Чингис-хан, божий пёс

Глава первая.
Нет у нас друзей, кроме собственных теней

Рваной тканью
Не прикроешь тела,

Сыт не станешь
Горькою травою.
Цао Чжи

Лучше – если не было и появилось, чем было да исчезло.
Монгольская поговорка

Он был самым несчастным человеком на свете.
Сначала родичи и соплеменники бросили на дно жизни всю его семью, оставив их в степи на верную смерть. А когда они умудрились перезимовать, не умерев от голода, и жизнь стала мало-помалу налаживаться, за ним вернулись. Мальчику надели на шею тяжёлую берёзовую кангу* и увели в рабство… Был ли под Вечным Синим Небом хоть один человек несчастнее Тэмуджина?
А ведь всё начиналось очень хорошо. Жизнь казалась безоблачной и так много обещала ему!
Его отцом был Есугей, грозный багатур*, железной рукой управлявший монгольским племенем тайджиутов, которые считали своими предками бурого волка Бурте-Чино и каурую лань Гоа-Марал. Оправдывая своё волчье происхождение, Есугей-багатур наводил страх на соседние племена. Особенно сильно враждовал с татарами – неоднократно предавал разору их курени*, отбирал имущество и угонял в неволю вереницы рабов. Даже имя своему первенцу Есугей дал в честь убитого им татарского багатура Тэмуджина-Уге: степняки верили, что вместе с именем поверженного врага к ребенку переходит его сила.
Когда сыну исполнилось девять лет, Есугей решил его женить. Он привёз Тэмуджина в племя хонкиратов и помолвил с десятилетней Бортэ.
– Оставляй своего сынка, – предложил отец невесты Дэй-сечен*. – Пусть поживёт у меня в зятьях-женихах.
– Что ж, пускай остаётся, – согласился Есугей.
Уезжая, он оставил в дар Дэй-сечену своего заводного коня. Напоследок предупредил:
– Только ты, сват, побереги моего мальчика от собак. Он их очень боится.
Есугей-багатур отправился в обратный путь, а Тэмуджин остался в юрте у Дэй-сечена.
В первый же день Бортэ, не утерпев, полюбопытствовала:
– Почему ты боишься собак?
– С чего ты взяла? – нахмурился мальчик.
– Слышала, как Есугей-багатур говорил это моему отцу.
– А разве волки боятся собак?
– Нет.
– Вот видишь, не боятся. Но всё равно ведь близко к себе не подпускают, потому что не любят их.
– Но ты же не волк. Ты – Тэмуджин.
– Я тайджиут. А мы, тайджиуты, все произошли от волка.
– Айя! – восторженно воскликнула девочка. – Значит, мой муж будет волк, а я – волчица!
И они оба рассмеялись.
Бортэ ему очень понравилась: широкоскулая, быстроглазая, чернобровая, она была непоседой и хохотушкой. Девочку же поразили серо-зелёные глаза Тэмуджина; таких не сыскать ни у кого во всей округе.
Малолетние жених и невеста целыми днями бегали вокруг куреня, играли с другими хонкиратскими ребятишками в альчики*, талцах*, хурудах*. Как-то раз мальчишки затеяли бороться, и тут выяснилось, что никто из сверстников Тэмуджина не может его одолеть. Это преисполнило гордости маленькую Бортэ.
– Когда станем взрослыми, ты будешь самым прославленным багатуром среди тайджиутов, – сказала она, напустив на себя по-детски важный вид.
– Почему только среди тайджиутов? – Тэмуджин взглянул на неё с усмешкой. – Я и ваших, хонкиратских, сегодня одолел. Ты же видела.
– Верно, – согласилась девочка, – среди хонкиратов ты будешь тоже самым большим багатуром.
Он, наклонившись, сорвал травинку. И принялся жевать её, задумчиво глядя в багровеющую даль – туда, где огромное красное солнце, докатившись до края неба, одним боком коснулось степи и замерло, набираясь решимости перед спуском в холодную тьму нижнего мира.
– Нет, Бортэ, – сказал мальчик после продолжительного молчания. – Я хочу стать самым большим багатуром не только среди тайджиутов и хонкиратов. Прославиться среди всех народов, до самого края степи – вот это дело!
– Как ханы Хабул* и Амбагай*?
– Как Хабул и Амбагай. И как мой отец Есугей-багатур.
– Вон какой ты, – в голосе Бортэ прозвучало удивление, смешанное с восхищением. – Я всегда знала, что у меня будет самый лучший муж на свете.
И, взяв Тэмуджина за руку, увлекла его в курень, к новым играм. Там к ним присоединились Алчи, младший брат Бортэ, и другие мальчишки и девчонки.
…Увы, беззаботная пора очень скоро закончилась, и её сменила длинная череда несчастий.
Первый удар судьба нанесла, когда Есугей возвращался домой от хонкиратов. Он ехал один по степи и в сгущавшихся сумерках разглядел впереди костёр. Приблизившись, увидел группу татар, пировавших после удачной охоты. Прошло совсем немного времени с тех пор как Есугей-багатур воевал с этим племенем, но теперь между тайджиутами и татарами установился хоть и шаткий, но всё же мир.
– Спокойно ли вы живёте? – произнёс Есугей обычное в степи приветствие. И после утвердительного ответа добавил – тоже традиционное:
– Пусть ваша еда будет вам во благо.
Татары его узнали, отозвались в несколько голосов:
– Да сбудутся твои пожелания, Есугей-багатур.
– Да будут благословенны духи твоих предков, здоровы все родичи и обильны стада.
– Пусть оберегут тебя Вечное Синее Небо, отец-Тэнгри и мать-земля Этуген.
– Присаживайся к огню, отдохни с дороги и раздели с нами трапезу. Счастлив тот, у кого часто бывают гости.
Как же хотелось ему продолжить свой путь, не задерживаясь в кругу давних недругов! Но отказаться от приглашения он не мог: подобное считалось у степняков страшным оскорблением. Делать нечего: Есугей, спешившись, приспустил пояс с мечом, как полагалось по монгольскому этикету для демонстрации добрых намерений, и присоединился к пиршеству.
…Вскоре после того как багатур снова тронулся в путь, он почувствовал недомогание. Лёгкий утренний туман стелился над остывшей за ночь степью, постепенно рассеиваясь; а в глазах у Есугея тоже клубился туман, который, напротив, делался всё гуще, всё кромешнее. У него кружилась голова, а в горле разрастался тошнотворный ком. По его лицу градом катился пот; руки и ноги отяжелели так, словно были закованы в железные цепи.
Вернувшись в родной курень, Есугей-багатур буквально свалился с коня. Сутки провёл в беспамятстве и бреду. А потом ненадолго пришёл в себя и сказал собравшимся вокруг него встревоженным домочадцам:
– Дурно мне. Извели меня татары, отравили. Пошлите кого-нибудь за Тэмуджином, хочу повидать его.
…К Дэй-сечену на взмыленном коне прискакал Мунлик, родич и нукер* Есугея:
– Беда с нашим багатуром, отравили его татары! Шаману не удаётся изгнать духов болезни из его тела. А Есугей томится душой и тоскует по Тэмуджину…
– Ты приехал взять мальчика? – прервал Дэй-сечен многословного Мунлика.
– Да, меня прислали за ним.
– Раз сват так хочет видеть своего сынка, забирай его, – согласился Дэй-сечен. – А когда Есугею полегчает – пусть возвращается сюда.
Мунлик и Тэмуджин, покинув пределы куреня, выехали к берегу Керулена. Здесь на обширной речной луговине паслись полсотни овец и десятка полтора коз, а чуть в стороне, отмахиваясь хвостами от слепней, жевали траву коровы. За ними присматривали хонкиратские девушки, распевая песни – протяжные, как осенний ветер в степи; а женщины постарше бродили поодаль, в местах выпаса прошлых дней, и собирали в ивовые и берестяные корзинки аргал*, чтобы кормить им огонь в своих очагах.
По реке плавали дикие утки. Так близко, что подстрелить их смог бы и ребёнок. Но сейчас двум всадникам было не до охоты, потому их стрелы остались в колчанах, а луки – в саадаках. Поторапливая коней, Мунлик и Тэмуджин ехали вдоль речного берега. Миновали луговину, затем – заросли ивняка, за ней – новую луговину; и свернули в степное густотравье.
 Степь перекликалась звонкими птичьими голосами и пряно пахла полынью.
– Почему шаману не удаётся изгнать из отца духов болезни? – спросил мальчик.
– Он говорит: слишком много прошло времени, пока Есугей добирался домой после татарского угощения, – печально ответил Мунлик. – Духи успели укорениться глубоко в его теле и теперь хозяйничают в нём, как в собственной юрте.
– Зачем же отец принимал из рук этих злых людей еду и питьё?
– Разве мог он показать, что боится разделить с татарами трапезу? Нет, не таков Есугей-багатур. К тому же все знают: законы степного гостеприимства священны, до сих пор никто их не нарушал.
– Я верю, что отец одолеет болезнь! – со слезами на глазах воскликнул Тэмуджин. – Он сильный, он убил много врагов, и её обязательно должен одолеть!
– Я тоже очень на это надеюсь, – со вздохом проговорил Мунлик. – Однако мне ничего не ведомо про духов болезни, с которыми сейчас борется шаман. На всё воля Вечного Неба.
Солнце скрылось за одиноким облаком, но небо полнилось мягким сиянием, наделяя им весь срединный мир. Лишь в душах двух всадников было сумрачно от тревожных чувств.
…Как ни гнали коней Мунлик и Тэмуджин, они всё же опоздали. Незадолго до их приезда Есугей умер.
Так осиротела семья Борджигинов.

***

Много дней миновало с тех пор как малолетний жених Бортэ уехал к больному отцу, и девочка тосковала по Тэмуджину. Часто она выходила далеко за пределы куреня – шла к реке или в степь, садилась в высокую траву и пела грустные песни.

Ни на валуны, ни на деревья
Лебедь не садится, не садится.
С парнем из далёкого кочевья
Нам бы пожениться, пожениться.

Ветер, пролетающий над степью,
Забери с собою песню эту –
И неси к далёкому кочевью,
Чтоб услышал тот, кого здесь нету.

Грустно мне, что люди не летают.
Мне бы белой птицей обернуться.
Где мой милый бродит, я не знаю.
Суждено ль ему ко мне вернуться?

Жду его, печалясь дни и ночи.
Пусть плохого с ним не приключится.
Парень этот нравится мне очень,
Нам бы пожениться, пожениться.

Покрытая жёлтыми и белыми цветами степь колыхалась под ласковым гребнем ветра, уносившим песни Бортэ в прозрачную небесную синь. Но достигнуть далёкого кочевья песни девочки, конечно же, не могли. А если б даже каким-то чудесным образом Тэмуджин услышал, о чём она поёт, всё равно это ничего не изменило бы… Шли годы, и постепенно Бортэ стала понимать: раз Тэмуджин с родичами не приезжает к ней, значит, с ним случилось неладное. И всё же она не хотела в это верить, гнала от себя дурные мысли.
Однако мальчику не было суждено в скором времени вернуться к Бортэ, ибо его постигло несчастье, горше которого трудно и придумать. После гибели Есугея власть в племени перешла к знатному нойону* Таргутаю Кирилтуху. Тот провозгласил себя новым ханом и – желая избавиться от будущего соперника в лице подраставшего Тэмуджина – увёл тайджиутов на новые кочевья. А семью Есугея отказался брать с собой, изгнал из племени, бросил на произвол судьбы. В одинокой юрте посреди степи остались две вдовы багатура, Оэлун и Сочихэл, а с ними – старая рабыня Хоахчин и целый выводок ребятишек. Пятеро детей было у Оэлун: сыновья Тэмуджин, Хасар, Хачиун, Тэмуге и дочь Тэмулун. А Сочихэл имела двоих сыновей: Бектэра и Бельгутея.
Уходя, тайджиуты вдобавок ко всему ограбили несчастных вдов, угнав у них весь скот.
Известно, перед людьми слабый всегда виноват. А осиротевшую семью Борджигинов теперь было некому защитить.

***

Чем было жить несчастным изгоям?
– Скорей бы мне уснуть в последний раз, чтобы никогда уже не просыпаться в этом мире! – сокрушалась Сочихэл. – Нам некуда идти, не у кого просить помощи!
– Бывает только неправильный путь, но не существует безвыходных положений, – утешала её Оэлун. – Что нам остаётся? Надо крепиться, покуда есть силы. Мы должны жить ради наших детей, мы не имеем права оставить их на погибель.
– О, теперь их тоже ждёт безрадостная доля!
– Ничего не поделаешь, Сочихэл. Так уж устроен мир: в достатке живут только семьи ханов и нойонов, а участь простых людей в тайджиутском улусе* немногим лучше, чем у нас с тобой.
– Но мы-то с тобой не простые люди!
– Да что уж теперь вспоминать об этом. Вся наша знатность осталась в прошлом, из разбитого кувшина не напьёшься.
– То-то и оно, что сегодня не найти кого-нибудь, чьё положение хуже нашего. Даже самым ленивым и немощным живётся голодно лишь перед весенними травами, когда в семьях подходят к концу припасы. А у нас ничего нет, мы сейчас никто: нищие вдовы, всеми обобранные и покинутые.
– Пусть так, однако у нас есть дети, и мы не можем дать им погибнуть. Надо поднять их на ноги. Будем подобны траве, которая и на камнях пускает корни. Надеюсь, наши мальчики сумеют постоять за себя, когда подрастут, и тогда всё переменится к лучшему.
– Ох, Оэлун, только надежда у нас и осталась. Да поможет нам Вечное Синее Небо!
Нет, они не утонули в пучине отчаяния, не покорились безнадёжности, хоть и часто кляли злую долю. Для того чтобы прокормиться, Оэлун и Сочихэл каждый день, крепко приладив вдовьи шапочки и подобрав поясами шерстяные халаты-дээлы, ходили собирать степную землянику и бруснику, грибы и орехи, дикие яблоки и вишни, плоды шиповника и черёмуху, выкапывали из земли заострёнными можжевеловыми палками черемшу и дикий лук мангир, коренья судуна, кичигина и сараны, из которых варили похлёбку. Мальчики стреляли из детских луков дроф, сурков-тарбаганов и сусликов. Они свили из конского волоса лесу, к которой привязали железные крючки и, сладив удочки, принялись ловить в Ононе* хариусов, ленков и плотву. Иногда на крючки, наживлённые мелкими рыбёшками, удавалось вытащить жирного тайменя. А когда мальчики сплели невод, рыбалка пошла бойчее. Нельзя сказать, что еды было в изобилии, однако призрак голода отступил.
По вечерам, когда темнота опускалась на степь, они собирались у костра после дневных трудов и забот – и, сидя под высоким шатром небес, гадали: что-то станется с ними завтра? А через несколько дней? А спустя травы* или более того? Но грядущее было покрыто пеленой густого тумана, сквозь который ничего не удавалось разглядеть.
Надежда и упорство – вот всё, что у них имелось.

***

В суровых условиях, в беспрестанной борьбе за жизнь укреплялись характеры подраставших Борджигинов. Они знали: что бы ни случилось, никто не придёт на помощь, не протянет руку дружбы. Они привыкли справляться с трудностями самостоятельно.
Когда человек к чему-то привыкает, это становится обыденностью.
Время текло, омывая события, подобно реке, в которой вода непрестанно меняется, уносясь вдаль, но берега остаются всё те же.
Так миновало несколько трав.
Всё бы ничего, но Тэмуджина и Хасара стал обижать более сильный и задиристый сводный брат Бектэр: то подстреленную птицу отбирал у них, то жирного тарбагана, а то и просто насмехался, щедро одаривая братьев тумаками. Несколько раз мальчики, не выдержав, жаловались матери на притеснения.
– Ах, что мне с вами делать? – сердилась Оэлун. – Отчего так неладно живёте со своими братьями? Не забывайте, что вам ещё предстоит отплатить за предательство тайджиутам и за убийство отца – татарам. Но разве удастся это сделать, если вы будете всё время ссориться между собой? Не смейте так поступать, между сыновьями Есугея не должно быть розни!
И горестно добавляла всякий раз:
– Нет у нас друзей, кроме собственных теней, нет плети, кроме бычьего хвоста!
Однажды Тэмуджин с Хасаром удили рыбу в Ононе, и на крючок Тэмуджина угодил большой таймень. Тут появился Бектэр с кожаным ведром и удочкой (он тоже занимался рыбной ловлей неподалёку) и отобрал у него добычу.
– Отдай! – воскликнул Тэмуджин, стараясь сдержать слёзы бессильной ярости. – Это моя рыба!
– А вот и неправда! – скорчил насмешливую мину Бектэр. – Когда возле реки нет людей, любая лягушка может сказать: «Рыба в реке моя!» А потом придёт человек и объявит: «Врёшь, мелюзга пучеглазая! Раньше эта рыба была твоей, а теперь она – моя!»
– Если ты сильнее, это ещё не значит, что я не смогу с тобой справиться. Попомнишь мои слова, да как бы не оказалось поздно!
– Ой-ой, мне угрожает грозный багатур! – продолжал кривляться Бектэр. – Как я испугался твоей угрозы, прямо чуть не умер со страху! Ха-ха-ха! Интересно, что же ты со мной сделаешь? Поколотишь? Или сразу разрежешь на кусочки, как барашка? Ха-ха-ха! Никогда тебе со мной не справиться, слабак! Я всегда буду главным в семье, понял? Братья должны подчиняться старшему, делать то, что он велит, и отдавать ему всю добычу!
После этих слов он бросил тайменя в своё ведро, где уже плескалось в воде несколько серебристых рыбёшек, отвесил Тэмуджину звонкую затрещину – такую, что тот, не удержавшись на ногах, свалился в густые заросли прибрежного тальника – и посоветовал издевательским тоном:
– Рыбу у тебя ловить не очень-то хорошо получается. Лучше привяжи к поясу дохлую мышь и притворяйся охотником. Мышь-то я у тебя точно не отберу.
А затем удалился неторопливым шагом.
Тэмуджин и Хасар снова явились к матери и рассказали ей о нанесённой обиде. Однако Оэлун по обыкновению принялась уговаривать их помириться со старшим братом. Она и сама уже стала побаиваться распоясавшегося Бектэра.
Не найдя сочувствия у матери, мальчики ушли на реку.
Они сидели на берегу и уныло следили за игрой солнечных бликов на поверхности Онона, спокойно струившего вдаль свои прозрачные воды.
– Почему Бектэр такой злой? – недоумённо вздохнул простодушный Хасар. – За что он нас ненавидит?
– Наверное, за то что наша мать – старшая жена отца, а тощая Сочихэл – младшая, – Тэмуджин, подобрав с земли плоский камешек, швырнул его в реку, и тот резво запрыгал по воде.
– А какая разница?
– Для тебя никакой. А для дурака Бектэра, выходит, есть разница, раз он так бесится.
– А может злые демоны вселились в него?
– Он сам хуже любого демона. Но мы не будем больше терпеть издевательства этого чотгора*, хватит!
– Да что же мы можем сделать, Тэмуджин? Он ведь сильнее. А мать не слушает нас, только ругается. Всё твердит, что мы должны жить с ним в согласии.
– Ну да, и сносить пинки да зуботычины. Вчера отнял у нас жаворонка, подстреленного моей стрелой, сегодня – рыбу. Он ведёт себя так, будто мы – его боголы*. Как же нам жить в согласии с ним, Хасар?
– Никак не получается.
– Вот и я говорю. Не брат он нам. Не нужен мне такой злой брат!
– И мне не нужен… А давай пойдём к Сочихэл: расскажем ей, как ведёт себя Бектэр – может, она накажет его, и он перестанет нас обижать?
– Нет уж, хватит плакать да жаловаться. Разве мы не мужчины?
– Мужчины!
– Так пусть теперь все это увидят! Больше мы не станем просить защиты у женщин – сами расправимся с ним.
– Как?
– Как это делают настоящие воины со своими врагами, – в голосе Тэмуджина прозвучали жёсткие нотки. – Голодная мышь готова и кошку съесть. Слышал такую поговорку? Бектэр слишком долго злил нас, вот теперь злость и даст нам силу.
– Если мы вдвоём поколотим его, то нам крепко нагорит от матери, – покачал головой Хасар. – Да и Бектэр потом будет бить нас поодиночке, он ведь сильнее.
– Мы убьём его.
Сказав это, Тэмуджин ударил ребром кулака по травянистому бугру, на котором сидел. И, немного помолчав, добавил:
– Потому что нет у нас друзей, кроме собственных теней…
В этот же день они взяли луки и подкрались к Бектэру, когда тот сидел на пригорке. Разделившись, приблизились к нему, скрытые пологом высокой травы: Тэмуджин – сзади, Хасар – спереди. А затем всё произошло быстро и легко, как на охоте: звонко тенькнули две тетивы – и две стрелы вонзились в тело сводного брата. В прозрачном воздухе последний крик Бектэра разнёсся далеко над степью, и его тело рухнуло в густую траву.
Так не стало обидчика у Тэмуджина и Хасара.

***

О, как рыдала Сочихэл, узнав о гибели сына! Она каталась по земле и рвала на себе волосы. Она то проклинала братьев-убийц самыми страшными проклятьями, то вновь принималась кататься по земле, обезумев от горя. Она орала, как потерявшая детёныша верблюдица, и расцарапывала себе ногтями лоб и щёки, и трясла головой, размазывая по лицу кровь и слёзы. А когда обессилела и почти лишилась голоса – осталась лежать подле юрты; и, приподнявшись на локте, сверлила Тэмуджина и Хасара ненавидящим взглядом, и продолжала хрипеть, извлекая из тёмных глубин своего существа всё новые и новые проклятия, коим не было конца… Но что могла сделать слабая женщина? Ничего. Теперь уже она боялась мальчишек, стоявших перед ней, потупив головы, однако ни единым словом, ни единым жестом не выразивших раскаяния в содеянном.
Отчаянно ругала сыновей и Оэлун. Особенно Тэмуджина, которого справедливо считала зачинщиком убийства.
– Душегуб! – кричала она. – Недаром ты появился на свет из моей утробы, сжимая в руке комок запёкшейся крови!
Но и мать-облако* ничего не могла поделать. Что случилось, то случилось, убитого к жизни не воротишь.
Бледный как полотно Тэмуджин кусал губы, слушая крики женщин, и молчал. Он поступил как следовало, иного выхода Бектэр ему не оставил – а значит, и сожалеть было не о чем. Оправдываться перед Сочихэл и Оэлун не имело смысла.
Зато теперь все поняли, что в семье появились настоящие мужчины, в этом Тэмуджин оказался прав. И все признали его негласное главенство, в том числе и Бельгутей, сын безутешной Сочихэл.
Впрочем, полоса несчастий на этом не кончилась.

***

Да, так уж водится в жизни, что несчастья подобны стаям перелётных птиц.
Новости быстро разносятся по степи. И когда до тайджиутов дошла весть об убийстве Бектэра, Таргутай Кирилтух сказал:
– Я считал их безобидными овечками, да овечки-то облиняли и обернулись зубастыми волчатами. Видать, все Борджигины рождаются в недобрый час: не хочет мать-земля Этуген носить их на своём теле. Но Тэмуджин оказался живуч: мне уже мнилось, что скоро его не станет на белом свете, а он – вон какие дела творит. Что ж, теперь я должен сурово наказать мальчишку за совершённое им злодеяние.
Он оседлал своего коня и в сопровождении сотни турхаутов* отправился на поимку юного братоубийцы.
…Заслышав издалека топот копыт, Оэлун поняла, что пришла новая беда.
– Это тайджиуты! – воскликнула она. – Бежим! Скорее!
Все выскочили из юрты и бросились к горе Тергуне: там, в густом лесу, покрывавшем горные склоны, можно было укрыться от недругов.
Преследователи уже почти настигли их, когда Тэмуджин, Хасар и Бельгутей, укрывшись за стволами деревьев, принялись стрелять в тайджиутов из луков – и те были вынуждены отступить. Никому не хотелось пасть пронзённым одной из стрел этих дерзких и безрассудных мальчишек.
– Выдайте Тэмуджина, никого другого нам не надо! – прокричал Таргутай Кирилтух, осадив свою рыжую лошадь на безопасном расстоянии от кромки леса. – Вы поступаете неблагоразумно, укрывая его! Закон должен покоиться на обычае, а обычай – на законе! Выдайте преступника, и мы не тронем всех остальных! Так будет правильно!
– Попробуй добраться до моего брата! – донёсся в ответ звонкий голос Хасара. – Прежде чем ты его получишь, мы сделаем вдовами многих тайджиутских жён!
В воздухе повисла тягостная тишина, изредка нарушаемая лишь конским ржанием да негромким позвякиванием сбруи. Все обратили взоры к нойону, ожидая его решения. Но Таргутай Кирилтух колебался. Губить своих турхаутов в противоборстве с непокорными недорослями не хотелось. Однако и отступиться он не мог, это было бы позором.
Долго, сощурившись, оглядывал Таргутай темневшую на фоне бездонной небесной синевы гору Тергуне. А потом долго расхаживал взад-вперёд, заложив руки за спину. После чего сокрушённо покачал головой и проговорил, ни к кому не обращаясь:
– Эти мальчишки станут хорошими воинами. Бесстрашными и безжалостными.
И, помолчав ещё немного, добавил задумчивым тоном:
– Да-а-а, выросли волчата. Не зря у нас говорят, что сыновья волка не станут братьями человеку, хоть всех баранов им скорми, хоть собственную руку отдай... Надо вырвать у них клыки, пока они сами не вышли на охоту всей стаей. Ничего, я лишу их вожака, и тогда они станут для нас не опасны.
Он велел тайджиутам окружить гору и дожидаться, пока голод не вынудит беглецов выйти из леса. А сам расположился в походной юрте поблизости.

***

Тэмуджин догадался, что его решили взять измором. И тогда он обратился к своим домочадцам:
– Ни к чему всей семье расплачиваться за мой поступок. Отправляйтесь домой, они вас не тронут… Иди и ты, Хасар, – слышал ведь: им нужен я один.
– Как могу я тебя покинуть? – с жаром возразил младший брат. – Нет уж, я останусь здесь и помогу тебе отбиваться! Пока до нас доберутся – убью двоих-троих, это точно. Ты же знаешь, мои стрелы всегда метко попадают в цель.
– Иди, не стоит толочь воду кулаком, – настойчиво повторил Тэмуджин. – К чему тебе губить свою жизнь, если врага всё равно не одолеть? Нет, сейчас силой ничего не решишь.
– Что же ты собираешься делать, когда мы уйдём?
– Я укроюсь наверху: там, в чащобе, искать меня бесполезно.
– Но сколько ты сможешь просидеть в лесу без еды и питья? – воскликнул Хасар.
– Это известно одному Вечному Небу, а у меня выбора нет. Возможно, терпение Таргутая Кирилтуха иссякнет раньше, чем моё.
После таких слов Тэмуджин, не дожидаясь возражений, развернулся и зашагал вверх по горному склону.
Из травы при каждом его шаге испуганными фонтанчиками выстреливали зелёные и рыжие кузнечики. Лёгкие порывы ветра приносили издалека пряный запах полыни. А над головой мальчика беззаботно щебетали птицы, перепархивая с ветки на ветку. О, как в эти мгновения Тэмуджин завидовал вольным птицам, имеющим крылья для полёта!

***

Он продержался девять дней. А когда голод и жажда стали нестерпимыми, выбрался из своего укрытия.
Испытывая одновременно злость и бессилие, спустился Тэмуджин с горы Тергуне. И тотчас со всех сторон налетели тайджиуты – захлестнули шею мальчика крепким волосяным арканом, сбили с ног, протащили по земле, навалились и скрутили ему руки верёвками.
Множество сытых здоровенных мужчин. Отборные воины Таргутая. Они издавали торжествующие вопли и хохотали, отпуская Тэмуджину пинки и затрещины. А он, связанный, не мог ничем ответить обидчикам; лишь молча встряхивал головой да буравил куражившихся тайджиутов ненавидящим взглядом. Все его усилия в эти нескончаемые мгновения позора были сосредоточены на том, чтобы сдержать слёзы бессилия.
Размашистой рысью приблизился Таргутай Кирилтух. Осадил коня, однако не стал спешиваться: измерил Тэмуджина взглядом с ног до головы, несколько раз объехал вокруг него, и лишь после этого остановился возле своего малолетнего пленника.
– Наденьте ему кангу на шею, – распорядился, скривив губы в самодовольной усмешке. – И покрепче затяните, не жалейте злодея. Этот зверёк хоть и юн, да больно беспокоен и пролазист, как я погляжу. Хе-хе, добегался. Ишь как зыркает, так и ухватил бы меня зубами за ногу! Можешь не зыркать, волчонок, кончилась твоя вольная жизнь. Очень скоро ты проклянёшь тот день, когда на свет народился.
Пока на границе его улуса подрастал наследник Есугея, неспокойно чувствовал себя Таргутай. Но сегодня он торжествовал. Вечное Синее небо ниспослало ему удачу, и всё сладилось как нельзя лучше. Ведь теперь, когда Тэмуджин оказался в его руках, даже убивать мальчишку можно было не торопиться: уморить малолетнего невольника – дело времени.
Между тем подъезжали всё новые тайджиуты. Спешивались и подходили поближе, умножая толпу, которая окружала пленника. Это было сродни удачному завершению охоты, как тут не поглазеть на добычу, не покуражиться над обречённым. Воины качали головами, разглядывая Тэмуджина – одни с нескрываемым любопытством, другие с брезгливыми минами на лицах – и обменивались неторопливыми суждениями:
– Надо же дойти до такого злодеяния: убить родного брата.
– Не зря Таргутай изгнал его семью. По правде говоря, мне было жаль их, особенно малых детей, но теперь я понимаю, сколь правильно он поступил в своё время.
– Да уж. Рядом с таким зверёнышем никто не чувствовал бы себя в безопасности. Если он способен пролить родную кровь, то что же тогда говорить обо всех прочих? Не хотел бы я, чтоб мои дети росли в одном курене с этим отродьем!
– Видно, весь род Борджигинов порченый. Есугей был хорошим багатуром, но, похоже, чем-то прогневал духов, раз он доверился татарам и позволил себя отравить.
– Это верно. Его ум настолько ослаб, что он утратил осмотрительность. Вечное Небо вовремя забрало его, и Таргутай занял место хана по праву. Если б Есугей не прогневал духов, его жизнь продлилась бы, и Тэмуджин, повзрослев, получил бы власть после него. Каких бед он мог натворить во главе улуса, если уже теперь его сердце столь жестоко!
– Страшно даже представить, на что он способен.
– А ты и не сумеешь представить. Разве только если сам способен на то же самое.
– Вот уж никак не способен! Я чту родную кровь и духов предков, пусть будет мне свидетелем Великий Тэнгри!
– И я не способен. Жаль, что не все люди нынче таковы.
– Человек от человека отличается, как земля от неба. Чего-чего, а братоубийства давно не случалось в наших краях.
– А ведь на вид он совсем ещё ребёнок.
– Не всегда нужно верить глазам своим. Такой-то ребёнок снисхождения не заслуживает. Говорят же: маленькую дырку не залатаешь – большая дыра запросит есть.
– А мой дед о таких, как он, говорил: ещё не успел разжечь костёр, а уже хочет спалить всю степь.
– Что ж, больше он ничего дурного совершить не сумеет.
В подобном духе судачили турхауты Таргутая Кирилтуха, коротая время, пока мальчику прилаживали берёзовую кангу на шею. А поодаль тревожно кричал чибис, точно провидя невзгоды, ожидавшие пленника в скором будущем.
Затем Тэмуджина на привязи, как злобного зверя, погнали в улус тайджиутов.
Так он превратился в раба-колодника. А это самое худшее, что могло случиться с человеком в степи. Даже рабы-боголы, вынужденные подневольно трудиться на хозяина, имевшего право продать их или убить за неповиновение – всё же не лишались некоторых личных свобод. Боголы могли безбоязненно находиться среди людей, о них заботились, как заботятся о скотине – кормили, поили и даже сводили в пары мужчин и женщин для получения потомства. А Тэмуджин стал изгоем. У него не было хозяина. Питался он объедками, которые побрезговали бы есть даже собаки. Его заставляли выполнять самую тяжёлую и грязную работу.
Нередко вокруг пленника собиралась жестокая тайджиутская детвора – мальчишки и девчонки бросали в Тэмуджина комья грязи и обглоданные бараньи кости, соревнуясь в меткости; или принимались дразнить, со смехом тыча пальцами ему в лицо:
– Поглядите на багатура! Такой, наверное, способен одной стрелой убить двух соколов и настричь шерсти со спины черепахи!
– Или на молнии поджарить барашка!
– Небось тяжело носить кангу на шее, Тэмуджин?
– Нет, ему не тяжело, он же багатур, ха-ха-ха! Разве только немного неудобно!
– Уж куда неудобнее, чем чесать себе ноги через гутулы*, ха-ха-ха!
– Чего молчишь, Тэмуджин? Скажи что-нибудь! Это только мёртвая собака не лает, а ты ведь ещё живой!
– Да он, наверное, нас боится!
– Это точно! В нём смелости меньше, чем крови в гусиной лапке! Никакой он не багатур, а обыкновенный трус, этот братоубийца!
– Ничего, скоро он околеет, и тогда ему станет некого бояться!
– Когда он околеет, Таргутай Кирилтух снимет с него кангу, а шаман натянет его шкуру на бубен! Будет потом вызывать дух Тэмуджина из нижнего мира, ха-ха-ха!
– Да кому нужна его грязная шкура! Разве что червям земляным, ха-ха-ха!
Тэмуджин безответно сносил издевательства и насмешки немилосердной детворы, глядя на всех исподлобья. Молчал, стиснув зубы; лишь желваки играли у него на скулах, свидетельствуя о той буре чувств, которая бушевала у него в душе. О, тайджиутские дети были намного хуже взрослых! Они не знали пощады и если уж принимались травить пленника, то не отставали, пока кто-нибудь из старших не отгонял их суровым окриком, а то и пинками.

***

Иногда находились сердобольные, пускавшие Тэмуджина переночевать в своей юрте. Правда, предоставлять ему приют две ночи кряду в одной и той же семье было строго-настрого запрещено. Но чаще всего мальчика оставляли коротать ночи под открытым небом. А чтобы он не пытался бежать, его шейную кангу скрепляли с сосновым колом, вбитым подле юрты Таргутая Кирилтуха. В этих случаях спать приходилось на вытоптанной множеством ног земле, свернувшись калачиком и дрожа от холода.
Казалось, он был низвержен на самое дно жизни – в такую мрачную бездну, из которой выбраться не в силах никто, ни единый человек на свете.
Молодые женщины обходили его стороной. Лишь издали бросали на Тэмуджина жалостливо-боязливые взгляды.
Зато старухи-кумушки – тоже поодаль – кучковались в часы досуга и судачили, шамкая беззубыми ртами:
– Каждый под своей ношей сгибается. У одного канга на шее, у другого ещё что-нибудь: может, и не всегда распознаешь, а оно гнетёт.
– Старость – вот и весь твой гнёт. Старость да хворобы.
– В свои молодые травы я столько забот на себе тащила, а так, как нынче, меня к земле не пригибало.
– Да-а-а, время к человеку немилосердно.
– И не говори… Смолоду-то всё нипочём, а теперь каждую ночь ноги ломит и крутит – поутру хоть не вставай. Согнёшься тут.
– Смолоду – это да. У мальчишки, вон, только канга деревянная, и то он еле шевелится. А я-то, даже когда детей вынашивала, скакала, что коза.
– И я легко носила, мне было в радость.
– Да разве такое можно сравнивать? Ребёнок хоть и ноша, да своя.
– Не скажи. Мне первенец достался тяжело: тошно было до самых родов. Правда, следующих четверых полегче вынашивала, обычно, однако тоже от еды воротило.
– В любом положении обвычка нужна. Без неё любая малость может согнуть в три погибели.
В общем, разную ерунду мололи старухи. Пялились и чесали языки обо всём подряд. Зато не бросали в Тэмуджина бараньи кости да комья грязи, и то хорошо.

***

Несметными табунами проносились в голове мальчика воспоминания о прежней воле. Пусть он существовал скудно, порой на грани голода, однако с ним были его мать и братья, и сестра, и простодушная Сочихэл, и старая заботливая Хоахчин… И никто не измывался над ним с каждодневной неумолимостью – изощрённо и торжествующе, неотступно и безнаказанно.
Ничего хуже, чем происходившее с ним теперь, он представить не мог.
Даже если бы по ночам кангу Тэмуджина не скрепляли с сосновым колом, вырваться на свободу он не имел возможности. Далеко ли уйдёшь по степи с тяжёлой берёзовой колодкой на шее? Впрочем, он, несмотря ни на что, обязательно попытался бы бежать – пусть навстречу верной смерти, лишь бы избавиться от унижений и насмешек. Но и этого он сделать не мог, поскольку его стерегли. По приказу Таргутая его турхауты, сменяя друг друга, от восхода до заката ходили следом за мальчишкой.
Время в страданиях тянется долго.
Порой животное безмыслие овладевало им, и он подолгу сидел на земле в тени какой-нибудь юрты, словно высеченное из камня изваяние, устремившее неподвижный взгляд в бесприютное пространство над степью. А когда выходил из этого состояния – думал: «Так вот как живут боголы! Мыкают горе до конца своей жизни, превращаются в скот! Нет, я не хочу, не буду! Мне надо бежать отсюда!». И принимался лихорадочно измысливать пути к спасению. Ни один из которых, впрочем, не казался ему надёжным – все сулили скорее гибель, нежели освобождение от рабской колодки.
Был ли на свете человек несчастливее Тэмуджина?
Если б и удалось отыскать такого среди вселенского многолюдья, то наверняка это оказалось бы очень непросто.

***

Он пал духом, но не отчаялся. Иначе не смог бы перенести тягот, которые выпали на его долю. Жалкий изгой, брошенный в пучину невзгод, всеми презираемый и униженный, Тэмуджин был упрям и поддерживал в себе, подобную слабому огоньку лучины, надежду на спасение. Он терпеливо сносил лишения и ждал счастливого случая, который помог бы ему оказаться на свободе.
И такой случай наконец представился.
Однажды он попросился на ночлег в юрту к старому Сорган-Шире, ремеслом которого было делать айраг*. Там к юному изгою отнеслись на удивление участливо. Сытно накормили горячей похлёбкой, уложили спать на тёплом войлоке. Когда он готовился ко сну, сыновья Сорган-Ширы – Чимбай и Чилаун – обратили внимание на то, как сильно сдавливает ему шею канга.
– Да смилостивится над тобой Вечное Небо! – с жалостью в голосе воскликнул Чимбай. – Я бы, наверное, ни за что не смог уснуть, если б на меня надели такую здоровенную штуковину.
– Ничего, я привык, – горько усмехнулся Тэмуджин. – Говорят, на свете есть птицы, которые умеют спать в полёте.
– Птицы свободны, – покачал головой Чилаун, – они сами выбирают, куда им лететь да как спать. А кангу на шею человеку способен надеть только другой человек. Ни птицы, ни звери не держат своих собратьев в неволе.
– Это верно, – согласился Тэмуджин. – Недаром говорят, что в степи нет зверя страшнее человека.
– А ещё говорят: выйти и войти – нет ворот, прийти и уйти – нет пути, – сказал Чилаун. – Ты наследник благородного отца и достоин лучшей участи, но судьба обошлась с тобой жестоко. Не хотел бы я оказаться в твоём положении, Тэмуджин, но что тут поделаешь, остаётся только смириться.
– Да, смириться и уповать на Вечное Синее Небо, – подал голос Сорган-Шира. – В неволе тоже ведь можно как-нибудь жить. Я знавал многих боголов, которые приноровились к своей доле и дожили до старости. Иным из них добрые хозяева даже позволяют завести жён, и те производят на свет детишек. Хотя детишки-то у них тоже рождаются боголами, но тут уж ничего не поделаешь.
– Как-нибудь жить я не хочу! – выпалил Тэмуджин. Он мотнул головой, чтобы откинуть с лица длинные, давно не мытые волосы, и это движение выглядело как дополнительный знак отрицания. – И с невольничьей долей никогда не смирюсь, уж лучше совсем сгинуть!
– Ну-ну… Хотя, может, ты прав. Однако сгинуть – дело простое, это всегда успеется. Так что не торопись: кто знает, как дальше обернётся твоя судьба. Время идёт, многое может измениться. Если повезёт, родичи сумеют тебя выкупить.
– Не сумеют. Даже если б они не были столь бедны, что порой вынуждены ложиться спать натощак, Таргутай Кирилтух всё равно ни за какие сокровища не согласился бы отпустить меня на волю. Он боится, что я отомщу ему, когда вырасту, потому намерен меня уморить.
– Эх-хе-хе… – Сорган-Шира опечаленно покачал головой. – Вообще-то, судя по тому, как он с тобой обращается, это очень похоже на правду.
Где-то поодаль протяжно завыла собака. Чимбай и Чилаун, переглянувшись, суеверно поёжились: это был дурной знак, так завывать могли духи предков, недовольные поведением своих живых родичей. А в чём заключалась причина этого недовольства – поди угадай.
– Давай-ка мы ослабим этот берёзовый ошейник, чтобы он не так сильно сдавливал ему шею, – предложил Чимбай брату.
– И то правда, – хлопнул себя по лбу Чилаун. – Как я сам до этого не додумался!
Они принесли инструменты и за короткое время расшатали и раздвинули две половинки канги настолько сильно, что теперь мальчик и сам при желании смог бы её снять.
– Только смотри, на людях не подавай вида, что давление этой деревяшки уже не то, что прежде, – предостерёг мальчика Сорган-Шира. – Ведь если доложат Таргутаю – несдобровать тебе. Узнаешь, как чешется спина, когда подсыхают струпья на рубцах от плётки.
– Да уж знаю, приходилось пробовать. Таргутай на этот счёт никогда не скупится.
– Таким он всегда был. Скорпион жалит не из злобы, а по природе, но человек-то намного хуже любой ядовитой твари...
В эту ночь – впервые за много прошедших ночей – Тэмуджин уснул с улыбкой на губах; и его измученное тело получило более-менее сносный отдых, которого ему так долго не хватало.
А ещё через два дня, шестнадцатого числа первого летнего месяца, в курене Таргутая Кирилтуха отмечали праздник полнолуния. Были большие народные гулянья, скачки, состязания борцов и стрелков из лука. На закате началось весёлое и шумное пиршество на берегу Онона; тайджиуты ели и пили, и горланили весёлые песни, а до Тэмуджина никому не было дела. Его в этот вечер охранял молодой парень, который напился архи* сверх всякой меры и сильно захмелел. Данный факт не остался без внимания его подопечного. Дождавшись, пока пировавшие разошлись по своим юртам, Тэмуджин разъединил кангу и ударил своего стража по голове одной из её половинок. Молодой тайджиут со стоном рухнул наземь, а Тэмуджин бросился бежать.
Однако удар оказался недостаточно силён: охранник хоть и свалился с ног, но сознания не потерял. Прошло совсем немного времени – и за спиной беглеца раздался крик:
– Люди, упустил я колодника! Седлайте коней, ловите его! Он меня чуть не убил, вот и не справился я с мальчишкой: видать, злые духи вселились в окаянного!
Курень загудел, как растревоженный улей. Мужчины выскакивали из своих юрт, коротко перекрикиваясь, садились на коней и группами по нескольку человек мчались в степь на поиски беглеца.
От верховой погони ему было не уйти. Оставалась одна надежда – на реку. И Тэмуджин бросился к Онону.

***

Степь вокруг раскинулась буйно, широко, враждебно.
Тэмуджин бежал изо всех сил, продираясь сквозь высокие травы. Добравшись до берега Онона, он, задыхаясь, с готовым выскочить из груди сердцем, упал в реку. Не покидая мелководья, перебирая руками и ногами по песчаному дну, добрался до пучка чахлых камышей - ненадёжное укрытие, однако другого не было. И, перевернувшись на спину, замер в воде – так, что только голова осталась над поверхностью воды.
Стояла духота: парило, как перед дождём, оттого телу в реке было отрадно. А дождь обманул, так и не собравшись.
Поначалу над водой летали быстрые стрижи, но затем они пропали: разлетелись на ночёвку по своим гнездовьям.
Темнота сгущалась, но её оказалось недостаточно для того чтобы скрыть всё сущее под небом, а заодно и затаившегося в реке беглеца. Оттого быстро сгущалась и тревога мальчика.
Множество всадников рыскали в окрестностях куреня. Один из них приблизился к реке. Спешился и, ведя на поводу рыжую кобылу, подошёл к самому урезу воды.
Тут луна выглянула из-за облака – в её предательском свете Тэмуджин хорошо разглядел тайджиута и узнал его. Это был старый Сорган-Шира.
Мальчик затаил дыхание.
Старик постоял немного, повздыхал, уставившись на колеблемые течением тростины камыша (их было слишком мало, и Тэмуджин с ужасом понял, что Сорган-Шира обнаружил его). Затем присел на корточки, зачерпнул горстью из реки, плеснул себе в лицо. И обратился беглецу с печальным укором:
– Зачем играешь своей жизнью? На что надеешься? Может, у тебя ум зашёл за разум? Теперь если тебя поймают – убьют, скорее всего, не пожалеют. Или как пить дать изувечат.
– Не выдавай меня, – попросил мальчик, чувствуя, как вновь бешено заколотилось в груди сердце. – Я ведь не сделал тебе ничего плохого.
– Это верно, ты не сделал мне ничего плохого, – задумчиво похлопывая себя по колену рукоятью плётки, повторил Сорган-Шира. – Все вокруг точат на тебя зубы, мальчик, но я твоей погибели не желаю.
Несколько мгновений на лице старика отражалось мучительное сомнение. А затем он махнул рукой:
– Ладно, не бойся, лежи здесь тихо. Пусть этот поступок прибавит мне седых волос, но я умею держать язык на привязи и не выдам тебя. Дождёшься, пока все угомонятся, а потом убирайся восвояси. Правда, хоть убей, не ведаю, как тебе удастся выжить одному в степи. Ну да поможет тебе Великий Тэнгри!
После этих слов Сорган-Шира взобрался на лошадь и неторопливо потрусил дальше вдоль изгибавшейся дугой береговой кромки. Старик то и дело поглядывал на отливавшую лунным серебром речную поверхность, точно боялся, что его могут утащить на дно водяные духи, и бормотал себе под нос обережные заклинания.
Но на Тэмуджина он так ни разу и не оглянулся. Как будто беглого колодника не существовало на свете.
Мальчик видел, как к Сорган-Шире приблизились двое всадников и стали его о чём-то спрашивать, указывая на реку. Старик покачал головой.
– Никого здесь нет, – донёсся до Тэмуджина его ответ. – И то сказать: где уж нам отыскать его в потёмках. А всё же мальчишка далеко убежать не спроворится. Завтра поутру снова сойдёмся на поиски – обнаружится пропажа, никуда не денется.
У тайджиутов не было причин усомниться в резонах Сорган-Ширы. Они развернули своих лошадей и – теперь уже втроём – неспешно поехали прочь, изредка оглядываясь по сторонам в поисках беглеца, заставившего их трястись в сёдлах, вместо того чтобы лежать в тёплых постелях и смотреть спокойные хмельные сны.

***

Медленно, чрезвычайно медленно и томительно тянулось время, пока ночь пожирала мир, а Тэмуджин лежал в реке под бескрайним небом. Казалось, природа затаилась в ожидании развязки. Все звуки тонули в воде, а их тени дрожали на поверхности и непредсказуемо дрейфовали в разные стороны, то сопротивляясь течению, то поддаваясь ему. Гибель кружила окрест, но не торопилась заключить мальчика в свои объятия. Никогда прежде ему не было так страшно, как в эту долгую, показавшуюся бесконечной ночь.
Не счесть сколько раз Тэмуджину на лицо садились комары, больно вонзали ему в кожу острые хоботки и беспрепятственно пиршествовали. Мальчик не решался поднять руку над водой, чтобы отогнать их или прихлопнуть – мало ли: вдруг кто-нибудь из тайджиутов услышит всплеск. Приходилось терпеть, дожидаясь, пока кровопийцы насытятся и улетят.
«Если смерть не настигнет меня сегодня – клянусь, Таргутай Кирилтух и его родичи поплатятся за то зло, которое они совершили, – мысленно твердил он себе. – Их лиходейство не останется безнаказанным, пусть даже мне придётся посвятить этому всю свою жизнь до последних дней. Я ничего не забуду, и когда-нибудь обязательно придёт время посчитаться за каждый день моих унижений. Я погашу огонь в тайджиутских очагах, изведу под корень все их роды, истреблю саму память о них. Нигде, даже в самых дальних краях не найдут они спасения от моей жестокой мести. Уже ради одного этого я должен выжить. О, я могу лежать в воде долго, сколько угодно, пока не превращусь в рыбу! Главное, чтобы никто не отыскал меня здесь…»
Он понимал, что в случае поимки может поплатиться за побег жизнью. Старухи Орбэй и Сохатай, вдовы Амбагая, всегда хотели, чтобы ханом тайджиутов стал Таргутай Кирилтух, поскольку тот приходился внуком Орбэй. Они ненавидели Есугея-багатура, а после его смерти возненавидели Тэмуджина – и, конечно же, воспользуются возможностью присоветовать Таргутаю избавиться от подрастающего соперника.
От судьбы нельзя ускользнуть. Бежишь от неё или остаёшься на месте – она всегда настигнет, дабы закончить то, что было начато, и свершилось предначертанное.
Но разве кто-нибудь знает свою судьбу наперёд? Нет, её не дано прозреть простым смертным; грядущее даже шаманам открывается лишь изредка, да и то не всегда правдиво.
Тэмуджину оставалось только ждать. И надеяться на лучшее.

***

Беда клубилась и густела, ходила вокруг да около, но миновала стороной. Не сумев обнаружить беглеца, тайджиуты, усталые и хмельные после вечернего пиршества, разошлись по своим юртам. А Тэмуджин ещё долго не решался выбраться на твёрдую почву, напряжённо вслушиваясь в пластавшуюся над окрестностями тишину и страшась уловить приближающийся конский топот. Однако ничто не тревожило безмятежного покоя окружающего мира, всё глубже погружавшегося в сон и неподвижность.
Наконец мальчик медленно, стараясь не производить громких всплесков, выполз на берег и повалился в густую траву. Перевернулся на спину и, глядя на блёстки рассыпанных по небу звёзд, стал думать о том, что ему делать дальше.
Завтра утром тайджиуты непременно возобновят свои поиски. С младенчества приученные к беспрекословному повиновению ханам, они не станут задаваться вопросом, зачем нужен Таргутаю Кирилтуху Тэмуджин, и в чём он провинился перед Вечным Синим Небом. Во всех направлениях помчатся бодрые, отдохнувшие всадники, и в голой степи укрыться от них несчастному беглецу будет негде. А у него нет ни копья, ни лука, ни даже кинжала, чтобы защититься от преследователей. Его заарканят, как глупого кулана*, и приволокут на расправу к жестокосердому и мстительному правителю тайджиутов.
Оставалось одно: спрятаться где-нибудь поблизости. В таком месте, где никому не придёт в голову искать его.
Но где?
И тут мальчика осенило: Сорган-Шира! Ведь старик сжалился, не выдал его преследователям. Узнай Таргутай Кирилтух о таком проступке – крепко не поздоровилось бы Сорган-Шире за его мягкосердие… И семья у старика добрая: это ведь его сыновья помогли ослабить кангу на шее у Тэмуджина.
Приняв решение, он осторожно – пригибаясь, а то и падая в траву при каждом подозрительном шорохе – стал пробираться к куреню тайджиутов.
Вскоре вдалеке показались многочисленные юрты, торчавшие из плоского тела степи, точно тёмные нарывы.

Глава вторая.
Волчьи законы степи

Одинокий скиталец, найду ли
Я приют в этом в мире большом?
Су Дунпо (Су Ши)

В котле с кипящей водой нет холодного места.
Чаньское изречение

Не зря говорят в народе: ночь – щит беглеца и покров для спасения. Никем не замеченный, мальчик достиг куреня.
Собаки после праздника обожрались костей и теперь если поднимали лай, то лишь в бестолковых распрях между собой, устраивая драки за припрятанные остатки вчерашнего пиршества. Впрочем, к Тэмуджину они давно привыкли, потому не стоило беспокоиться, что четвероногая охрана устроит переполох из-за него.
Люди спали, однако следовало сохранять осторожность: мало ли, вдруг кому-нибудь понадобится выйти из юрты по нужде – увидит беглеца, поднимет крик, тут-то и конец всем его мечтам о свободе.
Чутко прислушиваясь к ночным звукам, он преодолевал участки открытого пространства короткими перебежками: от повозки – к коновязи, от коновязи – к новой повозке. Одна собака, деловито трусившая мимо, вдруг заинтересовалась пришельцем: то ли не узнала Тэмуджина, то ли сочла его поведение странным. Она, остановившись, некоторое время смотрела на мальчика. Потом подошла к нему.
– Тихо, не поднимай шума, я свой, – едва слышно прошептал он, стараясь не показать своего страха. – Ты же меня знаешь. На вот, понюхай.
Он медленно протянул руку, и собака её обнюхала. После чего позволила себя погладить. И, удостоверившись в том, что человек не представляет опасности, затрусила прочь. А Тэмуджин продолжил своё движение: от повозки – к коновязи, от коновязи – к новой повозке…
В зыбком предрассветном сумраке, когда на небе уже потускнело всевидящее лунное око и поредели звёздные россыпи, но солнце ещё не вынырнуло из-за горизонта, беглец неслышной тенью скользнул под полог знакомой юрты.

***

Старый Сорган-Шира проснулся затемно. Немного поворочался на войлочной постели, пытаясь снова погрузиться в призрачный мир сновидений, но тщетно. Тогда он решил: раз уж ему не спится, надо заняться каким-нибудь полезным делом. Встал, оделся, взял кожаное ведро и отправился доить кобыл. Покончив с этим, вернулся в юрту. Растопил очаг, потом сообразил, что завтрак готовить рановато, дочь проснётся – пусть она, как обычно, приготовит, а затем уж и сыновей можно разбудить. Однако огонь в очаге не стал тушить: с ним веселее домашним духам, да и ему самому. Огляделся по сторонам: чем бы ещё заполнить бессонное время? Разве что заняться пахтаньем, не сидеть же бездельно, как суслик в степи. Человек тем и отличается от бездумного зверья, что умеет всё употребить себе на пользу, даже бессонницу, которая приходит с возрастом.
С этой мыслью Сорган-Шира перелил в деревянную маслобойку скисшее кобылье молоко из двух больших глиняных кувшинов (позже надо не забыть наполнить их свежим молоком из ведра), вооружился увесистой берёзовой мутовкой и, усевшись поудобнее на войлок, приступил к привычному делу.
Молоко кружилось под мутовкой, образовывая воронку, в которую утекало время. Следом бежали думы, коих не перечесть. Они бежали под мерный деревянный перестук и утекали, утекали, утекали в никуда… Однако в это утро старику не было суждено достигнуть момента, когда молоко разделится на масло и айраг. Потому что вдруг откинулся входной полог, и в юрте появился человек. Свет очага упал на его лицо, и Сорган-Шира узнал незваного гостя. Вечное Небо, это был Тэмуджин!
От неожиданности старик чуть не выронил из рук мутовку.
– Зачем ты пришёл? – зашипел он на мальчика, побагровев от ударившей в лицо крови. – Погубить меня хочешь? Разве я не велел тебе убираться восвояси?
– Мне некуда деваться, – виновато склонив голову, развёл руками Тэмуджин. – Я хотел попросить у тебя убежища – на день или, может быть, на два. Спрячь меня у себя, чтобы переждать время, пока идут поиски. А потом я уйду.
– Но где же я тебя спрячу? В юрту каждый день кто-нибудь заходит – не могу же я не впускать сюда людей. Нет, здесь тебе не место. Я не желаю тебе зла, но пойми, из-за тебя Таргутай не только меня, но и всю мою семью может покарать. Неужели ты хочешь отплатить этим за моё доброе отношение к тебе?
От звука их голосов проснулись дети Сорган-Ширы: сначала его дочь Хадаган, а за ней и сыновья – Чимбай и Чилаун.
– Отец, не гони его, прошу тебя, – вмешался в разговор Чимбай. – Ты же видишь: у него только на нас и осталась надежда. Если не спрячем мальчишку – погибнет ведь, и его смерть останется на нашей совести.
– Мы должны помочь несчастному, – протирая кулаками глаза, поддержал брата Чилаун. – Как пташка-подранок ищет спасения от хищника в непролазной чаще, так и Тэмуджин явился сюда от отчаяния.
– Да не в моих силах ему помочь, – не унимался Сорган-Шира. – И о себе подумайте. Этот колодник навлечёт на нас беду. Если его здесь обнаружат, нам ох как не поздоровится!
– Посмотри, отец, бедняга весь промок, – подала голос Хадаган. – Разве можно сейчас выгонять его? Да он, наверное, ещё и голоден. Надо накормить Тэмуджина.
– А потом найдём, где его спрятать, – добавил Чилаун. – Мы с братом и сестрой находили много укромных мест, когда малышами играли в прятки, и сейчас найдём. Духи воды оказались милостивы к нему: оберегли, не выдали. Так неужто мы выдадим?
Старик устыдился собственного малодушия: даже дочь оказалась смелее него, не хочет гнать бедолагу из юрты на верную гибель. И сыновья выказали сострадание. Правда, молодёжь обычно проявляет меньше благоразумия перед лицом опасности, чем люди умудрённые опытом. А он отвечает за всю семью и не имеет права навлечь беду на своих детей…
Сорган-Шира немного помолчал, сердито насупившись. Было видно, что в нём происходит мучительная борьба. Кряхтя, он склонился над мешком с сухим аргалом и, выбрав несколько затвердевших коровьих лепёшек, подбросил их в огонь очага. Поглядел на оживлённо заплясавшие языки пламени, беззвучно шевеля губами, подобно шаману, разговаривающему с духами предков. А затем неохотно пробурчал:
– Ладно, пусть остаётся. Солнце небось скоро покажется над степью: кое-кто в курене наверняка проснулся, поэтому сейчас мальчишке уже не уйти отсюда. А днём тем более следует затаиться. Спрячем колодника где-нибудь до ночи, а потом дадим ему коня, и пусть убирается.
Тэмуджину насыпали в большую глиняную плошку грут*, залив его кипятком, и дали поесть. Пока он жадно насыщался, старик подбрасывал кусочки жира в огонь очага, подкармливая домашних духов, дабы те умилостивились и отвели беду от семьи. Затем беглеца – обсохшего, до отвала набившего живот сытным грутом и слегка осоловевшего – спрятали в повозке с высокими бортами, доверху нагружённой овечьей шерстью.
Однако Сорган-Шира ошибся, предположив, что следующей ночью Тэмуджину удастся выбраться на волю. Дозоры, выставленные Таргутаем Кирилтухом, так охраняли курень, что и мышь не проскользнула бы незамеченной. Пришлось мальчику трое суток пролежать в повозке, скрючившись под грудой шерсти. Изнывая от жары, он задыхался и истекал потом, но боялся даже шелохнуться. Всё казалось ему: вот-вот кто-нибудь обратит внимание на повозку, заглянет в неё – и примется выбрасывать наружу шерсть. Если обнаружат его – что тогда делать? Только готовиться к смерти.

***

Так он провёл два дня. Ни жив ни мёртв, окутанный теменью и духотой. Порой его сознание отключалось, и он погружался в полуобморок-полусон. А затем возвращался в реальность, уже почти не помышляя о спасении.
…На третий день поисков, когда беглого колодника не удалось обнаружить в степи, Таргутай Кирилтух пришёл в исступление.
– Тэмуджин не птица, чтобы улететь по воздуху! – кричал он, то воздевая руки к небесам, то принимаясь топать ногами. – И провалиться сквозь землю он тоже не мог! Тогда скажите мне, куда подевался поганец! Или вас постигла слепота одновременно с глухотой? Или передо мной стадо глупых баранов, которые видят только то, что находится у них перед глазами, но не способны смотреть по сторонам? Вы должны отыскать следы мальчишки и опередить его действия! Никто из вас не будет знать покоя и отдыха, пока я снова не надену кангу на шею волчонку!
– Может, он спрятался где-нибудь поблизости, потому мы и не отыскали его следов в степи? – подал голос один из нукеров.
– Разве вы не обшарили здесь каждую ложбину и каждый куст – всё, что поднимается над землёй хотя бы на ладонь вокруг нашего куреня?
Сказав это, Таргутай Кирилтух внезапно осёкся. И обвёл взглядом растерянно переминавшихся перед ним тайджиутов:
– Вокруг куреня – да. А в курене-то мы и не искали. Как же я об этом сразу не подумал? И вы, ослиные головы, почему не искали в курене? В стаде потерял – в стаде и ищи, так ещё мой дед говорил… Ну, если какой-нибудь доброхот прячет мальчишку в своей юрте – несдобровать этому предателю!
По его приказу нукеры принялись обыскивать становище, перетряхивая юрту за юртой. Обшарили они и жилище Сорган-Ширы. Когда один из них начал было вытягивать пучки шерсти из повозки, в которой укрывался Тэмуджин, старик велел жене вынести для гостей кувшин с айрагом, а сам, посмеиваясь, сказал:
– Хотел бы я посмотреть, сколько ты сам-то выдержишь, лёжа под ворохом шерсти в такую жару.
Нукеры рассмеялись следом за ним и принялись балагурить:
– Если б Тэмуджин ещё и был нарезан кусками, то сейчас мы вынули бы из повозки уже готовый борц*!
– Нет, борц любит жаркое солнце, а под такой кучей шерсти – пфуй! – вместо того чтобы высохнуть, сопрел бы наш колодник и превратился в тухлятину. Мы б его тогда легко нашли по запаху!
– Ха-ха-ха! И верно, под шерстью он быстро протух бы! Вонь стояла бы на всю округу! Ну-ка, принюхайтесь: не несёт ли из повозки тухлым волчонком?
– Да вроде не воняет.
– Значит, нет его здесь.
– Ну конечно. В повозке этот голодранец мог спрятаться только если б ему жизнь была не дорога.
– Да он уже далеко отсюда. Таргутай Кирилтух думал приручить его как пойманного зверёныша, а он избавился от канги и был таков. Видать, ловкий парень – из тех, кто на скаку отъест ногу у ещё не родившегося кулана, ха-ха-ха!
– В сказанном тобой много правды. Только сейчас этого ловкого парня где-то в степи, верно, уже расклёвывают стервятники, ха-ха-ха!
– И чего Таргутай беспокоится? Орал на нас так, что целой стае шакалов перекричать не под силу. Не всё ли равно, здесь или в степи мальчишка найдёт свою погибель? Это ведь как с оброненным горшком: расколется ли, разобьётся ли – всё равно горшку конец, ха-ха-ха!
Так, перебрасываясь шутками, они напились айрага и, не став обыскивать повозку, удалились неспешными шагами.
Этот случай явился последней каплей, переполнившей чашу терпения Сорган-Ширы. Едва дождавшись ночи, он велел дочери привести Тэмуджина. И сказал, встревоженно сдвинув к переносице свои жидкие седые брови:
– Чуть не развеял ты мой очаг по ветру. Всё, довольно прятаться, подобно тарбагану, забившемуся в зимнюю нору. Я дам тебе яловую кобылу, запас еды и питья – и отправляйся к своим родным. Убирайся подобру-поздорову, пока не случилось неладного со всем моим семейством!

***

Всей семьёй снаряжали беглеца в дорогу. Снабдили его луком и двумя стрелами, отрезали большой кусок мяса от сваренного накануне двухгодовалого барана, вручили также несколько полос сушёного мяса и бурдюк с водой. Затем Сорган-Шира велел Чилауну привести беломордую рыжую кобылу. Правда, седла мальчику он не дал:
– На седле моя метка, – объяснил старик. – Если попадёшься, по ней сразу поймут, кто тебе помогал. Не хочу, чтобы мне из-за этого завтра свернули шею.
– Я не попадусь, – заверил Тэмуджин.
– Э-э-э, кабы в жизни всё оборачивалось таким образом, как мы надеемся, мир стал бы совсем другим. Не говори, что попал в цель, мальчик, пока стрела ещё в полёте.
– Но, Сорган-Шира, если ты боишься, что меня поймают, то почему тогда отдаёшь свою кобылу? Её ведь тоже легко узнать по клейму.
– Так ведь беломордую ты мог взять и без моего ведома, – хитро сощурился старик. – Когда в юрте покойно и тепло, мы тут все о-о-очень крепко спим, вот ты и угнал кобылку, хе-хе-хе.
Тэмуджин подивился изворотливости Сорган-Ширы. Хотя если подумать, нечему тут особенно удивляться: за спиной у старика столько прожитых трав – на своём веку чего только не повидал он и чего только не испытал. Опыт многое даёт человеку.
– Если бы не ты, ни за что не ушёл бы я от Таргутая, – сказал мальчик дрогнувшим голосом. – Спасибо, что не выдал. Настанет время – стану ханом и обязательно отблагодарю тебя.
– Не о том сейчас тебе надо думать.
– А о чём же?
– О том, как добраться до своих родичей. Но степь большая, а ночь для беглеца – ох как коротка.
– Да, мой отец говорил: степь – хозяйка, человек в ней – гость. Это хорошо, что она большая: укроет гостя. А если всё-таки попадусь на глаза нукерам Таргутая – уж я им в руки живым не дамся. Но сначала постараюсь, чтобы обе стрелы не пропали даром.
– Постарайся всё же не попасться им на глаза. А мою беломордую рыжуху не слишком понукай, но и не останавливайся как можно дольше: эта кобылка хорошо держит умеренный темп… Хотел бы я надеяться на твоё везение.
– Хуже, чем сейчас, всё равно не будет. Лучше один день быть свободным человеком, чем всю жизнь оставаться дрожащей тенью в невольничьей колодке… Ничего, я ловкий – доберусь.
– Это видно, да. Главное, чтобы в тебе не пошатнулась вера в свои силы. Уходит от погони не тот, кто бежит, а тот, кому суждено. Да хранят тебя духи предков и Вечное Небо.
…Задолго до рассвета сборы были закончены. Тэмуджин вскочил на лошадь и тронулся в путь. Вскоре он благополучно миновал значительно поредевшие к тому времени дозоры и затерялся в тёмном океане трав.


***

Мальчик ехал по прокалённой солнцем степи четверо суток, с редкими остановками для кратковременного отдыха. Всё смешалось у него в сознании, множество тягостных воспоминаний и противоречивых чувств боролись друг с другом. Но долго копившиеся злоба и жажда мести никуда не делись, они лишь упрочивались день ото дня – и лишь немного потеснились на время, стушевавшись в тот миг, когда усталому беглецу наконец удалось отыскать свою семью… Не было предела радости его родных.
– А я-то гадала: жив ли мой сынок, не замучил ли его проклятый Таргутай, – плакала Оэлун, обнимая Тэмуджина, прижимая к груди его запылённое лицо. – Но Великий Тэнгри хранит тебя, не зря я приносила ему жертвы!
– Молодой хозяин, наверное, голодный, – сказала старуха Хоахчин. – Сейчас я разведу огонь и сварю шол*.
– Да-да, – подхватила Оэлун. – А ещё у нас есть корни сараны, ты потом запеки их на угольях. Готовь побольше, ничего не жалей, ведь у нас сегодня праздник. Будем пировать!
– Нет, – возразил Тэмуджин, – сейчас не время для пиршеств. Собирайтесь, нам надо как можно скорее уходить отсюда.
– Правильно, – поддержал его Хасар. – Таргутай Кирилтух не успокоится, скоро его нукеры явятся сюда искать брата. Обозлённая собака три дня на людей бросается, а злой человек и того дольше держит камень на сердце.
Не теряя времени, они принялись собирать свой нехитрый скарб в возок. Хорошо ещё, в него было кого запрячь: двух лошадей не смог отобрать Таргутай, поскольку те паслись на дальнем выгоне во время налёта тайджиутов.
Очень скоро семья Борджигинов свернула юрту и, покинув обжитое становище, двинулась вслед за клонившимся к закату солнцем.
– Ну вот, едем на новое место, – шептала Оэлун, сидя в тряском возке. – Где-то теперь остановимся и как там обживёмся? Хотя на старом месте много несчастливых дней выпало на нашу долю…
– Много, о-о-ох как мно-о-ого! – эхом подхватила Хоахчин, будто собиралась с этих слов затянуть печальную песню; но голос её тотчас пресёкся старческим кашлем – и она склонила голову к плечу Оэлун, и, постукивая себя сухоньким кулачком по груди, умолкла.
– Травы за травами уходили в прошлое, а мы не видели ничего хорошего, и горести точили моё сердце, будто черви, – взгляд Оэлун невидяще скользил по уплывавшим назад высоким ковылям, и она украдкой утирала рукавом выступавшую на глазах влагу. – Человеческий век короток, а его печалей хватит на целую тысячу жизней. Хотелось бы мне верить, что сегодня закончатся наши беды и больше никогда не вернутся.
– Не вернутся, – уверил её приободрившийся Тэмуджин.
– Брат сумел сбежать от Таргутая, и теперь всё будет хорошо, раз он снова с нами, – весело поддакнул Хасар.
– Мне-то уже ничего не надо, – продолжала своё Оэлун с печальным лицом. – Если б только вы, мои мальчики, смогли вырваться из нищеты и преуспели в жизни. Но ума не приложу, как этого добиться. Чует моё сердце, на нашем пути ещё столько опасностей, что недолго всем головы сложить…
– Ничего, мы всего добьёмся, – твёрдо сказал Тэмуджин.
– А если что – лучше сложим головы, чем станем пугаться каждого шороха и шарахаться от врагов, как робкие дзерены! – выпалил Хасар. Но тотчас умолк и сконфуженно отвёл взгляд в сторону, вспомнив, что сейчас-то они как раз и бегут, стараясь скрыться от недругов.
– Нет уж, сложить головы – дело недолгое, – поправил младшего брата Тэмуджин. – Мы подождём, пока придёт наше время. Тогда всё у нас будет, и мы сведём счёты с Таргутаем.
Так уж устроен человек: ему легче жить, когда он верит в лучшее. Однако сердце не обмануло Оэлун: семье Борджигинов предстояло ещё немало испытаний и невзгод.

