Путь пролегал по старому пожарищу, заросшему непроходимым еловым молодняком. Потревоженная густая поросль, через которую то и дело приходилось продираться, прикрывая глаза рукой, обрушивали на голову целые сугробы снега. Иногда, зацепив валенком пенёк или старую обгорелую лесину, Семериков валился в снег, едва успевая развернуться боком и отвернуть лицо, чтобы не налететь ненароком на какую-нибудь тычку.
Неожиданно чащоба закончилась и впереди на восточном склоне водораздела открылась, насколько хватало глаз, высокая нетронутая пожаром лиственничная тайга. Семериков, окончательно выбившись из сил, решил немного отдышаться и осмотреться. Ориентиры он давно уже потерял, но судя по времени, нужная визирка должна быть где-то здесь, промахнуть её он никак не мог.
Прислонившись к ближайшему дереву, он снял рукавицу и стал легонько отдирать с усов и бороды сосульки. За полчаса ходьбы они вырастали величиной с палец. Расстелив прямо на снегу потрёпанную схему с профилями и вытащив из-за пазухи старый латунный компас, он убедился, что направление держит правильно и теперь нужно смотреть в оба, чтобы не пропустить просеку. Немного передохнув и почувствовав, как насквозь мокрая нательная рубаха начала неприятно холодить спину, он двинулся дальше. Вскоре увидел на высокой ели свежую зарубку, припорошенную снегом, потом - ещё зарубку, чуть подальше ещё и понял, что это и есть та визирка, на которую завтра была запланирована перевозка буровой.
Пройдя немного по просеке, Семериков упёрся в затёсанную с четырёх сторон лиственницу с прибитой на ней дощечкой. Так отмечали свои аномалии геофизики. Приблизившись, он сверил номер аномалии со своими записями, потом достал из кармана кусок красной материи, оторвал несколько полосок и привязал их как можно выше на ближайших ветках - на всякий случай, чтобы завтра на перевозке не проскочить мимо. Затем смахнул с ближайшей валёжины снег, сел на неё и не спеша, основательно перемотал на обеих ногах портянки…
Ходить в одиночку в тайге, особенно зимой, было строжайше запрещено. Почти перед каждым заездом бригаде зачитывали приказы о несчастных случаях на полевых работах, проводили инструктаж и заставляли расписываться в журналах по технике безопасности, но все эти меры ни к чему не приводили. Все прекрасно понимали, что если соблюдать все правила ТБ, то работа попросту замрёт. В студенческие времена был в моде небольшой плакат с надписью «Одиночный маршрут запрещён», на нём был изображён мужчина, надо полагать геолог, в длинном до земли балахоне-плаще, героически идущий куда-то в зловещих сумерках да ещё под проливным дождём. Эти плакаты очень ценились и обычно ради хохмы развешивались на дверях в общежитских туалетах…
Вечерело. Солнце уже скрылось за лесом, и нужно было поторапливаться, чтобы засветло дойти до буровой. Курить было некогда. Он встал, запихнул в рюкзак свой планшет с документами (они больше не пригодятся) и закинул его за спину, забросил туда же через голову ружьё, чтобы руки были свободными, потом натянул рукавицы и быстро пошёл, почти побежал обратно по своему следу...
...Изучение неизменённых карбонатных пород, окружающих кимберлитовые трубки, не давало почти никакой полезной информации. Концентрации индикаторных химических элементов в этих породах находились на одном уровне, как вблизи, так и на удалении от рудных тел, а их повышенные содержания больше говорили о возможном заражении проб случайным попаданием чужеродного материала, чем о действительном воздействии на эти породы самих кимберлитов.
Уже в «верхах» подумывали о том, чтобы вообще прикрыть геохимические поиски по вмещающим ореолам, тем более, что на них приходилось чуть ли не 70% всего объёма проб. Если бы эта точка зрения возобладала, то дискредитация геохимии была бы полная и необратимая. Причины такого бедственного положения Семериков связывал с изначально неправильной методикой отбора проб, предложенной когда-то геохимиками-первопроходцами ещё четверть века назад, и теперь она автоматически перекочёвывала из проекта в проект без каких либо изменений. Эта методика заключалась в отборе каменного материала из монолитных неизмененных разностей вмещающих отложений, а по мнению Семерикова вся полезная поисковая информация накапливалась именно в изменённых, разрушенных породах. Именно такие породы должны быть наиболее проницаемы для кимберлитового «дыхания» и являться геохимическими ловушками для элементов индикаторов. На эту тему он даже написал статью, которая была опубликована в одном из ведущих российских изданий, где он образно представил ореолы вокруг кимберлитовых трубок в виде щупалец осьминога, пронизывающих окружающие породы по ослабленным зонам, трещинам и другим неоднородностям вмещающей среды.
Но теория теорией, а для практического внедрения новой методики нужны были веские основания, подтверждённые опытными исследованиями. Вот с этой целью Семериков и вылетел на участок, где должны были производиться поисково-заверочные работы на нескольких магнитных и одной геохимической аномалии. Он хотел сам изучить эти скважины и отобрать геохимические пробы и по стандартной методике и по методу избирательного отбора, который, собственно, он и предлагал. А потом по результатам этих работ дать сравнительную оценку эффективности обоих методов.
Существовала серьёзная проблема ещё и с опробованием рыхлых отложений, накрывающих месторождения. На этот счёт у него была большая обида на полевых геологов, которые документировали скважины и отбирали пробы. Дело в том, что по одним и тем же базальным горизонтам, в которых накапливалась основная масса минералов спутников алмаза (и, собственно, ради которых и бурилась скважина) проводилось два вида поисковых исследований – шлиховой и геохимический, и геологи, отдавая предпочтение испытанной шлихоминералогии, зачастую весь наиболее информативный материал из керна пробуренной скважины помещали в шлиховую пробу, а в геохимическую навеску клали что попало, считая, что никто не заметит, да и толку от геохимии всё равно не будет, так что зачем зря добро переводить. Он пытался об этом поднимать вопрос, но его тихонечко заминали, замалчивали и, в конце концов, как бы забывали… ну, кому из начальников нужна была лишняя головная боль...
...Похоже, он слегка сбился с пути. Да, плутанул. Хотел немного срезать и пошёл не по своему следу, а по целине, но задумался и залез в какие-то дебри. Остановился. Не хватало ещё заблудиться, на ночь глядя. Буровой тоже не было слышно. «Идиот», - пробурчал он. Уже стемнело, и если бы не луна, то идти дальше было бы невозможно. Наудачу небо было безоблачным и лунный свет более-менее обозримо освещал снег и частокол лиственничного молодняка вокруг него. Направление он не потерял, Полярная звезда уже проглядывалась в звёздном небе, но Семериков решил всё-таки достать компас, по привычке.
