Семериков не знал, сколько времени он сидит на своей постели, уставившись на светящийся в темноте экран телевизора. Что мелькало на нём, ему было абсолютно наплевать, он всё равно ничего не понимал, до его разжиженного долгим запоем ума доходила лишь бессмысленная разноцветная прыгающая мозаика. Шёл второй день после того, как он сделал последний глоток водки. Галлюцинации уже прошли, и теперь он начнёт понемногу приходить в себя. По меньшей мере, предстоит целая неделя с выматывающей бессонницей, психозами от каждого шороха, с комплексами, которые полезут как клопы изо всех щелей - в общем, полная программа удовольствий после трёх недель беспробудного пьянства.
Память наотрез отказывалась работать. Он её и не торопил, по опыту зная, что бороться с таким состоянием бесполезно и какие бы ты пилюли не глотал или какие бы пусть самые невероятные процедуры с собой не проделывал, продлится это ещё несколько дней. Надо набраться терпения и прожить эти дни тихо и спокойно, и неукоснительно соблюдать главное правило - не принимать никаких важных решений, несмотря ни на какие непредвиденные обстоятельства, мало ли чего в башке может привидеться. Тогда дров можно наломать, что вовек не разберёшься. А эти всякие непредвиденные обстоятельства, будто только этого и ждут - именно в эти моменты и наваливаются на тебя, да ещё не поодиночке, а норовят ведь всем скопом. Пришла беда – отворяй ворота. Главное, пока не пьёшь - ты никому не нужен и тебя никто не трогает, как только запил – всё, труба, мир без тебя существовать не может. Так, что - терпение и терпение. Всё мало-помалу рассосётся само собой, и всё будет в порядке, не в первый раз.
На работу он уже не спешил. Семь бед - один ответ. Когда прогулял три недели, три дня погоду не сделают. Один его приятель старый алкоголик с такими же запойными талантами, учил Семерикова, ещё тогда молодого и неопытного, - на работу после загула надо приходить, когда мозги полностью встанут на место и начнут соображать адекватно. А до этого момента даже носа на службу показывать нельзя, какими бы страшилками тебя не пугали. Он сам так и делал - неделю отлёживался, отсиживался, отстаивался, выхаживался, отпаривался, отъедался, отсирался и когда уже физиология приходила более-менее в приемлемое состояние, приходил на работу, причём, всегда весело, с шутками-прибаутками и к удивлению всех сослуживцев как ни в чём не бывало садился на своё законное место за рабочим столом и продолжал свою творческую деятельность. Будто выходил на пять минут выкурить сигаретку. От такой наглости начальство теряло дар речи и самое интересное, что на него, в конце концов, махали рукой и прощали.
Семериков с годами набравшись опыта понял, что тот был в этом вопросе абсолютно прав, впрочем, как и во всех вопросах такого рода. Не надо терпеть унижения и доставлять удовольствие всяким начальствующим козлам, которые только и ждут подходящего случая чтобы подловить, когда ты после запоя в трясучке без ветра шатаешься и тебя беспомощного как младенца можно размазать по стенке как зелёную соплю. Тогда пощады не жди, они всё тебе припомнят - и когда ты огрызнулся на какое-нибудь чванливое замечание, когда самодуром назвал, а уж когда еще и послал при всех на известное место, тут всё, хана тебе полная, дружок.
Нет уж дудки. Отсижусь-ка я лучше дома, поем, посплю, почищу, как говорится перышки, и выйду к коллективу трудящихся в полной форме с нормально функционирующим физическим телом и нервной систематикой, и только попробуй тогда на меня наехать – пошлю куда надо не раздумывая, а в случае чего и по рогам…
Семериков чувствовал, что где-то внутри закипает злость и на себя, и на свою работу с вечными проблемами с начальством, и на водку эту поганую и на желтеющие засыхающие давно не поливаемые цветы на подоконнике, и на капающий кран на кухне, и на то, что башка ничегошеньки не соображает и ничегошеньки не помнит… в общем на всё. Да пропадите же вы все пропадом…
Чтобы как-то взять себя в руки и отвлечься от своих меланхолических размышлений, он с невероятным напряжением всей оставшейся в нём жизненной энергии оторвался от постели, выпрямился во весь рост и потихонечку, еле переставляя ноги, двинулся в комнату, где у него стоял компьютер. Включил. Компьютер загудел и Семериков сразу встрепенулся, почувствовал себя не то, чтобы лучше, но всё-таки как-то по-другому, по-особенному что ли, будто проглотил порцию пряного весеннего воздуха, даже захотелось написать что-нибудь этакое… Он время от времени записывал, что иногда приходило ему в голову, надеясь когда-нибудь в будущем создать гениальный, а может быть даже самый что ни на есть бессмертный роман всех времен и народов.
