеру, лысому старому халтурящему на полставки терапевт у. Если попадется его коллеге Фурцеву, шансов не будет. Но утро вечера мудреней!
Теперь было то самое утро. Длинный не решился при Ларе сесть на соседнюю кровать, и равнодушно пялился в окно с табурета на серый квадрат плаца, где заканчивался понедельничный развод. Серые коробочки людей в шинелях не двигаясь с места, синхронно подбивали полы к верху. Они маршировали на месте. И здесь тоже марш на месте. Ларин заливает и заливает манную кашу своих наставлений. А скоро Фурцев вызовет на осмотр, размотает культю и Женьке однозначно влетит.
Ларин беспечно отмахивался.
- Говорю – с капитаном поосторожнее. Фурцев он только орет, а Горенко выставит сразу. - сержант подпрыгивал на пружинах, изображая руками удар в исполнении тонкого педанта с внимательным, немного надменным взглядом. Про его способности в восточных практиках Длинный узнать не успел, а вот что он был волк медицины – оценил сразу. За три дня из гарнизона к нему набралась целая толпа ходоков с разными хворями. Он был и ухо, и горло, и нос, и глаз. И печень, и кость. Принимал толпу у себя в кабинете.
- Тормоза никому не нужны… - зевал Ларин и вдруг взгляд его становился голубовато-лучистым, - Хохлы надеялись, что оставят тебя! Они за баб хотели поквитаться. И еще за… ну… когда водили хоровод. О-очень желали припомнить последний залет. Они же для себя уже постарели. И это за неделю до приказа… Офигевшие! А ты слинял в санчасть, – после каратистских прыжков он снова устраивался на постели и закладывал ладошки за голову, - Еще дембеля тут, а они уже плечи расправили. Они уже на ваших цыкают. За тебя на них отыграются.. – подтыкая кулаком подушку, зевал сержант, - но ты не бзди, их вон скоко, толпой всегда ловчей. Да и звездюлить хохлы сначала будут своих свинопасов. Неустав никто не отменял! - ложился, брякая культей о постель, довольно устраивался, вздыхал, смотрел в стекла в рыжих, потрескавшихся рамах. На серую армейскую стынь с ее асфальтом, корпусами, плакатами опускались первые белые мухи.
- Глянь-ка, зима. Скоро весна и дембель… – тут он прокашливался и начинал тянуть тонким голосом, словно дошколенок на утреннике: «В лесу-у родилась елочка, в лесу она росла-а-а! Зимой и летом… »
Длинный невольно таращил глаза и Ларин довольно смеялся.
***
Неделя до приказа. Длинный о нем не думает. Жизнь – сплошное, тягучее болото с беготней, замыванием, подношением, погрузкой-разгрузкой и яркими ночными «подходами после отбоя». Как правило, к скучающему голубоглазому сержанту с покорным выслушиванием его нотаций и отжиманием на рассохшихся половицах. Уши словно заложило ватой, грудак и руки - железные. Он – электроник, робот, п хуже всего, что и по разуму он уже механизм - полное равнодушие к жизни. Окликнули - сделал, , наорали - отжался. Глаза закрыл – открыл – утро. Осмотр – уборка. Ведра, тряпки, швабры…
А требовалось жить внимательно. Потому что главная обязанность молодого солдата – превращать жизнь стариков в праздник. Нужно регулярно вносить в их быт приятные сюрпризы, творчески и с огоньком создавать им хорошее настроение. Потому нужно следить даже пустячными жалобами, ведь всуе, особенно при молодых ушах, старичье ничего не говорило. И вот однажды, в конце сентября, продрав глаза сержант Ларин начал плаксиво жаловаться на ночные видения странной формы, крошечных лисичек и зайчиков и девушки в коротком пальто, отороченном с ондатровым мехом, и странного сопровождающего деда с белой бородой. «И еще, - плакал Лара, корча обезьянью рожицу, - перед подъемом слышится одна и та же мелодия… Та ти та там, та ти та там: «В лесу родилась елочка», - сержант закатывал вверх голубые шалые глазки, вытягивал руку с пальцами, как бы обхватывающими игрушечный шар, - они так крутятся, сверкают…Офигевшие… Потом я хожу в хороводе. Мешок вижу… в колючках… там подарки… Лезу … достаю… а там, бля, противогаз! Что это за сука?! Щуп?! Почему опять армия?! Дилдо!