Он уже начал стаскивать с плеч лямки рюкзака, но тут до него донеслись тарахтение дизеля, а потом характерные удары металла по металлу, это помбур кувалдой выколачивал керн из колонковой трубы, и звуки разносились далеко по тайге. Повезло. Он прислушался и пошёл на звук. Через пару десятков метров он вдруг вышел на свой след, облегчённо вздохнул, ещё раз обозвал себя идиотом и, высоко задирая ноги, заторопился к буровой...
...Поначалу, когда он только начал заниматься поисковой геохимией, ориентированной на кимберлиты, ему казалось всё ясным и понятным. Пролистал результаты геохимических исследований прошлых лет, проштудировал все публикации, имеющие отношение к поискам алмазов и набросал примерный план работ на ближайшее время. Материала было много, и он продолжал непрерывно поступать с многих поисковых объектов, только успевай разворачиваться. Первые же его рекомендации неожиданно оправдались, на выделенной им аномалии при детальной разведке одной из кимберлитовых трубок было установлено, что рудное тело протягивается намного южнее, чем предполагали раньше, при этом значительно увеличивались общие запасы месторождения. Но тогда на этот очевидный успех геохимии никто не захотел обратить внимания.
Многие геохимические аномалии совпадали с ореолами минералов спутников алмаза, причём обладали более выраженной локальностью и контрастностью, что явно свидетельствовало в пользу геохимических методов. На первый взгляд складывалось всё более-менее удачно, год за годом авторитет геохимии в глазах геологов возрастал. Но Семерикову, по мере того, как он всё глубже и глубже вникал в работу, всё что раньше казалось таким простым и понятным, становилось всё сложнее и туманней. В конце концов, в голове образовался самый настоящий кавардак из одних только вопросов. Они наползали на него со всех сторон, и их становилось всё больше.
Постепенно в своих раздумьях он приходил к выводу, что традиционные подходы, взятые на вооружение из разного рода методических рекомендаций, в его работе абсолютно не пригодны. Все «методички» составлялись на примерах с общеизвестными и широко распространёнными полиметаллическими месторождениями, где контрастность геохимических аномалий в сотни и тысячи раз превосходила фоновые значения, поэтому открыть какое-нибудь месторождение такого типа особого труда не представляло. Другое дело поиски кимберлитов, их влияние на окружающие породы было настолько мизерным, что существующие закономерности порой тонули в погрешностях опробования и лабораторных исследований. И ещё он понял, что все существующие методические пособия и инструкции, которых уже накопилось великое множество, предназначались для новичков, понимающих геохимию на уровне сдачи зачёта в институте, и мало годились для практической работы. Вообще же, для того, чтобы быть хорошим геохимиком недостаточно знать теоретические основы и математическую статистику, также как и хорошему врачу знать лишь физиологию человека и признаки болезни, нужно ещё иметь в сером веществе головного мозга что-то особенное, может быть даже божественное.
Пропустив через себя сотни тысяч геохимических проб с разных по своей сложности и уникальности объектов, его понимание геохимии от заученных правил и стандартных приёмов перешло на другой, высший уровень - на уровень образов и ассоциаций. Это как раз та ступень, на которой любой исследователь начинает рассматривать интуицию как объективный аргумент, имеющий иногда более высокую научную значимость, чем любые пусть самые очевидные и неоспоримые факты.
За долгие годы Семериков накопил богатейший фактический материал, и теперь «лопатил» его всеми известными способами, как бы разглядывая некий предмет со всех сторон, пробуя его и на вкус и на запах. То, что любое месторождение образует в перекрывающих кимберлитовые трубки осадочных породах ореолы аномальных концентраций определённых химических элементов, было всем известной истиной и сомнению не подвергалось. Главное, чтобы сохранились их шлейфы рассеяния, тогда поисковая задача решалась просто, по методу «горячо-холодно». Но поиски осложняло то, что перспективные площади претерпели такие геологические потрясения за миллионы лет, что от этих, так называемых «шлейфов» остались «рожки да ножки», а если ещё учесть, что размеры ореолов даже в идеальных условиях не превышали полукилометра, то поиски, по сути, превращались в поиски иголки в стоге сена.
Необходим был качественный скачок в методике геохимических поисков алмазных месторождений...
...Семериков поднялся в балок, дверь оставил приоткрытой. Внутри было нестерпимо жарко, почти как в парилке, печка гудела и местами была раскалена докрасна. Буровики топили так, что как здесь говорили, уши скручивались в трубочку, пробыв целый день на морозе, они отогревались. Скинув с себя ватник, валенки и стянув свитер, он с наслаждением плюхнулся на свой спальник. Нары геолога по традиции находились слева от входа на нижнем ярусе, и их никто никогда не занимал.
По соседству спал бурильщик дневной смены Алексей Яковлев - здоровенный мужик средних лет, небольшого роста, уже начинающий толстеть. Правая щека его была изуродована ещё в детстве случайным выстрелом из ружья, за что и получил прозвище «Рэрэ», что значило «рваный рот». Молчаливый и задумчивый, он разговаривал редко и исключительно матом, выражая так свои мысли быстрее и понятнее, чем обычными словами. Матерился он своеобразно, на глубоком выдохе и сопровождая этот процесс долгим «э-э-э», как бы подчёркивая философское отношение ко всем жизненным проблемам.
Он не любил, когда при нём много говорили, особенно если говорили складно и интересно, усматривая в этом нечто для себя оскорбительное, и часто обрывал говорящего грубым матом, добавляя своё «э-э-э». Предметом постоянных шуток в его адрес были знаменитые кальсоны, которые он не снимал весь заезд и не стирал никогда, и из когда-то кремово-белых фланелевых вполне приличных кальсон они необратимо превратились в чёрно-серые лохмотья с подозрительными разводами.
Однажды летом на буровую приехали две бойкие девчушки, практикантки геологини из якутского университета. Они сидели около палатки, пили чай и слушали байки кого-то из буровиков, когда оттуда вывалился сонный Рэрэ в своих кальсонах и, жмурясь от солнца, стал оправляться у всех на глазах, при этом позёвывая и непринуждённо попукивая – ну откуда ему спросонья было знать, что в бригаде гости. Девушки от такой простоты нравов растерялись и, отвернувшись, напряжённо делали вид, что ничего не замечают. Но как назло, Лёхина струя попадала в какую-то пустую консервную банку под ногами и звук, который происходил от этого, не услышать было невозможно.