В дни полной трезвости, когда даже мысль о водке вызывала содрогание, Семериков часто думал о той силе, которая время от времени отнимает у него разум и заставляет входить в эти мучительные запои. Он пробовал лечиться, и лечился уже много раз, по разным методикам, в разных городах, платил много денег за эти унизительные процедуры, но ничего не помогало. Проходило три или четыре месяца и у него опять начинался загул. Многие, особенно непьющие считали, что у него просто нет силы воли. Чушь. Он-то знал, что у него этой самой воли хватит на многих трезвенников вместе взятых, тут было что-то другое. Но что?..
Обычные алкаши запивали «по-чёрному» от первой рюмки, и стоило им только к ней прикоснуться, как в их рассудке заклинивала какая-то клавиша и остановиться они уже не могли и пили до тех пор, пока не оказывались в психушке или пока чья-то добрая душа не брала их в охапку и не выводила из беспробудного пьянства насильно. С ним было всё не так. Он понемногу выпивал как все и эти редкие вливания не сопровождались никакими неприятными последствиями. Жизнь его радовала, была интересна и перспективна. И всё было бы хорошо…
Но наступал момент и откуда-то, будто из другого мира появлялась чёрная тень, проплывала перед его лицом и сразу всё менялось. Становилось безнадёжно грустно что жизнь не удалась, что надоело всё до чёртиков и хотелось на всё плюнуть и уйти подальше от этих дурацких проблем, от надоевших рож, от этих мыслей, которые не дают ему уснуть. Наваливалась усталость и нежелание чего-нибудь делать, появлялось чувство жуткого дискомфорта, оно томило и с каждым днём давило на него всё сильнее, он не находил себе места, по любым даже смехотворным причинам начинал психовать, а потом неожиданно для себя брал сигарету и закуривал…
Закуривание для него, в общем-то некурящего человека, было последним заключительным звоночком оттуда, где сидел некий дьявольский режиссёр и дёргал за его какие-то душевные паутинки. Дальше всё шло как по давно отрепетированному этим же видимо режиссёром сценарию. Вроде бы сами собой, самым невероятным образом сплетались подходящие обстоятельства, из каких-то замысловатых головоломных ситуаций возникал вполне определённый и логичный повод, и та самая бесовская клавиша заклинивала, и он уходил в запой на две, а то и три недели.
Как покрышка от колеса, пущенная чьей-то рукой по крутому косогору и несущаяся дальше вниз, набирая обороты, он пил, пил и пил. И ничто его не могло остановить, ни здравый смысл, ни друзья, ни работа…
Это проклятие впервые проявилось у него лет тридцать назад, и кто с ним знаком был уже давно, по опыту знал, что пока он не отопьётся, не наберёт свою алкогольную норму, все старания вытащить его из этого состояния, бесполезны, а может быть, даже и вредны. Поэтому его просто держали под контролем и ждали…
Иногда он задумывался, - а что было бы с ним, и как сложилась его жизнь, если бы он не пил? Перебирая разные варианты такой трезвой жизни, с самыми невероятными прогнозами и объяснениями - порой ему казалось, что может быть и неплохо, что, по сути, немалую часть жизни он провалялся в пьяном угаре. Ведь совсем не факт, что если бы он не прикасался к водке, то обязательно добился больших успехов в жизни, совершил бесконечное количество всяких героических подвигов во имя всего человечества и сделал очень счастливыми близких ему людей.