***

После благополучного исхода недавних своих злоключений Тэмуджин воспрял духом. Не зря говорят: никто не возвращается из плена таким, каким он был раньше, а промокший под дождём росы не боится. Впрочем, надежда на лучшую долю всегда жила в нём; даже в самые трудные времена она не давала окончательно упасть духом, опустить руки и сдаться. Ведь только тот побеждает неблагоприятные обстоятельства и ополчившихся против него жестоких недругов, кто умеет бороться. Пусть впереди ждала неизвестность. «Хуже, чем было, уже не будет. Даже если Таргутай снова настигнет меня, я не дамся ему в руки живым», – так решил Тэмуджин.
О, теперь настало иное время! Неволя, унижения и страдания канули в пучину прошлого. Тэмуджин наслаждался быстрым течением дней. Он испытывал радость от ощущения упругости своего тела, от неповторимости каждого движения, от полноты каждого вздоха. Всё у него было впереди; воображение юной души питали яркие краски свободы, а дорога жизни тянулась вдаль – и, теряясь за линией степного окоёма, казалась бесконечной.
Вместе со своей семьёй Тэмуджин нашёл пристанище близ реки Сангур, на южном склоне горы Бурхан-Халдун. Место тихое, пустое и достаточно удалённое от чужих многолюдных улусов. Здесь Тэмуджину и его родичам ничто не угрожало, и они продолжительное время жили спокойно. Поначалу довольствовались тем, что, как и прежде, выкапывали коренья, ловили рыбу, охотились на дроф, тарбаганов и горную крысу-кучугур.
Но повзрослевшим мальчикам хотелось большего, чем каждодневные заботы о пропитании. Они были полны молодых сил и желали применить их, проявить свою удаль, дабы утвердиться в этом мире. Тэмуджин, Хасар, Бельгутей, Хачиун и Тэмуге стали промышлять грабежами и угоном скота, совершая всё более далёкие вылазки в степь, всё более дерзкие налёты на чужие табуны и становища. От куреня к куреню быстро разнеслась молва об отряде неуловимого и бесстрашного Тэмуджина, сына Есугея-багатура. Того самого Тэмуджина, с которым не смог справиться Таргутай Кирилтух, и который посмеялся над всем улусом предавших его тайджиутов.
Молва ширилась и разрасталась. Её было уже не остановить – подобно тому, как не удержать руками течение речной воды или полёт птичьих стай. Одни говорили о сыне Есугея-багатура со страхом, другие – с нескрываемым восхищением, третьи слушали тех и других, качали головами, понятливо похмыкивая, да и тоже делились мнениями:
– Настоящий разбойник! Подумать только: совсем недавно едва доставал до верха тележного колеса. А теперь даже на купеческие караваны нападает. И как он не боится прогневить Вечное Небо своими грабежами?
– А ведь говорят, в его отряде одни мальчишки.
– В том-то и дело, что больно резвые они для мальчишек. Просто удивительно.
– Не вижу в этом ничего удивительного. Новорождённый телёнок даже тигров не боится. Таково уж свойство юности: она страха не ведает.
– Хороши телята! Сущие головорезы!
– Со всей степи самые отъявленные лиходеи сбились в стаю. Хоть и сказывают, что не поможешь росткам, вытягивая их из земли, но тут, верно, являет силу волчье семя Борджигинов: вон какими всходами проросло.
– Да уж, сын волка вряд ли сумеет сделаться телёнком. От судьбы на дне кувшина не спрячешься.
– Разбойное семя всегда носит по ветру: где-нибудь оно да упадёт в землю, чтобы прорасти, как же без этого.
– Другие на их месте давно сложили бы головы не в одном, так в другом набеге, а эти волчата словно заговорённые. Не иначе, им помогает сам Великий Тэнгри.
– Ну, если так, тогда мы ещё увидим, как Тэмуджин сумеет вернуть себе улус Есугея-багатура.
– Нет, это вряд ли. Не по зубам ему Таргутай Кирилтух. Маленьким топором большого дерева не срубишь.
– А вот посмотрим. Топор-то небось вырастет. Ведь Таргутай тоже не сумел извести Тэмуджина: не согнул зелёный прут – потом уж не согнёшь, когда из него вырастет дерево. Если у мальчишки достанет ума и ловкости не сгинуть до срока, то скоро всем тайджиутским родам придётся крепко пожалеть, что не сумели сжить его со света в детстве.
– Тайджиутов много. А мальчишек у Тэмуджина – горстка. Если решатся вступить в противоборство с улусом Таргутая, последствия для юных разбойников выйдут печальные.
– Кто думает о последствиях, тот ни за что не станет храбрецом…
Рассказывали о Тэмуджине и его братьях немало правдивого, но ещё больше невероятного, тысячекратно преувеличенного. Так уж водится повсеместно в любые времена: досужим языкам только дай приукрасить чужие похождения.
А потом наступило время, когда к нему потянулись люди из чужих кочевий. Это были и беглые рабы-боголы, и такие же, как он, изгои, коим наскучило полуголодное нищенское прозябание, и просто юные удальцы без роду и племени. К нему шли молодые и горячие, те, кому невмоготу повседневное однообразие немудрёного степного быта – они жаждали подвигов и приключений, скорого обогащения и бранной славы. Это было как живительный дождь, который долго копился в небе, и вот наконец тучи прорвало – и сокрытая травами неприметная лужица вдруг стала превращаться в большое озеро, по которому ветер вот-вот погонит высокие волны.
Мир устроен жестоко, и его не переделать, потому не остаётся иного, кроме как собрать достаточно сил, чтобы не дать себя погубить. Одно несчастье учит лучше тысячи наставлений, а Тэмуджин за свою – пока ещё недолгую – жизнь успел преодолеть достаточно напастей и бездолья; мало сыскалось бы в степи людей, кому по плечу вынести такое. И теперь волчонок быстро превращался в грозного степного волка.
Порой вспоминались ему слова Сорган-Ширы, сказанные на прощанье в ночь побега:
– Не теряй напрасно времени в молодости, в старости его останется очень мало.
Нет, он старался не терять времени даром.

***

Постепенно собрался у Тэмуджина пусть небольшой, но уже свой собственный улус. Несколько сотен отборных молодых нукеров – лихих рубак и метких стрелков – были готовы пойти за ним в огонь и в воду.
– Когда мы были малы и слабы, любой мог обидеть нас, – сказал однажды Хасар братьям. – А сейчас уже никто не посмеет тронуть нашу семью. Не пора ли явиться к тайджиутам и убить подлого Таргутая?
– Но у него намного больше людей, – возразил осторожный Хачиун.
– Зато каждый наш воин стоит нескольких тайджиутских, – вступил в разговор Бельгутей. – Они не побоятся померяться силами с нукерами Таргутая Кирилтуха. Доберёмся до этого облезлого осла – вспорем его жирное брюхо, а внутренности бросим собакам.
– Вот именно, – с запальчивостью поддержал его Хасар. – Сколько лет мы мечтали о мести! Говорят же: не бойся медлить, бойся остановиться. Веди нас, Тэмуджин, и мы отплатим за все прошлые обиды!
– Ещё не пришёл срок, – медленно ответил тот. – Таргутай был другом нашего отца, а потом предал нас. Нет, убить его – слишком слабая месть. Я поступлю иначе: отберу у него власть, а потом…
Он сделал паузу, раздумывая, как поступить с ненавистным нойоном – и Тэмуге, самый младший из братьев, не утерпев, спросил:
– Убьёшь?
– Нет, – прозвучало в ответ. – Я же сказал: это слишком слабая месть, мне её недостаточно.
– Повесишь ему на шею кангу? – предположил, в свою очередь, Хачиун.
– Любая канга должна показаться ему легче птичьего пуха, летящего по ветру, – сказал Тэмуджин, выдавив из себя кривую улыбку. Затем его лицо посуровело:
– Пока не знаю, как с ним поступлю. Может быть, дождусь, пока все тайджиуты откочуют от его куреня к нашему, после чего заставлю Таргутая служить мне, и он станет изо дня в день – стараясь не подавать вида, что лопается от злобы – выполнять мою волю, сражаться с моими врагами, прославлять меня. А может, ослеплю его и отпущу скитаться по степи, без жён и имущества, без лошади и оружия, чтобы клял свою судьбу и вспоминал о свершённых злодеяниях... Нет, любое наказание мне кажется недостаточным, я пока не придумал, как с ним обойтись. Ничего, у меня ещё есть время поразмыслить об этом. Одно знаю точно: участь Таргутая будет страшнее всего, что он может себе представить.

***

Шли годы. Беды отошли в прошлое и канули в туман. Жизнь налаживалась. Но всё это время Тэмуджин не забывал о своей наречённой. Думает ли Бортэ о нём хоть иногда? Ждёт ли его? Эта широкоскулая чернобровая девочка, которую он помнил десятилетней, занозой сидела у него в сердце.
Долго не решался Тэмуджин ехать за невестой, обещанной ему много лет назад: а вдруг Дэй-сечен откажется выдать за него Бортэ? Ведь за его спиной не было теперь многолюдного тайджиутского улуса. Не было и могучего Есугея-багатура, перед которым дрожали враги, и породниться с которым почёл бы за честь любой знатный нойон. Кто теперь Тэмуджин? Разбойник, гроза чужих табунов, предводитель шайки молодых головорезов. Пожелает ли Дэй-сечен иметь такого зятя?
Первой о его женитьбе заговорила мать. Улучив момент, когда они остались в юрте наедине, Оэлун сказала:
– Помнишь ли ещё ту хонкиратскую девочку, с которой обручил тебя отец?
– Очень часто думаю о ней, – признался Тэмуджин. – Если б знал, что Бортэ выдадут за меня – сегодня же помчался бы к хонкиратам!
– Что ж, тогда поезжай к ней, – сказала мать. – Сегодня-то уже поздно, ведь путь неблизкий, а завтра утром отправляйся. Прошло много времени с того дня, когда тебе была обещана Бортэ, девочка успела вырасти. Она, наверное, устала ждать тебя, сынок.
– Но что, если Дэй-сечен не отдаст её?
– Вряд ли, – покачала головой Оэлун. – Не отдать жениху обещанную невесту – большой позор.
Тэмуджин и сам знал это.
Но ещё один вопрос беспокоил его – и он наконец решился высказать таившуюся в душе тревогу:
– А вдруг я уже не нужен Бортэ? Сама говоришь: прошло много времени. Мы ведь были совсем детьми, когда виделись с ней. А теперь она другая, и я другой. Наверное, Бортэ меня и не узнает, когда мы встретимся. Что, если не понравлюсь ей?
Мать внимательно посмотрела на него. Потом улыбнулась, и в её глазах зажглись тёплые огоньки:
– Не беспокойся, сынок. Твоя правда: ты сильно изменился. Настоящим красавцем стал, прямо вылитый отец. Думаю, любая девушка будет счастлива пойти за тебя. Мужчина, не имеющий жены, подобен заброшенному полю. Поезжай и привези сюда Бортэ, пришёл срок.
За прошедшие годы Тэмуджин и впрямь неузнаваемо преобразился. Из маленького голодного оборванца, всеми гонимого и презираемого, он превратился в высокого статного юношу с необычным для монголов длинным румяным лицом, рыжими усами и небольшой курчавой бородкой, тоже золотисто-рыжего цвета («Никак солнышко тебя погладило», – говорила ему Оэлун в детстве; а Есугей, вторя жене, с улыбкой подхватывал: «Огонь-молодец вырастет – пожалуй, превзойдёт отца в силе!»). По выпуклому лбу и проницательному взгляду серо-голубых глаз Тэмуджина можно было судить о его уме, властности и способности настойчиво стремиться к достижению поставленной цели. А широкие плечи выказывали недюжинную физическую силу этого молодого нойона, встреча с которым в открытом бою не сулила ничего хорошего его недругам.
К слову, такими же внешними особенностями – высоким ростом, удлинёнными светлокожими лицами, голубыми глазами и рыжими, а подчас и русыми волосами – отличались все в его роду. По легенде, их прародительница Алан-гоа после того, как овдовела, родила несколько детей – светловолосых и голубоглазых. На вопросы соплеменников, как такое возможно, она отвечала, что иногда по ночам к ней в юрту сквозь дымовое отверстие проникает луч света, от которого она и зачала всех своих детей. Один из её сыновей, Бодончар, дал начало роду Борджигинов…
Думая об этом, Оэлун любовалась своим сыном. Он только вступил в пору возмужания, а уже каков багатур! Кто может сравниться с таким? Правда, младший брат Хасар обогнал его ростом, да и в плечах пошире. Но Тэмуджин упорнее и решительнее, он прирождённый вожак. Такой горы своротит, а добьётся своего.
Затем Оэлун, спохватившись, погладила сына по заплетённым в косички волосам цвета ярко начищенной меди и ласково повторила:
– Не беспокойся, сынок, Бортэ с радостью выйдет за тебя. Жизнь не только раздаёт тумаки, она бывает и милостива к тем, кто терпелив и настойчив. Мы много претерпели в прошлом, а теперь, видно, пришла пора после долгой ночи взойти солнышку над нашей юртой. Не зря говорят, что и в мешке нищего может оказаться то, чего нет в ханской казне… А сейчас отправляйся спать. Завтра тебе предстоит ранняя дорога.

***

На следующее утро с первыми лучами солнца Тэмуджин отправился к хонкиратам. Его сопровождал Бельгутей. Оэлун настаивала, чтобы сын взял с собой для охраны хотя бы нескольких нукеров, но он категорически отказался: Есугей-багатур не боялся путешествовать по степи в одиночку, так пусть же все видят, что Тэмуджин – достойный сын своего отца!
Братья ехали по буйным ковылям, среди которых то тут, то там виднелись рыжие пятнышки: это суслики выбрались из своих нор встречать восход солнца. Лёгкий ветерок разносил их тонкий посвист далеко над степью, дышавшей свежестью и покоем.
Кони шли размеренной рысцой; Тэмуджин попробовал было ускориться, но Бельгутей остудил его порыв:
– Не спеши брат, не то придётся прежде времени устраивать привал. Знаешь ведь: кто едет не торопясь, тот скорее доберётся куда ему надо.
Они коротали путь, беседуя о том о сём, оттого время летело незаметно. А в лазурном просторе над их головами, подобные нескончаемому стаду диковинных зверей, переползали небо из края в край косматые серобокие облака. Они не были похожи на дождевые, эти облака. Впрочем, даже если б небеса обрушили на головы братьев потоки воды, это не заставило бы их повернуть обратно.
День миновал настолько неуловимо, что Тэмуджин и Бельгутей даже удивились, когда сумерки накрыли степь тёплым покрывалом.
Заночевали среди душистых трав, стреножив коней и перекусив лепёшками.
Полный ожиданий и мучительных сомнений, Тэмуджин уснул не сразу. Некоторое время он лежал на спине, глядя в разверзшуюся над ним звёздную бездну и пытаясь представить, какой выйдет его встреча с наречённой после долгой разлуки. Внезапно с невидимых крепей в вышине сорвалась одна звезда: нарисовала на чёрном ночном полотне стремительный огненный росчерк и сгорела, не долетев до земли. «Говорят, каждая человеческая жизнь отражается на небе, – подумалось Тэмуджину. – Значит, моя тоже светится крохотным огоньком среди звёзд. Когда-нибудь и она погаснет, как эта, упавшая сегодня. Хорошо, если б ей удалось продержаться на своём месте подольше, ведь мне ещё так много надо успеть!»
И его воображение снова обратилось к грядущему – близкому и далёкому, представлявшемуся смутно и немного пугающе, и вместе с тем казавшемуся необъятным, как звёздное небо над головой. Так – с мыслями о грядущем – он и уснул, словно неприметно для самого себя отправился в тихое отдохновенное плаванье навстречу завтрашнему дню.
А наутро – едва заря обрызгала багрянцем край небосвода на востоке – Тэмуджин и Бельгутей снова тронулись в путь по тёмным от росы травам.
Добравшись до поросшего ивняком и берёзами берега Керулена, братья направились вдоль реки – вслед за водой, тихоструйно нёсшей свои воды навстречу солнцу…
Миновало ещё два дня, пока они достигли улуса хонкиратов.

***

Курень Дэй-сечена Тэмуджин и Бельгутей нашли невдалеке от того самого места, где он располагался много лет назад – между урочищами Чекчер и Чихурху. Солнце клонилось к закату; над юртами курились сизые дымки, и по воздуху разливался аппетитный запах варёной баранины.
– Наконец-то ты приехал! – прерывистым от одышки голосом воскликнул погрузневший Дэй-сечен. – Я уж совсем было потерял надежду, что увижу тебя живым, дорогой зятёк!
После этих слов он заключил Тэмуджина в объятия и приветственно потёрся щекой о его щёку.
До него, конечно же, дошли слухи о разбойных подвигах сына Есугея-багатура. Умудрённый жизнью старый лис понял: юноша далеко пойдёт. Посему не собирался препятствовать его женитьбе на своей дочери.
– Если верить молве, ты уже собрал собственный улус и ходишь в набеги, – Дэй-сечен пытливо заглянул в глаза гостю. – Угоняешь скот, грабишь купцов, и тебе всегда сопутствует удача.
– Удача приходит к дерзким и сильным, – подтвердил Тэмуджин. – Хотя у меня пока немного воинов, но все они молоды и отважны, и число их быстро прибывает. Бортэ со мной не будет ни в чём нуждаться.
– Я верю, ты станешь ей достойным мужем, – покивал старик. – Говорят, когда на сердце спокойно, то и в юрте бедняка уютно. Но всё же лучше, если вы будете жить в достатке.
– Скоро я соберу под свою руку намного больше народа, чем сейчас, и тогда моим достаткам позавидуют все улусы в степи.
– Это хорошо, что ты веришь в свои силы, Тэмуджин. Резвому скакуну плеть не нужна. Пусть произойдёт то, чему суждено, я тоже в тебя верю.
…А Бортэ за время разлуки превратилась в настоящую красавицу. Круглоликая, с чёрными, как смоль, волосами и обжигающим диковатым взглядом, она была такой тоненькой, что казалось, любой порыв ветра с лёгкостью переломит её. Девушка не скрывала, что она на седьмом небе от радости.
– Я так ждала! – воскликнула она, подавшись к Тэмуджину. Но тотчас замерла, одёрнув себя: она ведь только невеста, не жена – негоже на глазах родичей бросаться суженому на шею. И спросила – тихо, почти шёпотом:
– Почему долго не приезжал? Мне уж думалось: может, ты забыл меня.
– Как я мог тебя забыть, Бортэ, – тоже понизив голос, виновато проговорил он. – Давно хотел приехать, но не получалось.
– Отчего не получалось? Кочевал по белому свету, словно облако?
– И покочевать довелось, как же без этого. А вообще – жизнь была непростая. Много разного случилось за эти годы. Но я никогда не забывал о тебе.
– У нас говорили: тайджиуты хотели тебя извести.
– Не тайджиуты, а Таргутай Кирилтух – нойон, который прибрал к рукам улус моего отца. Но у него ничего не вышло. И не выйдет теперь уже никогда. А тайджиуты – они просто овцы: куда пастух погонит – туда и пойдут с покорностью.
Лицо Бортэ расцвело улыбкой, и на её щеках появились очаровательные ямочки.
– А я теперь тоже стану твоей овечкой, – сказала она и, поколебавшись мгновение, сделала ещё шаг вперёд, взяла Тэмуджина за руку. – Куда позовёшь – туда и пойду за тобой.
Он тоже улыбнулся:
– Ну, нам же не нужен для этого кнут.
– Кнут? – ожгла она его лучистым взглядом. – Нет, не нужен. Мне для этого нужен только ты.
В голосе девушки Тэмуджин услышал приглашение к новому, неведомому и радостному. В эти минуты во всей необъятной степи вряд ли можно было найти более счастливого человека, чем он. Все невзгоды минувшего забылись. Терпение порою горько, зато оно способно приносить сладкие плоды.

***

В день отъезда Тэмуджину и Бортэ переплели вместе косички, как исстари повелось у монголов. Символизируя скорое сближение двух влюблённых сердец, этот ритуал служил началом свадебной церемонии.
– Парень без жены всё равно что конь без узды, а девушка без мужа подобна юрте без входа, – приговаривал Дэй-сечен, улыбаясь. – Но теперь вы всегда будете вместе, как две половинки одного целого.
– Лошадь ловят ургой*, а человека – семейной лаской и прочим благоприятством, – вторила мать Бортэ, добродушная толстуха Цотан.
По обычаю полагалось, чтобы жених делал вид, будто силой тащит невесту прочь от родительской юрты, а ей надлежало упираться и всячески показывать своё нежелание отправляться вместе с ним. И Тэмуджин с Бортэ старательно разыграли традиционное свадебное действо: он тянул её, а она «сопротивлялась». При этом хонкиратские женщины, собравшись вокруг, цеплялись за невесту, как бы не отпуская её – и задорно голосили:
– Куда забираешь нашу красавицу? Не отдадим!
– Пусть остаётся в нашем улусе! Глазами смотри, да руками не трогай!
– Не для того отец с матерью пташку растили, чтобы так скоро упорхнула от родного очага!
– Зачем отнимаешь у нас Бортэ, разбойник? Или в твоих кочевьях пригожих девушек недостаточно?!
– Конечно, недостаточно! Такую, как она, у которой глаза ярче звёзд, хоть всю жизнь ищи – во всей степи не сыщешь!
– Вестимо, не сыщешь!
– Такая красавица нам самим пригодится!
– Держите её крепче! Держите, не отпускайте в чужие края! Пусть она здесь сияет, как солнышко ясное!
– Ах, беда какая! Ай, забирают наше сокровище ненаглядное!
А Тэмуджин – войдя в роль похитителя – свирепо выпучив глаза, орал в ответ:
– А ну, расступитесь! Я её забираю, потому что моё хозяйство без женщины – всё равно что скот без присмотра! Теперь Бортэ принадлежит мне! Пропустите, пока я никого не зашиб!
Когда же ему наконец удалось – поначалу волоком, а затем подхватив на руки – дотащить девушку до осёдланного коня, её со смехом и благопожеланиями усадили верхом и покрыли полотном красного цвета.
Тэмуджин тоже вскочил в седло и вместе с Бортэ трижды объехал вокруг юрты Дэй-сечена. После этого, получив родительское благословение, они покинули родной курень невесты и тронулись в путь.
Хонкиратские мужчины выехали провожать Тэмуджина и Бортэ. Длинная кавалькада растянулась среди колыхавшихся волнами буйных ковылей. По дороге наездники показывали свою удаль, устраивая игры, скачки, разные шутливые состязания; а из-под копыт коней то тут, то там вспархивали испуганные куропатки да прыскали в разные стороны тушканчики и пищухи.
Вослед молодым летели напутствия:
– Храните своё счастье, и пусть из вашей юрты поскорее раздадутся весёлые детские голоса!
– Уважайте старших, помогайте младшим и не позволяйте себе усомниться друг в друге!
– Муж и жена должны сделаться подобны руке и глазам: когда руке больно – глаза плачут, а когда глаза плачут – рука вытирает слёзы! Но пусть ваша жизнь никогда не омрачится ни болью, ни слезами!
– И пусть всё, что вы скажете друг другу, будет взвешенным, а во всём, вами сделанном, пусть никто не сумеет найти погрешностей!
– Живите в радости, без обид и сожалений!
– Пребывайте в здравии и благополучии! Будьте друг другу надёжной опорой, и да поможет вам в этом Великий Тэнгри!
– А Бортэ да ниспошлёт Вечное Небо послушание! Чтобы она села, когда скажут: «Садись»! Чтобы встала, когда скажут: «Вставай»! Чтобы вошла, когда скажут: «Входи» – и вышла, когда скажут: «Выходи»! И пусть не узнает она нужды ни в ласке, ни в еде, ни в одежде, ни в мужниной защите!
– Да пребудет ваш род многочисленным, богатым и славным, до тех пор пока солнце ходит по небу и луна светит над степью!
– Пусть ваша семья всегда остаётся крепкой, как вековой горный утёс! Да будет вам вместе тепло и отрадно до самой старости!
…Лишь когда всевидящее солнечное око склонилось на полтора копья к горизонту, хонкираты, распрощавшись с молодожёнами, отправились восвояси.
Тэмуджин ехал по степи рядом с Бортэ, стремя в стремя, и не мог оторвать взгляд от своей суженой. Его душа парила в облаках легкокрылой беззаботной птицей, и воображение рисовало юноше картины благополучной и безмятежной будущности. А Бортэ смеялась звонким голоском и, в свою очередь, ласкала суженого взглядом, который был – само обещание. В сердцах у обоих было тесно от восторга жизни.
О, сколь блаженны юноши и девушки, переживающие подобные мгновения! И столь же недальновидны, ибо счастье преходяще; его ждут слишком многие для того, чтоб оно сопутствовало кому-нибудь достаточно продолжительный срок.
Впрочем, всё, что затаилось в грядущем – это случится потом. А в описываемую пору радость Бортэ и Тэмуджина была сильна и неудержима, как весенняя река, готовая вот-вот выйти из берегов и затопить всё окрест.


***

В родной курень Тэмуджин и Бельгутей привезли не только Бортэ, но и её мать Цотан, пожелавшую присутствовать на свадьбе дочери. От неё Оэлун получила в подарок роскошную доху из чёрного соболя.
Следующие несколько дней Тэмуджина и Бортэ были сотканы из неповторимо ярких моментов мимолётного счастья, какие небо дарует не каждому и лишь раз в жизни: подобно живительным водам могучей реки, струились они сквозь молодожёнов, и невозможно было угадать, за каким окоёмом суждено закончиться их рассветам и закатам, и где оскудеет эта река, дабы, обернувшись тонким ручейком, влиться в тёмный поток вечности. Впрочем, Тэмуджин и Бортэ считали, что им обоим задумываться о подобных вещах преждевременно.
А затем – когда отгремело праздничное веселье, гости разъехались по родным куреням, и Цотан тоже отправилась домой – Оэлун отдала Тэмуджину дарёную доху из чёрного соболя:
– Поезжай к хану Тогорилу. С таким подношением не стыдно явиться к нему. Пора напомнить хану, что он был андой* твоего отца и многим ему обязан. А дохи мне не жалко. Не зря ведь говорят: вдвойне дашь – вдесятеро получишь. Зато если заручишься дружбой Тогорила, он поможет тебе собрать наш улус.
– Я и сам давно об этом думаю. Врагов у нас всё прибавляется. А друзей… Помнишь, ты говорила: нет у нас друзей, кроме собственных теней?
– Помню. Но теперь всё изменилось. Не зря говорят, что даже в мышиную нору иногда заглядывает солнце. И ты должен постараться сделать так, чтобы к нам больше никогда не вернулись трудные времена.
– Я сделаю это! – воскликнул он. – Лучше умру, чем кто-нибудь снова наденет мне на шею проклятую кангу!
И Тэмуджин, взяв в спутники Хасара и Бельгутея, отправился искать покровительства у кераитского хана Тогорила.
Это было богатое и многочисленное племя. Но долгое время кераиты не знали покоя из-за внутренних распрей. Впрочем, хватало бед и от внешних недругов. Так однажды, во время набега свирепых меркитов, семилетний Тогорил попал в плен – и его, ханского сына, угнали в рабство. Так же, как и малолетний Тэмуджин, познал он горечь незаслуженных лишений: насмешки, голод, побои, самая грязная и унизительная работа – всё это не миновало маленького пленника. К счастью, в скором времени хан-отец Хурчахус-Буирух сумел вызволить его: собрав воинов со всего своего улуса, он вторгся в земли меркитского племени и отбил у них сына… А когда мальчику исполнилось тринадцать лет, его вместе с матерью захватили в плен татары. И снова удивительное сходство с судьбой Тэмуджина: на этот раз юному Тогорилу удалось не только совершить побег и сбить со следа погоню, но и, проделав долгий путь по степи, добраться до родного куреня.
После того, как умер Хурчахус-Буирух, и ханская власть перешла к Тогорилу, его несколько раз пытались отравить. Затем младшие братья и многие родичи восстали против него. Немало нашлось нойонов, которые пошли за мятежниками. К счастью, вскоре братья передрались между собой, и двоих из них – Тай-Темур-тайши и Буха-Темура – Тогорил, изловив, казнил. Однако и на этом беды не кончились: дядя Тогорила, сумев привлечь на свою сторону кераитскую знать, сверг законного хана. Тогорил едва успел спастись бегством: с сотней верных нукеров прискакал он к берегам Онона, в тайджиутский улус, и стал молить Есугея о помощи. Тот внял его мольбам: снарядил большой отряд – и, возглавив его, отправился к кераитам. Мятеж был подавлен, и дядя Тогорила бежал.
Тогда-то и побратались Тогорил и отец Тэмуджина.
На пиру, устроенном в честь победы, преисполненный благодарности Тогорил воскликнул:
– Анда Есугей! Никогда не забуду того, что ты для меня сделал! И да помогут мне Вечное Синее Небо, отец-Тэнгри и мать-земля Этуген отплатить благодеянием за твоё благодеяние, воздать сынам твоим и сынам сынов их!
Именно об этом случае Оэлун напомнила сыну, посылая его к Тогорилу.
Без отваги и силы не обретёшь покоя, Тэмуджин понимал это. Отваги у него имелось в достатке. А вот силы ему в значительной мере должно было прибавить покровительство могущественного кераитского хана.

***

Им потребовалась два дня, чтобы достигнуть долины реки Туул, где близ Тёмного бора находился улус Тогорила*. Когда подъезжали, над степью тяжело нависали тёмные облака: казалось, они вот-вот разразятся проливным дождём, однако стихия, томя ожиданием, не торопилась впадать в буйство, лишь редкие капли срывались с неба, приятно освежая лица утомлённых дорогой путников.
Тогорил не забыл того, чем был обязан Есугею-багатуру. Радушно встретив Тэмуджина и его братьев, он с любопытством ждал, о чём станет просить наследник его анды.
Однако никаких просьб не последовало.
– Все знают, что родитель мой побратался с тобой, хан Тогорил, – сказал Тэмуджин, почтительно поклонившись. – Но Есугей-багатур умер. Стало быть, ты мне теперь вместо отца. Так вот, женился я – и сразу же поспешил приехать к тебе, чтобы поделиться радостью. А в знак моей сыновней преданности прими этот скромный дар.
И он положил к ногам хана соболью доху.
Эта нехитрая дипломатия сработала превосходно.
– Вижу, достойный наследник вырос у моего анды и готов всей душой принять тебя как родного сына! – воскликнул растроганный Тогорил. – Мне известно о предательстве тайджиутов, но не печалься: я помогу тебе собрать разъединённый улус. И вообще, если потребуется помощь – только скажи, и ты всегда найдёшь её у меня!
Потом они сидели на войлоках за длинным столом на низких ножках, ели варёную баранину, и их пальцы блестели от жира. Запивали мясо горячим бараньим наваром и хмельным архи, а позже рабыни принесли сладкие тангутские вина.
Тут-то наконец небеса разверзлись, и на степь обрушился ливень. Водяные струи барабанили по стенам ханской юрты, а Тэмуджину, Хасару и Бельгутею внутри было уютно, сытно и хмельно. Тогорил рассказывал сыновьям покойного анды о старых временах, о походах в дальние края, о ратных подвигах Есугея и о своих собственных победах. Истории о противоборстве с враждебными племенами и многих иных свершениях минувших дней кераитский хан перемежал изъявлениями дружбы и обещаниями покровительства.
Тэмуджин даже представить не мог, сколь необходимы ему окажутся дружба и покровительство Тогорила в самом ближайшем будущем.
…Вскоре ход событий совершил резкий поворот. Миновало совсем немного времени с тех пор как Тэмуджин обрёл твёрдую почву под ногами, и жизнь его наладилась – но пришла новая беда, и ему понадобилась помощь хана кераитов.
Случилось это, когда на стан Тэмуджина напали меркиты.
Они налетели, как туча голодной саранчи, сметающей всё на своём пути.
Они сровняли с землёй его курень.
Разорили его очаг.
Угнали в рабство его молодую жену, его любимую Бортэ.

***

Много лет тому назад племя меркитов получило смертельное оскорбление от Есугея-багатура. Такое оскорбление, которое считалось возможным смыть только кровью.
Случилось это, когда багатур охотился на птиц у берегов Онона и повстречал меркитского воина по имени Чиледу: тот ехал со свадьбы, взяв себе в жёны девушку из олхонутского племени. Звали её Оэлун… Есугей подъехал к крытой кибитке и, отодвинув полог, заглянул внутрь. Увидев юную Оэлун, он поразился её красотой. После чего поспешно вернулся домой, позвал своих братьев Некун-тайджи и Даритай-отчигина, – и они втроём пустились в погоню за новобрачными. Завидев их приближение, Оэлун вскричала:
– Спасайся, Чиледу!
– Нет, я тебя не покину.
– Но пойми же: меня они не убьют, сейчас дело идёт о твоей жизни! Если будешь жив-здоров, жёны для тебя в каждой юрте найдутся! Придётся тебе именем Оэлун назвать другую девушку… Спасайся, поцелуй меня и езжай скорее прочь!
И Чиледу послушался: поцеловав молодую жену, хлестнул своего хурдун-хуба* – и помчался вдоль Онона, вскоре скрывшись за холмами. А Оэлун осталась в повозке, запряжённой двумя волами.
Повозку и волов Есугей отдал своим братьям, а Оэлун стала его женой. Она недолго горевала, и вскоре ей полюбился бесшабашный багатур – рыжий и голубоглазый, как все мужчины из рода Борджигинов. Оэлун родила Есугею четырёх сыновей: Тэмуджина, Хасара, Хачиуна, Тэмуге и дочь по имени Тэмулун.
Как всё в жизни, с годами эта история постепенно забывалась и, размытая волнами времени, уже почти отошла в область преданий. Так было у тайджиутов. Но меркиты ничего не забыли. Их месть вызревала, как старое вино, со временем лишь набирая крепость.
И, дождавшись удобного момента – когда большинство нукеров Тэмуджина разъехались – кто на охоту, кто свататься, а кто просто проведать родичей – меркиты нагрянули с местью и грабежом.
На рассвете, когда в желтоватой полосе воздуха над горизонтом заклубилось пыльное марево, поднятое копытами меркитской конницы, в курене началась паника. Организовать отпор столь малыми силами, какие имелись в распоряжении Тэмуджина, не представлялось возможным. Но и для того чтобы попытаться спастись бегством, на всех не хватало коней. Обстоятельства вынуждали юного Борджигина к немедленному принятию решения, не оставляя времени на раздумья. Ценой ошибки могла стать не только его жизнь, но и судьбы близких ему людей.
– Скорее собирай мужчин, – Оэлун схватила Тэмуджина за рукав, – и скачите прочь отсюда!
– Отдать всех наших женщин меркитам?! – возмущённо вскричал он. – Неужели ты хочешь, чтобы твоего сына называли трусом? Нет, мы примем бой! Пускай погибнем, но не навлечём на себя такого позора!
– Женщин они не убьют, – настаивала мать. – А тебе и братьям не миновать расправы.
– Но меркиты угонят всех вас в рабство!
– Сейчас речь идёт о твоей жизни, – повторила она слова, которые много лет назад говорила своему жениху Чиледу. – Да не только о твоей, сынок, но и о жизнях твоих братьев! К тому же, если вы погибнете сейчас, то некому будет вызволить нас из плена. Бегите, довольно сомнений!
И Тэмуджин послушался её, осознав наконец свою абсолютную и непоправимую уязвимость. Он, его братья, а также нукеры Боорчу, Джелме и ещё несколько юношей, вскочив на коней, ускакали прочь. В последний момент нашлась лошадь для Оэлун – и она отправилась вслед за ними, взяв на руки дочь Тэмулун.
Вскоре беглецы достигли горы Бурхан-Халдун и укрылись в покрывавшем её густом лесу. Туда меркиты сунуться не решились, опасаясь засады. Зато они успели настигнуть нескольких женщин, в числе которых была и Бортэ.

***

Разъезжая вокруг горы, меркиты издавали торжествующие возгласы. И почти непрерывно выкрикивали оскорбления в надежде, что уязвлённый Тэмуджин выведет свой немногочисленный отряд на открытую местность и вступит в гибельную схватку.
– Выходите, защитите своих женщин! – призывали они, надрывая глотки. – Чего вы попрятались, как мыши в норе?
– Забились в чащобу, где сытому змею не проползти!
– Вам бы только коней отбивать от чужих табунов, на большее смелости не хватает!
– Трусы! Все Борджигины такие, весь ваш поганый род!
– Нет, Есугей отличался от этих щенков! Он хоть и был подлым и бесчестным грабителем, но не страшился встретиться лицом к лицу с врагом!
– Что, боитесь? Взяли-таки мы своё: отплатили за Оэлун, отняли ваших жён!
– Ладно, сидите на своей горе, несчастные! А ваши женщины теперь будут рожать детей меркитским багатурам!
– Всё равно никуда от нас не денетесь! Ещё встретимся! Как долго ни щадят овцу, а конец её – быть зарезанной!
Однако понапрасну старались пришлецы. Хотя не зря говорят, что каждое произнесённое слово становится чужим: Тэмуджин внимательно вслушивался в крики меркитов и запоминал. Он стискивал зубы и сжимал кулаки, внимая воинственным призывам своих гонителей: многие из них были знакомы молодому Борджигину. Всем предстояло поплатиться.
В кронах деревьев то тут, то там тревожно вскрикивали птицы. Белка, пробежав по ветке над его головой, перепрыгнула на другую ветку – и, удаляясь, замелькала рыжим огоньком хвоста из стороны в сторону; и через несколько мгновений скрылась в расплывчатой глубине лесной чащобы. Проводив её взглядом, Тэмуджин несколько раз набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул. А потом сел в траву, согнул ноги в коленях, обхватил их руками, ни единым словом не нарушая молчания. И стал ждать.
Ему больше ничего не оставалось. Только время. Только терпение. Больше ничего.

***

Солнечный лик невыносимо медленно клонился к скрытому за деревьями краю земли. Казалось, дневному светилу хотелось увидеть развязку событий, развернувшихся у подножия горы Бурхан-Халдун, оттого оно не торопилось гасить свои лучи.
И всё же этот день подошёл к концу.
С наступлением темноты враги убрались восвояси. Тогда Тэмуджин велел Бельгутею, Боорчу и Джелме трое суток следовать за ними по пятам, дабы убедиться, действительно ли они возвращаются домой или хотят выждать где-нибудь невдалеке, а затем вернуться и перебить всех потомков ненавистного им Есугея.
Весть о пленении Бортэ потрясла Тэмуджина. Хотя вступить в бой с меркитами было бы чистым самоубийством, но теперь он жалел о том, что не сделал этого.
– Зачем я послушался тебя? – сказал он матери. – Зачем бежал? Лучше бы погиб в бою! А теперь честь моя навсегда потеряна.
– Успокойся, сынок, – попыталась утешить его Оэлун. – Даже самые страшные раны заживают, если никто их не тревожит, одна лишь смерть непоправима. Человек способен справиться с любой утратой, уж мне ли не знать это после того как я похоронила твоего отца… Ты сохранил самое главное: свою жизнь. А жену найдёшь и другую.
От одной мысли об этом ему сделалось не по себе.
– Я не хочу другую! – вскричал он, рубанув рукой по воздуху. – Мне нужна Бортэ! Что теперь жизнь моя – прах ей цена!
Гул крови пульсировал у него в голове. Как будто его избили. Как будто мчался на резвом скакуне – и вдруг конь, провалившись копытом в сусличью нору, выбросил его из седла… Держал в руках счастье да не сумел удержать надолго, упустил, потерял, отдал врагам! О вероломная судьба!
Сердце отчаянно колотилось в груди, и Тэмуджин боялся, что оно вот-вот остановится, надсадившись, или разорвётся от унижения и бессильного гнева.

Глава третья.
Стая наносит удар

Нет на свете печали
Большей, чем расставанье…
Цюй Юань

Ты подобна пыли над тропой,
Я же – илу в глубине речной.

Ты вверху, а я на дне потока, –
Суждено ль нам встретиться с тобой?
Цао Чжи

Он направился к Бурхан-Халдуну.
Достигнув подножия горы, оглянулся, окинул степь продолжительным тоскливым взглядом, словно прощался с этим бескрайним простором с несущимися по нему жёлтыми шарами перекати-поля. И принялся медленно подниматься по склону, шаг за шагом углубляясь в лесную чащу.
Дул слабый ветерок, путаясь в поредевших осенних кронах деревьев и вытряхивая из них лёгкие шелестящие звуки. А Тэмуджин, глядя себе под ноги, пробирался наверх одному ему ведомыми звериными тропами. До тех пор, пока не отыскал на взлобке горы небольшую поляну. Здесь стояла сложенная пирамидой груда серых камней – обо* Бурхан-Халдуна. Сколько раз он с братьями приходил к этим камням, чтобы испросить защиты и покровительства у духа горы! Вот и теперь ноги сами собой привели его сюда.
Несколько раз прошёлся Тэмуджин по кругу, расхлёстывая ступнями сухую траву. Затем снял с себя пояс, повесил его на шею и уселся посреди поляны – привалился спиной к холодным камням, скрестив ноги.
Дух горы не защитил его, не помог уберечь жену от меркитов. Но у кого было сейчас просить помощи? Вспомнились слова матери, которые много раз слышал от неё в детстве: «Нет у нас друзей, кроме собственных теней»…
Взгляд Тэмуджина скользил по траве, по деревьям, а затем устремился в небесную даль, смыкавшуюся с горизонтом.
Пронзительно-отчаянны были его мысли.
Если б он оказался предусмотрительнее - наверное, можно было бы предотвратить всё, что случилось. А теперь…
Теперь – где-то там, за горой, далеко за бескрайними степными далями – пропала, растаяла, бесследно затерялась его Бортэ. Кто владеет ею сейчас? Кто, смеясь, швыряет её на войлок и с жадной бесцеремонностью срывает с неё одежды, мнёт её упругие груди, входит в её горячее лоно? И за что Великий Тэнгри столь жестоко наказал его, Тэмуджина? Неужели за отца – за то, что Есугей-багатур отобрал Оэлун-эке у трусливого Чиледу? Тьма времени миновала с тех пор! Конечно, без ветра трава не колышется и без тучи дождя не бывает, но разве сыновья должны отвечать перед небесами за поступки отцов? А если это не так, то в чём же состоит его собственная вина? Он ведь никого не обидел, никого не обездолил!
Или на свете не существует справедливости, и даже малый камень способен увлечь за собой такую лавину, которая беспрепятственно погребает человека за грехи его предков? Разве это правильно? Нет, неправильно!
Впрочем, и сам он, Тэмуджин, ничем не лучше проклятого Чиледу: сбежал, как испуганный тушканчик, оставив меркитам свою любимую, свою нежную Бортэ… Да, без ветра трава не колышется, и Тэмуджин сам виноват в своей беде, как ни крути. Видно, он из тех людей, о ком говорят: есть ты – ничего не прибавилось, нет тебя – ничего не убыло…
Так думал он и скрежетал зубами от клокотавшей в груди злобы и от презрения к самому себе; а по его щекам катились слёзы.
Всё, что случилось в этот день, казалось ему неправдоподобным. Однако время вспять не воротишь. Неужто мать права, и он будет вынужден принять неизбежное? Взять новую жену и забыть о Бортэ? Смириться с бесчестием и продолжать жить как ни в чём не бывало?
Вопросы обжигали сознание Тэмуджина – так же, как швыряемые ветром свирепые льдинки обжигают лицо усталому всаднику, заплутавшему в степи во время бурана. Вопросы нескончаемой вереницей хороводились в его голове; и он не искал ответов – не мог, не имел сил; его всё глубже и глубже затягивал в себя этот ледяной вихрь.
А где-то совсем близко куковала кукушка – гулко и пронзительно, точно пророчила вечную разлуку. Противная птица. Старики рассказывали, что в давние времена люди и животные имели по одному праздничному дню в году, и в этот день всем строго-настрого возбранялось работать. Кукушка же нарушила запрет, принялась вить себе гнездо именно в такой день. Великий Тэнгри узрел с высоты небес нарушение установленного порядка и, несказанно разгневавшись, разорил гнездо кукушки. При этом он заклял её навеки оставаться без гнезда.
И теперь неприкаянная птица будто злорадствовала и насмехалась над взобравшимся на гору человеком, и приглашала его в стаю проклятых – и пророчила, пророчила недоброе. Лишь изредка она ненадолго умолкала, а затем вновь принималась куковать, никак не хотела уняться, до самых сумерек… И даже после того как ночь вступила в свои права, зловещий голос кукушки ещё долго звучал в памяти Тэмуджина.

***

Долго находился он на горе, потеряв счёт времени, подобный остывающей головешке, в которой ещё теплится крохотное зерно огня, но если не поторопиться раздуть его, то вскоре не останется надежды вернуть к жизни пламя былого жаркого костра. Пять раз луна успела взойти на небосвод, а затем скатиться в нижний мир, уступая место дневному светилу. И всё это время Тэмуджин сидел в уединении, уставившись вдаль невидящим взором – до тех пор, пока не объявились Бельгутей, Боорчу и Джелме, посланные следить за врагами. Услышав их призывные крики, Тэмуджин наконец вышел из оцепенения. Он поднялся на ноги, вновь подпоясался и спустился с горы.
– Меркиты не вернутся, – сообщил Бельгутей. – Они уже на полпути к своему улусу.
– Бурхан-Халдун спасла всех нас, – с облегчением вздохнул Тэмуджин. – Отныне каждый год в этот день буду приносить жертву духу этой горы.
Затем осёкся, вспомнив о своей главной потере. И, помедлив несколько мгновений, спросил:
– Что с Бортэ? Может, вам удалось проведать, какова её участь?
– Удалось, – нахмурился Бельгутей.
И кивнул в сторону Джелме:
– Вот он слышал.
Тэмуджин почувствовал лёгкий озноб – словно его коснулся порыв ледяного ветра – и уставился на нукера. Тот переминался с ноги на ногу, собираясь с духом. Слова застревали у него в горле, и он всё никак не мог решиться сообщить неприятную весть.
– Ну? – нетерпеливо воскликнул Тэмуджин, и лицо его исказилось в муке ожидания, ибо он уже догадывался, что произошло. – Говори же скорее, своим молчанием ты уже ничего не изменишь!
– В последнюю ночь я подполз очень близко к меркитскому стану, – торопливо забормотал Джелме, отведя взгляд в сторону. – Они не боялись погони, поэтому не особенно сторожились. Мимо проезжали двое дозорных, из разговора которых я понял, что Бортэ отдали Чильгир-Боко, младшему брату того самого Чиледу, у которого Есугей-багатур отобрал твою матушку. Сам-то Чиледу недавно умер, иначе твоя жена досталась бы ему, – так говорили меркиты… Возьмёт ли Чильгир-Боко её в жёны или просто сделает своей индже* – этого никто не знает, он сам будет решать.
– Ничего он решать не будет! – вскричал Тэмуджин. – Я отниму у него Бортэ, чего бы это ни стоило!
– Мою мать они тоже забрали, – негромко проговорил Бельгутей. – И я скорее погибну, чем оставлю её в руках у меркитов.
– Я поеду к отцу, попрошу его отпустить в поход моего брата Субедэя, хорошо? – Джелме вопросительно взглянул на Тэмуджина.
– Поезжай, – кивнул тот. А затем распорядился:
– Разъезжайтесь все, собирайте наших воинов. Зовите и чужих, обещайте хорошую добычу у меркитов всем, кто пожелает присоединиться к нам. А я немедленно отправляюсь за помощью к хану Тогорилу.

***

К Тёмному бору на берегу реки Туул, где располагалась ставка кераитского хана, Тэмуджин выехал в сопровождении Хасара и Бельгутея. Следом за ними летели заунывные песни ветра: не смолкая на протяжении всего пути, они усугубляли душевные терзания Тэмуджина.
Дно тоски – море: упадёшь и утонешь; терпение – лодка: сядешь и переплывёшь. Он понимал это. И, поторапливая коня, скрежетал зубами от нетерпеливой ярости, от сжигавшей его жажды действия. Бортэ казалась ему сейчас недосягаемой, как луна в тёмной пропасти небес. Но Тэмуджин не мог позволить себе отчаяться.
…Улус Тогорила был обширен и многолюден; все знали это, потому вряд ли кто-нибудь из соседей решился бы на него напасть. Ван-хана устраивал такой порядок вещей; в последние годы он ни с кем не враждовал и успел привыкнуть к спокойной жизни... Выслушав Тэмуджина, Тогорил помрачнел. Однако в своём решении не колебался ни мгновения:
– Забрав твою жену, меркиты мстят моему анде Есугею. А значит, это не только твоё, но и моё кровное дело. Я соберу два тумена* воинов, и мы пойдём на них!
– Спасибо, хан-отец, – благодарно склонил голову Тэмуджин. – Я знал, что ты не откажешь мне в помощи.
– Но меркиты – большое племя, – задумчиво продолжал Тогорил. – Узнав о нашем приближении, они сумеют собрать немалое войско.
– Я уже подумал об этом, – сказал Тэмуджин. – Меркиты ничего не узнают: мы разошлём во все стороны дозоры, которые будут убивать любого встречного.
– Разумно, – согласился хан. – И всё же подумай: у Есугея-багатура было много родичей – так, может, среди них остался ещё кто-нибудь, кого ты мог бы позвать на помощь?
– В своё время родичи предали меня, уйдя с Таргутаем. Но сейчас я велел своим нукерам объявить всем: те, кто пойдут со мной на меркитов, будут прощены.
Помедлив немного, он добавил:
– А ещё когда мне было одиннадцать трав, я играл в альчики на льду Онона с Джамухой, сыном нойона племени джаджират, и тогда мы с ним побратались. Это была как бы игра; он подарил мне альчик от козули, а я ему – свинчатку, и мы поклялись друг другу в верности, как анды. Сейчас Джамуха стал ханом джаджиратов. Быть может, он не забыл наше детское побратимство? Как думаешь, хан-отец, могу ли я обратиться к нему за помощью?
– О да! Ведь побратимство выше кровного родства: анды – как одна душа. Так говорили наши пращуры, и горе тому, кто посмеет отступить от их заветов. К тому же недавно Джамуха приезжал сюда, называл меня старшим братом и искал покровительства. Джаджираты – племя небольшое, но воинственное, его помощь сейчас будет очень кстати. В пору благоденствия дружбой пользуются, но проверяют её лишь в беде. Я пошлю своих людей к Джамухе: пусть скажут, что настало время на деле доказать его преданность старшему брату Тогорилу и анде Тэмуджину. Я уверен, он не сможет нам отказать.

***

Старый хан Тогорил оказался прав: Джамуха ответил его гонцам, что немедленно выступает в поход. К этому времени Тэмуджин уже тронулся в путь домой. Вернувшись в родной курень, он решил подстраховаться – и послал к молодому джаджиратскому хану Бельгутея и Хасара. Когда они прибыли к Джамухе, тот воскликнул:
– Передайте Тэмуджину, что сердце моё болит за него. В детстве мне и самому довелось побывать в плену у меркитов: если б отец не выкупил – прозябал бы сейчас среди несчастных боголов. Я уже окропил своё знамя и ударил в барабан, обтянутый кожей чёрного вола. Завтра на рассвете оседлаю вороного скакуна, одену хуус ***г* и выступлю на обидчиков моего анды. Мы освободим Бортэ и воздадим меркитам: всех мужчин изничтожим, а женщин и детей заберём в полон.
Неведомо, стал бы Джамуха помогать Тэмуджину, если б у того за спиной не стоял Тогорил. Но дружба с могущественным кераитским ханом дорогого стоила. Да и лёгкие на подъём джаджираты, воодушевлённые перспективой скорой поживы, рвались в бой.
Таким образом, участь меркитов была решена. Они об этом пока не подозревали, но тучи гибельного ненастья уже собрались над ними, и теперь возмездие было лишь вопросом времени.

***

Бортэ, его родная душа, его любимая жена была в руках неведомого, незнакомого и ненавистного Чильгир-Боко. Возможно ли представить такое?
Нет, никак не возможно!
Даже мысль об этом была невыносима.
Он обязательно освободит Бортэ, чего бы это ни стоило. Он будет упорным и терпеливым в достижении своей цели. А когда придёт время, станет жестоким и беспощадным. О, тогда-то он наконец даст волю чувствам – и горе меркитам, посмевшим отнять у него жену!
Днём и ночью взгляд Бортэ – тоскливый, зовущий, умоляющий – мерещился ему и не давал покоя, бередил душу и не отпускал.
Тэмуджин торопился. Ему удалось собрать гораздо больше воинов, чем он рассчитывал – целый тумен. Выступив в поход, он встретился на реке Кимурха с двумя туменами кераитов: один из них вёл Тогорил-хан, другой – его младший брат Чжаха-Гамбу. Объединёнными силами они направились к истокам Онона, где их ждал Джамуха: тот, как и обещал, собрал тумен джаджиратов.
Стояла поздняя осень, выпавший ночью первый снег придавил к земле сухие травы, и конные отряды торили свежие следы по его бескрайнему белому покрывалу.
Все уже знали, что нападение на ставку Тэмуджина совершили три меркитских рода: удууд-меркиты во главе с Тохтоа-беки, хаат-меркиты, ведомые багатуром Хаатай-Дармалой, и увас-меркиты нойона Даир-Усуна.
Перед последним решительным броском Тогорил, Тэмуджин, Джамуха и Чжаха-Гамбу собрались, чтобы обсудить предстоящие боевые действия.
– Тохтоа-беки, наверное, теперь находится в степи Буура-Кеере, – сказал Джамуха, – Хаатай-Дармала идёт с ним, торопясь укрыться в лесах, а Даир-Усун, должно быть, успел добраться до слияния Орхона* и Селенги* и переправился на остров Талхун-арал, где находится его ставка.
Тогорил и Тэмуджин согласно закивали, ибо доклады лазутчиков – как кераитских, так и тайджиутских – подтверждали предположения джаджиратского хана.
– Отсюда до реки Килхо уже рукой подать, – продолжал Джамуха. – Вода сейчас в ней – бр-р-р какая холодная, но это ничего. Мы должны, не теряя времени, переправиться через реку и мчать во весь опор через степь Буура-Кеере, пока меркиты не ждут. Мы раздавим их с налёту. Надо действовать, пока не поздно.
– Нет, будет лучше, если мы дождёмся ночи, – возразил Тогорил. – Ты бесстрашен, Джамуха, и заслуживаешь за это всяческого восхваления. Однако нам следует думать о разных сторонах дела и заботиться скрытных возможностях, дабы потерять в схватке как можно меньше людей. Когда враг спит, к нему проще вторгнуться через дымник юрты*.
– Хан-отец верно говорит, – поддержал его Тэмуджин, подавив бушевавшую в сердце жажду действий. – Переправа – дело трудное и не особенно быстрое, а под покровом темноты нас будет труднее заметить. Если нападём ночью, то скорее застанем меркитов врасплох – так, чтобы они не успели даже вынуть луки из саадаков и стрелы из колчанов. Иначе нам может прийтись туго, ведь мы ненамного превосходим их числом.
Все посмотрели на младшего брата хана Тогорила. Чжаха-Гамбу сдвинул брови и засопел в сомнении, но после короткого колебания махнул рукой:
– Ночью так ночью. Хуже не будет, если до сумерек наши кони смогут малость отдохнуть.
На том и порешили.
С наступлением сумерек на скорую руку связали плоты, надули бурдюки из цельноснятых бычьих шкур. Имущество и припасы для переправы сложили на плоты, привязанные к хвостам лошадей; а сами преодолели неширокую реку с помощью бурдюков, поскольку плавать почти никто из степняков не умел.
Затем последовал стремительный бросок по ночной степи – и наконец объединённое войско кераитов, джаджиратов и тайджиутов, подобно остро отточенному клинку, вонзилось в меркитский нутуг*.
Желаемое сбылось: враг был застигнут врасплох.
Лишь немногие из меркитов попытались дать отпор нападавшим, позабыв о страхе. Все остальные ударились в бегство, побросав свой скарб и не оказывая никакого сопротивления неприятелю. Топот тысяч копыт сливался со свистом ветра в ушах наездников, с бряцаньем бранной снасти и с удалым гиканьем предвкушавших кровавую страду воинов – всё это росло и ширилось, быстро превращаясь в грозный гул, в единую музыку возмездия.
Беглецам удалось достигнуть леса, но и там гораздо более многочисленное войско преследователей не отставало. В спины обезумевшим от паники меркитам летели копья и стрелы. Вышибленных из сёдел добивали изогнутыми саблями-хэлмэ и мечами-мэсэ. Жаждавшие спасения люди мчались, петляя между кривыми стволами деревьев, продираясь сквозь густые переплетения кустов – и падали один за другим, кто молча, а кто с криками и стонами, проваливались в пучину кружившейся, оравшей и гремевшей тьмы, на дно этой гибельной ночи, изрубленные, пронзённые, затоптанные копытами. Они падали и оставались лежать на земле, настигнутые смертью, которая рано или поздно приходит за каждым, не спрашивая согласия.
– Бортэ! – кричал Тэмуджин, скача впереди своих нукеров.
Его губы иссохли и потрескались от незримого пламени, которое неистовствовало и бесновалось у него в груди. Вместе с тем волны пьянящей силы захлёстывали, переполняли Тэмуджина и влекли вперёд. Никто не сможет встать у него на пути, никто не сможет, он знал это. Неукротимо и безостановочно, будто одержимый злыми духами, разил он врагов налево и направо. И, обгоняя бегущих меркитов, напряжённо озирался по сторонам.
– Бортэ! – уносились к кронам деревьев его отчаянные призывы. – Где ты?! Отзовись! Я пришёл за тобой!
Нетерпение, владевшее им, поднялось до наивысшего предела; казалось, оно вот-вот заслонит собою небосвод, заполнит весь мир до краёв и разорвёт его на части.
А Бортэ в это время вместе с рабыней Хоахчин тряслась в возке, которым правил их новый хозяин Чильгир-Боко. Продираясь между деревьями и кустами, возок подпрыгивал на кочках и раскачивался из стороны в сторону с таким угрожающим треском, что казалось: ещё мгновение – и он развалится на части.
Чильгир склонился вперёд и яростно нахлёстывал лошадей.

***

Бортэ и старая Хоахчин, обнявшись, тряслись в возке, обмирая от страха и надежды: что ждёт их в тёмном буреломе этой ночи – скорая смерть или освобождение?
И мысли Чильгир-Боко мчались примерно в том же направлении. Вжав голову в плечи, он ожидал гибели в любое мгновение, но было жаль награбленного добра, сваленного в возок, а ещё более было жаль ему собственной жизни, и он всё хлестал и хлестал плетью по лошадиным спинам. Морды лошадей покрылись клочьями пены, они мотали головами и перебирали копытами из последних сил, волоча за собой грозивший вот-вот развалиться возок с седоками.
Иногда Чильгир-Боко оборачивался, чтобы рассмотреть, не приближается ли погоня. И в такие мгновения женщины могли разглядеть застывшее на его лице выражение тоскливой обречённости.
– Дурак я, что согласился взять тебя, Бортэ! – приговаривал он в сердцах. – Зачем пожадничал? Зачем положил змею себе за пазуху? Разве другая женщина согревала бы моё ложе хуже тебя? Нет, любая согревала бы не хуже! А теперь, видать, придётся мне жестоко расплатиться за всё своей пустой головой!
– Это правда, очень скоро тебе придётся расплатиться, – с нескрываемо-злорадными нотками в голосе отзывалась из-за его спины Бортэ. – Что, боишься за свою жалкую жизнь? И правильно боишься! Тэмуджин обязательно тебя отыщет. Даже если ты попытаешься скрыться на краю света, он всё равно тебя настигнет и убьёт!
– Молчи, проклятая индже! Прежде чем он меня настигнет, я ещё успею отрезать твой поганый язык!
Чильгир-Боко яростно нахлёстывал лошадей, и те храпели в запале, и роняли пену, однако прибавить темп уже не могли. А по лесу разносился, приближаясь, крик:
– Бортэ! Где ты?!
Этот голос она узнала бы среди тысячи других. Какой сладкой музыкой он отзывался в её сердце!
А затем она увидела всадника в шлеме из буйволовой кожи, обшитом железными пластинами.
Всадника, звавшего её.
И, дёрнув за руку старую Хоахчин, она соскочила с возка. Рабыня грузно плюхнулась спиной в кучу разившей прелью сырой листвы; а Бортэ удержалась на ногах. Она подбежала к Тэмуджину.
– Жена моя! – вновь закричал он. – Отзовись, если ты жива!
Бортэ схватилась за повод его коня. И Тэмуджин уже занёс было меч для удара… Однако тотчас узнал её. Торопливо бросил меч в ножны и, склонившись, обнял:
– Бортэ, любимая! Наконец я тебя нашёл, хвала Вечному Небу!
Он жадно хватал ртом прохладный воздух ночи, и его грудь тяжело вздымалась.
– Тэмуджин, – прошептала она, крепко прижавшись щекой к его бедру. – Я знала, что ты не забудешь меня! Верила, что мы снова будем вместе!
Он спрыгнул с коня. Обнял Бортэ, приподнял её и закружил. А потом поставил наземь и, не выпуская из объятий, зашептал вновь обретённой жене на ухо – горячо, прерывисто:
– Никто больше не сможет растоптать наше счастье! Никому тебя не отдам! Даже если придётся погибнуть! Пусть так, всё равно! Ничего подобного с нами больше не повторится! Каждый день я готов! Сражаться и умирать! За тебя! Никому не отдам!
Она, немного отстранившись, взяла его лицо в ладони:
– Не надо, не говори так. Если ты погибнешь, то и я с тобой, Тэмуджин. Мне без тебя белый свет не мил.
– Нет-нет, Бортэ, не бойся, этого не случится! Поверь, я уже не тот, что прежде! Теперь всё будет хорошо, милая, вот увидишь! Что бы ни произошло, я сумею тебя защитить!
По щекам обоих катились слёзы, и Тэмуджин думал о том, что отныне он должен будет крепко держать свою жизнь в узде. Крепко держать, железной рукою. Не только свою, но и жизнь Бортэ, и жизни своих родичей, и нукеров, и множества других людей. Только так, и никак иначе.
А сейчас Бортэ была рядом. Полная света и нерастраченных чувств, она вернулась к нему. И Тэмуджин увлёк её за собою – как можно скорее, нетерпеливо и неотвратимо – подальше от людских глаз.
…Чильгир-Боко был позабыт, словно его никогда не существовало на свете. Он ничего не значил в эти счастливые мгновения ни для Тэмуджина, ни для Бортэ.
Однако, вернувшись к стержню событий, мы увидели бы его мчавшимся на возке в растерянных чувствах и бешено изрыгающим ругательства. После чего Чильгир-Боко, решившись наконец расстаться с награбленным имуществом, тоже спрыгнул наземь с возка – и пустился наутёк что было духу.
Звёзды равнодушно взирали на него сквозь оголённые кроны деревьев, а он, не поднимая головы, смотрел себе под ноги – боялся споткнуться. Боялся преследования. Боялся смерти. Верно говорят: жизни человека есть предел, а его страхам нет конца и края.
Его никто не преследовал, однако Чильгир-Боко всё бежал и бежал, объятый тьмой и трепетом. Ночь стелилась ему под ноги, хлестала упругими ветвями по лицу, рассекала кожу – и кровь струилась по лбу, щекам и подбородку, смешиваясь с потом.
Звёзды постепенно тускнели, и луна близилась к завершению своего пути по небосводу, а он всё бежал, точно перепуганный заяц.
Плутая между стволами деревьев, с треском продираясь сквозь кусты и нагромождения валежника, Чильгир-Боко мчался по лесу, не смея остановиться. От усталости он не чуял под собою ног; у него рябило в глазах и толчки пульса отдавались гулкими ударами в висках и затылке; но Чильгир-Боко продолжал свой отчаянный бег до самого рассвета. А когда последние силы оставили его, он свалился на влажной от растаявшего снега травяной поляне – закрыл глаза и мгновенно уснул как убитый, ибо усталый сон не разбирает постели.
Жизнь беглеца была спасена.

***

Когда Чильгир-Боко проснулся, звёзды давно попрятались в свои небесные норы, а солнце стояло в зените.
Он сел на сырой траве и кратковременно застыл в неподвижности – лишь беззвучно шевелил сухими губами, точно вышёптывая шаманское заклятие от пагубного морока. А затем встряхнул головой и поклялся себе никогда больше не вспоминать ни о Бортэ, холодной и злоязыкой, как ведьма-шулма и лиса-оборотень вместе взятые, ни о Тэмуджине, мстительном и непобедимом, как чёрный мангус*, которого не берут ни меч, ни пламя, и одолеть коего можно лишь прибегнув к волшебству.
Неподалёку журчал ручей. Чильгир-Боко спустился к нему: кряхтя, опустился на колени и долго омывал распухшее лицо студёной водой, черпая её сложенными «лодочкой» ладонями. Словно старался вместе с засохшей кровью смыть с себя весь ужас прошедшей ночи. Затем напился из ручья и, воздев очи горе, возблагодарил Вечное Синее Небо за дарованное ему спасение. Внезапно налетевший порыв ветра зашелестел в кронах деревьев, сбивая с них остатки жёлтой и багряной листвы, и в этом Чильгир усмотрел добрый знак: смертная тень не настигла его, миновала стороной, унеслась по ветру вместе с листвой чужих загубленных жизней, и более ничто ему не угрожало. Но всё же медлить в опасном месте не стоило. И Чильгир-Боко побрёл на север, в страну Баргуджинскую*. (Туда же, спустившись вниз вдоль течения Селенги, бежали Тохтоа-беки и Даир-Усун с небольшим числом соплеменников. Их долго гнали, рубили и забирали в плен. Немногим посчастливилось уцелеть после ночного побоища).
…А Хаатай-Дармале не повезло: его изловили и на аркане приволокли к Тэмуджину. Тот подъехал на коне к предводителю хаат-меркитов и плюнул ему в лицо. А потом распорядился:
– Наденьте ему на шею кангу и отведите в наш нутуг, к Бурхан-Халдуну. Пусть все увидят, какой позор ждёт любого, кто желает унизить меня.
Краток миг торжества, но столь сладок, что нельзя его сравнить более ни с чем в жизни воина!

***

Долго не возвращался Бельгутей, преследовавший врага во главе большого отряда тайджиутов. Он разыскивал свою мать, и чем дальше забирался в тайгу, тем б;льшая злоба охватывала его. И эта злоба перерастала в отчаяние, ибо ему нигде не удавалось найти Сочихэл.
Наконец один из пленных меркитов указал Бельгутею аил*, в котором находилась его мать. Там Сочихэл жила со своим новым мужем, которому она досталась после пленения. Бельгутей развернул свой отряд в указанном направлении и велел тайджиутам гнать во весь опор.
Времени на сборы у меркитов не было: побросав свои юрты и возы с добром, они бросились спасаться бегством.
– Ты можешь остаться, – обратился к Сочихэл её новый супруг, вскочив в седло. – Я ведь не знаю даже, удастся ли мне сохранить собственную голову на плечах.
– Нет, я не хочу оставаться, – решительно ответила она, тоже усаживаясь на коня. – Поеду с тобой, и будь что будет. Тэмуджин убил одного моего сына, а другой служит ему как преданный пёс. Теперь у меня нет никого, кроме тебя!
Они пустили коней вскачь – и едва успели скрыться в тайге, когда тайджиуты ворвались в аил.
Спешившись, Бельгутей обнажил меч. И – готовый зарубить любого, кто встанет у него на пути – заметался из юрты в юрту, разыскивая мать:
– Сочихэл-эке! – звал он. – Я пришёл за тобой!
Но ответом ему была тишина. Аил опустел. Нерешительно показались из юрт лишь несколько пожилых индже и боголов, одетых а грязные обноски: спасая свои жизни, меркиты бросили их за ненадобностью… И – кто знает? – быть может, догнали в тайге мать-беглянку приглушённые расстоянием крики сына:
– Сочихэл-эке! Это я, Бельгутей! Если ты здесь, отзовись! Я всё равно отыщу тебя!
Но она не остановила коня, не поворотила назад. Оставив за спиной прошлую жизнь, решительно отринув её, Сочихэл мчалась вслед за меркитами – в Баргуджинские края, в неведомую даль. Чтобы больше никогда не видеть ни ненавистного Тэмуджина, ни его братьев, ни своего собственного сына, которого она считала предателем…
Не найдя Сочихэл, Бельгутей пришёл в бешенство. Некоторое время он ещё рыскал по тайге со своим отрядом, а затем оставил тщетные поиски. Вернулся к Тэмуджину и потребовал:
– Отдай мне пленных!
Тэмуджин пристально посмотрел ему в глаза:
– Где Сочихэл?
– Я не нашёл её! – выкрикнул Бельгутей. – Может, убили её, а может, забрали с собой! Они должны за это поплатиться!
И Тэмуджин всё понял, кивнул:
– Меркиты твои. Делай с ними что хочешь.

***

Бельгутей велел казнить всех меркитских мужчин. И сам участвовал в затянувшейся надолго расправе, стреляя в пленных из лука.
Впрочем, человекоубийство не утешило его, и он ещё много дней после этого ходил мрачнее тучи…
Когда с расправой было покончено, Тэмуджин обвёл взглядом сотни окровавленных бездыханных тел и подумал о том, сколь странно устроен мир: ещё сегодня днём эти люди жили своими мелкими сиюмоментными заботами, своими разновеликими печалями и радостями, и вот – для каждого из них погасла последняя луна, и солнце уже никогда не взойдёт. Если б им было известно всё наперёд, то, возможно, они сражались бы намного отважнее, чтобы с честью уйти из жизни. Но меркиты поступили как трусы, они бежали, пытаясь спасти свои шкуры – однако что для них изменилось? Ничего. Встретили смерть, подобно стаду глупых баранов, уготованных для обильной праздничной трапезы.
А ведь не этого ожидал каждый. Не будет у них теперь ни умудрённой сединами продолжительной и благополучной старости с неторопливыми рассказами об удачных набегах на чужие улусы и прочих событиях минувших времён… ни уютных юрт, в которых так приятно греть старые кости, глядя в потрескивающее пламя очага и слушая, как завывает снаружи студёный зимний ветер… ни заботливых жён и наложниц, умеющих с полуслова угадывать любое желание властителя своей судьбы… ни многочисленных детей и внуков, в которых люди обычно находят отраду на исходе своих увядающих трав… Нет, ничего этого не будет у лежащих здесь меркитов.
Однако в душе Тэмуджина не теплилось ни единой искорки жалости к поверженным врагам. Ведь так ведётся исстари: одних вражда убивает, а других учит побеждать. И он испытывал чувство удовлетворения. Потому что долгожданная месть свершилась; но самое главное – ему удалось вернуть Бортэ. Любимая женщина, живая и невредимая, снова рядом с ним. Чего ещё он мог желать?
Впрочем, слишком многим меркитам удалось спастись бегством. Это неправильно… Ничего, когда-нибудь настанет их черёд – всех тех, кто сегодня выжил.

***

Воины Тэмуджина, Тогорила и Джамухи разбрелись далеко по округе – отлавливали меркитских лошадей, собирали оружие убитых, а если на павших в бою недругах были хорошие доспехи, то не гнушались и ими.
Полонённых жён и детей вражьего племени Тэмуджин раздал своим багатурам.
– Сегодня я нашёл что искал, – сказал он. – Однако пусть не надеются меркиты, что родник их несчастий иссякнет. Впредь мы будем везде преследовать этот подлый народ, и наши уши останутся глухи к любым мольбам о пощаде. Их ждёт смерть, всех до единого.
– Возможно, в будущем так и произойдёт, однако сегодня-то нам за ними уже никак не угнаться, – благодушно посмеиваясь, покачал головой Тогорил. – Не думаю, чтобы они скоро опомнились от страха, который гонит их вперёд.
– Рано или поздно они всё равно остановятся, – проговорил Тэмуджин упрямо, и в его глазах зажёгся холодный огонь беспощадной решимости. – Я не стану торопиться. Придёт время, когда меркитам надоест испуганно озираться по сторонам.
– Для этого должны миновать не одни травы.
– Ничего, пусть минуют. Я умею ждать.
– Это верно, – согласился Тогорил, вспомнив, что миновал довольно непродолжительный срок с той поры, когда его молодой союзник носил берёзовую кангу на шее и питался жалкими объедками в курене Таргутая Кирилтуха. – Ты уже успел доказать всем вокруг, сколь хорошо умеешь ждать подходящей возможности для мести. Вижу, характер моего анды передался его сыну: Есугей-багатур был так же отважен и безжалостен к своим врагам. Он говорил: «Нет никого опаснее, чем раненый зверь и недобитый противник. Если обнажил против кого-либо меч, надо идти до конца, обязательно разить насмерть. В противном случае сам неминуемо падёшь от руки того, кого пощадил»… Да, таковы были слова Есугея. Если б он дожил до этого дня, то его сердце – как сейчас моё – переполняла бы гордость за тебя, Тэмуджин.
…В обезлюдевшем меркитском кочевье осталось много брошенных детей: у одних родители погибли, другие же попросту потерялись в суматохе бегства. Среди них Тэмуджин приметил заплаканного мальчугана лет пяти – судя по всему, сына знатного нойона: тот был в шубке из белёных обрезков соболиных шкурок, в сапожках из маральих лапок и в собольей шапочке… Едва он увидел малыша – тотчас вспомнил, как Оэлун-эке жаловалась на одиночество:
– Вы, детки мои, повырастали, а мужа нет у меня, да и стара уже я, не могу родить себе ребёночка. А как бы хотелось маленького! Если б здесь топали детские ножки – не было бы так тоскливо сидеть в юрте со старухой Хоахчин, когда вы все уезжаете.
Вспомнив эту жалобу Оэлун, Тэмуджин подъехал к мальчугану:
– Как тебя зовут?
– Кучу, – ответил тот, утирая слёзы рукавом шубки.
– Где твои родители?
– Их убили.
– Видно, такая уж тебе выпала доля, ничего не поделаешь. Не зря говорят: за молнией следует гром, за громом – дождь. Ход вещей не изменишь. Хочешь, я заберу тебя с собой?
– Нет! – по лицу мальчика снова потекли слёзы. – Я хочу, чтобы мать и отец были живы! Чтобы всё стало как раньше! А если ты сделаешь меня своим боголом, то я вырасту и всё равно убегу!
– Не в моих силах вернуть тебе отца и мать. Но ты не будешь моим боголом, обещаю. Я отвезу тебя в юрту к одной доброй старой женщине, и она станет заботиться о тебе, как о родном сыне.

***

Когда Тэмуджин привёз маленького Кучу домой и подарил его матери, радость Оэлун превзошла все его ожидания:
– Само Вечное Небо послало его тебе! – воскликнула она, прижав к груди ребёнка. – Разве может что-нибудь скрасить закат жизни бедной вдове лучше, чем такой вот малыш? Я буду заботиться о сиротке, как если бы он вышел из моего собственного лона.
– Что ж, значит, у меня будет ещё один брат, – улыбнулся Тэмуджин, довольный, что угодил матери. – А когда он вырастет – дам ему коня, лук и меч. Станет Кучу настоящим багатуром, будет водить в бой моих воинов!
Он склонился к мальчику:
– Хочешь стать багатуром?
Глазёнки у Кучу разгорелись:
– Хочу! Дай мне лук и меч!
Тэмуджин потрепал его по волосам:
– Хорошо, сегодня же получишь аланггир номун* и стрелы-годоли*. Ну, а меч я тебе дам позже.
– Когда?
– Когда немного подрастёшь. Ничего, не торопись, время пролетит быстро. Тебя впереди ждёт много славных дел.
Так появился ещё один член в семье Борджигинов. Оэлун стала для маленького Кучу настоящей матерью, не делая различия между ним и своими родными сыновьями. К слову, вскоре многие знатные соплеменницы Оэлун стали брать с неё пример, принимая в свои семьи детей, осиротевших в результате войн с соседями.

