Когда охотники, пастухи, да просто путники слышали в лесах какие-то странные звуки или смутный шум, чей-то хохот или свист, то были уверены, что в дебрях бушует бог лесов и полей. Люди пугались, ощущая, как душу охватывает настоящая ПАНика. Считалось, что безотчетный ужас может испытать даже целое войско, и солдаты начнут в панике разбегаться. Об этом повествовали греческие мифы.
С тех пор, как я поведал Виту о плане побега, мне не давала покоя мысль, что страх и ужас не мешало бы взять в союзники. Но одно дело – Древняя Греция и совершенно другое – наше время, когда люди перестали бояться бога, а дьявола в братья готовы записать.
Так или иначе, время читать и думать у меня пока было. И я засел за книги. Прежде всего, мне хотелось уяснить, что же такое – дословно – панический страх? И есть ли какие-то более глубинные связи имени бог природы, его диковинного образа с причинами, проявлениями и последствиями этого невероятно любопытного явления, которое, как мне казалось, могло бы сослужить нам очень хорошую службу. Выбор был невелик. И, тем не менее, из библиотеки экспериментатора в сжатом, обобщенном виде я вынес следующее…
Панический страх – внезапный, безотчетный, способный охватить множество людей ужас. Это крайняя степень страха, вызывающего смятение и полностью парализующего волю. Он неконтролируем, иррационален, безумен, возникает без видимых причин и побуждает к бегству. Заставляет действовать неадекватно и безрассудно, вызывает чувства тревоги и замешательства, объяснить которые с точки зрения здравого смысла невозможно.
К причинам, порождающим панический страх, древние греки сначала относили саму внешность Пана, бога с туловищем человека, головой и ногами козла. Само его появление на свет вызвало испуг у матери и окружающих. Со временем людей стал пугать его дикий пронзительный голос, похожий на звериный вой. Пан якобы любил бродить по лесам и горам, устраивая шумные пирушки с нимфами. Иногда он издавал гневные звуки, леденящие кровь, и сбивая людей с пути. Все знали, что раздражать Пана непозволительно: в ярости нет страшнее и опаснее этого странного создания.
Когда язычество отступало перед натиском христианства, Пан стал прообразом Сатаны, который, как известно, сочетает в себе дьявольскую привлекательность и экзистенциональный ужас.
Наверное, пришло время пояснить более подробно, к чему сводился наш поистине фантастический, родившийся в результате многочасовых размышлений и споров план побега. Покидая «Олимп», мы собирались использовать сюжеты греческой мифологии, планируя предать этой игре ощущение правдоподобия. Расчет был на слепое потворство, готовность отца простить сыну все, что угодно, и его фанатичное преклонение перед забавами сына. Мне хотелось, чтобы нам, совершающим побег под дулами десятка автоматчиков, сопутствовало ощущение надвигающегося коллапса. Я снова и снова пытался найти и связать с образом Пана, роль которого предстояло сыграть Виту, его феноменальную способность внушать людям страх и трепет, придумать способ проявления этой легендарной силы в реальности.
Уходить с «Олимпа» мы решили через футбольное поле, ни от кого не скрываясь, днем. Превратиться в невидимок у нас бы все равно не получилось: везде работали микрофоны и видеокамеры. О каждом подозрительном шорохе, едва заметном движении Гриша немедленно докладывал профессору.
Древние греки считали, что в полдень, когда яркость, тишина и зной приближались к пределу, бог природы, насладившись игрой на флейте, отходил ко сну и на любого, кто осмелится в это время его разбудить, он нашлет панический страх. Провинившийся неминуемо погибнет: окутанный ужасом, побежит в беспамятстве или бросится со скалы и сгинет в царстве Аида.
Но чем можно напугать охрану днем? Можно ли говорить, что красочно описанная в легенде Древней Греции история о полуденном ужасе имела под собой какую-то реальную основу и объяснение? И тут я вспомнил, как в детстве, гостя в деревне у своей двоюродной бабушки, ходил вместе с соседским мальчишкой и его отцом на рыбалку.
