Профессор не любил, когда мы выпускали хвостатых друзей на футбольное поле.
– Это не выгул! Это разгул! – кричал он, завидев пасущихся лошадей.
Экспериментатору не нравилось, что ноги у них не спутаны, что они свободно передвигаются, пощипывая траву. Учитывая порядки, установленные для людей, такое отношение к животным казалось ему противоестественным.
– Во всем должен быть порядок. Пока я отвечаю за проект, лошади должны быть в загоне, люди под охраной, зубы на полке! – он замолкал, противно выпучивая глаза из-под седых бровей и губы – из-под мясистого носа.
Мне хватило недели, чтобы неспеша, работая каждый день по часу, выкосить траву на футбольном поле. Наши четвероногие питомцы успешно ее сжевали, и теперь им приходилось довольствоваться отавой. Я поделился с Витом опасением, что лошади скоро совсем лишаться зеленого корма, который мы уже выдавали им пучками, как самое большое лакомство.
– Все у нас зависит от одного человека! – в его глазах блеснул недобрый огонек. – Так не должно быть. Но говорить с отцом не хочу! Не могу!
Вит решительно отдалялся от своего родителя. Мне довелось стать свидетелем этого фатального дистанцирования. Их отношения напоминали свитый в плеть шелковый канат, в котором подгнившие нити по мере натяжения рвались, казалось, ежеминутно. А экспериментатор тот канат еще и надрубал.
Разговор, который мы откладывали день ото дня, завязался сам собой. Профессор, обходя свои владения, выбрел и на футбольное поле, где мы кормили лошадей остатками высохшего клевера. Застав нас за этим занятием, он прищурил глаза:
– Сеном коней кОрмите! Сухой травой! Летом!
Вит вспыхнул как спичка:
– А их больше нечем кормить! Зеленой травы нет нигде! – закричал он возмужалым, огрубевшим голосом.
– То есть, как нечем? А это что? – и экспериментатор, прищурившись, уставился на футбольное поле. Выйдя из ступора, вызванного картиной аккуратно выкошенной под корень травы, он перевел взгляд на сына:
– Хорошо, но на складе было полно зерна и силоса!
– И зерно, и силос тоже заканчиваются. Там осталось в общей сложности не больше тридцати мешков. Кукурузы, жмыха, подсолнечника нет вообще. Я уже не говорю о яблоках и сахаре для тренировок. Не помню, чтобы фрукты людям-то выдавали. Дефицит!
Видно было, что профессор сильно нервничает. Перебивая сына, он взвизгнул:
– Начнем отстрел! Сегодня же!
Мы оторопели.
– Какой отстрел? – Вит напряженно заморгал глазами.
– Какой… Обыкновенный! Есть у меня один охотник на примете… В совершенстве ружьем владеет. Мечтает добиться разрешения на отстрел бельков… детенышей тюленя, чтобы шить из них шапки. Предприниматель… мать его! Так вот, этот мечтатель с двадцати метров беличий глаз вышибает. Хотя… в случае с вашими животными меткости-то не требуется. Разве что расположение душевное должно быть!
– Расположение? – Вит сжал кулаки. – Как ты сказал? Душевное расположение!? – юноша взглянул на меня, словно искал поддержки.
Показалось, что именно в это мгновение он решил для себя что-то очень важное.
Профессор вернулся к разговору:
– Да, расположение. Думаешь, легко убить лошадь? Совсем не легко, мой мальчик! Хотя… Выход и здесь можно найти… Давно я присматриваюсь к одному биологу, который занимается змеиными ядами. Один маленький укол – и минус кобыла! Без всяких ружей. Тихо, мирно и эффективно!
Я не вмешивался в разговор. Да этого, наверное, и не требовалось: споры ни к чему бы не привели. Тем более, что привлекать к себе внимание сейчас было никак нельзя.
Экспериментатор заглянул сыну в глаза и вкрадчивым голосом сказал:
– Не беспокойся, Вит, тебе не придется страдать. Ты не увидишь лошадей, умирающих от голода.
Он ушел. А мы еще долго стояли молча. Наступление темноты усугубляли густые тучи, нависшие над стадионом. Ветер усилился, и обремененное тяжестью воды небо предвещало проливной дождь.
Вдруг Вит повернулся ко мне и с напряжением спросил:
– А ты часто вспоминаешь свой дом, семью?
Я мало рассказывал ему о своем доме. Как все было давно! Конечно, мне часто вспоминались жена и сын, любимые и любящие. И квартира снилась ночами так долго, что я обязательно просыпался. И уже не смыкал глаз, а просто думал и думал...
– Да, – коротко ответил я.
"Но почему он спросил об этом? Может быть, мои уроки о свободе были слишком неестественны без того личного, сокровенного, о котором я в основном умалчивал?" – думалось мне.
– У вас есть жена и дети? – продолжал Вит.
– Жена и сын. Такой же, как ты. Немного помладше.
– Они любят вас?
– Да.
– А можно не любить своего отца? – продолжал атаковать вопросами Вит.
– Почему ты спрашиваешь об этом?
– Ты не ответил мне. Можно ли не любить своего отца? – повторил он вопрос.
Вит смотрел на меня, не мигая. И снова словно током пробила мысль: этот взгляд с поправкой на возраст я уже видел, и видел не раз! В нем явно чего-то не доставало...
Из-под тяжелых слоев памяти мне вновь показались глаза Марты, Роберта... И в тех взрослых, и в этих детских глазах не было радости! Нет, чего-то более глубокого.
И вдруг я понял! В глазах разных людей, которые три года смотрели на меня изучающе, негодующе, с интересом или болью, внимательно или рассеянно, тревожно или подавлено, не было уверенности ни в себе, ни в собеседнике, того, что заставляет уважать в человеке человека.
Я положил левую руку на плечо Виту, правой потрепал волосы, как сыну. Что сказать ему? Как сказать?..
– Ты уже ответил на этот вопрос сам, мой мальчик. Ведь так? – уклончиво начал я. – Знаю, что тебе было во сто крат сложнее сделать это.
Моя предательская нерешительность отразилась во взгляде Вита, но не передалась ему. В тот же миг я заметил, как с лица юноши исчезает страх, большие темные глаза чернеют, наполняются ненавистью и одновременно каким-то внутренним огнем. Это придало силы и мне.
– Да, можно не любить своего отца, – сказал я, наблюдая, как тревожно мечутся по полю лучи слишком рано зажженных прожекторов, – за зло и коварство, за ложь и жестокость.
Пошел дождь, быстро превращая нашу одежду в липнущие к телу бесформенные тряпки. От налетевшего ветра похолодало. Давясь дождевой водой и слезами, Вит обнял меня, уткнулся острым подбородком в мое плечо и сказал только три слова:
– Я… его… ненавижу!