***

После разгрома меркитов хан Тогорил вернулся в свою ставку. А Тэмуджин и Джамуха, проехав осенней степью, покрытой ноздреватыми языками подтаивавшего снега, остановились у подножия горы Хулдахаркун. Здесь они решили подтвердить своё мальчишеское побратимство и устроили пир. Вновь, как в детстве, обменялись подарками. Джамуха подвёл Тэмуджину захваченного у врага коня по кличке Эбертуунгун* и вручил ему золотой пояс. Тэмуджин также опоясал своего анду трофейным золотым поясом и подарил ему Эсхель-халиун*, личную кобылу посрамлённого меркитского хана Тохтоа-беки.
Были пляски и состязания, воины веселились, заодно с побратимством своих предводителей отмечая и победу над меркитами. Тэмуджин пил много архи, и Джамуха от него не отставал. Оба изрядно захмелели и до глубокой ночи пели песни вместе со своими багатурами. А потом легли спать под одним одеялом.
– Давай отныне кочевать вместе, – предложил Джамуха.
– Давай, – согласился Тэмуджин.
– Не зря говорят, что разделившиеся братья спустя год становятся просто соседями, а объединившиеся соседи скоро превращаются в братьев.
– А мы с тобой не просто братья, мы – анды. Теперь наши народы всегда будут защищать друг друга.

***

С тех пор как Тэмуджин и Джамуха решили кочевать вместе, они разбили свои курени поблизости друг от друга.
Надвигалась зима. Тихо и неприметно сменялись протяжные дни, полные мира и согласия. И Тэмуджину уже стало казаться, что так будет всегда. Что суровые испытания и превратности судьбы, которые остались за спиной, уже никогда не вернутся, не потревожат, не ударят исподтишка. Что впереди ждут долгие годы благословенного спокойствия – без коварства и зла, без незаслуженных обид и унижений, без предательства соплеменников и вражьих посягательств. Что изжита вся пагуба, отпущенная на его долю, и ветер горестных невзгод больше не налетит из степи, дабы перевернуть вверх тормашками устоявшийся уклад и разметать по белому свету угли из очага Борджигинов.
Бортэ была рядом с Тэмуджином, и ему больше ничего не требовалось. Поистине разлука для любви – как ветер для огня: малое чувство она способна погасить, а большое раздувает до небес. Так день за днём разгоралась и любовь Тэмуджина к Бортэ.
Но вскоре на него обрушилась новая беда. Грянула как гром среди ясного неба и пришибла к земле.
Однажды ночью, когда они с Бортэ остались вдвоём в своей юрте, и Тэмуджин принялся гладить её тугое и тёплое тело, ощущая нараставшее желание и предвкушая сладкий миг соединения, его жена вдруг залилась слезами и призналась, что ждёт ребёнка.
Её обрюхатил поганый Чильгир-Боко!
Возможно ли было услышать весть хуже этой? Даже когда меркиты отняли у него Бортэ, Тэмуджин мог действовать, бороться, у него оставалась надежда, что он сумеет вызволить её из неволи. Теперь же никакой надежды не было. Его жена взращивает в своём чреве вражье семя – и он не в силах воспрепятствовать этому. Не такого исхода ожидал Тэмуджин, когда вызволял её из меркитской неволи.
Окружающие предметы плыли перед ним, как в тумане. Стиснув челюсти, с лицом, похожим на застывшую маску, он торопливо оделся. Вышел из юрты и, оседлав коня, поскакал в степь. Всё быстрее и быстрее, куда глаза глядят. Холод пробирал его до костей; потоки встречного воздуха колюче били в лицо и шевелили волосы. Вскоре Тэмуджин уже мчался во весь опор, низко пригнувшись к конской гриве, точно старался оторваться от погони неумолимых дум. Однако это не приводило к утешительному результату.
Прежде многое в его жизни казалось непрочным, шатким, переменчивым; не каждый сумел бы приноровиться к подобному положению вещей, но Тэмуджин считал, что ему это удалось, ведь он не чета другим, он лучше, сильнее, упорнее обычных людей – как тех, кто вставал у него на пути, так и тех, кто ему сопутствовал. Да, так он считал до последнего момента, когда Бортэ призналась ему в своей беременности. А теперь мир рухнул для него.
Надо было принять какое-то решение, но в голове царил полный сумбур, не позволяя этого сделать.
Гулко отзываясь на удары копыт, охала стылая земля. Тэмуджин скакал навстречу ночи, до самого её края, за которым занимался неприветливый рассвет, и первые лучи пробуждавшегося в нижнем мире солнца постепенно разжижали стылую мглу… Под пламенеющими облаками всё не останавливался он, всё продолжал мчаться, словно тщился обогнать собственную тень. Багровая пелена ревности застилала ему глаза, и мир, погружённый в кровавый туман, пульсировал в такт учащённым ударам сердца; Тэмуджин словно скользил по гибельному лабиринту, не имея ни сил, ни возможности остановиться – он не чувствовал собственного веса и скользил, скользил, скользил, безвозвратно проваливаясь в клокочущее чрево безумия.
Все его старания ускакать, спастись от мучительных душевных терзаний были напрасны.
Спасения не существовало.

Глава четвёртая.
Сила тянется к силе

И ровное поле
Овеяло пришлым ветром,
И крепкие всходы
уже набухают новью.
Тао Юань-Мин

Лишь тот, кто имеет силу, может давать её другим.
Лао-цзы

По мере того как рос живот Бортэ, Тэмуджин делался всё мрачнее.
В его сердце поселились горечь и смятение, коих он был не в силах превозмочь. Ему чудилось, что повсюду он ловит на себе косые взгляды соплеменников. В каждом слове, обращённом к нему, Тэмуджин выискивал скрытую насмешку.
Почему с ним случилась эта беда? За что Великий Тэнгри послал ему такое испытание? Неужели мало страданий и унижений претерпел он в своей жизни?
Если б ему родиться в другие, более спокойные времена, в другом месте! И встретить не Бортэ, а другую женщину! Да, тогда у него всё могло бы сложиться иначе, и он не испытывал бы столь жестоких мук. Думать об этом было невыносимо. Но ведь без Бортэ он не представлял своего существования – ни до сего дня, ни теперь! И её любовь всегда была чиста, как вода в роднике! Да, то, что было между ними в прошлом, не бросить наземь и не упрятать в котомку. Значит, придётся выпить до дна отравленную чашу меркитского поругания.
– Человек слаб, ему не одолеть судьбы, ниспосланной свыше, – тихо приговаривал Тэмуджин, глядя на располневшую жену. – Овца покорна своему пастуху, а не хозяину. Вот такие дела происходят на свете… Опоздал я, ох опоздал.
Всё больше времени проводил он в своей юрте, выходя из неё только по крайней необходимости. Всё чаще – отрывистыми фразами, будто распоряжался о наказании провинившемуся нукеру – приказывал Бортэ принести кувшин с архи.
Нет, он ни разу не поднял на неё руку и никогда не оскорбил бранным словом бедную Бортэ. Разве она была повинна в том, что подневольно исполнила предназначение, заложенное в неё женской природой? Ведь это он, Тэмуджин, вместо того чтобы принять смерть от меркитского меча, защищая свой нутуг и своих женщин – жену и мать, – трусливо бежал на Бурхан-Халдун и спрятался за спасительной стеной непроходимой лесной чащи. Если на лошади, выкраденной из табуна, скачет чужой человек, винить в этом её хозяин должен самого себя, раз не сумел воспрепятствовать воровству. Только себя, но никак не лошадь.
Да, это он, малодушно сохраняя свою жизнь, отдал любимую Бортэ в лапы ненавистных меркитов!
Зато теперь ему бежать некуда. Ни одна – даже самая высокая – гора и никакая – даже самая густая – чащоба не смогут укрыть его от позора, не спасут от ненависти и презрения к самому себе. Верно говорят: упущенных возможностей не поймать самым длинным арканом. И ещё говорят: обиду злобой не успокоишь, огня маслом не погасишь.
Воин – в победоносном походе или в удачном набеге – волен подостлать под себя любую женщину из поверженного племени, это его неотъёмное право и справедливая награда за удаль и отвагу; подобное повторялось всегда, из года в год, из поколения в поколение. Ещё недавно разве мог представить Тэмуджин, что его постигнет участь побеждённого и униженного? Нет, не мог! Так уж устроен род человеческий: каждый надеется, что беда минует его стороной.
О если б знать всё наперёд!
Тэмуджин сознавал, что бесполезно терзаться запоздалым раскаянием. И что его ревность несправедлива. И тем более знал он, что свершившегося не изменить, не исправить, ибо никому ещё не удалось повернуть время вспять и выкорчевать корни грядущих несчастий.
 Однако он не мог ничего с собой поделать. Во всём, что произошло с ним и Бортэ, ему чудился какой-то чудовищный обман. Словно кто-то напустил на него наваждение, от которого не избавиться, не спастись до конца жизни.
Иногда Тэмуджин пытался представить, как это было у неё с Чильгиром: прыгающие мужские ягодицы над широко распахнутыми из-под них белыми ногами Бортэ… её закушенная от наслаждения нижняя губа, так она часто делает, когда не в силах скрыть удовольствия… два жарких дыхания, которые, слившись воедино, всё учащаются, учащаются, учащаются… а затем – стоны… О-о-о-о-о, эти стоны страсти, выплёскивающиеся до самого неба! Как хорошо он знал их! Как явственно и непоправимо они сверлили его измученный слух!
До чего же ему было тягостно, мучительно, нестерпимо представлять всё это! Настолько тягостно, настолько нестерпимо, что липкий тошнотворный ком подкатывал к горлу и до судороги, до боли в зубах сводило скулы.
В подобные минуты Тэмуджину действительно хотелось ударить Бортэ. Но он одёргивал себя и, сжав кулаки, шептал – полуосмысленно и почти неслышно, с безумным блеском в глазах:
– Она ни в чём не виновата, ни в чём не виновата! Не я ли говорил ей, что мы подходим друг другу, как подходит крышка к кувшину, как стрела подходит к колчану и лук – к саадаку? Но это ведь я не сумел оградить её и себя от несчастья! Значит, во всём случившемся повинен только я и никто больше!
И, притянув Бортэ к себе, валил её на войлочную постель, принимался срывать с неё одежду.
– Глубокое озеро может замутить разве только целый табун, – выдыхал ей в лицо, – а от купания одного жалкого одра водоём не замутится, верно?
 И с воинственной бесцеремонностью, точно желая наказать жену за невольную измену, входил в её горячее лоно. Перед глазами Тэмуджина плыла багровая пелена. А Бортэ испуганно смотрела на него во все глаза и стонала, закусив губу; иногда она вскрикивала от слишком резких толчков, но не смела противиться…
Потом же, утолив страсть, Тэмуджин шептал ей нечто горячечное, невразумительное (самому себе страшась признаться в желании помочь ей избавиться от плода – и тогда, если всё разрешится само собой, он постарается забыть об этом проклятом ребёнке, и ни единым словом больше её ни в чём не упрекнёт). Да, он шептал и шептал ей какие-то слова – плохо отдавал себе отчёт в смысле того, что говорит, но всё-таки сочувствие шевелилось в нём, и он пытался утешить Бортэ; а по её щекам катились слёзы. До тех пор, пока она, обессилевшая, не засыпала, прижавшись к мужу под овчинным покрывалом и продолжая иногда всхлипывать во сне.
А к нему сон не шёл.
В прежнее время ночь неизменно приносила ему тишину, покой и долгомерные караваны цветных сновидений. Теперь же не было ничего, кроме тишины. Покой и сновидения покинули Тэмуджина. Отныне ночи стали его проклятием. «Где теперь Чильгир-Боко, что с ним сталось? – думалось ему – Погиб и остался на корм зверям там, на краю степи Буур-Кеере? Или сумел спастись, укрывшись в лесной чащобе? Если он жив, то я должен найти его и отомстить. Однако люди меня не поймут и не пойдут на меркитов, если я не открою им цели нового похода. А я ни за что не открою им всей правды! Это должно остаться тайной – что Бортэ носит под сердцем меркитского ублюдка! Тем более ведь судьба Чильгир-Боко мне самому неизвестна…»
Тэмуджин ворочался с боку на бок, чувствуя себя униженным и опустошённым, и не мог избавиться от непокоя. Поистине трудно придумать пытку мучительнее, чем подобная борьба с самим с собой, опутанным паутиной тягостных дум и мстительных помыслов!
Порой он поднимал взгляд к дымнику юрты, к этой незарастающей ране Вечного Неба, и шевелил губами в беззвучной мольбе: «Великий Тэнгри, дай мне знак, подскажи, что делать. Как я должен поступить с ребёнком Бортэ?»
Однако горний мир оставался глух к терзаниям Тэмуджина.
Бортэ так и не выкинула плод. День ото дня её живот продолжал расти.

***

Ребёнок появился на свет худеньким, краснолицым и крикливым. Это был мальчик с чёрными, слегка раскосыми глазами и редкими тёмными волосёнками – совсем не такой, как все Борджигины.
Когда у Бортэ начались схватки, Тэмуджин не выдержал: собрал своих нукеров и уехал на охоту. Вернулся только на следующий день. У порога юрты его встречала Оэлун-эке.
– Мальчик родился, – робко, будто чувствуя себя в чём-то виноватой, сказала мать.
– Как Бортэ? – спросил он.
– Измучилась она. Сейчас спит.
– Вот и хорошо, пускай спит, – Тэмуджин развернулся и пошёл прочь от юрты.
Оэлун засеменила следом, не отставая. Несколько томительных мгновений хранила молчание, щурясь навстречу солнцу. Потом, не утерпев, забежала немного вперёд, тронула сына за рукав и встревоженно заглянула ему в лицо:
– Что ты теперь будешь делать?
– Как что? – зло ответил он. – Праздновать буду!
И возвысил голос – так, чтобы слышали все вокруг:
– Бортэ-учжин попала в полон к меркитам, когда уже носила под сердцем моего сына. И вот, хвала Вечному Небу, у меня родился первенец! Собирайте пир!
– Пир – это хорошо, – тревога в голосе Оэлун сменилась радостью. – А как ты его назовёшь?
– Назову? – Тэмуджин, сбавив шаг, опустил взгляд. Затем криво усмехнулся:
– Много незваных пришельцев являлось ко мне, и вот – ещё один, новый гость, которого не ждал. Так пусть и будет у него имя – Джучи*.
Он быстро взял себя в руки и более не выказывал признаков душевного смятения. Понимал, что в эти мгновения на него обращены взоры десятков близких и дальних родичей и множества нукеров.
Человек нежнее цветка и прочнее камня, он многое способен вынести. А если непрестанно расчёсывать язву, она со временем превратится в незаживающую рану… Разве имелся у него выбор?
Принять свою судьбу – ту, которая уготована Вечным Синим Небом. Ничего иного ему не оставалось. Он воспитает чужого сына как своего; с годами воспоминания о пребывании Бортэ в неволе отойдут в прошлое, и никто из соплеменников не посмеет связывать рождение Джучи с меркитским пленом его матери. А Тэмуджин позаботится о том, чтобы людям не помыслилось усомниться в его отцовстве. Известное дело, куда правит возница, туда и катятся колёса кибитки.
…Между тем досада ещё долго раздирала его нутро обжигающе-острыми когтями. Как ни старался Тэмуджин её задавить, отвлекаясь разными мелочами, нарочно придумывая себе каждый день множество пустяковых, подчас совершенно ненужных дел и хлопот, она всё скреблась изнутри, не находя выхода, всё зудела и не желала успокаиваться.
С той поры прочно поселилась в нём эта досада. Тэмуджин свыкся с ней, задвинул её в дальнюю щель памяти, туда, где живут мертвецы и нерождённые дети; но даже спустя много трав она нет-нет и вырывалась наружу, и тогда у него начинало тоскливо ныть сердце… Наверное, каждому есть что скрывать в прошлом – такое, без чего было бы намного легче жить. Тэмуджин сознавал: тайная рана будет напоминать о себе до самой его кончины, то зарубцовываясь, то вновь открываясь и кровоточа. И никто не был в силах ему помочь, ибо каждый сражается со своими демонами в одиночку.

***

Время неприметно, как вода сквозь пальцы, просачивалось сквозь будничные дела и заботы; а судьба – уже помимо воли Тэмуджина – вела его к новым свершениям. По степи быстро разнеслась весть о том, что он, сумев собрать в могучий кулак несколько племён, разгромил меркитов. Кому подобное по плечу, если не могучему и неустрашимому воину? Тэмуджин не просто заработал авторитет удачливого предводителя орды дерзких юнцов – теперь многие монголы поверили в его великое предназначение. И к наследнику славы доблестного Есугея изо всех аилов потянулись самые лихие наездники и рубаки, предвкушая новые, ещё более громкие и победоносные походы.
Сила тянется к силе.
Сила подталкивает силу.
Всё больше людских судеб вплеталось в поводья, которые крепко удерживал в руках Тэмуджин. Стали уходить и джаджираты от Джамухи. Его лучшие багатуры! Джамуха гневался, однако не мог воспрепятствовать своим соплеменникам кочевать с кем угодно и куда угодно – ведь это не рабы и не скот, у них нет хозяина.
– Разве анды так поступают? – не раз возмущался Джамуха в кругу своих нойонов. – Быстро же переменилась погода в голове у Тэмуджина! Напрасно я поддержал его в усобице с меркитами. Напрасно не верил людям, говорившим, что он не гнушается подбирать чужое. Теперь вижу: так оно и есть. Бегут воины из чужих улусов – он их принимает. Принесла ему жена меркитское дитя – тоже взял как своего! Говорят, он советуется с Бортэ обо всех своих делах, хотя каждому известно, что женский ум короче лягушиного хвоста. Видно, околдовала она его, из-за этого поглупел Тэмуджин и стал совершать дурные поступки. Зачем мне такой анда?
Злые слова Джамухи верные нукеры передали Тэмуджину, и он, в свою очередь, страшно рассердился:
– Никто не смеет меня так оскорблять!
– Джамуха из тех людей, кому всё скоро приедается, – сказала Бортэ. – Видать, дружба с нами надоела твоему анде.
– Это я уже понял. Раньше, когда я бедствовал, многие тайджиуты откочевали к нему. А теперь не только тайджиуты возвращаются, но и некоторые из джаджиратов уходят ко мне, вот Джамуха и бесится.
– Раз так, не лучше ли откочевать прочь от его улуса, пока не дошло до кровопролития?
– Так и сделаем, – согласился Тэмуджин. – Джаджиратов под рукой анды много, нам пока с ним не справиться. Да и осудят меня люди, если я подниму оружие на своего побратима. Что слова Джамухи? Их в мешок не положишь – ветер унёс, и не осталось следа.
– У хулы длинный язык, но короткие ноги, – успокаивающим тоном заверила его Бортэ. – В степи она нас не догонит.
– И всё же я не забуду анде его хулы. Клянусь: Джамуха ещё пожалеет о том, что посмел попрать узы дружбы и побратимства.
После этих слов он покинул юрту, чтобы отдать распоряжения своим людям относительно предстоявших сборов в дорогу.
Так шестнадцатого числа, в день полнолуния первого летнего месяца, прожив в мире и согласии с джаджиратами один год и половину другого, Тэмуджин отделился от Джамухи и увёл свой улус прочь.
Полдня и всю ночь ехали без сна и отдыха. К тайджиутским кочевьям приблизились в предрассветную пору, когда, подобные призрачным всполохам, первые блуждающие пятна лазури стали проявляться на тёмной кошме далёкого небосвода. К этому времени нешуточно перепугавшийся Таргутай Кирилтух успел кружным путём увести племя в сторону Джамухи – чтобы просить у него защиты.
В одном из покинутых тайджиутских аилов подобрали потерявшегося в спешке маленького мальчика по имени Кокочу:
– Я возьму его себе, – обрадовалась Оэлун. – Пусть растёт вместе с Кучу, вдвоём им будет веселее!
– Бери, – усмехнулся Тэмуджин. – Появится у меня ещё один братец.
Так стало в семье Борджигинов двое приёмышей.

***

Нешуточная новость в считанные дни разлетелась по степи: отныне Тэмуджин и Джамуха – каждый сам по себе.
Чем больше выбор, тем шире возможности. По крайней мере, так обычно представляется ищущим выбора.
После разрыва с Джамухой словно плотину прорвало: день ото дня присоединялись к Тэмуджину всё новые и новые люди. Приходили и в одиночку, и семьями. Знатные нойоны являлись с большим количеством народа и разбивали собственные курени в стремительно разраставшемся улусе тэмуджиновом.
Привели своих людей потомки многих ханских родов: Алтан-отчигин, сын Хутула-хана, Хучар-беки, сын Некун-тайджи, Сача-беки и Тайчу, сыновья Соорхату-Чжурки, Хунан из Генигесского рода. Много тайджиутов привёл Даритай-отчигин, родной дядя Тэмуджина, некогда вместе с другими тайджиутами-отступниками бросивший его семью и ушедший к Таргутаю Кирилтуху. Тэмуджин, предав забвению старые обиды, принимал всех под свою руку. Он помнил народную мудрость, которая гласит: «сделай довольными тех, кто близко, и дальние придут к тебе». И его улус продолжал быстро набирать силу.
Мало кто из людей знает правильную меру, с которой следует подходить к себе, особенно в начале пути. Иногда Тэмуджин задумывался об этом; однако он уже не мог остановиться, как не имеет возможности хоть на мгновение задержаться в полёте стрела, выпущенная из лука и неукротимо стремящаяся к цели. Он двигался вперёд, к власти и ещё большей силе, чем прежде; он восходил навстречу судьбе и не помышлял об остановке. Ибо его притязания были велики.
И настал день, когда знатные родовичи съехались на курултай в урочище Хара-Чжуркену, подле реки Сангур, и единодушно избрали Тэмуджина своим ханом. На белом войлоке подняли его перед толпой собравшихся воинов. И все поклялись ему в верности.
С этого дня он получил новое имя – Чингис*.
И стали его звать Чингис-ханом.
Говорят, что наделённый новым именем получает в руки новую судьбу. Надо только уметь ею правильно распорядиться.

***

Ханский титул не только давал власть вкупе со всеми присущими ей благами, но и ко многому обязывал.
На первых порах после возвысившего его курултая Тэмуджин, ставший Чингисом, часто вспоминал одну сказку, которую ему в детстве рассказывала Оэлун-эке.
…В древние времена жил-поживал старый шаман-чудодей. Однажды жадный и жестокий хан призвал его к себе и говорит:
– Хочу посмотреть на твоё шаманское искусство. Покажи мне какое-нибудь чудо.
– Вот так, спроста, и сразу чудо тебе подавай, хан? Что же ты желаешь узреть?
– Ну не знаю… Сотвори нечто такое, что развеяло бы мою скуку и взяло за душу. Такое, что проняло бы меня как следует и заставило призадуматься. Можешь?
– Могу, почему же нет. Выйди из своей юрты – и узришь желаемое.
Хан откинул полог и, выйдя из юрты, увидел каурого красавца; конь понравился хану – он, не задумываясь, вскочил в седло и помчался вскачь, обгоняя ветер. Ехал-ехал и очутился в незнакомых местах. Вдруг каурый заржал, взвился на дыбы и, сбросив седока, умчался прочь, а хан остался один-одинёшенек в безлюдной степи. Нечего сделать, пришлось ему утолять жажду водицей из луж, есть кузнечиков да саранчу. Брёл хан по степи, шатаясь от голода и усталости, да всё высматривал, чем бы подкрепиться.
И вдруг ему повстречалась женщина, которая вела за руку маленького худого мальчика. Она рассказала, что всё имущество у неё отняли ханские нукеры, и теперь ребёнку нечего есть. Хан кое-как построил убогую юрту и стал жить вместе с этой женщиной и её ребёнком. Охотой и собирательством перебивались, и этого им казалось довольно. Но как-то раз мальчик застудился и умер. Хан успел привязаться к ребёнку, потому жалел его, как родного сына. Похоронил он мальчика; а потом сел на могильный бугорок и горько заплакал.
Неведомо, сколько времени он так сидел. А когда, успокоившись, огляделся по сторонам, то узрел, что сидит у себя в юрте, а напротив него – шаман.
– Ну как, нагляделся на людское горе, хан? – спросил старый чудодей – Теперь будешь знать, до чего тяжко живётся людям, которых обирают жадные и злые ханы.
…Вспоминая эту материнскую сказку, Чингис спрашивал себя: способен ли он править так, чтобы в его улусе не было обездоленных? Возможно ли подобное вообще? О, он всей душой стремился к справедливому правлению! Однако что-то подсказывало свежеиспечённому хану: каждого сермягу-харачу* не ублаготворишь, всех подряд не облагодетельствуешь. При любом положении дел останутся недовольные – пусть их окажется совсем невеликое число, но они непременно будут. А ещё – нет правителей без врагов и недоброжелателей, коим уж точно нельзя давать спуску, ибо такие поблажки могут стоить ему не только власти, но и самой жизни.
Тяжёлые времена взросления научили его многому после того, как миновала пора детских сказок.

***

Узнав об избрании Чингис-хана от его посланцев, хан Тогорил сказал:
– Это справедливо, что люди посадили на ханство сына моего Тэмуджина. Пусть же монголы отныне никогда не разрушают своего согласия, не развязывают узла единодушия, не обрезают собственного ворота!
Христианин, как и все кераиты, Тогорил желал мира и спокойствия в степи. Самому ему уже почти ничего не требовалось от жизни. Годы хана клонились к закату, он был умудрён потерями и обретениями, хитёр, как битая лисица, и умел скрывать свои истинные мысли за стадами благоприятных фраз. Но разве кто-нибудь возьмётся утверждать, что человеку – даже самому искушённому – не свойственно хотя бы иногда верить собственным словам?
Во всяком случае, Тогорил определённо верил тому, что говорил в ближнем кругу о названном сыне.
Совсем по-иному откликнулся на внезапную новость Джамуха.
– Так вот почему анда отложился от меня, – процедил он, потемнев лицом от негодования. – Пожелал стать ханом, значит. Мало было гордецу того, что имел – не удовольствовался достигнутым, решил возвыситься до небес надо всеми. Что ж, посмотрим, как станут блюсти ему верность нукеры, бросившие родные нутуги ради жирного куска.
Он был уязвлён тем, что улус анды продолжал разрастаться за счёт съезжавшихся отовсюду искателей нового счастья под рукой молодого правителя. Особенно обидным казалось то, что уходили и джаджираты от Джамухи: выдавались дни, когда сразу несколько семей разбирали юрты, грузили их на кибитки вместе с нажитым скарбом и покидали соплеменников, уводя к Чингис-хану своих лошадей и прочий скот.
Не только Джамуха, но и его младший брат Тайчар был на не шутку встревожен этим нараставшим исходом.
– У нас становится всё меньше людей, – сокрушался он. – Так дальше не может продолжаться. Ты должен что-нибудь сделать, чтобы остановить их.
– Но они ведь не боголы, – возражал старший брат. – Вольным людям никто не вправе запретить кочевать с кем угодно и выбирать себе хана по душе.
– В таком случае, ты должен поговорить с андой.
– И что же я, по-твоему, могу ему сказать? Попросить, чтобы он не принимал под своё начало джаджиратов?
– Может, и так. Только не просить надо, а требовать. Иначе чего стоят его заверения в дружбе? У лжеца была одна правда, и ту собака утащила – вот как говорят о таких людях, как он!
– И всё же, Тайчар, думаю, ты неправ.
– Тогда поговори с ним!
– Ну как ты себе это представляешь? Неужели анда станет гнать прочь тех, кто явится к нему? Никто не поступает подобным образом, и он не станет. К тому же его улус пока намного меньше нашего и ничем нам не угрожает.
– Это до поры до времени, Джамуха. Даже огромная гора собирается из малых камешков. А уж потом и угроза не заставит себя ждать, да только уладить дело добром уже не получится. Хоть и говорят, что надо десять раз проверить, прежде чем усомниться в человеке, но с Тэмуджином-то давно всё ясно. Если сейчас не осадить его – дойдёт до усобицы, попомнишь мои слова.
- Всё равно разговаривать с андой не имеет смысла. Он не перестанет оставлять у себя перемётчиков, будь то джаджираты или кто иной. Мы ведь тоже никогда не отказывались принимать чужаков, явившихся к нам из других улусов.
– Да в том-то и дело, что к нам уже давно никто не приходит, и ты сам это прекрасно знаешь. Раньше приходили, а теперь – нет. Все только покидают наш стан, все отправляются к Тэмуджину. Да ещё уводят своих лошадей и коров, и овец, и коз, а как же! Ну подумай, к чему всё это приведёт? Этак от нашего войска и от наших стад и табунов скоро останется половина того, что было прежде. А потом вообще ничего не останется!
– Знаешь, мне и самому очень не нравится происходящее, но я пока не могу придумать, как поступить. Предоставим дело времени: иногда всё налаживается само собой – может, и сейчас наладится.
Так сказал Джамуха, желая успокоить Тайчара. Однако раздражение и злоба копились в сердцах братьев, разрастаясь, не давая покоя; и постепенно обоим становилось ясно, что ничем хорошим это не кончится.
Так оно и вышло.
Время торопилось, летело вскачь, стремясь к неизбежному и ожидаемому. И вскоре между Джамухой и Чингис-ханом разразилась война.
Большие напасти порой обрушиваются на людей по причинам несоразмерным и случайным. На сей раз нежданное бедствие пришло в степь из-за того, что Тайчар под покровом ночи попытался угнать табун лошадей, пасшихся вблизи одного из куреней Чингис-хана. Табунщик, бросившийся в погоню за похитителем, пустил в него стрелу – и, угодив Тайчару в спину, поразил того насмерть.
После этого уже ничто не могло остановить Джамуху. Смертельная обида, желание мести и жгучая ненависть разгорелись в его сердце – так занимается пламенем сухой валежник под порывами ветра.
Не медля более ни дня, Джамуха наказал своим нукерам собираться в поход.

***

К джаджиратам присоединились тайджиуты Таргутая Кирилтуха, а также племена уруудов и мангудов – и Джамуха повёл объединённое войско навстречу Чингис-хану, который в это время уже искал удобное место для битвы.
Две конные орды – по три тумена с каждой стороны – сшиблись у подножия гор, в урочище Далан-бальчжиут: там, откуда начинает своё течение река Онон.
Звенела сталь мечей, с треском ломались копья, глухо ударялись друг о друга обшитые кожей щиты. Раненые и убитые валились из сёдел, спотыкались и падали кони. Многоцветье мира поблекло и утонуло в красном.
Чингис-хана крутило и швыряло в кровавом водовороте. Перед ним мелькали ощеренные в крике лица врагов и взмыленные конские морды. Он уклонялся от ударов и отбивал их щитом; снова уклонялся и отбивал удары – и рубил, рубил, рубил направо и налево, не зная устали; а груды бездыханных тел вокруг него громоздились всё выше.
Жажда убийства заслонила собой всё на свете, даже страх смерти утонул в багровой пелене остервенения. О, эта сладкая, неповторимая, безумная музыка боя! Она завораживала и вела людей за собой, устремляя их к гибельным пределам – и очень многим в этот день было суждено перешагнуть черту, за которой навсегда исчезает солнечный свет.
Наконец наступил перелом в сражении: войско Чингис-хана дрогнуло и покатилось вспять. Казалось, ещё немного – и поражение неминуемо. Но отступающие, прижатые к горному массиву, вдруг развернули коней – и лавина всадников шумным серым потоком стала втягиваться в узкое Дзереново ущелье. А преследователей, которые в опьянении боевого азарта и казавшегося близким успеха попытались было сунуться следом за ними, встретил шквал стрел – и вскоре перед входом в ущелье образовался барьер из человеческих и лошадиных трупов.
Джаджираты и их союзники, не в силах преодолеть этот страшный – стонущий и хрипящий, и кровоточащий, и не перестающий шевелиться – барьер, споткнулись, осыпались и откатились от него, теряя на скаку сражённых стрелами воинов.
Но Джамуха был не готов принять реальность и смириться с утерянной возможностью расправы над андой-соперником. Он продолжал жаждать крови, потому вновь собрал своё изрядно потрёпанное войско и объявил:
– Негоже пятиться на пути к победе, когда она уже так близко. Если не разбить голову змее, будет мало пользы от того, что пришибёшь ей хвост. Ещё одно усилие – и вы прорвётесь! Вперёд! Убейте их всех!
И джаджираты, обнажив клинки, бросились в повторную атаку. К ним присоединились тайджиуты, урууды и мангуды, подбадривая себя боевым кличем:
– Ур-р-ра-а-агша-а-а*!
И новые тучи стрел взвились им навстречу

***

Когда воинство Джамухи возобновило штурм узкой каменной горловины между скалами, Чингис-хан едва не утратил надежду на спасение. Его мучило сознание того, что он, возможно, совершил чудовищную ошибку и завёл своих людей в западню, из которой им не выбраться.
Боевой клич атакующих, не смолкая, разносился по урочищу Далан-бальчжиут, врывался в Дзереново ущелье и оглашал выси над головами оборонявшихся. Стрелы летели навстречу всадникам, впивались в их тела, вышибали из сёдел джаджиратов, тайджиутов, уруудов и мангудов.
Джамуха едва не сорвал голос, стараясь одновременно подбодрить и устрашить своих нукеров, дабы те продолжали атаку и не смели даже помыслить об отступлении. Однако его усилия оказались тщетны: конная лавина разбилась о каменную твердыню с узким проходом, ощетинившимся смертью. Штурм захлебнулся, и войско нападавших отхлынуло от скал.
Более Джамуха не пытался побудить джаджиратов к возобновлению сражения, ибо теперь даже он осознал, что это оказалось бы самоубийством. Тем более что нойоны из союзных племён наверняка не пожелали бы ему подчиниться, сочтя безумцем или глупцом.
В сопровождении десятка турхаутов к нему подъехал Таргутай Кирилтух. Тучный, обливающийся потом, с просвечивающим сквозь кожу узором багровых жилок на отвислых щеках, он выглядел настолько усталым, что казалось, вот-вот вывалится из седла.
– Место гиблое, ничего у нас не получится, – голос Таргутая звучал одышливо, как после быстрого бега. – Порою там, где умный нашёл бы погибель, глупцу удаётся одержать победу.
– Победу одержали не они, а мы! – вскричал Джамуха запальчиво и сжал рукоять меча так, что побелели пальцы. – Ведь это они забились в щель между скалами и сидят там, страшась высунуться наружу! И не выберутся из своего укрытия до тех пор, пока мы не покинем урочище!
Таргутай Кирилтух наморщил лоб, пытаясь оценить соотношение сил и свои возможности. Слишком много тайджиутов полегло в битве. Более высокую цену платить за победу он был не готов; и вообще – как бы в этом гибельном месте самому не сложить головы ненароком. Нет, ничего уже не хотелось Таргутаю, только поскорее убраться восвояси.
– Ну да, это верно, они забились в щель и не высунутся, пока мы не уйдём, – сказал он после непродолжительной паузы. – Однако и нам до них вряд ли удастся добраться: хитрецов укрыли объятия несокрушимого камня. Как говорится, узел невелик, да больно крепко затянут. Может, в другой раз больше повезёт не им, а нам с тобой, но сегодня благосклонность Вечного Неба иссякла.
– Плохой шаман всегда оправдывается, пеняя на бубен, – пренебрежительно скривив губы, бросил ему в ответ Джамуха.
Таргутай Кирилтух насупился, но промолчал, не решившись ответить на оскорбление: совсем неподходящее было время, да и силы слишком неравны, чтобы ссориться с обозлённым ханом джаджиратов. А тот, казалось, позабыл о его присутствии – отвернулся и, приложив ладонь козырьком к выбившимся из-под шлема волосам, долго вглядывался в тёмный провал Дзеренова ущелья, над которым вездесущие стервятники уже кружили, прицеливались к обильной добыче. Затем процедил едва слышно, обращаясь к самому себе:
– В смекалке анде не откажешь. Будь у меня и десять туменов – всё равно положил бы их у входа в эту дыру. Может, он от меня того и ждал? Ну нет, я не настолько прост, чтобы снова и снова посылать своих нукеров на верную смерть.
После этого по его распоряжению перед входом в Дзереново ущелье – так, чтобы осаждённым всё было видно, но стрелы оттуда не долетали – установили семьдесят больших котлов. Наносив воды из Онона, под ними развели огонь. И всех пленных сварили в этих котлах. Один лишь Чахаан-Ува – бывший соратник Джамухи, переметнувшийся к Чингис-хану – избежал этой участи.
– Отрубите ему голову, – приказал Джамуха. – Говорят, предатель умирает ещё при жизни – ну что ж, сейчас мы посмотрим, как Чахаан-Ува умрёт второй раз... И привяжите его голову к хвосту моего коня, там ей самое место.
…Когда всё было кончено, он велел своим нукерам собираться в обратный путь:
– За брата я отомстил. Если же анде этого мало, пусть сам придёт ко мне искать свою смерть. Но теперь-то он, конечно, побоится. Ничего, я никуда не тороплюсь, всё равно мы с ним ещё встретимся. Сколько лиса ни убегает, конец её – на шапке охотника.
Джаджираты ушли к родным нутугам. А урууды и мангуды, потрясённые жестокостью Джамухи, ночью отстали от его войска – и явились к Чингис-хану.

***

…Наблюдая, как усталые нукеры – осторожно, чтобы не развалилась сваренная человеческая плоть – сносят трупы своих товарищей к общей могиле, Хасар попинал носком гутула примятый куст багульника и, вздохнув, проговорил с мрачной уверенностью на лице:
– Теперь не станет нам покоя, где бы мы ни кочевали, в какие бы норы ни прятались. Доколе жив Джамуха, мы всегда будем находиться под угрозой.
– Ты прав, – согласился Чингис-хан. – Ядовитая трава никогда не вянет. Отныне Джамуха наш смертельный враг: или мы его, или он нас.
Его поразила и обескуражила сцена расправы, свидетелем которой он только что стал. Тем не менее произошедшее не заставило его пасть духом. Всё, что он успел пережить и почувствовать за прошедшие годы, давно убило бы слабого человека; однако Чингис-хан, выстояв под натиском невзгод, только закалил характер, и теперь его волю не могли сломить ни сегодняшнее поражение в бою, ни внезапная жестокость обозлённого анды.
– Дадим покой нашим мертвецам, – распорядился он, когда последний покойник лёг поверх груды своих бездыханных собратьев.
И нукеры в скорбном молчании принялись засыпать землёй обширную братскую могилу.
Нет, Чингис-хан не пал духом. Напротив, теперь он более, чем прежде, был готов к схватке не на жизнь, а на смерть – не только с Джамухой и враждебным джаджиратским улусом, но и с целым миром, в котором место под солнцем никому не достаётся без боя.
– Надо улучить момент, когда Джамуха не будет ждать нашего нападения, – предложил Хасар. – Если застигнем его врасплох, дело может сладиться куда лучше, чем сегодня. А стоит нам спасовать, так он нас самих сживёт со свету и наш улус не замедлит присоединить к своему.
 – Нет, пока наших сил недостаточно, чтобы справиться с андой, – возразил Чингис-хан. – Джаджиратов слишком много, и они хорошие воины. С такой силой хочешь не хочешь придётся считаться.
– А если ты позовёшь на подмогу Тогорила? Он ведь обещал всегда помогать тебе как названному сыну.
– Ван-хан не захочет, чтобы я воевал с Джамухой. Попытается примирить нас. Будет уговаривать, станет напоминать о побратимстве. А я мира с этим вероломным мангусом больше не желаю. Сделав зло, пусть не ждёт добра.
– Да уж он-то, верно, и не ждёт. И тоже мира с нами не пожелает. Будет скалиться издалека и выбирать сторону, с которой ловчее укусить.
– Вот видишь, Хасар, нам обоим это ясно. Значит, нет смысла обращаться к Тогорилу. Ничего, у всякого дела свой черёд. Повременим, пока в наших сердцах уляжется гнев, потому что в гневе и прямое становится кривым. А с Джамухой встретимся не раньше, чем настанет подходящая пора для мести. Если он до того сам не иссохнет от снедающей его ненависти, обязательно встретимся. Как ты сказал, улучим момент, когда он не будет нас ждать. И когда у джаджиратов расстроится союз с теми, кто его пока ещё поддерживает. Наши недруги станут намного слабее, если окажутся разобщены, а мы посмотрим, с кого из них спрашивать сначала, а с кого – после.
Чингис-хан сказал это и в сердцах сплюнул на истоптанную траву. Кто после нескольких шагов начнёт жалеть, что пошёл в гору, тот не поднимется и на маленький холм; в деле мести нельзя останавливаться на полпути, он понимал это. И уж если вражда выросла из родства или побратимства, то нет на свете мести более лютой.
Впрочем, вскоре ему пришлось обратиться к Тогорилу по совсем другому, не менее важному поводу. Он узнал, что алтан-хан*, правитель империи Цзинь*, направил большое войско против татар – и те, спасаясь, отступают всем улусом вверх по реке Улдже вместе со своим скотом и домашним скарбом.
– Сам Великий Тэнгри посылает нам случай отомстить татарам за смерть отца, – сказал Чингис-хан братьям. – Встретим их, как зверей на облавной охоте. Всё складывается благоприятно для нашего нападения, нельзя упускать такую возможность. А чтобы вернее разбить татар, позовём Тогорила. Надеюсь, он ещё не забыл, кто отравил его анду Есугея.
…Выслушав гонца, кераитский хан не колебался ни минуты:
– Передай сыну моему Чингис-хану, что я выступаю немедленно.
Так сказал он и тотчас вышел из юрты, чтобы распорядиться о сборах в поход.

***

Чингис-хан и Тогорил повели своих нукеров навстречу татарам вниз по долине реки Улджи. Устроив засаду, они разбили передовой отряд неприятеля, а затем, не давая татарам опомниться, взяли с налёта наскоро сооружённые ими укрепления в урочищах Хусуту-шитуен и Нарату-шитуен. Захваченных татарских нойонов казнили на месте. Многих пленённых нукеров тоже предали смерти, а тех, кого эта участь миновала, вместе с женщинами, детьми и домашними пожитками поделили между собой.
Тронулись в обратный путь, сопровождаемые отобранными у врагов лошадиными табунами, стадами коз и отарами овец. Все остались довольны изрядной добычей: перемётные сумы, болтавшиеся на боках у приземистых монгольских коней, были битком набиты награбленным добром.
– Если у одних людей накопилось много скарба и разных ценностей, но недостаточно сил, чтобы всё это удержать, а у других, наоборот, в избытке сил, однако никакими другими излишками они не обладают, то не стоит сомневаться, что рано или поздно первые всё потеряют, а вторые – обретут, – говорил Чингис-хану Тогорил, успевший изрядно набраться архи, пока нойоны производили делёж татарского имущества и скота. Он мерно покачивался в седле, периодически смахивая со лба капли пота; затем, спохватившись, снял с головы боевой шлем с султаном из посечённых конских волос и, приторочив его к луке седла, продолжил:
– Удача подобна женщине, она любит сильных и отвергает слабых. Хоть и говорят, что богатство начинается с мелочи, но нам-то известен и более короткий путь к достатку. Большие птицы не кормятся зёрнышками, хе-хе-хе.
Приблизительно так же думали и воины Чингис-хана, возвращаясь к родным кочевьям.
– На этот раз Вечное Синее Небо милостиво к нашему хану, – говорили одни. – А вместе с ним благосклонность небесного отца распространилась и на всех нас.
– До хана Чингиса мы жили скудно, – вторили другие. – Если ходишь в дырявых гутулах, какой прок в том, что свет обширен и богат разными благами? Но теперь-то и нам от этих благ перепало. Хорошо, что наш хан добычлив и не жаден: себе взял совсем немного олджи*, почти всё нам оставил.
– Он из тех, кто медлит обещать, но спешит выполнить, – соглашались третьи. – У большого дерева большая тень – хорошо, если так будет всегда.
В одном из разгромленных татарских укреплений Чингис-хан снова подобрал ребёнка, оставленного родителями. Это был мальчик, одетый в подбитую соболем телогрейку штофной парчи, с золотыми кистями на шнурах. Когда Чингис вернулся домой и отдал его матери, Оэлун радостно всплеснула ладошами:
– Какой милый ребёнок! Сразу видно, что он, как и наш Кучу, сын благородных родителей.
Оэлун-эке приняла в свою семью и этого малыша, дав ему имя Шикикан-Хутуху. Ему предстояло вырасти и, выучившись письму, стать первым грамотеем среди приближённых Чингис-хана. Ибо до него монголы письменности не знали.
К слову, Шикикан-Хутуху был не последним приёмышем Оэлун: вскоре ей привезли ещё одного сироту, чжуркинца Бороула. Она и его с радостью взяла к себе в юрту.
Окружив заботой и лаской всех – теперь уже четверых – своих приёмных сыновей, стареющая Оэлун-эке воспитывала мальчуганов как родных. И все они, когда выросли, стали преданными нойонами Тэмуджина.

Глава пятая.
На крыльях мести

Победило ль зло в борьбе с добром,
Или впрямь порождены мы злом?
Абу-ль-Аля Аль-Маарри

Жить в мире не могли они совместно,
Под небесами им казалось тесно.
Саади Ширази

Разгромив татар, Чингис-хан торжествовал: он поквитался с проклятым племенем за убийство отца. Хотя доводилось ему слышать от стариков, что жажду мести, эту зудящую язву, невозможно утолить в полной мере, ибо сколь ни жестока окажется расправа над врагами, а время вспять не повернёшь и мёртвого не воскресишь. Однако сведя счёты за Есугея-багатура, молодой хан ощутил ни с чем не сравнимое пьянящее, будоражаще-злое удовлетворение: он к этому стремился – и добился своего, никто не сумел ему помешать! Пусть пока не все татарские роды удалось извести: слишком обширны земли, на которых раскинулись их улусы; ничего, придёт срок, и он доберётся до каждого, уничтожит вражью поросль до последнего зелёного побега.
Доволен был и Тогорил, поскольку кераитским воинам в этом походе досталась очень богатая олджа.
Да и Вангин-чинсян, предводитель цзиньского войска, чрезвычайно обрадовался тому, что случай помог ему разбить врагов империи чужими руками. Встретившись с неожиданно объявившимися союзниками, он принял участие в праздничном пиршестве, устроенном по случаю одержанной победы. А на следующий день, с важным видом раскачиваясь на коротких кривых ногах и склонив голову набок, зачитал грамоту, согласно которой Чингис-хану был пожалован титул джаутхури, а Тогорилу – титул вана. Легко расточать дары от имени императора; особенно когда они ничего не стоят.
После этого Вангин-чинсян увёл цзиньское войско восвояси.
Чингис-хан, уяснив, что «джаутхури» означает примерно то же, что нойон, поставленный во главе сотни воинов, отнёсся к дарованному ему титулу с пренебрежением. Зато ставший к старости тщеславным Тогорил с этого дня велел кераитам величать себя исключительно ван-ханом. Титул вана означал княжеское достоинство и давался властителям, дружественным цзиньскому императору.
– Будто двум верным собакам, бросили нам по косточке, – язвительно заметил Чингис по этому поводу сразу после отбытия Вангин-чинсяна. – Невелики милости, а главное, они ничего не стоят алтан-хану. Похоже, он не видит дальше собственного носа.
– Что ж, говорят ведь: кто не желает давать костей собакам, тот когда-нибудь отдаст своих овец волкам, – заметил Тогорил. – Алтан-хан считает нас ручными, и пусть его.
– Думает, наверное, что для нас его титулы – большой почёт.
– Для его подданных оно, может, так и есть. Да и для нас это всё же лучше, чем ничего.
– Ничего в руки не возьмёшь и на зуб не попробуешь. Собачьи почести волку без надобности.
Глаза новоиспечённого ван-хана сузились в благодушной усмешке:
– Не в почестях дело.
– А в чём тогда?
– В том, что мир переменчив, и со временем враг в нём может превратиться в друга, а друг – во врага. Пока в степи усобицы, нам с тобой отныне хотя бы с юга не придётся ждать удара.
– Это верно, – согласился Чингис-хан. – Пусть алтан-хан из тех, кто норовит и айрага напиться, и усов не замочить, но мы тоже не простаки.
– Вот именно. Как бы там ни было, мы добились чего хотели, задав татарам хорошую трёпку. Да и поживились неплохо. Что нам алтан-хан? Ждать от него настоящей благодарности – всё равно что копать яму в воде. Зато в степи мы хозяева. Цзиньское войско ушло за Великую стену, а мы остались, и теперь никто здесь не оспорит нашу силу. Есугей-багатур тобой бы гордился, узнав о твоих славных делах. Кто присваивает заслуги предков, не умея подкрепить их собственными достоинствами, тот рискует утратить всё, что имеет, включая и свою жизнь. Но ты не таков – тебя, по всему, ждёт ещё немало побед.
– Ну, один-то я вряд ли сумел бы одолеть татар.
– Верно говоришь, в одиночку тебе было бы труднее. Но когда мы вместе, нам всегда сопутствует удача.
После этих слов Тогорил приложился к походной баклаге-бортохо: задрал голову и сделал несколько основательных глотков, пролив немного архи себе на грудь и подбородок. Затем, тряхнув головой, смачно крякнул и утёрся рукавом. После чего передал кожаную баклагу Чингис-хану.

***

После победы над татарами молва о славе и могуществе Чингис-хана ещё более выросла, распространяясь повсюду, словно степной пожар. Из разных племён стекались к нему отважные лихие багатуры, жаждавшие ратных подвигов и грабежа. Его улус неуклонно разрастался. Но всё чаще вспоминал Чингис слова Хасара, сказанные после битвы в ущелье Дзеренов, – о том, что не будет ему покоя, пока жив Джамуха. Сердце и рассудок подсказывали, что брат прав. Ибо так уж водится в мире, что не бывает более злых и непримиримых врагов, нежели рассорившиеся друзья и родичи.
И в самом деле, завистливый анда не желал смириться с возвышением того, с кем он прежде делил опасности и невзгоды, ходил в совместные набеги и коротал время привалов у одного костра. Возненавидев былого побратима лютой ненавистью и желая его гибели, Джамуха плёл интриги и собирал вокруг себя недовольных нойонов. Наконец в год Курицы (1201) ему удалось собрать враждебных Чингис-хану вождей на курултай. В урочище Алхуй-булах, расположенное у слияния рек Эргуне и Кан-мурен, съехались ханы и знатные нойоны от хонкиратов, икиресов, куруласов, дорбенов, сальджиутов, хадагинцев, ойратов. Были и представители многих влиятельных татарских родов. От тайджиутов явился Таргутай Кирилтух, от меркитов – Хуту, сын Тохтоа-беки, а от найманов – сам хан Буирух. На курултае уговорились выступить в поход против Чингис-хана и ван-хана Тогорила, вверив Джамухе командование объединёнными силами племён. А для того чтобы возвысить Джамуху над Чингис-ханом и Тогорилом, его провозгласили гурханом*.
Получив известие о войне, Чингис понял, что наступил решающий момент, и судьба всех его устремлений не терпит отсрочки. Следовало действовать быстро и решительно.
Он послал гонца к ван-хану. Соединив свои войска, Тогорил и Чингис-хан двинулись вниз по течению Керулена навстречу противнику.

***

Месть стареет, но не забывается.
В урочище Койтен – между озёрами Буир-нур и Кулун-нур – враги встретились. Завязалась битва, затянувшаяся надолго. Чингис-хан всё время был в гуще сражения. Крепко сжимая конский повод одной рукой, другой он размахивал с неукротимой энергией, разя мечом налево и направо, и толчки крови в его ушах сливались с лязгом металла, лошадиным храпом, воинственными криками всадников и стонами поверженных наземь, раненых и умирающих.
Казалось, битва продолжалась целую вечность. С наступлением сумерек противники разошлись, огородившись телегами, а с первыми лучами солнца вновь сшиблись в смертельном противоборстве. Хмель отваги и ярости туманил головы воинам, но от этого их руки не лишились твёрдости, удары мечей были точны и беспощадны. Теснили друг друга то одни, то другие, сражение достигло наивысшего накала, однако перелома в нём всё не наступало. Вдобавок внезапно разразилось ненастье: задул ураганный ветер, в небе загромыхали гулкие раскаты грома, и хлынул холодный проливной дождь.
– Видно, мы прогневили небеса! – подняв лицо навстречу низвергавшимся струям злой воды, воскликнул найманский хан Буирух. – Я уже потерял здесь половину своих нукеров. Если завтра враг явится в мой улус – с кем буду защищать его? Откуда возьму силы?
И с приходом ночи он увёл найманов с поля боя – бежал по южному Алтаю к родным нутугам.
Узнав о предательстве хана Буируха, ушли под покровом темноты меркиты и ойраты.
Однако на следующий день сражение продолжилось – и вновь не затихало до глубоких сумерек. С устремлённым на противника безжалостным волчьим взглядом, Чингис-хан не думал о смерти, но сам был смертью; он одержимо размахивал коротким мечом в гуще сражавшихся, метался туда и сюда среди клокочущего человеческого варева; а в мгновения высочайшего напряжения над смертоносным грохотом боя возносился его крик:
– С нами Великий Тэнгри! Убьём их всех! Пусть захлебнутся своей поганой кровью! В степи хватит места для могил!
И нукеры чувствовали в голосе своего хана такую несокрушимую энергию, такую силу ярости, что казалось: ещё немного – и само небо обрушится на головы его врагов.
Шлем с Чингиса сбили, длинные рыжие косички намокли и при каждом резком движении хлестали его по лицу; а под рассечённым во многих местах защитным панцирем хлюпала смешанная с дождевой водой вражеская кровь... Меткой стрелой, пущенной из неприятельского лука, перешибло шейный позвонок его саврасому коню – и он кубарем покатился наземь, больно ударившись коленом и плечом. Верные нукеры тотчас обступили хана и, отбиваясь от наседавших врагов, вывели его из боя.
– Коня! – крикнул Чингис-хан, нетерпеливо вглядываясь сквозь дождевую пелену в бурлящий водоворот человеческих тел. – Скорее, подайте мне нового коня!
К нему подвели свежего скакуна. И он, вскочив в седло, снова без промедления ринулся в многоголосое человеческое и конское месиво, в грохочущий ад смертельной схватки. Мышцы рук и ног, спины и поясницы, казалось, были готовы развалиться на куски от усталости; лёгкие надсадными рывками втягивали в себя воздух, чтобы тотчас вытолкнуть его обратно. Чингис-хан на пределе сил продолжал размахивать мечом, отбивая и нанося удары, разя острым клинком налево и направо. А длинные ветвистые молнии то и дело рассекали на части небесные выси, и лавины воды низвергались из покрывала туч на лица и одежду сражавшихся, стекали по их телам на сёдла, на конские крупы, на чавкавшую под копытами землю.
…Под вечер, пребывая от изнеможения в полуобморочном состоянии, Чингис-хан вдруг ощутил удар в шею. И, ничего не успев сообразить, вывалился из седла – навстречу звону и ослепительной темноте.

***

Когда сознание вернулось к нему, над его головой ярко сияли звёзды. О недавнем ливне напоминала сырая прохлада, разлитая вокруг. А ещё в воздухе висел тяжёлый запах крови.
В ушах шумело так, будто духи всех четырёх ветров одновременно пели ему свои студёные песни, стараясь перекричать друг друга.
Рядом возвышалось знамя, воткнутое древком в разбухшую землю: на тяжело обвисшем белом полотнище был вышит расправивший крылья кречет, считавшийся духом-хранителем рода Борджигинов.
Чингис лежал на грязном мокром войлоке, а к его шее, точно большая прожорливая пиявка, присосался верный нойон Джелме. Увидев, что к хану вернулось сознание, тот оторвался от его шеи и, сплюнув наземь бурую слюну, сказал:
– Тебя ранило стрелой. Я всю ночь высасывал кровь, чтоб она не пошла внутрь.
– Ты спас мне жизнь, – сказал Чингис-хан, с трудом разлепив пересохшие губы.
– Войско без хана всё равно что тигр без головы, – глухо проговорил нойон, утирая ладонью окровавленный рот; по его щекам тоже была размазана ханская кровь, которая уже запеклась и потемнела.
– Это ты верно сказал, Джелме. Что ж, видно, умереть мне в этот раз не доведётся… Чем закончился бой? Где наши враги? Опять огородились телегами?
– Нет, их отвага иссякла, и они уже не помышляют о продолжении битвы. Джамуха с джаджиратами бежал, Ван-хан преследует его.
– Значит, они нас не одолели.
Чингис-хан сел, потёр лицо ладонями. На мгновение мир у него перед глазами поплыл, пританцовывая, и стал раскручиваться в медленном хороводе. «Видно, духи земли зовут меня, не хотят отпускать, – подумал он и болезненно помотал головой. – Нет, я им не поддамся, нельзя, нельзя!»
Холод заползал под сырую одежду и разливался по телу, сковывая члены. Каждый толчок пульса гулко отдавался в мозгу, словно туда каким-то колдовским способом умудрился пробраться подосланный врагами шаман – и, стараясь извести, с неумолимой настойчивостью ударял в бубен. Очень хотелось снова лечь на мокрую землю и не двигаться, уплыть обратно в темноту, из которой он только что вернулся. Однако Чингис-хан пересилил слабость, не позволив себе провалиться в беспамятство. Вскоре мир перед его глазами перестал кружиться, и всё вернулось на свои места: Джелме, участливо склонившийся над своим ханом, нукеры, тесно обступившие их обоих, знамя с расправившим крылья кречетом…
– Негоже разлёживаться, когда до полной победы осталось лишь копьё протянуть, – сказал Чингис и, опершись о плечо Джелме, медленно поднялся на ноги. – Приведите моего коня. Надо загнать раненого зверя и добить его, пока тот не опомнился от страха.
Однако преследовать Джамуху он не стал. Решил свести счёты с Таргутаем Кирилтухом и направил своё войско вслед за тайджиутами, убегавшими к Онону. Вскоре, переправившись через реку, нукеры Чингис-хана настигли беглецов. Под кровавыми лучами выкатившегося на небо рассветного солнца они гнали по голой равнине своих соплеменников. Безжалостно расстреливали и рубили всех, кто пытался оказать сопротивление. И, щёлкая бичами, сгоняли в кучки тех, кто сдавался на милость победителей.
Таргутая среди пленных не оказалось. Разосланные в разные стороны отряды старательно разыскивали его повсюду, но он как сквозь землю провалился.
К Чингис-хану подскакал Бельгутей и, натянув поводья, остановил взмыленного скакуна.
– Если б этот жирный боров был жив – обязательно нашли бы его, – сказал он, учащённо дыша и облизывая пересохшие губы. – Наверняка лежит где-нибудь, изрубленный так, что не узнать.
– По одежде узнали бы! – воскликнул Хачиун.
– Э, брат, разве ты не знаешь, что знатные нойоны обычно при бегстве норовят напялить на себя какие-нибудь обноски, чтобы их приняли за никому не нужных харачу! – возразил Бельгутей.
Чингис-хан был огорчён.
– Жаль, что не удалось его изловить, – сказал, не отрывая тяжёлого взгляда от дымчато смыкавшегося с небесами далёкого степного окоёма. – Хотелось надеть берёзовую кангу ему на шею – да, похоже, не судьба. Ну, как бы то ни было, а я исполнил что обещал: отобрал у него отцовский улус.
– Отобрал, да! – радостно повторил вслед за ним Хачиун и погрозил кулаком степным далям.
– Пускай же теперь бежит туда, где ждёт его могила, – продолжил Чингис-хан. – Всё равно родившийся ослом не умрёт тигром. Никто здесь не вспомнит его добрым словом, и само имя Таргутая сгинет со света и истлеет в земле вместе с его костями.
Поверив, что Таргутай Кирилтух затерялся среди тысяч безвестных беглецов, оставшихся бездыханными на поле битвы, хан ошибся. На самом деле тому удалось спастись. Это в скором времени стало известно от трёх новых пленников: они бежали вместе с Таргутаем, но затем, решив сдаться на милость хана-победителя, связали своего вождя, бросили его в телегу и поехали в стан Чингиса. По дороге же, укоряемые совестью, они вняли мольбам человека, которому прежде верно служили, – и отпустили Таргутая Кирилтуха. «Вы поступили достойно, – сказал им Чингис-хан. – Мне следовало казнить его, это так же верно, как и то, что вы не имели права посягать ни на жизнь, ни на свободу своего законного хана. Теперь же я охотно приму вас под свою руку, поскольку у меня нет причин сомневаться в вашей доблести».
…Когда стали отовсюду окрест собирать пленных, к хану приволокли на аркане юношу в изорванной одежде – и бросили к его ногам:
– Вот этот стрелял в тебя, люди видели.
– Убил твоего беломордого Джебельгу!
– Прикажи казнить! Пусть все ужаснутся тому, что он хотел совершить!
– Одно твоё слово, каган, – и мы изрубим его на куски, а мясо бросим на съедение ночным падальщикам!
– Освободите этого человека от петли, – распорядился Чингис-хан. – Я хочу с ним поговорить.
Спешившись, он отдал конский повод подоспевшему Джелме и неторопливым шагом приблизился к понурившемуся пленнику. Посмотрел на него тяжело и оценивающе:
– Так это твоя стрела перешибла позвоночник моему беломордому любимцу?
– Моя.
– А целился ведь в меня?
– Конечно, – юноша внезапно поднял голову. – А что ещё должен делать воин в бою, как не стрелять во врага? Я не из тех трусов, что улепётывают без оглядки при первых звуках битвы.
– Достойный ответ, – Чингис-хан, пряча усмешку в уголках рта, пригладил рыжие усы, провёл ладонью по бороде. – За одну правду казнят, а за другую осыпают милостями. Потому коварный враг обычно запирается в своём душегубстве, а душа настоящего воина всегда открыта. Ты вёл себя отважно, и теперь не запираешься, это хорошо. Даже не знаю, как с тобой поступить…
В глазах молодого пленника затеплилась надежда.
– Если велишь меня казнить, великий хан, то останется от меня только мокрое место размером в ладонь, – сказал он, облизнув пересохшие губы. – Но если посчитаешь возможным взять меня в своё войско, то клянусь преданно служить и не спасовать в любом сражении.
– Что ж, такие смельчаки мне нужны. Ведь говорят же, что не стоит торопить звёзды: они сами взойдут на небосклоне в положенный час, дабы осветить мир своими лучами и указать путнику верную дорогу. Сегодня звёзды зажглись над твоей счастливой дорогой – иди с моим войском и будь верен слову, которое дал только что… А теперь назови своё имя, тайджиут.
– Джиргоадай.
– Мы назовём тебя по-другому. За то, что прострелил моего Джебельгу, даю тебе имя Джебэ*. Надеюсь, отныне станешь моим верным боевым товарищем, подобным острой стреле, которая полетит впереди войска.
– Да подарит тебе Тэнгри вечную жизнь за такое великодушие, – склонил голову Джиргоадай-Джебэ. – Я с радостью принимаю новое имя.
После этого Чингис-хан велел казнить не только всех захваченных в плен именитых нойонов, но и их детей. Остальных же отпустил – им предстояло влиться в Чингисов улус.
А затем к нему привели двух молодых вражеских воинов:
– Вот эти пленники говорят, что знают тебя, и ты будешь рад их видеть.
То были Чимбай и Чилаун, сыновья Сорган-Ширы.
Поочерёдно заключив их в объятия, Чингис-хан велел вернуть им оружие и коней.
– Пали наши кони, – вздохнул Чимбай, – а луки и мечи в степи валяются, втоптанные в грязь – разве теперь найдёшь.
– Это ничего, я дам каждому по табуну отборных скакунов, – хан положил руку ему на плечо. – И оружие получите любое, какое только пожелаете. Когда ваш отец укрыл меня, беглого колодника, от Таргутая Кирилтуха, я пообещал ему, что стану ханом и отблагодарю за помощь. Мне кажется, он тогда не очень-то поверил словам мальчишки. Но теперь вы видите, кем я стал. Пришло время моей благодарности… Как ваш отец, жив?
– Жив, только постарел сильно, – кивнул Чимбай. – Ездить на лошади уже не может. Но пахтать айраг сил пока хватает, у нас ведь нет боголов, всё в хозяйстве приходится делать самим.
– Теперь у вас будет много боголов, да и хозяйство увеличится… А Хадаган, сестра ваша, наверное, уже вышла замуж?
– Вышла недавно, только… – Чимбай опустил взгляд, не решаясь продолжить.
– Только сегодня в сражении убили её мужа, – договорил за брата Чилаун. – Теперь она вдова.
Чингис-хан сдвинул брови. Помолчал немного, покусывая губы; посмотрел в глаза сначала Чимбаю, затем – Чилауну; и наконец сказал твёрдо:
– Ничто не случается зря. Видно, Вечное Небо отобрало мужа у вашей сестры, чтобы я получил возможность отблагодарить вас наидостойнейшим образом. Так слушайте же и передайте Хадаган: после того как она отгорюет по покойнику, я возьму её в жёны. Ваша сестра станет ханшей, а вы – моими родичами.
Так он решил.
И это свершилось. Миновал непродолжительный срок, и в ханском стане – невдалеке от юрты, в которой жила Бортэ – появилась ещё одна юрта. В ней поселилась Хадаган, вторая жена Чингиса.
А Чимбай и Чилаун вошли в ближний круг ханских нойонов. Кроме того, им была дана привилегия полностью оставлять себе всё добытое на войне и охоте, не отделяя долю хану.

***

После разгрома в урочище Койтен Джамухе с его джаджиратами удалось оторваться от преследования и уйти в родные кочевья.
Он проиграл, но за него расплатились другие.
Впрочем, даже после этого Джамуха не помышлял о том, чтобы обуздать свой злопамятливый нрав. Если б ведал, сколько сокрушительных неожиданностей ждёт его впереди – и то вряд ли нашёл бы в себе силы остановить безжалостный ветер событий. Таков уж он был, и ничто не могло его сделать другим.
А Чингис-хану и Тогорилу вскоре стало не до Джамухи. Им пришлось совместными усилиями отражать нападение меркитов. Затем, с наступлением года Собаки (1202), возникла новая угроза: Чингису донесли, что татары готовят мщение – выжидают удобного момента, собираясь выступить в набег на его улус. Он уговаривал ван-хана действовать без промедления – ударить по заклятым врагам первыми. Но Тогорил неожиданно отказался:
– Стар я стал, чтобы дни и ночи проводить в седле, все мои кости ноют, просят покоя. Да и не стоит верить слухам, мало ли что люди наболтают. Не горячись, как молодой жеребец, впереди у тебя ещё много славных дел. А насчёт татар – пусть время покажет, где правда, а где ложь, и тогда уж мы решим, как поступить.
Лукавил ван-хан. Хоть и чувствовал он порой тяжёлую поступь времени, а всё же не считал, что приближается возраст покоя, и воинственные помыслы не были чужды старику. Однако не по душе стало Тогорилу стремительное возвышение Чингис-хана, потому он и не торопился с поддержкой. К тому же за спиной своего молодого союзника ван-хан уже тайно сносился с Джамухой, который приезжал в его стан и настойчиво убеждал:
– День ото дня растёт сила выскочки. Мои люди уходят к нему со своими семьями, уводят стада и боголов. В степи становится тесно, он взбаламутил народ и не желает покоя. Если так дальше пойдёт, то недолго нам осталось владеть родовыми улусами. Анда ни в чём не видит пределов, такие, как он, и в улыбающееся лицо готовы пустить стрелу. О да, он не остановится, пока не отберёт власть у каждого, до кого сумеет дотянуться. В душе у него совсем не то, что он говорит, нельзя ему доверять. Уж я-то его знаю: уничтожит нас с тобой и многих других, как только ему представится удобный случай. Прислушайся к голосу разума: мы должны затоптать искры, прежде чем разгорится пожар.
Эти речи подогревали властную ревность и опасения ван-хана. Однако Тогорил колебался, взвешивая и соизмеряя возможности сторон:
– Да-а-а, такой пожар, о котором ты говоришь, можно залить только очень большой кровью. И всё же – кто первым заносит руку, тот нередко получает воздаяние за это. Говорят: где страх, там и спешка. Осторожность – другое дело, о ней нам не следует забывать, но для страха я пока не вижу причин. Сейчас все поддерживают молодого удачливого хана, но едва наступит сколько-нибудь продолжительная передышка между набегами и сражениями, как найдётся немало желающих отвергнуть его власть и откочевать в степь, чтобы самолично править своими улусами. Потому не надо суетиться и устраивать новую междоусобицу без весомого повода. Один разумный, совершив ошибку, может многих глупых соблазнить идти следом за собой, да только расплата потом горька. Я не привык проявлять горячность в делах подобного рода. Если Вечному Небу будет угодно, мы всегда успеем обнажить мечи и достать луки из саадаков.
Так говорил ван-хан, ибо его обуревали сомнения, и он никак не мог решить, к кому из двух соперников примкнуть… С юных лет отличавшийся чрезмерным честолюбием, Тогорил в борьбе за власть не остановился перед убийством трёх своих братьев, нескольких племянников и множества родичей и соплеменников. О прочих врагах и говорить не приходится, с ними кераитский хан сражался почти непрестанно. Благодаря своей изворотливости и одержанным победам он с возрастом лишь укрепился во мнении, что если кому и суждено верховодить в степи, то именно ему и никому другому. После всех испытаний, встреченных на жизненном пути, Тогорил добился немалых благ и прочного положения среди окрестных правителей. Однако его время миновало, ибо нет в мире ничего вечного. Беда ван-хана заключалась в том, что он этого не понял и продолжал чувствовать себя неуязвимым, когда пришла пора уже совсем иных людей и новых, недоступных ему, свершений.
…Вскоре Чингис-хан прознал о переговорах Тогорила и Джамухи.
– Давно подозревал я ван-хана в двуличии, да всё надеялся, что ошибаюсь, – сказал он братьям. – Видать, этот хитрец из тех людей, о которых говорят: встретит человека – говорит как человек, встретит чотгора – говорит как чотгор. И всё же трудно мне будет без его поддержки. Ладно, подожду: может, образумится старый выворотень.
Однако Тогорил так и не проявил желания воевать с татарами.
И Чингис-хан, дотянув до осени, решил: дальше медлить нельзя, это может погубить его. И самостоятельно выступил на тех, кого уязвлённая память Борджигинов не могла оставить в покое. Тревогу и сомнения он спрятал глубоко в сердце. А его нукеры верили в своего хана и в его удачу. Все были возбуждены и обменивались радостными репликами, предвкушая очередную победу в татарских землях. Женщины вышли далеко за пределы куреня и махали руками, провожая на опасное дело мужей, сыновей и братьев. Нукеры степенно раскачивались в сёдлах: в большинстве своём молодые и крепкие, закалённые суровой походной жизнью и уверенные в себе. Солнце бросало отблески на их металлические шлемы и золотило лица воинов.
Следом за вереницей всадников долго бежали мальчишки, весело гомоня и глотая пыль, поднятую множеством копыт.
А по осеннему небу над всем этим шумным скопищем скользили стаи озябших гусей: птицы летели в тёплые края, завершая годовой природный круговорот, и им не было дела до человечьей суеты.

