Один за другим тупыми подземными тычками отбухали пять и потом ещё два взрыва. Все семь. В последнее время зачастили отказы, когда один или даже несколько зарядов по каким-то причинам не взрывались и тогда начинались проблемы; приходилось тратить время и силы и «кайлить» забой, иногда бурить шпуры и подрывать оставшиеся невзорванными целые блоки мёрзлых пород. Рассказывают, бывали случаи, когда шнек во время очередной «забурки» попадал на отказавший детонатор и тогда всё заканчивалось трагически…
Проходчики подошли к шурфу и первым делом закинули туда полотняный рукав для подачи воздуха и включили вентилятор. Снизу повалил удушливый взрывной газ. Потом, уже не спеша, установили на бревенчатые лёжки опрокинутую на бок перед «отпалкой» механическую раму с лебёдкой, подсоединили кабель, пододвинули к ней лежащий рядом дощатый настил, одну бадью, чтобы не тратить на неё время, просто сбросили вниз – через пару секунд она глухо звякнула там, а другую подвесили над устьем шурфа. Потом опустили вниз переноску, - лампочку с железным абажурчиком, и закурили.
Шёл четвертый час, и небо уже начинало тускнеть. Декабрь. Мороз к вечеру набирал силу, похоже давил под сорок, не меньше. Смена подходила к концу - это была третья, последняя на сегодня откачка. Через час-полтора из-за ельника вынырнет вахтовая машина и надо было пошевеливаться. Семериков скинул ватник, тщательно свернул его и уложил на ближайшую кучу песка. Напарник стоял рядом и докуривая сигарету ждал. Надев потрёпанные, расползающиеся на швах брезентовые верхонки, Семериков встал на настил, поставил одну ногу в бадью, сунул туда же лопату так чтобы она не болталась во время спуска, взялся левой рукой как можно выше за трос и скомандовал:
– Пошёл.
Заработала лебёдка и бадья резко пошла на глубину. Отталкиваясь свободной ногой от стенок выработки, он разворачивал её вправо и влево, шаркая рукавицей по проплывающим перед глазами подозрительным выступам и кускам породы, прилипшим к стенкам после взрыва. От дневного света и снежной белизны глаза долго привыкают к полумраку шурфа, поэтому он это делал почти вслепую, больше наугад, для профилактики, но иногда из-под руки отваливался какой-нибудь увесистый закол, как говорят проходчики, и летел вниз. Как-то раз от падения такого закола у него пополам треснула каска, а сам он на какое-то мгновение даже потерял сознание. С тех пор без этой хреновины на голове он в забой не спускался, ни при каких обстоятельствах…
Ну вот и приехали. Слегка задев переноску, Семериков ловко приземлился и не отцепляя бадью от троса сразу же начал загружать её рыхлой горной массой. Поначалу порода бралась легко – пять-шесть лопат с горкой хватало, чтобы её наполнить доверху. Готово. Он выпрямил спину. Трос напрягся и бадья, раскачиваясь из стороны в сторону начала подниматься. Привычным движением уравновесил её, проводил взглядом и опять взялся за лопату. Теперь можно не торопиться - пока она вернётся обратно, он без спешки успеет загрузить вторую. Установил лежащую рядом бадью в приготовленное место, наполнил её до краёв, прислонился к стенке шурфа…
Вспученная взрывом порода источала едкий кисловатый запах сгоревшего аммонита. Каждый копок лопаты высвобождал из неё порцию взрывного газа, от которого не хотелось дышать и резало глаза. Вентиляционный рукав был весь в дырах, наспех залатанных алюминиевой проволокой, он свисал чуть заметно колыхаясь внизу рваной бахромой. Техника безопасности предписывала после каждой отпалки проветривать не меньше получаса, но проходчики столько ждать не могли – время в яме дорого стоит. Так и теперь мужики до конца смены торопились сделать откачку; шурф угодил на талые породы и к утру на таком морозе взрыхлённый грунт опять превратится в ледяной монолит и вся работа пойдёт насмарку…
Сверху донеслось характерное звяканье металла – напарник сцеплял серьги бадьи и несущего троса. Потом заурчала лебёдка и пустая бадья пошла на спуск. Глубина была уже около семнадцати метров. Глядя снизу вверх, устье шурфа видится с копеечную монету, через которую угадывается штанга рамы на фоне неба и где-то сбоку голова напарника, внимательно наблюдающего за работой внизу. Обычно на такой глубине, работая не на ручном воротке, а на лебёдке, опытные проходчики работают «в три бадьи», когда во время спуска и подъёма каждый из них должен успевать сделать своё дело; наверху – оттащить от устья бадью с поднятой породой, выгрузить её в приготовленное для валовой пробы место и вернуть обратно, да ещё изловчиться смазать солидолом или отработанным машинным маслом старую буровую штангу, используемую в качестве полоза, а внизу – наполнить до краёв пустую тару, стоящую на забое, и подготовить площадку для приёма следующей. В середине цикла начинают попадаться крупные обломки и работа идёт медленнее. Спускаемые бадьи всё чаще приходят на голову или спину проходчика, тогда одну из них отбрасывают в сторону и работают двумя.