- Лёха, ты бы поздоровался сначала, - сказал один из буровиков, корчась от хохота.
Сообразив наконец, в чём дело, несчастный Рэрэ, разбрызгивая по сторонам то, что ещё осталось в мочевом пузыре, сиганул в палатку. Долго ещё потом буровики подковыривали его за конфузию - что, мол, теперь в столице-то скажут, прославил всех буровиков в своих кальсонах. «Э-э-э» - отвечал тот.
Сейчас он спал в засаленном до блеска и на локтях изодранном, когда-то бывшем лыжном костюме. Развалился поверх спальника, широко, насколько позволяли нары. Чёрно-серые носки его были наполовину стерты и из них, торчали чёрные от грязи пятки. Местами чешуйки грязи отслаивались, обнажая мелкие крапинки белой кожи. Как костюм, так и носки в течение всего двухнедельного заезда ни разу не снимались, да и вообще, Рэрэ подходил к умывальнику только, чтобы промыть после сна какой-нибудь залепленный спросонья глаз или символически подержать под струёй воды грязную ложку. После того, как однажды по ошибке его полотенце кто-то из буровиков протаскал всю смену вместо портянки, он вообще перестал возить с собой умывальные принадлежности.
Из полуоткрытого рта бурильщика, наполовину провалившись туда, торчал изжёванный окурок «беломорины». В руке его, согнутой как бы для приветствия, был зажат коробок со спичками. Семериков поморщился, что за дурацкая привычка засыпать с папиросой. Он попытался выдернуть её из его рта, но не тут-то было. Прикус был что надо. Семерикову стало смешно, и он надавил рукой на его подбородок, выдернул окурок и откинул к печке. Рэрэ даже не пошевелился.
Затолкал в печку лежащие под ногами поленья, прихватил ватник и шапку, он открыл дверь и выпрыгнул на снег.
Трактор и дизельная электростанция привычно молотили, наполняя воздух едким запахом выхлопных газов. Невдалеке от буровой горел костёр, возле него суетился помощник бурильщика, пытаясь раскочегарить непослушный огонь. Сухие дрова искать в темноте было лень, поэтому в огонь шло всё, что наломал поблизости трактор.
Тут он плеснул из ведра порцию солярки, пламя взметнулось вверх, высветило в темноте запорошенные снегом лиственницы, затем, не прививаясь на сырых дровах, снова начало сникать, лениво облизывая железную бочку, доверху наполненную снегом.
Семериков рванул на себя дверь кухни и вошёл. Первое, что бросается в глаза человеку, впервые переступающему порог таёжной «кают-компании», это немыслимое количество всяких картинок, от которых рябило в глазах. Все стены были залеплены вырезками из разных журналов - машины, мотоциклисты, самолёты, альпинисты, фотографии японской техники, морские пейзажи с пальмами на берегу, но большую часть экспозиции само собой занимали известные актрисы кино, балерины, симпатичные краснощёкие доярки, местами попадались размытые, случайно сохранившиеся со старых времён, черно-белые порнографии.
Кухней командовали дизелисты - Степаныч и его сменщик, по прозвищу Клыпа. В этом заезде очередь была Степаныча. Здесь они спали, следили за продуктами, кашеварили, ставили брагу, таскали снег для воды, в общем, всё хозяйство традиционно лежало на них.
Степаныч всю жизнь проработал с громыхающей дизельной техникой, поэтому слегка был глуховат. Частенько он отвечал невпопад, чем всегда развлекал бригаду, иногда просто не слышал, а может, притворялся что не слышит, но дело своё знал. По молодости лет его угораздило вступить в члены компартии, что существенно разнообразило его биографию. Коммунисты в рабочей среде встречались редко, и его быстренько выдвинули в члены Горкома КПСС, как представителя пролетариата. По поводу его членства ходило столько легенд, что если бы нашёлся кто-нибудь и собрал их все, то этот сборник наверняка вошёл бы в сокровищницу отечественной юмористики.
Однажды Степаныч получил очередное приглашение на какую-то очень важную сессию этого самого горкома, посвящённую юбилейной дате алмазодобывающей промышленности. Собираясь на такое ответственное собрание, он решил немного подкрепиться, но ввиду отсутствия в магазине в свободной продаже нормальной водки (это был тот самый знаменитый период борьбы с алкоголизмом) решил подкрепиться «шипром». Одеколон продавался ещё свободно и пользовался большим спросом. Судя по всему, закусить старому холостяку было или нечем или некогда, и он отправился на собрание лучших людей города, немного перебрав и благоухая, как кобелирующая личность времён НЭПа.
Конечно, он там заснул и по укоренившейся привычке старого полевика начал громко и непринуждённо издавать неприличные звуки, чем смутил и перепугал всех рядом сидящих и, в конце концов, остался один на пустынном островке посреди зала. Сопровождал он эти злосчастные звуки выражениями, тоже подходящими больше в среде буровиков, а не в благочинном собрании самых уважаемых граждан алмазного края.
Уж, что случилось потом со Степанычем история умалчивает, но отношение коммунистической партии к нему неожиданно резко изменилось, и ни на какие заседания его больше не приглашали, на что он искренне обиделся и вышел из её состава насовсем. Мужики смеялись и подтрунивали над ним, мол, выгнали тебя, Степаныч, из партии за правду. Он этого не отрицал, ему эта версия вполне подходила. Да, конечно, за правду матку, правду-то у нас не очень любят.
Когда он серчал на бригаду, то начинал бастовать и переставал кашеварить. Тогда буровики, тихо, чтобы не усугубить ситуацию, матюгались себе под нос и переходили на консервированную кильку в ядовитом томате пятнадцатилетней выдержки, пили чай и давились халвой, которую перед заездом набирали со склада целыми ящиками, ели печенье с маслом, а потом, мучаясь изжогой, ложками глотали питьевую соду. В это время, а оно продолжалось два-три дня, на дольше его не хватало, он отрекался от всех, всех до глубины души презирал и ни с кем не желал разговаривать, делая исключение лишь Семерикову и бригадиру.
Когда Семериков вошёл, за столом сидел один Степаныч и мусолил здоровенную кость от лося, подстреленного ещё предыдущей вахтой. Он сидел и держа её в обеих руках, пытался оторвать зубами кусок мяса, иногда клал кость на стол и ковырял ножом. Седая щетина вокруг рта с прилепленными крошками хлеба лоснилась от жира.
Наш Степаныч был голодный, проглотил масёл холодный, подумал про себя Семериков и рассмеялся. Тот подозрительно посмотрел на него.