***

На сей раз застигнуть врага врасплох не удалось. Собрав большие силы, татары встретили Чингис-хана в урочище Далан-нэмургес. Перед битвой он объявил:
– Если мы потесним неприятеля, не задерживайтесь подле добычи. Ведь после окончательной победы она от нас не уйдёт – сумеем поделиться! В случае же отступления все обязаны немедленно вернуться в строй и занять свои прежние места – запомните это. Голову с плеч долой тому, кто не выполнит моего повеления!
А затем он взмахнул рукой. И дожидавшиеся этого сигнала дунгчи* поднесли к губам трубы из морских раковин, призывая войско на битву. И с хриплым рёвом труб слился рокот боевых барабанов, стронув с места ощетинившуюся копьями лавину всадников. Степь задрожала от конского топота. И монгольские мергены*, на скаку выхватывая из колчанов стрелы, принялись осыпать татар непрекращающимся смертоносным дождём, от которого нигде не укрыться. Тумен за туменом сшибались и перемешивались, кромсая и топча друг друга с яростными криками и лязгом стали.
И татарское войско дрогнуло, попятилось. Сначала медленно, не прекращая прилагать отчаянных усилий, чтобы остановить неприятеля. Но отступление продолжалось: татары пятились всё дальше, огрызались всё слабее – и наконец, утратив остатки боевого духа, они стали один за другим разворачивать коней и пускаться прочь с поля боя.
Монголы не отставали, мчались следом: кололи, рубили, посылали стрелы в спины татарских всадников. Грохочущая масса преследуемых и преследователей, словно буйная река в половодье, катилась вперёд, не зная остановки.
На землю набросил призрачный полог недолгий осенний вечер. Словно кровь зловещих духов смерти, расплескался по небу багровый закат. Но и в сгущавшихся сумерках, и потом – в сером лунном свете – продолжали мчаться тени, и взлетали торжествующие победные возгласы и крики боли, и топот копыт, и удары клинков, сшибавшихся с другими клинками и рассекавших живую плоть. Смерть подхватывала и уносила людей, подобно тому как ураган уносит былинки, и звуки битвы заполняли беспредельность ночи.
Следуя строгому приказу, никто из монголов не останавливался для грабежа. Лишь родичи Чингис-хана – Даритай-отчигин, Алтан и Хучар, настигнув татарский обоз, не удержались от искушения и закружились между скучившимися повозками, торопливо растаскивая самое ценное. Однако вскоре им пришлось поплатиться за свою жадность: узнав об ослушании, хан приказал отнять у них награбленное, опозорив знатных нойонов перед всем войском.
Лишь к исходу ночи завершилось побоище.
Наутро Чингис-хан собрал в своей походной юрте большой семейный совет.
– Никому уйти не удалось, – удовлетворённо сказал Хасар, усаживаясь на войлок рядом с братьями. – Кого не уложили замертво, тех взяли в полон.
– Теперь у нас будет много боголов, – добавил Бельгутей. – Да и без татарских кумай* ни один наш воин не останется.
Чингис-хан обвёл всех присутствующих тяжёлым взглядом. Белки его глаз покраснели из-за многодневного недосыпания, а веки припухли от пыли, набившейся в них за время битвы.
– Татары – кровные враги Борджигинов, – медленно проговорил он. – Или вы забыли, кто отравил Есугея-багатура? Или вы не Борджигины, Хасар, Бельгутей?
– Но мы ведь отомстили за отца, – неуверенно подал голос Тэмуге. – Сегодня куда сильнее отомстили, чем в прошлый раз. Сровняли с землёй татарские курени, забрали себе их женщин и детей! Мужчины татарские станут нашими боголами – чего ещё ты хочешь?
– Я хочу… чтобы их души отправились туда, где сейчас живёт душа нашего отца. Пусть он с них спрашивает за все их подлые поступки.
– Но ведь пленных так много! – воскликнул Бельгутей. – И ты хочешь их всех убить? Это совсем не в наших обычаях, брат.
– Мои нукеры не должны довольствоваться ветхими обычаями, им пора научиться жить по-новому, – твёрдо сказал Чингис-хан, поднимаясь на ноги.
Он вынул из ножен короткий меч, повелительно устремил его остриё в толпу пленников и, возвысив голос, проговорил решительно:
– Заставьте их захлебнуться в собственной крови. Хотя нет: дети, которые ростом не достигли тележной оси, пускай живут. Их мы обратим в рабов и раздадим по разным местам. Остальных же повелеваю предать смерти.
Затем разыгралась драма, память о которой донесла до нас «Тайная история монголов»*:
«Когда, по окончании совета, выходили из юрты, татарин Еке-Церен спросил у Бельгутея: «На чём же порешил совет?» А Бельгутей говорит: «Решено всех вас предать мечу, равняя по концу тележной оси». Оказалось потом, что Еке-Церен оповестил об этих словах Бельгутея всех своих татар, и те собрались в возведённом ими укреплении. При взятии этих укреплений наши войска понесли очень большие потери. Перед тем же, как наши войска, с трудом взяв татарские укрепления, приступили к уничтожению татар, примеривая их по росту к концу тележной оси, – перед тем татары уговорились между собою так: «Пусть каждый спрячет в рукаве нож. Умирать, так умрём, по крайней мере, на подушках из вражеских тел». Вследствие этого наши опять понесли очень много потерь. Тогда, по окончании расправы с татарами, которых примерили-таки к тележной оси и перерезали, Чингис-хан распорядился так: «Вследствие того, что Бельгутей разгласил постановление Великого семейного совета, наши войска понесли очень большие потери. А потому в дальнейшем он лишается права участия в Великом совете…»
Таким образом татары перестали существовать как самостоятельный народ; а те немногие, кому посчастливилось выжить, влились в стремительно разраставшуюся орду Чингис-хана.
По иронии судьбы среди полонянок хану приглянулись две сестры – Есуй и Есуган, которые оказались дочерьми непокорного Еке-Церена. Он велел привести обеих к себе в юрту и провёл с ними ночь (юные пленницы понимали, что решается их судьба, потому очень старались угодить – и это им удалось). Наутро хан-победитель, невыспавшийся, но ублажённый сверх всякой меры, с довольной улыбкой на губах оделся и сказал дочерям Еке-Церена:
– Никогда прежде не скакал я на двух кобылках одновременно, а теперь вот довелось. Видит Вечное Небо, до чего мне это понравилось!
Он огладил ладонями лицо Есуган, затем – её тонкую шею, покатые плечи и упругие груди. Внимательно всмотрелся ей в глаза, точно пытаясь угадать, не притворялась ли татарка ночью, когда извивалась под ним со страстными стонами. Затем перевёл взгляд на Есуй – румяную, налитую молодыми жизненными соками – и ласково потрепал её за щеку.
– Вы столь похожи друг на дружку, что несколько раз мне причудилось, будто меня обнимает с двух сторон одна и та же красотка.
После этих слов он направился прочь из юрты. Лишь на выходе, уже откинув полог, задержался на несколько мгновений: подставил лицо опахнувшему его порыву осеннего ветра, ощутив, как колкая остуда потекла по коже – затем обернулся и объявил:
– Возьму вас в жёны. Хочу, чтобы наши скачки повторялись всегда, когда мне этого захочется.
Есуй и Есуган никак не ожидали подобного оборота событий. Их единственным желанием было остаться в живых. Но выйти замуж за убийцу своего отца, безжалостного истребителя всего татарского племени! При одной мысли об этом обе содрогнулись. Впрочем, выхода у них не имелось. Сёстрам повезло, что Чингис-хан удалился, не успев заметить выражение ужаса, застывшее на их лицах.
Страсть к Есуй и Есуган обрушилась на хана внезапно, точно выскочивший из засады барс. Он чувствовал себя помолодевшим и не переставал удивляться, сколь широко его сердце открылось радостям жизни. А сёстры погоревали немного, однако вскоре смирились. Ведь что ни говори, положение ханш намного привлекательнее, чем участь бесправных невольниц в убогой юрте какого-нибудь простолюдина-харачу. Птица крыльями гордится, а женщина – мужем. Да и постельные утехи (властительный супруг взял за правило призывать их на ложе вдвоём) доставляли обеим столь большое удовольствие, что вскоре не стало нужды притворяться перед ханом. Так порой случается в жизни: ненависть превращается в любовь. Это и вышло с Есуй и Есуган: они полюбили мужа, охотно деля супружеское ложе на троих, и постарались забыть о бедствии, постигшем их народ. Боль минувшего утихла, тяжёлые мысли о грядущем не бередили их сердца, а настоящее вполне устраивало сестёр, окружённых достатком, всемерными удовольствиями и таким благополучием, о каком прежде им не приходилось и мечтать.

***

Бортэ поначалу сильно ревновала Чингис-хана к его новым жёнам. «Хорошие всходы – на чужом поле; красивые женщины – чужие женщины, – шипела она на ухо мужу, кося неприветливым взглядом на Есуй и Есуган. – Всех резвых кобылиц не сделаешь своими, только зря силы растратишь: вытянут они из тебя соки, сведут в могилу». Но хан в ответ только понимающе усмехался и гладил её по голове, точно ребёнка: «Ничего, меня и враги-то в могилу свести не сумели. Я многое могу выдержать, кому это знать, как не тебе». Да, она знала. И не имела возможности воспротивиться тому, что случилось, не могла восстать против исстари заведённых обычаев: мужчина всему голова в семье и волен взять столько жён, сколько в состоянии содержать. А ещё Бортэ была по-женски мудра и понимала: зов страсти – это самое необоримое и сиюмоментное из всего, что существует в мире. Потому у неё достало сил набраться терпения и выждать, пока муж насытится свежими прелестями юных тел, – и тогда она с удовлетворением отметила, что всё реже он призывает к себе на ложе «этих татарок» и всё ласковее становится с нею, с Бортэ… Старая любовь не ржавеет.
И она сменила гнев на милость.
Прошло ещё немного времени – и хан вновь, как прежде, стал принимать подданных в своей юрте, лёжа в постели с Бортэ. Укрытые овчинным покрывалом, они прижимались горячими телами друг к другу. Чингис-хан выслушивал нойонов и просителей; кому-то давал распоряжения, кого-то распекал за провинности, а сам мягко поглаживал рукой её груди и живот, её колени и бёдра. А иногда не мог сдержаться: оборвав посетителя на полуслове, велел ему убираться прочь – и, отбросив в сторону покрывало, переваливался на Бортэ, раздвигал ей ноги и с блаженным стоном входил в её зовущее лоно. И языки пламени в очаге принимались плясать веселее, точно стараясь подладиться под ритм движений двоих – стремившихся склеиться воедино – людей... И два сердца, трепеща, изливались друг в друга.
О, ни одну из своих жён Чингис-хан не любил так, как её, она это знала!
И в следующем году, когда он женился на Ясунсоен-беки, дочери ван-хана Тогорила, Бортэ восприняла это уже более спокойно. К слову, Ясунсоен-беки, как и все кераиты, была христианкой-несторианкой, и сыновья Чингис-хана от этого брака также приняли христианскую веру.
…Год от года разрастался гарем великого хана. На закате жизни у него было двадцать шесть жён и несколько тысяч наложниц, из коих далеко не каждой выпадало счастье провести ночь со своим хозяином и повелителем.
Всё же до конца своих дней он более всех прочих любил Бортэ.
Впрочем, о Есуган и Есуй хан тоже не забывал, продолжая время от времени делить с ними ложе. Он даже порой брал их с собой в походы, дабы по ночам, в часы, когда смолкали звуки сражений, находить отдохновение в объятиях сестёр. Поистине – сколько былинок в степи и листьев в лесу, столько тропинок находят чувства к сердцу человека.
С годами Есуй и Есуган родили Чингис-хану детей и пользовались всеми благами и почётом, какие подобают ханским жёнам.

Глава шестая.
Заклятые друзья и кровные враги

Чтоб мщение стать справедливым могло,
Лишь злом воздавать подобает за зло.
Абулькасим Фирдоуси

Интриги Джамухи достигли цели: ему удалось-таки привлечь на свою сторону ван-хана Тогорила. Случилось это летом в год Свиньи (1203). Совсем недавно в Чингисовом улусе отметили праздник первого айрага. День, когда Небо позволяет начать доение кобылиц и пахтать айраг, по заведённому обычаю определил шаман Кокочу по прозвищу Тэб-Тэнгри, а затем Чингис под его камлания окропил молоком землю и воздух. Айраг являлся одним из основных продуктов питания у степных кочевников, и теперь люди могли восстановить силы после довольно голодной зимы и скудной весны. Поэтому настроение у всех было приподнятое. И тут как гром среди ясного неба грянула весть о новой войне. Джамуха и Тогорил, объединившись, выступили в поход на Чингис-хана, намереваясь захватить его врасплох. Это им удалось бы, если б не вмешался случай: двое пастухов предупредили Чингиса о приближающейся опасности – и тот, успев собрать несколько тысяч верных нукеров, бросил их против трёх туменов неприятельского войска.
Неравная битва началась в полдень и продолжалась до поздних сумерек. Когда противники разошлись, у Чингис-хана оставалось немногим более двух с половиной тысяч воинов. Понимая, что с такими силами он на следующий день неминуемо потерпит поражение, хан решил не искушать судьбу. И под покровом ночной темноты увёл своё потрёпанное войско прочь.
Отступали труднопроходимыми горными тропами. А когда противник потерял их след, спустились на равнину и стали собирать подкрепления.
А Джамуха с Тогорилом решили, что бежавшему от них Чингис-хану никогда более не удастся вернуть себе прежнее могущество, и разъехались по своим улусам.
Они ошиблись.
Чингисово войско, плавной дугой двигаясь по степи, отдохнуло и откормило коней. День за днём усиливалось оно подходившими со всех сторон подкреплениями.
Тяжело уязвлённый предательством Тогорила, Чингис-хан срывал зло на Ясунсоен-беки:
– Молись своему богу креста, чтобы я сохранил жизнь этому старому кулану! Да вряд ли вымолишь. Уж как попадёт он мне в руки – не дождётся пощады! Я верил, что наша дружба непоколебима, но горько ошибся! Долго же он не показывал своё гнилое нутро! Одних людей годы умудряют, а у других отнимают остатки разума, как у твоего отца! Зато мне пока далеко до старости: могу не беспокоиться, что не успею отомстить всем недругам и предателям, а Тогорилу – первому из них! Думаю, недолго осталось держаться на плечах его пустой голове!
…Не сказать, чтобы ван-хан не чуял за собой греха. Но всё же скоро успокоился, ибо с возрастом чувство опасности у многих людей притупляется.
И настал день, когда Чингис-хану удалось выведать, что Тогорил распустил кераитских воинов по родным куреням, а сам пребывает в полной беспечности, проводя время в весёлых пирах.
Он не мог упустить такую возможность. И бросил своих нукеров в стремительный набег на кераитов.

***

Ночью они окружили ставку Тогорила. Дозорных удалось убить, прежде чем те успели поднять тревогу. Как снег на голову свалились монголы на неприятельский стан, издавая воинственный клич:
– Ур-ра-а-агша!
Теперь для кераитов путей к отступлению не существовало. Они не ожидали нападения и оказались в западне. Не оставалось ничего, кроме как принять удар и драться, чтобы выстоять или полечь как один в бою.
Подобные призракам ночи, в зловещем свете ущербной луны налетали со всех сторон монгольские багатуры на врагов. Застигнутые врасплох кераиты едва успели похватать оружие и отвязать своих скакунов от коновязей. Теперь среди них очень немногие сражались в доспехах из дублёной бычьей кожи; большинство же было полуодето, а иные – и вовсе раздеты. Женщины и дети в смятении метались по стану, ища путь к спасению и не находя его. Впрочем, не все кераитские жёны поддались панике, некоторые помогали мужьям обороняться: укрываясь за юртами и кибитками, они стреляли из луков, и выпущенные ими стрелы с орлиным оперением разили нападавших.
– Ур-р-ра-а-агша-а-а! – вылетало из пугающих окрестных пространств и трепетало, разносилось, несмолкаемо кружило над головами. – Ур-р-ра-а-агша-а-а!
Выпадали из сёдел сражённые воины. Изрубленные мечами, пронзённые стрелами и копьями, они валились на истоптанную землю, щедро окроплённую кровью. Те, кому не посчастливилось испустить дух мгновенно, встречали смерть под копытами разгорячённых скакунов. Повсюду носились всадники, ожесточённо сшибаясь и разя друг друга острой сталью, разбивая щиты и головы врагов, двигаясь по месиву человеческих тел и едва не увязая в нём; боль и гибель без устали слетали с их клинков, не зная пощады.
Блеяли испуганные овцы и надсадно ревели ослы. Собаки заходились лаем, который то тут, то там сменялся предсмертным визгом. Над ханским шатром, над широким кольцом юрт, над разбросанными и дымно затухавшими кострами, над клокочущим человеческим столпотворением не смолкали конское ржание и топот копыт, звуки ударов и хруст костей, крики раненых и стоны умиравших. А над всем этим невообразимым смешением звуков распускался и ширился, перекатываясь волнами, боевой клич монголов:
– Ур-р-ра-а-агша-а-а!
Кераиты защищались с ожесточением и упорством обречённых, стараясь подороже продать свои жизни, однако выстоять они не могли. Это понимали и нападавшие, и оборонявшиеся.
Участь Тогорила была предрешена.

***

Этой ночью Чингис-хан доказал, что своевременное бегство может обернуться победой.
Схватка продолжалась недолго. К утру смертные звуки рассыпались над степью, стали быстро сходить на нет – и наконец растворились в багровом рассветном зареве.
Кераиты потерпели сокрушительное поражение.
Место побоища было устлано телами убитых. Человеческая и конская кровь впиталась в землю, удобрив травы грядущих времён. Впрочем, мёртвым это было всё равно, а у живых имелось множество насущных забот, чтобы не забивать себе головы сколько-нибудь продолжительными мыслями о подобных вещах. Вблизи и вдали, там и сям – до самого горизонта, куда ни кинь взор – среди мертвецов бродили усталые кераитские лошади: большинство из них были без седоков, но иные волочили по смятой траве своих изрубленных, пронзённых копьями и стрелами хозяев, чьи ноги запутались в кожаных стременах… Для победителей настала пора сбора трофеев и дележа добычи.
…Ван-хан получил ранение; однако (это Чингис-хан и его воины могли объяснить лишь вмешательством высших сил) ему и его сыну Нилха-Сангуну удалось в сумятице боя скрыться и бежать в страну найманов. Там Тогорила обезглавили, и Таян-хан найманский, оправив в серебро череп ван-хана, сделал из него чашу. А сын Тогорила Нилха-Сангун, брошенный всеми, бесследно сгинул в пустыне. Правда, позже возникли слухи, что ему с горсткой нукеров удалось добраться до земли тангутов, где они приступили к грабежам – и против них послали тангутские войска, вытеснившие их на запад, во владения уйгуров. Там Нилху-Сангуна оставили последние спутники, и он скитался в одиночестве от колодца к колодцу, жалкий и оборванный, пока в оазисе Куча его не убили местные крестьяне. Впрочем, скорее всего, это были только слухи, ибо никто из монголов более не видел Нилху-Сангуна, и следы его канули в пучине истории. Но Чингис-хана мало заботила судьба этого ничтожного человека.
– Ван-хан был воином, хоть и пошёл против меня, – сказал он. – А Нилха-Сангун – даже если когда-нибудь и вернётся сюда – никому здесь не нужен. Что бы с ним ни случилось, его участь не может оказаться благополучной. Потому что он рождён бесчестным и малодушным по воле Вечного Неба и другим стать не способен. Нет ему больше места в степи.
Многих кераитов Чингис-хан раздал в рабство, а их улус присоединил к своим владениям. Взял он себе здесь и новую жену, девушку по имени Ибаха-беки. Была она старшей дочерью Чжаха-Гамбу, брата Тогорила. Младшую же дочь Чжаха-Гамбу – Сорхатхани-беки – хан отдал в жёны своему тринадцатилетнему сыну Тулую.
Минует три года, и Чингис – в качестве награды за ратные подвиги – подарит наскучившую ему Ибаху-беки нойону Джурчедаю.
– Она будет тебе хорошей женой, уж я-то знаю, – скажет ему хан. – Ибаха молода, и красота её ещё не скоро поблекнет, как стёршаяся от долгого хождения монета. С ней отдаю в приданое всё её имущество и стада, и боголов, которые ей прислуживали. А детей, которых Ибаха станет рожать для тебя, я возвышу и велю народу почитать их, как если бы они произросли от моего семени.
Злые языки за спиной Джурчедая – не без оглядки, а всё же примутся судачить:
– Когда чья-нибудь старая вещь переходит в другие руки, она становится новой. Что уж говорить о ханских жёнах.
– Упаси небеса от таких подарков.
– Куда денешься: коли до тебя очередь дойдёт, и ты примешь траченный товар с поклонами. Ведь отказаться невозможно.
– И не передаришь никому.
– Какой там! Ни передаривать, ни обижать не станешь. Будешь холить и лелеять, если хочешь сохранить голову на плечах.
– Принять к себе бывшую ханскую жену – всё равно что пустить соглядатая в свою юрту.
– И то сказать: как только Ибахе станет что-нибудь не по нраву, она вольна пожаловаться на нового мужа.
– Ну, это вряд ли. Не побежит Ибаха с жалобами.
– Побежит или нет, а всё же Джурчедаю, должно быть, боязно укладывать её на свои войлоки.
– Может, боязно, а может, и любопытно.
– Чтобы утолить любопытство, достаточно одной ночи, от силы – двух-трёх. А им жить столько трав вместе.
– Не знаю кому как, а во мне бы боязнь пересилила…
Впрочем, Джурчедаю будет и горя мало: жён-то у него имелось предостаточно, куда дороже ханская милость!
Более завидной доля окажется у Сорхатхани-беки. Став старшей женой Тулуя и матерью будущих ханов Хубилая, Мункэ, ильхана Хулагу и претендента на престол Ариг-Буги, она после смерти мужа сосредоточит в своих руках большую власть и будет пользоваться почётом и уважением у монголов.

***

Джамуха… Память о нём болела в душе Чингис-хана. Но так уж водится среди людей: только любовь и дружба уходят навсегда, а ненависть возвращается снова и снова. Разрыв между андами стал глубок, словно вековая трещина в горной породе. Примирение было невозможно: велика степь, а места для двоих в ней оказалось мало.
– Убью его, – говорил себе Чингис, перебирая в уме всё то зло, которое ему довелось претерпеть от побратима-предателя. – Недолго осталось нам ходить под одним небом. Обязательно убью!
И вместе с тем он понимал, что нетерпение сродни опрометчивости. Да и не чувствовал в себе полной уверенности, что поступит с Джамухой именно так, как говорил. Оттого не торопил события. Надеялся: случай сам управит его поступками, когда дойдёт до дела.
Впрочем, анда – точнее, память о нём – это единственное, что омрачало настроение хана в последнее время. Остальное складывалось как нельзя лучше.
Всё легче распоряжался Чингис-хан чужими жизнями, всё выше возносился над простыми смертными, почти не задумываясь об этом. Лишь изредка – когда выдавался спокойный тихий вечер в своей юрте, у очага, в кругу домочадцев – посещала хана отрадная мысль: вот оно, пришло долгожданное время, когда начинает сбываться то, о чём давно мечталось. Год от года ширится и крепнет его власть. Больше ему некого бояться в степи, не от кого стеречься. Никто не посмеет нарушить его покой, никто не оскорбит и не причинит ему боли, как это не раз случалось в далёком детстве. Наоборот, теперь именем грозного Чингис-хана враги пугают своих детей. Зато его соплеменники, крепко спаянные общими желаниями и надеждами, готовы в любой день, не задаваясь лишними вопросами, седлать лошадей, чтобы отправиться вслед за своим ханом в очередной набег, сулящий каждому славу и несомненную выгоду. Вот какая хорошая жизнь настала! Ради неё стоило терпеть лишения и невзгоды; а что она омыта реками чужой крови – ну так не могут же все быть победителями. В степи испокон веков жили по принципу: пусть молнии несчастий испепелят юрты соседей, а наш курень обойдут стороной. Наверное в том и заключается высшая справедливость, что небо благосклонно к сильнейшим и достойнейшим.
Когда Чингис-хан думал об этом, необычайно тепло становилось у него на душе.
Правда, всё меньше выдавалось спокойных тихих вечеров в кругу домочадцев. Потому что с каждым днём прибавлялись неотложные заботы. Время тихоходных событий давно осталось позади – теперь они летели вскачь: всё быстрее, всё головокружительнее.

***

Джамуха после поражения ван-хана нашёл убежище у найманов и принялся подстрекать Таян-хана найманского против Чингиса. И поддался Таян-хан, стал искать союзников для войны с монголами. Весной в год Мыши (1204) он сговорился о совместных действиях с меркитами, а затем отправил к Алакушу-тегину, хану племени онгутов, посланника с письмом:
«Сказывают, что в северных пределах появился новый государь по имени Чингис-хан. Мы знаем только точно, что на небе есть двое: солнце и луна, но каким образом будут два государя царствовать на этой земле? Будь ты правою рукою моею и помоги мне войском, чтобы мы могли взять его колчан*».
Осторожный Алакуш-тегин, не пожелав воевать с монголами, известил Чингис-хана о нависшей над ним угрозе. И тот, немедленно собрав курултай, заявил своим нойонам:
– Думал я, что мы добились мира, победив одних врагов и устрашив других. Но это было ошибкой, снова зложелатели не дают нам покоя. Таян-хан найманский и предатель Джамуха собирают племена, чтобы прийти с войной в наш улус. Видно, прав Таян-хан: один правитель должен быть у людей – только тогда они смогут жить в мире и согласии. Что ж, достоинство каждого дела заключается в том, чтобы оно было доведено до конца!
Видя, как Чингис-хан идёт от победы к победе, даже самые маловерные уже не сомневались в том, что самим Менкэ-Кеке-Тэнгри* ему предопределено править народами. Поэтому на курултае именитые посланцы от разных племён единодушно поддержали его решение: упреждая врага, идти на Алтай, в страну найманов, и там разбить Таян-хана.
Не ожидавшие нападения найманы были застигнуты врасплох, когда монголы вторглись в их земли. Орда Таян-хана превосходила по численности монгольское войско, но у страха глаза велики, и Таян-хан отступал, не решаясь дать сражение; а по пути от него откалывались, сворачивали в сторону и бежали прочь многие родичи и знатные нойоны со своими семьями. Это отступление продолжалось до тех пор, пока Таян-хан не попал в окружение на возвышенности Наху-гун.
Решающая битва началась вечером. С устрашающими криками помчались на врага монгольские багатуры, пуская в ход сперва стрелы, затем копья; и наконец, сойдясь в ближнем бою, стаскивали врагов с сёдел при помощи волосяных арканов и острых крючьев, прикреплённых к древкам пик. И добивали их короткими мечами и кривыми саблями. Кони в исступлении кусали неприятельских всадников и друг друга. Некоторое время найманы пытались оказать сопротивление: с яростью отчаяния наскакивали они на врагов, обменивались с ними ударами, но очень скоро валились наземь, изрубленные, обливающиеся кровью. Ни выстоять, ни спасти свои жизни они не имели шансов.
К утру всё стихло. Найманы были разбиты, Таян-хан погиб в сражении, а его сын Кучлук бежал с остатками найманского войска.
Вновь удалось ускользнуть и неуловимому Джамухе.
– Ничего, мы его столько раз били, что теперь за ним никто не пойдёт, – холодно щурясь и покручивая пальцами правый ус, сказал Чингис-хан. – Кому он нужен? Пусть анда скитается по краям мира, как старый хромой дзерен*, пока не издохнет от усталости. А может, ко мне приползёт просить милости. Только прежде чем он её получит, уж я припомню ему, как он варил в котлах моих нукеров.
Да, он победил. В очередной раз доказал всем, что с недавних пор ему не стало равных в степи, и впредь будет только так, и никак иначе… Однако Джамуха снова ускользнул у него из рук. И досада осталась.
«Ладно уж, – осадил он себя. – Даже самый счастливый человек не получает всё и сразу».
Зато с описанного дня не стало на Алтае найманской страны: вся она, с её народом, вошла в Чингисов улус. Здесь же сдались хану и племена, шедшие прежде за гурханом Джамухой: джадаранцы, хатагинцы, сальджиуты, дорбены и многие другие.
Привели к нему Гурбесу, мать Таян-хана. Когда та была молода, по всей степи разносилась молва о её редкостной красоте. И сейчас ещё Гурбесу сохранила следы былой привлекательности: стройный стан, как у юной девушки, гладкое лицо без единого намёка на морщины, большие, слегка раскосые глаза с бархатистым взглядом… Воистину в юности она должна была сражать мужчин наповал!
Горделиво, не склоняя головы, стояла Гурбесу перед ханом-победителем. И это его рассердило:
– Обычно пленные молят о пощаде, целуя мои гутулы. Что же ты молчишь-то, словно Великий Тэнгри подарил тебе вечную жизнь?
– Вечную жизнь мне подарить может только наш бог Иисус*, – ответила женщина, и её взгляд светился прозрачным льдом. – А от твоего идола мне ничего не надо. И у тебя просить пощады не собираюсь, ведь ты способен только втаптывать жизни в прах. Убей меня, я готова к смерти.
– Э-э-э нет, не будет у тебя лёгкого конца. Мне ведь рассказали пленные нойоны, что это ты вместе с Джамухой подбивала Таян-хана идти на меня войной. Мало тебе было найманского улуса, ещё и моего захотелось? Могла бы жить спокойно – так нет же! Добилась того, что Таян сделался вороньей поживой… Чего не хватало тебе? Почестей? Богатств? Славы? Так получишь от меня славу – такую, что сохранится и через много трав после твоей смерти.
– Ты убил моего сына, – сказала Гурбесу. – И ничего худшего уже сделать мне не сможешь.
– А вот сейчас увидишь, – недобро усмехнулся в усы Чингис-хан. – Доложили мне, будто ты говорила, что от монголов дурно пахнет. Что ж, хоть ты уже и немолода, но сегодня я брошу тебя на своё ложе, и пусть монгольский запах войдёт в твою плоть навсегда. Посмотрим, сумеет ли помочь тебе твой голый бог на кресте.
Сказав это, он развернулся к ней спиной и направился к своей юрте. Задержался у входа, сделал знак нукерам и, откинув полог, шагнул внутрь.
Гурбесу тотчас подхватили под руки. Она зарычала раненой тигрицей и стала отчаянно отбиваться. Но все её усилия были тщетны: женщину проволокли следом за ханом и бросили на войлочное ложе. Затем невозмутимые нукеры вышли наружу и встали по обе стороны от входа в юрту, уперев в землю короткие копья.
…Из юрты долго доносились отчаянные крики и звуки борьбы. Но крики становились всё тише и вскоре сменились редкими стонами. А затем наступила тишина.
Прошло время, достаточное для того чтобы неторопливому всаднику несколько раз появиться с одной стороны горизонта и скрыться с другой, прежде чем хан вышел наружу.
– Хоть и не из молоденьких эта кобыла, а ведь и не очень стара ещё, норовиста и вынослива, – лениво выговорил он, обратив лицо к группе собравшихся поблизости нойонов. И, щурясь от ярких лучей неторопливо поднимавшегося в зенит солнца, добавил:
– Оставлю её себе. Медленная месть намного слаще, чем быстрая. Чтобы распробовать мясо, надо его как следует разжевать. Поханствовала вдоволь Гурбесу – теперь же может только шипеть, как кобра, вставшая на хвост. Да и зубы у этой кобры я вырвал… Ничего, пусть поживёт и поучится покорности у моих молодых жён.
Нойоны почтительно молчали. Им не было дела до судьбы знатной пленницы.
Хан ещё недолгое время постоял подле входа в юрту, обратив свой взор в испещрённую цветущими маками степь и слушая раздававшуюся поблизости жизнерадостную песню жаворонка. А потом зашагал прочь.
В последующие дни, когда у Чингис-хана возникала такая прихоть, он призывал Гурбесу к себе в юрту и употреблял её – иногда быстро, не раздеваясь, но чаще оставлял на всю ночь. Она уже не сопротивлялась, она сделалась покорной и ласковой. Такой, что со временем хан, дивясь женской природе, стал забывать о прежней вражде. А потом женился на Гурбесу. С тех пор она сидела на пирах вместе с другими ханскими жёнами, а когда он желал – делила с ним ложе… Прошлое миновало, а в настоящем человеку требуется не так уж много. На войлоке, подле уютно потрескивавшего огня в очаге, чувствуя в себе горячую плоть Чингис-хана и смешивая свой пот с его потом, Гурбесу уже не удивлялась тому, что ей бывает хорошо с некогда внушавшим омерзение человеком, убийцей её прежнего мужа и безжалостным гонителем всего найманского племени. Не зря говорят, что даже одна маленькая радость может разогнать тысячу больших горестей, а судьба подобна колесу движущейся кибитки: крутится, не зная остановки, и в свой черёд меняет верх с низом, а низ – с верхом.

***

Всё меньше оставалось тех, кто не желал склонить голову перед новым владыкой степи и решался ему противодействовать. До недавнего времени не было редкостью, когда на обширных степных просторах возникали, крепли и разрастались новые улусы, а старые усыхали под ударами соседних племён, теряя людей и пастбищные угодья, или вообще переставали существовать, откочёвывали, погибали. Теперь же всё вокруг рассыпалось и разбегалось, таяло и умирало – рос, как на дрожжах, только улус Чингиса, его молодое ханство.
Крепко врезались Чингис-хану в память слова найманского Таян-хана о том, что у людей должен быть один правитель. Чем дольше он об этом размышлял, тем более утверждался в мысли: всё верно, именно так и следует устроить мир ко всеобщему спокойствию и безбедному существованию. Лишь объединившись под одной сильной рукой, перестанут ханы и нойоны враждовать между собой, ведя бесконечные войны за лучшие пастбища, за скот, за влияние на соседей. Уж тогда никто не станет зариться на чужое добро!
Да, у людей должен быть один правитель, один на всех владыка и господин, вождь и повелитель, и таким повелителем станет он, Чингис-хан. Он уже объединил под своей рукой половину степных народов – и теперь должен довести своё дело до конца.
И он не допускал промедления. Вскоре после победы над найманами, осенью того же года Мыши, собрав большое войско, Чингис-хан вторгся в улус кровных своих врагов – меркитов. Тех самых, что некогда украли его жену и осквернили её.
Без труда разбил он хана Тохтоа-беки при урочище Харадал-хучжаур и захватил весь его улус. Правда, самому Тохтоа-беки удалось спастись бегством, уводя остатки своего войска далеко на запад.
Меркитский народ был покорён, а его земли заполонили орды Чингис-хана, разоряя курени, угоняя в рабство женщин и детей, а мужчин – небольшими группами, чтобы не могли взбунтоваться – распределяя по своим сотням и тысячам. Теперь уже никто и не помышлял о сопротивлении.
Усталость и страх овладели главой хаас-меркитского рода Даир-Усуном. Он оказался в западне: бежать было некуда, ибо со всех сторон рыскали отряды вражеских нукеров, а сдача в плен и изъявление покорности с его стороны не помогли бы Даир-Усуну сохранить голову на плечах, поскольку он участвовал в давнем похищении Бортэ, и Чингис-хан наверняка пожелал бы жестоко расправиться с одним из своих обидчиков. Тогда хитрый нойон решился на последнее средство: взяв свою дочь, юную красавицу Хулан, Даир-Усун отправился с ней напрямик в стан Чингиса.
– Тысячу благ тебе, каган, тучных трав твоим стадам и преуспевания всему улусу, – сказал он, потея от страха. – Вот, привёз показать тебе своё дитя, прекраснейший из цветков, когда-либо распускавшихся на просторах степи под луной и солнцем.
– Чего ты хочешь? – холодно спросил Чингис-хан.
Лицо Даир-Усуна, точно старая квашня, расплылось в подобострастной улыбке:
– Хулан – это самое дорогое, что у меня есть, и если великий хан согласится принять мой дар, я буду счастлив.
– Привёз мне лакомую ягоду, от сердца оторвал, – с медлительной неопределённостью промолвил Чингис-хан, испытующе уставившись на заклятого врага. – Каждый дар хорош, если он преподнесён вовремя.
– Я совершил ошибку, поддержав тех, кто выступил против тебя, – в голосе главы хаас-меркитского рода всё явственнее звучали заискивающие нотки. – Но говорят же: большой человек не считает ошибок маленьких людей. Надеюсь, моя дочь послужит хорошим залогом нашей будущей дружбы и поможет тебе забыть старые обиды.
Воцарилось продолжительное молчание.
Избегая встречаться взглядом с ханом-победителем, Даир-Усун неловко переминался перед ним и не знал, куда девать руки, точно провинившийся богол в ожидании наказания. «Боится смерти, – выдерживая паузу, удовлетворённо подумал Чингис. – Нойон явно не из тех людей, что готовы без колебаний идти до конца. Дочь ему дорога, но жизнь ещё дороже. Забыл, наверное, поговорку старый дурак: в огне нет прохлады, во мраке нет покоя».
Однако девушка не оставила Чингис-хана равнодушным. Длинноногая, крутобёдрая, с резкими выразительными чертами и большими миндалевидными глазами – такая способна внушить желание любому мужчине.
Впрочем, он был не столь прост, чтобы поверить этому искательно вилявшему хвостом облезлому меркитскому псу.
– Что-то долго ты решался расстаться со своим сокровищем, – наконец едко заметил он. И, усмехнувшись в усы, скрестил руки на груди:
– Понимаю, ничего другого не осталось у тебя, Даир-Усун, да и бежать уже некуда… Снаружи ягодка красива, но, может, внутри кисла? Мои нукеры без спроса берут в покорённых улусах всё, что им понравится. И неужто никто из них не пожелал отведать твоей красотки-дочери? Наверное, ею уже успели вдосталь попользоваться – вот ты и приехал сюда, чтобы сбыть с рук подпорченный товар.
– Это не так! – оскорблённо вскричал нойон. Затем осёкся, вспомнив о своём безвыходном положении. И согнулся в низком поклоне.
– Я всем говорил, что везу Хулан к тебе, и на любого, кто к ней прикоснётся, падёт суровая кара, – признался он, вернув своему голосу более подобавшие моменту смиренные интонации. – Потому нас никто не посмел тронуть.
Тут вмешалась дочь Даир-Усуна.
– Зачем обвиняешь меня, хан? – запальчиво воскликнула она. – Не надо пытаться мутить чистую воду! Разве трудно тебе проверить, девушка я или нет?
Хулан хоть и выглядела поначалу изрядно напуганной, однако теперь в ней говорила уязвлённая гордость – и прежней скованности как не бывало. Словно налетевшим из степи порывом весеннего ветра сдуло с девушки робость. Это понравилось Чингис-хану.
– Можно и проверить, – охотно согласился он. А сам подумал: «Кобылица – ни дать ни взять, статная племенная кобылица. И характер чувствуется. Такая если захочет – проникнет не только во вражеский стан, но и сквозь скалу ухитрится пройти!»
По его распоряжению женщины увели Хулан в юрту. Отсутствовали довольно долго – Чингис и Даир-Усун истомились ожиданием. Зато после осмотра почтенные монгольские матроны подтвердили, что дочь нойона ещё не успела изведать близости с мужчиной.
– Это хорошо, – пуще прежнего повеселел хан. – Потому что ты мне приглянулась, Хулан: крепкая, бойкая, и ноги – как у резвой кабарги. Да ещё и благоразумная, как я вижу.
Немного помедлив, он ещё раз уверенно, по-хозяйски, оглядел раскрасневшуюся от волнения девушку. От неё исходило обаяние цветущей молодости. Густо смазанные маслом волосы Хулан блестели на солнце. Они были заплетены в тугую длинную косу. И Чингис-хан, зажмурившись, представил, как дочь Даир-Усуна станет расплетать эту косу, вынимая из неё пёстрые ленты… а затем его шею обовьют эти тонкие смуглые руки, унизанные звенящими при каждом движении затейливыми золотыми браслетами… и тело Хулан, зовущее, упругое, с кожей цвета солнечных лучей, прильнёт к нему, и подарит ему наслаждение, и с блаженными стонами примет в себя его семя… Он хотел этого, да!
И Чингис-хан объявил своё решение:
– Ладно, Хулан, так и быть, возьму тебя в жёны… А ты, Даир-Усун, оказывается, изворотлив. Такого вокруг пальца не обведёшь и в молоке чёрного козла не вываришь! Что ж, протянув мне руку дружбы и преданности, ты сделал правильный выбор. Оставайся в моём войске.

***

Стремительно разнеслась по степным просторам весть: Чингис-хан объявил своей невестой знатную девушку из хаас-меркитского рода. Из уст в уста передавали друг другу имя счастливой избранницы: Хулан.
А вскоре сыграли свадьбу, на которую съехались родичи и знатные нойоны со всего улуса. Много даров преподнесли сочетающимся под Вечным Синим Небом, бессчётно высказали благопожеланий, веселились и пировали три дня. Так появилась ещё одна жена у великого хана, и стала юная меркитка большой госпожой – ханшей Хулан-хатун.
А через некоторое время Чингис-хан приказал без лишнего шума зарезать трусливого и хитрого Даир-Усуна. Он не забыл, что глава хаас-меркитского рода был в числе тех, кто отнял у него Бортэ и предал её бесчестью. Среди тех, благодаря кому в его семье проросло презренное меркитское семя. Всем вокруг следовало забыть о его позоре, а Даир-Усун являлся живой частицей этой непоправимой беды, одним из немногих носителей постыдной горькой памяти. Оттого хан не мог позволить старику спокойно ходить по земле, дышать вольным степным воздухом и продолжать влачить существование под солнцем.
Зато к весёлой, порывистой, страстной Хулан быстро привязался душой Чингис-хан – и оставался в её юрте на ночь, пожалуй, чаще, чем в юртах других своих жён. И столь нежны были его большие сильные руки, более привычные к мечу, нежели к ласкам, столь пылки были объятия хана, что гибкое упругое тело Хулан трепетало и млело от желания… Так само собой вышло, что недолго она горевала об отце – загнала в тёмные тайники души память о старом Даир-Усуне, который хотел купить себе жизнь, выдав дочь за своего заклятого врага. Ничего не поделаешь, испокон веков степные багатуры забирали силой самых красивых девушек из чужих улусов, безжалостно расправляясь с мужчинами из их рода. Не во власти Хулан было изменить мир, который дышит противоречиями: из розы вырастают колючки, а из колючек – розы; так вершится круговорот добра и зла, и никто не в силах его разомкнуть
А плодом любви Чингис-хана и Хулан станет сын Кулкан, которому не доведётся дожить до седых волос: он сложит голову в бою во время похода на Русь...

Глава седьмая.
На земле должен быть один правитель

Главное для правителя если не закон, то искусство управления.
Хань Фэй-Цзы

Большие и средние реки не брезгуют принимать ручейки и горные потоки, чтобы наполнить себя и тем самым быть великими.
Мо-Цзы

После победы над меркитами сердце Чингис-хана не успокоилось. Ведь ушёл Тохтоа-беки со своими сыновьями Худу, Галом и Чилауном, ушла с ними и часть меркитского войска – а значит, его месть была неполной.
И он бросил своих нукеров следом за беглецами, лично возглавив преследование.
В конце концов, такова участь любого настоящего воина: жить в обнимку со смертью, не страшась лишений, не заглядывая далеко в будущее и проводя каждый новый день, как если бы он вмещал в себя целую жизнь. Чингис-хан и его нукеры были привычны к тревожному и полному опасностей походному быту. Всегда в пути, всегда настороже, всегда в предвкушении кровавой жатвы.
Долгой оказалась эта дорога мести. Зазимовать пришлось на южном склоне Алтая. Весной, в год Коровы (1205), бесчисленные полчища монголов перевалили через Алтайский хребет и двинулись далее на запад.
Тем временем меркиты Тохтоа-беки и найманы Кучлука, встретившись, решили дать бой Чингису объединёнными силами. Место сражения они выбрали на берегу реки Эрдыш* – с тем, чтобы их воины, видя за своими спинами водный рубеж, понимали: отступать некуда. Однако это им не помогло. Решимость Чингис-хана обрела несокрушимую твёрдость, ничто не смогло бы его устрашить и заставить отступиться от намеченной цели. Теперь он был готов во всеоружии встретить любое сопротивление.
Чингисовы орды с ходу опрокинули неприятельское войско и, громя его, погнали к реке. Меркиты и найманы стремительно откатывались под этим бешеным натиском – и вскоре многие из них уже не помышляли ни о чём, кроме спасения собственных жизней. Лишь самые отчаянные смельчаки продолжали обмениваться ударами с наседавшими монголами, а остальные бежали к реке. Конский топот и крики опьянённых радостью битвы преследователей оглашали окрестности, вились над степью, уносились к небесам. Море звуков бурлило, клокотало и захлёстывало людей. Тяжёлый запах крови висел над полем битвы, и груды изрубленных тел валялись на земле.
Меркиты и найманы бросались в воду, пытаясь переплыть широкий Эрдыш, а им вослед летели копья и стрелы – так что мало кому удалось достичь противоположного берега.
…Впоследствии Чингис-хану рассказали, что ещё в начале боя монгольская стрела пронзила сердце Тохтоа-беки. Сыновья, не имея возможности переправить его тело через реку, отрезали голову отца и забрали её с собой.
Те из побеждённых, кому посчастливилось спастись, переплыв Эрдыш, разделились на две группы. Кучлук увёл найманов на реку Чуй, в страну кара-киданей*. Меркиты же двинулись на запад и достигли озера Зайсан. Однако и там они не остановились: ужас гнал их прочь от родных кочевий, всё дальше и дальше; они бежали без оглядки от проклятого, непобедимого, не знавшего пощады рыжего мангуса Чингис-хана. И только в степи, расположенной севернее Аральского моря, встретили меркиты половцев – и те приняли беглецов к себе.
А победители погребли своих мертвецов. Затем развели большой костёр и устроили тризну. Они пили архи, делились друг с другом подробностями битвы, вспоминали былые сражения и пели печальные песни:

Прощальные хуры и бубны звучат
И плачут для нас с тобой
О тех, кто уже не вернётся назад,
Кто принял последний бой.

Отважно сражаться, не дрогнуть в бою, –
Для этого воин рождён.
Когда-нибудь все ляжем в землю свою,
Оставив ей тьму имён.

Грохочет железо, сверкают мечи,
И стрелы певуче звучат.
Под солнцем слепящим и в тёмной ночи
Вперёд багатуры летят.

Под каждым – могучий стремительный конь,
Копыта стучат, словно гром.
В глазах багатуров – нездешний огонь,
Мечтанье о мире ином.

Пусть больше не светит им солнце живых –
Дорога ушедших легка.
Великое Небо приветствует их,
Уносят их вдаль облака…

На следующее утро Чингисово воинство тронулось в обратный путь, направляясь к родным нутугам. Бескрайние травяные просторы шли волнами под лёгкими порывами ветерка, а по воздуху плыли тягучие ароматы весенних трав. Мир был исполнен покоя, и ничто не напоминало о том, какой богатый урожай собрала смерть совсем недавно на берегу Эрдыша.

***

Всё когда-нибудь приходит к предначертанному концу. Никто из живущих под солнцем и луной не в силах убежать от судьбы – ни люди, ни твари бессловесные. Не зная дня своего исхода в ничтожество и прах, каждый тем не менее неумолимо приближается к нему. Настало время расплаты и для Джамухи. Скрепя сердце он был вынужден признать, что находится не в ладах с окружающим миром, хотя не мог понять почему. Все прежние друзья и союзники от него отвернулись, и ему было не к кому бежать, не у кого просить помощи. Покинутый большинством своих нукеров, он скитался по степи с горсткой джаджиратов, очень быстро превратившейся в обычную ватагу разбойников. Да и те разбегались один за другим – так что к зиме с Джамухой остались всего пятеро нукеров. Он казался себе подобным соколу-подранку, не желающему падать в густые травы и продолжающему свой предсмертный полёт из последних сил.
В редкие часы досуга его мысли утрачивали прежнюю целеустремлённую чёткость; всё чаще они путались, переплетались в трепещущие клубки, и ему было очень непросто, преодолевая усталость и разочарование, снова и снова брать верх над собой, дабы не поддаться искушению сойти с намеченного пути.
«Хорош гурхан, с таким-то войском! – горько сетовал он, сидя у скудного огня, слушая злобные завывания ветра за стенами походной юрты и ощущая в душе что-то тёмное, нескончаемо-тягучее. – Кто не побоится сказать, тот и сделать спроворится, а я обещал народу победу над андой – и, выходит, обманул, не сумел сдержать своего слова. Но я ведь никогда его не боялся, о нет, никогда! И смерть был готов принять без страха, если б она меня настигла в честном бою. Да, я совершал всё, что от меня требовалось, не жалея сил, просто мне изменила удача... Вечное Небо разделило живущих в этом мире на охотников и добычу. Охотник должен быть беспощаднее и быстрее, чем добыча, иначе ему не выжить… Я всегда считал себя охотником, перед которым любой враг рано или поздно склонит голову – так неужели это было ошибкой, и мне предстоит закончить свои дни, обернувшись добычей? Великий Тэнгри, что же я делаю не так? Отчего анда выпутывается из любых передряг, и ему во всех начинаниях сопутствует успех, а меня преследуют жестокие удары, предательство и злосчастье? Никто не может считать себя неуязвимым – отчего же его никакое лихо не берёт?»
Джамуха задавал себе множество разных вопросов, перебирая в уме былое. Лучше жалеть о том, что совершил, чем сокрушаться о несовершённом – так он всегда считал. И долго упорствовал, защищая установленные от века порядки в степи и старые, оплаченные жизнями пращуров границы между улусами. Ему было предопределено непрестанно сталкиваться с андой Тэмуджином, противоборствовать с новоявленным ханом – и Джамуха сражался, отстаивая для джаджиратов достойное место под солнцем, и мстил за убийства родичей, проливая потоки чужой крови. Добрые дела помнятся долго, а лихие поступки – вдвое. И он помнил. И день за днём – много трав кряду – пытался сдержать напор судьбы, не желая менять своих убеждений. В чём же он просчитался и когда предпринял неверные действия? Отчего со временем смерть становится всё более частым гостем в степи, и он, Джамуха, идёт от поражения к поражению? Ведь поначалу они с андой находились примерно в одинаковом положении, их кони мчались по жизни ноздря в ноздрю. А теперь всё это в прошлом, Джамуха безнадёжно отстал, и ему не дотянуться до счастливого соперника.
Ему претила мысль о том, что он может бесславно затеряться среди множества мелких ханов, слиться с неисчислимой массой людей, не способных возвыситься над посредственностью. Чёрная зависть к удачливому анде лежала на сердце Джамухи тяжёлым бременем. Жажда мести отравляла ему кровь день ото дня, не давая спокойно ни есть, ни спать, ни думать о чём-либо ином, кроме утраченных возможностей. Однако все усилия упрямого гурхана шли вразрез с ходом событий, и мельницы невзгод с медленной неуклонностью перемалывали его волю. Тому, кто спотыкается на каждом шагу, не суждено достигнуть цели; и постепенно жажда мести в нём угасала, уступая место усталости, надломленности духа, недоумению. Где он совершил неправильный шаг, свернув с победной тропы в зыбкую круговерть заблуждений и утрат? Почему успех раз за разом ускользает из его рук? Неужели он недооценил анду, и тот сильнее, хитрее, ловчее него?
Джамуха не переставал задавать себе вопросы, которые выстраивались в печальные вереницы, тянулись один за другим призрачными караванами и проваливались в пустоту, оставаясь бесплодными. Потому что он не знал ответов. Или просто не хотел знать, ибо в его положении было трудно не страшиться истины.
Уставившись сумрачным взглядом в готовый вот-вот погаснуть костёр, он разговаривал с трепетавшими во тьме жёлто-оранжевыми языками пламени. И кочевал по нескончаемым равнинам прошлого, ощущая себя подобным заблудившемуся путнику. Там, в стародавних днях, он был молод и силён и не ведал ни страха, ни преград. Но эта благословенная пора миновала, уплыла в стылую даль и растворилась в безвозвратном мраке – так, будто она ничего не значила и была лишь игрой воображения, коротким помрачением разума. И теперь дыхание памяти леденило и сковывало Джамуху, грозя лишить его остатков воли. А человек без воли – что нож без клинка.
В прежние времена он говорил о быстро набиравшем силу Чингис-хане: «Сколь бы высоко ни вознёсся выскочка, я его всё равно достану». Но то было прежде, а ныне всё изменилось, и ничего подобного выговорить у Джамухи язык бы не повернулся. А если б и повернулся – никто такие слова не принял бы всерьёз.
Неприметным тихим зверем подкралась пора, когда свет надежды покинул его сердце. Джамуха более не стремился к противоборству с Чингис-ханом, позабыв о том, что прежде предпочитал бросаться навстречу опасности, а не ждать, пока она захватит врасплох. Нет, он уже не помышлял о нападении – только о бегстве. Его добытая в сражениях грозная слава тихо и неприметно пролилась в никуда, подобно тому как айраг проливается из опрокинутой чаши, чтобы впитаться без остатка в сухую землю.
Где та граница, пересекать которую воин не должен, поскольку за ней заканчивается осторожность и начинается трусость? Раз за разом возвращаясь к этой мысли, Джамуха пытался отыскать в себе страх – и не находил его. И раз за разом ловил себя на том, что утратил интерес ко всему, кроме прошлого. Да ещё того невозможного будущего, которое могло бы произрасти из призрачного минувшего, но, к сожалению, не сбылось, не дало щедрых плодов, поманило ярким блеском кратковременной славы и растворилось в тумане.
Порой Чингис-хан являлся к нему в сновидениях: широколицый, самодовольный, молча взирал на него, словно торжествуя победу над униженным противником. «Удача повсюду следует за тобой, как верная собака, – досадливо говорил Джамуха анде. – Куда ты – туда и удача: наверное, даже если захочешь – не отвяжешься. Отчего так?» Однако ничего не отвечал Чингис-хан. Только щерился в улыбке, топорща усы и показывая большие лошадиные зубы…
Верно говорят: тот, кто ныне слаб и незначителен, завтра может возвыситься, а тот, кто ныне высок – завтра окажется низвергнутым в прах. Увы, Джамуха всё яснее осознавал, что дотянуть до лучших дней и вновь подняться, вернув себе прежнее уважение соплеменников, ему не удастся. От былой силы ничего не осталось. Черта, отделявшая его от ничтожества, с каждым днём становилась всё тоньше.
…Зимой Джамуха и пятеро его спутников стали жить впроголодь: мелкого грабежа в такую пору года не сыскать, все сидят по своим аилам и далеко в степь не высовываются, а нападать на чужие курени вшестером – чистое самоубийство. Кое-как перебивались охотой, но и тут им не всегда сопутствовала удача, так что время от времени случалось ходить с пустыми животами по два, а то и по три дня кряду. Лошади у всех вконец отощали. Под толстым слоем снега они искали остатки сухой травы, но этого было недостаточно для пропитания.
Спутники Джамухи роптали у него за спиной:
– Обещал нам гурхан победу над врагами и довольную жизнь, а вон как неладно всё обернулось.
– Да-а-а, впереди волчья пасть, а позади – пропасть. Не привела нас к добру вражда с Чингисом: столько крови из-за неё пролилось в степи, да и мы, ничего не добившись, пребываем в ничтожестве.
– Сколько бы крови ни пролилось, Джамухе всё мало. На высокое дерево взлетел, точно птица, однако же недолго сумел удержаться.
– Как молодой коняга, резво одолел начало пути, но скоро выдохся: вот-вот запалится, споткнётся, да и захрипит, издыхая… Верно говорят: сначала свари свои обещания и лишь потом вытащи их изо рта.
– О том и речь. Подать надежду легко, но исполнить обещанное бывает непросто.
– А начиналось-то всё хорошо.
– Что с того? Разве имеет значение, как всё начиналось? Главное – Чингис взял верх и скоро всех в степи подчинит своей воле, каждого поставит под пяту. Не будет от него людям добра, одно только зло. Много он несёт за собой напастей и раздаёт щедрою рукой, никому не жалеет.
– Да уж, на зло не скупится окаянный. Прибирает к рукам улус за улусом, а погибели сколько ни раздаст, у него в запасе ещё безмерно останется.
– И на нашу долю небось припас.
– Это уж само собой, можешь не сомневаться.
– Вон как жизнь обернулась. Обидно.
– Обидно, когда за тобой гонится свора собак, и вокруг не сыскать ни одного камня, чтобы отпугнуть, зато когда окрест не видать ни одной собаки, под ногами валяется много камней. А у нас-то было чем защищаться и с чем нападать. Оплошали мы, и не раз оплошали.
– То-то и оно. А ведь всё могло быть иначе.
– Как же это – иначе?
– Могли бы пойти на мировую, нам ведь предлагали.
– Верно, если бы Джамуха не упорствовал в своей вражде и мести – могли бы давно забыть о невзгодах. А он всё скрипит зубами, не может угомониться. Да теперь уж поздно идти на мировую, наше время ушло.
– В дневную пору сова слепа, в ночную – заяц, но тот, кого ослепила жажда мести, не видит света белого ни ночью, ни днём.
– И чего он добился? Столкнулось яйцо с камнем… Джамухе-то, наверное, мнится, что даже если небеса рухнут, для него найдётся отверстие, через которое он сумеет вылезти из-под руин.
– Кто живёт с надеждой, встречает смерть легко.
– А нам-то как быть? Из-за него сидим с подведёнными животами – кабы не кожа, то кости бы развалились. Нынче возле скудного огня стучим зубами от стужи, а назавтра неизвестно, сумеем ли собрать достаточно сушняка для костра.
– Для скитальца в морозную погоду и огонь холоден, а благое настроение не водит компанию с пустым желудком.
– И просвета впереди не видать… Уж как ни крути, люди больше не пойдут за нами.
– Они идут туда, куда их ведут. Но если Джамуха мечется по степи, как ошалевший дзерен, и сегодня не знает, что предпринять завтра, тогда кому он нужен, кроме подобных нам простаков? Кто пожелает следовать за этаким гурханом? Да и нас куда он может завести?
– И впрямь, чего нам ждать от него? Идущие следом за хромцом тоже скоро научатся хромать…
– По всему, дальше станет только хуже. Как бы нам не оплошать окончательно.
– Да где уж тут оплошаешь: сиди, грози пальцем небесам и дожидайся своей судьбины.
– Всяко случается. Иной раз думаешь, будто упустил удачу из рук и терять уже нечего, а потом видишь: самое главное-то ещё при тебе осталось, не успели отобрать.
– Жизнь, что ли?
– Её самую.
– Ну да, жизни наши пока при нас.
– Хоть это и верно, однако при таком положении скоро и жить не захочется.
– Не знаю кому как, а мне моя жизнь всегда будет дорога, даже в голоде и холоде, и расставаться с ней я не желаю.
– И я пожил бы ещё.
– Да кто вас станет спрашивать? Если встретимся с Чингисом – все наши жизни вместе взятые не будут стоить и одного лошадиного волоса.
– Вот уж с этим спорить не стану. У него просить пощады – всё равно что отбирать мясо у тигра.
– Истинную правду говорите. Потому нельзя нам ждать своей участи, ничего не предпринимая. Обмозговать всё надо как следует.
– Я каждый день только и делаю, что мозгую, впору голову сломать.
– Напрасное занятие измышлять выход, когда за нами нет и малой силы. Пока топор опустится, пенёк отдыхает – вот вся наша радость нынче.
– То-то и оно. А ведь голова на плечах у каждого одна: если что – запасной из глины не вылепишь да на место прежней не приставишь...
Джамуха не слышал этих разговоров, но чуял: смерть подкарауливает где-то неподалёку, затаившись в трепещущей темноте – чутко стережёт, выжидая момента, чтобы подкрасться внезапно, как подкрадывается хитрая лиса к сидящему подле своей норы тарбагану.
Когда Джамуха и пятеро его спутников собирались у костра, он, как правило, хранил угрюмое молчание. Да и что ему было сказать? Планов он не строил, и никаким его обещаниям отчаявшиеся скитальцы не поверили бы. Над пляшущими языками пламени порхали снежинки: замедленно, словно заворожённые светом мотыльки, они снижались и таяли, растворяясь в тёмном воздухе. Небо словно специально посылало их на гибель, дабы напомнить о бренности всего сущего, в том числе и человеческих жизней, коих неисчислимо растаяло в жарком полыхании страстей и самолюбивых устремлений – без имён, без памяти, без следа… Нукеры в присутствии гурхана порой обменивались односложными фразами, но чаще всего тоже сидели тесным кружком в бессловесном оцепенении, хмуро уставившись в огонь скудного костра или выше, в не знающее пределов пустынное пространство перед собой. Не о чем было им говорить; каждого теперь своя собственная судьба заботила куда больше, чем будущность сотоварищей. Тяжёлая, гнетущая тишина висела над выстуженной зимними ветрами степной ширью.
…А грозные события надвигались подобно стремительному и неотвратимому степному бурану. Голод и холод вконец озлобили несчастных изгоев. И нукеры Джамухи сговорились купить себе прощение у Чингис-хана ценой жизни своего господина. Во время вечерней трапезы они, улучив момент, дружно навалились на Джамуху: связали, затем уложили в телегу – и, накрыв его старой овчиной, поехали сдаваться.
Дорога была долгой. В начале пути Джамуха рвался из пут, сбросив с себя вонючую овчину и осыпал проклятиями своих неверных сподвижников, получая в ответ злобные пинки и ругань. Но вскоре затих. Не потому что лишился последних сил, просто ему всё смертельно надоело. Даже если б он сумел освободиться от верёвок и вырваться из рук пленивших его предателей – что потом? Снова бежать неведомо куда, стараясь скрыться от мести Чингис-хана? Беги не беги, прячься не прячься, всё равно своей участи не минуешь. Никто не властен наложить узду на строптивую судьбу, потому нет смысла сопротивляться неотвратимому. Так решил Джамуха.

***

Когда Чингис-хану доложили о том, что пятеро джаджиратов привезли связанного Джамуху, тот сильно удивился. Поцокал языком и произнёс со вздохом:
– Да-а-а… Видать, сильно сдал анда. В прежние времена одним махом разметал бы он пятерых.
Подойдя к пленнику (о, как долго хан ждал этого момента!), он распорядился, чтобы того развязали.
Джамуха молчал (Чингис поймал себя на мысли, что анда сейчас подобен гонцу, заучившему наизусть важное донесение* и много дней скакавшему во весь опор – а, достигнув адресата, вдруг обнаружившему, что донесение начисто вылетело у него из головы). На губах у него запеклась кровь: похоже, бывшие приспешники не слишком церемонились с ним по дороге.
– Вот и сошлись мы, – пристально глядя в глаза Джамухе, сказал хан. – Две стрелы – и те могут столкнуться в воздухе. Жаль, не по своей воле ты сюда явился. А ведь мог бы стать второй оглоблей в телеге всех моих дел, и тогда мы делили бы славу побед на двоих.
– Э-э-э, да что теперь говорить пустые речи, ведь прошлого не воротишь, и мне с тобой славу не делить, – услышал он в ответ. – Из кувшина можно вылить лишь то, что в нём есть. А я пуст, и тебе больше нечего взять у меня, кроме последнего вздоха.
По лицу Чингис-хана промелькнула тень:
– Ты такой же, как многие: хотел удержать в руках прошлое, да не сумел.
– Это верно, я такой же, какими были мои отец и дед, и все пращуры, мне стыдиться нечего. А ты стал другим. Давно уже нет прежнего Тэмуджина.
– Может, и так, Тэмуджина нет, зато есть Чингис-хан. Что в этом худого?
– Да то, что вместе с Тэмуджином кончилась старая жизнь, развеял ты её по ветру.
– Кончилась одна жизнь, да началась другая. Прошлого мне не надо. Пусть грядущего отсюда не видать, но оно придёт, и я его встречу. Каждое время имеет своё значение, а всё же завтрашний день важнее вчерашнего… Оттого и разошлись мы с тобой.
– Нет, совсем не оттого.
– Отчего же тогда, Джамуха?
– Оттого что две собаки одну кость никогда не поделят. Даже если они щенками росли вместе и бегали наперегонки за одной палкой.
Хан помедлил немного. А затем спросил негромко:
– Значит, не хочешь моего прощения? И не стал бы стремиться к возврату нашей прежней дружбы, даже если б это оказалось возможным?
– Зачем спрашиваешь, если знаешь, каков будет ответ? Всё куда-то ушло, сорванный плод обратно не прирастёт, да и не дружба тебе нужна, а власть над людьми. Вечное Небо развело наши пути, и нам уже ничего не изменить. Что ж, ханствуй, твоя взяла. Сильные властвуют над слабыми, так было до нас и так будет вечно. Но я не из тех, кто готов выказать слабость и позволить властвовать над собой. Да у тебя ведь и без меня достаточно цепных псов.
– У меня-то достаточно. А вот твои, вижу, больше не желают повиноваться прежнему хозяину.
– Да уж, поймали галки селезня, – горько пошутил Джамуха, потирая затёкшие от верёвок руки; и ощутил, как что-то тяжёлое и неотвратимое сдавило его грудь, а воздух в лёгких стал вязким и тягучим. – Вот как бывает. Но хочу я тебя, анда, спросить: если вздумают простолюдины чернокостные на своего природного владыку поднять руку – что у тебя за это полагается? Каких милостей они достойны?
– Что тут сказать. Совершая зло, иные рассчитывают на добро. Таковы твои нукеры, которые сегодня пришли искать моей дружбы. Но кому нужна дружба подобных людей? Какой пример они подадут моим воинам, если я оставлю их подле себя? Лучше хорошая смерть, чем плохая жизнь, а они об этом забыли. Пусть же все видят, что предательство не может служить добру и никому не пойдёт во благо.
После сказанного Чингис-хан обернулся к терпеливо дожидавшимся его решения турхаутам. И распорядился – уже другим тоном, коротким, отрывисто-повелительным:
– Истребите этих разбойников.
Тотчас взвыли в пять голосов джаджираты-предатели:
– Помилуй, великий хан!
– Небо свидетель, мы пришли служить тебе!
– В чём наша вина? За что предаёшь гибели?!
– Смилуйся! Мы ведь явились по доброй воле!
– Не губи! Верными твоими рабами будем!
Но ещё не отзвучало эхо их отчаянных воплей над заснеженной степью, как все пятеро были изрублены на куски, а головы предателей с остекленевшими глазами покатились по снегу, окропляя его кровью.
На сердце у Джамухи сделалось стыло и обречённо; лишь мысли его продолжали мчаться стадом быстроногих джейранов... А Чингис-хан сдвинул на затылок лисий малахай и, снова вперившись внимательным взором в лицо анде, потёр лоб ладонью. Ждал от него чего-то. И, не дождавшись, обронил тихо:
– Понравилось?
– То, как ты с ними обошёлся?
– Да.
– Понравилось. Они заслуживали смерти.
– Однако ты сам-то не всегда поступал таким образом. И если бы меня привезли к тебе связанным…
– Много чего могло быть, да не случилось.
– И то верно.
Снова воцарилась напряжённая тишина. Лишь поскрипывал снег под гутулами перетаптывавшихся поблизости ханских турхаутов.
– Молчишь… – не выдержав, нарушил наконец молчание Чингис.
– Больше нечего сказать. Разошлись наши пути на вечные времена, давно разошлись.
– А ты ведь тоже заслуживаешь смерти.
Хан произнёс это по-прежнему тихо. Но потом повысил голос и заговорил, неспешно подбирая слова, точно беспристрастно взвешивая каждое из них и стараясь не надломиться под бременем неумолимо складывавшегося приговора:
– Да, кровь смывается кровью, и ты тоже заслуживаешь смерти. За то, что отринул мою дружбу. За то, что перед всеми поносил меня и этим навлёк проклятие небесного отца Тэнгри на свой улус. За то, что зажёг огонь вражды в сердце ван-хана, тем самым толкнув его на тропу гибели. И за то, что совершил вероломное нападение в урочище Далан-бальчжиут и подверг лютой казни достойных нойонов, заставив скорбеть их семьи. За многое… Но тебе, сыну знатного рода, я позволю умереть без пролития крови, и прах твой будет погребён с почестями.
Ничего не сказал на это Джамуха, ибо слишком хорошо знал своего анду и понимал, что тот, решив его участь, теперь лишь продлевает момент торжества – пусть изрядно приправленного горечью, но от этого всё равно не сделавшегося менее желанным. Нет, не собирался он цепляться за жизнь. Когда весело, хочется длить своё существование до бесконечности, а в дни печали и тягостных сожалений нетрудно умереть в любой миг.
И всё же с чувством щемящей утраты прислушался Джамуха к посвистам ветра, и обвёл прощальным взглядом холодную седую равнину, которую никогда уже не увидеть ему цветущей, залитой щедрыми лучами солнца, наполненной пряными ароматами трав и ласковыми молодыми ветрами, а вместе с ними – стрекотаньем кузнечиков, птичьим щебетом, свиристеньем, кувяканьем: всем, что так радует и поднимает дух в кипящую пору весеннего обновления… Где-то вдалеке блеяли овцы, и в этих звуках Джамухе слышалась насмешка над тем, что сейчас происходило с ним. И над тем, что должно было вот-вот произойти… Миновавшие годы жизни казались мгновениями яркого бреда, обрывками призрачных видений, уплывшими за дальние сугробы без возврата и надежды на продолжение. Никто не застрахован от ошибок на жизненном пути, но дорога Джамухи явилась сплошной цепью из горьких ошибок и жестоких нелепостей. Да, вся его жизнь была обманом и насмешкой, не имело смысла за неё держаться. Иногда душе лучше расстаться с телом, поскольку бесчестье длиннее жизни.
Джамуха замёрз до мозга костей, пока трясся в повозке, и теперь его то и дело бросало в дрожь. Однако он мучительно боролся с этой дрожью, не желая, чтобы её приняли за проявление малодушия. Нет, он уже ничего не боялся. Прожитого заново не пережить, минувшего не воротить, ошибок не исправить. Если для него не осталось больше места на земле, значит, так тому и быть. Всякому своя дорога; кому не суждено, тому не спастись.
По знаку Чингис-хана Джамуху схватили несколько пар сильных рук, повалили лицом в обжигающе-холодный и гладко вытоптанный снег – и с громким хрустом переломили ему хребет. Монголы верили: если убить человека таким образом, чтобы кровь осталась в его теле, то впоследствии он сможет возродиться к новой жизни. Поэтому наиболее милосердным способом казни считался перелом позвоночника.
Несколько мгновений Чингис-хан, ссутулившись, смотрел на поверженного и обездвиженного, но ещё живого побратима-соперника, в глазах которого искрилась, не угасая, последняя мука (Джамуха уже не мог ничего произнести, только нелепо и бессмысленно вздрагивал губами, словно перекатывал во рту кусочек грута, дожидаясь, пока тот размокнет от слюны). «Вот и всё, – подумалось хану. – Ещё один кусок минувшего ушёл во тьму. Как будто и не было у меня анды… Да лучше б его и не было никогда, раз он смог предать наше побратимство. Дорого мне приходится платить за ошибки юности. Нет, я не должен его жалеть, он сам выбрал ту участь, которую заслужил. А мне впредь не следует подпускать никого к себе столь близко, как его». Затем хан решительно выпрямился, точно сбрасывая с себя груз прошлого, и рубанул ладонью воздух перед собой:
– Всё ты решил верно, Джамуха. Кому не суждено, тому не спастись. Волку никогда не превратиться в ягнёнка, и тебе не судьба ходить под моим началом. Прощай.
Он ушёл, думая о том, что каждый человек имеет своё предназначение, однако мало кому дано знать о нём заранее, оттого чаще всего люди заблуждаются, ставя себе неверные цели и прискорбно переоценивая собственные возможности. И что тот, кто заботится только об уплате долгов прошлому и не помышляет о грядущем, обречён преждевременно уйти в мир теней. А ещё он думал о том, что дружбу, которой пришёл конец, нельзя считать настоящей. И что всякая жизнь – это лишь след во мраке, прочерченный выстреленной из костра раскалённой головешкой: лишь мгновение дано полыхающему росчерку существовать в полёте, и почти столь же коротко хранится это существование в памяти людской, сколь бы ни было оно ярко. И что редкий костёр продолжает долго гореть, наделяя теплом и светом тех, кто умеет обращаться с огнём, но и он всё равно гаснет, ибо нет под небесами ничего вечного. Так уж устроен мир, и человеку не изменить заведённого от века порядка вещей. Не стоит тужить о том, чего нельзя воротить.
А Джамуха ещё долго не мог умереть. И мгновение, когда чёрная туча поглотила разум несчастного, явилось для него благом.

