Люди, которые после пидемии народились, скудосочно жили-пожёвывали, ну дак оно и то. Которые после них, эти ещё меньшую кучность обусваивали, однако же не терялись в нашем городу, как подвластные нечаянному вероятию. Остальные незнамо как, но и те помалу имелись в разноместности. Хотя и митиарит потом, и зарадиацию поимели - ничего, продюжились никак-то по-руссконародному. Остальных - к примеру, пиндосовские племена и хитайцев разных – их подлючий кирдык сожрал помалу, пусть никто из нашенских не зрил того кирдыка, но каликам перехожим грех не верить, ежели об том спивают и копеечку имают сколь успособятся.
В общем, оставляю эту летопизть потомству, а там хоть уверьтесь, хоть обверьтесь, тем боле гумаги тыолетной не напасёшься, один рульён на всё про всё.
Так что пусть в недорослой кутигории, а всё же обстоял я при дворе смотрящего по нашенскому руйону, и он мне блоховолил по-мужески, об чём ему спасибочки и низкий поклон, не то заели бы без мыла гниды и фузории. По-честному, не таким уж и руйоном глянулась моя отродясь украинная застройка, ить жили в которых-никоторых этажах люди, тем боле иногда по нескольку дён, ежели не поминать староживавших, которые в подвалах испокон.
Чтобы знали, благодетеля моего звали Тсар-пиратор, это по заслугам имечко от общества за набеги пирацкие на суседских творожков, которые доиться не возжелали, побираясь где-нигде, и в стаи сбивались, однако ноне перестали раскорячиваться всуперёк, себе дороже.
Короче сказать, народились у нашего смотрящего три сына и на удивление доросли до поры, когда надоба ожениться по всем правилам, а не плядство или того хуже. Тогда призвал он их и объявил прямо со вплавленного в земь бэтэра, откуда только наиважное рёк:
- Пора вам, пацаны, честь знать и нормальных шмар в дом привесть, а не этих, которые. Чтобы официально присунуть и дети потом.
Пригорюнились сыны тсарские, а чё делать, надоба есть надоба, тем боле родительская, это не мосол зубами перекусить.
- Не очкуйте, сыны, - тут же кидает им подогрев Тсар-пиратор. - Облагополучу каждого заради такой делюги: по три канистры нормульдоса получите, от этакого хрен его знает какая прынцесса откажется.
Тут возрадовались, ясный пень. Старший сын враз отлохматил себе невесту на соседнем руйоне, у фыганского барона Златозубеля: хоть и косоглаза, но сисяста, ещё и станина - рожать и рожать. Средний тоже притютёхал на дырчальной телеге дочерь потомственного майора с противуположной городской украины: покамест там евонные канистры облагоусваивали, голубки прочпокались до полусмерти, обратку ужо не отгребёшь без шумашедших контрибуцый, хотя у евонной зазнобы и ноги колесом.
А младшой сын Еван после семейственного порешения как балдою груши обмолачивал, так и продолжил: отволок свой нормульдос к дружибанам и сразу загудел зверем-паровозом, сказочно выражаясь. Не без пустострельных результатов, вестимо, да всё по нечаянным перепелицам-прососухам, а то и вообще. Долго ли коротко – очумался с бодуна на мутной помойке, рядом с мерзоткой какой-то голомясой, но в кожаных стрингах.
- Охрене-е-еть!
Так он возвыл, обнаружив, что нет подле него ни шиша: ни канистр, ни дружибанов, только эта сявка сявучая.
А она ему и бает:
- Не бздевай, Еван-смотревич, я теперича стану твоим счастьем, поехали куда надо.
Но какое там поехали, ежели дырчальной телеги след простыл. Пёхом притаранились к родителю, куда деваться.
Смотрящему-то не шибко по масти таковское, но он подобру-поздорову поржал над охлобыстом:
- Ну ты ж у меня и чепушило стоеросовое, гы-гы-гы!
Тут и сыны евонные не остались в заначке – пореготали, обсказываясь междусобойно:
- Экий примудень, не мог знайтить себе кого полепше! Гля, у ней же шерстевины с-под стрингов во все стороны встырчат: чисто мохнушка, буга-га-а-а!
- Мохнушка и есть! Примарил небось по пьяни себя фертом пролазным, а по трезвянке выказалось, что прицуцукался к пельмехе шалабольной, мугого-о-о!
Так и прилепилось погоняло к Евановой наречённой: тсаревна Мохнушка.