В этот день решили особенно не напрягаться и сразу начали работать двумя бадьями – сказывалась пьяная неделя, спровоцированная вынужденным простоем, обычным для начала каждого месяца. Болел Семериков. По неписаным законам на лебёдке после хорошего загула никто не стоял - рискованно, можно запросто угробить напарника, поэтому сегодня он работал внизу, на забое. Испарина прошибала обычно где-то в середине цикла, а в этот раз Семериков взмок уже на первых минутах – пёр отходняк. Нижняя одежда под брезентовой робой сырая от пота прилипала к телу и стягивала движения. Только на проходке он понял реальность слов «мокрый, хоть выжимай»; иногда вылезая из шурфа он стаскивал с себя футболку и отжимал её как отжимают бельё после стирки - пот пузырился и вытекал мутной струёй…
«Упрись, потом отдыхай!» Эту фразу он однажды, много лет назад услышал от одного полярного геофизика, работая на инженерно-гидрогеологической съёмке в Таймырской тундре. Брошенные вскользь, по какому-то уже забытому поводу, эти слова что-то зацепили в его душе, от них веяло мужским упрямством, дальстроевской романтикой, так грандиозно воспетой Олегом Куваевым в «Территории». В минуты слабости, даже отчаяния, или такого напряжения воли и сил, когда уже «кранты», опускались руки и хотелось плюнуть и всё бросить к чертям собачьим, они всплывали в нём и поддерживали его. Вот и теперь приходилось упираться, как говорят, рогом. Останавливаться во время откачки, чтобы перевести дух было западло, и никто из бывалых проходчиков никогда не делал передышки внизу, несмотря ни на что.
С каждой поднятой бадьёй конец вентиляционного рукава оказывался всё выше, и теперь струя морозного свежего воздуха была направлена прямо на него. Переноска висела ещё выше, да собственно, она нужнее была не ему, а напарнику, чтобы тот мог хорошо его видеть. Семериков поскрёб стенки шурфа лопатой, отколупывая припаянные взрывами куски породы, и стал копать дальше. Начали попадаться угловатые плитки твёрдых песчаников, тогда приходилось отставлять в сторону лопату, выворачивать их у себя из-под ног и грузить руками… Звук лебёдки прекратился. Не поднимая головы он понял, что уже не поспевает и пустая тара висит над ним. Не догадался крикнуть «кайлу», без неё уже не обойтись, с досадой подумал он. Теперь только следующим рейсом. Опрокинул ещё одну лопату в бадью, стоящую перед ним, выпрямился и прильнул спиной к стене – висящая бадья как по команде пошла вниз. Он подхватил её и направил на приготовленную площадку… Ай да, Толик!.. На дне, как по заказу, лежала кайлуха. Что значит опытный напарник! Он не удержался и благодарно посмотрел вверх и тут же получил шлепок мёрзлой породы прямо в лицо. Перецепил трос с пустой бадьи на гружёную и только когда она пошла наверх, снял рукавицу и потёр щеку…
С напарником ему повезло. Толик был намного моложе его, но считался самым опытным проходчиком в бригаде. На шурфах он в общей сложности проработал полтора десятка лет и вошёл в легенду. На него не раз обрушивались оттаявшие от летней жары стенки шурфа, затапливало водой из неожиданно вскрытых таликов, било током. Однажды, обе бадьи на забое заклинило, и механическая лебёдка втянула в шурф всю раму со всем оборудованием, согнув пополам толстенные железные полозья, и запломбировала его на глубине восьми метров. Всё произошло так быстро, что напарник стоявший «на кнопке», не успел ничего понять, чтобы её выключить… Как-то раз, подменяя