Произойти могло всё наоборот, и жизнь могла бы покатить совсем по другому сценарию и может быть ангел хранитель, окуная его время от времени со всеми потрохами в этот пьяный колодец, ограждал его душу от многих потрясений, соблазнов а, может и от смертных грехов. Вполне возможно, что именно этот способ защиты был для него самым действенным. Как там говорится, что ни делается – всё к лучшему.
Как Семериков себя помнил, он всегда невольно поддавался влиянию чужого авторитетного мнения. И ничего не стоило какой-нибудь гнусной личности, но сильной и привлекательной для молодого и духовно не окрепшего человека, сделать из него кого угодно, хоть наркомана и гомика, хоть бандита и убийцу, так же, как и передовика производства, кладущего себя без остатка на алтарь светлого будущего, или яростного коммуниста, готового с шашкой в руке безжалостно и без разбора рубить всех врагов трудового народа. Или он мог наделать таких глупостей, после которых со своей эмоциональной и впечатлительной и где-то даже благородной натурой жить не смог бы…
Порой ему казалось, что запои освобождают его от какой-то постоянно мучившей чёрной энергии, которая со временем скапливается внутри него и находит выход только во время загула, тогда она извергается наружу, принося облегчение и покой. Этот эффект можно сравнить с лесными пожарами, после которых природа, как ни странно, расцветает лучше прежнего. И действительно, после длительных запоев окончательно приходя в себя, он чувствовал себя помолодевшим, откуда-то приходило творческое вдохновение, рождались новые идеи, планы, хотелось сочинять стихи, что-нибудь придумывать и изобретать…
Семериков встал, чтобы немного размяться и сделать пару глотков воды. Может впервые за много дней он поднял глаза и огляделся. Что-то начало пробуждаться в нём, что именно – он пока осмыслить не мог, но какие-то ощутимые важные перемены явно надвигались на него. Неожиданно для себя он почувствовал угар вдохновенного самобичевания, ему оставалось только записывать…
Размягченные долгим запоем мозги неотступно рисовали картину жуткой безумной гонки по странной фантастической дороге. Дорога с односторонним движением, она причудливо петляла и скатывалась вниз, под уклон, непонятно куда. С сумасшедшей быстротой проносятся мимо и остаются далеко позади люди, события, радости, тревоги, воспоминания, чувства. Они возникают ниоткуда, накапливаются, наползают и громоздятся на твоих плечах, а ты всё тащишь и тащишь их на себе и тебе всё тяжелее и тяжелее.
Неожиданно, за каким-то совсем незаметным поворотом вдруг видишь, что дорога стала прямой и где-то далеко на горизонте она упирается в большую чёрную яму. До неё ещё далеко, но она уже видна. До сих пор этот бесшабашный азарт, эта самозабвенная захватывающая страсть быстрой езды, приносившая столько впечатлений, столько восторга и радости, вдруг, гаснет. Резко, сразу, до испуга, до звона в ушах. Впервые хочется остановиться и присесть на обочине, и оглянуться, и вспомнить, и осмыслить, всё, что видел и пережил. Наваливаются мучительные сомнения, желание вернуться, повторить, исправить, но непонятная непреодолимая сила заставляет тебя нестись дальше, к этой тёмной зловещей дыре.
Откуда-то пришедший к нему этот образ жизни и смерти своей убедительностью потрясал его. Несколько лет назад начали сниться сны, в которых он всё мчался и мчался по этой дороге. Эти сны приходили к нему время от времени и заставляли помнить, что жизнь, казавшаяся ему когда-то в молодости почти бесконечной, на самом деле имеет свой чёткий конкретный предел, очерченный чёрной тенью на залитой солнечным светом белой скатерти, и чем старше ты становишься, тем она катится к этой дыре всё быстрее и быстрее…
Однажды ему почудилось, что яма немного изменилась, она стала чуть больше. Прошло время и он опять увидев её во сне, с удивлением и со страхом понял, что незаметно, но неумолимо каждый сон приближал его к ней, с каждым разом яма виднелась всё отчётливей и ближе, она угрожающе надвигалась на него, занимая на горизонте всё больше и больше места…
Семериков просыпался с засевшей в груди тревогой. Опять эти навязчивые видения. Он ворочался в своей постели, и чтобы отвлечься от них и заснуть, пытался думать о чём-нибудь другом, но всякий раз перед ним в беспросветной серой мгле начинала маячить чёрная ненасытная прорва.