- Чем порадуешь, Степаныч, - кивая на кастрюлю, спросил Семериков.
- По супцу, вдагь, постгадай за нагод. Вгеда большого не будет. Чай тоже свежий, без чегвей.
Степаныч немного картавил. Шутки у него были все стандартные и повторенные уже раз сто, но всё равно веселили. Семериков подсел к столу, достал сигарету, закурил.
- А кугить вгедно, – произнёс Степаныч, продолжая жевать, глядя на Семерикова исподлобья.
- Да ладно, сам смолишь как паровоз.
- А я стагый, мне уже нельзя бгосать, плохо отгазится на моём здоговье, а у тебя спегма плохая будет.
В это время в балок в облаке морозного пара ввалился тракторист бригады по прозвищу Тюрьма и с порога то ли шутя, то ли всерьез стал орать на Степаныча:
- Ты чё… коммуняка старый, на хавку не зовёшь, совсем охерел, что-ли. Хочешь, чтобы мы все там с голода опухли, сучара…
- А ты иди в сгаку и чёгную собаку, - привычно произнёс свою бессмысленную ругательную отговорку Степаныч, потом лёг на свои законные нары и упёрся взглядом в любимый детектив «Записки следователя». Читал он его беспрестанно уже много лет, в каждую свободную минуту, открывая его всякий раз на любой случайной странице.
Через несколько минут пришел бурильщик Чихин, а чуть погодя появился и его помощник Василенко. Они молча сняли рукавицы и уселись около стола. Чихин повернулся к Семерикову взял со стола пачку с сигаретами:
- Привет, Иваныч, ну чё, точку нашёл?
- Нашёл.
- Далеко?
- Километров восемь.
- А дорога как?
- Дорога ничего, хотя в одном месте подъёмчик небольшой будет, может и перецепляться придётся.
- Ладно, поглядим. Ну чё, Стипан, - шутливо коверкая обращение и делая ударение на первом слоге, нарочито громко обратился к Степанычу Чихин и кивнул на сорокалитровый бидон с брагой, стоящий на верхних нарах. – Как там мазута, не поспела ещё? Как ты сам кумекаешь?
Брагу ставили все вместе в первый же день заезда. Прошло уже пять дней, стандартный срок, больше буровики не выдерживали.
- Давай по грамуле-то попробуем…
- Ага, ну ясно, - протянул Степаныч, - бугёжка кончилась на сегодня.
- Да ну… кончилась, чё она кончилась, сейчас по кружаку на грудь накатим да пойдём дальше крутить.
Но, это была неправда. Все уже знали, что сейчас они выпьют браги, в голове зашумит, и начнутся разговоры, споры и разборки и на работу никого не загонишь.
Тут, как будто что-то учуяв, пришёл Рэрэ. Захлопнув за собой дверь, он заорал на всех:
- Вы чё…? – он обвёл всех тяжёлым взглядом. - Вы чё в печку не подкидываете, совесть-то надо иметь...
Семериков, когда уходил, накидал почти полную печку, но спорить не стал. Наверняка этот спектакль Рэрэ затеял для отвода глаз.
- Ну, как там мастюха хезает? - после небольшой паузы как бы успокоившись, спросил он у Чихина, тот был его сменщиком. В переводе на гражданский язык вопрос означал «как идет бурение?»
- Нормально хезает, можешь спать спокойно, - ответил тот и опять посмотрел на Степаныча. - Ну, так как, Степаныч?
- Да идите вы на хег, делайте что хотите, что мне этого сганья жалко, что ли, - ответил тот.
Тюрьма и Василенко подошли к шкафчику для продуктов и вдвоём осторожно сняли с верхней полки алюминиевую флягу. Поднесли её к столу и открыли. Кухня сразу наполнилась приторным бражным запахом. Все ринулись к ней с кружками, но остановились от окрика Степаныча:
- Не суйтесь туда со своими кгужками, суки гваные.
Все тут же отпрянули, порядок есть порядок. Тот достал с полки две трёхлитровые банки и большим алюминиевым черпаком осторожно наполнил их доверху, заодно наполнил и кружки на столе. Потом захлопнул крышку фляги, застегнул щеколду на ней и сверху любовно накинул старый ватник.
Все быстро, не отрываясь, выпили по полной кружке, почти залпом, Семериков тоже выпил. Бражка была очень сладкая и приятная на вкус, она как-то очень быстро улеглась в организме и мгновенно подействовала на мозги. В голове на голодный желудок сразу же слегка зашумело.
- А ничего, да? – Обратился ко всем Тюрьма и подобострастно к Степанычу, - Да, Степаныч?
- Иди ты..., чё пгистал, - ответил Степаныч и пошёл к своим нарам, лёг, взял в руки книжку.
- Нормалёк, - Рэрэ вытер засаленным рукавом губы. - Конфеты-то забросили туда? С прошлого заезда ещё пол-ящика оставалось.
Обычно кроме сахара, пшена и томатной пасты буровики закладывали в брагу всю карамель, какая была на буровой. Причём конфеты бросали не разворачивая, прямо в обёртках, считалось, что фантики придают особую крепость напитку.
Семериков решил посмотреть керн, набуренный за время его отсутствия. Документировать было уже темно, поэтому он решил хотя бы узнать, что на забое. Он встал и накинул ватник.
- Ты куда, Иваныч, - все удивлённо посмотрели на него, - на кого ты нас покидаешь?
- Сейчас приду, на керн гляну.
- Да чё на него глядеть-то, порода как порода. Если в кимберлиты забуримся, так сообщим сразу, не боись. Давай ещё бражульки по кружаку.
- Ну давай.
Семериков ещё раз выпил со всеми и вышел из балка. В голову уже вошёл ощутимый туман. По опыту зная, что с бражкой надо быть осторожным, он решил не торопить события и по возможности с выпивкой не частить. Этот напиток обладал свойством незаметно накапливать опьянение, и в какой-то момент неожиданно сбивал с ног и отключал сознание. Потом уже, на следующий день все как один мало что помнили, кто чего говорил и кто чего делал...
Семериков зашёл на буровую и взял маленькую кувалду. Подойдя к последним ящикам с выложенной в них породой, отколол несколько кусочков с самых свежих, но уже успевших заледенеть столбиков керна и поднёс их к лампе, висящей перед входом. Да, буровик был прав, обычная карбонатная неизменённая порода. Ничего интересного...