Да не в том суть, живую-то жизнь после широплясого свадебного распердоса на весь руйон без вариантов пришлось обустраивать с нечаянной кочумахой, которую он на помойке подобрал, и это младшому попервоначалу казалось не в пень. Хотя недолго. Ибо вскорости призвал Тсар-пиратор сынов и обозначил:
- Ну, теперя, оженившись, вы мне годность своих бабцов малёхо прорисуйте. Пущай расстебай спекут или чубурек какой-никакой, чисто чтоб пожрать и не проблева… Ну, вы поняли.
Поклонились пацаны и почухали обратным ходом по прежним укрывищам. Пришуршал и младшой в свою халабуду невесел, ниже плеч повесивши лысую черепуху.
- Что за нах, Еванушка, - озаботилась тсаревна Мохнушка. – С какого перепугу ты так запечаловался?
- Как же не печаловаться, – ответил тот. - Наказал батя, чтобы ты сама спекла к утреву какую-никакую залупендию для пожрать…
- Не тужи, Еван-смотревич! Шпунделяй-ка лучше спать-почивать: утро вечера пестрянее.
Уложила она тсаревича в кубло, а сама сбросила с себя кожаные стринги и обернулась красной девицей-шалавицей, какую ни в сказке обсказать, ни пером надрочить. Взяла она невесть откуда шибкие решёта и сита, просеяла мукомоль редкостную, натурсучила теста белаго, и спекла каравай рыхлопузый да мяконький, ещё его и абстракчионизмом изукрасила, почти как закордонный бес Сульвадордали, об котором тати во дворах блатные песни наяривают.
Утром будит она супружника:
- Пора, Еван-смотревич, иди каравай неси!
Положила своё изделие на дюралюминиевое блюдо, молотком выправленное, да под руку проводила младшого к отцу.
Явились и старшие братовья, предъявили Тсарю-пиратору свои караваи, только там и передёрнуть оказалось не на что: у майорской дщери хлебово дочерна подкострилось, а у фыганской – сыромозглое вышло, ровно харчок простудный.
Смотрящий-то не дурень был, однако, похвалив младшого и крепко нашишарив костылём обоих других, тем не менее решил сызнова наподдать шансов каждому, потому как спермостреливать зряшно и простому сиромахе обидно, а исподобному человеку куда подавно. В общем, выставил новое:
- Желаю прикинуть, могущие ли ваши жёнки рукоблудствовать. Возьмите тряпок, ниток с иголками или чего хотите – пусть без гнилобабьих базаров за ночь сошьют мне труселя или выткут половик, да похрен что.
Воротились старшие тсаревичи к своим дуромахам, передали им родителев наказ. Стали жёнки кликать разносольных подъеданок и подлизанок, прости господи, понашили гамузом и труселей многоразмерных с сердечками на жопе и наоборот, и половиков таких-сяких испроворили, да ещё с харями, кого на какую угораздило. Думали: капец какая красовища, хоть обосрись.
А младшой тем временем с вечера снова, явившись в свою халабуду, лысу голову повесил, хуле делать.
- Ёпта, Еван-смотревич, - подцмыкнула его тсаревна Мохнушка. – Сызнова ты печаловаешься как не в себя. Нешто старый скотина не прекратил натрухивать на тебя недоброе?
- Не то слово, - сунул ей ответку супруг. - Батяня обязал к утреву запельменить шитво чёрт знает какое, но желательно чтобы шибануться и не встать. Не то братаны меня как пить дать запрессуют.
- Не журись, Еван-смотревич. Падлой буду, ежели не окажется утро вечера пестрянее.
Уложила его в кубло, а сама стянула с себя стринги, обернулась красной девицей-шалавицей и стала ковёр ткать. Где кольнёт иглой раз – девка сисястая расцветёт, где кольнёт другой раз – у девки срамные места шевелиться починают, где кольнёт третий – ну, это не имеет большого косновения к моей летопизти, кому дозволено, пускай уж сам как-никак…
Солнечная харя ещё ни ухом, ни рылом не выстромилось из земляной округлости, а ковёр уже приспел будьте-нате.
…Вот притаранили все три братана смотрящему свои изделия.
Тсар-пиратор прежде у старшего споглянул тряповьё - и высказал:
- Этими хороховинами мне постыдно укрывать свой бэтэр даже по ночам, когда люди только ощупкою понимают фуфло.
Опосля принял шитво от среднего, обсмотрел-пощупал - и проскалился последними зубами:
- Только кирзуху таким от грязюки ослобонять!
Наконец принял от Евана-смотревича, да тут же завздохнул спёртой горлянкою:
- Хренасе! Едрить-раскудрить! Этовое коврище в спальню мне чтобы приколотили немедля на стену, пусть я и старый, однако ж не помешает для пистонусу!