Она приближалась. Его словно окутывало жаром, когда он представлял её, и он всё с больше нарастающим ужасом понимал, что все свои лучшие годы, как впрочем, и всю свою жизнь он потратил на никчемные дела и пустые чувства. Что он так и не повзрослел, было не обидно, и тот факт, что он уже вряд ли когда-нибудь повзрослеет его больше забавлял, чем расстраивал, не каждому дано от природы стать взрослым. Обидно было другое, что-то главное он так и не понял в своей жизни, то ли не хватило ума, то ли не хватило времени, но так или иначе, это главное было упущено безвозвратно и навсегда, и позади него осталась пустота. Он стыдился своей жизни и в глубине души желал, чтобы она наконец закончилась.
И это было страшно…
Семериков возбуждённо вскочил со своей табуретки и начал расхаживать взад и вперёд по комнате. Незаметно и неожиданно он затронул какую-то занозу в себе самом, которая тут же отозвалась ноющей болью в сердце. Он погладил ладонью грудь и опять подсел к компьютеру. Что-то на него нашло, пальцы сами поскакали по клавиатуре…
Он всё чаще и чаще в своих раздумьях переносился в прошлое, сотканное, казалось, из одних ошибок и недоразумений, потерь и упущенных возможностей, и ещё глупостей, подлостей и предательства. Сколько же было сделано их… Когда он начинал думать об этом, они всплывали в нём так ярко и так больно словно совершённые вчера, и он невольно морщился и встряхивал головой, пытаясь отогнать навалившиеся воспоминания. Оглядываясь, время от времени назад, он с крепнущим чувством собственного ничтожества сознавал, что их совершил в своей жизни очень много, может быть сгоряча или случайно, или по той же глупости или слабости характера, но они были совершены. От этих воспоминаний мутило и сдавливало что-то внутри…
Тяжёлое занятие копаться в своём прошлом, начинаешь вновь и вновь переживать самые унизительные и неприятные минуты своей жизни, которые изменить уже нельзя. Но он копался. Страдал и копался. В памяти всплывали события разных лет, от которых у него начинало гореть лицо. Сколько раз ему нужно было быть мужчиной и проявить твёрдость, а он оказывался тряпкой. По своему малодушию, а может трусости, он оправдывал свою слабость какой-то там своей якобы природной интеллигентностью. Он слишком поздно понял, что мягкость и интеллигентность в этом уродливом мире принимается как слабость. Слишком поздно…
Он вспоминал свои детские годы, но даже и там были минуты, за которые ему было стыдно до сих пор, особенно, когда он с детской жестокостью обижал самых близких людей. Вспоминая об этом, и в который раз, переживая всем своим нутром эти постыдные кусочки своей жизни, ему хотелось задрать голову вверх и выть от отчаяния и боли, и безысходности что исправить этого уже нельзя никогда. Все что было сделано, все что было пережито, всё это теперь придётся нести в себе до самого конца.
Раньше ему казалось, что время залечивает раны, но это было неправдой, время только раздирает их, раздирает всё больше и больше. Иногда он цеплялся за спасительное слово «судьба». Он часто задумывался, что же это за такое и есть ли она на самом деле, пытаясь хоть немного своих ошибок перевалить на неё, но себя не обманешь - оправдываться вообще стыдно, а перед самим собой стыдно вдвойне, да ещё и глупо…
Чем больше он размышлял, тем больше он взваливал на себя всю вину за всё, что произошло в его жизни нелепого, мрачного и мучительного, только он нёс за это ответственность и только в нём кроется их причина.