***

Со смертью Джамухи – последнего заклятого недруга – не осталось в степи врагов у Чингис-хана: одни погибли, другие покорились, приумножив числом его грозное войско, а третьи бежали в края столь далёкие, что не каждая птица долетит. Подобно воде, переливающейся из множества малых сосудов в один огромный кувшин, степные народы стекались под властную длань Чингиса.
Десятилетия племенных междоусобиц остались позади. Теперь напоминали о них лишь разбросанные там и сям по обширным степным пространствам груды выбеленных ветрами человеческих костей. Миновали времена, когда соседи чинили взаимные обиды, совершая стремительные набеги друг на друга ради угона скота, боголов и прочей поживы. Спокойнее вздохнули купцы, поскольку теперь не рыскали повсюду разбойные шайки и стали редкостью грабежи проезжих караванов: стоило уплатить посильную мзду грозному хану ханов, и можно было чувствовать себя в безопасности на протяжении всего пути. Так ныне обстояли дела. Новые порядки воцарились в степи, и многим они пришлись по душе.
Завоевав огромную территорию, простиравшуюся от Великой Китайской стены до Алтайских гор, пожелал Чингис-хан взять себе новый титул – такой, который возвысил бы его над всеми ханами, царями и прочими земными правителями. Для этого осенью года Барса (1206) он созвал большой курултай. Тысячи знатных нойонов съехались к истокам Онона и, собравшись перед ханским шатром с возвышавшимся рядом девятибунчужным белым знаменем, стали просить его владычествовать над ними.
Поддерживая эту своеобразную церемонию степной инаугурации, Чингис-хан вопросил толпу:
– Если вы хотите, чтобы я ханствовал над вами, то готов ли каждый из вас делать то, что я прикажу, приходить, когда бы я ни позвал, идти туда, куда я пошлю, предать смерти всякого, кого я прикажу?
Ему ответил многоголосый хор:
– Готовы!
– Мы ждём твоих повелений!
– Пусть Великий Тэнгри дарует тебе силу на вечные времена!
– Воля твоя для нас – это воля Вечного Синего Неба!
Тогда Чингис-хан, вынув из ножен меч, поднял его над головой и торжественно провозгласил:
– Так учтите же: моим приказом будет мой меч!
Тут настал черёд шамана Кокочу по прозвищу Тэб-Тэнгри:
– Вечное Синее Небо дарует тебе царство лица земного! – объявил он. – Теперь, когда побеждены твоей десницей государи многих земель, называемые ханами и гурханами, и их области достались тебе, то пусть утвердится повсюду твоё имя «Чингис». Ты стал государём государей, и Великий Тэнгри повелел, чтобы прозвание твоё было: Чингис-хан, хан ханов и владыка владык!
Сухое, изборождённое морщинами лицо шамана оставалось неподвижным, как деревянная чурка, и оттого защитные заклинания, напевной частоговоркой посыпавшиеся затем из тёмного дупла его рта, внушили всем трепет и уверенность в нерушимости провозглашаемой ханской власти.
После трёхкратного очищения огнём и всех положенных обрядов – под безостановочные камлания Кокочу – новоиспечённого владыку владык посадили на кусок белого войлока и вознесли над толпой, взорвавшейся возгласами ликования…
Никому из предков Чингис-хана не удавалось достичь подобного. При мысли об этом он с каждым днём всё более преисполнялся гордостью – и с уверенностью, без страха и сомнений, смотрел в грядущее. Не зря говорят: вода течёт вниз, а человек стремится вверх. Чингис-хану казалось, что он достиг своей вершины.

***

Жизнь обрела определённость и упорядоченность. В чингисовом улусе царили мир, покой и достаток, а будущее не обещало никаких неожиданностей, никаких тревог и опасностей.
Чего ещё мог желать человек, испытавший столько суровых превратностей судьбы?
В большом ханском шатре почти всегда было многолюдно. Старая монгольская пословица гласит: «Счастлив тот, у кого часто бывают гости, и радостен тот хозяин, у жилища которого всегда стоят на привязи кони приезжих». И теперь в ханском шатре редкий день обходился без пышного застолья. Угощение всегда начиналось с хорошего чая, в который добавлялись молоко и масло; для аромата чай заправлялся поджаренным ячменём. Затем подавалось мясо. Украшением стола неизменно являлся массивный бараний крестец с жирным курдюком. Разрезать его хан предоставлял самому старшему из присутствовавших нойонов. Тот в знак почтения надевал головной убор, брал в правую руку нож, трижды проводил лезвием по курдюку и после этого с правой стороны крестца отрезал длинный тонкий ломоть, который передавал другим гостям. Такой же ломоть отрезался с левой стороны, потом снова с правой – и так до тех пор, пока не доставалось по куску мяса всем, приглашённым на трапезу к хану.
После этого разливали архи и начинался пир. На стол подавали мясной бульон с лапшой, сушёные пенки и множество иных блюд. Звенели струны хуров* и ятаг*. Старые сказители-улигэрчи затягивали свои задумчиво-нескончаемые улигэры* о славных свершениях предков и о доблести современников, о победоносных походах Хабул-хана, Амбагая, Есугея-багатура и, конечно же, о великом и бесстрашном Чингис-хане, который, не зная поражений, одолел всех своих врагов и изгнал из родной степи зло и предательство… Пели они также о делах давно минувших дней, когда против Вечного Синего Неба восстали и были побеждены древние багатуры; пели о легендарных героях – таких, как рождённый треснувшим камнем государь-мрак Хан-Харангуй, одолевший многих небесных силачей и драконов-громовержцев, но колдовством превращённый в девяностопятиголового мангуса. Пели и о его младшем брате, чудесном охотнике Эрхий-мергене, который обозлился и вздумал отнять дневной свет у мира, сбив с неба солнце. Пущенную в небо стрелу отвёл в сторону Великий Тэнгри, а самого Эрхий-мергена наказал, превратив его в тарбагана. Однако и доныне не успокоился мятежный Тарбаган-мерген: его подземные стрелы – чума – страшнее небесных… Пели улигэрчи и о таинственных и могучих существах, населяющих верхний мир, и о коварных незримых пришельцах из нижнего мира, и о разных разностях, которые приключались в стародавние времена и приключаются доныне на просторах бескрайней степи.
А баурчи* весь вечер подносил гостям новые блюда с едой и кувшины с архи и айрагом…
Не о такой ли жизни мечтал Чингис-хан в ту пору, когда он был ещё Тэмуджином – в своём бесприютном и голодном детстве? О, тогда и тушка подстреленной дрофы или угодивший в петлю тарбаган были большой радостью для всей его семьи! Он не забыл о прежних лишениях и горестях, ибо воспоминания о подобном не могут изгладиться из сердца человеческого. Это остаётся навсегда, словно старые шрамы, напоминающие об отгремевших битвах давних времён. Однако теперь его положение изменилось.
Да, ныне всё обстояло иначе.
Достаток Чингис-хана превосходил мыслимые пределы. А главное – его власть стала безграничной и простиралась столь далеко, что даже сокол, поднявшись высоко в небо, не смог бы охватить взглядом подвластные великому хану земли от края до края. До сих пор не рождалось в степи человека, которому оказалось бы под силу достигнуть такого могущества.
Собрав под своей рукой воинственные кочевые племена, отняв не только прежнюю степную волю, но даже имена у этих племён, Чингис-хан переплавил их в единый народ-войско, разбитый на тысячи, сотни и десятки, где каждый мужчина знал своего командира и своё место в боевом порядке; и все как один были готовы по первому приказу двинуться в поход. Зато канули в прошлое внутренние междоусобицы, ссоры из-за скота и пастбищ, а также кровная месть, передававшаяся из поколения в поколение, зачастую выкашивавшая под корень многочисленные роды и истощавшая улусы.
Девяносто пять тысяч всадников насчитывало теперь монгольское войско. Кроме того, из лучших багатуров Потрясатель Вселенной собрал десятитысячный кешик – тумен, составлявший его личную гвардию. Во время битв кешик должен был находиться в резерве для того чтобы в критических ситуациях Чингис мог ввести его в бой, переломив тем самым ход баталии. Гвардейцы-кешиктены пребывали под особым покровительством хана, он лично разбирал все их дела: «Начальствующие над охранной стражей, – объявил он, – не получив от меня словесного разрешения, не должны самовольно наказывать своих подчинённых. В случае преступления кого-либо из них следует непременно докладывать мне, и тогда – кому следует отрубить голову, тому отрубят, а кого следует бить, того будут бить». Хан ханов поставил простого кешиктена по положению выше войскового тысячника. Каждого кешиктена учили управлять любым подразделением монгольского войска, кроме тумена. Таким образом, кешик служил ещё и превосходной школой военачальников.
А для своей личной охраны Потрясатель Вселенной организовал отборную часть в составе кешика – «тысячу храбрых». В бой этому отряду надлежало ходить только в самые критические моменты, вместе с Чингисом.
По большому счёту, каждый монгол, способный сидеть на коне, был теперь великолепным бойцом – ловким, умелым и неустрашимым. Бесценный опыт нескольких десятилетий беспрерывных кровавых междоусобиц – это страшное оружие! Великий хан мог быть доволен: никому не совладать с такой огромной, могучей и прекрасно выученной конной ордой, ни одному народу против неё не выстоять.
Но любой дальновидный правитель понимает: войску противопоказаны продолжительный мир и самоуспокоение. В мирное время войско разлагается, теряет былую слаженность и дисциплину. К тому же его надо содержать. А монгольские багатуры, проведя много лет в походах и смертельных схватках, давным-давно отвыкли от мирного труда – ведь грабить поверженного противника куда проще и заманчивее!
И Чингис-хан чувствовал шаткость момента. Его могучий улус, его огромная степная держава, всё это царство юрт и кибиток могло рассыпаться в одночасье, как рассыпались улусы его несчастливых соперников. Новорождённая монгольская империя требовала свежей крови… Крови новой войны.
Нет, Чингис-хан не мог не воевать.
Тем более что после большого курултая хан ханов свято уверовал в то, что не только собственным народом, но и Вечным Синим Небом на него возложена обязанность установить единое и справедливое правление на земле.
Большими событиями было наполнено его прошлое. Но теперь, когда он стал великим каганом, ещё большими событиями предстояло наполнить грядущее.
К удивлению Чингис-хана, мир оказался гораздо обширнее, чем он ожидал.
Однако это его не пугало.
Монгольские багатуры – бесстрашные псы Вечного Неба – уже рвались с цепи. Они находились ещё в самом начале своего пути, победоносного и кровавого. А впереди лежало так много стран!

Часть вторая.
Псы Вечного Неба

Глава восьмая.
Потрясатель Вселенной

Волей Бога под нашей властью находятся все территории от Востока до Запада. Если бы на то не было воли Бога, как могло бы такое случиться?
(Из письма Великого хана Гуюка к Папе римскому Иннокентию IV)

Слово должно быть верным, действие должно быть решительным.
Конфуций

Божий Пёс.
Так прозвали его христиане, коих было немало среди племён, кочевавших по Великой Степи.
Имелись у него и другие прозвища.
Краснобородый – потому что был рыжим, как дьявол, и этим выделялся среди темноволосых монголов.
Бич Неба – потому что нёс смерть за своими плечами.
О, как страшен и беспощаден был этот бич для тех, на чьи спины он обрушивался! Как ненавидели его и как трепетали перед ним!
Пришло время, когда не осталось в монгольских степях свободных племён. Все были избиты и покорены безжалостным собирателем улусов. Одни канули в нети, других превратили в рабов, третьи же влились в его орду, стали верными воинами великого кагана Чингиса.
С той поры появились у него иные прозвища.
Чингис-хан – Избранник Неба, Владетель мира, Потрясатель Вселенной.
Но завоевать власть над народами мало, надо ещё суметь её сохранить. А для этого все подданные должны быть довольны. И Чингис-хан щедро наделял владениями своих сподвижников, знатных нойонов, родичей – всех, кто его поддерживал в прежние годы и на кого он мог опереться в будущем. Но и этого оказалось недостаточно. В начале года Зайца (1207) Чингис-хану донесли, что Хасар – родной брат, получивший от него в удел четыре тысячи юрт – ведёт крамольные речи.
– Я водил в бой тумены и выигрывал для брата сражения, а мне бросили жалкую кость, – говорил Хасар. – Надоело быть на побегушках. Я тоже Борджигин, сын Есугея-багатура! И я тоже имею кровное право стать ханом!
А тут ещё шаман Тэб-Тэнгри подлил масла в огонь, объявив Чингис-хану:
– Вечное Небо вещает мне свою волю так, что выходит временно править государством тебе, а временно – Хасару. Если не предупредишь его замыслы, то за будущее нельзя поручиться, и поводья времени могут выпасть из твоих рук.
Рассвирепел хан. Ведь как раз накануне был ему сон – по всему выходило, вещий… В зыбкую предутреннюю пору явился к нему отец. Вошёл в юрту, откинув полог, присел на корточки у огня, окутанный нездешним холодом. Долго молчал, глядя на возмужавшего сына как бы подёрнутыми дымчатым льдом глазами, и отсветы пламени трепетали в его зрачках, не в силах растопить этот лёд. А потом Есугей разомкнул губы и произнёс медленно – так, будто слова давались покойному с трудом:
– Не дай себя обмануть, не доверяй людям, сынок. Помнишь, как я доверился вероломным татарам? Вот ведь как вышло: один раз ошибся – и пришлось оставить семью бесприютной…
– Я отомстил за тебя, отец, – сказал Чингис-хан. – Татар больше нет. Теперь ты можешь быть спокоен в мире мёртвых.
– Здесь все спокойны: и те, за кого сыновья успели отомстить, и другие, не требовавшие мщения. Многим не суждено встретить безмятежную старость в степи, так уж устроена жизнь человеческая… Ты, главное, хорошо запомни мои слова: никогда не доверяй людям, даже самым близким, от кого не ждёшь лиха.
Огонь догорел и потух, в юрте стало темно. Есугей-багатур помолчал ещё несколько томительных мгновений, затем встал и, не простившись, направился к выходу. В последний раз его силуэт обрисовался на кровянистом полотне занимавшегося над степью рассвета. После этого Чингис-хан пробудился, и больше сон к нему не шёл.
«Назревает что-то нехорошее, отец явился предупредить меня, – думалось ему. – Мертвецы ведь зря к живым не приходят. Но где вызревает измена? От кого ждать подлого удара? Может, меня хотят отравить, как в своё время отравили отца? Да, этаким способом справиться со мной легче всего. Хотя удар ножом исподтишка тоже годится: например, когда я сплю»… Он ломал голову, пытаясь угадать опасность. Но как тут угадаешь, если не обладаешь даром провидеть события грядущего?
И вот – едва миновал день – пророческий сон, казалось, нашёл своё воплощение в реальности. Наущение шамана легло на благодатную почву в растревоженной душе хана.
В сопровождении большого отряда нукеров он выехал из своего куреня.
Под покровом ночи прискакал к младшему брату и ворвался в его юрту. Хасар уже собирался отходить ко сну. Застигнутый врасплох, он попытался оказать сопротивление, но куда там: несчастного схватили несколько сильных рук, проволокли по войлокам, как брыкающегося ягнёнка, и снова поставили на ноги. Сорвали с него пояс, опутали верёвками.
И Чингис-хан принялся хлестать связанного брата наотмашь ладонью по лицу:
– Злоумышляешь за моей спиной, предатель? Убить меня вздумал? Моё место занять не терпится?
– Не хотел я ничего такого, Тэмуджин!
– Не Тэмуджин я теперь, а Чингис, твой повелитель и великий каган – запомни это так же хорошо, как помнишь имя нашей матери! – он схватил связанного брата за грудки и несколько раз крепко встряхнул его. – Вся степь уже полна слухами о том, что я пригрел змею за пазухой! Сейчас же говори правду: какие действия замышлял против меня? Не то убью собственными руками, не посмотрю, что ты мне брат! Хребет переломаю и оставлю подыхать перед юртой!
– Убей, если хочешь, но я не собирался делать ничего дурного!
– Не ври, имей смелость признаться в своём бесчестном умысле! – глаза Чингис-хана быстро наливались кровью, и губы его дрожали. – Мне всё о тебе известно! Разве ты не говорил своим нукерам, что желаешь ханствовать?
– Что ханствовать желаю – говорил! Но не вместо тебя!
– Да кто тебе поверит, глупец! Или станешь утверждать, что собирался править вместе со мной?
– Ну почему вместе с тобой? Земля большая, на ней для всех достаточно места. Ты ведь дал мне четыре тысячи нойонов – разве не смог бы я пойти с ними в другие края и завоевать себе ханство, как это сделал ты?
– Не изворачивайся, облезлый хорёк! Долго же ты скрывал свою сущность под толстой подкладкой, и вот когда она проявилась! Смерти моей хотел, а теперь крутишься как уж, которому наступили на хвост! Признавайся в замысленном, пока я не выпустил из тебя всю кровь по капле!
С этими словами он с силой ударил Хасара кулаком в лицо: тот как подкошенный свалился на пол, и из его носа хлынула кровь. Туго опутанный верёвками, младший брат не мог оказать сопротивления, и когда Чингис принялся осыпать его новыми ударами, он лишь извивался, пытаясь уклониться от ханских кулаков.
Казалось, воздух в юрте раскалился от гнева.
Неизвестно, чем закончилась бы эта негаданная встреча двух братьев; дело шло к беде, когда в юрту ворвалась их мать Оэлун… Кучу и Кокочу, приёмыши семьи Борджигинов, сообщили ей о том, что Чингис-хан помчался на расправу с младшим братом, и она, выехав следом за ним в крытом возке, запряжённом белым верблюдом, успела к рассвету достичь куреня Хасара. Теперь Оэлун, оттолкнув своего старшего сына, гневно вскричала:
– Что ты делаешь, опомнись, братоубийца!
– Это он братоубийца, – смутился Чингис-хан; и встряхнул головой, стараясь прогнать из памяти всплывшую тень убитого им Бектэра. – Хасар мне позавидовал, пожелал ханскую власть заполучить в свои руки!
– Горько мне видеть, что ты стал похож на дикого зверя! Нет, ты хуже, потому что зверь нападает только защищая свою жизнь или когда голоден, а ты уже готов убивать и терзать просто так, по злобе, ни за что ни про что! Видно, сердце твоё превратилось в камень, раз поднимаешь руку на своих!
– Это неправда! Мне много донесли такого, за что Хасар заслуживает смерти или изгнания в степь!
– Ушам своим не могу поверить! Разве ты не знаешь, что хорошему человеку, и плохому одинаково трудно избежать людской молвы? Дело, которое случилось у тебя перед глазами, и то не обязательно правда, а чужим словам, нашёптанным ради раздора между братьями, разве можно верить? Хан должен принимать решения, обращаясь к разуму, а не к силе!
После этих слов Оэлун распахнула халат, обнажив свои груди:
– Вот, посмотри, изверг! Это груди, которые сосали вы оба! Выпитому из них молоку уже никогда не вернуться в соски! Ты, Тэмуджин, опорожнял когда-то одну полную грудь. Хачиун с Тэмуге вдвоём не могли высосать и одной. А Хасар опустошал обе груди мои! Может, ты теперь и это поставишь ему в вину? Вы ведь родная кровь, и между вами не должно быть никаких счётов!
– Я у Хасара как бельмо на глазу, – проговорил Чингис-хан с нотками гаснущего упрямства в голосе и устало опустил руки. – Он хотел меня извести и ханствовать над всеми в одиночку.
– Это ты сейчас хочешь извести меня безвинно! – отозвался с пола Хасар. – Слушаешь наговорщиков и веришь им, а они только того и желают, чтобы нас рассорить! Неужели тебе непонятно?!
– Ну конечно, другого ты не скажешь, поскольку не хочешь лишиться жизни. Это когда меня нет рядом, легко мечтать о власти. Да только лучше бы ты не трепался о своих мечтах перед кем ни попадя, а то ведь известно: стоит одной большой собаке залаять, как тут же её лай подхватят и маленькие.
Оэлун, запахнув халат, подступила к хану:
– Вместо того чтобы открывать рот, открой пошире глаза и взгляни на тех, кто рядом с тобой. Говоришь, Хасар хотел тебя извести. Но разве не он во всём помогал тебе, когда приходила трудная година? Разве не он бросался в сражения, не щадя своей жизни, чтобы принести тебе эту власть? За что же ты готов его возненавидеть? Почему веришь кому угодно, только не собственному брату? Не для того я стерегла его детские сны в той же самой зыбке, в которой прежде качала тебя – ох, не для того, чтобы ты теперь убил его неправосудно, навек опозорив род Борджигинов!
Никогда ещё Чингис-хан не слышал таких горестных интонаций в материнском голосе. Разве только в первые травы после смерти отца, когда Оэлун говорила о покойном.
Она подошла к Хасару. Склонилась, отёрла полой халата кровь с губ и подбородка сына. Затем помогла ему подняться на ноги – и, обернувшись, властно прикрикнула:
– Развяжите его!
Нукеры вопросительно посмотрели на своего хана. Тот стряхнул ладонью пот со лба и махнул рукой:
– Развязывайте. И поехали отсюда.
Таким образом, Хасару повезло; он сравнительно легко отделался. Правда, спустя недолгое время Чингис-хан приказал отобрать у него людей, оставив ему только тысячу четыреста юрт. Но Оэлун узнала об этом уже на смертном одре, и ничего не могла поделать.
После кончины матери Хасар присмирел. Понимал, что в следующий раз хан не простит ему никакого своеволия: лишит жизни, не посмотрит на кровное родство.
…Этой же весной Чингис-хан велел позвать своего старшего сына Джучи – и, когда тот вошёл в его юрту, сказал:
– Собирайся в поход. Я дам тебе два тумена, поведёшь их на полночь, в страну Баргуджинскую – покорять лесные народы. Если не встретишь больших трудностей, то иди дальше, в страну Шибирь, и подводи под мою руку всех, кого встретишь. Я в это время со своим войском направлюсь на полдень – и буду спокоен, зная, что ты у меня за спиной… Близится время больших свершений, сын!
Начиналась эпоха яркая и трагическая, переломная для всех окружающих племён, ханств, старых и молодых империй.
Периодически возникали в степи мощные импульсы, объединявшие кочевников для обширных завоеваний: сначала это случилось с гуннами, явившимися движущей силой Великого переселения народов, затем – с тюрками, которые сумели пройти континент с востока на запад до самой Европы, огнём и мечом покоряя всех на своём пути. И вот теперь Чингис-хан, встряхнув степные народы на огромных пространствах, собрал их в единый кулак для движения во внешний мир, далеко за пределы родного края.

***

Джучи с войском ушёл на север, а Чингис-хан обратил взоры своих военачальников-орхонов на юг. Там, за широкой, как море, полосой пустыни Гоби, лежала китайская империя Цзинь, которой правили пришлые чжурчжэни*. А к западу от неё, в верхнем и среднем течении Хуанхэ – богатое царство тангутов Си Ся*.
Куда нанести первый удар?
– Цзиньцы – наши давние враги, – сказал Боорчу-нойон, когда хан собрал ближний круг родичей и орхонов для обсуждения предстоявших военных действий. – Они много раз приходили разорять наши улусы, а женщин и детей угоняли в рабство.
– И ещё не раз придут, – добавил Джебэ-нойон. – Поэтому лучше напасть на них первыми. Отомстим подлым за прежние обиды. За наших отцов и дедов, за всех ханов и отважных воинов, которых они предали смерти в бою или, пленив, уморили в неволе!
– Но вокруг Цзинь тянется Великая стена, – возразил Чингис-хан. – А в проходах – крепости, которые с наскоку не возьмёшь. Потеряем много нукеров.
– Что, если не штурмовать проходы, а обойти стену? – предложил Мухали-нойон.
– Обойти – это правильно, – одобрительно проговорил хан. – Но разве мы можем быть уверенными, что тангуты не ударят нам в спину?
– Тангуты и сами не раз воевали с Цзинь, – сказал Мухали. – Сейчас они вынуждены платить дань алтан-хану, по восемьсот лошадей каждый год, и вряд ли это им нравится. Так что, думаю, они будут только рады, если мы разгромим их недругов.
– С очевидным не поспоришь, – задумчиво протянул Чингис-хан. И после недолгого раздумья добавил:
– Мы, как и все вокруг, никогда не были друзьями тангутов. Вопрос лишь в том, кого из недругов они сочтут более опасными для себя. Нам следует ожидать худшего, если мы не хотим быть застигнутым врасплох.
– Вообще-то сейчас им наверняка не до нас, – предположил Джебэ-нойон. – Когда новый властитель изгоняет старого, обязательно остаются недовольные. Чтобы обломать бодливые рога всем строптивым и затаившим зло, ему придётся потратить немало времени.
– Это верно, – согласился хан. – Ныне нет спокойствия в тангутских землях.
Через Си Ся пролегал Великий шёлковый путь, и среди купцов, путешествовавших по нему, было немало лазутчиков и соглядатаев Чингис-хана. Купцы рассказывали, что в прошлом году тангутского императора Чунь Ю низверг его двоюродный брат Ань Цюань. Захватив трон, самозванец первым делом нарёк себя живым Буддой, как это делали все его властительные предшественники, затем переименовал столицу Синчжоу* в Чжунсин (Возрождение) и принялся смещать чиновников и царедворцев, расставляя на их места верных людей. Опальные вельможи, разумеется, не желали смириться с переменой участи. Они составляли заговоры, подстрекали войска к неповиновению и распространяли мнение, что новый император не имеет права занимать престол покровителя веры и защитника народа, ибо начал своё правление с недостойного поступка. То тут, то там вспыхивали бунты, которые Ань Цюаню приходилось подавлять силой оружия. Смута тлела в тангутских землях, распространяясь от столицы к окраинам, власть императора была непрочна, и никто не мог сказать наперёд, сумеет ли коварный брат несчастного Чунь Ю удержаться на троне.
Два года тому назад Чингис-хан прощупал государство тангутов на прочность, послав туда сравнительно небольшое войско под командованием переметнувшегося к нему киданьского полководца Елюй Ахая, отпрыска низвергнутой в Китае царственной династии Ляо. Набег явился полной неожиданностью для тангутов, хотя начался он не очень успешно: первая же осаждённая монголами крепость Лицзили оказалась крепким орешком, и взять её удалось лишь после шестидесяти дней почти непрерывного штурма. Но после того как Елюй Ахай велел сровнять с землёй Лицзили, а всех уцелевших её защитников предать смерти, тангуты устрашились. И второй, гораздо более крупный город-крепость Лосы сдался без боя, едва монголы появились у его ворот… Не желая более терять людей при штурме городских стен, Елюй Ахай разграбил северо-западные области Си Ся и вернулся к хану с богатой добычей, приведя с собой множество верблюдов и тысячи тангутских невольников.
– Пока у тангутов неспокойно, почему бы нам не направить своих коней в их страну? – сказал Чингис-хан. – У них богатые города и много красивых женщин.
– Мы готовы! – воскликнул Джебэ. – Поведём свои тумены куда прикажешь!
– Наши багатуры уже били тангутов, и мы сумеем сделать это снова, – поддержал его Мухали.
– К тому же Ань Цюань очень недальновиден, – продолжал хан. – До меня дошли слухи, что он отказывается платить дань алтан-хану. Значит, и помощи от соседей ему не дождаться.
Он хитро сощурился и обвёл взглядом нойонов:
– Помните, алтан-хан после нашей победы над татарами подарил мне титул джаутхури? А ведь с тех пор я с ним не ссорился. Поэтому вряд ли он сильно рассердится, если мы нападём на тангутское царство. А может, ещё и титулом вана наградит меня – то-то будет радость для нас всех!
Все рассмеялись шутке Чингис-хана.
Так вопрос с выбором ближайшей жертвы был решён.
Осенью года Зайца многочисленное воинство Чингис-хана двинулось на юг. Каждый всадник имел двух заводных лошадей, навьюченных припасами. Кроме того, в своих седельных сумках-далинг монголы везли необходимое в дороге снаряжение – от иголок с нитками до пилок для заточки наконечников стрел.
Как это часто случается в начале больших дел, воины испытывали необычайный подъём духа, мечтая о новых победах и большой добыче.
Они пересекли необъятные каменистые пространства пустыни Гоби, с её жгучими ветрами и устрашающими миражами, затем преодолели покрытую барханами песчаную Алашань* (двигались, разделившись на несколько частей, дабы не истощить досуха расположенные на пути редкие колодцы) – и вторглись в тангутские земли, покатились по ним опустошительной лавиной.

***

Тангутское государство, возникшее в центре Ордоса*, на протяжении многих лет вело нескончаемые войны с соседями, постепенно отбирая у них территории; и в конце 1038 года местный правитель Юань-хао провозгласил здесь империю. По примеру правителей династий Ляо и Сун он объявил себя третьим сыном неба и присвоил посмертно императорские титулы своим отцу и деду. После четырёхлетней войны с Южной Сун, завершившейся в 1044 году, Юань-хао обложил южных соседей данью, которую ему ежегодно выплачивали серебром, шёлком и чаем. А через год он одержал победу в войне с империей Ляо. После этого было ещё много войн с могущественными соседями, но полумиллионное войско Си Ся надёжно охраняло границы империи. А когда под натиском чжурчжэней пал киданьский дом Ляо в 1125 году, а затем подверглась разгрому армия Южной Сун, положение тангутов ещё более упрочилось. Лишившись прежних врагов, императоры Си Ся установили мирные отношения с воцарившейся на востоке династией Цзинь, и с той поры начался подлинный расцвет тангутского государства.
В империи имелось в достатке плодородных земель; выращенными здесь фруктами, зерном и хлопком торговали с соседними государствами. На обширных равнинах и предгорных лугах паслись стада коз и овец. Тангутские кони и верблюды пользовались большим спросом у иностранных купцов. Шёлковый путь, проходивший через Си Ся, способствовал бесперебойной торговле продуктами местного земледелия и скотоводства, а также изделиями тангутских ювелиров, оружейников, гончаров, ткачей, кузнецов, чеканщиков, скорняков, резчиков по кости и дереву. В горах тангуты добывали серебро, железо и медь, а на ордосских озёрах варили соль. Для устройства орошения земель и ухода за уже существующими оросительными каналами существовала специальная государственная служба, в которую по трудовой повинности привлекались работники. Без малого два века в Си Ся имелась своя, оригинальная письменность на основе иероглифов; дети обучались в государственных школах – тангутских и китайских. Здесь развивались науки, живопись, литература и книгопечатание ксилографическим способом. Великое государство Белого и Высокого благоденствовало и казалось незыблемым. Никто в империи не ждал опасности от диких степных пришельцев с севера.
Но они явились.
И в одночасье всё переменилось.
Неисчислимые, с головы до ног покрытые пылью, жаждущие схватки и ни во что не ставящие ни свои, ни чужие жизни, монголы двигались по тангутским землям на юг, стремительно приближаясь к городу Валохай.
Для пущей внезапности Чингис-хан прибегнул к старому испытанному способу: выслал вперёд дозоры, велев убивать каждого, кто встретится на пути. Это сработало: город не успел как следует подготовиться к обороне и был взят с наскока.
Разместив в Валохае свою ставку, хан сделал его основной базой для последующих операций.
Затем он подступил к стенам Цзечжоу и отрядил в город посланцев в сопровождении тангутского толмача для переговоров о добровольной сдаче противника. А когда получил решительный отказ, призвал к себе нойона Аньмухая:
– В степи ты показывал свои приспособления для бросания камней, и я решил, что они не хуже тангутских. Теперь пришла пора убедиться на деле, хорошо ли ты овладел наукой сокрушения крепостей.
– Великий хан, я так долго ждал этого счастливого часа, – отрапортовал нойон с воодушевлением, – что теперь и сам готов вылететь из катапульты, чтобы проломить вставшую на твоём пути стену!
– А разве у нас недостаёт каменных валунов? – спросил Чингис, скривив губы в иронической усмешке.
– Нет, мы заготовили их достаточно.
– Вот и приступай к делу. И клянусь Вечным Синим Небом, я осыплю тебя неисчислимыми благами, если ты своими камнями проложишь нашим багатурам дорогу к победе.
– Я проложу, великий хан!
С этими словами Аньмухай бросился к группе из нескольких сотен молодых монголов, готовивших к стрельбе катапульты…
Два года назад, после короткого набега в тангутское царство, к Чингис-хану явился этот нойон – и убедил его в том, что, имея осадную артиллерию, можно не губить так много своих воинов при штурме городов. Тогда-то хан и велел отобрать среди пленных тех, кто умел изготавливать метательные орудия и обращаться с ними. А нойона Аньмухая, вызвавшегося обучиться диковинной науке баллистике, назначил даругачи* камнемётчиков – командиром первого в своём войске стенобитного подразделения. И тот рьяно принялся за дело. Два года свежеиспечённые монгольские артиллеристы без устали изготавливали катапульты и тренировались в метании камней. И вот теперь настал звёздный час молодого нойона и его подчинённых.
Целый день они обстреливали каменными валунами стены Цзечжоу.
Миновала ночь, и с первыми рассветными лучами обстрел возобновился. К полудню крепостную стену удалось проломить.
– Небо покровительствует нам! – вскричал Чингис-хан, выехав перед своим войском в ярко начищенном остроконечном шлеме и металлических доспехах. – Я поведу вас на этот город! Идите за мной и убейте его непокорных жителей! Всех до единого!
 Монголы устремились к Цзечжоу, и уже ничто не могло их остановить. Они прорвались сквозь широкую брешь в стене, сокрушив столпившихся за ней тангутских воинов. Торжествующая орущая толпа запрудила улицы. Нукеры Чингис-хана врывались в дома, убивали мужчин, насиловали женщин – а потом и им рубили головы или распарывали животы. Не щадили они и детей. Все от мала до велика предавались смерти. Так приказал великий хан, и никто не смел его ослушаться.
Прошло немногим больше времени, чем требуется для установки одной юрты в степи – и всё было кончено. Цзечжоу превратился в город мёртвых.
А Чингис-хан повёл своё войско дальше, грабя и разоряя западные области страны. Но такого лёгкого успеха, как в Валохае и Цзечжоу, более не было: гарнизоны больших и малых тангутских крепостей уже ждали противника, не позволяя застигнуть себя врасплох, а слабым катапультам Аньмухая не удавалось разрушить крепостные стены. И Чингис-хану приходилось бросать на штурм своих нукеров.
– Багатуры! – напутствовал он их. – За этими стенами спрятались, как тарбаганы в норе, трусливые тангуты! Они одеваются в шёлковые одежды и едят из серебряной посуды! У них нежные жёны и красивые дочери с пухлыми телами и гладкой кожей! Идите и отберите всё у тех, кто боится выйти на честную битву с нами! Возьмите себе их жён и дочерей, их серебро и золото! Отберите у тангутских воинов оружие и доспехи, сделайте их кормом для своих мечей!
И, воодушевлённые своим ханом, кочевники с победным рёвом устремлялись на приступ – по приставным лестницам, сколоченным из срубленных в окрестных садах деревьев, по заброшенным на стены волосяным верёвкам с крючьями на концах. Навстречу им летели смертоносные стрелы и копья, им на головы лили кипяток и нечистоты, сыпали песок и сбрасывали каменные валуны. Ошпаренные, раненные и покалеченные с криками падали наземь, но их места в рядах штурмующих занимали другие. А монгольские мергены-лучники, стоя внизу, пускали стрелу за стрелой, сшибая с городских стен оборонявшихся тангутов… Когда иссякали силы защитников, безжалостная Чингисова орда переваливала через стены и растекалась по городским улицам, предавая разграблению жилища. Взрослых мужчин монголы убивали, а молодых женщин и детей уводили с собой.
Вскоре обоз победоносного Чингисова войска разросся до неимоверных размеров: следом за монгольской конницей шли табуны отобранных у тангутов лошадей, неспешно вышагивали тысячи верблюдов, навьюченных тюками с награбленным добром, понуро брели подгоняемые бичами толпы невольников. Это превосходило все ожидания, с которыми явились сюда степные воители.
И всё же Чингис-хан был недоволен:
– Каждая хорга* отнимает у нас слишком много людей. Мои воины не привыкли взбираться на такие высокие стены, подобно белкам, карабкающимся на деревья. Если так дальше пойдёт – думаю, скоро надо будет поворачивать назад.
– Хорошо бы дождаться императорского войска, – выразил надежду Субедэй-багатур. – Не может же Ань Цюань не прислать его из Чжунсина для защиты своих людей, земель и имущества. После того как мы разобьём главные силы тангутов, все остальные устрашатся и станут открывать перед нами городские ворота без боя. Тогда не надо будет торопиться с возвращением: получим возможность хозяйничать здесь свободно, как в родном улусе.
– Да, это было бы неплохо, – согласился хан.
Однако желаемого не случилось. Тангутский император медлил, не предпринимая решительных действий. Когда его сын Чен Джэнь выразил недоумение по данному поводу и попросил дать ему войско, дабы он немедленно отправился навстречу неприятелю и отразил нападение, Ань Цюань сказал:
– Не вижу смысла выступать против этих злодеев. За хорошим идёт плохое, за плохим – хорошее. Кочевники глупы, нетерпеливы и никогда ещё не углублялись далеко в земли Великого Ся. Думаю, у них и теперь вряд ли достанет упорства долго скитаться по нашим полям и горам, переправляться через реки и карабкаться на городские стены. Так что если пограничная стража и гарнизоны крепостей с ними не справятся, то скоро они сами уберутся восвояси.

***

Всё труднее становилось Чингис-хану продвигаться вперёд, поскольку огромный обоз замедлял движение его войска, а защитники тангутских крепостей, зная, что побеждённых ожидают неминуемая гибель или рабство, оказывали яростное сопротивление. Вдобавок лето выдалось очень жаркое, и монголы, привыкшие к прохладе степей, изнывали от палящего зноя.
Наконец Чингис-хан принял решение возвращаться домой.
– Будем надеяться, что тангуты захотят отомстить за наш набег, – сказал он своим нойонам. – Пусть собирают своё лысое* войско и приходят к нам в степь. Там мы легко одолеем этих хитрецов, привыкших прятаться от неприятеля за высокими стенами.
– А если не придут? – спросил Боорчу-нойон. – Ань Цюань может побояться: наверное, мы крепко напугали его в этот раз.
– Если побоится, то мы снова явимся сюда, чтобы подёргать этого малодушного глупца за бороду, – ответил хан. – Разве мы что-нибудь от этого потеряем?
– Не потеряем, совсем наоборот, – согласился Боорчу. – Что отложено, то не потеряно. Каждый набег только обогащает наших воинов, им это нравится.
– Верно! – с энтузиазмом воскликнул Субедэй-багатур. – Станем приходить сюда каждый год – собирать рабов и состригать с тангутов обильную олджу, как состригают шерсть с овец. А от мёртвых овец молока и шерсти не получишь. Это правильное решение: согласившись сегодня на малое, позже успеем получить большее.
– Не такое уж оно и малое, – рассмеялся Боорчу. И повёл рукой в сторону тянувшейся за войском длинной вереницы повозок, растопырив смуглые пальцы, поросшие пучками чёрных волос между костяшками:
– Телеги в нашем обозе уже трещат от добытого в этом набеге добра. Хорошая олджа, с такой не обидно возвращаться в родные кочевья!
Окутанное клубами рыжей пыли, усталое войско двигалось неспешно, гулко и неостановимо. Со скрипом крутились колёса повозок, которым предстоял ещё долгий путь… На мир опускались густые южные сумерки.
Великий хан, проследив за жестом Боорчу, с силой потёр пальцами левой руки воспалённые от недосыпа глаза. И окончательно утвердился в своём решении.

***

Монгольское войско сменило боевые штандарты с чёрными хвостами яков на знамёна с белыми хвостами, что означало наступление мира, - и вернулось домой.
А в скором времени возвратился из похода и Джучи. Он принёс добрые вести: лесные народы без боя признали над собой власть Чингис-хана. Наслышанные о грозной славе Потрясателя Вселенной, к его сыну в урочище Шихшит явились с изъявлениями покорности вожди ойратов, бурят, бархунов, урсутов, хабханасов, ханхасов и тубасов. Далее Джучи направился к киргизам – и тотчас прибыли к нему ханы и нойоны киргизские, желая прибиться под руку монгольского владыки. После того их примеру последовали народы страны Шибирь, здраво рассудив, что людям не под силу прекратить течение событий, как невозможно остановить поток могучей реки, стремящейся от верховьев к истоку, или движение ветра, овевающего обширные земные пространства… В отцовскую ставку Джучи возвратился, сопровождаемый целой делегацией вождей и ханов, которые везли избраннику Неба белых кречетов, собольи и беличьи шкурки, целый табун белых меринов и множество других даров.
– Молодец, порадовал отца! – воскликнул Чингис-хан, приняв Джучи в новом просторном шатре, привезённом из тангутских земель. – Не успел выйти из дому, как в добром здравии воротился, без войны покорив столько народов. Жалую их тебе в подданство.
За покорность были щедро одарены Чингис-ханом и его новые подданные – правители больших и малых народов севера и запада.
Улус Потрясателя Вселенной продолжал разрастаться. «Маленькое облако старается пристать к большому: так постепенно собирается грозовая туча, застилающая небосвод от края до края», – думал он с удовлетворением. Иных чувств не может испытывать правитель, когда любые его повеления исполняются беспрекословно, и самые смелые замыслы сбываются день ото дня.


***

День клонился к закату – уже миновало время пятой дойки кобылиц*, – когда в курене развели большой костёр. Вокруг него устроили пир, собрав сюда всех гостей, которые прибыли в ханскую ставку вместе с Джамухой.
Нежными переливами звенели в сгущавшихся сумерках струны хуров и ятаг. Седовласые улигэрчи-златоусты с багровыми отсветами огня на лицах плели замысловатую вязь протяжных песенных сказаний, вынесенных на поверхность времён из потаённых глубин прошлого и настоящего. Они повествовали о волшебных зверях и птицах, об одиноких путниках, которых в степи прельщают коварные духи-чотгоры и ведьмы-шулмы, о подвигах легендарных древних багатуров в сражениях со злыми оборотнями-оролонами, многоголовыми змеями-мангусами и неживыми, а оттого не ведающими жалости, разноликими пришельцами из нижнего мира...
Языки пламени, трепеща, взметались ввысь. Закручиваясь причудливыми спиралями, красные искры уносились в густую черноту неба и растворялись среди бесстрастного мерцания звёзд, нависавших, казалось, над самой степью. Сменяя улигэрчей и друг друга, выходили в ярко освещённый круг перед костром музыканты со своими хурами: этот инструмент имелся почти в каждой семье и многие умели играть на нём – так что образовалась даже небольшая очередь из желавших развлечь великого хана и его гостей. То один, то другой нукер садился в колебавшийся круг света, отбрасываемый пламенем костра, и, зажав хур между коленями, принимался самозабвенно водить смычком по струнам из конского волоса, распевая восхваления-юролы, посвящённые Чингис-хану, его мудрым нойонам и отважным нукерам, а также всем почтенным гостям и их народам, благословенным под сенью Вечного Синего Неба.
Потрясатель Вселенной слушал улигэры и юролы, смотрел на весёлый перепляс языков пламени и временами блаженно жмурился. Почему человеку так приятно сидеть у костра? Этого хан не знал. Шаманы рассказывают, что огонь олицетворяет сердцевину бытия, ибо является тем местом, где сливаются земля и небо, творя тепло. Огонь очищает и освобождает, дарит покой и отдохновение… Что ещё нужно человеку для счастья? Вот так сидеть у костра, прислушиваться к потрескиванью смолистых поленьев, наблюдать, как в огне истаивает плоть древесины, а затем ёжится и осыпается наземь пепел, и провожать взглядом яркие искры, взлетающие к небу, чтобы спустя несколько мгновений погаснуть среди приветливого мерцания звёзд – разве это не предел желаний, достойных сердца воина?
Впрочем, поддавшись такому умиротворённому настроению, краем сознания хан всё же понимал: завтра, едва над степью прольются лучи утреннего солнца, его вновь подхватит неумолимый бег повседневных забот и событий – и желания устремятся вдаль от остывших угольев пиршественного костра. Жизнь человеческая так же коротка, как полёт этих огненных искр. Тогда пусть она будет и столь же яркой! О, он прекрасно понимал: надо приложить ещё немало усилий, чтобы его имя засияло высоко в небе, над странами и народами. И над всеми земными правителями, которых ему ещё только предстояло одолеть. Он должен вести свой народ к новым победам, которые принесут каждому нукеру вожделенные блага жизни: табуны горячих скакунов, тучные пастбища для скота, привольные места для охоты и нежных пышнотелых красавиц для отрады телесной и умножения числа детей, которые со временем станут монгольскими багатурами и их жёнами… Ему нельзя останавливаться надолго, он должен идти вперёд и вперёд.
Может быть, именно потому хан и ценил подобные часы отдыха, что они выпадали на его долю нечасто.
В разгар веселья Чингис обратился к седовласому вождю ойратов:
– Худуха-беки, мне Джучи рассказал, что ты первый пришёл к нему с благопожеланиями и словами мира.
– Это так, – с готовностью закивал тот.
– Ты мудро поступил по отношению к своему народу, – одобрительно сказал Чингис-хан. – Однако в этом не вся твоя заслуга, а лишь её малая часть.
– Лишь малая часть? – удивился Худуха-беки. – Но в чём же тогда заключается остальная моя заслуга?
– В том, что ты подал пример покорности своим соседям. Совершающему первый шаг всегда труднее, чем прочим, идущим следом за ним. В темноте даже слабый огонёк далеко светит… Твои мудрость и решимость должны быть достойно вознаграждены.
Вождь ойратов смиренно склонил голову и сложил перед грудью руки в знак почтения:
– Лучшая награда для меня и моего народа – это покровительство великого хана.
Чингис одобрительно кивнул и неторопливо отпил из чаши несколько глотков архи. Затем, блаженно отрыгнув, отставил чашу в сторону. И, пригладив ладонью усы и бороду, поинтересовался:
– Скажи, Худуха-беки, у тебя есть сыновья?
– Есть. Их у меня двое: Инальчи и Торельчи.
– Они достигли того возраста, когда мужчина садится на коня?
– О да! Хотя сынки мои и молоды, но они уже искусные наездники и хорошие стрелки.
– А у меня выросли дочери. Хорошо ли девушкам засиживаться в невестах? Нет, нехорошо! Так верно ли я думаю, Худуха-беки, что ты не откажешься породниться со своим ханом?
Вождь ойратов, ошеломлённый услышанным, вскочил на ноги. И тотчас бухнулся на колени перед монгольским владыкой:
– Да я! О-о-о, великий хан, да продлится твоя благословенная жизнь тысячу трав, я просто мечтать не мог о таком! Клянусь душами предков, мои сыновья будут счастливы взять в жёны твоих дочерей! А моё сердце уже теперь радуется, видя как благорасположено к моему роду Вечное Небо!
– Вот и хорошо, – Чингис-хан поднял старика с колен и усадил его рядом с собой. – Ты не из тех людей, что глядят лисой, а пахнут волком, потому я тоже буду рад связать наши роды узами крови… Как, ты сказал, зовут сыновей?
– Инальчи и Торельчи.
– А кто из них старше?
– Инальчи.
– Значит, так: за Инальчи отдаю дочь свою Чечейген. А за Торельчи пойдёт её сестра Олуйхан. Вези ко мне своих сынков, Худуха-беки, будем играть свадьбу.
Поистине всякий народ можно сравнить со стадом куланов. Во время гона у тех обычно происходят ожесточённые драки между самцами, и самый сильный четырёх-пятилетний самец отбивает себе табун – и водит его до девяти-десяти лет, после чего снова какой-нибудь более молодой и сильный соперник изгоняет из табуна старого вожака. У зверей и у людей – у всех одно и то же. Чингис-хан сознавал: если он хочет оставаться вожаком в человечьем стаде, ему предстоит всю свою жизнь вести борьбу за первенство. И чтобы неизменно одерживать верх в этой борьбе, он должен иметь как можно больше верных союзников.
А вождь ойратов поступил правильно. Кто ближе к огню, тот первым сгорает, и спасти его может одно: руку, которую не можешь отрубить, – целуй. Худуха-беки сообразил, что для любого лежачего камня неминуем день, когда его перевернут исподом кверху – и покорился, молодец. Чингисхан оценил его выбор. Известное дело, если шакал присел, это ещё не приветствие. Однако скоро Худуха-беки будет связан с родом Борджигинов семейными узами. Хорошо. Кровь обычно связывает людей крепче, нежели цепи, выкованные из железа.

Глава девятая.
Степная империя

Человек покорит даже небо. Если его воля сосредоточена, а дух деятелен, то ни судьба, ни знамения не имеют над ним власти.
Чень Цзижу

С отвагой в сердце одолеешь и чотгора.
Монгольская поговорка

Пиршества и праздное времяпрепровождение не могут заполнить ум и сердце властителя надолго, если только он не хочет пустить вниз с крутой горы камень своей жизни и если желает сохранить взлелеянную годами власть. Так вышло и с Чингис-ханом: стоило ему лишь самую малость расслабиться, дать недолгий отдых душе и телу, как у него за спиной проклюнулись ростки новой опасности. На сей раз угроза исходила от шамана Кокочу по прозвищу Тэб-Тэнгри. Тот был недоволен ханом и подбивал нойонов к неповиновению.
Причина недовольства шамана крылась в том, что прежняя «чёрная» вера монголов оказалась потеснена другими религиями. Великий хан был веротерпим, он одинаково относился как к тем, кто поклонялся Вечному Синему Небу, так и к народам и общинам, исповедовавшим учения Будды, Конфуция, Лао-цзы, Мани и Мухаммеда. Что же касается христиан, то их число среди ханских нукеров возрастало с пугающей быстротой: сначала в монгольское войско влились кераиты и найманы, поклонявшиеся этому странному богу, отдавшему людям на муки своего сына, затем их число умножили меркиты, среди коих тоже было немало христиан. Тэб-Тэнгри не раз говорил Чингис-хану:
– У людей не может быть много богов. Пока не дошло до беды, пусть отрекутся от них и примут нашу веру.
– Это ни к чему, – отмахивался хан. – Как бог дал руке различные пальцы, так он дал людям и разные пути.
– Смотри же, прогневается Великий Тэнгри – тогда поздно будет приносить жертвы небесному отцу, и я не смогу ничего поделать.
– Люди должны бояться прогневать меня, своего земного повелителя. А перед Великим Тэнгри ты в ответе, Кокочу, вот и моли его о снисхождении и заступничестве.
Не желал Чингис-хан возмущать народ преследованием иноверцев. Напротив, он старался примирить людей разных вероисповеданий. Даже двух своих сыновей женил на христианках: Угедэя – на меркитке Туракине, Тулуя – на Сорхатхани-беки, племяннице кераитского ван-хана Тогорила.
Тэб-Тэнгри исходил бессильной злобой, наблюдая, как тут и там вырастают в степи большие белые шатры с укреплёнными над ними крестами: то были храмы, посвящённые распятому богочеловеку, в них вели проповедь его служители, склоняя монголов к своей вере.
Но ведь это он, Тэб-Тэнгри, волею Вечного Синего Неба провозгласил Тэмуджина ханом ханов на курултае – так почему он не может отобрать власть у своенравного Чингиса волею того же Вечного Неба? Может!
Исполненный таких мыслей, Тэб-Тэнгри утратил всякую осторожность. Умевший прежде обходить острые углы и в добрый час молвить, а в худой промолчать, он теперь прилюдно выражал своё недовольство властителем монголов и не раз заявлял в кругу нойонов, что воля верховного шамана, дарованная ему Синим Небом, ничуть не ниже воли самого великого хана, ведающего делами земными. Наконец он стал переманивать в свой курень людей отовсюду, привечая даже беглых боголов.
Это было возмутительно. Однако Чингис-хан не решался поднять руку на Тэб-Тэнгри, пользовавшегося большим авторитетом среди соплеменников. Посягнуть на неприкосновенность шамана казалось немыслимым. Разве не Тэб-Тэнгри каждый раз, когда это требовалось хану, прорицал будущее, сжигая на огне костра баранью лопатку*? Разве не он просил Вечное Небо о ниспослании Чингисову войску удачи в походах? Разве не он умел превращаться в зверей и птиц и рассказывал всем о своих путешествиях по тёмным лабиринтам мира мёртвых? И разве не к нему всегда шли люди за исцелением от тяжких недугов? Ведь болезнь поселяется в человеке, когда его душу похищают злые духи, и её вызволяет шаман, вступая в контакт с миром незримых сущностей. Он отправляет туда свою душу и борется с духами-похитителями или договаривается с ними об искупительной жертве, дарах, замене одной души на другую. От успешности действий шамана зависит выздоровление человека… Если Чингис-хан вздумает покарать Тэб-Тэнгри за своеволие, не возмутятся ли тогда его нукеры? Не взбунтуются ли? Нет, он не хотел возмущать спокойствие в сердцах своих людей.
К нему приходили шаманы Усун и Хорчи с жалобами на грубость Тэб-Тэнгри:
– Он насмехается над нашими предсказаниями и гонит нас от больных! К чему это приведёт, чем закончится? Скоро по его наущению люди станут швырять в нас камнями!
– Он утверждает, будто мы ничего не понимаем в целебных травах и поносит нас последними словами. Говорит, что мы обманщики, что духи отвернулись от нас, и что скоро все будут нести подношения только ему, поскольку он изгонит нас в степь!
Чингис-хан пытался их умиротворить:
– Не стоит беспокоиться о дожде, пока не подул ветер и не набежали тучи. Да и не из всякой тучи идёт дождь… Тэб-Тэнгри мелет ерунду, напрасно вы принимаете его слова всерьёз. Никто не может быть изгнан отсюда в степь без моего на то позволения.
Видя нерешительность хана, Тэб-Тэнгри вёл себя всё более вызывающим образом. Однажды семеро его родичей избили Хасара; однако тот был в опале, и Чингис лишь посмеялся, когда брат, с лицом в ссадинах и кровоподтёках, явился к нему жаловаться на обидчиков:
– Сколько помню тебя, Хасар, всегда мнил ты себя непобедимым багатуром – но вот, оказывается, и багатуров иногда колотят. Видно, чем крупнее зверь, тем больше охотников его одолеть, ха-ха-ха!
Оскорблённый Хасар покинул ханскую юрту ни с чем. Выходя, в сердцах так дёрнул полог, что едва не оборвал его. Правда, перед тем как шагнуть в сумерки, обернулся и хмуро бросил брату на прощание:
– Погоди, если так пойдёт дальше, то недолго ждать времени, когда он и тебя скрутит в бараний рог.
А Тэб-Тэнгри после этого случая вконец распоясался. Когда к нему явился другой младший брат Чингис-хана, Тэмуге-отчигин, потребовав, чтобы ему вернули беглых рабов, которых шаман укрывал в своём курене, – его обступили братья Тэб-Тэнгри и, силой поставив на колени, принудили просить прощения у шамана.
Тэмуге прискакал к Чингис-хану, упал ему в ноги:
– Никогда ещё меня так не унижали, как унизил подлый Кокочу! Неужели у тебя я не смогу найти защиты?
И, не в силах сдержать слёз бессильной ярости, он рассказал обо всех оскорблениях и унижениях, кои довелось ему претерпеть от шамана и его братьев.
На сей раз привычная выдержка изменила Чингис-хану.
– Нет уж, этого я терпеть не буду! – воскликнул он, выслушав младшего брата. – Мало показалось Кокочу своей власти, теперь он, видно, и на мою решил покуситься. Что ж, пусть Вечное Небо забирает его, раз он не хочет уживаться с людьми здесь, на земле!
Следовало действовать быстро и решительно, пока власть не уплыла у него из рук.
Под благовидным предлогом Чингис-хан вызвал к себе Тэб-Тэнгри. Чуя неладное, тот приехал вместе со своим отцом и братьями. Следом за ними вошёл в ханский шатёр Тэмуге.
– У себя в курене ты унизил меня, заставил встать на колени, – процедил он, схватив шамана за ворот и буравя его мстительным взглядом. – Теперь же я хочу поквитаться, уложив тебя наземь. Давай бороться!
– Видно, твоё сознание помутилось, раз предлагаешь мне такую глупость, – ответил Тэб-Тэнгри и тоже крепко схватил Тэмуге за ворот. – Я приехал к хану не для того, чтобы меряться с тобой силами, бестолочь!
– А всё же ты будешь бороться! – Тэмуге-отчигин дёрнул гостя так, что с того слетела шапка, и потащил его к выходу.
Отец и братья хотели вступиться за шамана, однако не успели: за пологом шатра его подхватили поджидавшие наготове нукеры – и, в одно мгновение уложив несчастного на землю, переломили ему хребет. После чего бросили враз обмякшее, ставшее словно тряпичным, тело подле стоявшей во дворе телеги.
– Он замахнулся на то, что было ему не по силам, – проговорил Чингис-хан, презрительно скривившись. – Одной рукой лил воду, а другой норовил разжечь пожар за моей спиной. Но сегодня само Вечное Небо рассудило нас.
Родичи умирающего шамана собрались вокруг и слушали его с каменными лицами. Никто не посмел возразить.

***

Тэб-Тэнгри ещё видел и понимал всё, что происходило вокруг него, однако не мог ни пошевелиться, ни даже бросить последнее проклятье в лица своим убийцам. Его глаза тлели дымчатым взглядом и казались подобными двум догоравшим во тьме гнилушкам.
Он умирал медленно и беззвучно. Не помогли несчастному, не подняли его к жизни и нисколько не облегчили страданий обречённому даже Семеро Старцев* – духи семи шаманских звёзд, бесстрастно взиравшие на свершившуюся волей хана расправу.
– Вот когда явило себя родительское предостережение, – сказал Чингис жене, когда они остались вдвоём. – Видно, отец имел в виду шаманские козни, когда призывал меня не доверять близким людям. Я тогда подумал на Хасара, а подколодной змеёй оказался Тэб-Тэнгри…
После этих слов он поведал Бортэ о памятном предутреннем сне, в котором приходил к нему Есугей.
– Это хорошо, что так случилось, – рассудила она. – Выходит, Вечное Небо оберегает тебя. Не зря Есугею было позволено явиться из мира мёртвых, чтобы предупредить сына об опасности.
Если бы хан только знал, сколько в грядущем ждёт его тягостных снов, в коих станут являться к нему мертвецы! И не с пророчествами они будут приходить, а с горькими упрёками и проклятиями…

***

Похоронить Тэб-Тэнгри Чингис-хан велел с почётом, со всеми обрядами, полагавшимися по случаю смерти великого шамана.
Покойного положили на войлок в его юрте. В изголовье зажгли свечу. Пригласили из соседнего кочевья шамана, который возжёг курильницу и, держа в руках лоскут ткани, очистил юрту от злых духов.
На следующий день в степной лощине соорудили помост из лиственницы, на него постелили белый войлок, а сверху водрузили тело умершего – на правый бок, с полусогнутыми ногами, головой на запад, таким образом, чтобы ладонь и пальцы правой руки покойного закрывали ухо, половину лица и его правый глаз. Левой ладонью мёртвого шамана накрыли его левую ягодицу. Под голову ему поместили отшлифованный плоский камень. А его вещи – колотушку, головную повязку с бахромой из конского волоса, специально продырявленный бубен, медвежью лапу, расшитый изображениями небесных светил и животных, ритуальный халат с бряцающими круговыми клиньями, подбитую мехом остроконечную шапку с лисьими хвостами и колокольчиками, а также все прочие, служившие для ворожбы, предметы – повесили на палку, вбитую в землю рядом с помостом.
Глаза покойного завязали белой ленточкой, так как считалось, что все девять отверстий на теле человека после его смерти должны быть закрытыми.
Затем за границей круга, очерченного с помощью длинной верёвки, всадники медленно объехали помост по ходу солнца.
После этого приглашённый шаман долго вёл безмолвный разговор с покойником от имени его родственников.
И наконец тело предали земле.
Согласно обычаю через два года – если Вечное Небо не явит дурных знаков – Тэб-Тэнгри предстояло быть перезахороненным на новом месте, в могиле, плотно заваленной камнями.
…Смерть шамана и его поспешные, без особой огласки, похороны породили немало самых разнообразных слухов, которые ширились, подобно кругам на воде, разбегающимся во все стороны от брошенного в реку камня. Эти слухи быстро обрастали красочными, подчас весьма фантастическими деталями; необычную новость обсуждали в куренях со смесью удивления и тревоги:
– Великий хан-то у нас вон какой скорый на расправу. И не побоялся ведь!
– Не побоялся, потому что на земле нет ему равных, да будет он жить вечно! Ни жрецы, ни ханы не должны стоять у него поперёк тропы, иначе беда им.
– А может, и зря он поторопился. Всё же Тэб-Тэнгри служил Вечному Синему Небу. Как бы оно теперь не разгневалось на хана, а заодно и на всех нас.
– Не разгневается. Вечное Небо покровительствует Чингису. А вот если неприкаянная душа шамана вернётся для мести да исхитрится ужалить напоследок, как змея, угодившая под конское копыто, тогда худо будет.
– Поговаривают, будто Тэб-Тэнгри давно уже потерял свою душу, и в его тело вселился чотгор. Он стал делать неправильные предсказания, вредить нашему хану, а пуще того – всей его родне и ближним нойонам. Но убил шамана совсем не Чингис.
– А кто же?
– Вечное Небо поразило его громом. А потом случилось ещё одно чудо. Чингис-хан велел нукерам до самых похорон сторожить юрту с покойным, закрыв дымник и заперев двери. И вот, когда день погас, при свете звёзд сам собою открылся дымник – и над юртой появился Тэб-Тэнгри. Многие видели, как он вознёсся телесно, да! Великий хан тогда и сказал: «Видно, за своё злоумышленное колдовство Тэб-Тэнгри перестал быть любим Вечным Синим Небом – и вот не только душа отобрана у него, но и самоё тело!»
– Да уж, если Вечное Небо до такой степени благосклонно к нашему Чингису, то ему можно ничего на свете не бояться: он всегда будет защищён.
– И мы с таким ханом всегда будем защищены. Повезло же нам!

***

После смерти Тэб-Тэнгри его родичи присмирели. С тех пор никто не смел покушаться на полноту ханского правления.
Преемником шамана стал седобородый Усун-Беки. Этот почтенный старец был начисто лишён властных амбиций, и от него Чингис-хан не ждал подвоха.
Что же касается вопросов веры, то всё осталось по-прежнему: подданные великого хана были вольны исповедовать любые религиозные учения. Потрясатель Вселенной интересовался исключительно земными делами, предоставив решение дел небесных шаманам, священнослужителям и их разноликим богам. Всё косное, окаменелое, мешавшее двигаться вперёд, оказалось низринутым и отброшенным прочь.
– Кто я такой, чтобы поучать хана? – говорил благоразумный Усун-Беки. – Могилы полны мудрости, а я пока ещё хожу по земле.
Да, многое осталось позади. Никто теперь не смел перечить хану, путаясь у него под ногами и препятствуя воплощению новых замыслов.
…Зиму Чингис-хан провёл в трудах по организации и тренировке своего войска, а также в частых облавных охотах, которые были его любимым развлечением.
Пришёл год Дракона (1208), и весной хан ханов опять послал своих воинов в набег на Си Ся. Монголы разорили несколько приграничных городов, проутюжили рассыпавшейся на отряды конницей северо-западные области страны, предав огню и мечу многочисленные сельские поселения – и вернулись домой с малыми потерями, оставив за своими спинами смерть и ужас.
Подъезжали к родному улусу победно, сопровождаемые вереницей телег с добытой у тангутов обильной олджей. Топот множества копыт и скрип деревянных колёс сливались в ровный несмолкающий гул, подобный шуму упорного водяного потока, пробивающего путь к равнине между горных круч. На пути монгольского войска то и дело взмывали в воздух стаи потревоженных птиц – и кружили над неспешно струившейся по степи рекой всадников, кибиток и обозных телег, взирая с безопасной высоты на это движущееся скопище до тех пор, пока Чингисовы орды не скрывались за далёкой, чуть волнистой линией горизонта; а затем вновь опускались в густое море трав и возвращались к кормёжке и прочим птичьим заботам.
– Рано или поздно у тангутов кончится терпение, и они выйдут из-за городских стен, – говорил Чингис-хан своим орхонам, сидя у костра на привале. – Вот тогда-то мы и уничтожим их войско в открытом сражении, а все остальные покорятся моей власти.
Но императорский двор в Чжунсине был поглощён дворцовыми интригами; а набеги кочевников хоть и тревожили императора Ань Цюаня, однако он не считал разумным снаряжать в монгольские степи карательную экспедицию, исход которой никто не смог бы предугадать.
И хан не дождался тангутских войск ни в этом году, ни в следующем.

***

Год Змеи (1209) принёс Чингис-хану новые территориальные и людские приобретения, причём без затраты каких-либо усилий с его стороны.
Притяньшаньские уйгуры пожелали отложиться от кара-киданьского гурхана. В Бешбалыке, столице Уйгурии, был убит кара-киданьский наместник Шукем, после чего правитель уйгуров идикут Баурчук Арт Текин отправил к Потрясателю Вселенной посольство с просьбой принять Уйгурию в состав его улуса. Прибывшие с обильными подношениями послы Аткирах и Дарбай хотели вручить Чингису письмо от идикута, но хан сказал:
– Я не различаю смысла, который люди вкладывают в нарисованные знаки. Небо предназначило меня для того, чтобы сражаться и повелевать, ваше же дело – передать мне слова своего повелителя. Говорите, я готов вас услышать.
Тогда Аткирах выступил вперёд – поклонился, прижав руку к сердцу, а потом зачитал послание Баурчука:
«С великой радостью слышу я о славе имени Чингис-хана! Так ликуем мы, когда рассеются тучи и явит себя матерь всего – солнце. Так радуемся мы, когда сойдёт лёд и откроются вновь воды реки. Не пожалует ли меня государь Чингис-хан? Не найдёт ли и для меня хоть шнурка от золотого пояса, хоть лоскута от своей багряницы? Тогда стану я твоим пятым сыном и отдам тебе свою силу!»
Разумеется, Потрясатель Вселенной отнёсся благосклонно к просьбе уйгурского правителя:
– Мой отец говорил: у кого много верных друзей, тому вольготно, как в степи, а у кого их нет, тому тесно, как между ладонями. Не в моём обычае отводить руку дружбы, протянутую достойным человеком. Передайте Баурчуку, что мне его сила пригодится, а ему – моя.
Хан пообещал своим новым подданным защиту от посягательств кара-киданьского гурхана. И завершил переговоры следующими словами:
– Ещё у нас говорят: настоящая дружба – это чистая вода, а среди друзей и вода превращается в мёд. Потому пусть ваш идикут самолично явится ко мне, чтобы скрепить наш союз хорошим пиром.
Аткирах и Дарбай отбыли восвояси… А вскоре Баурчук Арт Текин приехал с несколькими возами даров, среди которых были украшения из золота и серебра, шёлковые ткани, жемчуга баргуджинские и разные иные, златотканая парча, узорчатые штофы, прочие изделия искусной резьбы. Чингис-хан не замедлил устроить обещанный пир в честь уйгурского правителя. Кроме того, он решил скрепить родственными узами дружбу с идикутом, отдав ему в жёны свою дочь Ал-Атуну.
– Ты пришёл ко мне как покорный сын, – растроганно сказал он Баурчуку, – и клянусь, я буду тебе добрым отцом. Пусть Ал-Атуна отправляется с тобой в Бешбалык и родит тебе сыновей, а мне – внуков. Само Вечное Синее Небо велит нам породниться и защищать друг друга ради будущего наших потомков.
Хан ханов даровал уйгурам большие торговые привилегии, в результате чего в годы монгольского владычества лежавшие на караванных путях уйгурские города процветали, а их население богатело и благоденствовало.
Подчинение уйгуров оказалось как нельзя кстати: они давно враждовали с тангутами и теперь были готовы оказать помощь монголам в новой войне против Си Ся. Взор Потрясателя Вселенной снова устремился на юг:
– Тангуты оказались хитрее и трусливее, чем я думал, – заявил он. – Не хотят мстить за свои обиды. Но я не собираюсь возиться с ними до конца моих дней. Пора со всеми нашими силами явиться к воротам Чжунсина и сокрушить их.
Грядущее бурлило в крови Чингис-хана, звало и торопило. У него впереди было достаточно времени, он собирался жить очень долго, но всё равно спешил, поскольку хотел успеть так много, что ни одному человеку не под силу. Никому, кроме него.
Весной года Змеи он собрал невиданное по своей численности войско и двинулся с ним на Си Ся. Следом за боевыми туменами потянулись вереницы тангутских верблюдов*, навьюченных тюками с продовольствием, табуны заводных лошадей, большие гурты скота и длинные вереницы телег с грузом разнообразных припасов. Воины в своих седельных сумках-далинг везли высушенные почти до каменной твёрдости баранину, конину и творог – своеобразные монгольские консервы. Кроме того, у каждого имелся глиняный сосуд для варки пищи и кожаный бурдюк-бортохо, наполненный несколькими литрами айрага.
Некоторым нукерам перед походом удалось запастись драгоценным мясом птицы-улара, обитающей высоко в горах, отчего добыть её было делом непростым. Считалось, что мясо улара способно чудодейственным образом заживлять раны пребывающего в немощи человека, а также оберегать от недобрых сущностей из нижнего мира не только всех, чья плоть слаба, но и путников, испытывающих недостаток в воде и пище.
Хотя степные орды Чингиса не впервые пересекали раскалённую пустыню Гоби, от этого их маршрут не сделался менее опасным и изматывающим. Вдобавок огромный неповоротливый обоз замедлял движение. Дни и ночи сменяли друг друга, а мертвенный пейзаж всё не заканчивался. Они двигались на юг под выцветшим от жары необъятным небом, которое, казалось, раз и навсегда высосало влагу из облаков. Далёкий горизонт зыбился и дрожал в горячем воздухе, словно злокозненные духи пустыни старались сбить с пути войско и увести его в сторону, на верную погибель. Над раскалёнными камнями и песком, над покрытыми трещинами полосами бурой земли обманчивое прозрачное марево рождало миражи. А по ночам издалека доносился зловещий вой красных волков*.
– Небо являет нам хороший знак, – объявил Чингис-хан во всеуслышание, дабы пресечь в зародыше упаднические настроения. – Этот вой предсказывают победу тому, кто принадлежит к волчьему роду.
…И они перешли пустыню.
И вновь обрушились на тангутское царство.

***

Императора Ань Цюаня не застигло врасплох новое вторжение монголов.
От степи давно веяло угрозой, но в последние годы она возросла гораздо более прежнего. Каждый год можно было ждать очередного набега варваров, потому соглядатаи, коих имелось немало среди тангутских купцов, внимательно отслеживали обстановку на северных границах Си Ся и регулярно докладывали в Чжунсин о текущем положении дел. Таким образом, военные приготовления Чингис-хана не остались втайне для императора.
– Когда огород велик, трудно выгнать из него курицу, оттого идти в степь не вижу смысла, – говорил Ань Цюань. – Но все знают, что моя держава богата, и здесь есть на что позариться. Пусть кочевники придут в наши пределы, тогда мы их раздавим.
Он успел собрать пятидесятитысячное войско, ударной силой которого были закованные в доспехи всадники – «железные коршуны». Командование Ань Цюань доверил своему сыну Чен Джэню, а в помощь наследнику престола определил одержавшего в прошлом немало славных побед старого полководца Гао-лингуна. Это войско выступило из столицы и двинулось навстречу неприятелю. А степные орды между тем снова подошли к Валохаю. С налёта, как в прошлый раз, овладеть городом монголы не смогли: его жители вместе с небольшим воинским гарнизоном оказали яростное сопротивление свирепым пришельцам, от которых – они убедились на собственном горьком опыте – ждать милости не приходилось. Однако силы были слишком неравны. К тому же монгольские воины, сумевшие в очередной раз преодолеть гибельные просторы Большой пустыни (так они называли Гоби), теперь ощущали небывалый подъём духа и прилив всесокрушительной энергии. Словно незримая птица победы уже расправляла над ними свои могучие крылья… В скором времени Валохай взяли штурмом, и военачальника Сиби, командовавшего непокорным гарнизоном, притащили к Чингису на аркане.
– Зачем он мне? – поднял брови грозный степной владыка, даже не взглянув на пленника. – Этот тангутский нойон был нужен до тех пор, пока владел городом. А теперь, хоть он и не пожелал открыть мне ворота Валохая, его городом владею я.
– Как прикажешь с ним поступить, великий хан?
– Поступайте как хотите. Он теперь – мусор, летящий по ветру.
И несчастного Сиби уволокли на расправу.
Из Валохая отряды монгольских конников помчались в разные стороны, чтобы пополнить запасы продовольствия. А заодно – чтобы убивать, жечь и обращать в руины крестьянские селения.

