П Р А К Т И К А
Это уже третье общежитие, в котором мы живём: два были в институте, и теперь ещё одно – на практике. Нас к комнате четверо – мы с Витей «свободные художники», а Лёшка с Колей – «женатики». Коля строгий, деловой, занят только работой. Иногда, когда я совпадаю с ним в нашей комнате, мы обсуждает производственные дела. Раза два в неделю он пишет жене письма. Лёшка, несмотря на то что женат, циник и бабник. Вечерами он редко бывает дома. Я стараюсь не заводить с ним разговоры, потому что на уме у него одно – вырвался на свободу. Комбинат, где проходим практику, общежития не имеет, спасибо, что нас сюда поселили, а вообще-то здесь такая сборная солянка, что все друг с другом практически не знакомы. В свободное время каждый занимается сам по себе.
Уже неделю за стенкой наигрывает баян: чьи-то пальцы вспоминают забытые мелодии. В первый вечер это был Бетховенский «Эгмонт». Чувствуется, что руки грамотные, но давно не держали инструмент. Потом баян исчезает, а жаль: руки сделались совсем послушными, и мы с Витей подолгу слушали незнакомого исполнителя. Теперь в соседней комнате, когда хозяин дома, слышно только радио. Однажды из репродуктора зазвучала знакомая оперная ария, названия которой, впрочем, мы не знали. И вдруг к трансляции подключился живой исполнитель. Кто-то хорошо поставленным голосом вторил оперному певцу. Потом пение случалось иногда, и только с оперными ариями.
На комбинате нас разбросали по разным цехам, все работаем порознь, налаживаем приборы. В моём цеху их мало, так что, кроме бригадира Юрки, который показывается редко, работаем только я, да ещё один наладчик. У него примечательная внешность: высок ростом, сложен пропорционально, пышный, выгоревший до белизны чуб. Но лицо неровное, побитое оспой. И влажные глаза. Кажется, он мой ровесник, и зовут его тоже -- Борис. Работает он споро, без суеты. Работа и одиночество сближают нас, хоть он неразговорчив.
В декабре собираются пустить наш цех. Если получится. Приходит Юрка, долго топчется возле, потом нерешительно роняет:
-- Вы… вот что… нужно бы повечеровать, закончить три расходчика… как вы…?
Мы молча переглядываемся, и тогда Борис говорит, ни к кому не обращаясь:
-- Сделаем.
Юрка уходит, а мы работаем две смены. Чем ближе к пуску, тем чаще это повторяется. Однажды я не выдерживаю и говорю Юрке, что на могу. Борис спокойно возражает:
-- Чего считаться… раз надо…
И мы вечеруем снова. А когда возвращаемся с работы, Борис обязательно заходит в дежурный магазин. Это не по пути, и я так и не знал бы, где он живёт, как вдруг встречаю его в коридоре – открывает соседнюю дверь.
-- Ты к кому?
-- К себе.
-- А я здесь – указываю на соседнюю дверь.
Он стал захаживать к нам. Придёт, сидит, курит. Слушает, о чём мы говорим, и молчит. Однажды, я был один, тихонько, будто крадучись, заходит Борис в комнату.
-- Слышишь? Джильи поёт, -- говорит он благоговейным шёпотом, показывая на репродуктор глазами, полными немого восторга. Я киваю головой – давно уж слушаю.
Вдруг заскакивает Лёшка, заваливается на кровать, да видно пение ему помешало – хлоп! Выключил репродуктор.
Борис аж потемнел: «Ах, ёк-макаёк, ты зачем?»
-- А ты что, эту муру слушаешь? Иди тогда к себе!
-- Ты-то чего? – возмутился я, но Борис перебивает брезгливо:
-- Пойдём… отсюда…
Долго-долго мы сидим у него, и когда голос Джильи теряется в ночи, Борис говорит тихо, задумчиво, как бы про себя:
-- Какой голос… настоящий бельканто… а я ведь тоже… в опере пел…
«В опере? Слесарь-приборист пятого разряда? Невероятно!»