И так продолжелось уже с неделю с разными вариациями. Ларин чего-то хотел, но чего именно – не уточнял. Только ныл. А измученный мозг, привыкший к командам, не желал останавливаться и исследовать сигналы фазана, чего он там и зачем кукарекает. И день шел за днем, и вечер за вечером, и темный тамбур между кроватей, и половицы, и отжимания по странным, нелепым придиркам. «Ну, Щуп? Опять не всосал? «Что» хочешь спросить?! А не знаю! Но ты тормоз, бля! Или уперся? Ах, сердце мое больное! Моя сохнущая по ханьке печень! - Ларин хныкал, коротко жалуясь курящим соседям, лежащих по обе стороны на кроватях, - блин, а? Мишин не всасывает! Или отказывается?! Ладно, четыре стандарта и иди отбивайся… Так я и помру с тоски до приказа».
И вот на пятый или шестой день, когда Женька дежурно прошлепал в тапках к его кровати, на автомате снимая, чтобы сразу шлепаться на ладони... И однажды Ларин взорвался:
- Ты бревно бесчувственное, в чем дело, Щуп?! Сколько мне ждать праздника? Завтра опять через кутак полечу? Думаешь, мне нравится? Думаешь – отожму, отъебусь и успокоюсь? А во мне лафа, что ты тут полы каждую ночь полируешь? Надоело! Достало! Я требую шариков! Мешка! Подарков! Чего-то зеленого…
В общем, сержант затосковал по Новому году. И тоску это следовало развеять именно Щупу, поскольку, э-э-э…
Да, тут стоит упомянуть, что не один Ларин, а и прочие его соседи по двум нижним рядам пружинных кроватей поглядывали на Длинного с неугасающим интересом – пусть он за последнее время подвыдохся, но все помнили, что на эти дела он был мастак. Все помнили дефиле, сказочки-враки, концерты ночные, где он заливает, как от мужей-рогоносцев скакал по балконам и крышам, частенько обсуждали невесту его, змею подколодную, дочку профессорскую – и секс-бомбу реально притом! Так что жаждали, жаждали чего-то детского солдатские души! Концерта гражданского хотели они, а не унылого лицезрения залетчиков на желтом линолеуме в зеркальной бытовке, за которым они ночью дулись в буру. Тем более, что и это в прошлое уже отходишо.. До приказа – неделя. Короче - из тех, кто мог разгадать издевательский мозговыверт сержанта, Длинный – в единственном экземпляре.
Да! Старели его товарищи по несчастью бобры, хохлы, русские и белорусы, шесть человек русаков, не отличимые прежде, одинаковые в своей жесткой доле! Теперь они оперялись прям на глазах. Не им бегать за сигаретами, и истошно орать на поверке. В преддверие приказа старые люди включили режим расслабона. Они еще застилали кровати за всех, но делали это уже со смешками, с ленцой, и их никто не думал наказывать, наоборот - приглашали к задушевным беседам, усаживали рядом с собой, похлопывали по плечам… Да-да, период службы, к которому Женька был несчастно причислен уже не летал. Не летали и его сотоварищи. Они доживали последние дни в своем пионерском тумане – еще бесились, смеялись, но больше не ржали над автоматизмом бобров, напротив, всяко пытались угостить сигареткой, в чайник сводить - впрок заручались их дружбой. Но, повторим, их не гоняли. И не поднимали ночами.
И Длинный – остался – один. Один – за всех, то есть - ДЛЯ всех.
- Длинный! Щуп! Поть сюды!
- Мишин, я не понял? Я кому сказал подойти?!
Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро здесь, Фигаро там,
Тот просит курева, второй разбудить на пробежку, третий газеты, опять сигареты,
Фигаро вверх, Фигаро вниз, Фигаро вверх, Фигаро вниз Figaro qua, Figaro l;, Figaro qua, Figaro l;,
Пятый - принести из чайника кекс!
Figaro s;, Figaro gi;, Figaro s;, Figaro gi;.
Длинный! Щуп! Че так медленно?! Постарел?!