Отправлялись мы на озеро утром, а домой возвращались только вечером. К полудню поклевки становились редкими. Дядя Миша, заморив червячка парой бутербродов, сидел на удобном раскладном стульчике под склонившейся ивой и начинал, что называется, окуней носом ловить. Мне с другом тоже надоедало впустую стоять с удочками на берегу. Закинув их подальше, мы удалялись в тенек под соседнее дерево и распластавшись на высохшей от летнего зноя траве, начинали неспешный разговор. Шепотом, потому что говорить в полный голос означало нарушить нестойкое природное равновесие. Ничто в ней не возмущалось, не поднимало голову, каждая травинка напряженно прислушивалась к тишине.
– Давай отца твоего разбудим. Пусть поспит в тени, – предлагал я другу.
– Не надо. Когда его будишь, он как с того света является, просыпается и долго смотрит на меня красными глазами.
Вскоре и мы неожиданно, как по команде, смолкали и оставались со своими мыслями один на один. Наконец наши руки и ноги заметно тяжелели. Двигаться не хотелось, потребности в этом не было никакой. Больше того, обездвиженное тело буквально прирастало к земле. Птицы затихали, зеркальная гладь озера горела нырнувшим в него солнцем, ветер стихал словно навсегда.
Неудобная, я бы даже сказал неестественная поза оцепеневшего дяди Миши рождала в голове странные мысли: может, он мертв? Может, если подойти и дотронуться до него пальцем, он упадет как есть, не разгибаясь, и расколется вдребезги, как стеклянный сосуд. Было жутко.
Я вспомнил, как давным-давно читал философский труд богослова Павла Флоренского, в котором утверждалось, что есть мистика ночи, мистика дня и мистика вечера и утра. Какими-то отрывками сохранилось в памяти описание «беса полуденного», когда солнце беспощадно давит все на земле потоками тяжелого света, низвергает на нее ливень расплавленного золота, когда даже пыль не пылит, когда все замерло и чего-то ждет…
В библиотеке профессора найти что-либо о полуденном ужасе не удалось. Зато мне, сам того не подозревая, очень помог искусственный интеллект с его пристрастием рыться в интернете. Пару дней я намеренно изводил Гришу глупыми вопросами, которые позволяли ему откровенно смеяться надо мной, но, с другой стороны, не вызывая подозрений, подводили к интересующей меня теме.
Осведомитель, как всегда, интересовался, зачем мне это надо, дважды спросил, не собираюсь ли я сменить тему диссертации, но, в итоге, разразился пространным монологом, который окончательно отбросил все сомнения относительно того, что панический страх имеет под собой вполне реальную основу.
Сначала Гриша «припомнил» Набокова, который в рассказе «Ужас» передает ощущения человека как бы утратившего на время способность здраво мыслить, пользоваться привычными понятиями, испытывающего ужас, вызванный бессонницей и обусловленный непредвзятым взглядом на «бессмысленные предметы» окружающего мира. Потом упомянул Чехова, описавшего в рассказах «Страхи» и «Страх» сначала человека, преследуемого страхом, а затем и сам страх, овладевающий человеком.
Впрочем, искусственный интеллект бил мимо. Меня не устраивало его пространное повествование о феномене страха. Все это, безусловно, было интересно, но я ждал конкретного рассказа именно о полуденном ужасе, которому со времени «Ч» я уже отвел роль нашего союзника.
Подчеркивая безразличное отношение к интересующему меня предмету, Гриша зевнул и, наконец, словно делая одолжение, процитировал знакомый отрывок из труда Павла Флоренского «У водоразделов мысли». С этого момента на излюбленную доносчиком манеру скучающего умника я уже не обращал никакого внимания. Ловил и пытался запомнить каждое слово.