-- Когда же ты успел? – вслух говорю я.
-- Я ведь в училище при консерватории учился… В сорок шестом… голодно было, удрал из дому, поехал в Сочи… Думал, там тепло, работать буду, прокормлюсь… Работал в стройуправлении то грузчиком, то каменотёсом… Обносился, задолжал ребятам, а есть хотелось страшно. Понёс на базар старое пальтишко, больше ничего не оставалось из вещей, жил в палатке на стройке… Поймали, привели в милицию. Говорят – ворованное. Клянусь: «Моё!» Потом спрашивают: «Откуда? – «Из Иваново» -- «А-а-а, иди, ивановские не воруют». Отпустили… Пальто продал, денег хватило на бутылку кефира и булочку… Пошёл к морю, завыл от тоски, долго выл… Подходят двое: «Чего воешь?» -- «Есть хочется». Привели куда-то, стоит пиано. – «Повой ещё». Сам Борис Дунаевский, брат того самого, щупал ключицы, подкормить, мол, надо. Подкормили. Пел у них в самодеятельности – это был санаторий железнодорожников. Дали мне форму, американские жёлтые ботинки. Всё лето пел, осенью поехал в Москву. Пришёл в консерваторию: «Примите…». Решили попробовать, дали пианистку для репетиций. Потом концерт, всякие пятикурсники во фраках, и я -- в жёлтых ботинках… Приняли бы в консерваторию, да только семь классов у меня было, предложили в училище, там я и пел в студенческой опере…
Всё это Борис рассказал повествовательно, без эмоций, вот так, мол, это было. Он вообще жил, как я уже понял, без резких движений, но с глубоким пониманием любой жизненной ситуации, и пониманием того, что в данном положении нужно делать.
-- Что ж ты дальше…
-- Взяли в армию, а потом… не захотел петь. Работать захотел.
-- Ну, это ты…
-- Об этом не будем. Сейчас только о баяне жалею.
-- Так это ты играл? Где же он? И пел ты?
-- Баян продал. Квартиру строю, трёхкомнатную, а она всё сожрала.
-- Зачем тебе такая большая?.. одному…
Он как-то странно посмотрел на меня, будто удивляясь, как же это я не могу понять его. Потом сказал:
-- Мне ведь уже тридцать четыре. Сын у меня растёт, Митюшка…
Глаза его округлились, он замолчал, и я не рискнул прервать его мысли.
Через несколько дней его перевели на другой завод, он стал ходить в смену. Иногда я трогал запертую дверь в соседнюю комнату, но с Борисом ни разу не пересеклись. И вдруг он явился сам, приоткрыл дверь:
-- Ты один? – спросил он так доверчиво, что невольно замкнулся, увидев в комнате ещё и Витю, но радость не могла удержаться в нём, он показал письмо от сестры.
-- Посмотри, какие акварели, -- сказал он растроганно и с большим теплом в голосе. – Это Митюшкины.
«Акварели», выполненные простым карандашом, действительно были великолепны. Четко просматривался пейзаж, где всё было на своих местах: грибы внизу, выше – ёлки, а над ними, где и положено быть небу, летали вполне оформившиеся птички.
Я рассказал ему о своей маленькой племяннице, и Борис загрустил.
-- Да, дети – большое счастье, -- тихо проговорил он. И добавил раздумчиво с упрёком себе за то, что так получилось:
-- А я своего Митюшку два года не видел… ему уже пять.
Он махнул рукой и ушёл, но тут же прибежал снова:
-- Я у вас не оставил акварели?
Потом отыскал их в кармане и бережно унёс к себе.
В тот год весь декабрь был сухой, снег не выпал даже под Новый год. Ребята разъехались по домам, кто-то ушел в компании. Мне ехать домой было далеко, и как-то так получилось, что я растерял приглашения, о чём, впрочем, жалел не очень. Пошел на площадь. Елка стояла бледная, толпа вокруг ёлки – тоже. Купил в гастрономе наливку, кое-что поесть, вернулся в общежитие. Толкнулся к Борису – заперто. В полдвенадцатого в комнате у него загремело.