изрядно захмелённого «после вчерашнего» взрывника, сам заложил и утрамбовал в шпуры взрывчатку, поджёг бикфордовы шнуры и уже собирался давать команду на подъём, как вдруг отключили электроэнергию. Ножа, чтобы обрезать горящие концы у него с собой не оказалось и своих эмоций, когда выбирался с глубины тринадцати метров, он не запомнил. Как только успел вылезти из ямы, начались взрывы и ему вдогонку полетели камни. Сам он об этом рассказывал с юмором, дескать, во попал, бляха-муха, чуть яйца не поотшибало, но понять, что он пережил, когда растопырив руки и ноги судорожно карабкался по стенкам шурфа наверх, а под ним с шипением дымилось, может только тот, кто эту работу знает не понаслышке… Толик был невысоким и очень жилистым, наверное поэтому никогда на забое не уставал, как будто вся его физиология была создана для работы в тесном замкнутом пространстве. Он фантастически ловко орудовал лопатой и кайлом в любой самой неудобной позе. Его практический ум и смекалка не раз выручали их обоих… Хороший напарник – это большая удача. Когда проходчики срабатываются и долго пашут одним звеном, невидимая ниточка связывает их обоих, каждый знает, что сейчас делает и даже о чём думает другой… Семериков многому научился у Толика, но полностью перенять его опыт было невозможно, для этого нужен был талант…
Упрись, потом отдыхай! Чем глубже становился шурф, тем чаще и крупнее попадались глыбы. Взорванная горная масса внизу, вблизи забоя была лишь сотрясена взрывом, оставаясь в залегании практически ненарушенной. Семериков взял кайло и начал рыхлить её, выворачивая крупные угловатые куски известняков. Ствол выработки книзу получился зауженным, поэтому размаха не получалось и кайлушка всё больше цепляла поверху, то и дело задевая по каске, по стенкам, по бадье, ковырнуть глубже как следует не удавалось. Семериков начинал выдыхаться, пот струился из-под каски и заливал глаза, да ещё этот газ… он работал почти вслепую, думая лишь о том, чтобы выдержать до конца откачки. Сейчас в этом был смысл его жизни…
Чего только ни приходит в голову во время проходки. Мысли лезут всякие, много, хватило бы не на один роман, но как только поднимаешься наверх и опять видишь белый свет, от них ничего не остаётся, уплывают куда-то и исчезают бесследно. Как будто только что видел интересный сон, а проснулся - и всё, ничего нет, ничего не помнишь. Но зато хорошо помнишь свои ощущения. Спускаясь на забой забываешь, что над тобой узкий колодец почти в два десятка метров и единственная твоя защита – это бадья над головой да ангел хранитель. Там на глубине под землёй свой особый мир, особая стихия и своё особое измерение, где и время идёт как-то не так и думается по-другому… Земную глубь нужно прочувствовать понять и полюбить, тогда тебе будет там спокойно и уютно, тогда ты там свой.
– Бо-ойся! – долетел до него крик напарника, но среагировать он не успел, несколько камней громыхнули по висящей над ним бадье, выбили из рук кайло, задели по каске и по руке. Три секунды он постоял, прижавшись всем телом к мёрзлой стене, потом с опаской глянул вверх. Толик наверху молчал. Сам виноват, нечего «хлебалом» щёлкать. Работая проходчиком, он понял, что значит чувствовать фибрами. Выражение конечно смешное, но лучше не скажешь - фибры не фибры, но на спине какой-то глаз со временем у проходчика открывается, ну а ежели не открывается, то пока не поздно лучше свалить с этой работы подобру-поздорову.