...Некоторые геологи связывали будущее геохимических поисков с первичными ореолами, то есть с характерными изменениями в рудовмещающей карбонатной толще вблизи кимберлитов. К таким геологам принадлежал и Семериков. Он заметил, что ореолы индикаторных элементов весьма причудливы по форме и малы по своим размерам и «попадание» в них вертикальной буровой скважиной настолько маловероятно, что поисковое значение таких ореолов становилось ничтожным. Тогда он пришёл к выводу, что геохимическое поле нужно изучать не только по конкретным химическим элементам, но и рассматривать его как единого целого и неделимого объекта. А для этого необходимо было найти такие характеристики и такие интегральные показатели, которые бы закономерно изменялись во вмещающих породах по мере удаления от кимберлитовых трубок, причём объём и сила этих изменений должны фиксироваться традиционной сетью буровых поисковых скважин.
Однажды он обратил внимание, что по мере приближения к рудному телу, взаимная зависимость некоторых микроэлементов заметно ослабевает. Это был неожиданный парадокс. Согласно классическим представлениям считалось, что в околотрубочном пространстве корреляционная связь между химическими элементами, тем более индикаторами, должна наоборот возрастать. Тогда он отобрал группу наиболее подвижных микроэлементов, рассчитал по ним суммарный коэффициент корреляции и обнаружил устойчивую зависимость величины этого показателя от расстояния до коренного месторождения. Чем ближе к рудному телу находилась точка наблюдения, тем значения коэффициента становились ниже, а в зоне контакта кимберлитов и вмещающих пород падали практически до нуля. И его осенило: геохимическое поле, окружающее коренные алмазные месторождения претерпевает значительное внутреннее напряжение и стремится к хаосу, то есть, к возрастанию энтропии.
В тот момент, когда Семериков это осознал, он долго стоял как оглушённый и ждал, когда схлынет холодок из солнечного сплетения... Тогда он понял, что находится на пороге открытия нового поискового метода, но для того чтобы убедительно доказать существование этого эффекта, данных геохимического опробования было недостаточно. Малое количество отбираемых проб и высокий уровень статистической погрешности существенно снижали надёжность выводов, необходимо было привлекать ещё какой-нибудь цифровой материал, характеризующий околотрубочное пространство...
Когда-то, лет 20 назад, к нему приходила мысль оцифровать диаграммы геофизических наблюдений в скважинах и рассмотреть их по алгоритму обработки результатов геохимического опробования. Такой приём позволил бы увеличить представительность исходного материала и, если повезёт, установить более интересные и более надёжные поисковые признаки. Но тогда у него не было для этого ни возможностей, ни фактических данных, ничего, кроме идей, одна сногсшибательнее другой. Теперь, когда он стал ведущим специалистом и у него появились свои сотрудники, компьютеры и доступ к необходимым материалам, он вспомнил о своих старых задумках. Афишировать свои разработки на первом этапе он не стал, опасаясь, что их могут попросту прикрыть без всяких оснований, поэтому проведение необходимых вычислений приходилось маскировать под текущие плановые работы.
Первые же расчёты по профилю, секущему самое крупное кимберлитовое тело в районе, ошарашили его. Коэффициент так называемой энтропии, рассчитанный по данным каротажа, вблизи кимберлитовой трубки превысил в тысячу раз фоновые значения, однозначно доказывая правоту и перспективность такого метода.
С этого момента Семериков пошёл «ва-банк», по сути переориентировав работу всей группы на сбор и обработку необходимого материала для составления энтропийной прогнозной карты на всю площадь работ экспедиции. Он заболел своей энтропией и тайно мечтал найти хотя бы маленькую кимберлитовую трубочку, хоть малюсенькое рудное проявление по этой методике, тогда бы он удовлетворился и успокоился...
...Мороз нарастал. Почувствовав, что уже окончательно продрог, Семериков поспешил обратно на кухню. Трапеза была в самом разгаре, собралась вся бригада, обычного галдежа ещё не было, но чувствовалось, что скоро начнутся разборки и все будут кричать и перебивать друг друга. Сейчас что-то рассказывал Василенко:
- помните Михеича, ну, работяга был... лет за пятьдесят, молчал всё время. Иваныч, ты должен его знать, - увидев Семерикова, обратился к нему Василенко. Тот его действительно помнил. – Бухал он крепко, но, интересно, что пьяным его никто не видел никогда. Заехали на участок, вроде всё нормалёк, а через пару дней он, видать, гусей и погнал...
Василенко достал сигарету и закурил. Сделав две глубокие затяжки, продолжил:
- Был он месяца полтора то ли в отпуске, то ли в отгулах, видимо водочки-то попил хорошо, а в тайге на свежем воздухе крыша-то и поехала. Дело уже ночью было. Выхожу отлить, смотрю, лежит Михеич на снегу, ноги прямо посреди костра, горят вовсю, а он ещё их соляркой поливает, чтобы горели лучше. Я как увидел, так у меня шапка на голове поднялась. А тот лежит себе, ноги горят вместе с дровами и что-то бурчит ещё себе под нос, то ли разговаривает с кем-то, то ли песни поёт. Ну я его из огня-то вытащил, снегом засыпал, потом уже с мужиками, в балок занесли… Штаны почти все сгорели, только изжаренные ноги в обугленных валенках. А когда начали горелые лохмотья сдирать с него, он взглядом переменился да как заорёт дико так, истошно... и затих потом. Умер, короче... Видимо, когда в сознание-то вошёл, тогда и боль пришла… вот он от боли-то и умер.
- Э-э-э, - задумчиво покачал головой Рэрэ.
- Да, с отходняками шутки плохи, тут уж одному быть нельзя никак, мало ли… что в голову взбредёт, – начал рассказывать Чихин. - Вот у меня было дело, тоже ведь где-то на второй день заезда. Как сейчас помню, уже три дня в рот не брал, ни капли. Ночью бурю, снаряд крутится, а тут ни с того ни с сего, прямо из скважины вдруг вылезает рука и просит закурить. Ну, я без задней мысли сую ей сигарету, на мол, кури, рука исчезает. Через минуту опять появляется и опять просит закурить. Я опять ей протягиваю сигарету, как будто так и надо, и ничего херового в этом не вижу. Ну, хочет закурить, жалко что ли. Через пару минут опять появляется и опять, блин, просит, ну мать твою... Тут уж я не выдержал, ну думаю... да на тебе, сука... взял всю пачку и сунул в скважину, подавись ты зараза. Потом, уже на следующий день в себя-то пришёл, тогда-то и понял, что это я гусей гнал тогда.