И тут же измыслил Тсар-пиратор новый наказ: чтобы все три евонных отбрызга явились к завтрему на пир со своими жёнками: дескать невтерпёжку ему поглядеть, которая из них круче отжигает под дудки с кунтробасом и вообще.
Пришёл младшой в свою халабуду уже по обыкновенке смурной да и нетверёзый, ежели по-честному. Туточки-распротуточки Мохнушка:
- Чё, Еван, снова за-про пустяки лысу голову повесил и запечаловался?
- Ха! Запечалуешься тут, ежели батя приказал, чтобы я тебя завтра к нему на пир привёз. А ты страшна хуже не знаю кого, да ещё эта меховня клятая: все станут тебе юпку задирать, чтобы поглядеть-поржать.
- Не горюнься, Еванушко. Просовывайся ужо в своё кубло, утро вечера пестрянее!
…На другой день, как прикучилось время отправляться на пир, Мохнушка и бает младшому смотревичу:
- Ну, Еванушко, хиляй единолико куды сбирался, а я следом за тобою прибуду. Како прислышишь стук да грюк - не пужайся, возвести: «Это, по всему, моя Мохнушка в стаканюшке фуячит!»
Терять нечего, пошёл Еван-смотревич к батяне на пированье без никого под рукою.
А старшие братовья заявились к родителю со своими жёнками, разодетыми в секандхандовские модняхи по последнему писку, с расписанными краскою рылами фу ты ну ты. Стоят и над Еваном-смотревичем усмеиваются:
- Что же ты, дурошлёпень, без красавы своей учудился?
- Отеческого распорядку надо бы придержаться. Другой на твоём месте додумался б ея в пырундже мусурманской призюзюкать на сходняк, чо.
Вдруг поднялся стук да грюк – вся отцова хата немалоэтажная затряслась. Гости переполошно повскакивали со своих тубаретов. А Еван-смотревич их приспокаивает:
- Не очкуйте, гости дорогия! Это, видать, моя Мохнушка в своём стаканюшке фуячит!
И тут натурально ухнула из горней дыры летючая тарелка, на коей стоял огромадный стакан. И, цобнувшись оземь, замерла тарелка, а из стакана выпрыгнула Мохнушка в образе красной девицы-шалавицы, коей все стали дивиться и любоваться, и протягивать руки да всякое такое размысливать про себя, какого им даже супружницы ни в жисть не дозволяли.
Взяла Мохнушка Евана-смотревича за шуйцу и повлекла к столу пить-есть. Да и все окрест принялись возгонять веселуху, а как же.
Но девица-шалавица пить-то пьёт, однако не допивает и остатки себе за левый рукав надудоливает. Голубя жареного ест - кости за правый рукав припасает.
Жёнки старших братанов узрели этакое - и туда же: чего не допьют - в рукав дрыскают, чего не доедят - в другой встромляют. А к чему, за каким понятием, того и сами ни в зуб ногою.
Опосля встрепендолились гостевальщики из-за стола, замумукали дудки с кунтробасом, почались пляски. Тут и тсаревна Мохнушка на завидку иным бабцам заюлила сдобными егодицами вкруг Евана. Между делом маханула левым рукавом – заплюхалась вода в бывшем бассейне, где трубы уже годов сто как ржа свела в ноль, маханула правым - поплыли по тому бассейну голуби шибанутые с кряками да похабенью. Тсарь-пиратор и все евонные быки-перестарки от такого чуть под себя не опростались, а может кто и сподобился.
Но едва перестала красуня плясать, так вся эта марь исчезла: и вода, и голуби шибанутые с елдаками. Обман зрения кубыть.
Незамедля объявили дебелый танец, и тут взвились тарантюлиться да кукарачиться жёнки старших братьёв. Конечное дело, тоже рукавами взмахивали-старались да столь обильно всем наштыряли костомахами в глаза и в разные запромашные отверзости, что народ невзирая на мужьёв навешал люлей обеим. Хотя без больших кровей, чисто переломы рёбер остались да тубаретом по голове фыганской дщери повезло, но ей нипочём.
Тем временем Еван улучил ситуёвину и побёг домой. Там взял валявшиеся на полу кожаные стринги - и спалил их зажигалкою.