Он даже и думать не мог, что когда-нибудь его единственная дочь отвернётся от него. Вспоминая историю её рождения и историю их недолговечной семьи, он теперь понимал, что по сути женился он тогда не на её матери, когда та неожиданно забеременела и родила, а на своей дочери. Именно дочери он и его бывшая жена обязаны, что восемь лет были вместе. Когда он впервые взял свою дочь на руки, то с оглушающей силой почувствовал как бьется будто одно на двоих её сердце - это было их общее сердце, он ощутил как бежит у них общая кровь. Это откровение поглотило его, он тогда может быть впервые так невероятно остро проникся единством времени, единством жизни. Его мать и его дочь - две женщины по обе стороны от него, одна подарила ему жизнь, другой подарил жизнь он. Самые близкие люди в этом мире. Но так уж получилось, что одной он недодал сыновней нежности, а другой недодал отцовской ласки. И он страдал…
Порой его самобичевание становилось маниакальным и доводило его почти до безумия, тогда он шёл в магазин и покупал много водки. И пил. Другого способа погасить эти навязчивые размышления и избавиться от них он придумать не мог и просто уходил в другой мир, который находился глубоко в нём, почти на другом краю вселенной. Только там он мог всё исправить, только там он мог всё сделать иначе, стать другим и успокоиться. Только там…
Неожиданно всплыл в памяти увиденный однажды сон. К нему приходил его школьный друг, с которым он когда-то сидел за одной партой, и которого уже давно не было в живых. Тот дружески похлопал его по плечу и сказал: «Бросай ты эту свою канитель, иди к нам, здесь у нас лучше, я тебе точно говорю». Теперь вспоминая эти слова, он иногда подумывал - а может он прав, может и действительно пора всё бросать к чертям собачьим и идти туда…
Жизнь… В последнее время он почему-то часто невольно возвращался к мыслям о ней. Почти как в детстве, тогда он тоже об этом часто думал. Иногда ему казалось, что жизнь – это восхитительная игра, в которой правила определяют сами игроки. Одни играют на деньги и всю жизнь тратят на их зарабатывание, другие стремятся к власти, для них власть – это высшая цель и высшее наслаждение, третьим дороже своей репутации ничего быть не может, из-за этого всю жизнь будто смотрят на себя в зеркало и боятся принимать серьёзные решения, чтобы не дай бог, не испачкаться и не подмочить эту самую репутацию, остальные находят себя в детях, в работе, в шахматах или футболе наконец… в общем, ставок в этой игре много, выбирай на любой вкус. Большинство людей, оболваненных политикой и демагогией, как слепые котята, играют непонятно на что и непонятно зачем… ну об этих несчастных думать вообще не хотелось. Что касалось самого себя - Семериков в своих раздумьях спотыкался, каких-то определённых жизненных целей он так себе и не поставил, и его игра сводилась в последние годы в основном к созерцанию, а не к участию.
А ещё он делил людей на тех, которые в жизни стараются как можно больше взять и на тех, кто старается как можно больше дать. Себя после долгих колебаний он всё-таки причислил ко вторым…
Семериков распрямил занемевшую спину, встал из-за стола и снова начал ходить по комнате. Было уже давно за полночь, пора закругляться и ложиться спать.
Странно, на удивление голова заработала как никогда, несмотря на недавний запой, мысли обгоняли друг друга и сами укладывались в нужном порядке и нужном сочетании, как будто в очень интересном и сложном пасьянсе, и он почти на одном дыхании написал несколько страниц. Правда, сколько их останется в следующий присест, после прочтения и правки, он не знал, может быть совсем ничего не останется, а может быть они превратятся в целую полновесную главу будущего романа.
Немного размявшись, он сел за стол и пробежал глазами по тексту. Как всегда, появились сомнения, они начали роиться в голове как растревоженный улей, всё что он написал не нравилось, казалось наивным и неинтересным. Захотелось вдруг всё стереть, он уже собрался это сделать, но что-то его удержало. Ладно всё, хватит, устал, завтра…
Он выключил компьютер, поднялся и обернулся назад. Его взгляд сам собой вдруг остановился на иконах. Маленькие разные они стояли рядком на книжной полке, тут же сбоку находилась двухлитровая стеклянная банка со святой водой, набранной ещё в праздник крещения. Он подошёл и рукой дотронулся до банки. Ему показалось, что на его прикосновение та ответила улыбкой. Тёплая волна благодарности и ещё чего-то непонятного и неуловимого разлилась у него внутри, к нему снова пришли уверенность и спокойствие.