- Да все по-разному отходят, - начал Тюрьма. - Одни мух начинают ловить, другие с чертями разговаривают, третьи ещё чего-нибудь выкидывают. У меня напарник был, так он, когда гусей гнал, то убегал хрен его знает куда в тайгу, а потом вся бригада искала его, дурака, неделю… Ну заколебал мужиков, конкретно... Так они чё придумали в следующий раз-то… Заварили на нём цепь, наподобие кандалов… и вокруг дерева, чтобы, не убежал никуда. Ну, пару дней пусть поорёт… вреда не будет, так хоть гоняться за ним не придётся. А тот орал, орал... потом, видимо, заколебался орать-то, так он залез на дерево, сука, перекинул цепь через макушку... и всё равно слинял, чудило. А дерево метров пятнадцать высотой, представляете...
В это время Степаныч взял черпак и снова наполнил опустевшие банки и кружки.
- Пей, бгатва, газ такое дело, не стесняйся.
- Степаныч, дай чего-нибудь пожрать-то, консервов каких-нибудь, что ли, - попросил Чихин.
- Без консегвов хогош, - пробурчал тот, но всё-таки полез под нары и достал оттуда несколько железных банок консервированной сельди в томате. – Нате, жгите.
Он бросил их на стол, взял в руки свои детективы и демонстративно лёг на свой спальник.
Семерикову было интересно с мужиками и он с удовольствием посидел бы ещё и послушал их болтовню, но дневная прогулка по тайге давала о себе знать, глаза слипались. Он быстро съел миску какой-то непонятной похлёбки и под галдёж возбуждённой братвы незаметно вышел из кухни и направился в спальный балок...
...Ну что касается успокоения, то это был, конечно, самообман. Детская страсть ко всякому изобретательству, разным головоломкам и ребусам, требующим необычного подхода для их решения, давала о себе знать всю его жизнь. Не придумывать или не изобретать Семериков не мог, особенно если область его интересов была мало изучена. Состояние увлечённости какой-нибудь идеей являлось для него единственной формой его неустойчивого психического равновесия, и малейший сбой в этой системе мог привести к тяжелой и длительной депрессии.
А ещё у него была тайна, комплекс, который обосновался в нём ещё в школьные годы и мучил его всю жизнь, он скрывал его от всех, да и сам старался о нём не думать. Ему казалось, что у него очень слабая память, а чтобы стать классным специалистом необходимо удерживать в голове огромный материал. Наверное, поэтому он любил заниматься проблемами, которыми до него никто не занимался, или занимался очень ограниченный круг, и не было необходимости изучать и анализировать всё, что было сделано до него, много запоминать и потом переваривать. Может по этой причине его смолоду и привлекала геохимия. Да и вообще, он с детства любил первым прокладывать лыжню… Со временем он понял, что совсем не обязательно запоминать всю информацию, которой становилось всё больше и больше и которую уже физически становилось держать в памяти всё труднее, достаточно и того, чтобы она пронеслась через мозги, пропитала их, а потом, когда наступит очередной момент истины, тогда уж включится и заработает интуиция.
Методика энтропии была уже осмыслена, ничего нового в неё он уже привнести не мог, и она постепенно начинала ему наскучивать и Семериков, чувствуя что в его извилинах начинают образовываться некие просветы, инстинктивно стремился заполнить их какими-нибудь новыми идеями и задачами. А если бы эти идеи и задачи могли внести ещё и принципиальную новизну в сферу его профессиональных интересов, то он из-за своего природного упрямства отдался бы им всецело, не жалея ни сил ни времени. Постоянная привычка во всём сомневаться заставляла его искать противоречия в существующих узаконенных теориях и методологических положениях. Именно поиск и анализ противоречий, как он считал, подталкивает науку к непрерывному движению…
В последнее время, сопоставляя существующие поисковые методы с иерархическим рядом уровней организации материи ему не давала покоя одна мысль.
Петрографический метод самый надёжный и примитивный, основанный на поисках обломков руды в районе предполагаемого месторождения, соответствовал организации вещества на уровне горных пород. Минералогический или шлиховой метод более сложный, но пока считался наиболее эффективным, отражал молекулярный уровень вещества. Наконец, геохимический метод, изучающий закономерности распределения химических элементов в окружающем пространстве и конкретно вблизи рудных тел, отождествлялся с атомным уровнем организации материи…
На этом этапе размышлений его всегда заклинивало потому, что следующей ступенью в иерархии строения мира, исходя из современных знаний физической химии, являлся квантовый уровень, а что может стать инструментом его изучения, применительно к практической геологии он сообразить не мог, не хватало ума. Скорее всего, здесь геохимия кончалась и начиналась геофизика. В то же время он понимал, что чем тоньше уровень организации вещества и чем глубже мы внедряемся в материю, тем неконкретнее становятся поисковые признаки и более расплывчатыми в поисковых полях выглядят искомые объекты, другими словами – чем глубже вникаешь в детали, тем больше расплывается реальность... Но интуиция захлёбывалась и кричала: квантовые съёмки, или квантовый метод - это будущее поисковой геохимии. Но до этого было ещё далеко...
...Он проснулся от холода. Ночь. Все нижние и верхние нары были заняты буровиками. Вся бригада лежала вповалку, уткнувшись друг в друга, в валенках и ватниках, а кто должен быть в это время на смене - так прямо в засаленных, залитых шламом робах, накидав на себя, что попало под руку. Из дальнего угла доносилось невнятное бормотание, кто-то икал и матерился. На соседних нарах ворочался Тюрьма. Он стонал, всхлипывал, затихал, потом снова начинал что-то мычать и ворочаться.
Семериков заставил себя сесть. Выпил он, как ему казалось, немного, но голова после браги была тяжёлая, будто наполненная ртутью, от малейшего движения начинала колыхаться в черепной коробке, принося невыносимые страдания. Нашарив на столике спички, он поднялся и осторожно, чтобы не споткнуться и не налететь на что-нибудь в сумраке, подошёл к печке. Та давно уже прогорела и была совсем холодная. Он открыл дверцу, набросал туда дров, накиданных как попало прямо на проходе, облил соляркой из банки, стоявшей тут же под печкой, и зажёг. Пламя быстро охватило их, тяга отменная, печка загудела. Семериков захлопнул дверцу, постоял немного рядом, чтобы согреться, потом нащупал на своих нарах ватник и шапку, надел и вышел на воздух.
Ночью похолодало. Поднеся спичку к градуснику, Семериков понял, что морозит не на шутку, красненький столбик застыл на отметке сорок два. Быстро справив нужду, он бегом засеменил к кухне.