Как его угораздило пойти работать проходчиком шурфов Семериков не понимал, но никогда не жалел об этом. Самая тяжёлая и наверняка самая опасная работа в геологии. Она давно манила его и втайне даже от самого себя он завидовал этим простым, грубоватым парням, которые, не рассуждая о романтике, о трудностях и остальной беллетристике, просто делали своё дело. Может быть в нём ещё играло ребячество, стремление проверить себя, может ещё какие-то непогашенные детские комплексы, может ещё что… он не знал, но когда представился случай, не раздумывал. Мужики удивлялись – с высшим образованием и копать, да ещё в сорок пять лет, когда уже и бывалые-то проходчики уходят на работу полегче и поспокойней. В ответ он только пожимал плечами и улыбался… да и как им объяснишь... и гордился…
Работал Семериков здесь уже четвёртый год и с сожалением и тревогой понимал, что свою героическую профессию придётся, похоже, скоро бросать. Внешне он хорохорился, удивляя молодых своей энергичностью и оптимизмом, но в действительности уставал так, что добравшись домой после работы ему едва хватало сил, чтобы кое-как ополоснуться и упасть на койку. Он мгновенно проваливался в привычную «кому», забывался, не желая ни есть, ни курить, лишь бы никто его в эти полчаса не тревожил. В последнее время начали сдавать ещё и ноги, после особенно тяжелых смен они опухали и синели. На работе он старался виду не подавать, но всё равно от мужиков не скроешь, что с корточек быстро как раньше встать уже не получается, что после каждой откачки ему приходиться сушить у огня насквозь мокрую от пота футболку, что частенько морщишься от внезапной боли, пронизывающей поясницу. Да ещё эти руки… Иногда по несколько раз за ночь он со страхом просыпался оттого, что их совсем не чувствовал, тогда матеря весь белый свет, со слезами в глазах поднимался и что есть силы с остервенением размахивал ими чтобы восстановить кровообращение. Всё собирался показаться врачу, но чего-то боялся, наверное диагноза, тот сразу поставил бы его перед выбором. А от жизненных перемен он уже устал и ничего хорошего в будущем для себя не предвидел, поэтому их не любил и не хотел, оправдывая свой страх возрастным консерватизмом…
Упрись, потом отдыхай! Который раз почудилось, что кайлуха наконец зацепила проклятый забой, но это опять была лишь крупная плита доломита. Поддел её, вывернул руками и со злостью затолкал в бадью, добавил ещё пару лопат мелкого щебня, он выпрямился и посмотрел на пустую бадью, висящую над ним. Она как будто только этого и ждала – пошла вниз…
Семериков постоянно ловил себя на странном ощущении, что земля – живое мыслящее существо, что она думает радуется и страдает как человек, что она живёт своей непонятной непостижимой и недоступной для человеческого разумения жизнью. Сознавая что это глупо, он иногда разговаривал с ней и ему казалось что она его слышит. Это была его тайна, его интимное понимание, которым он никогда и ни с кем не делился. Он всё больше находил общего между землей и человеком, всерьёз задумывался о возможном существовании на теле планеты точек акупунктуры, исследуя и воздействуя на которые, можно открывать месторождения, прогнозировать природные и даже социальные катастрофы. Они представлялись ему в виде неких таинственных смерчей, пронизывающих пространство во всех существующих измерениях, иногда ему чудилось, что параллельные миры соприкасаются с земной реальностью именно в этих точках…
Забой был уже где-то совсем рядом. Семериков вдруг почувствовал на губах что-то мокрое и липкое. Стащив подмышкой рукавицу, он с недоумением провел рукой по лицу, бороде, не понимая, что бы это могло быть, но размышлять было некогда, опустившись на одно колено, он продолжал тыкать кайлой, стараясь вонзить её клык как можно глубже. Сил уже не оставалось почти совсем и кайла плохо слушалась его, наконец она упёрлась в твердь. Всё! Это был долгожданный забой, коренные монолитные породы, сомнений не было. Ну, слава богу! Неожиданно стало легче, как будто пришло второе дыхание, силы и ещё что-то, какая-то добрая надежда. Он с кряхтением, стонами, всхлипываниями продолжал рыхлить под собой и в углах шурфа.