К религии он пришёл очень давно и уже забыл - что же именно так сильно повлияло на него в детстве, что он вдруг стал верующим. Но он отчётливо помнил свои детские ощущения и страхи, особенно когда оставался дома один. Ему постоянно чудилось чьё-то постороннее присутствие, казалось, что кто-то неустанно наблюдает за ним и поэтому Семерикову всегда было стыдно и неловко за свои некрасивые поступки. Будто этот кто-то осуждает его или смеётся над ним, показывая всем на него пальцем.
Родители были коммунистами сталинского времени и верить во что-либо, кроме как в торжество и победу мирового коммунизма категорически запрещалось как им, так и их детям, все должны быть убеждёнными атеистами. И когда он, сам того не понимая зачем он это делает, осенял себя крестным знамением, то дико пугался как будто совершал что-то ужасно постыдное и запрещённое. Но однажды он нечаянно подглядел как его отец, имевший весьма высокий чин в политическом отделе Военно-Морского соединения Северного Флота, тайком перекрестился. Тогда что-то перевернулось у него в голове, и он о многом стал думать не так как раньше…
Иногда, в минуты критической оценки себя как верующего человека, он самому себе признавался, что были периоды в жизни когда религиозность слабела и ни с того ни с сего без каких-то видимых причин его со всеми потрохами захлёстывали греховные интересы. Молодая кровь бесилась, соблазны на каждом шагу цеплялись за него как репей за суконные штаны, устоять порой перед ними было выше его сил, тогда он, теряя голову тонул в бесовском водовороте кипевших вокруг страстей, забывая обо всём. Но это время длилось недолго, духовность в нём возрождалась, набирала силу и он вновь с упоённым смирением отдавался своей вере.
Доказательств существования Бога ему не требовалось, он был убеждён, что если бы не божественное прикосновение, то человек остался бы сгустком высокоорганизованной и высокотехнологичной биологической массы, и не более того, и всеми мыслями и поступками людей управляли инстинкты и химические реакции. Для символа веры ему этого было вполне достаточно…
Проникнувшись неповторимым церковным ароматом горящих свечей и ладана, душевной успокоенностью присутствующих в Храме прихожан и тихим гулом голосов, исходящих от них, таинственным интимным царившем здесь полумраком он выходил оттуда всегда с чувством лёгкости и радостного душевного возбуждения. Вообще он давно заметил, что многие верующие светятся, выходя из Храма, их взгляды струятся каким-то непонятным лучезарным сиянием. Эти люди притягивали к себе и рядом с ними он ощущал тёплые волны покоя и уверенности. Ему хотелось надеяться, что, побывав там, он тоже хотя бы на некоторое время становился таким же…
Вдруг вспомнился мальчик инвалид. Однажды летом он находился по каким-то делам на одной из линий Васильевского острова. Шёл рассеянно, по сторонам особенно не смотрел, всё было настолько знакомо и привычно, но неожиданно его что-то зацепило. Он поднял голову и огляделся. На первый взгляд ничего особенного не произошло, навстречу шли немногие прохожие и всё было обыденно. Но его сразу привлёк внимание один подросток. У того была странная неуклюжая походка, он как-то неловко при ходьбе двигал всем телом. Голова его была опущена вниз, будто он не хотел ни с кем встречаться глазами, а на шее на маленькой тесёмке висела обычная школьная тетрадка. Только тогда Семериков увидел, что у мальчика нет обеих рук, их не было от самых плеч.
Эта случайная мимолётная встреча много определила в его жизни. Как будто сам Господь послал ему её и Семериков был благодарен. С тех пор, когда по какому-то поводу начинали беситься комплексы малодушия, начиналась хандра, и когда хотелось поскулить и пожалеть себя, в его памяти всплывал этот образ одинокого беспомощного безрукого мальчика, идущего с привязанной к шее тетрадкой, и ему становилось стыдно. Тогда он мысленно просил у него прощения…
Была ночь. Семериков подошел к окну и долго смотрел в него…
2019 год