Какой – постарел! Я молод! «Я быстрый и ловкий как вспышка молнии»
Figaro s;, Figaro gi;.
Молнии - с равнодушным лицом загнанной лошади и опухшими веками.
Где уж тут ларинские охи и ахи… Исполнил, побегал, отбой – веки прикрыл. Что, уже ночь прошла?! Уже утренний осмотр?! О, нет хуже времени!
- Рота, становись! Замкомвзводам приступить к осмотру личного состава!
Сонный сержант, бубнит: «подворотнички к осмотру, головные уборы к осмотру» – прохаживается вдоль шеренг, останавливаясь и придирчиво разглядывая наличие инвентаря будущей белошвейки – иголок в пилотках, обмотанных нитками полярных цветов,; признаки денди – великолепно оскобленных щек. Должен ослеплять белизной подворотничок на шее, в пилотке должны лежать расческа и носовой платок, ну, и разное – у кого блокнот с наставлениями, у кого устав, у кого просто военник, у каждого – по специфике службы. Последнее кидается кучей в перевернутую изнанкой пилотку. И поле для придирок обширное, пока молодой солдат зачморен и забыл, что у кого: иголка – у Сереги, блокнот – у Петюни… А Петя-Серега в наряды ушли… И за отсутствие нитки – после отбоя подход… Так тренируется память.
Но тут – пока солдат молодой. А втянется - все есть наличии, на щеках – ни единой щетинки. И подворотничка белизну можно сдавать на мирные флаги!… или невестам - на платья. И старичье с ним ведет разговоры, посмеивается – ведь скоро приказ, скоро – старость! «Скоро станете мужиками, как мы».
Но скука, но скука! Где привычные слуги, артисты?
И – о! У нас же есть приятель непонятной весовой категории! Череп – не череп, бобер не бобер. На него нет традиций, а значит - можно гонять до звонка.
- Щуп, принеси-ка мне ножницы…
…если он не занят у Ларина.
- Щуп, подь сюды! Короче, изобрази-ка пару рапортовых листов …
А он между кроватями занят опять, и считает вслух отжимания!
- Тридцать пять, тридцать шесть…
- Женя! Щуп!
- Щуп мой волшебник, к дьяволу пшли. Продолжай, Женечка, продолжай… .
Народ, ворча, отстает.
- Совсем замотали Деда Мороза. Закончишь, я тебе расскажу, чего я хочу, недогадливый.
Длинный, пыхтя, поднимается.
И Ларин, наконец, откровенно излагает карту желаний.
- Я хочу утренник – в нетерпении водит руками, - по подъему я должен попасть на елку. Чтобы на ней белочки, зайчики… Шарики. – нервно зевает, - и не дай же бог я на нее не попаду снова. Ты был в детском саду? Сердце больное мое! Как же ты жил?! Значит, у тебя есть шанс вернуть детство. Не упусти, Мишин. Не упусти.
Вот так, сержант попросил изобразить ему утренник в садике. Не позже на утреннего осмотра. Перед ним, после ухода старшины брякнуться на кровать, а к осмотру занять строй еще сонным, пока армия не порушила гармонию мира, восстановленную милосердным Морфеем. Потом старшина сроет в каптерку – и тут же прямо из сна Ларин должен попасть в волшебную явь. И ее устроит Мишин Евгений, не служивший в детсадике. Да, такая вот сложная квантовая механика: подъем со сном в голове, новое бряканье на кровать, побудка – и праздник.
«И не забудь рубиновую звезду . У тебя это получится, - сказал, с удовольствием задирая голову на смиренно вытянувшегося перед ним тяжко дышащего дылду в синей майке и черных трусах футболиста, - И игрушки не забудь. И подарочек… И все такое… Что ты уставился, дилда? Хочешь летать до приказа, не могу отказать».
И сузил голубые глазенки – лукаво-лукаво прищурился. Потом повернул головы влево и вправо
- Ну, пацаны, погуляем на праздике?
- Ага.
- Тебя снова кинут.!
- Не кинут. Я прав? – Ларин с минуту сверлил глазами пригнувшуюся, изломанную фигуру в трусах и голубой майке, тяжко вздыхал, - Щуп, чего стоишь?! – Женька вздрагивал, - пошел науйотсуюда с глаз моих, тупица, мандавошка медицинская! Уйди из расположения! Чтобы пока я не заснул, не отбивался! Где хочешь спи, хоть на очках, по …ую!