***

Чингис-хан учёл опыт прежних походов в тангутские пределы – и теперь, осаждая хорошо укреплённые города, он прибегал к множеству разнообразных хитростей. Нередко после недолгого штурма городских стен его нукеры обращались в притворное бегство, чтобы выманить гарнизон в открытое поле. Иногда это удавалось: тангуты открывали ворота и бросались преследовать улепётывающего противника, желая окончательно разгромить пришельцев-степняков. Тогда Чингис-хан провозглашал:
– Да помогут нам Вечное Синее Небо и мать-земля Этуген!
И кивал стоявшим наготове лучникам.
Тотчас с пронзительным свистом устремлялись ввысь сигнальные стрелы с просверленными в наконечниках отверстиями – и выскакивали из засады отборные отряды монгольских всадников. На поле боя конница Чингис-хана маневрировала «в немую» – то есть не по командам, а по условным знакам, подаваемым флагами начальников. В ночных сражениях флаги заменялись цветными фонарями… Ошеломлённый неприятель не успевал отступить под спасительную сень крепостных стен; его окружали со всех сторон и предавали безжалостному уничтожению. После этого взять обескровленный, лишённый своих защитников город не представляло большого труда.
Если хитрость с ложным отступлением не срабатывала, то приступал к делу даругачи Аньмухай со своим стенобитным отрядом: теперь его катапульты были мощнее, чем во время прошлого похода, и размер валунов, запускаемых ими в воздух, значительно увеличился... А с другой стороны к осаждённым тангутским твердыням монгольские воины подвозили тараны в крытых повозках, защищавших их сверху от обстрела – и принимались долбить стены, стараясь пробить в них бреши.
Когда и эти средства не приводили к успеху, нукеры Чингис-хана, прекратив штурм, разъезжались по окрестностям. Они сгоняли под городские стены местное население и собирали таким образом осадную толпу, которую затем гнали на приступ. И зачастую тангуты прекращали сопротивление, не решаясь стрелять в карабкавшихся на стены соотечественников, среди которых было немало женщин, стариков и детей. Если же осадная толпа, встретив отпор, откатывалась назад, то всех пленных монголы убивали.
Последней преградой на пути к Чжунсину был Алашаньский хребет, узкий проход в котором закрывала крепость Имынь. Тангуты считали её неприступной. Но здесь Чингис-хан их легко перехитрил одним из вышеперечисленных способов: его нукеры пошли на штурм горной цитадели, а затем бросились в притворное бегство. Противник в опьянении победой пустился преследовать монголов и, угодив в засаду, был уничтожен. После этого Чингис-хан без труда занял практически обезлюдевшую крепость.
Однако тут на его пути к столице Великого Ся возникло новое препятствие: подоспел сын Ань Цюаня со своей пятидесятитысячной армией и блокировал дальнейшее продвижение монголов.
– Не будем торопиться, – осадил хан рвавшихся в бой нойонов. – Соберём все наши отряды, рассеявшиеся по тангутским землям, и тогда нанесём удар. Мы должны в первом же сражении так устрашить врага, чтобы впредь, едва заслышав стук копыт наших коней, он бежал без оглядки.
Он сказал это, а потом, запрокинув голову, уставился из-под ладони в прозрачную синеву неба – туда, где распластал крылья, зорко высматривая добычу, чёрный беркут. Воплощённое терпение, пернатый хищник, казалось, не имел веса и мог парить вот так, неподвижно, целую вечность. Не было сомнения, что беркут дождётся момента, когда в поле его зрения появится будущая жертва – и он не останется без добычи… Терпеливый и упорный всегда добивается своего. Такую мысль мог бы высказать Чингис своим присным – однако в этом не было необходимости: нойоны без труда угадали её, проследив за взглядом великого хана.

***

Сколь бы ни был враг силён и многочислен, всё равно несокрушимых не существует.
Два месяца хан ханов стягивал к проходу Имынь свои рассредоточенные отряды. А затем псы Вечного Неба ринулись в сражение. Расчёт Чингис-хана оправдался: тангутская армия, не выдержав бешеного натиска превосходящих сил монгольского войска, быстро покатилась вспять – и вскоре была разбита, рассеяна, перемолота в прах. Наследному принцу Чен Джэню с жалкой горсткой «железных коршунов» едва удалось спастись бегством, а убелённый сединами полководец Гао-лингун угодил в плен.
Только теперь император Ань Цюань по-настоящему устрашился. Никогда прежде грозные тангутские армии не знали столь жестоких поражений от диких кочевников. Явившиеся с севера монголы казались непобедимыми; их натиск со временем нисколько не ослабевал. Неужели никакая сила не способна остановить их в неукротимом стремлении к разрушению и грабежу?
– Это неподвластно моему пониманию, – сокрушался Ань Цюань. – При прежних государях степняки тоже совершали набеги на наши земли, но они разоряли только мелкие селения, и ни разу им не удалось взять ни одного хорошо укреплённого места. Ведь удел кочевников – находиться в вечном движении: сегодня явились, захватили что удалось, а завтра уже мчатся вслед за ветром, спасаясь от мести тангутского войска. Так у них было заведено всегда, почему же теперь их повадки изменились? И почему это случилось именно при моём правлении? Какие боги помогают варварам? Поля повсюду вытоптаны конницей этих разбойников, пастбища опустошены, моему народу нет покоя от насилия и грабежей. Доколе будет продолжаться бесчинство? Живорезы сметают одну крепость за другой, как будто это возведённые детской рукой дворцы из песка!
Императору было трудно поверить в позорное поражение своих войск; никак не ждал он подобного оборота событий. Положение ещё не казалось безвыходным, однако суровая действительность вынуждала принять горькую правду: монголы оказались куда более опасным противником, чем он предполагал.
Если верить рассказам уцелевших тангутских военачальников, степные пришельцы никогда не показывали свои спины врагу, будто не ведали чувства страха. Впрочем, это объяснялось очень просто. Во-первых, в отличие от тангутов, никакого жалования на войне монголы не получали – наградой были богатства, добытые в захваченных городах и селениях, что являлось изрядным стимулом в их стремлении к победе. Во-вторых, по обнародованному недавно своду законов – Великой Ясе Чингис-хана – в монгольском войске установился суровый порядок: бежавшему с поля боя полагалась смерть, а вместе с ним – и всему его подразделению, десятке, в которой состоял малодушный. Если же в бегство обращались десять воинов, то казни предавалась сотня нукеров…
Кроме того в Великой Ясе содержалось немало других положений, способствовавших поддержанию жёсткой дисциплины и боевого духа в монгольском войске. Вот некоторые из них:
…Если кто-нибудь в битве обронит что-то из своей клади, следующий за ним должен возвратить упавшее владельцу. Иначе – смертная казнь.
…Даже самый старший военачальник должен подчиниться простому солдату, посланному повелителем, и исполнять все его приказания, даже если они лишают его жизни.
…Ориентироваться в нагрузках нужно всегда на слабейшего, ибо сильный не ощущает всех тягот так, как слабый. Поэтому и начальствовать подобает тому, кто сам чувствует жажду и голод и соразмеряет с этим положение других, а, следовательно, будет лучше о них заботиться.
…Начальник, не справляющийся со своими обязанностями, будет низведён, а простой воин, отвечающий по своим способностям необходимым требованиям, будет возвышен.
…Никто да не уходит из своей тысячи, сотни или десятка. Иначе да будет казнён он сам и командир той части, который его принял.
Таким образом, монголы одерживали великие победы на полях сражений не вследствие своего численного превосходства над противником, а благодаря неукоснительной дисциплине и организации Чингисова войска.
И теперь в земле тангутов неумолимая строгость законоустановлений великого хана, помноженная на отвагу и многолетний боевой опыт, подстёгивала монгольских воинов.
Лавина кровавого нашествия катилась всё дальше и дальше на юг, сметая любые преграды на своём пути.

***

Осенью года Змеи Потрясатель Вселенной подошёл к Чжунсину.
– Найдите для моего шатра такое место, чтобы выходя из него, я мог видеть городские стены, – распорядился он.
Шатёр разместили на небольшом возвышении, входом к югу – так монголы всегда ориентировали при установке свои юрты. Рядом укрепили Великое девятиножное белое знамя Чингисовой державы Мэн-гу. Вокруг ханского шатра его нойоны большим куренём поставили свои походные юрты, вкопав в землю подле каждой древки своих боевых тугов.
За этими хлопотами миновал день, и на землю опустились сумерки. Чингис-хан внезапно почувствовал, что сильно устал. Разложив в своём шатре священные куклы-онгоны, он велел принести чашу с айрагом и развести огонь в очаге. Окунул пальцы в прохладный айраг, принёс жертву духам-покровителям, окропив им онгоны, а затем плеснул прямо из чаши в весело заплясавшее пламя очага.
– Приведите ко мне самых красивых тангутских пленниц, – потребовал, тяжело усаживаясь на войлок. – Молодых и невинных, чьи лона ещё не орошало мужское семя. Буду выбирать из них.

***

Несколько раз Чингис-хан посылал своих нукеров на приступ Чжунсина, но семидесятитысячный гарнизон столицы, пополненный местными ополченцами, уверенно отбивал все атаки.
Выманить защитников города притворным бегством не удалось. Осадная артиллерия Аньмухая тоже оказалась бессильной перед мощными стенами тангутской столицы. И брошенная на штурм осадная толпа не принесла успеха: собранные по всей округе местные жители обречённо карабкались вверх по лестницам, а их осыпали проклятьями, расстреливая, забрасывая камнями, обваривая кипятком и горячей смолой. Горы бездыханных тел остались лежать у подножия зубчатых стен, с каждым днём всё более пропитывая воздух смрадом трупного разложения.
Собрав ближних нойонов и своих сыновей Джучи, Чагатая, Угедэя и Тулуя, Чингис-хан стал держать совет. Все сходились на том, что прямым приступом тангутскую столицу взять вряд ли удастся.
– Чжунсин хорошо укреплён, – сказал Джучи. – Слишком хорошо. Мы потеряем под его стенами половину своих нукеров, а то и больше.
– Может статься и так, что нукеров потеряем, а успеха всё равно не добьёмся, – добавил Угедэй, озабоченно сдвинув брови. – К чему же стучаться головой о скалу и расточать свои силы понапрасну, если скала всё равно крепче?
– Вы оба верно говорите, – кивнул хан сыновьям. – Но и уйти отсюда нельзя, этим мы покажем врагу свою слабость.
– Зачем уходить? – сказал Мухали. – Будем держать Ань Цюаня в осаде до тех пор, пока у него не кончатся припасы. Возьмём измором.
– Так и надо сделать, – поддержал его Боорчу. И оскалился, сверкнув крупными жёлтыми зубами:
– Когда у них там, за стеной, крепко подведёт животы – сами откроют нам ворота.
– Чжунсин большой город, – возразил Угедэй. – И припасов в нём, должно быть, имеется немало. Этак мы можем просидеть здесь и до следующих трав.
– А куда торопиться? – медленно проговорил Боорчу, воздев очи горе и провожая взглядом парившего под облаками коршуна. – Мы подождём. Рано или поздно у жителей города всё равно кончится продовольствие, и они начнут пожирать друг друга.
– А мы потеряем время, зато сохраним жизни многим нукерам, – присоединился к его мнению Джучи.
– Да-а-а, одолевать силой такие большие города нам ещё не приходилось, – Чингис-хан задумчиво подёргал себя правой рукой за рыжую, с едва заметной проседью, косичку. – Однако бездействие вредно для войска. Надо разослать наши отряды во все концы тангутской страны, чтобы снова собрали осадную толпу.
– Но какой в этом смысл? – удивился Джучи. – Пошлём пленников на приступ Чжунсина – только увеличим горы трупов под его стенами!
– А мы не станем никого посылать на приступ. Мне вчера Аньмухай подсказал перегородить русло Жёлтой реки* и отвести её воды на город, чтобы затопить его. Почему бы не попробовать?
– Перегородить русло – разве удастся? – с сомнением в голосе покачал головой Чагатай. – Река вон какая широкая!
– Значит, надо собрать очень много пленников для такой работы, – твёрдо сказал хан, и все поняли, что он, приняв решение, уже не отступится от него. – Ничего, тангутская земля обширна и многолюдна. Заодно и наши воины не будут скучать без дела под стенами Чжунсина.
На следующий день от ханской ставки потянулись в разные концы тангутского царства отряды монгольских всадников. Они принялись собирать повсюду мирных жителей и сгонять их к столице. Там людей разделяли на десятки и сотни – и под свист бичей и крики надсмотрщиков заставляли носить к реке мешки с землёй, стволы деревьев, каменные глыбы. Началось строительство плотины, которой предстояло перегородить русло Хуанхэ.

***

Осада затянулась надолго.
Понимая, что бездеятельное ожидание окажется его воинству невтерпёж, Чингис-хан поощрял грабительские рейды больших и малых отрядов во главе то с одним, то с другим из своих нойонов во все концы и без того разорённой тангутской державы.
Ему самому заняться было нечем.
Вдали возвышались зубчатые стены Чжунсина, то освещённые лучами яркого дневного солнца, то залитые призрачным лунным светом; город напоминал закованного в тёмные доспехи каменного исполина, замершего в ожидании конца миров. На реке денно и нощно, не зная пощады и передышки под бичами надсмотрщиков, копошился многотысячный людской муравейник. А в сердце хана поселилось нечто сродни беспокойству, порождённому нетерпением и досадой из-за невозможности поторопить события. Так нередко случается с деятельными натурами, когда продолжительное время обстоятельства принуждают их к бездействию. Воля великого кагана столкнулась с препятствием, и дух его был напряжён, как туго натянутая тетива перед выстрелом.
Осенью он ещё скрашивал досуг частыми облавными охотами на куланов, оленей и прочих диких животных. Но зимой зарядили дожди, которые всё учащались – и наконец между ними почти не стало просвета. Сплошной ливень, какая уж тут может быть охота!
С той поры Чингис окончательно затосковал. Ему вспоминались родные степи: зелёные волны колеблемой ветром густой травы и пёстрое многоцветье распускающихся под солнцем тюльпанов, лютиков, пионов, кермеков, астр, колокольчиков, ромашек… А ещё под неукротимый гул дождя размышлялось о разном. Для чего он явился в мир, где и без него не счесть людей, коим вечно всего не хватает? Зачем стремится разрушить и разметать этот город – так же, как успел разнести в пыль уже десятки других городов? Поколения мирных тангутов месили глину и носили камни, возводили стены и крыли дома черепицей, а он пришёл, чтобы растоптать плоды их трудов, оставить без крова и без проблеска надежды. На чужой земле он переворачивает всё вверх дном, обездоливает и разъединяет семейства, походя отбирает чужие жизни… Ради вящего прославления своего грозного имени? Да, конечно, воинская слава ему дорога, однако для её достижения вряд ли стоило жертвовать тысячами своих соплеменников. Тогда ради стяжания чужого добра, которое упрочит достаток и довольство его нукеров? О да, это немаловажно, ибо никому не нужен каган, не способный оправдать чаяния собственного народа. Впрочем, и это не главное; куда важнее то, что чем шире он раздвигает границы своих владений, тем меньше становится опасность нападения соседей на его улус. Но и это не первопричина, есть ещё нечто такое, что всегда толкало и, наверное, до самой смерти будет толкать его вперёд. Движение. Оно само по себе, верно, и является средоточием смыслов, причиной и целью одновременно... Вне движения Потрясатель Вселенной не мыслил своего существования, оно стало его благословением и проклятием, оно давало наивысшую радость и делало его самым несчастным человеком на свете, и поднимало из душевных глубин тоску – долгую, тягучую. Не с кем было ею поделиться, ибо вряд ли её смогли бы понять другие – все, над кем Вечное Небо даровало ему власть.
Нет, хан ни словом, ни жестом не выдавал своей тоски, ибо правитель не имеет права на проявление чувств. Зато продолжительное время проводил он, отрешившись от дел: в большом шатре из золотой парчи уединялся с юными тангутскими наложницами, которые действовали на него освежающе. Полонянки сменяли друг дружку, благо недостатка в них не было. Нередко выдавались дни, когда у стареющего Чингис-хана вдруг просыпался неуёмный мужской аппетит, и под неумолчный шаманский клёкот дождевых струй он срывал едва начинавшие распускаться бутоны девичьей красоты один за другим. Хан предавался страсти с таким исступлённым наслаждением, будто единственно в этом и заключалась тайная и вожделенная цель всех его побед над врагами, как прошедших, так и грядущих.
Вечерами же, натешившись, он обычно велел позвать Джингуа, наложницу, пленённую ещё в первом тангутском походе, в год Быка (1205), и подаренную ему полководцем Елюй Ахаем. Потрясателю Вселенной нравилась эта статная черноокая тангутка, которая всегда ходила величавой походкой, будто держала на голове чашу, до краёв наполненную водой. За годы, проведённые в ханском гареме, Джингуа успела хорошо освоить монгольский язык. Она происходила из знатного рода, умела читать и знала много древних преданий своего народа. За это её особенно ценил Чингис-хан.
– Ложись со мной, – приказывал он.
Джингуа послушно раздевалась, оставляя лишь на шее золотую цепочку, на которой висел кулон в виде женщины с лютней в руке*, с изображением курицы в волосах. Она укладывалась рядом, быстро забравшись к хану под одеяло. Тогда он говорил:
– Хочу послушать твои тангутские улигэры.
И она принималась рассказывать, прильнув к своему повелителю.
Медленно и нежно поглаживая его расслабленное тело мягкой ладошкой, Джингуа повествовала о том, как, победив беспредельную пустоту, возникло мироздание из первоначального яйца, образовав холмы и равнины, и моря, и реки, и горы – эти гвозди земли, соединившие воедино небесную, земную и подземную сферы. Она рассказывала о том, как на горах поселились духи, и как яйцо породило первого человека, от которого затем произошли все остальные люди. И о том, что когда появились на свете первые тангуты, они подразделялись на племя черноголовых и племя краснолицых…
Голос наложницы был нежнее родниковых струй и сам по себе услаждал слух, что бы она ни говорила. А Джингуа рассказывала о древних тангутских багатурах, самый знаменитый из которых, багатур по имени Рату, воевал с народами Китая и Тибета. Он был женат на тибетской девушке и имел семерых сыновей-багатуров: напоминавший исполинскую собаку багатур Нриуриу победил тигра и, оторвав у того когти, оставил их себе на память; багатур Гине был похож на коня, и никто из людей не мог его обогнать; багатур Хоха, имевший внешность чёрного быка, сражался со слоном и, победив его, отрезал у слона бивни… Рассказывала Джингуа и об основателе древней правящей династии Сехо, чей отец был демоном-змеем, а мать – демоном-людоедом; и о том, как в давно забытые времена один властитель Великого государства Белого и Высокого, узнав, что должен родиться младенец, которому суждено основать новую правящую династию, приказал убить всех новорожденных; но один из них чудом спасся: его пустили плыть в люльке вниз по реке – а затем эту люльку, прибитую течением к берегу, нашла корова и вскормила младенца своим молоком…
Джингуа вела свои бесконечные рассказы, которые так нравились хану, и гладила, гладила, гладила его тело своей маленькой тёплой ладошкой. И Чингис ощущал в себе постепенно разгоравшееся желание к этой тангутке. Тогда он поворачивался к ней, клал ладонь на её упругое бедро, говорил:
– Хорошо с тобой, спокойно.
И взбирался на неё. Или брал наложницу за тонкую талию и притягивал её верхом на себя.
И Джингуа, чутко улавливавшая его желания, умолкала, и обвивала гибкими руками шею хана; или упиралась руками в его плечи, насаживаясь горячим лоном на трепещущий жезл своего господина. И с этого момента начинали без слов говорить друг с другом их тела.

Глава десятая.
Тангутский триумф. Непокорный Джаутхури

 В высоких горах ищи проход, в широком море ищи переправу. Если далеко отправился, то хоть и трудно, но иди до конца! Если тяжесть поднимаешь, то, хоть и трудно, подними её!
Великая Яса Чингис-хана

Пусть твоя цель будет больше твоей возможности; тогда твоё сегодняшнее дело будет лучше вчерашнего, а завтрашнее лучше сегодняшнего.
Амин Рейхани

Дважды к Ань Цюаню являлись посланцы от Чингис-хана.
В первый раз у него потребовали сдачи Чжунсина, пообещав за это сохранить жизнь ему и всем горожанам.
Во второй раз императору было объявлено:
– Великий хан ценит твою стойкость, бурхан. Он велел передать, что готов явить милость и отступиться от города, если ты признаешь себя его чэнь*, пообещаешь быть правой рукой хана в его походах и станешь ежегодно присылать ему дань…
Ань Цюань умышленно принимал посланцев во время обеда. Это было не принято, но монголы угодили к императору в редкий день, когда тот решил вкусить хоу-нао – обезьяньи мозги, – и Ань Цюань не пожелал отказаться от удовольствия устрашить неприятельских послов зрелищем своей трапезы. Тем более что час наступил обеденный, когда ему было объявлено о прибытии варваров, и пренебречь подготовленной мартышкой (опьянённой, тщательно связанной, с закреплённой в отверстии специального столика головой и с выпиленной овальной дырой в темени) тангутский правитель в любом случае посчитал бы чрезмерным, ибо привык отдавать должную дань чревоугодию и утончённым деликатесам… Теперь он сидел в халате, расшитом драконами, стараясь сохранять бесстрастный вид; окунал палочки в обезьяний череп, извлекал оттуда куски нежной мозговой мякоти, неспешно отправлял их в рот и запивал кушанье сладким розовым вином. Мартышка, язык которой предварительно прижгли металлической лопаткой, дабы она не отягощала императорский слух неблагозвучными воплями, тоже казалась бесстрастной. Её туго спелёнатое тело бесформенной грушей обвисло под столиком; и лишь выпученные глаза обезьяны едва уловимо подрагивали, в упор уставившись на монголов.
– …В знак примирения и дружбы наш каган согласен породниться с тобой, взяв в жёны твою дочь, – закончил один из посланцев пересказывать то, что было поручено ему Чингис-ханом.
– Не будет этого! – не сдержавшись, выпалил Ань Цюань. Затем воткнул палочки в обезьяний мозг и вскочив на ноги. Его лицо перекосилось от негодования, и он ударил себя кулаком в грудь:
– Я не таков, чтобы кто-либо мог диктовать мне свою волю! Скорее небо обрушится на землю, чем этот разбойник станет повелевать государём тангутов! А уж дочери моей ни в кои веки не видать ему, как собственного отражения в грязной луже!
– Гляди, бурхан, опомнишься, но как бы это не случилось уже после того, как твой трон упадёт к нам в руки, словно созревшее яблоко. Тогда многие здесь станут на голову ниже. Наше войско больше твоего, и багатуры жаждут сражения все как один. Если сами войдём в город, то развеем его жителей по ветру. У тебя осталось совсем немного дней для раздумья.
– Вам никогда не взять Чжунсин, – решительно рубанул рукой воздух Ань Цюань. – Кто бросает грязью в солнце, тому она падёт на голову! Так и передайте вашему хану.
– Ну что же, тогда готовься к бою, в котором будут расколоты копья и сломаны клинки. Или к голодной смерти за стенами своей несчастной столицы.

***

Когда Чингисовы посланцы удалились, Ань Цюань в возбуждённых чувствах принялся расхаживать по зале, размышляя об открывавшихся ему перспективах. Точнее, о том, что грозило разверзнуться впереди… С одной стороны, он всегда знал, что кочевники – перелётные птицы: нынче здесь – завтра там. Что ещё можно было сказать об этих людях? Чего ждать от них? Да ничего не знал император о варварах по большому счёту, и ведать не ведал, каких неожиданностей следовало ждать от них. С другой стороны, эти негодяи уже сумели доказать свою упорность и непредсказуемость, и хан Чингис замечательно преуспел в способности демонстрировать устрашающие возможности своего войска. У всякого, кто явился издалека, есть обратная дорога, однако не каждого заставишь презреть затраченные усилия и пуститься в обратный путь – им нужны очень убедительные аргументы: приказ хана либо победа. Какую же цену надлежало заплатить императору за Чжунсин? Стоила ли тангутская столица того, чтобы, отвернувшись от страданий подданных, Ань Цюань позволил подвергнуть полному и окончательному опустошению своё государство?
Когда подобные вопросы возникают перед властителем – как правило, на них не находится ответов… Император Си Ся, тем не менее, искал ответы, не считая себя равным всем прочим государям: искал, искал – и не находил. Надежда ещё теплилась в его душе. Она была подобна блуждающему огоньку на горизонте, уязвимому для любого стороннего дуновения, однако тлела, не умирала. Ань Цюаню не хотелось, чтобы надежда покинула пределы его существа и угасла, освободив место неумолимой безысходности.
Да, император не желал сдаваться – и мучительная борьба происходила в нём… Он расхаживал по просторной зале, размышляя. А затем вдруг его взгляд столкнулся со взглядом обезьяны: тусклым, обречённым. Даже потайная насмешка почудилась Ань Цюаню в угасающе-расплывчатых зрачках мартышки. Злобная, неуступчивая, плотоядная насмешка, хоть и неявно выраженная, не по-человечески.
– Тебе-то что, – проговорил он, скривившись неприязненно.
Остановился напротив столика, в котором была закреплена мартышка со вскрытой черепной коробкой. И добавил – как если бы пытался оправдаться перед обречённым на казнь непокорным подданным:
– Угодила бы на моё место, тогда посмотрел бы я на тебя.
Обезьяна промолчала.
Но это его не успокоило.
– Что бы ты вообще могла понимать, дура, в наших человеческих делах, если б я не снизошёл до разговора с тобой?! – вскричал он, ощутив внезапно нахлынувшую волну бешенства. – Можешь вообще ничего не говорить, я всё равно узнаю глупые обезьяньи мысли, когда вычерпаю до дна твои мозги!
Мартышка не стала возражать. Лишь вяло сложила губы трубочкой. А император Си Ся уже не мог остановиться – он топал ногами, потрясал кулаками и брызгал слюной, изрыгая проклятия, угрозы и многое прочее, приходившее ему на ум:
– Животное! Скотина лесная! Тебе всё невдомёк! Сказать хочешь? Да никому не нужно ни единое твоё слово, обезьяна! Ты их и не знаешь-то, нормальных человеческих слов! Подыхай же и не беспокой того, кто много выше тебя! Твоя судьба написана в небесах, и моя тоже, но они у нас разные! Может, и я скоро умру, да не просто так, не даром, а унесу с собой половину живущих, если не больше того! Но постараюсь выжить и сохранить всё, что мне дано! А тебе цена – дырявая монета, и твоя жизнь никому не дорога! Даже знать не желаю твоих мыслей, какой в них прок! Ну что, ну что ты хочешь мне сказать, будь ты неладна, глупая тварь?!
Он продолжал орать; пустоцветные запальчивые фразы сыпались из его горла, как из прохудившегося мешка. Ань Цюань, разумеется, не ожидал ответа – и вдруг ему почудились несколько звуков, сложившихся в слово… в несколько кратких и многозначащих слов, кои были слишком невнятны, чтобы их понять, но явственно исторглись из сложенных в трубочку губ мартышки.
Император осёкся. И, помедлив мгновение, спросил – уже совсем другим, неприкрыто-испуганным голосом:
– Ч-что?
– ... – ответила мартышка.
– Я не слышу!
Она устало сомкнула губы. И закрыла глаза.
– Что ты сказала?! – вскричал он, в один прыжок подскочив к обезьяне и требовательно обхватив ладонями её череп. Встряхнул – так, что ножки столика подпрыгнув, стукнули по полу, а тело мартышки тяжело колыхнулось. – Я не понял! Что ты сказала?!
Нет, уже ничего не пожелала она ответить императору. Даже поднять веки не смогла. Отмучилась, испустив дух.
Он понял это. И ощутил горькое сожаление, следом за которым наползли внезапная тяжесть и боль в затылке. Его ноги подогнулись, и он рухнул на пол, погрузившись в темноту.


***

Пришёл в себя Ань Цюань уже раздетым, возлежа на мягких подушках.
…Чересчур обильная пища. Слишком много вина. В его возрасте небезопасны любые излишества. Вот всё, чего он добился от перепуганных лекарей.
Но что ему говорила мартышка?
– Какая мартышка? А-а-а, та самая, которую подали господину на обед? Да ничего она не говорила, разве мир не переменился бы если б дикие звери научились изъясняться по-человечьи? Примарилось императору, в этом, вероятно, виноват излишек розового вина, выпитого им за обедом. А сама-то обезьяна – она обыкновенная, никакой не оборотень; её труп бросили в клеть к дворцовым сторожевым собакам, как всегда водилось, – от неё уж, поди, ни клочка не осталось.
Ну и хорошо, что так обошлось. А то и впрямь впору испугаться.
Чего только не бывает на свете…
Отлежавшись день, Ань Цюань невзирая на возражения присных поднялся на ноги и принялся за государственные дела.
Прежде всего велел позвать сына Чен Джэня, чтобы рассказать тому о непомерных притязаниях монгольского властителя.
Пока юноша слушал отца, на его лице отразилась целая палитра чувств: недоумение и растерянность сменились негодованием, которое затем уступило место ожесточённой решимости.
– Чтобы Чаха, моя единственная сестра, отправилась в гарем к дикому степному кочевнику? – от негодования лицо Чен Джэня исказила судорога. – Мы не можем этого допустить, отец! Чаха достойна большего, чем занять место в юрте грязного варвара! Она должна войти под свадебный полог с благородным человеком высокого происхождения, а не с этим душегубом, чьё имя нам потом даже вспоминать будет зазорно! Уж лучше я погибну, сражаясь на городской стене рядом с простыми воинами, чем позволю обречь сестру на столь горестную участь!
– Надеюсь, до этого не дойдёт, – успокаивающе поднял ладонь Ань Цюань. – Чингису не получить Чаху, так же как и меня ему не превратить в трёхлапую жабу Чань Чу*, плюющуюся золотыми монетами. Я давно уже отправил посла к цзиньскому императору с просьбой о помощи. Хотя наши народы всегда враждовали, однако надеюсь, что это останется в прошлом. Утопающий в реке, желая спастись, готов схватиться и за змеиный хвост. Если император пришлёт войско с востока, то у нас достанет сил разбить степняков.
– Скорей бы это свершилось. Мне не терпится надеть на пику голову Чингиса.
– Не одному тебе хочется, чтобы его жизнь закатилась за северные хребты. Наберёмся выдержки, и, быть может, удача повернётся к нам светлым ликом, а неприятеля постигнет кара. Медлительность часто приводит к цели, в то время как поспешность путается и блуждает в пути.
– Отец, ты сказал, что хан желает сделать тебя своим союзником в походах. На кого он собрался идти?
– Этого мне не объявили. Но думаю, в Цзинь, куда же ещё.
– С его стороны было бы безумием идти на восток. Может ли такое случиться?
– Всё однажды случается в первый раз, сын. До Чжунсина кочевники тоже никогда прежде не добирались.
– Наглый степняк, наверное, возомнил себя всемогущим. Поистине глупость не ведает страха. Даже мы – столько лет воевали с цзиньцами, и то не смогли их одолеть.
– Но мы и Чингиса пока не одолели, – горько усмехнулся Ань Цюань, не в силах перебороть крепко угнездившуюся в его сердце досаду.
– И он нас не одолел.., – Чен Джэнь запнулся, вспомнив о своём поражении под крепостью Имынь; но через несколько мгновений упрямо встряхнул косицами и добавил:
– Во всяком случае, мы с ним ни разу не встречались равными силами, у него всегда было больше людей.
– Верно, воинов у него много, – Ань Цюань заложил руки за спину и принялся в задумчивости раскачиваться с носков на пятки и с пяток на носки, точно фарфоровый болванчик. – Но не числом сильны степняки. Куда больше умножают силы монголов подлость и коварство их властителя. Невозможно предугадать действия этого человека с диким нравом и чёрным сердцем. Он поступает так, как мы никогда не поступили бы, и меняет все правила, которые до сих пор существовали. Разве мыслил я когда-нибудь, что стены Чжунсина будут штурмовать мои собственные подданные?
– Ты же видел, отец, они делали это подневольно, под страхом смерти.
– Видел. И потому опасаюсь коварства хана Чингиса. Каждый день жду от него какого-нибудь вероломного шага. Тот, кому уже доводилось обжечься, знает силу огня. Разве могу я угадать мысли дикаря? Каким образом узнать сегодня, чего следует ожидать от него завтра? Его ум не обременён знаниями военной науки, а потому он непредсказуем, это-то меня и страшит.
Несмотря на сказанное, тангутский самодержец даже представить себе не мог, насколько не обманывали его дурные предчувствия. Ситуация всё ещё казалась ему поправимой. В глубине души теплилась надежда на то, что кочевникам, привыкшим к простору степей, надоест осаждать неприступную столицу, и они уберутся восвояси. В самом деле, почему бы и нет? Они ведь разграбили уже столько городов, неужели им мало?
Однако монголы и не думали отступаться.
Успех притягивают упорство и терпение. И первого, и второго у Чингис-хана имелось в избытке. Больше, чем у кого бы то ни было.

***

Напрасно Ань Цюань рассчитывал на поддержку с востока. Когда его посол прибыл к Юнцзи, императору могущественной Цзинь, с просьбой о помощи – тот вспомнил о недавнем отказе тангутского государя выплачивать ему дань. И заявил злорадно:
– Мне выгодно, когда враги моей державы дерутся друг с другом. Зачем же я стану прилагать усилия, чтобы помочь одному из них? Любой правитель на моём месте счёл бы за лучшее удерживать змея войны чужими руками.
– Но ведь эти дикари не остановятся, – предупредил посол, проглотив унижение. – Если им удастся повергнуть Великое белое государство запада, то они скоро придут и в ваши земли за жёлтым и белым рисом*, за рабами и женщинами. Перед лицом надвигающейся опасности объединить наши силы будет благоразумнее, нежели вспоминать старые счёты и упрекать друг друга во взаимных обидах.
Юнцзи пренебрежительно шевельнул пальцами. И рассмеялся холодным недобрым смехом:
– Если бы враг не ошибался, он был бы неуязвим. Моя ли вина в том, что вы не преуспели в искусстве войны? Оно ведь в том и заключается, чтобы уметь отыскать у противника слабое место. К счастью, наши полководцы не чета тангутским. Да будет тебе известно: мы раз в несколько лет посылаем на север войско для истребления расплодившихся кочевников – и оно всегда возвращается с победой, пригоняя из степи толпы пленников. Редкая семья у нас не имеет в услужении рабов-варваров.
Затем хуанди* надменно задрал подбородок, и его слова стали подобны столь же медлительным, сколь и ядовитым скорпионам:
– В общем, передай Ань Цюаню, что мне нет дела до ваших распрь с монголами. Я помогаю только добрым друзьям и верным слугам. А он ничтожную плату за моё покровительство – всего восемьсот лошадей ежегодно! – и ту счёл чрезмерной. Видно, жадность затуманила ему рассудок, раз он забыл старую поговорку: близкие соседи лучше дальних родственников. Поистине когда жадность входит в одну дверь, счастье выходит в другую. Если бы твой государь из-за тысячи ли* соизволил прислать мне хотя бы гусиное пёрышко* – тогда я сейчас, возможно, отнёсся бы к нему по-соседски. Но он не сделал этого, и теперь меч возмездия занесён над его головой. Ань Цюань подобен человеку, который желает иметь хорошую лошадь, но в то же время скупится кормить её зерном. Явились степные кочевники, и он вспомнил обо мне – да мне-то что? Действуйте каждый по своему усмотрению, избивайте друг друга, и пусть нынешние события послужат хорошей наукой твоему государю. Дружбу не выменяешь и на тысячу лошадей – да, так и передай ему… А если тангутскому царству суждено рассыпаться под ударами варваров, мне в том не будет ни малейшей горести.
Когда ответ цзиньского императора донесли до слуха Ань Цюаня, он упал духом:
– Ни на севере, ни на востоке сроду не было у нас добрых соседей. Другие они, совсем не такие, как мы, и нашим народам никогда не жить в мире.
Но сейчас надо было срочно что-то предпринять для своего спасения. И он направил к Чингис-хану для переговоров своих сановников во главе с князем Цзунь Сяном, который тоже, как и Ань Цюань, принадлежал к династии Тоба, вот уже почти два с половиной столетия правившей Великой Ся. Император не любил Цзунь Сяна, славившегося своим изощрённым коварством, и даже несколько опасался его. Но сейчас он рассчитывал обернуть хитрость князя к своей пользе: тому надлежало выторговать у предводителя монголов выгодные условия мира.
– Объяви ему: мы согласны откупиться, – сказал Ань Цюань. – Лучше согнуться перед силой, чем переломиться. Пусть хан назовёт, чего и сколько желает получить.
– Он требовал ежегодной дани, – напомнил Цзунь Сян.
– Поторгуйся. Но если Чингис останется непреклонным – что ж, придётся согласиться. Купцы говорят: хороший товар не бывает дёшев, а дешёвый – не бывает хорош. И всё же бремя, которое мы на себя возложим, должно оказаться посильным. Предложи ему столько же, сколько мы отправляли цзиньскому императору: по восемьсот лошадей в год.
Ань Цюань задумался ненадолго, вспоминая оскорбительный ответ императора Юнцзи, отказавшего ему в помощи, и добавил:
– Хан желал, чтобы я принял участие в войнах, которые он будет вести в дальнейшем. Так вот, на это ответишь: если он собирается выступить против Цзинь, я согласен оказать ему поддержку.
– А дочь?
Напомнив об этом требовании Чингис-хана, Цзунь Сян приложил руки к груди и почтительно склонил голову в ожидании высочайшего решения.
Ань Цюань болезненно поморщился. И отрицательно мотнул головой:
– Нет, этой лягушке не по чину лакомиться лебединым мясом: Чаха останется со мной. И ханским чэнь я себя объявлять не собираюсь. Пусть удовольствуется данью. Полагаю, этого окажется более чем достаточно. Всё, иди. И постарайся вернуться с добрыми вестями.
Князь поклонился. И, покинув императорские покои, отправился с делегацией сановников в ставку монгольского хана.
Однако все дипломатические усилия Цзунь Сяна канули втуне. Чингис-хан не отступился от требования выдать за него принцессу Чаху. Настаивал он и на том, чтобы Ань Цюань признал над собой его главенство и обязался по первому требованию посылать тангутское войско не только против Цзинь, но и в любую сторону, куда пойдут с войной монголы. А дань, которую он хотел получить, была и вовсе неслыханной: золото, серебро, оружие, ковры, златотканые узорчатые шелка и разные ткани, кони и верблюды – и всё это в огромном количестве!
– Жаден варвар, как изголодавшийся шакал, – рассердился Ань Цюань. – Раз этот ослеплённый алчностью безумец не хочет внять голосу рассудка, пусть его войско остаётся под стенами Чжунсина хоть до следующей зимы. Непросто будет выдержать эту осаду, но он не оставляет нам иного выхода.

***

К первому месяцу года Лошади (1210) согнанные на строительство плотины тангуты закончили свою работу, перегородив русло Хуанхэ. Жёлтая река вышла из берегов, и её воды, обильные от непрекращавшихся дождей, хлынули в город. Улицы превратились в бурлящие реки. Люди выскакивали из своих жилищ, карабкались на деревья и крыши, барахтались в воде, держа в руках – кто детей, а кто узлы с пожитками. Где вплавь, а где пешком – по пояс, а то и по грудь в воде – растерянные горожане перебирались в кварталы, расположенные на возвышенных местах.
А вода, продолжая прибывать, разливалась всё шире, образовав рукотворное озеро вокруг тангутской столицы – и в конце концов достигла монгольского лагеря. Не ожидавшие такого оборота степные пришельцы принялись спешно разбирать подмоченные юрты. А затем, сняв осаду, ушли от стен города. Однако страну они не покинули. Чингис-хан приказал разбить лагерь на некотором удалении от Чжунсина, после чего стал рассылать отряды во все провинции Си Ся – и поднялась новая волна грабежей и убийств, ширясь и разрастаясь; и вновь заполыхали тангутские города и селения… Потрясателю Вселенной была нужна победа, и он не собирался отступаться от намеченной цели.
– Ань Цюань не желает сдавать город, так пусть же смотрит, как я превращаю его страну в безжизненную пустыню, – заявил он. – Если здесь не останется ни одного жителя, то над кем он будет властвовать? Рано или поздно у него пропадёт охота проявлять упорство…
Так хищник, ухвативший жертву за горло, ждёт момента, когда та задохнётся или истечёт кровью.
Между тем в Чжунсине положение быстро ухудшалось. Городские стены устояли, но непрочные глинобитные домишки во время наводнения размокли: некоторые из них обрушились сразу, другие же во множестве пребывали в угрожающем состоянии – то тут обвалится стена, то там посыплется с расшатавшейся крыши черепица… Повезло хозяевам каменных и деревянных домов, да тем, чьи жилища стояли на возвышенных местах, коих не достигала вода; однако разорения день ото дня увеличивались. Вдобавок ко всем несчастьям хранившиеся на складах зерно, мука и большинство иных припасов пришли в негодность. Угроза голода нависла над столицей.
Горожане собирались то тут, то там – с хмурыми лицами судили-рядили, возмущались и осаживали друг друга, вздыхали и сокрушались, не видя просвета в своём незавидном положении:
– Дожили. Раньше такого никогда не случалось.
– Да уж, спокойные времена только и начинаешь ценить по-настоящему, когда они уходят в прошлое… Прежде степняки сроду не добирались до стен Чжунсина.
– Чего доброго, эти дикари и в город ворвутся.
– А если не ворвутся, мы все тут рано или поздно перемрём от голода: осаду-то они снимать не намерены. Продукты в лавках настолько подорожали, что разве только у купцов да вельмож не подвело животы.
– Ещё счастливцы те, у кого крыша над головой осталась цела. Вон сколько бездомных нынче ютится по чужим углам и где попало. Даже монастырские помещения переполнены обездоленными, вплоть до дровяного склада: там люди спят вповалку, да ещё дерутся за сухие места.
– У меня крыша над головой пока пребывает в сохранности, однако всё тело уже насквозь водой пропиталось. Скоро ль удастся её выжать из себя?
– Может, всё-таки надоест кочевникам топтаться под нашими стенами, и они уберутся восвояси. Невозможно держать осаду вечно.
– Ага, жди.
– Как говорится, голодная лошадь скорее сдохнет, чем дождётся, пока весенняя трава вырастет.
– Степной народ подобен прожорливому чудовищу: чем больше он наполняет чрево, тем злее становится его голод. Такого невозможно насытить.
– Эх, знать бы, что нам сулит завтрашний день!
– Этого никому не дано проведать наперёд. Можно лишь одно сказать наверняка: сегодня наша пора ещё не настала. Сороконожка и мёртвая стоит на ногах, а мы-то посильнее будем: попробуй одолей!
– Одолеть можно кого угодно. Наше грядущее покрыто мраком.
– Вот именно что мраком. Похоже, не видать нам больше светлых дней, какими раньше была полна жизнь.
– В самом деле, одним пальцем лица не закроешь. Разве только Ань Цюань измыслит хитрость да придумает, как извернуться, чтобы спасти свой народ.
– Если б он мог – придумал бы раньше. Видать, не по силам ему.
– Что наши страдания государю? Разве Ань Цюаню и его сановникам слышны народные мольбы о помощи?
– Полегче бы вы с такими разговорами, братцы. А то и степняков ждать не придётся: вон, каждый день кого-нибудь казнят на площади за длинный язык.
– Промокший не боится ливня. Тем более что всё больше-то рубят головы ворам и грабителям – кому мы нужны?
– Не скажи, языков тоже немало укоротили. Таким говорунам, как ты, кои толком знать ничего не знают, а всё равно болтают лишнее. Себя не жаль, так о нас подумай: ведь погубишь ни за что ни про что.
– А и впрямь, повсюду глаза и уши. Хотя первая стрела летит в крякающую утку, но и остальным может не поздоровиться. Болтуном нынче быть опаснее, чем вором.
– Не беспокойтесь, на плахе всем достанет места.
– Что и говорить, топору палача в Чжунсине заржаветь не дадут. У кого руки коротки справиться с врагом, тот рад отыграться на простолюдинах.
– То-то и оно…

***

Несмотря на суровые казни, в тангутской столице ширились грабежи и мародёрство. Управление летающих драконов* не справлялось с распоясавшимися преступниками. Оголодавшие люди сбивались в разбойные шайки, по ночам врывались богатые дома, чтобы разжиться съестным, – и убивали всех на своём пути. Страдания и смерть правили под крышами и на улицах, не щадя мужчин и женщин, стариков и детей; жёны теряли мужей, дети лишались родителей, дух утрат и сиротства царил в городе. День ото дня всё больше раздутых и посиневших трупов плавало между домами среди мусора, обломков мебели, разнообразной деревянной утвари и человеческих испражнений.
В отчаянии многие жители Чжунсина отвернулись от учения Будды и вновь стали поклоняться древним тангутским идолам. Они извлекали из тайников вырезанные из дерева и слоновой кости статуэтки широколиких батюшки Рату* и дедушки Йацана*, клыкастых матушки Амы* и матушки Те*. Они курили благовония перед фигурками легендарных предков и духов-хранителей, приносили жертвы воскрешённым к жизни кумирам и молили их о заступничестве и спасении.
Сердце Ань Цюаня переполняли скорбные чувства:
– Надо мной словно властвует наваждение. Лучше бы душа моя рассталась с телом прежде этих печальных дней. Тогда бы не довелось увидеть, как враги терзают Чжунсин, средоточие силы моего народа. Верно говорят: затворишь ворота – беда свалится с неба или поднимется из пучины тёмных вод…
Наконец он не выдержал, снова призвал к себе Цзунь Сяна:
– Видно, не умалить нам бремени грядущего грабежа. Если одно слово не смягчило хана, то не смягчат и десять тысяч. Прежде я считал его карликом, вознамерившимся дотянуться до луны, а он оказался ядовитым червём, который прогрыз дыру в моём сердце… Поезжай к нему снова. Скажи, что я согласен на все его условия.
А затем направился в покои принцессы Чахи.
– Не такого мужа хотел найти тебе, как этот степной дикарь, – печально сказал он дочери. – Но разве кому-нибудь суждено заранее знать будущность своих детей? Тебе придётся страдать, как и многим, однако ничего не поделаешь, если так предначертано небом. Постарайся отринуть от себя печальные мысли. Быть может, хан лучше меня сумеет охранить тебя от бедствий.

***

На следующее утро открылись разрисованные драконами северные ворота Чжунсина. Из них показались запряжённые верблюдами повозки: выстроившись в ряд, потянулась они от тангутской столицы к монгольскому лагерю неспешной вереницей, которая всё удлинялась и удлинялась – казалось, не будет ей конца. В первой десятке повозок стояли клетки с ловчими соколами. За ними следом везли окованные медью сундуки, набитые связками золотых и серебряных монет, и резные ларцы с жемчугами и драгоценными каменьями. Далее тянулись повозки, доверху нагруженные пёстрыми тюками шёлка, суконными кафтанами, халатами из златотканой парчи, бархата и верблюжьей шерсти, посудой из тончайшего расписного фарфора, узорчатыми коврами, чеканными блюдами, резными штофами, костяными и нефритовыми статуэтками, искусными изделиями тангутских оружейников, разнообразными женскими украшениями, множеством красивых и ценных вещей, коих никогда прежде не доводилось видеть монголам в родной степи.
А Чингис-хан верхом на буланом коне, в длинном овечьем тулупе, подпоясанном кушаком со свешивающимися концами, и в белой войлочной шапке, сопутствуемый своими сыновьями и гвардейцами-кешиктенами, выехал навстречу делегации императорских сановников, сопровождавших заплаканную принцессу Чаху. О, эти слёзы на нежном девичьем лице – лучший в мире любовный напиток! Так думал хан, предвкушая наслаждения грядущей ночи. От этих мыслей его сердце смягчалось, и улыбка играла у него на устах.
Он пребывал в столь благодушном настроении, что сделал милостивый жест, возвратив побеждённому императору всех захваченных в плен тангутских военачальников.
Когда монголы отправились восвояси, Ань Цюань вознёсся настроением выше облаков. По случаю избавления Великого Ся от опасности он велел устроить большие празднества. С площади перед императорским дворцом запускали в небо ракеты, которые с треском разлетались над черепичными крышами и опадали разноцветными гроздьями потешных огней. Тут и там дробно рокотали барабаны, переливчато свистели флейты; певицы и акробаты развлекали радостную толпу на главной площади и во многих других местах города; на деревянных подмостках кукольные труппы и живые актёры в пёстрых нарядах разыгрывали шутливые, душещипательные и героические сценки на потребу публике.
На пир во дворце была созвана знать со всех концов тангутской державы. За столом вельможам и сановникам наливали вино в чаши, изготовленные из оправленных в серебро человеческих черепов – так при дворе поступали редко, в исключительно торжественных случаях. Эта традиция повелась от легендарного Юань-хао, предка Ань Цюаня, первым принявшего императорский титул: все участники застолья должны были надрезать себе пальцы и добавить в вино толику своей крови, подобным образом как бы принося кровную клятву верности государю. Звучали цветистые славословия в адрес императора. В воздухе вились тонкие струйки дыма, поднимавшегося от курильниц и разносившего повсюду аромат сандала и алоэ.
Стол ломился от яств; на хрустальных и серебряных подносах, помимо всевозможных блюд из варёных и маринованных овощей, а также из рыбы, птицы и мяса, высились выложенные пирамидами горы персиков и абрикосов, груш и яблок, слив и привезённых с жаркого юга диковинных апельсинов. Вино лилось с обилием потока, вращающего мельничное колесо. Искусные актёры, фокусники, певицы и танцовщицы ублажали взоры и слух пировавших. Играла музыка, отчасти заглушая звон посуды, бульканье наливаемых в чаши напитков, хруст раздираемых бараньих и козьих сухожилий, чавканье и отрыжку захмелевших гостей, досужие пересуды и скабрезные прибаутки. Впрочем, хохот, вызываемый последними, порой перекрывал не только музыку, но и витиеватые славословия в адрес Ань Цюаня. Который, между тем, нисколько не сердился, о чём свидетельствовала широкая улыбка, не сходившая с его лица.
Да, многие искренне радовались избавлению от вторжения степняков, полагая, что тучи над их головами развеялись. Что называется, встретили беду у парадных ворот, а выпустили её с чёрного хода… И лишь наиболее мудрые под маской веселья таили тревогу, догадываясь: пора потрясений минует ещё не скоро.
Император с важностью во взоре выслушивал пышные здравицы, как если бы не Чингис-хан победил его и ограбил, а наоборот – он, Ань Цюань, одержал победу над предводителем северных дикарей. Ему не приходила на ум старая истина: в плохие времена даже палка способна превратиться в змею; что уж тогда говорить о приближённых к трону – о людях, кои в большинстве своём рождаются со змеиными сердцами (именно о таких говорят: если кто рассыпается в изъявлениях преданности более обыкновения, значит, обманул тебя или намерен обмануть в скором времени). Как и многие другие недальновидные властители, Ань Цюань не был способен шагнуть за пределы круга привычных понятий. Ритуальных клятв верности на крови, смешанной с вином, ему казалось вполне достаточно для покорности ближнего круга сановников и полководцев.
А между тем мысль об измене уже бродила в иных умах.

***

После разорительного нашествия монголов годы процветания в Великом Ся сменились временами упадка и уныния. Народ голодал, тангутская знать обнищала, и недовольство правлением Ань Цюаня быстро росло. Однако император не желал задумываться об этом. Пребывая в бездействии и довольстве, Ань Цюань скоро перестал горевать даже о своей Чахе, безвозвратно отданной на чужбину. «Это необходимая цена за безопасность народа, – утешал он себя. – Все дочери когда-нибудь выходят замуж и покидают отчий дом».
…Пройдёт немного времени, и Чаха поймёт, что подневольное замужество фактически спасло ей жизнь. Ибо в конце лета следующего года в Великой Ся поменяется правитель: коварный интриган Цзунь Сян привлечёт на свою сторону полководцев и влиятельных сановников двора – и вынудит императора «добровольно» отречься от престола. По прошествии недолгого времени Ань Цюаня отправят в страну бессмертных, застелив его ложе отравленными простынями. Некому будет заступиться за низверженного императора, ибо не останется у него ни сторонников, ни сочувствующих. Так, если дерево падает, птицы слетают с его ветвей и обезьяны, ища спасения, бросаются врассыпную…
А народу, как это принято в подобных случаях, объявят, что бывший самодержец скончался от внезапной болезни.

***

Чахе поначалу была противна близость с монгольским ханом. Её сердце замирало, и она едва удерживалась от крика, когда тот грубо проникал в её лоно. «За что мне это всё? – свербило у неё в мозгу. – Давно ли меня оберегали от любого дуновения ветерка и сравнивали с пятилистным цветком розовой сливы*? Давно ли убеждали, что муж и жена – словно пара палочек для еды? А теперь я отдана во власть бездушному животному, низвергнута на дно жизни, растоптана! Втихомолку роптать на злую судьбу мне теперь до конца жизни – хоть в этом и мало проку, но что ещё остаётся? Кувшин разбивается только раз, а потом уже ничего не поделаешь. Уж лучше бы мне умереть или вообще не рождаться на свет»… А хан плотоядно скалился и, тяжело дыша, раз за разом вонзал в неё свой неумолимый нефритовый жезл. От монгольского властителя разило конским потом, айрагом, овчиной и кислым духом давно не мытого тела. Поначалу она пыталась сопротивляться, но что могла хрупкая девушка? Ничего не могла Чаха противопоставить грубой силе неумелого, неотёсанного хана, который хрипел, крепко сжимая несчастную в объятиях, и вбивался, вбивался, вбивался в неё, приговаривая:
– Молодая лошадка любит лягаться, хэ… Молодая, норовистая, х-хэ, х-хэ… Лоша-а-адка! Хэх-х, хэх-х, хорошо!
Как говорится, где цветы, там и жуки, деваться было некуда. Приходилось, пересиливая себя, терпеть близость с ханом. Хотя сердце не скатерть, и разворачивать его перед нежеланным гостем для щедрого пиршества – что может быть противоестественнее!
Однако случилось нежданное: отвращение Чахи к супругу-варвару вскоре миновало. А затем она поймала себя на том, что стала получать удовольствие от всего, что происходило между ними: от грубости мужа, от его неутомимой животной силы, даже от его вульгарного запаха – всё это сливалось воедино и кружило её, лишая способности мыслить, и возносило до небес, и наконец заставляло извергать женское инь с такой силой, что Чаха едва не теряла сознание.
– Ненавижу тебя, – шептала она своему жестокому владыке и повелителю. – Я твоя рабыня, делай со мной что тебе нужно, а я всегда буду тебя ненавидеть.
Он не понимал её языка и смеялся, и продолжал свои движения, и всхрюкивал, как дикий кабан, и выдыхал шумно:
– Х-хэ! Х-хэ! Х-хэ!
А затем извергался в Чаху. После чего отваливался от неё и, повернувшись на бок, быстро засыпал.
Разумеется, со временем она выучилась говорить по-монгольски. Но у неё хватало благоразумия не дерзить Чингис-хану на его родном языке. Напротив, теперь она встречала мужа с неизменной улыбкой на лице, ни в чём ему не перечила и шла навстречу любым его желаниям. Она соединялась с ним свежо и страстно, каждый раз – будто впервые.
Впрочем, властительный супруг посещал её всё реже. А когда она родила сына, и подавно сделался нечастым гостем в её шатре, на ночь же оставаться вообще не изъявлял желания. Чингис-хану хватало новых, более молодых жён и наложниц – недаром по сему поводу однажды он сказал со смехом:
– Самая красивая наложница – это та, которую ко мне приведут завтра!
Словом, великий хан со временем утратил интерес к Чахе. Что поделать, такова участь большинства женщин в ханском гареме, ибо красота – дар очень недолговечный: подобно запертому в сундуке серебру, она без употребления быстро тускнеет. Чаха довольно скоро утратила цвет юности, а после того как в Чингис-хане угасло влечение к ней, и вовсе обрюзгла, перестала следить за собой. Румянец стёрся с её увядших щёк, она ходила бледная, как покойница, и пренебрегала цветастыми нарядами, коих у неё имелось в изобилии.
Порой рабыня предлагала Чахе:
– Давайте я согрею воды, и вы помоетесь, госпожа, а потом я умащу вас благовониями. Тогда, быть может, великий хан вновь обратит на вас внимание.
– Не хочу ничего этого, – отвечала она. – Жизнь научила меня не прогонять пришедшего и не задерживать уходящего. Я утратила свежесть юности, и прежней красы не вернуть.
– Любая женщина может оказаться красивой в темноте. И для каждой лучше тень от мужа, чем тень от стены.
– Мне достаточно видеть воплощение хана в своём сыне.
– Но сын не может дать всего, что нужно госпоже от мужчины.
– Этого мне никто не сможет дать, – качала головой Чаха. – Не зря говорят: падающий дворец не подпереть бревном. Счастье осталось во временах, где меня уже нет, но я получила ту малость, которая была отмеряна на мою долю.
Что поделать, так уж устроена человеческая жизнь: дни радости обычно коротки, притом их гораздо меньше, нежели дней печали, скуки и безотрадности.

***

Не успел Чингис-хан вернуться в родные степи, а цзиньскому императору Юнцзи уже доложили о разгроме тангутского государства.
– Как бы Тэмуцзинь* не возомнил о себе лишнего, одолев Ань Цюаня, – обеспокоился он. – Пока варвары были разрознены и ослабляли друг друга родовыми усобицами, мы могли благодушно взирать на противоборство глупцов, ибо они не представляли большой опасности. Но в последнее время монгольский хан привлёк слишком много племён под свои знамёна и, похоже, вообразил себя властителем степей от восхода до заката. Кто знает, что теперь у него на уме и не нависла ли над нами угроза с севера? Надо отправить посольство к этому ретивому воителю.
Юнцзи смотрел на диких кочевников свысока, ибо не мог считать варваров полноценными людьми. Однако он старался не забывать, что правителю следует всегда держаться настороже, предупреждая возможные опасности.
– Действительно, пора принять предупредительные меры, – поддакнул императору советник Чжан Синсинь. – Пусть посол напомнит Тэмуцзиню, чей он джаутхури. Посреди голой степи и чахлый куст может возомнить себя деревом. Худо, если окружающие в это поверят. Сейчас самое время расставить всё по местам, пока хан не отправился воевать ещё с каким-нибудь народом.
– Что ему не сидится на месте – это не так уж плохо: нам меньше неприятностей от соседей, когда они уничтожают друг друга, – благосклонно кивнул Юнцзи. – Однако нельзя, чтобы он держался независимо, это к хорошему не приведёт. Мне нужна определённость. Прежде я считал, будто собрать народы степи воедино так же невозможно, как и насыпать до небес гору из песка, а всё же Тэмуцзиню это удалось. Пускай же он теперь преклонит колени перед моим манифестом, и я не стану препятствовать ему водить своих варваров с грабежом куда угодно.
С тех пор как Юнцзи взошёл на престол, миновало немногим более двух лет. По давней традиции манифесты о смене императоров рассылались всем вассальным правителям – и те должны были встать на колени, поклониться подателю манифеста и принести клятву верности новому самодержцу. С отправкой делегации к Чингис-хану Юнцзи не торопился, ожидая исхода войны монголов с Си Ся. Теперь же императорское посольство, сопровождаемое небольшим отрядом воинов, тронулось в путь.
Приём, оказанный ханом, удивил и обескуражил. Посла, невзирая на его решительные протесты, нукеры-кешиктены разоружили. И лишь затем провели к монгольскому властителю. Не дав ему зачитать высочайший манифест, Чингис-хан спросил вызывающим тоном:
– Кто ваш новый государь?
– Имя нового императора – Ваньянь Юнцзи, – ответил гость. И, задрав подбородок, постарался принять подобающий послу величественный вид:
– Тебе, джаутхури, надлежит выслушать эту великую весть коленопреклонённо.
Хан недобро скривился, уставившись императорскому послу в лицо холодным змеиным взглядом:
– А не слишком жирно тебе будет?
– Но… это в знак почтения к моему хуанди.
– Даже силой оружия никто ещё не сумел принудить меня встать перед ним на колени – почему же ваш алтан-хан мнит, что я сделаю это добровольно? Я думал, на цзиньский престол воссел достойный правитель, дарованный Вечным Небом. Но разве этот самонадеянный глупец способен управлять государством? Нет, такой не достоин властвовать и не заслуживает поклонения!
Сказав это, он обратился на юг – и, резко подавшись вперёд, плюнул в направлении далёкой границы с Цзинь.
От такой неслыханной дерзости императорский сановник побледнел, а по его спине пробежал холодок недоброго предчувствия.
– Ты не боишься гнева нашего хуанди? – возмущённо возвысил он голос. – Ведь сказанного не вернёшь и из худого хорошее не сделаешь.
– Враг, который далеко от меня, пусть гневается сколько ему заблагорассудится, – с издёвкой произнёс Чингис-хан. – Тарбаган тоже иногда сердится на гору, а гора о том не ведает.
 Более он не желал продолжать разговор. Потребовав коня, вскочил в седло и ускакал прочь по иссушённой солнцем горькой степи. Не замедлили пуститься вдогонку за ханом его приближённые, а следом, не отставая от них, помчались и нукеры-кешиктены, усердно нахлёстывая своих скакунов. Пролетела дружная кавалькада и скрылась за горизонтом, лишь топот копыт ещё долгое время продолжал глухо звучать в сознании ошеломлённого цзиньского сановника.
Причина случившегося крылась том, что незадолго до своего восшествия на престол Юнцзи в качестве посла посещал ставку Чингис-хана, и монгольский властитель уже тогда не проявил к нему должного почтения. Юнцзи стерпел пренебрежение степняка, не желая обострять отношения с воинственными кочевниками – и теперь хан имел все основания считать нового правителя южных земель человеком слабохарактерным и нерешительным.
…Цена слов, брошенных императорскому сановнику, на сей раз окажется слишком высока. Правда, миру пока было неведомо, кому придётся заплатить эту цену.

***

Выслушав доклад посла об оскорбительном приёме, который оказал ему Чингис-хан, император Юнцзи пришёл в возбуждённое состояние духа. Он не забыл своей поездки к монголам. Теперь же – у него не было сомнений – хан намеренно старался уязвить его побольнее, желая спровоцировать на необдуманные действия.
– Тэмуцзинь, по всей видимости, хочет войны с нами, – объявил Юнцзи, собрав своих сановников и полководцев. – И клянусь, я достойно накажу его. Раз он не желает склонить голову перед сиянием Золотой империи, придётся лишить его бестолковой головы! – при этих словах император, как бы желая наглядно подтвердить обещание, похлопал себя ладонью по затылку. – Но следует ли начинать боевые действия немедленно? Сейчас нам надо решить, что предпринять, дабы результат оказался наилучшим, а участь Тэмуцзиня послужила уроком всем непокорным.
– Мы должны как можно скорее снарядить войско для похода в степь, – сказал военачальник Чжуху Гаоци. – Если сегодня пощадить одного наглеца, то завтра все, кто были покорны, выйдут из повиновения. Варвары хорошо понимают лишь язык мечей и копий, а мы давно не посылали к ним карательных экспедиций. Они могут счесть это проявлением слабости. К тому же поход на север обернётся к выгоде империи, ибо помимо дани мы приведём из степи новых рабов и табуны лошадей.
Другой военачальник, Хэшиле Хушаху, возразил:
– Как знать, где найдёшь золото, а где жабу. Надо всё хорошо обдумать, ведь предосторожность – главнейший залог спокойствия в любом деле. Не то, как говорится, маленькая кочка запросто большой воз может своротить. По крайней мере, сейчас отправляться в степь слишком рискованно. Кочевники отточили своё оружие друг на друге, а потом и на тангутах. Вероятно, они ждут не дождутся возможности сразиться с нами на своей земле, где им будет удобно устраивать засады и ловушки. Все степные племена объединились вокруг Тэмуцзиня, он сосредоточил в своих руках очень большие силы и наверняка готов встретить любого неприятеля.
– Его силы нисколько не более тех, коими располагает наш благословенный хуанди, – скривив губы в пренебрежительной усмешке, вставил советник Чжан Синсинь. – Превосходство всегда было и останется на нашей стороне.
– Разумеется, кочевники не превосходят нас ни числом, ни качеством войска, – согласился Хушаху. – Но все они от мала до велика отличные наездники, а степь для них – родной дом, потому преследовать их там всё равно что пытаться схватить угря за хвост в мутной воде. Да и мало ли какие неожиданности могут подстерегать нас в этом диком краю? Что, если мы не добьёмся скорого успеха, и наши люди понапрасну сложат головы в гиблой степи, которая никому не нужна? Разве кто-нибудь застрахован от коварства и хитростей Тэмуцзиня? А он, судя по слухам, на них весьма горазд. Не зря говорят: не суй руку в волчье логово, если не хочешь вместе с рукой лишиться жизни. Не стоит недооценивать врага, ведь неспроста варварам удалось разбить тангутов.
– Это свидетельствует не о силе степняков, а о глупости и малодушии тангутов! – воскликнул Гаоци.
– Возможно, – сказал Хушаху. – Однако мы воевали с тангутами и имели возможность убедиться в том, что они не настолько слабы, как многим из нас хотелось бы полагать. Мне думается, сейчас не стоит проявлять поспешность: куда вернее будет выждать. Если кочевники жаждут войны, пусть сами придут к Великой стене и попытаются взять штурмом любую из крепостей в её проходах. Тут они и застрянут, и будут долго топтаться на месте, пока не обломают зубы. Так случалось не раз, зачем же придумывать что-то новое?
– Может, они придут нескоро, – не унимался Гаоци. – Или явятся в неподходящее время, когда на границе не окажется войска, достаточного для достойного отпора. Нам ведь не с руки держать там годами большие силы, это потребует слишком больших затрат. Да и с какой стати медлить? Тэмуцзинь нанёс тяжкое оскорбление хуанди, и мы оставим его без отмщения?
– Действительно, если они не придут вскорости, что нам тогда делать? – повторил вслед за Гаоци советник Чжан Синсинь, непроизвольным движением подёргивая себя за ус. – Ждать, пока северные племена снова передерутся между собой, как это бывало раньше? Однако подобного может не случиться ещё довольно долго. При таком положении дел не одни монголы, но и все наши соседи решат, что мы слабы, оттого и отказались от намерения покарать врага. В самом деле, какие причины ещё возможно предположить, кроме самых простых? А после этого только и останется ждать набегов: улёгся дракон – муравьи вольны разбойничать… Нет, когда не помогают увещевания, когда бессильны угрозы и посулы, надо силой оружия вколачивать в головы непокорных проверенные веками истины послушания и страха.
Хушаху пожал плечами:
– Я не способен прозреть события грядущего, оттого не берусь утверждать, скоро ли степняки явятся сюда. Но уверен в одном: мы не должны поддаваться чувствам, ибо гнев – худший советчик среди всех возможных. Не стоит отворять дверь, которую впоследствии, возможно, не удастся закрыть. Даже у льва, сколь ни уверен он в своих силах, всегда достаёт терпения выждать нужное время, дабы затем выскочить из засады и расправиться с жертвой. Полагаю, монгольский хан своим оскорблением рассчитывал выманить нас в степь, чтобы увлечь в западню. А пока мы находимся под защитой крепостных стен, наши войска непобедимы.
Юнцзи одобрительно кивнул:
– В сказанном Хушаху я вижу зерно истины и тоже считаю, что не следует проявлять горячность. Начинать всякое дело легко, но это не значит, что завершить его будет возможно без ущерба. Пока рука не дотрагивается до меча, она себя не поранит, – так говорил Гуань Инь-цзы* о незнании в области более широкой, но его слова верны и для ожидающей нас неизвестности. К тому же моя казна оскудела. Слишком трудным выдался прошедший год: землетрясения, неурожай, голод, множество неурядиц, о которых вам хорошо известно…
Речь хуанди была неторопливой. Он обвёл присутствующих медленным вязким взглядом, точно всё ещё испытывал колебания относительно принятого решения; а потом подытожил:
– Нет, я не стану снаряжать поход в степь. У меня в запасе достаточно времени, чтобы посмотреть, как сложатся обстоятельства, и предпринять необходимые действия. Впрочем, вряд ли они понадобятся. Ведь Тэмуцзинь всё равно не уйдёт от возмездия: я велю предать его казни, когда он явится сюда с подношениями.
Никто не стал возражать императору, хотя все понимали, что его надежды построены на песке: монгольский хан несколько лет не посылал дань сыну неба, а теперь-то её ждать и вовсе становилось занятием бесполезным. Не говоря уже о том, что сам Чингис никогда не прибудет ко двору Цзинь – если только небеса не лишат его разума.

***

Хан ханов получил от жизни намного больше, нежели мог бы рассчитывать любой смертный на его месте. Но ему всё было мало. И теперь он готовился к походу за Великую стену, в обширные и богатые земли империи Цзинь.
Шпионы и соглядатаи докладывали ему о непрочном положении и безрадостных перспективах южного соседа:
– Двор императора кишит людьми недостойными и двоедушными. Подле трона преуспевают казнокрады и взяточники, проныры и ловкачи. А люди честные и способные на свершения годами томятся и прозябают в забвении. Хуанди и его приближённые не способны защитить свой народ, а народ не питает добрых чувств к такому правителю.
И вот Чингис-хан решился.
Гонцы летели во всех направлениях его необъятной степной империи. А навстречу им, к берегам Керулена, где располагалась ханская ставка, уже тянулись вереницы вооружённых конников, сопровождаемых обозами из скрипучих кибиток, вьючных верблюдов и заводных лошадей. Следом за воинами пастухи гнали стада скота – неизменную продовольственную базу монгольского войска.
Подготовка к войне шла полным ходом.
Пытаясь заглянуть в грядущее, монгольские воины на все лады обсуждали предстоящий поход:
– До Великой стены далеко, но за ней лежат тучные земли, и населяет их зажиточный народ. Интересно будет посмотреть, как они там обретаются. Наверное, совсем не так, как мы.
– Конечно, не так. За Великой стеной – незнаемая даль. Там всё по-другому.
– И женщины за стеной, должно быть, отличаются от наших.
– Разве для тебя новость, что все женщины отличаются одна от другой? Скорей бы туда добраться. Мне ещё одна жена не помешала бы.
– А по мне – чем одна жена, так лучше две молоденьких индже. Или три! Да ещё полную телегу олджи в придачу, ха-ха-ха!
– Экие дела! Прежде чем мечтать о женщинах и олдже, надо управиться с тамошними мужчинами. А вы норовите поставить телегу впереди лошади.
– За этим дело не станет, управимся. А ты сомневаешься?
– Разве я сказал, что сомневаюсь? Просто обо всём надо думать по порядку. Пустые мечтанья воину вредны.
– Говорят, люди в Цзинь намного богаче, чем тангуты.
– Кто их достатки мерял? Нам они неведомы, вот придём – увидим… Зато и войско у алтан-хана не чета тангутскому: посильнее будет.
– Это ничего.
– Как знать. Мы с ними пока в бою не встречались. А татар они крепко бивали. И тангутов тоже.
– В любом случае, движение – благо, а от медлительности нечего ждать, кроме гниения и слабости. Пусть цзиньское войско сильнее, чем тангутское, однако миновали прежние времена, когда у нас роды и племена были сами по себе. Теперь мы едины и легко справимся с кем пожелаем.
– Верно, нас теперь как листьев в лесу.
– Как капель в дожде и песчинок в пустыне.
– И наш хан Чингис всегда знает, как добыть победу.
– Он умеет видеть скрытое для глаз и понимает гораздо больше всех правителей, вместе взятых…
– Я слышал, за стеной ратному делу обучают не каждого, а только тех, кого алтан-хан набирает в своё войско. Все прочие – чёрная кость. Они не кочуют: проводят весь свой век от рождения до смерти на одном месте и ковыряются в земле, ровно кроты.
– Зачем же в земле ковыряться?
– Дурья ты голова: пропитаться ведь им как-то надо, вот они и выращивают зерно разное, коренья, плоды на деревьях.
– Разве у них никто не ест мяса?
– Почему же никто не ест: скотину они разводят. И ещё занимаются ремёслами. Но сражаться простых людей в Цзинь не обучают. Они даже едят не по-людски – вместо того чтобы брать еду руками, там все пользуются деревянными палочками.
– Гляди-ка! Палочками – это же неудобно! А ты не врёшь?
– Не вру, зачем мне.
– Надо же, чего только не бывает на свете… А мы-то хоть и не едим палочками, зато сызмальства обучены самому главному: у нас любой пастух-харачу умеет держаться в седле и обращаться с мечом. О стрельбе из лука и говорить нечего.
– Потому и не выстоит Цзинь против нас. Никто не выстоит.
– И ещё потому, что желающий силы подобен имеющему силу.
– О да!
– Скоро настанет весёлое время!
Все мечтали о грабеже, о баснословных богатствах лежавшей на юге империи. Дух добычи манил и пьянил монгольских воинов, и подстёгивал их воображение, и побуждал каждого к броску навстречу новым горизонтам. Так всегда война разделяет людей: для одних она – это кровавое умопомутнение и сонм оголтелых напастей, народное разорение и горестный вдовий плач, а для других – гром побед и блеск славы, и счастливый случай поймать удачу за хвост… и влекущий к недостижимому мираж на радужке воображения.
Впрочем, те, кому предстояло горевать и бесплодно сокрушаться о невозвратном, пока оставались в неведении относительно своего грядущего.