Я постучал к нему:
-- Здорово…
Он уставший, чёрный – с работы.
-- В душ хочу сходить.
-- Когда освободишься, зайди ко мне.
Минут через двадцать он постучал осторожно, как всегда.
-- Да-да, заходи, Боря.
Мы посидели, выпили -- «с Новым годом», поговорили про то, что было, что ждём. Потом он сказал:
-- Никогда не думал, что буду встречать этот новый год… У меня ведь Митюшка один,.. и он далеко…
-- А мама его?
Борис опустил глаза, задумался глубоко. Потом так же, не поднимая глаз, произнёс тихо:
-- Алька умерла…
-- Прости…
За окном город ликовал в предчувствии нового счастья, а в мою комнату вошли воспоминания о нелёгком прошлом. После армии уехал в Ухту в нефтеразведочный техникум. Летом ребята ездили на целину, познакомились с девчонками. После целины девушки приходили в гости, приглашали к себе. Так он познакомился с Алей. Подружились чисто, светло, бродили по тайге. Он говорил: «Вздумаешь выйти замуж, приходи, пойдём в загс». Сказать иначе стеснялся. А она отвечала: «Захочешь жениться, приходи, поженимся». Но об этом не думали, и так им было хорошо вдвоём. После окончания техникума привёз мать: захотела посмотреть, как на Севере живут. Учился на стипендию, с деньгами получилось туго, отвёл мать к Але: Аля выручит. А сам – в тайгу за грибами. Трава высокая, вымок до колен. Вернулся, мать говорит: «Собирайся на свадьбу». – «Какую свадьбу?» -- «Какую! – свою. Брюки подлатай, просуши, да дай, я поглажу…» -- «Какая там свадьба! денег нет, а на заднице два очка, латать, не за что хватать». – «Ничего, готовься». Сослуживцы Алины узнали, что был разговор про деньги, устроили свадьбу. У Али был белый шёлк – сделали платье. Брюки подлатали. Приехали из загса – всё на столе, дарят нам всякие чашки-ложки, а мне неловко – штаны залатаны… Лучшие годы прожили с Алькой. Митюшка родился, а через полтора года Аля умерла… Сгорела за неделю. Врачи взяли в больницу, не знали, что ещё до свадьбы она разбила ампулу с радиоактивным веществом. Привёз тело домой, а с Митюшкой пошёл на речку, чтобы увести потом к соседям. Идём обратно, а он тянет ручонкой: «Мама Аля, туда». Помнил: неделю назад купались на уединённом пляжике, думал -- там оставили маму…
Борис опять замолчал, у него перехватывало горло…
-- Я пойду, -- сказал он через минуту, -- ты извини, такой грустный вечер получился…
-- Зачем так… ты посиди ещё.
Но он ушёл.
Не спалось, чужая беда теребила душу. Я подошёл к окну, над крышами зрел рассвет, города уже вступил в новый год с желанием не делать прошлогодних ошибок. Получится ли так?
Утром дверь в соседней комнате раскрыта настежь.
-- Что ты распахнулся? – захожу к нему.
-- Проветриваю. Сажу всё утро, надымил так, что самому тошно.
-- Знакомой пишу в Астрахань, -- пояснил он. – Как-то в «Советской России» прочитал заметку. Девушка была студенткой Астраханского пединститута, вышла замуж. Любили друг друга. Муж поехал в командировку, взорвался рефрижератор, от него одни ступни остались. Рабочие собрали деньги, кто сколько, послали ей, знали, что Люда ждёт маленького. Родители мужа забрали все деньги, забрали вещи. Родилась Леночка. Соседи написали в газету про родителей. Узнал адрес, написал: «Обойдётся, всё будет хорошо».
-- Сейчас она в общежитии. Получу, вот, квартиру Митюшку привезу, возьму Люду с Леночкой к себе. Не замуж. Просто будем вместе жить, коммуной. Получится своеобразная семья нового типа. Помочь людям надо…
-- А что ты не женишься?