- Во-во, не будет тебе праздника, Ларин. Он тебя дожмет.
- Кто тут кого чморит? Ты его? Не, это он – тебя! – смеялся в спину лежащий на кроватях развеселившийся взвод. Да, на соседних кроватях усмехались, переговаривались и курили. Праздник - прекрасная штука! Но одно дело принеси-подай. листов там достань, другой коленкор - народное творчество. Тут надо голову ломать, проводить подготовку, репетировать. А Щуп – один, а для одного это неподъемная тяжесть. И потому он дотерпит. И Лара опять упадет через орган. А они посмеются.
К тому же – переглядывались друзья - скоро уволится один из медбратьев, и вакансия сама припрется за Длинным. Пыжик уже разговаривал со старшиной, Мишина забирают. И с лесной смены они будут у него ставить градусники, томительно кашлять, изображая ангину - зачем наживать неприятности?
Но Ларину было все по фигу. Он угомониться не мог.
…Длинный развернулся над шеренгой внимательных глаз, сунулся ступнями в рыжие тапки с белеющим номером 67, подхватил гимнастерку, достал из тумбочки белую ткань и пошлепал в бытовку думать нелегкие думы. Впервые за долгое время. Ему нужно ПРИ-ДУ-МАТЬ «праздник!» А ведь одно «ку-ку» в голове! Лучше пол буду драить! Лучше – в душу, отжаться - только не думать!
Изломанной тенью на фоне ряда казарменных окон прошел по взлетке, как по тропе на Голгофу. Прошел под полукруглой аркой с геранями в висячих корзинках. Скользнул взглядом по решетке оружейной комнаты, скучающему простоволосом дневальному-украинцу, с которым бодался внизу в первые дни – пятиугольная рожа под сивой челкой в пилотке шало прищурилась. Повернул направо, к бытовке. Там, за желтой дверью гудели радостные голоса. «Бобры, - слабо отметилось в разуме, - два месяца вместе искали, драили, тумаки получали. И теперь у них предвкушение рая, а у меня… неделя ада осталась. Если у…бок не врет».
Длинный толкнул дверь, открылся квадрат светлой комнаты с зеркалами по стенам, и посередке - парой сдвинутых, глянцевых гладильных столов. Вокруг них на трех топчанах восседали коллеги. Шесть голов повернулось с тревогой в глазах… и тут же в них заблестело злорадство! Надменно отвели лица, переглянулись с усмешкой – «а это что здесь?» У подоконника, было пусто на четвертом, коричневом топчане. Можно было приземлиться за спинами бывших друзей, но - оттолкнуло. Помедлил, развернулся, вышел обратно в коридор, прикрыл дверь. Поплелся – поплыли мимо по коридору двери столярки, каптерки, за которой беспокойный каптер доклеивал парадный мундир, мимо тумбы, на которой теперь страдал мелкий зяблик, проводивший Щупа испуганным взором. Прошел мимо арки, мима чрева казармы с гудящими голосами, мимо темного мира, в которым блуждали огоньки светляков… Шлеп-шлеп – и уборная. Толкнул дверь с витражами, плюхнулся на скамью. Привалился к белому кафелю. Взгляд упал на открытый портал белого кафеля, где медью сверкал парад надраенных краников. Повернул голову – деревянная дверь туалета. Там были очки. Оттуда слышалось шлепанье мокрой ветоши по полу и тихая ругань. Спустя минуту оттуда вывалился запыханный сивый крепыш с закатанными рукавами и штык-ножом, с пляской на копчике, кинул черенком вперед швабру – та стукнула о радиаторы под открытым холодным окном, - испуганно остановился, заметив сидящую с подшивой фигуру, и выдохнул: а-а, це ты, Щуп! Чого, с бытовки прогналы? Опять залет?
«У меня сейчас залет, а твои тебя еще ждут» - с трудом вымолвил, вызвав мгновенную смешливую отповедь.
- Та шо ты! Ни-и. Хрена с два я им дамся. Курить е? – подошел к Длинному, плюхнулся на соседний топчан, - эй, покурим? - кивнул на бытовку, - я зараз побутивку прыбирав,
- бытовку?