Приехала тсаревна Мохнушка в их обоюдную халабуду, глядь: нет ейных стрингов, только горелая извонь ощутительна. Взрыднула она по-женски:
- Ах, Еван-смотревич, какую же ты зафуговал подлянку! Ить я из ептилоидов урождённая, вымер наш вид опосля митиарита, но я осталась и хотела прочеловечиться, да не успела! Ежели б ты ещё хоть малость обождал, я бы навечно твоею сделалась. Но без стрингов не могу, в них сохранялось моё биополе ептилоидное, а теперь неоткуда подсасывать и восполняться заради желательного метаморфозу. Так что прощай, и не ищи меня за тридевять земель, у Кощея Безглуздого, он последний ептилоид, окромя меня, да ему и любая заруба не в падлу, а в капутере у этого хитрована десять жизней, ничего не поделаешь.
Сказала последнее, обернулась туманистой заколупиной, а потом и выветрилась в непонятное.
Закручинился Еван-смотревич. Снарядился, взял палку-хлобысталку с железною балдою на оконцовке, надел драчовые сапоги, да в заплечный мешок положил пистоль самопальный, трубку плевательную, перо выкидное, два кастета и прочей бранной снасти на всяк про всяк. Да и пошёл искать супружницу, потому что как не пойти.
Долго ли коротко длился евонный путь, а быстро только мухи женятся. Борода успела отрасти у Еванушки за это времечко ниже пупка, да сапоги пришлось сварить и сожрать с голодухи в пустых местах среди лишаёв. И повстречался ему наконец в безвестных муравах курбатый старикан с лицом-картохой, если не сказать смешнее.
- Здравствуй, дедушка! - говорит Еван-смотревич.
- Здоровее видали! Чего приискиваешь и за какими приключениями сюды заколпачившись, раскудрит твою в качель?
Рассказал тсаревич старику про свою незадачу.
- Эх, фофан ты, - выкряхтел старик. - Пошто стринги спалил? Вещь как-никак. Ну да ладно, пустыми рамсами беду в обратку не перекрутишь, а только получишь зряшный приток в мозговую плоскость... Так и быть, дам я тебе путеводный косячок: как ево раскуришь, следи за дымом – куды он потянется, дак ты следом за ним держи направление. Я уж сколь годов этак хаживаю, ещё ни разу не случалось, чтобы остался недовольным.
Еван-тсаревич поблагодарил дуроватого старикана, однако не стал брать косячок, поопасался. И отправился дальше.
Потом ещё встречал разных побродяжек с дикими погонялами: Миху, Зайца, Селезня, шалашовку Рыбу, прятавшуюся в камышах, да приставучую бабку с костяною ногой. Последняя мылилась его обротать: предложила остаться в своей избушке и каждый день кормить кашей, а Евашка чтобы за это дозволял бабке поворачиваться к себе то передом, то задом.
- А вот хрен тебе на рыло, ведьма страховидная, - Еван-смотревич сунул ей кукиш под крючковатый шнобель.
Так что лишь однова и поел той каши у старой лахудры, ну ничего.
И вот случилось добраться Евану до огромадной печеры – глядь: в её нутрянке сидит дремучий мужик, в капутер уставившись. А за его спиной стоит тсаревна Мохнушка в образе красной девицы-шалавицы и плечи тому кадру массажом поминает.
- Ничосе! – взорал смотревич, обалдевши. – Дак вот оно где ты и как, перемётка!
- Еванушка! – взорала жена, обрадовавшись. – Наконец ты меня сыскал!
- Ща кончу твоего Кощея Безглуздого и навостримся домой. Станем снова жить-поживать в родимой халабуде!
С этими словами воздел он палку-хлобысталку с железною балдою на оконцовке.
- Даже не моги думать об таком, - возразила тсаревна. – Из кого я стану сосать биополе ептилоидное, ежели кончишь Кощея? Опричь него, других не знайтить днём с огнём... Лучше оставайся здесь. Не, ну а чо, где двое, там и трое, нормально же.
Споглянул Еван на Безглуздого – а тот на них обоих даже внимания не обращает: только на кнопки пальцами пыцкает, врепюжившись буркалами в экран, как будто там мёдом намазано. Но там не намазано, а совсем наоборот: мелькает, стреляет, взрывается, чисто война.
- Это игра капутерная, он большой игрохват, ещё ни одной жизни не профукал, - гордо заметила Мохнушка, погладив Кощея по темени. – Зато безобидный, нам с тобой от него не будет докуки.
- Ну… раз не будет… куда деваться: останусь, наверное, - решил Еван-смотревич.
И остался, как сказал.
Теперь втроём живут они в любви и толерандости. С той поры много воды протекло, однако Еван и Мохнушка не жалуются по ходу возраста, ино и приветы старому Тсарю-пиратору передают с прибывающими оттель зимогорами.
Да и пусть их, чего уж там.