-- Пробовал, хватит. Пожалел Митюшку, что он без матери… Соседи все советуют – вот Люба Сорокина, вдова, как раз для тебя. Расписался, прожили пятнадцать суток – запомнил на всю жизнь. Работала Любка зав детсадом. Приносит судака в полметра. Денег ни у меня, ни у неё нет. – «Где взяла?» -- «Да… один человек подарил». Другой раз приносит баранью ногу – опять подарил. – «Ты познакомь меня с этим человеком, я узнаю, за что он тебе такие подарки делает». Говорит: «Это дети не доедают…». -- Ах, стерва, детишки не доедают! Говорю: «Ты так не делай, я так не могу» -- «Ты несовременный человек». Суд развёл. После этого все, кто мне её в жёны прочил, в один голос: «Ты что, Любку Сорокину не знал? Да её весь город знает…». Хватит!
Эта квартира, в которую он вложил столько сил, была теперь для него всё: и возможностью прекратить разлуку с сыном, и надеждой, что другие люди найдут в ней отдохновение.
Через неделю он опять прибежал и, хотя все наши парни были дома, не выдержал:
-- Ты знаешь, - говорит он мне, -=жильцы с двадцать девятого поселялись, а мне открытку забыли прислать. Переезжаю!
-- Квартиру получил? – это Лёшка.
-- Построил. В кооперативе.
-- Так ты на любви бизнес теперь можешь делать. Только скажи, я – первый. – Опять Лёшка.
-- Нет, этой грязи не будет, у меня там люди жить будут.
Борис аж почернел от возмущения и брезгливости. Мне тоже противен этот разговор.
-- После тебя что, стены мыть? – это я – Лёшке, но он не унимается:
-- Я не на стенах буду…
-- Пойдём отсюда, - зовёт меня Борис, не умея остановить поток этой гадости и едва скрывая омерзение от разговора с Лёшкой.
-- Ну и гад ты, Лешка! – говорю я, уходя вслед за Борисом.
Завод пускают, а нам два дня до окончания практики. Бориса опять вернули в мой цех. Работы закругляются, Юрка ходит подписывать акты, а мы остаёмся на всякий случай, вдруг понадобится что-то исправить, перезапустить. Сидим с Борисом в курилке, разговариваем.
-- Придёшь проводить? – прошу я.
Он приходит. Строгий, подтянутый.
-- Ты что, один? А парни?
-- Они завтра, сегодня ещё допивают на прощание. Да я и с Лёшкой не хочу лишнего рядом быть.
Борис смотрит понимающе, и молча берёт мой чемодан.
У вагона мы останавливаемся. Мне не хочется уезжать, кажется, я не успел сделать ещё что-то в этом городе.
Мы прощаемся, и Борис говорит очень серьёзно:
-- Спасибо тебе за новый год, и за всё… адрес мой знаешь… если что, разносолов не будет, но накормлю, чем смогу…
Я долго вижу его уменьшающуюся фигуру и представляю его лицо, лицо человека, для которого жизнь есть возможность делать людям добро.
1967, г. Усолье-Сибирское – 2024, г. Геленджик
Послесловие.
С этим рассказом я выиграл первый приз на конкурсе рассказа об интересном человеке, встретившимся автору в жизни, Иркутской областной комсомольской газеты «Советская молодёжь». Октябрь 1967 года.
Недавно, разбирая домашний архив, отыскал первоначальный текст рассказа. При публикации в газете мой текст был сокращён примерно наполовину. Я решил восстановить его. Публикую рассказ об интересном человеке, который, столкнувшись с трудностями собственной жизни, как никто понимает, как может быть тяжело другому, когда судьба его гнёт и корёжит. По отношению к людям Борис -- уникальный человек. Я не встретил в своей жизни другого такого чистого и бескорыстного человека. Рассматривая прошедшую эпоху, я даже думаю, что такой человек мог проявиться только в шестидесятые годы прошлого века, недаром же прижилось это понятие в нашем обществе – шестидесятники.