- Бытовку… Так воны о тоби звезделы – ржали, л-ля! От вона, армия? На фиг курить свое, когда есть чужое. Ля, когда я отсюда с…бусь… - лез за пазуху, доставал бумажный кулечек, из другого кармана – газеты клочок, крутил самокрутку махры, и произнес уже на рязанском, чтобы уж Длинный обязательно понял и посмаковал всю подлость момента, - они… тебя… опустили. Ты понял? Твои же бобры.
С удовольствием затянулся, выпустил ядреный, удушливый смог! Один, другой… И певуче заговорил на ласковом суржике про полтавский поселок, нормальный табак, дискотеку и баб… И опять повторил: скорей бы отсюда с… тья!
- Куда? – повернул голову Длинный, не поддавшийся на провокацию..
- До дому, до хаты-ы…дом стоит, свет горы-ыт… – прищурился хитрый блондин, опустил верхнюю грибину над нижнюю, - во же бобры. Вместе с тобой ра-кэты сбивалы, а теперь ты им нихто. Пи-и-сец! Не фиг мне тут оставац-ца, до Цою хОчу… Из окна видна да-а-аль…
- Что они обо мне говорили?
- Шо размовлялы? Та чисто ржака. Забей.
- Жалко сказать?
Дневальный повернул сивый чуб к Длинному. Отнял толстую от полных губ дымящуюся козью ножку, похожую на горящий прикуриватель «волги», снова опустил верхнюю на нижнюю полукругом, полумесяцем, из-за чего лицо приобрело провокационно-иезуитское выражение, и важно изложил кто из собратьев что гадкое про него отгружал, и даже не просто гадкое, а до боли дерьмовое. Оказалось, люди, с которыми он чуял родство, эти бесплотные тени июля и августа, глумились над ним и считали безнадежным придурком. И Женька очнулся: «Калабрин говорил, что я тормоз и он отжимать меня будет?» «Ну, та-ак!» - Павло показывал на дверь, вытягивая шею из-за Длинного и самого его приглашая смотреть: в стекле под аркой мелькнула тень Калабрина, маленького паренька из Твери. Светленький, мелкокостный, с остреньким носом-кнопкой, он сейчас бежал из расположения с хабешкой и подшивой чуть ли не вприпрыжку. Когда его спина в синей майке юркнула в бытовку, Длинный на деревянных ногах двинулся следом. Калабрину он чаще других помогал, и с трудом верилось словам балагура. А ведь Калабрин был в расположении, был свидетелем наезда…
Тихо подошел к двери. Остановился. Из-за желтой доносились звонкие голоса. Вот знакомые, писклявые ноты: «Да Ларин ему открытым текстом уже разжевал про утренник! Дилда отжался, он его рядом поставил и все рассказал!» «А Щуп?» «А Щуп тупица. Лара нах послал из расположения! Я говорю вам - там все ржут. Старые спорят, что он и теперь затупит, даже когда ему разжевали». Вот восторженные крики хохлов: «а давай мы тоже забьемся?» «На что?» «Что он затупит?» «Да ему уже открытым текстом сказали елочку сделать – не затупит?!» «Да я даже спорить не собираюсь, ясно, что затупит» - уверенным баском отвечал вчерашний чмошник Калабрин. «А вот на шо чоловик надеется? Нравиться огребать?!» «Он решил перетерпеть, пускай терпит. Терпила тупая!». «Это идея Ларина была…. Протащить… Неуставу, чтобы… ввести.» «За что его в анналы?» «За баб» «Чуба, рот! Следи за базаром!» «Геша, никто не слышит, не спускай» «Ох Лара же отымет его, если опять кинет!» - радостный голос с малоросским акцентом.
Пауза. И новый спор:
«А может, Щуп на принцип пошел?» «Да он тупой! Я его буду… развивать!» - снова гадко хихикал тверской паренек. «А может, он затупился от боли. Дывись, Чуба, я после полтавы зараз тоже был не эйнштейн, а помнишь, я в Полтаве спрашивал – а будет у нас время покачаться? Как каптер - лабус сказал тогда – Пу-утет, пу-утет, пу-утет у вас время качаться. Ха-ха» «Если Щупа не отправят в санчасть, ох, я его буду пыздыть первым!» «И я!» «В очередь встань. Господи, хоть бы не загребли. - заканчивал щуплый уверенным баском, - я сам займусь им. Ему еще походы к Ларину сказкой покажутся».