После нескольких минут, проведённых на свежем морозном воздухе, невыносимый бражный душняк чуть не сшиб его с ног, как только он открыл дверь кухни. За столом, упёршись в него локтями и обхватив ладонями голову, сидел Рэрэ и на появление Семерикова не реагировал. Залитый стол был усеян окурками и кружками, одни стояли с остатками браги, другие лежали опрокинутые на бок, тут же валялись хлебные объедки, куски зеленовато-серой халвы и несколько вскрытых банок «Сельдь в томате».
Семериков поднял крышку фляги и заглянул внутрь. На дне лежал ковш, почти весь затопленный брагой и ещё что-то, похоже упавшая туда кружка. Зелья оставалось ещё литров десять. Первым его желанием было выплеснуть остатки этого пойла за дверь, пока никто не видит, но подумал и не стал этого делать. Наверняка Степаныч налил пару банок, а может и больше, и рассовал по укромным уголкам, чтобы выставить их утром в качестве приятного сюрприза.
Судя по всему, после его ухода мужики ещё хорошо погуляли. Дизель тарахтел, но на буровой было тихо. Если бурильщик в отрубе, то его помощник Василенко и подавно, приткнулся где-нибудь и спит. Надо будет разыскать их всех, не дай бог, кто-нибудь замёрзнет. Пошевелив в печке ещё красные угли, он бросил туда несколько поленьев. Сухие дрова почти сразу же затрещали и в балке потеплело.
Семериков присел возле открытой печки, закурил, глядя на разгорающееся пламя...
Эх, бражка, бражка. Сколько же через неё, родимую, рук и ног поморожено, сколько задавленных, искалеченных, заживо сгоревших. Тьма тьмущая. Сколько инвалидов в расцвете лет на севере бичует, а ведь всё молодые здоровые ребята.
Семериков с содроганием вспоминал одного бурильщика, который допился до того, что не смог открыть входную дверь своего дома, да и лёг с устатку прямо возле неё на крылечке. Дело было перед самым новым годом, мороз за тридцать, а ночью и за сорок зашкаливало. Только под утро сосед зачем-то выходил из дому и случайно наткнулся на него, а тот обнял ножку скамейки и лежит себе калачиком. Пришлось среди ночи звать на помощь и разгибать ему руки, чтобы от скамейки оторвать. Почти четыре месяца в больнице провалялся, привезли домой уже по весне, без рук, без ног. Целый год потом пил, не просыхал - ребята из тайги выезжали, кормили, поили, а потом, уже следующей зимой и скончался, бедолага.
Эта неискоренимая традиция бражничать в середине заезда была для буровиков привычной отдушиной и соблюдалась почти фанатично. Всё начальство, многие из которых начинали свою карьеру геологами документаторами в своё время прошли через это и обо всём догадывались, но зная, что бороться бесполезно, помалкивали. План выполняли, криминала пока нет, ну и ладушки...
Семериков, согревшись, залил большой чайник снеговой водой из железной бочки, стоявшей тут же возле печки, и поставил его на плиту, поближе к трубе, начинающей уже местами краснеть от набранного жара. Окинув ещё раз взглядом кухню, посмотрел на спящего за столом Рэрэ, на Степаныча, лежащего на своём топчане с кружкой, каким-то чудом висевшей у него на указательном пальце, и неизменным сборником «Записки следователя» на груди, Семериков выпрыгнул наружу на снег и плотно прикрыл дверь.
На свежем воздухе после выкуренной сигареты его замутило. Он почувствовал приближающиеся конвульсии и лёгкое головокружение. Отойдя подальше от вагончика, Семериков засунул, насколько мог глубоко в горло два пальца и изрыгнул из себя тошнотворной смеси браги, кильки и ещё чего-то. Ему сразу стало легче. В шутку этот процесс с легкого языка Тюрьмы буровики окрестили «исполнением арии рЫголетто». Немного постояв «раком» и отдышавшись, Семериков вытер лицо рукавом и засеменил в дизельную.
Там в дальнем углу на старом засаленном до блеска спальнике лежал Клыпа. За свою долгую таёжную жизнь он безотлучно находился рядом с дизельной техникой, поэтому грохот от работающего двигателя для него не доставлял ровно никаких неудобств, даже наоборот успокаивал. Раз тарахтим, значит, всё в норме. По пути заглянул на буровую, там никого не было. Похоже, самый трезвый на участке был он.
Мороз уже начинал заползать в него и Семериков трусцой поспешил на кухню, чайник наверняка уже вскипел. Так и есть, из носика большого полуведерного закопченного чайника с мелкими брызгами вылетала струя пара, крышка подпрыгивала и позвякивала.
Семериков отодвинул чайник на край печки, сполоснул кружку под умывальником, потом обдал её кипятком, сыпанул туда две щепотки чайной заварки, залил её до почти самых краёв. Немного погодя достал с полки мешок с сахарным песком и положил в кружку две столовые ложки с горкой. Присел на чурку возле печки и с наслаждением начал отхлебывать свежего горячего сладкого напитка, больше похожего на чифир, чем на чай. С каждым глотком в голове светлело, боль притуплялась и сами по себе всплывали мысли о работе...
То, что его интересовало, и ради чего он и вылетел на участок, было уже сделано. Геохимическая аномалия разбурена и основной объём опытного опробования был выполнен. Пробы оформлены, аккуратно уложены в три картонные коробки, надёжно перевязаны алюминиевой проволокой и отмечены кусками красной материи, чтобы при посадке в вертолет в этой неразберихе и суете их не потерять.
До вылета на базу оставалось семь дней и теперь, чтобы не сидеть без дела он решил набрать ещё каменного материала на геофизических аномалиях. Он не знал, удастся ли ему официально договориться с руководством на дополнительный объём лабораторных исследований, но в любом случае надеялся как-нибудь, пусть нелегально, но через лабораторию эти пробы пропустить.
После горячего чая да ещё возле печки Семериков немного разомлел. Он подкинул пару чурок в огонь и пошёл к себе на нары, может ещё получится чуть-чуть покемарить. Войдя в спальный балок, он затолкал в печку несколько поленьев, улёгся на свой спальник и укрылся с головой полушубком. Сон мгновенно овладел им и он не слышал, как начали просыпаться мужики, как они, не обращая на него внимания, переругивались, шутили, разыскивали свои вещи, хлопали дверями и, наконец, один за другим перекочевали на кухню.
Когда Семериков открыл глаза, в балке никого не было. Кто-то из буровиков недавно подкинул в печку дров, стояла невыносимая жара. Он встал и постарался побыстрее выйти на воздух, чтобы немного отдышаться. Мороз освежающе подействовал на него, остатки сна быстро улетучились и Семериков пошёл на кухню.