Стихло и стало заметно теплее, это напарник выключил вентилятор, необходимости в нём уже не было. Семериков выпрямился и принял тут же опустившуюся перед ним пустую тару. Перецепив трос и задержав взгляд на куске породы, опасно торчащей из поднимающейся бадьи, он несколько секунд выкроил, чтобы просто постоять, опустив руки…
Имея диплом горного инженера и проработав изрядное количество лет во многих геологоразведочных партиях, Семериков с интересом следил за новыми идеями в поисках алмазных месторождений. Редко, но появлялись на геологическом небосклоне «белые вороны», ломавшие свои карьеры и судьбы на нетрадиционных, оригинальных методиках. Всех их, как правило, ждала репутация чудаков, над ними посмеивались и всерьёз не воспринимали. Банальная истина, что всё новое с трудом пробивает себе дорогу среди привычных и общепринятых штампов в геологии работала на все сто.
Особенно, как считал Семериков, консервативным и неприступным штампом при поисках коренных алмазных месторождений была шлихоминералогическая методика поисков – так называемая «пироповая дорожка», с её помощью ещё в 50-е годы прошлого века открывались первые кимберлитовые трубки. Но условия к началу третьего тысячелетия стали другие, всё что можно было открыть этой пресловутой «дорожкой» было открыто и поисковые работы постепенно заходили в тупик, превращаясь по сути в разбуривание перспективных районов чуть ли не квадратно-гнездовым способом, в надежде когда-нибудь наткнуться на кимберлитовое тело. Поиски напоминали рыбную ловлю с бреднем - чем меньше величина ячейки, тем больше вероятность успешной рыбалки. Все существующие поисковые методы больше противоречили друг другу, чем дополняли. Требовались новые и нестандартные подходы, но найти их не могли да особенно и не искали; вся геологическая элита выросла из старой поисковой школы и менять что-либо в привычном течении жизни никто не хотел, да уже и не мог…
Размышляя обо всём этом и вспоминая библейскую притчу о пророке Моисее, водившем евреев на пути к земле обетованной целых сорок лет, – именно столько времени прошло, чтобы умерли все старики и выросло новое поколение, не знавшее рабства, – он полушутя поговаривал, что принципиально новое в методике алмазных поисков родится, когда подобно Ветхозаветной истории старики уйдут и в геологоразведку вольётся молодёжь, свободная от рабства шлиховой минералогии.
Четверть века назад бум переживала геохимия, тогда к ней были устремлены надежды геологов. Но «на ура!» не получилось. Исследования велись настолько грубо и формально, что в конце концов методику дискредитировали и как-то даже радостно и спешно похоронили. Баба с возу – кобыле легче. Долгое время, занимаясь геохимией и зная её возможности, он был убеждён, что будущее алмазных поисков в Сибири фатально связано с геохимическими методами. Именно с их помощью можно с минимальными затратами заглянуть в глубь земли и определить, в какую сторону направлять поиски. Он понимал, насколько геохимия тонкая наука и насколько ювелирной и кропотливой работы она требует. Ей нужно заниматься увлечённо и с верой, что наше дело правое, или не заниматься вообще… и ещё нужна серьёзная поддержка сверху, но не только поддержки не было, но и явные её успехи замалчивались. И ещё нужна была удача, но пока и её не было. Прав Екклесиаст – «…всему своё время и время всякой вещи под небом…». Звёздный час геохимии ещё не пробил. Всё впереди…
Установив бадью, Семериков начал подгребать и грузить всё, что оставалось на забое. Ещё два-три подъёма и в шурфе будет чисто. Проходка уже велась по коренным неалмазоносным породам, копать глубже смысла не было. Наверняка наверху уже слонялся геолог, ковыряя какой-нибудь железякой кучи валовых проб, и ждал когда придёт наверх последняя бадья и поднимется сам проходчик с лопатой и кайлой. Тогда размотают вниз рулетку, а следом спустят и его, геолога документатора.