Прежние друзья действительно глумились. И строили планы издевательства. Но, главное, явно выход из положения и могли дать совет. Но не давали. Они УЖЕ развлекались. И его муки были им смешны, даже так - в их глазах откровенно глупы. Потому что он мог должен был исполнить пожелание старого - но зачем-то его саботировал. И вдруг Женька ощутил возмущение: а по какому праву равные с ним рабы, наали рабовладельцев из себя будущих корчить?! Они что - хозяева? Куда они лезут?
Вернулся в уборную… Сел на скамью. Потом встал, зашел в умывальник, отразился в шести зеркалах, снял майку, обмылся. И задумался. Снова сел на скамью. Посмотрел на , плетеный конус корзины из черного пластика – там дымились бычки. Блестели обрезки фольги, вырезанные по трафарету крупные буквы. Послед ворожбы каптера в каптерке над будущей памятью
Стукнула дверь сортира. Подтягивая штаны, с дымящейся цыгаркой в зубах вышел довольный блондин – кивнул на дверь, ну шо? Убедывся?
Тут же толкнул витражи невысокий каптер в галифе, майке – кудрявый, темноволосый и мешки под глазами. Нормальный пацан. Строго посмотрел на курящего.
- Павлуша, ты борзый? Сколько тебя нужно звать?
Увидел Длинного.
- Лара со взвода прогнал? За елочку, что ли?
Длиный пожал плечами, с трудом выдавил: тоже за торможение. Каптер фыркнул:
- не можешь показать? Отжиматься предпочитаешь? Пойдем, поможешь. Прижмешь разворот альбома, буквы отлетают, а одному неудобно..
Длинный последовал в пещеру-каптерку. За ними потрусил дневальный. Каптер обернулся: «Дежурный не хватится?» «Ни, Степа уже отбывся».
А во втором часу ночи Женька, прижимая к груди небольшой тюк в старой наволочке, забрался на шконку, положил пухлый мешок на пустую койку соседа, бывшего в карауле. Закрыл ее одеялом. Откинулся на подушку, провалился в небытие…
А утром, когда старшина с каптером заперлись считать белье для бани, когда распался строй и две шеренги превратились в одну, когда заслуженные солдаты прошаркались до кроватей, а молодые высыпали в пилотки все содержимое, Евгений Мишин , чувствуя за собой правду приговоренного – то есть, право на последнее желание – вышел ко всеобщему изумлению вышел из строя, в гробовом молчании дошел до своего тамбура, достал из под одеяло узел и вернулся на взлетку. Потом встал лицом к лежбищу, накинул одеяло на плечи и развел руки. Зеленая ткань раздвинулась, образовала конус, что оказался украшен изнутри значками, что за ночь удалось выклянчить или свинтить у своих, блестящими кружками из фольги, из цветной фольги, а также морковками, зайчиками и белочками. Украшения спускались косыми ярусами, имитирующими наклон веток, а на голове Длинного, с пушистого голубого треуха, милостиво выданном Кочкиным, с треугольно закрепленными «ушами» - внутри была подпорка из картона - сверху на мир смотрела настоящая «рубиновая» Звезда – пластиковая звездочка от детской гирлянды.
Длинный набрал в грудь воздуха и заорал: «В лесу родилась елочка-а-а-а! - выждал. - В лесу она росла-а-а!».
Елочка родилась.
К полной неожиданности Ларина.
Сначала он вскрикнул. Потом молнией выпрыгнул из под одеяла, в три кенгуриных скачка добрался до первой незанятой кровати, предполагая, видимо, наблюдать…. Но, не в силах сдержать эмоции, опять подпрыгнул и заплясал вокруг Длинного дикарский танец.
- Женя, нужна кремлевская! Пока не кремлевская!
Тут же из партера деды услужливо подсовывали табурет Он вставал на него и делался недосягаем для поношения. Да, одеяло и куча разнородных блестяшек, но народу было начхать, аЛарин радовался вдвойне - Щуп перестал саботировать, поступил как надо, а что елка не елка – остальное достроит воображение!