Вся бригада была в сборе. Браги уже не было, и мужики, слегка захмелённые, но видимо недостаточно, с мятыми и понурыми лицами сидели за столом и смотрели старенький чёрно-белый «Рекорд», привезённый ещё кем-то из бывших буровиков.
Временами, когда буровая стояла на каком-нибудь пригорке, сквозь постоянные помехи иногда можно было угадать смысл изображения, но чаще всего телевизор мелькал и ничего не показывал. Буровики беспрестанно курили и вяло вспоминали разные смешные истории из своей жизни. Василенко и Рэрэ играли в нарды. Кроме приторного запаха браги и утреннего похмельного дыхания в воздухе явственно ощущалась примесь свежего парфюма.
- Ну мы и дурные были в пионерлагере… Надо же придумать, залезли на кухню, когда там не было никого, все по очереди отмочились в чайник и на плиту поставили кипятить, вот придурки… Василенко качал головой, рассказывая эту историю.
- А у нас молодой был один, геолог студент, так комаров боялся, жуть, не мог ни есть, ни спать, ну страдал парень, в натуре, ходил весь опухший, аллергия это была какая-то особенная или что... Однажды пошёл по большой нужде, так намазал жопу димитилом, ну намазал конкретно, димитила не пожалел, Только присел, как начало-то ему очко-то жечь, а кругом сухота, ни лужи, ничего нет, и на кухне воды ни хрена нет, ну нечем сполоснуться, так он в натуре, начал мох драть, он же снизу то сырой, и им себе задницу да мошонку оттирать. Ну смеху было. Ну а потом всё-таки приспособился, мудрец. Когда уже садился, так вокруг себя сначала соляркой побрызгает, этакую линию обороны Маннергейма сделает и подожжёт, и точно, ни одного комара, сидит книжонку почитывает.
- Ты смотри… придумал, а? Молодец.
Тут на экране более-менее отчётливо обозначилась женская фигура в купальнике делающая гимнастические упражнения.
- Эх, я бы сейчас... - воскликнул Тюрьма.
- Он бы сейчас - передразнил Клыпа, - да она тебе и понюхать-то не даст, с твоим рылом-то, не то, что...
- Как это не даст…- с возмущением заорал Тюрьма, - ещё как даст...
Все загоготали.
- Чиха, да подкрути ты там, чё-нибудь, чтобы получше-то было. - обратился к Чихину Тюрьма.
- Да я уже пробовал, лучше не будет.
- Ты чё... только бражку жрать мастер золотые руки, что ли, давай делай...
- Да иди ты...
- Чё иди, я сейчас так пойду, что у тебя голова в трусы провалится, тоже мне, иди...
Тут, видимо, Василенко в очередной раз выиграл и Рэрэ в сердцах бросил кубик на доску:
- Ты чё, испражнения в детстве жрал, что ли, чё те везёт-то всё время.
- Ты же тупорылый, играть ни хрена не можешь.
- Сам ты не можешь, давай, погнали...
В это время Степаныч с опустевшим чайником подошёл к бочке со снеговой водой и начал ковшом набирать воду. Потом он вдруг остановился и стал принюхиваться к ковшику, а потом наклонился к бочке с водой и тоже стал нюхать. Поводив в воде ковшиком, зачерпнул и вместе с водой достал кусок газеты.
- Э, бгатва, а кто снег носил в последний газ.
- Ну я, сегодня, а что? – отозвался Рома, молодой помбур из ночной смены.
- Ты где снег набигал?
- Здесь, за балком.
Все подняли головы и посмотрели на него.
- Да ты, чё… совсем охегел, – заорал на него Степаныч. - Чё, не сообгажаешь ни хега, что ли, ты же одного дегьма набгал, мы же туда сгать ходим. Ты чё, не мог подальше в тайгу отойти, что ли.
- Ну ты придурок, Ромка, мы же пьём оттуда, - мужики заволновались, запереглядывались, загудели.
- Ну-ка, давай, вытаскивай воду и отмывай бочку, с мылом и содой. Давай быстго, ублюдок.
Семериков еле сдерживал смех. Всякое было, и носки доставали из борща, и мочились спросонья прямо из дверей балка в кастрюлю с кашей, из чайника перед выездом вытряхивали варёных мышей, но чтобы питьевую воду вытапливали из обгаженного снега, такого ещё не бывало.
Да, по всей видимости, днём работы не будет. Семериков с сомнением обвёл взглядом сидящих буровиков. В лучшем случае бурить начнут ближе к вечеру, а то и вовсе только в ночную смену.
- Когда бурить начнёте? - спросил он Чихина.
- Да, начнём, Иваныч, ты не переживай, план дадим.
- Завтра к утру скважину дохезаем, - добавил Василенко.
- А тебе бы к языку член приделать надо, чтобы зря не болтал - оборвал его Чихин. Загадывать наперёд у буровиков было дурной приметой, считалось, что тогда обязательно какое-нибудь ЧП произойдёт.
Потихоньку мужики «отошли», зашевелились, залязгала буровая, перевозку на новую точку провели быстро и оставшееся до конца вахты время работали как заведённые. Даже Степаныч, проникнувшись важностью момента, не отходил от плиты; варил, жарил, то и дело подливал воды в чайник и держал его на печке, чтобы тот всё время был полный и горячий. Изредка на кухне появлялся бурильщик или его помощник, быстро съедал миску борща и выкуривал сигарету, запивая её до черноты перекипевшим сладким чаем, потом убегал обратно на буровую. Та громыхала безостановочно, круглые сутки, даже при пересмене работа не прекращалась.
Заезд, наконец, подходил к концу. План по бурению был, как всегда выполнен, геологическое задание по заверке аномалий тоже было выполнено. Пока ночная смена переодевалась, остальные занимались уборкой, чисткой раковины и мытьём посуды и перетаскивали свои вещи на вертолётную площадку. Семериков тоже отнёс туда свой рюкзак, спальный мешок и коробки с пробами.
Во второй половине дня и как всегда неожиданно послышался еле слышимый рокот, он становился всё сильнее и сильнее и на горизонте появилась точка, которая очень быстро приближалась. Это был вертолёт со следующей вахтой. Вертолёт сначала пролетел мимо, потом сделал большой круг над тайгой, начал снижаться и пошёл на посадку.
Семериков вылетал из тайги удовлетворённый на все сто. Во-первых, он сделал, как ему представлялось, очень интересную и важную работу, ну а во-вторых, он развеялся, побыл на природе, надышался свежим таёжным воздухом, а главное - полностью выветрил остатки преследовавших его в последнее время пьянок и на работе он появится снова свеженьким как огурец.
2016 год