Проходчики не любили эту процедуру – одному из них приходилось быть на страховке и мёрзнуть полчаса, а то и больше. Опытные геологи, хорошо знающие разрез, документировали махом, отмечая в черновиках лишь глубину залегания и мощности слоёв, а характеристику пород, размеры сечений выработки и всё остальное брали из головы и расписывали «начистовую», покуривая в теплой бытовке. Молодые специалисты недавно закончившие вузы подолгу сидели со своими тетрадками на забое, растерянные, на первых порах мало что понимая, и сочиняли всякую галиматью, порой не имевшую ничего общего с натурой. Никто их не учил, поэтому особенно и не ругали. Главное, чтобы была без ошибок оформлена геологическая проба и красивенько «нарисована» документация. Ну а для проходчиков – главное метры и ещё раз метры, а остальное до этой самой что ни на есть фени. Закрывая шурф, геологи как бы по дружбе в «актив» проходчиков сантиметров сорок-пятьдесят «накидывали», растягивая метраж за счёт коренных пород. Но иногда проходчики наглели, и если видели что геолог лох они во время спуска его на забой незаметно подтягивали рулетку вверх и шурф становился ещё на метр глубже.
Шурф считался «добитым» после того, как геолог официально его примет. Тогда общей толпой сдёргивали с него механическую раму и со всеми «прибамбасами» волокли на следующую точку. Там к этому времени уже должно быть пройдено, как говорят - «на лопату» или «на кидок» метра три, чтобы имело смысл устанавливать оборудование. По правилам безопасности пройденные шурфы полагалось засыпать пустой горной породой, или хотя бы временно закрывать лёжками и огораживать, но никто за этим конечно же не следил (на хрен кому это надо, да и русское «авось» никогда не подводило) и заброшенные ямы до конца лета оставались незаметными и опасными ловушками…
Ну, вроде всё. Семериков по привычке откинул в угол забоя несколько плоских камней, чтобы потом прикрыть ими пробуренные под взрывчатку шпуры, но вспомнил, что это была последняя откачка и сверлить шпуры больше не нужно, уложил их поверх уже и так наполненной с горкой бадьи, с силой вдавил туда же лопату, воткнул кайлу и встал сам, ухватившись за трос. Забой был выскоблен дочиста, без единого камушка, «под метёлку».
– Пошёл, – крикнул он, подняв голову. Напарник сначала поддёрнул, чтобы трос натянулся, а потом ещё раз включил лебёдку и бадья пошла вверх без остановок. К катанию в этом большом ржавом ведре Семериков долго не мог приловчиться. Поначалу он пытался слушать советы опытных проходчиков, но всё равно беспомощно крутился и болтался по сторонам, цепляя краем бадьи или спиной за стенки шурфа. Этому научить нельзя, к этому умению нужно придти самому, как и научиться плавать или ездить на велосипеде.
Ещё немного и бадья выскочила наверх и остановилась. В первые мгновения как новорождённый – из тёплого уютного такого привычного и родного и вдруг на ветер и холод к проблемам и невзгодам. Он встал на помост, откинул в сторону лопату с кайлом, взглянул на Толика. Тот оторопело уставился на него.
– Ни хрена, себе! Чё у тебя там было?
– А что?
– А ну-ка, - он провёл пальцем по его футболке на груди, – кровь, что ли?
Мать родная! Так вот в чём дело… В сумраке шурфа и в рабочем кураже не заметил, что у него из носа какое-то время вовсю хлестала кровь. Вот откуда взялась там эта странная липкая слизь на лице. Она пропитала бороду и усы и мгновенно затвердела на морозе так, что рта было не открыть. Футболка, спецуха, рукавицы, даже валенки были заляпаны бурыми пятнами крови. Ну и дела! Такого ещё с ним не бывало…
– Иди, собирайся, потом расскажешь, – напарник повернулся к геологу. Тот уже размотал рулетку и в готовности сидел на помосте на краю шурфа, поставив одну ногу в бадью, а другую свесив вниз.
Вахтовка сегодня пришла раньше обычного. Она уже стояла возле рабочего вагончика, оттуда из трубы столбом валил дым. Начинала топиться печурка и в машине, лёгкий дымок струился над её будкой, никто уже не работал, все переоделись и ждали их.
Мороз быстро проникал в него. Насквозь мокрая от пота нижняя одежда на ледяном ветру начинала коченеть. Голова немного кружилась и давала знать ушибленная рука и страшно хотелось курить. Он накинул на себя промерзший ватник и стараясь держать равновесие и не упасть в снег на узкой извилистой тропинке, спотыкаясь и бормоча под нос матюги, побежал туда….
2005 год