***

Когда сборы были закончены, Чингис-хан велел созвать всех нукеров. Огромная толпа собралась перед его шатром.
– Настал великий час, которого мы давно ждали! – объявил он. – Само Вечное Синее Небо зовёт нас мстить за прежние, причинённые монголам обиды! Оно определило наш путь, и его благорасположение сделает нас непобедимыми! Духи предков взывают к нам! Они указывают направление бега наших коней и цель для полёта стрел и копий!
Он перевёл дыхание. Затем, воздев руки, устремил взгляд к облакам – и продолжил, адресуясь к незримому божеству:
– Великий Тэнгри! Я вооружился для отмщения за кровь моих дедов и прадедов, которых цзиньские алтан-ханы умертвляли бесчестным образом! Если ты одобряешь этот поход – яви свои знаки, пошли свыше подтверждение твоей грядущей помощи, а матери-земле Этуген повели, чтобы добрые и злые духи соединились с моими нукерами для одоления наших заклятых врагов!
Сказав это, он удалился в шатёр, где трое суток неусыпно заклинал о помощи Вечное Синее Небо.
А окружавшие шатёр воины всё это время взывали:
– Тэнгри!
– Укрепи нас в бою!
– Тэнгри!
– Убереги от мечей, стрел и копий!
– Тэнгри!
– Даруй победу!
– Тэнгри!
– Дай нам свою силу!
– Великий Тэнгри!
– Помоги одолеть врага!
…Наутро четвёртого дня Чингис-хан вышел из шатра и объявил, что Вечное Небо явило ему знак. Оно дарует монголам победу.
И войско Потрясателя Вселенной выступило в поход.
Великого хана сопровождали четверо сыновей: Джучи, Чагатай, Угедэй и Тулуй. Вместе с ним ехали Джебэ, Мухали, Боорчу, Субедэй и другие нойоны – теперь это были уже не просто отважные степные удальцы и лихие рубаки, а опытные полководцы, проверенные в битвах и неоднократно доказавшие свою боевую доблесть.
Сердца монголов ликовали. Ни умудрённые годами ветераны, ни молодые, ещё не побывавшие в деле всадники не сомневались в несокрушимой мощи объединённого степного войска – ведь оно было несметно! Ни одному хану до сих пор не удавалось собрать столь многочисленной орды.
Впереди ждала страна тучных нив, переполненных житниц и набитых сокровищами городов. Каждому воину мечталось отличиться на полях сражений и воротиться в родной улус богатым и снискавшим ратную славу. О том, что не всем суждено вернуться из похода, думать никому не хотелось.
И никто об этом не думал.
Не зря говорят: хочешь добиться успеха в большом деле – отбрось колебания.
Не было лучшей поруки грядущего успеха, чем длинная череда минувших побед Чингис-хана.

Глава одиннадцатая.
Поход за Великую стену

Увидел Чингис-хан, что много у него народу, вооружил его луками и иным их оружием и пошёл воевать чужие страны.
Марко Поло

Солнце садится
За край пустынной земли.
Звуки сраженья
В густом дыму и в пыли…
Ван Вэй

Империя Цзинь переживала не лучшие времена.
На душе у хуанди было неспокойно.
Недобрые предзнаменования, с самого начала сопутствовавшие его правлению, всё более тревожили, накапливались и рождали ощущение беды, затаившейся в грядущем. Впрочем, это ощущение смутным ночным зверем на мягких лапах подкралось к нему уже в те дни, когда умер император Мадагэ, и на основании оставленного им указа вельможи явились к Юнцзи просить, чтобы тот занял освободившийся престол. Юнцзи упорно отказывался, но в конце концов подавил в себе дурные предчувствия и исполнил завещание, со слезами воссев на трон.
Тогда же, первого месяца в день Шахунь ихань*, ниспала с небес огнедышащая звезда, хвост которой был подобен красному дракону.
А в одиннадцатый месяц случилось землетрясение, при коем последовал с северо-запада удар, подобный грому. Это посеяло в народе немалые волнения.
Настало второе лето правления Юнцзи, и в первый день первого месяца из солнца явилась звезда багряного цвета величиной с большую тарелку. Следуя по направлению к западу, она мало-помалу сделалась величиной с колесо, её хвост был подобен сверкающему небесному следу гигантской птицы Пэн*, а крылья напоминали дождевые тучи. Эта грозная предвестница бедствий упала в Сычуани*, потом поднялась с места падения и продолжила свой полёт, издавая свет, подобный огненному…
Во второй месяц снова было землетрясение, сопровождавшееся ударами, подобными громовым.
А в четвёртый месяц на северо-востоке небеса стал пожирать чёрный воздух в виде широкой полосы, которая медленно перетекала к западу, пока не исчезла за горизонтом.
В шестой, седьмой, восьмой и девятый месяцы происходили землетрясения, одно сильнее другого, унёсшие жизни множества подданных. Юнцзи издал указ, коим требовал верных донесений о причине сего явления. Сам немало встревоженный, он повелел призвать к оружию храбрых воинов для поддержания порядка и успокоить бежавших из срединной столицы. Жители Чжунду* были объяты страхом, и хуанди ежедневно выходил к народу и утешал его… Вследствие неурожая, землетрясений и всеобщего разброда в государстве народ претерпел большой голод.
Наступившее третье лето правления Юнцзи тоже не обошлось без дурных знаков. Во втором месяце дул сильный северный ветер, разрушавший жилища, выворачивавший с корнями деревья и даже сломавший крепкие железные запоры двух столичных ворот. В третий месяц загорелась даосская кумирня Да-бэй-гэ, и огонь перекинулся на соседние жилые дома (народ дружно бросился тушить пожар, и благодаря общим усилиям тот не распространился на целый квартал, а то и далее по всей столице; лишь несколько семей простолюдинов остались без крова). Потом с севера появилось чёрное облако, которое величиной уподоблялось большой скале, и внутри этого облака просвечивались очертания дракона и тигра...
Дух беспокойства царил повсюду, тревога переполняла сердца людей.
Между тем прибывавшие с караванами купцы осведомляли императора об усиленных военных приготовлениях в степи. Начальник северной пограничной стражи Нахата Майчжу присылал неутешительные известия о появлении монгольских передовых отрядов на землях империи.
– Варвары потеряли всякий страх, – передавали его гонцы. – Нападают на наши крепости, пытаются прорваться сквозь Великую стену.
Поначалу Юнцзи отсылал их обратно, не предпринимая никаких действий.
– Негоже мне кидаться с мечом на вшей, – говорил он. – Подобным образом эти никчемные степные бродяги ведут себя из года в год, изображая жабий гнев* издалека. Пока ничто не говорит о близкой опасности. Собака, которая кусает, зря зубы не скалит, она не способна разорить гнездо феникса* и пошатнуть устои государства.
Будучи не очень прозорливым и решительным человеком, император полагал, что если проблему можно решить, то не следует о ней переживать, если же её решить нельзя, то переживать о ней тем более не имеет смысла. По заведённому обыкновению он продолжал делить свой досуг между охотой, рисованием кистью и разнообразными плотскими утехами, полагаясь на естественный ход вещей и прочные скрепы своей державы. Однако Нахата Майчжу был настойчив, и гонцы от него привозили с каждым разом всё более тревожные депеши. Наконец Юнцзи не выдержал – дал волю накопившемуся раздражению.
– Отягощённый заботами о народе, я всеми силами стараюсь не допустить войны, которая сейчас не ко времени, а этот сын ослицы раздувает пограничные несогласия! – вскричал он и схватил себя за бороду, яростно скомкал её в кулаке, но тотчас бросил, точно ожёгшись. – Несчастье входит в ту дверь, которую ему открывают, но глупцу это невдомёк! Воды ему по колено, а он со страху нагоняет волну выше головы! О, сколь велико бремя управления государством! Но мозги мои пока не помрачились, чтобы верить разным несусветным небывальщинам! Не зря древние мудрецы утверждали, что дело, которое случилось у тебя перед глазами, и то не обязательно правда, а уж словам, сказанным испуганными людьми, и подавно нельзя верить!
После этой гневной тирады Юнцзи несколькими машинальными нервными движениями разгладил бороду и приказал:
– Взять его под стражу!
Так добросовестный Нахата Майчжу поплатился за свою бдительность и радение государю: начальника пограничной стражи схватили и заточили в темницу.
Хуанди всё ещё тешил себя надеждами, что положение выправится, и степняки оставят в покое границы Поднебесной. Если сердце порой и чувствовало ядовитые ростки надвигавшихся событий, то разум пытался успокаивать его. «Когда зло пытается увлечь тебя за собой, стой на месте и не двигайся», – любил он повторять изречение древних. Императору не смели перечить, ибо никто не желал навлечь на себя высочайший гнев. А Юнцзи не ведал, что на севере уже созрели силы, которые готовы разорвать его державу на части.
Впрочем, в скором времени ему пришлось раскаяться в том, что он приказал заключить под стражу начальника пограничной стражи. Ведь Нахата Майчжу оказался прав в своих предостережениях: Чингис-хан внезапно нанёс удар, причём там, где никто не ждал нападения – на несколько дневных переходов западнее кратчайшего пути к цзиньской столице. Монгольские орды захватили вынесенные в степь пограничные крепости Няошабао и Няоюеин, а затем прорвались сквозь Великую стену на одном из её наиболее слабозащищённых участков – и во второй луне года Овцы* (1211) покатились расходящейся в разные стороны лавиной по округам Дашуй, Ло, Фэнь и Ли. Главные силы – сто тысяч всадников – вёл Чингис-хан. Он оставил при себе младшего сына Тулуя; а трое старших сыновей, равно как и его прославленные нойоны, получив под своё начало отдельные отряды, насчитывавшие от нескольких тысяч до тумена нукеров, ринулись каждый к своей цели.
Псов Вечного Неба спустили с цепи, и они спешили вкусить свежей крови.

***

Полководцы Ваньянь Чэньюй и Дуцзи Сычжун, которых Юнцзи отправил к границам империи, не оправдали надежд хуанди. Поначалу они пытались предпринимать наступательные действия, и отборные отряды, посланные ими далеко вперёд, сумели даже вернуть крепости Няошабао и Няоюеин. Но тотчас нагрянувший с туменом монгольских конников Джебэ вновь выбил оттуда цзиньские войска, приказав своим нукерам разрушить оба укрепления:
– Сожгите здесь всё и разбросайте пепел по ветру, а что не может гореть, сровняйте с землёй. Пусть наши лошади никогда не споткнутся на том месте, где стояли крепостные стены!
Затем растянувшаяся четырёхсоттысячная армия Ваньянь Чэньюя и Дуцзи Сычжуна была атакована на марше через горный хребет Ехулин. Чжурчжэньско-китайское войско не выдержало стремительного натиска неприятельской конницы и обратилось в бегство. Их преследовали, осыпали стрелами, кололи копьями. При этом тысячи могучих глоток исторгали древний боевой клич степных кочевников:
– Ура-а-агша-а-а!
Монголы гнали бегущих, как скот на бойню, не отставая ни на шаг; они то тут, то там вклинивались в обезумевшую от паники людскую массу – и рубили, кромсали, топтали копытами, безжалостно сводили на нет каждого, до кого удавалось дотянуться… Это была традиционная военная тактика монголов: одержав победу в сражении, они старались не дать разбитому противнику возможности к отступлению – всегда преследовали и добивали до полного уничтожения.
Долго длилась смертная страда – и над горами продолжал кружиться, не смолкая, боевой клич степняков:
– Ур-р-ра-а-агша-а-а!
Около трёхсот тысяч воинов потеряла в этом сражении цзиньская армия. И даже спустя многие годы путники могли видеть громоздившиеся повсюду горы человеческих скелетов вдоль печальной дороги через Ехулин – Луковый хребет…
После этого побоища Ваньянь Чэньюй и Дуцзи Сычжун, отступая от неприятеля, оставляли крепость за крепостью и уже не помышляли о серьёзном сопротивлении.
Орды пришельцев уверенно двигались по новой, чужой земле.
В городе Сюаньпин* местные жители окружили Чэньюя. Из толпы неслись крики:
– Что с нами будет?
– Защити нас от варваров!
– Ещё недавно все говорили, что войско диких кочевников подобно изваянию из сырой глины, готовому развалиться при первом дожде! Отчего же оно продолжает наступать и всё никак не развалится? Отчего вы бежите от врага?
– Не оставляй Сюаньпин на погибель и разграбление!
– Только единение перед лицом опасности может дать нам надежду! Твёрдая воля достигает небес!
– Мы выставим ополчение! Встретим Тэмуцзиня под стенами города вместе с твоими воинами! Все мужчины выйдут на битву!
Но Чэньюя мало заботила судьба Сюаньпина и его жителей. Людские рты вечно полны жалоб и недовольства. Попробуй дай волю распоясавшимся чернозубым неотёсам, и всё вообще пойдёт прахом, поскольку ограниченные умы не способны видеть дальше собственного носа.
– Не дело простолюдинов решать, как одолеть врага! – громогласно отрезал он, окинув толпу полным надменности взглядом. – Ишь, разгалделись, как стая гусей при виде лисицы! Знаете ли вы, сколь велико число варваров, идущих сюда? Звёзд на небе в ясную ночь – и то меньше! Мы оставим город, но скоро хуанди пришлёт сюда большое войско: я лично приведу его и одолею неприятеля!
– Приведёшь, когда у змей вырастут рога, у черепах – усы, а у водяных ящериц – гривы! Так мы тебе и поверили!
– Это большое войско объявится здесь, когда наши кости уже будут гнить в земле! Мёртвым от твоих обещаний никакого проку! Помощь Сюаньпину нужна сейчас, а не потом, когда ты вернёшься с подмогой!
– Хуанди послал тебя защищать нас – так защищай же! А иначе зачем тебе вложили в руки оружие? Мы не должны расплачиваться собственной кровью за чужое малодушие!
– Почему чиновники и полководцы со своими войсками бегут, как испуганные зайцы? Это предательство!
– Можно пощадить убийцу, но нельзя помиловать предателя!
– Вместо того чтобы возгореться гневом и встать неприступной стеной на пути опасности, вы спасаете свои шкуры, а нас обрекаете на смерть! Жён наших отдаёте на поругание, а детей – в рабское ярмо!
– Довольно! – побагровев, рявкнул Чэньюй, в котором стыд боролся со всё сильнее вскипавшим раздражением. – У меня нет времени слушать ваши вопли! Затворите городские ворота и сбрасывайте степных злодеев со стен, если они пойдут на приступ! Вы вполне сможете продержаться до тех пор, пока мы вернёмся! А теперь пусть сведущие люди укажут мне самый короткий путь к крепости Сюаньдэ*!
– Да мы-то все здесь сведущие, знаем окольные дорожки! Но кто станет тебе их указывать? Зачем это нам?
– И не подумаем тебе помогать!
– Лучше скажи, почему не хочешь обороняться с нами сообща?
– Войско нужно не для того, чтобы упражняться в беге! Оно должно сражаться с неприятелем!
– Кто помышляет только о бегстве, тот скоро будет разбит! – Обрей голову*, раз не желаешь вступать в бой! Может, к старости сподобишься стать бодхисатвой в миру*, оберегающим от смерти всех живых тварей!
– Трусливый пёс, будь ты проклят!
Толпа, всё более распаляясь, стала угрожающе надвигаться на военачальника и окружавших его всадников. Ваньянь Чэньюй понимал, что ему следует быть выше простолюдинов, с их слабостями и страхами. Но он ничего не мог с собой поделать, запаниковал, и это недостойное чувство отразилось на лице Чэньюя, ибо он понял: ещё немного – и ему несдобровать. «Болтунам можно рубить головы без счёта, да языкам ведь всё равно говорить не запретишь, – пронеслось у него в голове. – Тем более что с толпой как с раскидистым деревом: одну ветку тронешь – десятки других следом за ней закачаются».
– А ну, расступись! – вскричал Чэньюй, подстёгнутый этой мыслью. – У меня есть верное средство, чтобы распутать все узлы: смерть каждому бунтовщику! Прочь с дороги, пока я не приказал раскромсать на куски вашу свору!
Стража сомкнулась вокруг него, обнажив мечи. И безоружные люди отшатнулись и раздались в стороны, освободив место для проезда конницы.
Ваньянь Чэньюй со своим потрёпанным войском покинул город и направился на юг. Однако надежда оторваться от противника оказалась ложной: монголы настигли его у реки Янхэ и подвергли окончательному разгрому. Лишь чудом удалось спастись Чэньюю, достигнув крепости Сюаньдэ и укрывшись за её стенами.
Не лучше обстояли дела и у Хэшиле Хушаху, возглавлявшего оборону Датуна, западной столицы* империи. Этот район считался спокойным тылом, расположенным далеко в стороне от направления возможного вторжения. Но именно сюда пришёлся главный удар монголов. Разбив цзиньские войска у Великой стены, они окружили Датун и принялись опустошать окрестности, собирая пленников для того чтобы бросить их на штурм города.
Хушаху понял, что западную столицу ему не удержать. Тогда он приказал открыть северные ворота города и повёл семитысячный гарнизон навстречу противнику.
Целый день продолжалось сражение обречённых защитников Датуна с многократно превосходившим их по численности монгольским войском. А ночью, под покровом темноты, Хушаху с горсткой израненных бойцов удалось прорвать кольцо осады – они направились на восток и сумели укрыться от преследования в крепости Цубэйкоу.
На следующий день степные пришельцы овладели западной столицей, лишившейся своих защитников. (Впрочем, монголы не оставили в городе воинских сил для его удержания, и впоследствии Цзинь восстановила контроль над Датуном).
Дальнейшее движение Хэшиле Хушаху в сторону Чжунду сопровождала череда скандалов. Так ко дворцу императора прибыл гонец от коменданта города Юйчжэу с жалобой на всяческие бесчинства и грабёж:
– …Взял из казначейства пять тысяч лан серебра и все сокровища, хранившиеся в оном, а также казённое платье и шёлковые ткани, – докладывал гонец. – Кроме того, отобрал у чиновников и простого народа лошадей – и раздал их своим спутникам: «Вам лошади не нужны, – объявил он. – Вы же не собираетесь бежать из города. Всем жителям Юйчжэу надлежит, запершись здесь, сражаться с врагом!»
– А разве вы собирались бежать? – спросил Юнцзи.
– О нет!
– Вот и хорошо. Сражайтесь. А Хушаху ведь не в стан врага бежит, чтобы сложить оружие и отдать ему всё, взятое из казны. Он торопится сюда, ко мне, стремясь встать на защиту Чжунду.
Император не знал, что комендант-жалобщик как раз и готовился к сдаче своего города неприятелю. Прибыв в Юйчжэу, Хушаху отобрал у него все ценности, которые тот собрал в качестве дани монголам. А лошадей взял по необходимости: нужно ведь было на чём-то продолжать путь.
Похожая история произошла с ним и в крепости Цзыцзингуань. Прибыв туда, он застал начальника крепости собирающим всяческий скарб, который, по его мнению, мог представлять ценность для монголов… Хушаху набросился на него с кулаками:
– Змея меняет кожу один раз в году, а предатель – каждый день! И ты уже готовишься, да?! Сидел на месте, до отвала набивал свои шесть кладовых* яствами и наполнял вином, вместо того чтобы организовать отпор варварам, а теперь задабривать их собрался?! Низкие помыслы рождают неправедные поступки – вот и ты, я вижу, вероломство задумал!
Хушаху сшиб коменданта на пол; но и после этого не остановился – пинал и пинал его ногами, всё более распаляясь:
– Хуанди поставил тебя здесь для того, чтобы ты позаботился о защите крепости! И так-то ты о ней заботишься, черепаший выродок? Вовремя же я успел, чтобы пресечь измену! Когда каждый, подобно тебе, станет покупать свою жизнь у врага, то немногого будут стоить все наши жизни! И твоя уже ничего не стоит! Зачем она нужна хуанди, если ты не собираешься защищать его? Если предаёшь в трудный час? Раз уж нет здесь Гао Яо* и сечжая*, который забодал бы тебя своим рогом, так я вместо них сегодня послужу делу правосудия!
Он остервенело избивал окровавленного коменданта до тех пор, пока несчастный не испустил дух. А затем покинул крепость. И продолжил своё бегство на восток, по дороге сурово карая виноватых и безвинных, зачастую просто срывая зло на перепуганных уездных чиновниках и начальниках захолустных гарнизонов.
Наконец он достиг столицы. Император, наслышанный об учинённых Хушаху безобразиях, встретил его холодно. Однако наказывать за своеволие не стал: лишь строго отчитал и, дав ему трёхтысячное войско, поручил стать гарнизоном в Гуйчуане – городке, расположенном в тридцати ли к северо-западу от Чжунду.
– Что думает наш хуанди? – сокрушался в кругу своих подчинённых Хэшиле Хушаху, обескураженный столь неожиданным и стремительным развитием событий, а также бездействием Юнцзи. – Военная удача переменчива, я и сам не раз говорил ему, что от побед порой совсем небольшое расстояние до поражений, равно как невелико оно и в обратную сторону. Но неужели государь всерьёз полагает, будто с тремя тысячами воинов я смогу противостоять бесчисленным толпам варваров? Со стороны может показаться, что мельничное колесо приводит в движение речной поток, однако попробуй оно вертеться вспять, и это кончится для него плачевно… Нас ждёт бесславная неудача, а возможно, и скорая гибель. Я словно гляжу в разверзшуюся перед моими ногами тёмную бездну, и сердце леденеет от ужаса!
Юнцзи доносили об этих разговорах. А ещё о том, что Хушаху топит своё отчаяние в вине, устраивая безобразные оргии с певичками и прочими женщинами низкого происхождения. И о том, что иногда ему доставляют прямо с улицы молоденьких девушек – и он овладевает ими насильно, подчас истязая до полусмерти.
– Он совсем обезумел, – говорил императору советник Чжан Синсинь, давно питавший неприязненные чувства к Хушаху. – На нём грехов больше, чем шерсти на быке, и их число с каждым днём умножается. Не удивлюсь, если он снюхается со степными разбойниками. Следуя злу, этот преступник скользит в пропасть и нас увлекает за собой. Если не сместить его с должности, то население Гуйчуаня скоро взбунтуется.
– Не успеет взбунтоваться, – отмахивался Юнцзи. – Хушаху предстоит ещё послужить престолу. Войска Тэмуцзиня приближаются, а у меня не так много хороших военачальников, чтобы я решился сейчас сместить одного из них. Когда идёт дождь, поздно бежать за зонтом.
– Разве хороший полководец бежит от неприятеля, как простолюдин, встретивший на дороге двуглавую змею*? – проявлял настойчивость Чжан Синсинь. – Негоже доверять человеку, утратившему боевой дух. Муха хоть и с рожками, а буйволом её не назовёшь. Я думаю, если снять Хушаху и поставить на его место любого из наших военачальников, тот окажется нисколько не хуже этого труса и беспутника, лишённого стыда и совести.
Хуанди не поддавался:
– Империя в опасном положении, сейчас не время для поспешных решений. Как бы не просчитаться. Менять полководцев, когда война в разгаре, всё равно что стараться затушить костёр, помахивая над ним веером. Этот смутьян, по крайней мере, не торопится прислониться к ступице государева колеса, как многие из вас, а всё ещё преграждает путь противнику, пусть и не демонстрирует должной решимости… Нет, я не стану торопиться с решением относительно Хушаху. Быстро порой предпринимают то, о чём потом приходится долго сожалеть.
Хотя нашествие монголов пока не представлялось ему катастрофой, однако тревога с каждым днём всё глубже заползала в его сердце.
Дважды Хэшиле Хушаху присылал к императору гонцов с письмами, в которых слёзно молил того дать ему под начало хотя бы двадцать тысяч воинов и перевести в Нанькоу – хорошо укреплённый город у южного окончания горного прохода Цзюйюнгуань. Но оба раза Юнцзи ответил отказом.
Наконец Хушаху направил представление в Императорский Совет с той же просьбой: «В сём месте (Гуйчуань) нельзя встретить главной (неприятельской) армии по прибытии оной, – пояснял он. – Я не о себе забочусь, а беспокоюсь из-за трёх тысяч подчинённого мне войска. С такими силами невозможно защитить двенадцать застав и дворца государева…».
– Говорят, что земля и небо снисходительны к беззаботному, однако нынче не тот случай, слишком всё серьёзно, – сказал он, отдавая послание гонцу. – Хуанди не понимает, что гибель уже дышит ему в лицо.
Это переполнило чашу терпения императора.
– Вообразил себя великим полководцем, знающим больше своего государя! – побагровел он. – Да десяток подобных ему всезнаек не стоят одного добросовестного, который не ропщет, а делает своё дело!
И он распорядился предать суду Хэшиле Хушаху. В последовавшем за тем указе было изложено пятнадцать различных преступлений неугомонного военачальника, за кои он был разжалован и сослан в деревню.
Пребывая в глуши, Хушаху предвидел дальнейший губительный ход событий. Не имея возможности ничего изменить, он запил пуще прежнего. Горечь и злоба клокотали в нём.
– Так-то меня наградил сын неба за верную службу, – говорил он жене. – Сам только и делает, что измышляет всевозможные увеселения и зрелища, любит ветер и луну* да проводит время в праздности, а когда доходит до безопасности государства, он слушает нашёптывателей-клеветников и выбивает оружие из рук людей достойных! Ладно же, нанесут ему удар в самое сердце – пусть тогда пеняет на себя. Верно говорят, что величину башни измеряют длиной отбрасываемой ею тени, а достоинство человека – числом его недоброжелателей. У меня в завистниках да злопыхателях никогда не было недостатка, вот наконец и улыбнулась им удача: сумели-таки убедить хуанди избавиться от единственного, кто заслуживал доверия. Известное дело, наветы – что зола от костра: не обожгут, так замарают… Ну что же, я не стану ни приковывать себя к дереву, как Чэнь Юань-да*, ни доказывать свою безвинность рыданиями, как Цзоу Янь*. У правды много ликов, а неудачи прибавляют ума. Хуанди всё равно убедится, что его окружают никчемные казнокрады и мздоимцы, лизоблюды и бездарности, которые не способны его защитить, и уж тогда он непременно вспомнит обо мне. О, я ему ещё понадоблюсь, вот увидишь!
Он был прав: императору предстояло довольно скоро вспомнить о своём опальном полководце.

***

Юнцзи раздирали противоречия. Придворные угодники туманили ему голову льстивыми речами, превозносили ум и могущество хуанди, а также убеждали его в никчемности варваров, якобы не представлявших для него никакой угрозы. Однако страшное и неумолимое колесо событий быстро надвигалось и грозило подмять, раздавить, не оставив следа ни от самого Юнцзи, ни от его деяний.
– Ничего, из нитей терпения мы сплетём прочную сеть, дабы в подходящее время набросить её на врага, – успокаивал император себя и других. – В темноте не так легко сбиться с пути, как при ярком свете, слепящем глаза. Когда идёшь от успеха к успеху, то словно поднимаешься ближе к солнцу, и в его лучах перестаёшь видеть угрозы и препятствия на пути. Это непременно случится и с Тэмуцзинем: он возомнил себя непобедимым и скоро угодит в ловушку своего тщеславия. Когда у его войска иссякнут силы и оно достаточно поредеет, осаждая наши многочисленные крепости, мы нанесём удар и расправимся с ним. Если не уничтожим, то по крайней мере изгоним в степь. Бегают бесы по горе, да вернутся к родной норе, надо только ещё немного подождать.
Так говорил он, однако уже понимал, что эти слова ничего не значат. Ожидание грозных бедствий разрасталось в нём, и Юнцзи ничего не мог с этим поделать. Он казался себе подобным зверю, почуявшему, что его со всех сторон обложили охотники.
Лавина монгольского нашествия растекалась по империи, сокрушая на своём пути любые преграды.
Нередки были случаи, когда на сторону Чингис-хана переходили неприятельские полководцы. Так, уже на самой границе к нему присоединились начальники цзиньских отрядов Лю Болинь, Гуалг Я и Чан Гэ.
Взяв город Сюаньдэ, Потрясатель Вселенной выслал вперёд большой отряд под командованием Джебэ-нойона. Тот, совершив стремительный марш-бросок, напал на крепость Цзюйюнгуань, которая фактически являлась частью Великой стены и, располагаясь в ущелье между высоких гор, прикрывала подступы к срединной столице. Комендант Ваньянь Фучжоу тайком бежал отсюда, но предательски покинутый им гарнизон, не дрогнув, принял сражение. В гущу монгольского войска полетели выпущенные из катапульт каменные ядра, а также зажигательные и осколочные снаряды*. Нападавших ослепляли и оглушали «громовые копья» – трубы, начинённые специальным пороховым составом. Каждое такое «копьё», взорвавшись, выжигало всё вокруг себя в радиусе нескольких десятков метров. А тех монголов, кому удавалось вскарабкаться на стену, разили мечами, булавами и боевыми секирами.
Поняв, что взять Цзюйюнгуань лобовым штурмом не удастся, Джебэ велел трубить сигнал к отступлению.
Завидев ретирующихся монголов, защитники Великой стены разразились радостными возгласами:
– Побежали скотоводы в свои степи зализывать раны! Задали стрекача, даже обозы бросили!
– Катящийся камень мхом не порастёт, ха-ха-ха!
– Бегите-бегите, да подальше! Туда, куда и дикие гуси не залетают! Забейтесь от страха в сусличьи норы и не высовывайтесь наружу! Чтобы мы вас здесь больше не видели!
– То-то же! Наша взяла!
– Известное дело: на сотню ворон одного камня достаточно, а на тысячу – немногим более! Да самую малость огонька!
– Всяк наглец знай свой предел!
– А их обозы сгодятся нам на поживу!
– На славу мы сегодня проучили немытых разбойников! Вон сколько голов они сложили под стеной! Пусть теперь плачут их матери и вдовы!
– А как они думали? Может, ждали, что мы встретим их лапшой долголетия*? Или персиками бессмертия*, ха-ха-ха!
– Тоже мне, воины! Посмотреть не на кого!
– Воевать – это им не овец пасти!
– И не сурков стрелять!
– Уж теперь-то у варваров наверняка пропадёт охота совершать набеги в наши края! И детям своим закажут!
– Хорошо бы им ещё наподдать, чтобы усвоили урок получше!
– И то сказать: если корни сорняков не удалить во время прополки, сорняки вырастут снова, когда подует весенний ветер!
Воодушевлённый лёгкой победой гарнизон Цзюйюнгуани вышел из ворот и бросился преследовать врага. В спины степнякам полетели стрелы из луков и арбалетов. Отставших, раненых, сброшенных с коней настигали и остервенело рубили на куски.
Это продолжалось довольно долго, и ни одному из преследователей не закралась в голову мысль о том, что они торопятся навстречу своей смерти. А затем в одночасье всё переменилось. Бегство монголов оказалось притворным: Джебэ развернул своё войско – и оно обрушилось на ошеломлённого неприятеля. В скором времени подоспел Чингис-хан с основными силами. Разгорелось непродолжительное побоище, в ходе которого защитники крепости подверглись поголовному истреблению.
Так пала твердыня, которая до сего дня считалась неприступной.
Северные и южные ворота крепости были открыты. Монголы, споро собрав трофеи на бранном поле, въезжали в Цзюйюнгуань с севера и выезжали с юга, минуя таким образом Великую стену. Здесь Чингис-хан распорядился разослать – вперёд по обеим сторонам стены – разведывательные дозоры, а всем остальным устроить привал перед последним броском на Чжунду.
Теперь от срединной столицы его отделяло расстояние менее двух дневных переходов.

***

Не было прежде в Золотой империи подобных бедствий.
Но всё когда-нибудь случается впервые. Особенно с теми, кто забыл поговорку: травинки, сплетённые в канат, могут свалить слона.
Приблизившись к Чжунду, монголы заняли город Нанькоу, и Чингис-хан разместил там свою ставку. А его передовые отряды принялись грабить и предавать огню предместья срединной столицы.
Во дворце поднялась паника. То, что прежде казалось неожиданным и невероятным, теперь, по прошествии совсем недолгого времени, превратилось в грозную тень надвигавшейся неизбежности.
– Надо бежать в Бяньцзин*, – убеждал императора Чжан Синсинь. – На пути к южной столице лежат горные хребты и прекрасно укреплённые заставы, там сын неба окажется в полной безопасности. Тем более что в Бяньцзине у нас будет достаточно времени, чтобы стянуть туда свежие силы, пока Тэмуцзинь осаждает Чжунду.
– Если достославный хуанди перестанет озарять город своим присутствием, его подданные падут духом, – противоречил императорскому советнику полководец Чжуху Гаоци, недавно прибывший сюда с потрёпанным, но всё ещё достаточно многочисленным войском. – А между тем, мы вполне можем положиться на неприступность стен Чжунду. Все действия Тэмуцзиня свидетельствуют о его чрезмерной самонадеятельности. Силы степняков не беспредельны, их число в сражениях тает, и здесь они непременно обломают зубы.
– Не знаю… – не скрывал сомнений Юнцзи. – Безопаснее было бы мне со всем двором переехать в Бяньцзин. Но где гарантия, что по дороге нас не настигнут варвары?
– Существуют неправильные пути, но не бывает безвыходного положения, – твердил Чжан Синсинь. – Мы разошлём дозоры во всех направлениях, чтобы по пути следования нас не застали врасплох.
– С одной стороны, обеспечить мою безопасность проще за крепостными стенами, – продолжал колебаться Юнцзи. – С другой же – неподвижный дракон в глубоких водах становится пленником крабов. Трудно предположить, как обернётся дело, если дойдёт до полноценной осады…
Видя нерешительность императора, Гаоци вывел своих ратников за городские ворота и после нескольких стычек с неприятелем отбросил от Чжунду монгольские передовые отряды.
Вскоре к срединной столице подошло двадцатитысячное войско, которое выслал на помощь императору главный министр Тушань-мин.
После этого Юнцзи несколько приободрился и решил не покидать город.
– Думаю, огонь этой смуты вскоре погаснет, и развязавшийся узел будет завязан снова, – пытался Юнцзи усмирить волнение не столько в сердцах приближённых, сколько в своём собственном. – Сделаем всё, что можем, а в остальном будем полагаться на небеса. Тэмуцзинь и его дремучие полководцы наверняка не сведущи в искусстве осады и, как все кочевники, не питают склонности к долгой войне. Думаю, недалёк тот день, когда их пыл иссякнет, и они умчатся восвояси, подобно демонам, спасающимся от свирепого Чжун Куя*.
Угодливые сановники вторили ему:
– Конечно же, Тэмуцзинь повернёт назад, иначе и быть не может. Варвары всегда так поступают. Время принесёт свои плоды, а пока следует подождать: приглядеться к их повадкам и сделать должные выводы на будущее.
– Да чего там приглядываться? Обычные степные оборванцы, не лучше и не хуже тех, что мы видывали прежде. Просто на сей раз им удалось прорваться дальше обычного, но от этого их повадки не изменятся.
– Я бы не сказал, что это обычные оборванцы. Нет, они не похожи на другие народы, хотя, как и мы, ходят под солнцем и луной на двух ногах и имеют человеческое обличье. С другой стороны, зачем им наши города и крепости? Кочевники не живут в городах, они любят степные просторы и не преминут вернуться туда, откуда явились.
– Жадность этих лиходеев не знает предела: они хватают всё, что подворачивается под руку. Распылили свои силы в разные стороны – это хорошо. Очень скоро их обозы отяжелеют и застрянут на дорогах нашей обширной империи. Степняки не пожелают отрываться далеко от обозов и прекратят наступление. А тех, которые пришли сюда, недостаточно для штурма Чжунду.
– Им не хватит целой жизни, чтобы осаждать каждую нашу крепость. А если даже хватит, людей-то у них уж точно на это не достанет.
– Пусть подавятся награбленным и убираются. А мы после соберёмся с силами и при удобном случае сумеем с ними расквитаться. С какой бы стороны ни остановить убыль – всё равно в итоге дождёшься прибыли, пусть и не сразу.
– Да, выждать и ударить при благоприятном соединении светил – так будет вернее. У благородных душ есть воля и терпение, а у слабых – только желания, которые нетрудно удовлетворить… Ничего, всему рано или поздно бывает перемена. Так оно водится: после тёмной ночи обязательно наступает утро.
– Лучше и не скажешь. Если не получается то, чего желаешь немедленно, следует желать того, что достижимо позднее…
Много разного можно было услышать в эти дни при дворе Юнцзи. Никто не знал грядущего, но каждый стремился заглянуть туда, надеясь за горизонтом завтрашнего дня найти если не опору, то хотя бы оправдание своему текущему бездействию.
А за пределами дворцовых покоев, на городских улицах и в переулках, в ремесленных дворах и в убогих жилищах черни, в чадной полутьме харчевен и в базарной толчее, среди смешения лиц и умонастроений, возникали пересуды несколько иного толка, но тоже неизменно вращавшиеся вокруг нашествия степных пришельцев:
– Надо же, до чего дошли наши дела. Обычно мы снаряжали войска в северные земли для усмирения диких народов, а ныне, вишь ты, они сами заявились к нам в гости. Обнаглели.
– И не говори, совсем страх потеряли. Ничего, придёт время, и с них взыщется, как всегда взыскивалось. Вот уж достанется степнякам, когда хуанди соберётся с силами да нанесёт пришлецам достойный удар!
– Пока не больно-то помогает эта сила. Народ кормит императорское войско много лет, чтобы использовать его считанные дни – и вот, когда пришли нужные дни, от нашего войска получается не больно много проку… Как бы нам самим не пришлось останавливать супостатов. А я, честно сказать, не большой мастер по части бранных подвигов.
– Кому охота подставлять бока под вражьи стрелы и копья!
– А я верю, что придут подкрепления – и отгонят варваров. Как говорится, сколь бы сильно ни дул ветер, гора перед ним не склонится.
– Не могу разделить твоей уверенности. В прежние времена степняки вообще не решались заходить столь далеко. А теперь-то решились, как видишь. На севере десятки городов ограбили и пожгли: что хотят, то и творят. Люди знающие утверждают, будто здесь не обошлось без колдовства.
– Мало ли что люди врут. А не врут, так преувеличивают. Раздувают лягушку до размеров дракона.
– А я думаю, нет в этом преувеличения. Иначе с чего бы кочевникам так сопутствовал военный успех? Если бы всё оставалось как прежде, не достало бы им удачи, чтобы прорваться к стенам Чжунду.
– Ох, боязно мне.
– Не знаю кто как, а я здесь задерживаться не собираюсь. Если станут выпускать мирных жителей, как это обычно бывает перед штурмом, то соберу пожитки и отправлюсь к родичам на юг.
– В самом деле, коли всё обернётся худо, я тоже не откажусь бежать куда подальше. А потом пусть хоть небеса провалятся…

***

Хан ханов, осведомлённый перебежчиками о том, что императору удалось стянуть в Чжунду немалые силы, решил не штурмовать прекрасно укреплённую срединную столицу, а послал значительную часть своего войска дальше на северо-восток. Смертоносная лавина степных конников в короткий срок докатилась до реки Ляохэ и разорила обширные территории на юге Маньчжурии. Одновременно с этим Джучи, Чагатай и Угедэй овладели многими городами на севере провинции Шаньси.
В конце осени Чингис-хан собрал своих сыновей и нойонов.
 – Зима – время охоты, – сказал он. – Пора вернуться домой: обловить зверя, подышать степным воздухом, а заодно и дать отдых нашим багатурам. К тому же монгольские жёны, наверное, соскучились по своим мужьям.
– Обловить зверя – это хорошо, – согласился Боорчу, мечтательно закатив глаза. – И по родной степи душа тоскует.
– Но хорошо ли уходить отсюда, не завершив начатое? – Чагатай с разочарованным видом стукнул себя кулаком по колену. – Устраивать облаву на врага интереснее, чем на зверя! Да и намного слаще жён для наших нукеров юные наложницы, а их тут вдосталь! Так почему бы не добить алтан-хана, прежде чем мы вернёмся домой?
– Алтан-хан сидит за крепкими стенами, – напомнил брату Тулуй. – Как его оттуда выковырнешь, если он готов встретить нас во всеоружии? Но мы достаточно показали ему свою силу, и больше он никогда не решится посылать свои войска в наши кочевья.
– Разве этого мы хотели? – рассудительно возразил Субедэй. – Разве мы боялись алтан-хана и шли сюда для того, чтобы защитить от него свои нутуги?
– Нет, мы пришли сюда, чтобы отобрать у него всё! – воскликнул Мухали. – Когда конь уже над пропастью, поздно натягивать вожжи – надо эту пропасть преодолеть!
– Верно, – кивнул Чингис-хан. – Однако наши кони не на краю пропасти. Отправляясь воевать с алтан-ханом, мы не ведали, насколько велика эта земля и как много здесь накоплено разных богатств. Я должен подумать. А наши багатуры пускай пока отдохнут в родных куренях – порадуют жён да вволю натешатся с новыми наложницами… Объявите всем: завтра отправляемся домой.
Потрясатель Вселенной не любил останавливаться на полпути, не достигнув цели. Однако он прекрасно понимал: прямая тропа не всегда самая короткая. Он умел и стремительно нападать, и терпеливо выжидать, и в нужное время принимать решение об отступлении.

***

Чингис-хан увёл своё войско обратно за Великую стену.
Уходя на север, монгольские отряды сделали крюк, рассеялись по государственным пастбищам и угнали в степь огромные лошадиные табуны, сберегавшиеся для пополнения императорской кавалерии. Это был ещё один ощутимый удар по военной мощи недобитого, но основательно потрёпанного южного соседа.
По дороге Потрясателя Вселенной догнал посланец из стана врага. Это был молодой киданьский воин, сообщивший, что его отправил к великому хану князь Елюй Люгэ, потомок царского рода киданей, который ныне состоит тысячником в войске цзиньского императора.
– Чего хочет твой князь? – спросил Чингис.
– У него есть к великому хану важное предложение, которое он желает высказать при личной встрече, – последовал ответ.
– Далеко ли он сейчас?
– Меньше, чем в половине дневного перехода.
– Хорошо, мы подождём его в этом месте. Лучше увидеть лицо, чем услышать имя. Поспеши же обратно и передай своему князю, что я готов его выслушать.
Кидань вскочил в седло и отправился восвояси.
А Чингис-хан повелел войску сделать остановку до следующего утра, чтобы люди могли отдохнуть, а кони – подкормиться. К тому же пора было дождаться, пока подтянутся изрядно поотставшие обозы.

***

Вскоре после того как разбили лагерь на ночёвку и развели костры для приготовления пищи, в стан Потрясателя Вселенной прибыл Елюй Люгэ. Князя разоружили и провели в шатёр к хану.
– Надеюсь, твоё предложение столь же интересно, сколь поспешно ты следовал за мной, – склонив голову набок, Чингис пытливо взглянул в лицо князю.
– Великий хан, я предлагаю тебе военный союз против Юнцзи! – выпалил тот.
– Ты? Но где же твоё царство? И где твоё войско?
– Сейчас под моим началом небольшое цзиньское войско. Но состоит оно из киданей, которые больше не хотят служить чжурчжэньской династии. Мы восстанем, и скоро все киданьские войска – а их у хуанди много – перейдут на нашу сторону.
Чингис-хан задумался, уставившись в застеленный войлоками пол шатра.
Кидани – некогда грозное кочевое племя – завоевали Китай много лет тому назад и утвердили на императорском троне киданьскую правящую династию Ляо. Но затем они оказались побеждены пришедшим с берегов Амура племенем чжурчжэней, и с тех пор в Чжунду воцарилась чжурчжэньская династия Цзинь. Ни у киданей, ни у китайцев не было оснований питать по отношению к пришлым правителям верноподданнические чувства… Если они восстанут против императорской власти, это сильно облегчит хану дорогу к победе… Понятно, сейчас Елюй Люгэ желает получить поддержку от монгольского войска. Но что будет, когда трон Юнцзи рухнет? Не придётся ли потом усмирять и этого киданьского князя?
Хан ханов вновь поднял взгляд на гостя:
– Ты предлагаешь мне военный союз. Но я не могу принять его.
– Почему?
– Потому что союз может быть только между равными. Однако под Вечным Небом нет правителя, равного мне, как нет и войска, которое по своему могуществу могло бы сравниться с моим. Я могу быть тебе отцом, а ты мне – сыном. Но тогда ты должен признать себя моим чэнь.
– Это справедливо, великий хан, – согласился Елюй Люгэ. – Я готов признать себя твоим чэнь. Уж лучше буду служить барсу, чем шакалам.
После этих слов гостя взор Чингис-хана смягчился:
– Тогда мы будем сражаться вместе.
– У нас всё готово к выступлению, – сообщил князь, воспрянув духом. – Мои воины ждут лишь приказа, чтобы идти к стенам восточной столицы.
– Вот и хорошо. Можешь выступать когда захочешь.
– Но я полагал, что мы нападём на чжурчжэней с двух сторон и, соединив силы наших народов, достигнем победы.
– Моё войско утомилось от ратных трудов, – медленно проговорил Чингис-хан, полуприкрыв веки и похлопывая себя ладонью по колену. – Я воин и принадлежу своим нукерам настолько же, насколько они принадлежат мне. Им всем обещан отдых в родных краях, и я должен сдержать своё слово: пусть предадутся беспечным радостям в кругу семейств. Однако ты можешь поднимать киданей – весной… или в конце зимы… Мы будем за пределами Великой стены, но узнав, что ты действуешь, не допустим промедления. У нас быстрые кони.
На лице киданьского князя явственно отразилось сомнение. Однако у него не имелось выбора. Елюй Люгэ не собирался отказываться от своих намерений поднять восстание против чжурчжэньской династии, а без монголов ему не справиться. Потому после коротких колебаний ему пришлось смирить гордыню и подчиниться воле Потрясателя Вселенной.
– Что ж, пусть будет так. Я начну зимой, дабы ко времени красных вод* известия о моих действиях распространились повсеместно.
Сказав это, Елюй Люгэ поклонился и покинул ханский шатёр.

Глава двенадцатая.
Короткий мир, долгая война

В бумагу огонь не завернёшь.
Монгольская поговорка

Если ветер слаб, то большие крылья он в полёте не удержит. Птица Пэн может пролететь девяносто тысяч ли только потому, что её крылья несёт могучий вихрь. И она может долететь до Южного океана потому лишь, что взмывает в поднебесье, не ведая преград.
Чжуан-цзы

Велика степь. Помнит она неисчислимое множество наездников, оглашавших удалыми криками её просторы, и нескончаемые вереницы коней, приминавших копытами её травы. Но где те всадники и где те кони? Давно канули они, растворились без следа в пучине времён; а неистребимые травы всходят в положенные сроки и тянутся ввысь, навстречу солнечному свету, дабы вызреть и просыпать в землю семена грядущего. Буйное растительное море радует глаз всякой живой твари и служит кому пищей, кому надёжным укрывищем, а кому и мягкой постелью. Так продолжается из года в год, из века в век – сколько существует мир, не прерывается цепь расцветов и увяданий.
И осенью ничуть не меньше, чем весной, красивы тучные ковыли, убегающие за горизонт неторопливыми золотистыми волнами. Жадно впитывал взглядом Чингис-хан милые сердцу картины, вдыхая полной грудью привольный воздух, пропитанный пряным духом трав и простора, и радуясь возвращению из чужого края. Нет-нет да и поддавался он молодому порыву – пускал коня вскачь и мчался, мчался, обгоняя почтительно приотставших турхаутов, которые вполне разделяли его чувства. Впрочем, в одиночестве его никогда не оставляли: зорко следили, чтобы на пути у хана не возникло ни человека, ни зверя, ни малейшего намёка на опасность.
В родной степи Чингис-хан предался отдыху. Суровые детство и юность воспитали в нём неприхотливость. Его оставляли равнодушным драгоценные украшения и всевозможные предметы роскоши, на которые были так падки правители многих народов. Привычный домотканый халат он не желал сменить на пышные одеяния из расшитой золотом парчи. Что же касается досуга, то его хан делил между охотой и женщинами.
Особое значение он придавал большим облавным охотам, которые устраивал каждую зиму, считая их не просто развлечением, но и важным средством для сплочения и боевой выучки своего войска. Перед такой охотой монголам запрещалось с марта по октябрь убивать оленей, козлов, косуль, зайцев, диких ослов и некоторые виды птиц. С наступлением холодов Чингис-хан собирал своих нукеров, и по его команде они начинали облаву на зверя. Рассредоточенное по обширной территории войско постепенно сжимало кольцо, сгоняя к его центру диких животных, против которых до поры запрещалось применять оружие. Но и дать зверю прорваться сквозь цепь загонщиков считалось постыдным проступком, за который полагалось наказание – битьё палками. По ночам разжигались костры и выставлялось караульное охранение – чтобы ни один кулан, ни один заяц не проскочил! – а с первыми рассветными лучами охота возобновлялась… Так могло продолжаться не один месяц – до тех пор, пока огромное количество зверей не сгонялось в одно обезумевшее от страха ревущее стадо, в котором медведи, барсы, волки и лисицы соседствовали с кабанами, зайцами, дикими ослами и дзеренами. Тут в круг загонщиков въезжал Чингис и, натянув лук, убивал понравившееся ему животное. Затем выбирал новую жертву – и, неспешно прицелившись, поражал её… Израсходовав все стрелы из своего колчана, хан покидал круг, а его место занимали сыновья и ближние нойоны. После них наступала очередь охотиться тысячникам. Следом за ними – сотникам, десятникам и наконец простым воинам.
А Чингис-хан и его нойоны наблюдали за этим избиением беззащитного зверья, подмечая особо метких стрелков среди молодых нукеров: лучники-мергены очень пригодятся в грядущих сражениях!
Впрочем, меткость стрельбы на охоте считалась чрезвычайно важной ещё и по другой причине. Монголы верили, что каждое животное тоже имеет душу. Поэтому убивать их полагалось с должным почтением, не причиняя излишних страданий. Ведь если худо обойтись со зверем, то его душа вернётся и посоветует всем – пока ещё живым – четвероногим собратьям сторониться этих краёв и жестоких охотников.
Когда последнее животное падало замертво, мужчины приступали к сбору туш и дележу добычи.
Затем разводили костры, и начинался пир.
Луна выходила на прогулку по чёрным небесным пажитям, усыпанным мерцающими ростками звёзд, а вокруг костров звенели хуры и разливались широкие, как Баргуджинское море*, песни, перемежаемые героическими небылицами и побывальщинами охотников. Снопы искр взметались ввысь и летели наперегонки, словно торопились присоединиться к сонмам далёких ночных светил. Неутомимое пламя играло тенями на лицах и отражалось в глазах людей…
Хан, сидя у весёлого огня, вспоминал далёкое детство, когда он удил в Ононе хариусов, ленков и плотву да добывал в степи тарбаганов и сусликов – не удовольствия ради, а чтобы прокормить свою голодную семью: мать Оэлун, мачеху Сочихэл, старую рабыню Хоахчин, младших братишек и сестрёнку. И тепло становилось у него на душе: теперь не только его семья ни в чём не нуждалась, но и весь народ, распростёрший границы своего улуса почти на полмира. Это внутреннее тепло соединялось с жаром, который источал костёр. Чингис-хан смотрел на огонь, думая о том, что придёт время, когда языки пламени осядут, улягутся, головешки истают и омертвеют, превратившись в потрескавшиеся угольки и седой пепел – так будет когда-нибудь и с его жизнью. Однако это случится ещё очень не скоро, а пока он может блаженствовать, позабыв о тяготах судьбы, оставшихся позади; да, он волен наслаждаться каждым мгновением, которое ему отпущено небесами. И он будет наслаждаться!
В подобные дни Потрясатель Вселенной ощущал себя близким к тому, что называют счастьем.
Женщины… У Чингис-хана было много жён и наложниц. Несмотря на любовь к Бортэ, он теперь нечасто оставался на ночь в её юрте, да и её это уже не слишком огорчало. (Иногда Бортэ вспоминались тягостные дни меркитского плена. «Ты подобна необъезженной кобыле, – говорил Чильгир-Боко, похотливо ухмыляясь. – Ну ничего, я научу тебя покорно ходить под седлом!» – и бросал её на войлок, чтобы снова и снова брать силой, грубо и больно; а потом заставлял ласкать себя разными способами, она не хотела, а он заставлял, угрожая побоями, и ей приходилось подчиняться… «А сейчас муж поступает со своими наложницами точно так же, как поступал со мной Чильгир-Боко, – думала она, и ей становилось грустно, и было жаль несчастных женщин, и себя, и хана, и весь этот несправедливо, жестоко, неправильно устроенный мир)… Глядя на свою первую жену, Чингис-хан отмечал, что в последние годы Бортэ заметно растолстела, даже стала чем-то неуловимо похожа на его мать, покойную Оэлун. Она была ему хорошим другом, преданным и понимающим, но лечь с нею рядом, прижаться к её груди и животу под большим тёплым одеялом из верблюжьей шерсти – этого ему теперь хотелось всё реже. Женщины старятся быстрее мужчин, да.
Есуй и Есуган, покорные и безропотные, тоже постепенно утрачивали привлекательность; и те редкие ночи, которые хан проводил в юрте у одной из двух сестёр, давали отдых его душе, но не приносили той радости телу, какую получал он от новых жён и наложниц, молодых и свежих. Теперь Есуй и Есуган умели разжечь в нём желание лишь ненадолго, когда собирались вдвоём, дабы объединить свои любовные усилия; зато они могли подолгу затем лежать, приникнув к нему с двух сторон и беседуя о делах семейных и государственных. Кстати, в одну из таких ночей Есуган удалось добиться от Чингис-хана разрешения собрать уцелевших татар и объединить их под властью двух татарских нойонов – Кули и Менгу-Ухэ, которых Чингис мальчишками подарил своим сёстрам и воспитал в своей орде…
Совсем другое дело – меркитка Хулан. Требовательная, пылкая и необузданная в любовной страсти, она шла на всяческие ухищрения, чтобы завлечь хана на ночь в свою юрту. Нередко Чингис, посмеиваясь, говорил:
– Ты столь ненасытна, Хулан, что однажды утром я могу не подняться с твоих войлоков. Или умру прямо на тебе – что тогда будешь делать?
– О-о-о, подобной смерти я желала бы и для себя самой! – в тон ему ворковала Хулан. – Отправиться к предкам в то самое время, когда мой повелитель проникает в меня – что может быть прекраснее!
– Ну, я-то хочу пожить подольше. Так что, когда состарюсь и стану немощным, буду тебя опасаться.
Как она умела угадывать все его желания! Как подолгу – подчас до последней звезды – могла поддерживать огонь страсти в его теле! Было в Хулан нечто колдовское, притягательное, отличавшее её от всех прочих жён Чингиса. Однако даже ей не удавалось завладеть помыслами Великого хана на сколько-нибудь продолжительный срок. Проведя две-три ночи с Хулан, он остывал к ней на некоторое время. Ему хотелось новизны.
В молодые годы Чингис-хана более всех прочих влекли строптивые женщины, которых надо было покорять, укрощать, брать силой, преодолевая столь же яростное, сколь и бесполезное сопротивление. Бортэ не в счёт, к ней он давно привык и не ставил в один ряд с другими… Но с возрастом его предпочтения изменились. Теперь хану нравились спокойные, покорные и ласковые. Таких было много среди новых, привезённых из-за Великой стены, наложниц. По вечерам тоненькие и хрупкие, как драгоценный фарфор, ханьские и чжурчжэньские девушки услаждали его зрение диковинными танцами, ласкали слух нежнозвучными песнями, а тело ублажали искусным массажем, дарующим крепость телу и бодрость душе. С приходом ночи Потрясатель Вселенной милостиво позволял разделить с ним ложе одной из юных прелестниц. В любви они могли быть робкими и безропотными или изощрёнными и неутомимыми – такими, какими он прикажет. Он всецело владел ими, и одно сознание этого приносило ему особое, неизъяснимое блаженство.
Вот оно какое, сердце человеческое: с кулак размером, а попробуй переполнить его до краёв – вряд ли управишься до самых преклонных лет. Загадка!
А всё же хан страшился неумолимо приближавшейся старости. Во время похода в Цзинь он велел своим нукерам собирать повсюду лекарей и монахов, магов и кудесников. Их доставляли к Чингис-хану, и он расспрашивал каждого о том, существует ли на свете способ продлить человеческую жизнь, а ещё лучше – познать тайну бессмертия. Множество разных историй поведали ему учёные мужи. Например, о том, что достигшие высокой степени очищения даосы близки к вечному существованию, однако простым людям встретиться с ними невозможно, поскольку те летают на белых журавлях и понукают тучи, а суетного мира чураются. И о том, что в горах Куньлунь живёт нестареющая владычица Запада – небесная красавица Си-ван-му: близ её Нефритового дворца, на берегу Яшмового озера, растёт персиковое дерево, плодоносящее один раз в тысячу лет, – человек, отведавший плодов этого дерева, обретёт вечную жизнь. Но добыть волшебные персики вряд ли кому под силу, ибо тайные тропы к Нефритовому дворцу и Яшмовому озеру стерегут бессчётные чудовища и тигр с девятью человеческими головами по имени Бай-ху – дух Запада… А ещё великому хану показывали на луне очертания Лунного зайца, который круглый год сидит в тени коричного дерева гуйхуа и толчёт в ступе снадобье бессмертия для богов; а рядом с зайцем – показывали жабу Чань-э: в давние времена та была простой женщиной, но, украв снадобье и выпив его тайком от мужа, несчастная улетела на ночное светило, и теперь на веки вечные обречена сидеть рядом с зайцем и взирать сверху на дольние просторы.
Увы, добраться до луны Чингис-хану было не под силу.
Никто не ведал и того, в каких краях искать дракона, который, согласно преданию, способен вырастить жемчужину бессмертия из ничего: день за днём, концентрируя всю свою волю, этот дракон собирает из пространства тончайшую субстанцию, и в результате его многолетних усилий возникает жемчужина размером с просяное зерно, сияющая ярче солнца. Проглотивший упомянутую жемчужину должен обрести бессмертие… Однако древнее предание не указывало путей, а значит, не было в нём никакого проку.
Словом, в доступных Чингис-хану земных пределах ни один мудрец не сумел сообщить ему заветной тайны вечной жизни. Бестрепетно управлявший судьбами несметного числа людей, он так и не нашёл средства, чтобы управиться с потоком времени, который нёс его вместе с прочими смертными к берегам неминуемого. Правда, многие лекари считали, что можно увеличить срок своего пребывания в этом мире, если регулярно обмениваться любовными соками с юными девушками. С тех пор великий хан почти каждую ночь проводил с новой наложницей, чей возраст не превышал шестнадцати трав.
Существует ли на свете что-нибудь сильнее страха смерти? Вряд ли. Так думалось Чингис-хану, и об этом говорил весь его жизненный опыт. Даже самый отважный багатур в гуще битвы, окружённый врагами, старается не выказывать и тени страха, однако тот глубоко спрятан в душе воина, до конца от него невозможно избавиться. Да, расстаться с жизнью никто не спешит. Но каждый человек – лишь тонкая травинка на необъятной земле; засохнет она – поднимутся на её месте новые, полные молодой силы зелёные всходы и станут жадно пить соки земли, клонясь на ветру и снова выпрямляясь навстречу лучам солнца… Таков круг бытия, и его не разомкнуть.
Многого не принимал Чингис-хан, мысленно противясь неизбежному приближению старости. И многого не мог постичь он. С годами всё чаще вспоминались ему слова одного странствующего буддийского монаха:
– Человеку свойственно питать привязанность к земным радостям. Осознание же конечности земного порождает страдание. И только внутреннее самосовершенствование способно привести к освобождению от этого тяжкого бремени. Лишённые желаний не испытывают страданий и достигают окончательного покоя.
Другой монах, даос, утверждал, что нет смысла тратить усилия на попытки продлить срок жизни, отмерянный человеку:
– Лао-цзы говорил: «Я имею великое несчастье, ибо дорожу самим собой. Когда же я не стану дорожить самим собой, тогда у меня не будет и несчастья»… Человеку следует не только понять, но и почувствовать это, лишь тогда всё, что представляется ему убытком, обернётся прибылью. Истинная мудрость не боится смерти, поскольку её нет, а есть лишь нечто, существующее прежде неба и земли – и после них. Нечто, не имеющее формы, погребённое в безмолвие. Оно – господин всех явлений и не подвластно смене времён года и человеческих поколений.
Но что бы там ни было после него – смерть или просто обратная сторона бытия, вечный сон или явь обновления, какая разница, в любом случае из подсказок монахов Чингис-хан не мог извлечь пользы для себя. Ибо он не собирался отказываться от раз и навсегда избранной им жизненной стези ради отрешённого самосозерцания. Гром побед и власть над людьми по-прежнему манили его, светили сквозь туман грядущего с неослабевающей силой, и он был готов растоптать любого, кто осмелился бы встать у него на пути. Славы и почестей никогда не бывает достаточно, эта тяга непостижима, неисчерпаема, неутолима. Даже страсть к обладанию бессчётным числом женщин не может идти с ней ни в какое сравнение. Хотя женщины, конечно же, относились к числу тех немногих удовольствий, кои расцвечивали яркими красками существование хана. И он, словно измученный жаждой путник, приникший к роднику, спешил насытиться ими, и радовался, когда жажда просыпалась снова.

***

Завершившийся год Овцы был удачным. Пусть и не вышло у Чингис-хана до конца разгромить Цзинь, однако многочисленные победы, одержанные монголами в землях Золотой империи, он счёл вполне достаточным благом для своего народа. Не стоит гневить Вечное Синее Небо, желая чрезмерного успеха и поторапливая события; всему свой срок. Вдобавок без войны и потерь значительно расширились его владения на западе: Арслан-хан Абу-л-Футух Мухаммад, правитель карлуков Семиречья, отложился от кара-киданьской державы и добровольно признал над собой власть Чингис-хана. Затем примеру Арслан-хана последовали Бузар-хан, владетель Алмалыка, и Кадар-мелик, правивший карлуками Ферганской долины. Прежде жадность и жажда власти порождали вражду, которая зачастую разъединяла даже близких соседей; ныне же многие мелкие властители спешили прислониться к сильному плечу Потрясателя Вселенной, справедливо полагая, что таким образом сумеют как нельзя лучше обеспечить безопасность своего правления.
А год Обезьяны (1212), едва начавшись, тоже принёс хану ханов хорошие новости. Зимой князь Елюй Люгэ, как и обещал, поднял мятеж на севере Ляодуна. Недовольство киданей давно вызревало и тлело, но для того чтобы оно разгорелось, обратившись в пожар восстания, нужен был национальный лидер. Теперь он объявился. И киданьские воинские части стали в массовом порядке переходить на сторону мятежного князя.
Император Юнцзи послал войско на усмирение мятежников. Однако Чингис-хан его опередил, отправив на помощь восставшим киданям три тысячи своих лучших багатуров во главе с Джебэ-нойоном. Этого оказалось достаточно для того чтобы разгромить императорское войско. Захваченные вражеские обозы Елюй Люгэ в неприкосновенности отправил Чингис-хану, выразив ему таким образом благодарность за помощь. И не прогадал. Потрясатель Вселенной остался доволен.
– Раз этот киданьский тысячник так покорен мне, – решил он, – то пусть правит на Ляодуне от моего имени.
А сам Чингис-хан решил не терять удобного момента – и после недолгих приготовлений повёл монголов к стенам Чжунду. В прошлый раз он не оставил своих гарнизонов в захваченных городах, поэтому теперь их приходилось штурмовать заново. Пали Фучжоу, Чанчжоу и Хуанчжоу, была обращена в бегство новая трёхсоттысячная армия полководцев Ваньянь Чэньюя и Дуцзи Сычжуна, в прошлом году уже разгромленных монголами на хребте Ехулин... Война разгоралась и бурлила, и запекалась кровью.
И снова, как незадолго до того, воцарились растерянность и неопределённость повсюду в Золотой империи: в больших и малых городах и в затерянной среди полей и гор глубинке – в головах и сердцах многочисленных подданных обширной державы, которую измерить шагами целой жизни не хватит...

***

В конце весны, после короткой осады, нукеры Потрясателя Вселенной ворвались в Сюаньдэ и Дэсин, а затем подошли к Чжунду, срединной столице империи Цзинь.
Город загудел, словно растревоженный улей. Стоило где-нибудь собраться нескольким столичным жителям, как тотчас заходил разговор о монголах:
– И откуда они только берутся? Небеса словно сыплют их из мешка на наши головы.
– Известно откуда: на севере плодятся, что саранча. И то сказать: какое пропитание добудешь в голой степи? Вот и являются к нам за поживой.
– Люди без роду и племени. У них даже страны своей не имеется. Живут где придётся – кочуют.
– Бродяги, только при лошадях.
– Такая жизнь несообразна устройству мира. Каждый человек должен быть воткнут корнем в родную землю, тогда ему есть за что держаться и чем дорожить. А эти нигде не укоренены, вот и мотает окаянных по всей земле из края в край: куда ветер подует – туда и они.
– Как перекати-поле?
– Наподобие того. Только от перекати-поля хотя нет пользы, но и вреда никакого, а от этих беда за бедой стаей бегут, да всё в нашу сторону.
– Может, и мы бы от них задали стрекача подобру-поздорову, да нам здесь есть чем дорожить.
– Нам-то есть, а кочевникам – нечем, ни здесь, ни в тех краях, откуда они явились, вот незадача.
– Кому нечем дорожить, у тех нет смысла обретаться на белом свете. Зряшное существование. Не пожелал бы я себе такой жизни. Она ведь нисколько не лучше, чем у зверья.
– Грабёж – вот весь смысл жизни варваров. Они, поди, иного отродясь не ведали, не с чем сравнивать.
– В любом случае Чжунду им не взять.
– Взять-то, наверное, не возьмут, да осада может затянуться надолго.
– Ничего. Оголодают и уберутся восвояси.
– Не забывай: это нас заперли за городскими стенами, а не их. Так что скорее нам придётся голодать, а не степнякам.
– Говорю же: уйдут они, не усидят на месте. Когда это у дикарей доставало терпения для ведения продолжительной осады?
– Однако до чего же настырные эти степняки! Казалось бы: ладно уж, награбились по всем окрестным городам, пора восвояси поворачивать обозы, а они жмут и жмут, на зная остановки!
– Полагаю, скоро не угомонятся.
– Неужто усталость им совсем не ведома? Двужильные они, что ли?
– Может, и двужильные. А вообще думается мне, на сей раз варвары имеют какое-то особенное соображение.
– Набежать да пограбить – вот и всё их соображение. Да разве ещё вдоволь напиться нашей крови.
– Э-э-э, не скажи, если бы всё было так просто, их давно уж и след простыл бы. А то ведь не уходят.
– И не уйдут, пока наши войска будут прогинаться и отступать. В раж вошли степняки, азарт у них: победы всегда людям кровь горячат.
– По-моему, неуместно сравнивать с людьми этих дикарей.
– А от людей в резне звери не больно-то отличаются. Волки, что дорвались до овечьего стада, тоже сразу не уйдут, а станут пластовать скотину до последней возможности. Говорю же, кровь опьяняет.
– А я говорю, имеется у варваров какое-то соображение, потому и не спешат уходить. Верно, хитрость замышляют.
– Ладно вам спорить, всё равно одно другого не лучше.
– И то правда.
– В самом деле, поди разбери, что там у них в головах…

***

Чжунду казался неприступным. Город защищали высокие зубчатые стены: чтобы дотянуться до проёмов между их зубцами, восьми воинам потребовалось бы взобраться друг другу на плечи. А ширина этих стен у основания превышала их высоту, потому пробить в них брешь счёл бы возможным только безумец. Над стенами возвышались сотни сторожевых башен, готовых в любой момент разразиться дождём арбалетных стрел или огненной смесью, изготовленной на основе очищенной нефти и серы. Кроме того, срединную столицу окружали три наполненных водой рва. А ещё за пределы городских стен были вынесены четыре каменные цитадели, соединённые с Чжунду подземными ходами. Они предназначались для обстрела неприятеля с тыла и для внезапных вылазок; в каждой цитадели имелся собственный гарнизон и большие запасы продовольствия, так что они могли не только оказывать помощь осаждённой столице, но и самостоятельно сдерживать натиск врага.
Монголы задирали головы и цокали языками, разглядывая мощные зубцы и башни, над которыми медленно плыли облака. У многих были хмурые лица, ибо штурмовать эту твердыню казалось немыслимым, безнадёжным делом.
– Не будем проявлять поспешность, – сказал Чингис своим нойонам. – Алтан-хана мы заперли в ловушке, ему не выбраться отсюда. Зато этот зверь, спрятавшийся в своей норе, – очень хорошая приманка. Пусть ему на помощь поспешат войска и все, кому не терпится сложить головы, это нам облегчит задачу: мы станем бить их поочерёдно, пока они не успели собраться вместе.
Так и вышло. Юнцзи посылал гонцов в округа, призывая военачальников направляться со своими частями к Чжунду. И монголы методично истребляли на подходе всех, кто спешил на помощь императору.
Хан ханов был доволен.
– Очень глупые нойоны у алтан-хана, – приговаривал он. – Поторапливаются к нам в руки один за другим. Как тарбаганы, идущие навстречу охотнику, который поджидает их в белом балахоне.
У монголов существовало множество способов охоты на тарбаганов: их выкуривали из нор, ловили в петли и травили собаками; а самой верной считалась охота в белом балахоне. Очень осторожные, но любопытные зверьки сначала делали вид, будто не замечают охотника. Однако стоило человеку внезапно остановиться или, наоборот, ускорить шаг и помахать специальной махалкой, сделанной из белого конского волоса, как они тотчас усаживались на задние лапки и издавали характерный крик: «гонь-гонь», не сводя глаз с непонятного существа. Любопытство тарбаганов пересиливало осторожность, и они подпускали охотника на расстояние выстрела.
Правда, некоторые опасались стрелять из лука в тарбагана, веря, что он может утащить стрелу к себе в нору – и в тот же миг станет оборотнем. Но Чингис в детстве стрелял тарбаганов, равно как и его братья; иначе осиротевшая, покинутая соплеменниками в степи семья Борджигинов вряд ли смогла бы прокормиться. Голод оказался сильнее всех страхов и суеверий.
А оборотней ему встречать не доводилось.

***

Одновременно с осадой Чжунду отряды беспощадных степняков рыскали по всей северной части империи, опустошая города и крепости, уничтожая беззащитные мирные селения, сея ужас в душах людских. И снова, как в прежние годы, длинные караваны с награбленным добром потянулись на север, в монгольские степи. Впрочем, по части грабежа нукеры Чингис-хана ничем не отличались от завоевательных полчищ других стран и народов. Испокон веков любому победителю мародёрство представляется неотъемлемой частью военной жизни – так исстари был устроен мир, и до нынешней поры никто не сумел его изменить.
Когда псы Вечного Неба вновь подошли к Датуну, Чингис-хан отправился лично руководить осадой западной столицы.
Однако военная удача подобна переменчивому ветру: сегодня она дует тебе в спину, подгоняя навстречу победе, а завтра готова с ураганной силой ударить в лицо, препятствуя движению в желаемом направлении. Об этом в очередной раз пришлось вспомнить хану ханов под Датуном, ибо здесь его подстерёг случай, заставивший на время изменить свои планы.
Первый штурм города не удался. Затем лазутчики доложили Чингис-хану, что к Датуну спешит посланное на подмогу осаждённым большое цзиньское войско под командованием полководца Аотунь-сяна. Потрясатель Вселенной бросился навстречу противнику и, застав его врасплох, разбил наголову. После чего вернулся к западной столице и стал готовиться к новому штурму.
Город долго обстреливали из камнемётов и забрасывали начинёнными порохом «огневыми кувшинами». Потом хан повёл своих нукеров на приступ.
Датунский гарнизон не желал покоряться врагу. Люди сражались с яростью обречённых на смерть, поскольку были наслышаны о жестокости степных пришельцев и знали: пощады им не будет. Тучи монголов, словно муравьи, облепили стены, быстро карабкаясь по приставным лестницам, но их упорно сбрасывали вниз. По мере того как солнце скудело, отступая перед сумерками, постепенно убывали и силы нападавших… А затем произошло непредвиденное. Чингису, неосторожно приблизившемуся к городской стене, вражеская стрела пронзила ногу.
Его унесли в походную юрту. Обломав наконечник, вынули стрелу и наложили на рану повязку с травами.
– Подстрелили меня, точно глупого дзерена, наскочившего на засаду с охотниками, – с этими словами хан, превозмогая боль, попытался подняться на ноги. Однако тотчас со стоном повалился на руки подоспевших кешиктенов. На его лбу выступила испарина, а по всему телу пробегала дрожь.
– Как идёт бой? – отдышавшись, спросил он. – Хотя бы малым участком стены сумели овладеть?
– Нет, – прозвучало в ответ. – Наши багатуры дерутся как барсы, но и неприятель пока стоит крепко. Видно, немало ещё смельчаков сложат головы, прежде чем мы победим.
– Тогда побережём их жизни, прекратим штурм, – решил хан. – Передайте дунгчи, пусть трубят отбой.
…На следующий день Чингис распорядился снять осаду с Датуна. И увёл своих нукеров на зиму в родные степи. Пора было дать им отдых после долгих дорог войны.