Строй распался, молодняк, пользуясь суматохой и радуясь, что всеобщее внимание привлечено другим, рассосались по взводам. Годовалые степенно расселись на табуреты, полугодки – встали за кроватями, с понтом ровняя полоски на одеялах.
А Ларин вдруг с возмущением всплеснул руками: а где твоя группа? Почему не водит хоровод? Где остальные детки?
- Задача была на елку, - пробубнил Длинный, покачиваясь на табурете. .
- Ему еще и хороводы водить? Давай, чего гоблины сидят, - закивали друг другу морские котики, вслед за Лариным занявшие первые ряды кроватей.
- Люди, где хоровод? - повторил вопрос Ларин, повернувшись ко взводу.
Взвод замер. Деды тоже обернулись – будущие птицы сидели на табуретах и посмеивались.
- Люди, - вдруг внятно сказали с кроватей, - а вообще-то приказа еще не было.
И словно не было вечерних дружеских посиделок! Бобры привычно исказились в лицах, натянув маски прежнего унижения, привычно вскочили с табуреток, живо подбежали к Длинному и встали в круг. Старые цыкнули - следом и глупые черепа испуганной стайкой порхнули на «утренник», взялись за руки и пошли вокруг Длинного с заунывным, бурлацким пением. .
- Во это я понимаю! – и вдруг лицо сержанта делалось плаксивым, - А где подарочек, Дед Мороз? – и Длинный сложив на секунду одну сторону елки, доставал из за пазухи сверток с пачкой сигарет.
- Хочу на ручки! – орал сержант, и двое из хоровода тут же подбирали его и несли в кровать с подарочком.
Веселились.
Елка так понравилась, что он даже спал нормально эту ночь. А ведь мог дотерпеть. Мог не унизиться и что-то там в себе сохранить. Что-то мужское. Не поддаться нажиму! Чтобы гордиться когда-то потом – вот, не поддался… герой. Да? Не правда ли, так?
Однако, механика гражданских понятий осыпалась шелухой в эту ночь, когда они с добродушным каптером, после украшенья альбома, с фантазией и азартом вырезали «зайчиков» с «рыбками». Какие еще унижения, какая покорность? «Есть порядок, - говорил добродушно каптер, - у меня друг в семинарии. Их монахи учат, что унижения не от людей. Надо принимать, что они от Бога, и не унижения, а послушания, потому что имеют свой срок, и они для всех. Просто мы правильных слов не знаем. Берем с гражданки слова: совесть, честь и вешаемся. Но это понты. А мы не понимаем. Не надо вешаться, надо принять и забыть. Кстати, чего Лара сейчас с елкой прицепился? Елку обычно на 1 августа делают… А, в этом году забыли… Правильно, из-за аттракциона с бабами. Ну, Щуп, ты и ходок!».
И вот теперь это все, гражданское, чумовое – осыпалось шелухой. К листопаду подвигла и странная перемена в бобрах – в них эти понятия, такие вечные, такие мужские – тоже исчезли. Каптер-то не врал… Получалось, унижение – послушание. Потому что его НА ВРЕМЯ - требуют от тебя обстоятельства. Притом те, что сильней тебя. А унижение – оно только твое, до него никому нет дела, не проиграет страна, не падет крепость, никто не кашляет, не простужается. Муха за забором не сдохнет. Только свой образ унизишь, который, собственно, никто и не знает, кроме тебя.
Отвлечемся еще! А неправда ли, жизнь иногда требует неожиданных поз? Начальник дурак, сосед алкоголик запойный. Полюбила другого жена. Или – страна изменила … Жизнь иногда принимает недоступные пониманию формы. Что же, достанете образ чести своей, и будете тыкать – в отделе, в бригаде, в семье? Или неприятности – они не про нас? Жить будем в хрустальном замке, со шпагой наперевес, будем разить противников налево-направо, чтобы у Прекрасной Дамы колен, дать ей раны перевязать, и отдаться ей - дать на брачном с ней ложе. Такой будет жизнь?
Ну и ладно тогда. Ну и ладно. Сейчас речь о Длинном! Который не думал в то утро о высоких материях: не залетел на тренаж – и тип-топ…