***

Впрочем, с уходом Чингис-хана война с Цзинь не прекратилась. На севере Ляодуна продолжало полыхать пламя восстания. Захватив значительную часть территорий бывшей киданьской империи Ляо (Железной), Елюй Люгэ объявил о возрождении некогда поверженной чжурчжэнями державы, назвал её Восточной Ляо и провозгласил себя императором. Кидани со всех сторон стекались в его войско, достигшее вскоре численности в сто тысяч человек.
Не уходил в Монголию и Джебэ-нойон со своим отрядом. Продолжительное время он осаждал восточную столицу – Ляоян. Однако, видя, что её защитники не намерены сдаваться, он снял осаду и двинулся на запад.
Через несколько дней хитрый Джебэ развернул свой отряд в обратном направлении. И, убивая всех встречных независимо от возраста и пола, стремительным маршем вернулся к Ляояну. В городе стояло веселье, все праздновали победу, и гарнизон не был готов к отпору. Монголы ворвались в открытые городские ворота – и принялись рубить всех, кого встречали на своём пути…
Так в конце зимы пала восточная столица империи Цзинь.
После этого Джебэ продолжил опустошать её северо-восточные округа – до тех пор, пока его не призвал к себе Чингис-хан.
А Елюй Люгэ предпринял успешное наступление на юг, занял Сяньпин* и объявил его своей столицей.

***

За зиму хан оправился от ранения.
К весне наступившего года Курицы (1213) он уже чувствовал себя превосходно. Что ни вечер, перебирался в новую юрту, к одной из своих жён или наложниц. Однако чаще других всё же наведывался к Бортэ: там, как правило, вокруг весёлого огня в очаге собирались его родичи. Рассказывали детям и внукам о былых славных походах и о диковинах, которые повидали в дальних краях. Вспоминали удачные охоты и делились разными соображениями по этому поводу:
– Нынче-то, когда всем миром загоняем дичь, плохой охоты уже давно не случалось. Вот в прежние времена, в одиночку, не раз доводилось возвращаться с пустыми руками.
– Это да. Не так дружно жили – не столь сытно и едали. Да и добывали в основном некрупного зверя. Теперь-то на мелочь вроде тарбаганов разве только зелёная молодёжь охотится.
– Что ж, и тарбаган зверь непростой.
– Так и есть. Вроде и жирный увалень, лапки коротенькие, а попробуй-ка его достань – хитрый!
– Не хитрый, а сторожкий: слышит хорошо и нюхом чует всё, что ему надо. А когда кормится, далеко от норы не отходит: соображает, что надо успеть схорониться в норе в случае опасности, ведь бегает он хуже другого зверья.
– И глаза у тарбагана большие – видит он не хуже, чем слышит и нюхом различает.
– Как не сторожиться, коли вокруг него одни враги: кроме человека – хищные птицы, волки, лисы, хорьки… Все не прочь закусить жирнягой!
Чингис-хан, слушая разговоры у очага, волей-неволей возвращался мыслями в голодное детство, когда ему приходилось охотиться на мелкую дичь. Действительно, немалых усилий стоило добыть тарбагана. Эти длиннохвостые зверьки с коричневой шкуркой живут большими группами, но у каждой семьи имеется своя сеть нор, очень глубоких и разветвлённых, заканчивающихся несколькими выходами – пытаться докопаться до них бесполезно, только силы напрасно потратишь. Пока семьи заняты кормёжкой, на бугорке обязательно стоит бдительный тарбаган-наблюдатель: в случае приближения хищника или ещё какой-нибудь угрозы он предупреждает всю округу пронзительным свистом, и его сородичи мигом разбегаются по своим норам… Много раз малолетний Тэмуджин терпел неудачи, пытаясь подкрасться к тарбаганьей стайке на расстояние прицельного выстрела. Зато как радовались Оэлун-эке и всё семейство, когда он приносил с охоты добычу! Ещё бы, мясо тарбагана вкусное и сочное, особенно осенью, когда зверёк успевает как следует нагулять жир перед зимней спячкой…
Много картин былых дней всплывало в голове у Чингис-хана. Может, и любил он эти беседы длинными вечерами у очага, потому что они навевали воспоминания и позволяли сравнить минувшее с настоящим.
Да, теперь настала другая жизнь, совсем другая. Даже охота перестала быть одним из насущных способов добычи пропитания, превратилась в удалую забаву и своего рода традиционный осенний ритуал для ханских нукеров. Он и сам по-прежнему любил мчаться по степи, азартно преследуя дичь, и выцеливать зверя стрелой, но… Давно уже от его быстроты и меткости не зависело, будет ли он сегодня вечером сыт, или его живот к ночи подведёт от голода.

***

Сколь ни отраден отдых со всеми удовольствиями праздного времяпрепровождения в кругу жён и наложниц, детей и внуков, и прочих родичей и единоплеменников, а всё же с новым походом Чингис-хан решил не затягивать до лета. И той же весной года Курицы вернулся в пределы Золотой империи со свежим, отдохнувшим войском.
Как и в прошлый раз, он, уходя, не оставил своих гарнизонов за крепостными стенами, в городах и на хорошо укреплённых цзиньских заставах. И теперь ему пришлось отвоёвывать их заново…
Монгольское войско постепенно разрасталось за счёт перебежчиков. На сторону Чингис-хана переходили не только простые воины, но и многие полководцы со своими частями. Всё чаще города сдавались грозному завоевателю без боя. С их жителями обходились милосердно. Участь же непокорных, оказывавших сопротивление, была незавидной: их безжалостно уничтожали.
Новости, приходившие с севера, нагнетали тревожные настроения в народе. День ото дня Чингис-хан приближался к Чжунду…
Это было похоже на наваждение, ежегодно возвращавшееся к жителям срединной столицы.
Это напоминало кошмарный сон, от которого никак не удаётся избавиться.
В городе нарастала паника.
На столичном базаре цены на продукты взлетали всё выше. Несмотря на дороговизну, горожане лихорадочно скупали муку и крупы, рис и бобы, мёд и кунжутное масло, миндаль и фисташки, сушёные фрукты и вяленое мясо – всё, что могло храниться длительное время. Помня военные неудачи прежних лет, никто уже не верил, что императорским полководцам удастся отбросить от Чжунду монгольские орды. Люди готовились к затяжной осаде и голоду.
Почти никто не покупал теперь домашней утвари. Пылились выставленные в лавках глиняные горшки и плошки, разноцветные фарфоровые чаши и вазы, искусные украшения из золота и серебра, блестящие медные тазы и кувшины. Тосковали без дела купцы, торговавшие узорчатыми коврами и тончайшими шёлковыми тканями, индийской амброй и тибетским мускусом, всевозможными ароматическими бальзамами и благовонными притираниями. Зато бойко продавались защитные доспехи и оружие, мыльный порошок из солончаковых трав и целебные снадобья для заживления ран... А также гашиш и опиум, способные погрузить человека в весёлый дурман и сказочные видения, даря ему кратковременное забвение печальной действительности.
Столичный базар несмотря на заметный упадок торговли полнился праздным народом – пёстрым и разноликим, но единым в своём страхе перед степными пришельцами. А где народ, там, как водится, и разговоры. Оттого вовсю гуляли по базару слухи и пересуды, всяческие небылицы и немудрёные рассуждения черни, истомившейся тягостным ожиданием:
– Говорят, Тэмуцзинь намерен изгнать из страны чжурчжэней и вернуть престол киданям.
– Нам-то какая разница, пусть возвращает. Будь что будет, лишь бы наше злобытство поскорее закончилось.
– В самом деле, чей бы аркан ни стягивал шею, чжурчжэньский или киданьский, душить он вряд ли станет слабее, чем прежний.
– Да уж точно не станет. Кабы не удавил до смерти…
– Интересно, кого Тэмуцзинь собирается посадить на трон?
– Среди отпрысков киданьской династии наверняка найдётся достаточно претендентов. Один другого не лучше и не хуже, пока не дошло до дела. Зато получив власть, человек меняется, недаром ведь императору даже имя дают новое, когда он восходит на престол.
– Елюй Люгэ получит трон, кто ж ещё. Он уже провозгласил себя великим хуанди севера. Скоро, скоро полетят чжурчжэньские головы с плеч, опять земля напьётся крови.
– Да и нам всем не поздоровится. Худо овцам, когда волк в пастухах.
– Ещё с монголами идут братья Елюй Ахай и Елюй Тухуа. Это они в прошлом году напали на императорские табуны в провинции Суйюань – лишили нашу армию заводных лошадей, отогнав их к варварам.
– Елюй Тухуа – это тот, который при хуанди Мадагэ был начальником гарнизона Хуанчжоу?
– Он самый. Эти братья – отпрыски киданьской императорской фамилии. Оба давно продались кочевникам. Думается мне, что Тэмуцзинь желает посадить на престол одного из них.
– Глупости! Не нужна хану здесь ни Золотая империя, ни Железная. Он пришёл сюда, потому что варвары в степи сильно расплодились, и им там стало тесно. Они собираются разрушить все города, чтобы на их месте выросли сорные растения. И там, где сейчас поля пшеницы, гаоляна* и чумизы* – тоже будут расти дикие травы. Тогда степные племена станут пасти здесь своих коней и овец. Они ведь не знают другой жизни.
– А что же они сделают со всеми нами?
– То же, что не раз уже делали в пограничных округах: мужчин убьют, а женщин поделят между собой.
– Напрасно людей не стращай. Сколько муравьи ни ползают по железному столбу, тот всё равно не износится. Разрушить города, скажешь тоже! Сроду кочевники не были на такое способны. Налетела волна – побурлит и схлынет.
– А ты не равняй прежних кочевников с нынешними. На одном стебле бамбука и то все узлы разные. Вот когда увидишь, какая силища на нас прёт, сразу запоёшь по-другому.
– Неужели их так много?
– Больше, чем можно представить. Говорят, они как саранча: всё идут и идут – сколько ни убивай, а их меньше не становится.
– То-то наш хуанди посылает им навстречу войско за войском – и каждое бесследно исчезает, точно проваливается в пасть дракона.
– Да помогут небеса нашему государю сохранить ясность ума и твёрдость духа в эти трудные дни.
– Ходит слух, что и тангуты на западе зашевелились: напали на Баоань и Цинъян, захватили Цзинчжоу.
– Ну, тогда совсем плохи наши дела. Пропадём мы, не пощадят нас ни степные кочевники, ни тангутские коршуны.
– Ждать пощады от врага могут только жалкие трусы с заячьими душами, а мы должны взять в руки оружие и защищаться. Лучше обороняться из последних сил и сложить голову в бою, чем принять позор поражения и влачить жалкую жизнь, склоняясь под вражьим ярмом! Однако разве впервые нам сталкиваться в бою с варварами? Прежде мы не раз их побеждали.
– Э-э-э, прежде варвары были не те, что теперь. Мыслимое ли дело устоять перед этакой несметной силищей? Море горстью не вычерпаешь и солнце ладонью не закроешь.
– Тс-с-с, тише! Не то прибегут стражники, отволокут нас в застенок. А оттуда уже недалеко и до расправы на дворцовой площади. Стража ныне приглядчива, а суд у нас скорый, сами знаете.
– В самом деле, вольные речи ох как небезопасны. Слово, и шёпотом сказанное, может быть услышано за тысячу ли, а вы вон как разорались.
– Да что уж, не всё ли равно теперь. Так и так скоро многим из нас приведётся отправиться к девяти жёлтым истокам*…
Много в эти дни можно было услышать непривычного, с давних пор в Чжунду не слыханного. Верно говорят: на каждый болтливый рот не нацепишь замок, а у страха повсюду бессчётно ушей.

***

В меняющемся и кровоточащем мире трудно жить простым смертным, но нелегко приходится и их правителям.
Императору Юнцзи снова доносили о большом количестве недобрых предзнаменований, произошедших с начала года в обширных землях его державы. В одном месте рассказывали, будто крестьяне в страхе бежали от огромного змея с шестью ногами и четырьмя крыльями, способного вызвать засуху, в другом – купцы якобы видели близ проезжего тракта одноглазого быка со змеиным хвостом, насылающего мор, в третьем – охотники едва не подстрелили белую лисицу с длинными ушами*, коя служит предвестником кровопролитных междоусобий.
Возможно, многое из того, о чём доносили хуанди, было выдумками и досужими сплетнями – ведь, как известно, у страха глаза велики, да и люди так устроены, что, избавившись от одного, они сразу начинают искать другое, ибо природа не терпит пустоты. Однако дурные предзнаменования накапливались, громоздились, и некоторые из них уже начинали сбываться, изливаясь многочисленными бедствиями… И монголы снова приближались к срединной столице.
Кроме того, давно было неспокойно на западных рубежах Золотой империи. Ещё одна война назревала там гнойным нарывом – болезненным, готовым прорваться со дня на день. Тангуты, не раз крепко битые императорскими полководцами, теперь осмелели и бряцали оружием. Всё чаще нападали они на пограничные заставы своих восточных соседей: прощупывали противника, проверяя его готовность к отпору, а заодно угоняли скот и грабили мирные селения.
Великое Ся собиралось с силами для вторжения с запада.
Неспроста ускользнула от охотников белая лисица. Теперь у Юнцзи в этом не оставалось сомнений.

***

Цзунь Сян, новый тангутский император, говорил вельможам:
– Юнцзи отвернулся от нас, когда враг бряцал оружием под стенами Чжунсина – что ж, пускай теперь пожинает плоды своего скудоумия. Отмахивался от моих послов, как от назойливых мух, вот и доотмахивался. Я знал, что беда его не минует. А пока псы пожирают псов, мы не будем спешить: дождёмся времени, когда Юнцзи запрут, как бешеного зверя, за воротами срединной столицы. Тогда ему станет совсем не до нас, и мы пойдём на восток от Жёлтой реки – столь далеко, насколько сами захотим… С другой стороны, земли Цзинь подобны морю: многих они уже поглотили без следа, и многих ещё поглотят. Кто знает, чем всё закончится.
Но Чингис-хана не устраивала такая выжидательная позиция его вассала. Он направил к Цзунь Сяну послов, которые стали требовать скорейшего вступления Си Ся в войну.
– Хан ханов гневается, – было объявлено тангутскому императору. – Он велел напомнить, что твой народ перед ним в долгу, и спрашивает, не желаешь ли ты уподобиться горному козлу, взирающему с неприступной кручи на то, как у её подножия дерутся два барса?
– Нет, я не останусь в стороне, – заверил Цзунь Сян. – Моё войско уже готовится к выступлению.
– Хан ханов велел передать, что хочет верить тебе, но с каждым днём ему делать это всё труднее. Мы уже третий раз приходим в земли алтан-хана, а ты ещё только собираешь своё войско. Разве оно больше, чем наше?
– Число моих воинов не столь велико. Однако значительная часть наших сил разбросана по отдалённым округам. Чтобы собрать их, да ещё призвать и обучить новобранцев – на это требуется продолжительное время. Но передайте хану, что война уже поселилась в наших сердцах, и скоро мы обнажим свои мечи.
Проводив монгольских посланников, император решил далее не испытывать терпение Чингис-хана. И, послав несколько тангутских отрядов на восток, велел своим полководцам завязывать пограничные стычки, захватывать близлежащие крепости и города, но не углубляться на вражескую территорию. Он всё ещё выжидал, перестраховываясь, берёг силы. Таким образом Цзунь Сяну удалось оттянуть официальное объявление войны до следующего года.
А Потрясатель Вселенной шёл от победы к победе.
Монголы наступали не только в направлении Чжунду. Чингис-хан не изменил проверенной тактике: разослал в разные стороны отряды своих нукеров – и они изо дня в день опустошали обширные земли империи, добирались до самых укромных усадеб и селений, оставляя позади ограбленных и рыдающих, обгорелые руины и груды трупов.
Большое войско под командованием Мухали-нойона направилось на юг. Там преобладало китайское население, вовсе не желавшее сражаться за чжурчжэньскую правящую династию, поэтому число перебежчиков было огромным. Вскоре Мухали пришлось организовать из китайцев отдельную «Чёрную армию» под командованием местного полководца Ши Тяньсяна.
Война всё ближе подкатывалась к рубежам империи Южная Сун.
Щедро оплачивал услуги шпионов и лазутчиков сунский император Нинцзун, радостно выслушивая доклады о том, как монголы день за днём уничтожают былое могущество его северного соседа.
Долгое время китайская Южная Сун была главным противником империи Цзинь, и между двумя государствами не раз шли жестокие войны. Север всегда побеждал. По договору от 1142 года Южная Сун выплачивала Золотой империи большую дань: двести пятьдесят тысяч связок золотых монет* и двести пятьдесят тысяч лянов* серебра ежегодно.
Несколько лет назад император Нинцзун попытался изменить существующее положение, и его войска без объявления войны вторглись на территорию северного соседа. Но цзиньская армия одержала верх в нескольких сражениях, и через год боевые действия переместились в пределы Южной Сун. Нинцзун был вынужден униженно просить мира – и вскоре получил его ценой территориальных уступок и нового увеличения и без того непомерной дани.
Однако теперь всё стремительно менялось. Золотая империя рушилась на глазах. Юнцзи, познав горечь многих поражений, раз за разом уступал превосходящей силе противника. Поэтому – невзирая на гнев и угрозы северного соседа – сунский император задерживал ему выплату дани. Наблюдая за тем, как земли Цзинь захлёстывают волны монгольского нашествия, он ждал лишь благоприятного момента, чтобы объявить некогда грозному соседу о разрыве отношений с ним.
Нинцзун верил: кочевники явились из северных степей ненадолго, они разрушат и сожгут всё, что встретится им на пути, а затем уйдут с грузом награбленного в свой неуютный край, поближе к дракону-свече*, охраняющему Врата Холода, за которыми начинается страна вечной стужи и мрака. Тогда-то войско Южной Сун двинется на север – и сумеет наконец одолеть ненавистную Цзинь.
Но торопиться он не был склонен. Ибо мудр тот, кто знает свой предел; а тот, кто, проявляя нетерпение и самонадеянность, выходит за безопасные рамки, зачастую остаётся в дураках. И ещё Нинцзун хорошо помнил поговорку: резать осла следует лишь после того, как он закончит молоть муку. А чужие страдания можно терпеть хоть три года.
Оттого император Южной Сун пока только наблюдал. Только радовался. И готовился к войне.

***

Ещё зимой главный министр Тушань-мин убеждал Юнцзи в том, что необходимо собрать в единый мощный таран все воинские подразделения, распылённые по многочисленным городам и крепостям империи.
– Мы обороняемся раздельно, вот нас и бьют, – говорил он. – Когда много кормчих, корабль разбивается. Только действуя совокупно, наши войска смогут противостоять монголам.
– Но как тогда быть жителям приграничных округов? – возражал ему Чжуху Гаоци. – Мы не можем оставить их без защиты.
– А разве сейчас мы их успешно защищаем? – гнул своё Тушань-мин. – Нет, у нас это не получается, мы не успеваем накладывать заплаты на старые прорехи, как тут же появляются новые. Если на то пошло, следовало бы переселить людей из приграничных округов поближе к Чжунду. Тогда при очередном набеге варваров мы, по крайней мере, успеем вооружить всех мужчин и отстоять от недругов хотя бы свои главные города.
Тут все присутствовавшие вельможи принялись дружно выражать своё несогласие.
– Как можно! – воскликнул Лянтан. – Ведь таким образом будут стеснены пределы владений нашего хуанди!
– Действия, которые предлагает Тушань-мин, приведут народ в волнение, – уверенно сказал советник Чжан Синсинь. – Я считаю, этого делать нельзя.
– Мы не столь слабы, чтобы обращаться в бегство, даже не успев увидеть противника, – поддержал его Ила. – Надо хорошенько нажать на варваров в одном или в другом месте. Прежде чем мы скрестим мечи с ними в большом сражении, ход событий не переменится. Враг должен почувствовать нашу силу, чтобы устрашиться, только в этом я вижу путь к спасению.
И Юнцзи, согласившись со своими сановниками, отверг предложение главного министра.
Но это было зимой. Теперь же, когда половина городов Золотой империи лежала в руинах, а враг неумолимо приближался к срединной столице, император сожалел о своём решении. Подданных с границы он, конечно, переселять бы не стал, однако ему следовало заблаговременно стянуть войска поближе к Чжунду.
Вспомнил Юнцзи и об опальном полководце Хэшиле Хушаху. Тот подчас терпел поражения и отступал под ударами противника, нередко стоял на месте со своим войском, когда следовало наступать, или совершал другие необъяснимые действия – за это император ему справедливо выговаривал: «У тебя дело обстоит как у плохого наездника: лошадь есть, так плеть потерял, а когда плеть раздобыл – уже лошадь успела ускакать». Однако в отличие от многих военачальников, действующих ныне, Хушаху обладал упорством и всегда имел собственное мнение относительно способов ведения боевых действий… Быть может, стоило вернуть его из ссылки и назначить юань-шуаем*?
– Ни в коем случае не надо этого делать, – решительно воспротивился Тушань-мин, когда Юнцзи завёл разговор на упомянутую тему. – Хушаху не из тех, кто способен осознать свои просчёты и покаяться. Его своеволие не знает границ, таким человеком невозможно управлять. Рыбу он ловить не желает, но воду мутить горазд. В нём поселились демоны алчности и разрушения. Сколько бы ни таилось зло, а всё равно не выдержит и, сломав преграды, вырвется наружу.
 Был единодушен с министром и советник Чжан Синсинь:
– Этот человек не следует законам и правосудию. Давно ли он присвоил казённые сокровища и забил насмерть вашего сяньлина*? Во время войны нет худшего врага для правителя, чем его собственные полководцы, стремящиеся к неповиновению и узурпации чрезмерных полномочий. Всюду, где оказывался Хушаху со своим войском, он притеснял местное начальство, безобразничал и сеял неразбериху. Когда его отставили от должности, чиновники и народ радовались. Уместно ли теперь отменять разумное решение и разочаровывать подданных, кои в последнее время и без того пребывают в смятении? Если призвать Хушаху снова, то как бы не произошло от этого бедствий более губительных, чем прежние.
Юнцзи выслушал вельмож и счёл их доводы неубедительными.
– Хотел бы я иметь идеальных военачальников, но таковых у меня нет, – при этих словах на лице императора появилось брезгливо-пренебрежительное выражение. – Как, впрочем, и при дворе вряд ли можно сыскать совершенных людей. Что ж, все вы в разной мере восполняете недостатки друг друга. Исходя из этого положения вещей, я вынужден принимать решения, которые мне самому не всегда нравятся. Так поступлю и ныне.
Правда, юань-шуаем он Хушаху не назначил, однако вернул полководца из ссылки и поставил того во главе армии, занимавшей позиции к северу от Чжунду.
Это оказалось ошибкой. Хэшиле Хушаху был уже не тот, что прежде. Видя беспомощность Юнцзи – как в делах государственных, так и военных, – он потерял всякое уважение к хуанди. В его уме быстро оформилось понимание: империя находится на грани гибели, ибо нет у неё правителя, способного организовать достойный отпор неприятелю. Вот если бы устранить с престола Юнцзи… Но как это сделать? Где найти верных сторонников, которые тотчас же не донесут хуанди о вызревающей измене?
Предаваясь мучительным раздумьям на эту тему, Хушаху стоял со своей армией на месте, игнорируя призывы Юнцзи немедленно предпринять решительные действия для отражения монгольского наступления.
Между тем Чингис-хан взял города Сюаньдэ и Дэсин, затем встретился с соединёнными войсками полководцев Ваньянь Цзиня и Чжуху Гаоци и, разгромив их, преследовал бегущих до самой крепости Губэйкоу, устлав свой путь трупами на протяжении сорока ли. Но и в крепости остаткам разбитых армий укрыться не удалось, поскольку её комендант Уланбар, кидань по национальности, открыл монголам ворота.
Огромный вал грозной степной конницы неумолимо катился по просторам империи, сметая города и унося неисчислимое количество человеческих жизней.
Дойдя до крепости Цзюйюнгуань, Потрясатель Вселенной оставил под её стенами отряд нойона Хэтэбци, а сам овладел городами Чжочжоу, Ичжоу и оказался с основными силами в угрожающей близости от Чжунду. Тем временем посланный им отряд Джебэ-нойона вышел к крепости Цзюйюнгуань с южной стороны горного прохода, сомкнувшись с отрядом Хэтэбци, блокировавшим её с севера. Вскоре Цзюйюнгуань пала.
Золотая империя содрогалась под сокрушительными ударами не знавших пощады степняков. Многим в эти дни казалось, что мироздание вот-вот окончательно лишится порядка и рассыплется в прах.

***

Юнцзи пребывал в растерянности. Его правление напоминало старую повозку, которая долго стояла на вершине горы, а теперь покатилась вниз по склону, всё неотвратимее набирая скорость и угрожая в любой момент развалиться. Оставалось надеяться лишь на то, что противник допустит какой-нибудь промах, и это заставит события повернуть вспять.
По ночам хуанди мучили кошмары. Оттого каждое утро он просыпался таким больным и разбитым, словно лисы-оборотни высосали у него мозг из костей. «Чем я прогневил небеса? – спрашивал себя Юнцзи. – За что боги взвалили на меня этот груз, который мало кому под силу вынести? Да и мне самому – под силу ли? Многие правители прошлого пытались запрудить своими телами кипучие родники неблагополучия, однако не каждому это удавалось». Сомнения владели императором, день ото дня усугубляясь, и не происходило таких событий, кои помогли бы их развеять. Всё вокруг было зыбко, и в душе у Юнцзи шевелилась большая холодная медуза.
Проводя время в покоях своей любимой наложницы Чжен Ши, сын неба подолгу сидел неподвижно над чашкой остывшего чая, невидящим взором уставившись в пространство перед собой. Затем вдруг, встрепенувшись, точно вспугнутая неосторожным охотником птица, принимался сокрушаться:
– Добрые вести не пересекают моего порога, а дурные преодолевают расстояния в тысячи ли, и нет от них отбоя. Дерзкий Тэмуцзинь, собачья кость! Если б не он, жил бы я и здравствовал, не зная горя. Ярость варварских богов преследует меня. Но чем я их прогневил? Прекратятся ли когда-нибудь набеги из-за Великой стены, чтобы в Золотой империи восторжествовали законы, и в сердцах воцарился покой? Говорят, если неудачи следуют одна за другой, значит, скоро их запас истощится. Но когда же, когда наконец разойдутся тучи над моей державой, и ветер несчастий перестанет бить мне в лицо? Дождусь ли добрых вестей от своих полководцев? Или настолько худые настали времена, что не приходится ждать от небес ничего хорошего? Беда беду на хвосте тащит, и никто не хочет защищать своего государя. Все горазды лишь на словеса, цветистые, как павлиний хвост: они делают вид, будто готовы стряхивать пыль с моей бороды, а сами думают лишь о том, как спасти собственные жизни. Коменданты малодушно сдают крепости без боя, полководцы не решаются вступать в сражения с варварами, бегут от них, словно это не степные дикари, а порождённые тьмой ненасытные драконы. А многие из тех, что ещё вчера служили мне, сегодня переходят на сторону Тэмуцзиня и пресмыкаются у его ног. Презренные трусы и глупцы, они готовы в любой день и час сорвать с себя покровы достоинства. Управлять такими бесчестными подданными – всё равно что пытаться обозреть созвездия сквозь отверстие в бамбуковой палке!
Не в силах совладать с чувствами, хуанди вскакивал из-за чайного столика и принимался вышагивать взад-вперёд, подобрав полы халата. На лбу у него блестели капли пота. Он непроизвольно помахивал правой рукой – отчего колебалось пламя курившихся на столике благовонных свечей – и при этом не переставал сетовать, точно желал отгородиться густым потоком слов от пугающей неизвестности:
– Недаром мудрыми людьми издавна подмечено, что глупость – родная сестра предательства. Всего предвидеть невозможно, однако я знаю, многие вельможи только и ждут удобного часа, когда ослабнут бразды моего правления, и можно будет отвернуться от трона. Поистине – чем быть старшим между слабодушными, лучше оказаться младшим между сильными духом. Попал я, как угорь в корзину с крабами! Везде в моих покоях затаилась угроза, сердцем чувствую. Да и в народе вызревает недовольство, вот что самое страшное. Государь подобен лодке, а народ как вода: может нести по течению, но может и утопить… Что делать, на кого опереться, когда почти все готовы продаться врагу за бесценок? Я предпринимаю усилия – всё равно что бросаю соль в море: ни одной утешительной новости не приносят мне гонцы, лишь вести о поражениях следуют чередой. Из одного стебля бамбука дом не построишь, из одной хворостины не разожжёшь огонь. Круг измены всё теснее, будто кто-то напустил на меня злые чары, и я не знаю, что предпринять, как уберечься от опасности…
Чжен Ши, красавица с пухлыми губками, глазами цвета миндаля и персиковым румянцем на щеках, терпеливо выслушивала беспомощные сетования Юнцзи.
– Что я могу на это сказать? – вздыхала она. – Люди различны, не все ведь вокруг нас изменники, есть и верные подданные, на которых можно опереться. А счастье и злосчастье переплетаются, как верёвочные волокна, и сегодня не предугадаешь завтрашнего утра. Каждому в своё время небо дарует жизнь, и каждому в положенные сроки земля готовит смерть: у всякого человека – своя мера. Так зачем же бояться того, чего не миновать, тем более пока это ещё не успело свершиться? Возможно, плохие времена скоро минуют, а потом и память о них улетучится, словно утренний туман. Во всяком случае в моих покоях тебе не следует ждать измены, и мы можем оставаться неразлучными, как рыбы с водой и как птицы – с облаками. Если же злое ненастье всё-таки разметает нас в разные стороны, я стану посылать тебе парчу, вышитую письменами* и тосковать в разлуке, с нетерпением ожидая новой встречи. Жаль, что мне не под силу прокрасться во вражеский стан, как это сделала Хун-сянь*, чтобы спасти своего господина. Но если небо ожесточится и тебе будет угрожать опасность, то я с радостью умру вместо тебя. Ведь ты для меня тот, кто заставляет сиять звёзды при полном свете дня.
Её голос тоже был печален, и слова скользили подобно веренице перелётных птиц, плывущих по холодной лазури осеннего небосвода. Увы, речи прелестницы не могли успокоить императора, и она вскоре умолкала. Тем более что её саму глодала иная забота, далёкая от войны, народного недовольства и прочих государственных неурядиц. Чжен Ши удалось вытеснить всех женщин из сердца хуанди, отодвинуть в тень его многочисленных жён и наложниц, однако её положение при дворе оставалось зыбким. Упрочить его могло только рождение сына, причём лишь в том случае, если Юнцзи провозгласит мальчика наследником престола. О, она бы сумела внушить мыслям императора верное направление, если б у неё появился сын! Тогда грядущее Чжен Ши было бы обеспечено, ибо даже муха, прилепившись к лошадиному хвосту, способна проехать на нём тысячу ли, а уж умная женщина и подавно не пропадёт в благоприятных обстоятельствах. Так думала любимая наложница императора. Да только забеременеть никак не удавалось, а ожидать, что со временем всё образуется само собой – это с её стороны явилось бы верхом самонадеянности и безрассудства. Привязанность хуанди могла исчезнуть в любой день, растаять, как последний закатный луч над горизонтом. Что только Чжен Ши ни предпринимала! Она тайно встречалась с лекарями, которые делали ей прижигания, ела блюда из толчёных половых органов диковинных северных зверей, пила без счёта самые разнообразные целебные настои, принимала ванны из молока кормящих матерей и даже ходила к чародею-фанши, который, надев медвежью шкуру и золотую маску с четырьмя глазами, совершил обряд призвания нечистого духа Гу и вверил Чжен Ши его тёмному покровительству. Она сильно рисковала, ведь считалось, что дух Гу ворует здоровье и благополучие у окружающих людей; оттого за вступление в союз с ним, равно как и за другие способы использования чёрной магии каждому разоблачённому полагалось наказание: в лучшем случае – пытки с последующей высылкой на дальние границы империи, в худшем – смертная казнь... Но самое обидное заключалось в том, что все усилия наложницы канули втуне: никакие колдовские обряды и чудодейственные средства не помогли зародиться плоду в её чреве.
Недавно у Чжен Ши родилась мысль прибегнуть к обману: начать появляться перед Юнцзи с привязанной к животу маленькой подушечкой, а через некоторое время поручить верному евнуху купить у какой-нибудь бедной семьи новорожденного мальчика, выдав этого младенца за сына хуанди. Однако дворцовые покои полны соглядатаев и доносчиков. Что будет, если ложь раскроется? Не сносить ей тогда головы, уж это точно.
– …Во всех концах империи царит неустройство, начинается голод, народ скоро от недовольного ропота перейдёт к открытой смуте, – между тем продолжал бормотать Юнцзи. – Варвары разрушают плотины, заваливают землёй и камнями оросительные каналы, отчего поля повсюду иссыхают и зарастают сорными травами. Уничтожается созданное многими поколениями. А мои войска бросаются врассыпную, стоит только раздаться топоту копыт вражьей конницы. Я чувствую себя подобным утлому судну, захлёстываемому волнами в открытом море или журавлю с перебитыми крыльями. Мир перевернулся, повсюду трусость и измена. Не зря утверждали древние мудрецы, что даже самому могучему дракону трудно задавить ползущую по земле змею. Порой больше всего на свете мне хочется сбросить со своих плеч бремя власти и, как Пань Юнь*, удалиться от мира, от людской неблагодарности, от бесконечных тревог и забот, которые становятся невыносимыми и скоро сожрут моё сердце. Светильник гаснет, когда выгорает масло, и я скоро стану подобен такому светильнику…
Он бормотал и бормотал, слова лились из него рекой. И снова усаживался рядом с наложницей, положив руки на чайный столик и медленно покачивая головой. Это движение делало его похожим на болванчика – только большого, а не игрушечного, каковых в покоях Чжен Ши имелось великое множество, фарфоровых и терракотовых, покрытых глазурью и яркими красками. Наложница любила игрушки. Но кому они нужны, если Чжен Ши бесплодна, и под высокими сводами её роскошных комнат никогда не зазвучит весёлый детский смех?
Нет-нет, нельзя падать духом и обнаруживать перед императором собственное дурное настроение, он и так в последние дни ходит чернее тучи. Ни один мужчина не пожелает долго держать подле себя унылую наложницу, не умеющую развлечь и утешить. Со временем ей непременно удастся что-нибудь придумать касательно ребёнка, а сейчас надо ублаготворить своего повелителя. Она должна быть незаменимой для хуанди, оставаться его любимой женщиной, его сладким сном и верной тенью в этих покоях.
И Чжен Ши, ласково взяв Юнцзи за руку, поднималась из-за чайного столика – и с мягкой настойчивостью влекла его на покрытое шелками ложе. Сын неба покорно следовал за ней, подобный слепцу, влекомому уверенным поводырём.
Она укладывалась на спину, и он устраивался рядом, положив голову ей на живот. Чжен Ши принималась успокаивающе поглаживать его волосы, собранные в пучок на затылке, – медленно водила маленькой тёплой ладошкой взад-вперёд и тихо приговаривала:
– Это всё ненадолго. Любое ненастье рано или поздно заканчивается. Даже самая высокая волна, что с грозным рёвом набегает на берег, быстро теряет силу и уходит в песок. Так обстоит не только со стихиями, но и с чувствами людей, и с событиями, которые происходят вокруг нас. Варвары ведь уже не раз являлись сюда, а затем исчезали в своих степях. Зачем им наши города? Они им не нужны. Здесь нет травы для их коней, нет диких зверей, на которых они могли бы охотиться. Они снова уйдут, и всё станет как прежде: дух ветра и потока* вернётся в твоё сердце, и ты будешь один сиять на небосклоне Золотой империи, подобно вечному солнцу, озаряющему наш мир. И я всегда буду рядом, и не перестану ткать надежду* для тебя. Ничего худого с нами не случится, я верю в это, и ты должен верить…
Император слушал Чжен Ши, но не вникал в слова наложницы, его мысли были о другом. Не всякий, взваливший на себя бремя власти, способен долго нести его, и Юнцзи страшился, что эта ноша вот-вот надломит его. Верно говорят: не поднимешься – не упадёшь. Но где взять силы, чтобы выстоять против ополчившегося на него зла? Как скоро придёт его роковой час? Быть может, этот час уже близок? Ведь что значит всего одна жизнь, пусть даже она принадлежит самому хуанди, когда ненасытный дракон войны пожирает людей без счёта, сея вокруг страдания и разрушения? Совершенно ничего она не значит, ибо из одного камня стену не выстроишь.
Мысли Юнцзи летели всё дальше, точно вереница подхваченных ветром бумажных змеев. Они уносились в туманные пространства и бледнели, становились едва отличимы одна от другой, а затем и вовсе терялись за горизонтом.
Между тем император продолжал слушать наложницу, и тонкий голосок Чжен Ши, подобный журчанию бегущей по камешкам воды, постепенно заполнял его сознание – и успокаивал независимо от смысла фраз, которые она произносила. Потому что у мужских страхов непременно есть дно, а у женского терпения нет предела; тем более ведь не зря говорят: чья речь сладка, тот сумеет усмирить и змея в облаках, и дракона в тёмной пещере. А ладошка наложницы продолжала гладить голову хуанди, его шею и плечи, перемещаясь всё ниже, ниже, ниже… И тогда он запускал руку под её халат, расшитый цветами и птицами, и принимался водить пальцами по коже, которая была куда нежнее, чем шёлк, и так приятно пахла мускусом и орхидеями, и так несказанно, безмерно, непреодолимо манила к себе. Вестимо, пожару нетрудно разгореться, когда молодой ветерок подует на тлеющие уголья; вскоре Юнцзи забывал обо всех невзгодах и опасностях, подстерегавших его за стенами императорского дворца. Он и Чжен Ши, приподнявшись на ложе, соединяли уста в продолжительном поцелуе; а затем принимались в четыре руки освобождаться от одежд, торопливо помогая друг другу. После этого хуанди опрокидывал наложницу на спину, наваливался на неё, вдавливал в постель; через мгновение она испускала блаженный стон, принимая его в себя; и начиналось любовное сражение, в коем две тени содрогались в неукротимом стремлении слиться друг с другом, и огонь благовонных свечей колебался до тех пор, пока они не догорали, а время утрачивало своё значение, и весь окружающий мир отступал и зыбился.
Юнцзи слушал учащённое дыхание Чжен Ши, осязал тепло её лона, сдерживаясь от чрезмерного убыстрения движений и от пролития своего драгоценного семени. И чувствовал, как его ум отвращается от зримого и насущного и воспаряет к благостному и неизъяснимому, к белой туче и дождю, соединяющим его – нет, уже не с любимой наложницей, а с феей Колдовской горы*, ласково нашёптывающей ему на ухо: «Я рано бываю утренней тучкой, а вечером поздно иду я дождём»…
А затем Юнцзи, обессиленный и ублаготворённый, лежал на скомканной постели и мысленно спрашивал себя, ведомы ли ему более простые и вместе с тем непреложные услады, чем те, которые способна доставить женщина? И отвечал: нет, не ведомы, а Чжен Ши – жемчужина среди земных радостей, мало кому выпадает счастье обладания подобной чаровницей… И ему вспоминалась старинная легенда о том, как друзья Лю Чэнь и Жуань Чжао отправились в горы Тяньтай собирать лекарственные травы, заблудились там и после тринадцатидневных скитаний встретили двух неописуемых красавиц. Девушки привели путников в своё жилище, накормили и напоили вином – а потом шесть месяцев всячески ублажали их. Когда же друзья наконец вернулись домой, выяснилось, что там уже сменилось семь поколений…
Да, вот так же, как Лю Чэнь и Жуань Чжао из старинной легенды, Юнцзи забывался в объятиях любимой наложницы, и время текло незаметно, минуя его стороной. Кто знает, быть может, завтра он проснётся и, выйдя из своих покоев, узнает, что грозное лихолетье снаружи отклубилось, отчадило и кануло без следа…
Поистине Чжен Ши для императора была подобна целительному бальзаму.
Недаром мудрецы утверждают, что женщина – лучшее лекарство от любых страхов и печалей.

Глава тринадцатая.
Нет покоя в империи Цзинь

Всё сметающий вал,
споря с небом высоким, гремит.
Несмолкающий вихрь
позабыл, что бывает покой.
Тао Юань-Мин

Мир так устроен: коль один подходит к дому,
Освободить сей дом приходится другому.
Абу-ль-Аля Маарри

Император Юнцзи был недоволен бездействием Хэшиле Хушаху.
Разделял его недовольство и главный министр Тушань-мин, отличавшийся умением удивительно чутко улавливать все настроения и думы властителя.
– Боюсь, как бы Хушаху, дождавшись Тэмуцзиня, не перешёл на его сторону, – не раз повторял он, покачивая головой. – Ходят слухи, что он в кругу своих военачальников ведёт недостойные речи. Известно: когда идёт дождь, прежде всего начинают гнить те балки, которые высовываются из-под крыши.
Советник Чжан Синсинь, как и главный министр Тушань-мин, питал сомнения относительно самолюбивого и своенравного полководца, однако он был осторожен и облекал свои мысли в более многослойные одеяния:
– Возможно, не следует принимать близко к сердцу все слухи, которые доходят до нас, ибо люди склонны к преувеличениям. Но мы должны быть готовы ко всему. Ведь теперь жизнь не та, что была прежде, и настроения подданных нашего хуанди колеблются, как волны на воде. Они устали от испытаний и невзгод, и верность трону для иных может показаться непосильной ношей. Когда ужасные дела творятся повсюду, удивляться уже ничему не приходится.
Тушань-мин настаивал:
– Хушаху становится непредсказуем. На словах он добудет рога зелёного дракона и вырвет клыки у белого тигра, а на деле и пальцем не пошевелит для защиты трона, если ему будет угрожать опасность.
Непрестанно подливали масла в огонь и многочисленные сановные наушники, искушённые в интригах и гораздые на всевозможные наветы.
А тут ещё придворный фэнчжи*, посланный к Хушаху с очередным выговором, вернулся и, припав к ногам императора, принялся причитать, точно оскорблённая девица:
– Ох и натерпелся я испуга в военном стане, хуанди! Думал, лишит меня головы Хушаху, так злобен он стал! Когда явился я к нему и передал высочайшее порицание за то, что, занимаясь охотой, он совершенно позабыл о делах военных, – в это время Хушаху кормил на руке ловчего сокола. При сих словах моих он в ярости размахнулся и убил птицу, ударив её оземь. Потом кричал и топал ногами, понося последними словами меня и других вельмож и военачальников. Попирал все устои, чтоб ему провалиться сквозь землю! Поистине верно говорят: насыпь ослу в уши хоть золото, хоть навоз – он одинаково заорёт и замотает головой. Ох, насилу я ноги унёс! Мчался от него, не чуя земли под собой!
Этот случай переполнил чашу терпения Юнцзи.
– Не для того я поставил Хушаху командовать войском, чтобы он проводил время в праздности и развлекался охотой, – сказал император. – Если он превратился в трусливое существо, у которого голова дракона, а хвост креветки, то мы от него скорее дождёмся предательства, чем защиты Чжунду.
После этого Юнцзи распорядился послать гонца к Фухаю – полководцу, стоявшему с отдельным войском на северной стороне срединной столицы: тому надлежало без всяких проволочек арестовать Хушаху и доставить непокорного военачальника во дворец для дальнейшего разбирательства.
Однако Хушаху, зная, сколько у него недоброжелателей при дворе, прекрасно понимал шаткость своего положения. И тоже решил действовать. Опередив императорского посланца, заманил Фухая в свой лагерь под предлогом намечавшейся весёлой пирушки в обществе танцовщиц – и заколол его.
– Это изменник! – объявил своим воинам.
Затем велел бить в барабан и трубить большой сбор.

***


– Слушайте меня! – воскликнул Хушаху, выйдя перед толпой сбежавшихся отовсюду встревоженных ратников. – Сегодня до меня дошли вести, что в Чжунду поселилась измена! Вельможи держат нашего императора взаперти, никуда не выпуская его из дворцовых покоев, а сами правят от его имени! Они ждут варваров, чтобы открыть им ворота столицы! Злые зёрна прорастают очень быстро, когда они брошены в почву вероломства! Вся надежда теперь только на вас!
Умелый оратор, Хэшиле Хушаху убеждал, то возводя взгляд к небесам, то простирая руки над толпой. Он то понижал голос до скорбно-доверительных нот, словно желал утешить родственников, собравшихся у одра покойника, то повышал его до грохочуще-повелительных раскатов, будто перекрикивал смертельную какофонию битвы:
– …Под ногами того, кто несёт факел, всегда темно, вот наш хуанди и не сумел разглядеть врагов в своём окружении! Однако истинно говорят: вырядись хоть в белый шёлк, а тень всё равно останется чёрной, и рядом обязательно найдётся тот, кто увидит её! Так слушайте же меня! Сегодня настал самый важный день в нашей жизни, когда от каждого зависит судьба Золотой империи! Мы долго сражались плечом к плечу с ордами диких варваров, но этого оказалось мало! Теперь мы должны обратить лица к солнцу, чтобы все тени остались позади! Вам надлежит, не теряя времени, идти вместе со мной в столицу, ко дворцу сына неба, и низринуть предателей!
Хитрость удалась. Воины, поверив полководцу, возгорелись желанием идти на спасение Чжунду.
И Хушаху повёл их.
Перед самой городской стеной им попытались преградить дорогу полководцы Шаньянь и Шигунай с пятьюстами человек легко вооружённого пешего войска. Но Хушаху бросил свою армию в атаку:
– Это предатели! Они за нашими спинами уже сговорились с варварами! Мы должны их уничтожить, пока они не привели нас к гибели!
Завязалась короткая схватка, в результате которой Шаньянь и Шигунай погибли, а их отряд был частью изрублен, а частью разбежался.

***

Вступив во дворец в час Петуха*, Хушаху велел изгнать оттуда императорскую стражу. И организовал караул из своих людей.
Юнцзи встретил его жалкой улыбкой:
– А-а-а, это ты. А я как раз собирался послать за тобой.
– Зачем же? – спросил Хушаху, потирая пальцы, точно желая избавиться от налипшей на них пыли. И кивком головы показал сопровождавшим его воинам, чтобы те вышли из залы, оставив его наедине с императором.
– Хотел выяснить, отчего твой лагерь стоит на месте, и ты в нём предаёшься праздным забавам, ничего не предпринимая против Тэмуцзиня… Но почему ты явился сюда в сопровождении своего войска? И куда подевались все мои сановники?
– Сановников я приказал взять под стражу.
– Под стражу? – сердце отчаянно затрепыхалось у Юнцзи где-то под самым горлом, разбухнув так, что стало трудно дышать, а на лбу у него выступила липкая испарина. – Да это же… Это измена! Или твой разум затемнён, и духи безумия вселились в твою душу? Эй, кто-нибудь! На помощь, скорее!
Хушаху взялся за рукоять меча – и хуанди тотчас подавился собственным криком, застыл, словно пригвождённый на месте требовательным взглядом мятежного военачальника. Помолчал немного, осмысливая происходящее и стараясь превозмочь страх; а затем отёр ладонью испарину со лба и произнёс тихо:
– Напрасно ты затеял мятеж. Следовать злу – значит скользить в пропасть. А я ведь хотел назначить тебя юань-шуаем.
– Сегодня я сам назначил себя юань-шуаем, – оскалился в язвительной улыбке Хушаху. – Впрочем, нет: сейчас ты составишь указ о моём назначении, так будет лучше. А я уж потом решу, достаточно ли мне этого.
– Верно говорят, что надо остерегаться не той собаки, которая громко лает, а той, что норовит укусить исподтишка. Каким же я был глупцом, когда не верил донесениям о твоём вероломстве!
– Составишь указ и скрепишь его своей печатью, – твёрдо повторил мятежный полководец.
– Печати у меня нет.
– Как это нет? Куда же она подевалась?
– Она в надёжном месте, и ты ни за что её не получишь, – Юнцзи приосанился, но выглядело это жалко, ибо в глазах у него отражалось владевшее им душевное смятение. – Большая яшмовая печать не может быть выдана даже моим ближайшим сановникам, не говоря уже о таких, как ты, отбившихся от рук негодяях!
– Поздно напускать на себя важный вид и надувать щёки, – угрожающе процедил Хушаху. – Я знал, что ты недалёк умом, но не думал, что настолько. Видно, ниспосланные свыше испытания выдули из твоей головы последние крупицы ума. Стало быть, пришла пора вернуть тебя с небес на землю.
С этими словами он шагнул к Юнцзи. Тот метнулся в сторону, опрокинув попавшийся на пути золотой светильник на трёх ножках, но Хушаху успел схватить его за рукав расшитого драконами халата – и рванул к себе с такой силой, что император едва удержался на ногах:
– Ты, видно, ещё не понял, ощипанный фазан, что твоё время миновало! Власть и мудрому не всегда по плечу, а уж глупцу и подавно нет места на троне!
– Стража! – снова вскричал Юнцзи.
 А Хушаху, удерживая сына неба левой рукой за халат, растопырил пальцы правой у него перед глазами, после чего сжал их в кулак:
– Вот ты у меня где, отныне жизнь твоя стоит меньше моего плевка! Никто не даст за тебя теперь и медного цяня*! Можешь называть меня негодяем или кем угодно, мне это всё равно! Ты больше не хуанди, я тебя низлагаю!
Юнцзи слушал его как во сне. Мир перед глазами императора мутился и плыл, точно собираясь вот-вот исчезнуть. А Хушаху взял его за бороду и принялся таскать из стороны в сторону:
– Говори же, где печать, пока я не снял с плеч твою глупую голову!
– Да как ты смеешь поднимать на меня руку? – Юнцзи затрепыхался, прилагая тщетные усилия, чтобы высвободиться из крепкой хватки вероломного полководца; и на его глазах выступили слёзы боли и отчаяния. – Предатель! И как только тебя земля носит!
– Меня-то носит и ещё долго будет носить! А вот тебя я сегодня отправлю на встречу с предками! Или нет: велю подвергнуть пыткам! Ты превратишься в жалкий обрубок, который не сможет исцелить даже крылатый Бянь Цюэ*!
– Прекрати, Хушаху! Отпусти меня!
– Я тебя сначала искалечу, а потом прихлопну, как прихлопывают веером грязную муху! Убью и прикажу закопать, если продолжишь испытывать моё терпение!
– Прекрати, умоляю!
– Где печать? Говори, где она, если не хочешь завершить свои последние часы в страшных мучениях!
– Она у моей наложницы Чжен Ши.
Хушаху отпустил Юнцзи. Тот сразу отпрянул на несколько шагов – но затем, сообразив, что бежать некуда, застыл на месте. Тяжело дыша, пригладил встрёпанную бороду и поднял взгляд на своего мучителя:
– Что ты собираешься со мной сделать? Предашь смерти?
Хушаху помедлил мгновение. А потом ответил:
– Пока не знаю. Хотелось бы посмотреть, какой из тебя получится гуй*, однако не вижу необходимости торопиться с этим. Возможно, я решу сохранить тебе жизнь – просто сошлю куда-нибудь с глаз долой. Конечно, если ты пообещаешь не сеять смуту, склоняя вельмож к бунту против меня.
– Я… я обещаю, – выдавил Юнцзи, уставившись остекленевшим взглядом себе под ноги.

***

Хушаху направил в покои Чжен Ши императорского хуанмыня*.
Узнав о цели его визита, наложница возмутилась:
– Большую печать употребляет только хуанди, все это знают! Как же смеет требовать её презренный Хушаху?
– Хуанди больше не правит нами, – развёл руками пожилой чиновник. – Теперь Хушаху распоряжается во дворце.
– Он намерен воссесть на трон?
– Этого я пока не ведаю. Но полагаю, что собирается, раз послал меня за яшмовой печатью.
– Не отдам!
Хуанмыню было неприятно поручение, с которым прислал его сюда узурпатор. Испытывая жалость к этой красивой женщине, которую, вероятнее всего, скоро тихо удавят, он принялся терпеливо втолковывать ей:
– Пойми, госпожа, теперь времена переменились. Когда уж император не смог удержать в руках свою власть, то можно ли сохранить в неприкосновенности его яшмовую печать? Лучше бы её отдать по-хорошему.
– Ни за что!
– Тебе надлежит подумать о средствах спасти саму себя, госпожа, вместо того чтобы заботиться о вещах, которые отныне тебе неподвластны. Из пасти льва добычу не вырвать.
Чжен Ши не пожелала прислушаться к благоразумному совету. Она нервно рассмеялась, а затем принялась выкрикивать гневные обвинения:
– Предатель! Все вы, придворные сановники, подобны жадным собакам, готовым бежать за любым, кто поманит куском тухлого мяса! Пока хуанди возвышался над миром, каждый желал пользоваться его милостями! Но настало трудное для него время – и что же? Вы не только не хотите сразиться за своего государя и смертью своей заплатить за его милости – напротив: ещё помогаете мятежнику, этому подлому рабу Хушаху! Может, ты хочешь насильно взять для него яшмовую печать? Так попробуй же! Однако учти: я буду защищаться! Умру, но не отдам печати! Успею выцарапать тебе глаза, прежде чем ты ею завладеешь!
Пожилой чиновник отступил, опешив от такого напора. Покачал головой, размысливая, может ли он что-нибудь предпринять, дабы не навлечь на себя гнев Хушаху. Для него дело было предельно ясно: время Юнцзи миновало, следовательно, Чжен Ши теперь не значила вообще ничего. И всё-таки он не подвигся на решительные действия: ретировался, сокрушённо цокая языком. Лишь выйдя за дверь и удалившись на достаточное расстояние от покоев императорской наложницы, не удержался, забормотал себе под нос, машинальными движениями поправляя седую бородёнку:
– Ей, как дочерям Яо, скоро оплакивать своего Шуня*, да как бы самой не отправиться вслед за ним, а она вон какую горделивую позу норовит принять. Надеется переиначить расположение небес и перелицевать волю судьбы, когда тот, чьё имя ещё вчера было драгоценно, превратился в пустое место, а в ней самой уже смерть принялась вить гнездо. Эх, женщины, не перестаю диву даваться, до чего же вы все недалеки умишком. Птицы небесные, и те соображают куда быстрее, коли дело касается их безопасности…
Невзирая на грубый отпор, который он получил от Чжен Ши, хуанмынь не перестал испытывать к ней сострадание. Однако эта глупая красавица то ли не сознавала своей незавидной участи, то ли просто обезумела – что же он мог поделать? Ровным счётом ничего. Разве только в душе молить небо о милосердии к наложнице низверженного Юнцзи, обречённой отныне на страдания и – вероятнее всего – на скорую и бесславную гибель.

***

Выслушав доклад растерянного хуанмыня, Хушаху рассердился:
– Не хочет отдавать печать по-хорошему – ей же хуже. – Придётся преподать упрямой ослице достойный урок послушания.
Явившись к Чжен Ши и всем своим видом выказывая высокомерие, он небрежно махнул рукой перепуганным рабыням, чтобы те убирались прочь. Привыкшие к безмолвному подчинению женщины выпорхнули из покоев. А Хушаху, сорвавшись с места, в два прыжка подскочил к императорской наложнице и отвесил ей звонкую оплеуху – такую, что несчастная отлетела на несколько шагов, едва удержавшись на ногах. И рявкнул:
– Быстро давай сюда то, что тебе не принадлежит!
– Тебе здесь уж точно ничего не принадлежит, – злобно прошипела Чжен Ши, не утратив самообладания. – Можешь сколько угодно клацать своими ядовитыми клыками, ничего я тебе не дам!
– Я не намерен тратить время на уговоры безмозглой потаскухи, – он властно протянул руку. – Печать сюда!
– Ах, печать тебе? Ну погоди же, сейчас получишь, что заслужил!
С этими словами она выхватила из-под одежды небольшой обоюдоострый нож и бросилась на обидчика. Но Хэшиле Хушаху на своём веку довелось столько раз смотреть смерти в лицо, что его не могла испугать женщина, пусть даже с ножом в руке. Сделав ложный выпад в сторону, он залепил ей новую оплеуху, гораздо сильнее первой. Чжен Ши, отлетев к стене, грохнулась на пол, и рукоять ножа выскользнула из её невольно разжавшихся пальцев.
Хушаху подскочил к наложнице, схватил её за волосы и рывком поднял на ноги:
– Ну что, отдашь печать?
Она молчала, закусив губу. Лишь обхватила его запястье дрожащими пальцами обеих рук и несколько раз дёрнулась всем телом, тщетно пытаясь вырваться.
– Отдашь? – с требовательным нетерпением повторил Хушаху, когда Чжен Ши перестала трепыхаться. Не выпуская её волосы из крепко сжатой горсти, вздёрнул императорскую наложницу – так, что её пятки оторвались от пола, и лишь кончиками пальцев она продолжала ощущать под собой готовую окончательно ускользнуть опору. В глазах у Чжен Ши потемнело; ей стало дурно и безвыходно, словно она провалилась на дно глубокого затхлого колодца
– Говори! – приказал он.
– Не отдам!
– Значит, решила показать свой норов? Похоже, ты ослепла, раз не желаешь видеть своего истинного положения. Ничего, сейчас я сниму пелену с твоих глаз.
Сказав так, он принялся бить Чжен Ши головой об стену, пятная кровью висевшие на ней свитки живописи и каллиграфии.
– Ты отдашь мне печать! – приговаривал Хушаху. – Отдашь печать! Отдашь! Отдашь! Я собью с тебя спесь и научу смирению! Никуда не денешься! – он ритмически двигал рукой, продолжая крепко сжимать в кулаке чёрные, как вороново крыло, волосы Чжен Ши. – Признавайся, где спрятана печать! Иначе тебе сегодня же положат в рот нефритовую цикаду*! Немедленно признавайся, где она!
Упорства бедной женщины хватило ненадолго. Скоро узурпатор получил требуемое.

***

Пока весть о перевороте не успела дойти до войск, Хушаху направил верного человека гонцом к полководцу Ваньянь Цзану, стоявшему со стотысячной армией у горы Цзиншань, и велел вызвать того во дворец от имени Юнцзи. Всем была известна приверженность Ваньянь Цзана прежнему императору, посему от него следовало поскорее избавиться. Полководец, поддавшись на уловку Хушаху, прибыл в Чжунду и был немедленно убит.
Бледного и осунувшегося Юнцзи посадили в простую крестьянскую телегу – и под охраной двухсот конных стражников отправили в его родовое поместье, располагавшееся невдалеке от срединной столицы.
Стояла солнечная погода, и в небе не было видно ни единого облачка. По лицам монотонно покачивавшихся в сёдлах стражников градом катился пот. Разморённые жарой, они полусонно клевали носами, не обращая никакого внимания на императора, словно сопровождали не высочайшую особу, а безродного простолюдина, приговорённого к ссылке. Совершенно раздавленный грузом свершившегося, Юнцзи был бледен; его губы стянулись в узкую полоску, и в продолжение всего пути он не произнёс ни слова.
«Ещё вчера в моём распоряжении имелись неисчислимые блага и подданные спешили исполнить любое моё желание, а я не ценил в должной мере своего положения, – медленно и натужно проворачивались у него в голове горькие мысли. – Зато сегодня двигаюсь навстречу неизвестности, как одинокий гусь*, и благодарю небо за то, что остался жив. Хотя нужна ли мне такая жизнь, если каждый новый день сулит лишь унизительное прозябание? Наверное, лучше было бы, если б я от рождения скитался по свету, одетый в нищенские лохмотья, и просил подаяние – тогда у меня оставалась бы хоть надежда на лучшее. Теперь же, когда основы династии низвергнуты и попраны, перемен к лучшему возможно дождаться не раньше, чем улитки заговорят*. Больше мне не надо ломать голову, как быть дальше, ибо всё решено предателем Хушаху. Ах, если бы знать заранее о его недобрых замыслах, если бы только знать! А я проявил недальновидность, позабыв, что только вода течёт вниз, а человеку свойственно стремиться вверх. Тем более такому, как Хушаху, который готов спилить дерево, чтобы поймать аиста. Увы, я уподобился глупцу, бросившему дохлую собаку в воду, которую ему предстоит выпить. Когти и зубы* стояли лесом вокруг меня, но все они оказались нарисованными на бумаге. Ведь не нашлось ни одного человека, который осмелился бы обнажить левое плечо* ради своего хуанди! Впрочем, что проку сокрушаться о свершившемся, ведь уже невозможно ничего исправить. Во времена великих бурь каждый становится игрушкой в руках судьбы. Днём думы, ночью сны – вот единственная отрада, которая есть у меня отныне…»
Всё вокруг было таким, как прежде, но вместе с тем уже безотрадно иным. Совсем недавно эти поля окрест и холмы на горизонте, эти безучастно раскачивающиеся в сёдлах стражники и пыльная дорога, по которой так тряско двигаться в простой крестьянской телеге, – всё это принадлежало ему, государю великой империи. А ныне у него ничего не осталось: протянешь руки – схватишь пустоту.
Мало кому из смертных доводится познать такую глубину тоски и одиночества, какую познал в эти дни император, низверженный в ничтожество. Призрак безумия маячил поблизости, угрожая заключить его в свои объятия. Но Юнцзи не боялся безумия. Это только кажется, что утратить рассудок – страшно; на самом деле умопомешательство весьма милосердно, ведь оно уводит человека в иллюзорный внутренний мир, погружает в небыль, которая неподвластна чужим посягательствам, и ему становится безразлично всё, что он оставил в незащищённом внешнем мире. О, сейчас униженному и сломленному сыну неба казалось благом впасть в безумие, которое, подобно неприступной каменной стене, отгородило бы его от беспросветной, жестокой, чудовищно отвратительной действительности!
Он чувствовал себя подобным человеку из новеллы Ли Гун-цзо* «Правитель Нанькэ»: этот человек во сне попал в муравьиное царство, женился на местной принцессе и стал правителем процветающего и беспечального царства Нанькэ; пробудившись же, он узрел, что лежит под веткой акации, а расположенный невдалеке муравейник своими очертаниями напоминает увиденную во сне страну.
Да, нечто подобное с ним как раз и случилось: Юнцзи словно внезапно пробудился и понял всю иллюзорность своего недавнего благополучия. Говорят: не поднимешься – не упадёшь. Лишь теперь к нему пришло настоящее осознание того, с какой высоты его столкнули. Это было нестерпимо, однако он глупо и безнадёжно упустил все возможности и уже не мог ничего предпринять… Прошлое мучительно умирало в душе Юнцзи. А грядущее страшило его и представлялось чудовищным.
Поистине только глубиной падения правитель может измерить своё былое величие.

***

После того как хуанди спровадили в его родовое поместье, память о нём стала быстро выветриваться из дворцовых покоев. Вестимо, у каждого дня свои заботы. Особенно в императорском дворце, где привыкли жить днём настоящим, склоняясь перед силой и чутко прислушиваясь к желаниям текущего властителя; прошлое не способно нести угрозы, потому на него не имело смысла оглядываться.
Через несколько дней после переворота Хэшиле Хушаху вспомнил о Чжен Ши, содержавшейся под домашним арестом. И в час Собаки* явился к ней.
– Вижу, лицо твоё уже почти зажило, – глумливо оскалился он, скрестив руки на груди. – Это хорошо. Ещё немного – и прежняя красота к тебе вернётся.
– Мне она теперь не нужна, – тихо проговорила наложница, отрешённо глядя в пространство перед собой.
– Почему же не нужна? Разве ты не хочешь, как прежде, услаждать взор своего дорогого господина?
– Он изгнан тобой из дворца. Думаю, не суждено ему больше никогда меня увидеть.
– Ты, наверное, думала, что он уже наблюдает за тобой, взобравшись на башню духов*? Так нет же, ошибаешься: Юнцзи жив, и вы скоро увидитесь. Ты столь верно служила своему хуанди, что я решил вознаградить тебя за преданность. Завтра же отправишься к нему в поместье, дабы скрашивать уединение изгнанника. Общий досуг любящих сердец и телесные услады – что ещё нужно для взаимной радости? Можешь ублажать его там, пока оба не закутаете головы в белый шёлк*... Тебя будут сопровождать в пути мои стражники и евнух Ли Шицзун. Но учти: пусть из твоей памяти ещё не выветрился запах Юнцзи, всё равно отныне ты принадлежишь мне с головы до пят. Мне, а не ему, поняла?
– Поняла.
– Если вдруг прознаешь, что Юнцзи злоумышляет против меня, не вздумай таить это, обязательно доложи Ли Шицзуну. Пообещай мне.
– Обещаю.
– Вот и правильно, смирение тебе больше к лицу, – с этими словами Хушаху властно положил ладони ей на плечи. – А теперь я хочу убедиться, что ты во всём готова покориться моей воле.
– Но я ведь уже пообещала.
– Нет, этого недостаточно.
– Что же ещё? Я… я не понимаю.
– Не утомляй меня, прикидываясь неискушённой в подобных делах, – он властно надавил на плечи Чжен Ши, заставив её склониться перед собой. – Когда садишься в свадебный паланкин, поздно прокалывать дырочки в ушах и втыкать перья в причёску. От тебя сейчас требуется лишь то, в чём ты наверняка давно преуспела с Юнцзи. Не только любящие сердца жаждут соединения… Ну же, давай. Не заставляй меня сердиться.
Теперь она сообразила. Не издав более ни звука, с безропотным видом встала на колени. Высвободила из-под одежды мгновенно воспрянувшее мужское естество Хушаху – и приступила к действию, которого тот от неё ждал.

***

Чжен Ши оказалась чрезвычайно искусна во всём, что касалось любовных утех. Её умения пришлись настолько по душе Хэшиле Хушаху, что поначалу он даже пожелал оставить её при себе в качестве наложницы. Но затем, проведя с Чжен Ши в постели остаток дня и всю ночь, пресытился её прелестями и вернулся к прежнему намерению. Тем более что утром она решилась наконец робко напомнить ему о том, что он обещал отправить её к низвергнутому хуанди.
– Ладно, я доволен тобой, одевайся и иди, приступай к сборам, – с ехидной и вместе с тем неприкрыто-презрительной гримасой махнул рукой Хушаху. – Не всё же тебе ждать, когда за окном раздастся крик козодоя*. Я привык держать слово: скоро будешь нежиться со своим ненаглядным господином на постели, вышитой уточками*.
Когда Чжен Ши удалилась, шурша по полу шёлковым халатом, он кликнул рабыню и велел принести чай. После этого вызвал главного императорского евнуха Ли Шицзуна:
– Пришёл твой час. Отправишься к Юнцзи вместе с его любимой золотой шпилькой*. Если исполнишь всё, что я повелю, участь твоя будет решена благоприятным образом.
…Через небольшой срок до срединной столицы дошла весть: прежний император покинул земную юдоль. Досужие языки поговаривали, будто его задушил придворный евнух Ли Шицзун. Но мало ли разных слухов ходит по городу. До Юнцзи уже никому не было дела. Если и поминали его, то разве только в пренебрежительно-ироническом ключе:
– Не повезло сыну неба. Хотя, по правде сказать, чересчур беспечен был наш хуанди – до крайности беспечен и нерешителен. С другой стороны, иная лодка может перевернуться и в сточной канаве.
– Увы, мир подобен постоялому двору: один приходит, другой уходит. Кто знает, когда настанет наш черёд. А Юнцзи-то пожил всласть.
– Пожил, да не больно долго продержался на троне. Выходит, не зря он неустанно плодил подозрения и опасался заговоров.
– Жизнь полна радости для тех, кто смотрит на неё без предубеждения и страха, остальным же вовек ничего не изведать, кроме маеты.
– Вот и отмаялся. Небось доволен теперь.
– Где уж тут быть довольным, когда тебя не только низвергли, но и обесславили.
– Зато не надо больше бояться заговоров.
– Бояться-то, может, и надо, но с умом. Многие предупреждали хуанди касательно Хушаху.
– И то сказать, всё у него было дуром, всё наперекор здравому смыслу.
– Это так. Никто не скажет, что без Юнцзи мир станет подобен саду без садовника и полю без землепашца.
– Что ж, все мы смертны.
– Все-то все, но жирному барашку вертела не миновать в первую очередь…

***

Вечером, разодетый в пух и прах, Хэшиле Хушаху в сопровождении эскорта усиленной охраны явился в дом главного министра.
Тушань-мин лежал в постели, поскольку за день до переворота, упав с лошади, сильно расшибся и вывихнул ногу.
«Вот и настал мой черёд, – мелькнуло у него в голове. – Сейчас злодей объявит, что участь моя решена, и жить мне останутся считанные мгновения…»
Но вопреки ожиданиям перепуганного сановника, Хушаху отнюдь не жаждал расправы. Он завёл речь об ином.
– Знаю, ты не питаешь ко мне добрых чувств, и даже если я разорвусь на части, всё равно не смогу снискать твоего душевного расположения, – с подчёркнутой сухостью произнёс узурпатор. – Однако дела обороны сейчас настолько плохи, что выбирать не приходится: каждый сведущий сановник на счету, а ты в делах государственных всегда отличался здравоумием и рассудительностью. Знаешь ведь, что сталось с хуанди?
– Слышал. Все только об этом и судачат.
– Так вот, не хочу одевать истину в пёстрые одежды, буду говорить прямо. Я готов оставить тебя на посту главного министра, если получу заверения в том, что не станешь злоумышлять за моей спиной.
– До зломыслия ли, когда враг уже почти у ворот столицы? – вполне искренне воскликнул Тушань-мин. – Не сегодня, так завтра орды степняков явятся сюда, и тогда нам хотя бы всем сообща суметь сберечь свои жизни. Ты взял власть – теперь во всём твоё право. Можешь не сомневаться: буду верно служить тебе, как и прежнему государю.
– Вот и хорошо, – тон Хушаху смягчился. – Надеюсь, ты не выйдешь за благоразумные пределы и не станешь сеять зёрна смуты за моей спиной.
– Не стану… – пообещал главный министр. И осёкся, задёргав головой, потому что невесть откуда залетевший в комнату большой белый мотылёк закружил вокруг его головы и принялся с неожиданной силой ударять сановника в лоб, в шею, в подбородок. Яростно замахав рукой, Тушань-мин отогнал докучливую тварь. Затем, собравшись с духом, обратился к узурпатору:
– Позволь один вопрос?
– Говори.
– Кому собираешься отдать престол?
– Думаю сам его занять.
– Ох не дело это – прерывать династию, – покачал головой главный министр. – Если нарушить установленные в веках порядки, то скоро в государстве воцарится хаос. Многие в войсках будут недовольны, и либо против нас обратят оружие, либо уйдут к Тэмуцзиню. Тогда Чжунду точно не устоять, и наша участь вряд ли окажется лучше, чем та, что постигла Пэн Юэ*.
– Иного выхода не вижу, – развёл руками Хушаху. – Не зря говорят: легко быть святым, сидя на горе Тай-Шань, намного труднее оставаться святым, сидя на базаре. Все отпрыски династии или глупы, или немощны. Решительности и достойных действий от них ждать не приходится.
– От отпрысков династии не требуется ни решительности, ни достойных действий. Напротив, робость и непротивление – вот что оказалось бы куда полезнее в характере нового государя.
– Но это грозит нам гибелью. Ведь такой государь не сумеет организовать отпор варварам.
– Зато от него не будет исходить угроза всем нам. Отпор Тэмуцзиню тебе и самому организовывать не впервой. Вот и посади на трон самого недалёкого и слабодушного – такого, чтобы мог служить знаменем, но не помыслил бы перечить тебе в делах государственных.
– Хм… Вижу, ты уже успел обдумать этот вопрос. Кого же предлагаешь на трон?
– Ваньянь Сюня. Он безобиден, и народ его любит. Если решишься утвердить на престоле князя Сюня, а сам сумеешь организовать отпор Тэмуцзиню, то потомки станут прославлять в веках твои заслуги.
– Сюнь, говоришь… – полуприкрыв глаза, протянул Хушаху оценивающим тоном. – Хорошо, я поразмыслю над этим.
В тот же день он посоветовался с теми немногочисленными приближёнными, кому считал возможным доверять, и все одобрили мысль посадить на престол родовитого, но не отличавшегося заметными талантами князя. «Тыква не бывает абсолютно круглой, человек не бывает абсолютно совершенным, но это и хорошо, – рассудил Хушаху. – Покладистый нрав – вот всё, что требуется сейчас от нового государя. Остальные качества я без труда отыщу и в самом себе». После этого он, не откладывая дела в долгий ящик, отправил делегацию вельмож в город Чжандэфу, где в ту пору находился князь Сюнь.
В середине осени года Курицы (1213), в день Зелёного дракона, князь Ваньянь Сюнь вступил на императорский престол, получив тронное имя Сюань-цзун Удубу.
А Хушаху был утверждён председателем Государственного Совета и исполняющим должность главнокомандующего.
===========================================

На этом ознакомительный фрагмент завершаю, дабы не отбирать кусок хлеба с маслом у своих издателей.
Полностью роман опубликован здесь:
http://ridero.ru/author/petropavlovskii_evgenii_zwan/