Маргарита Головатенко
Танцплощадка. Мой первый бал
Пришли летние каникулы, начались буни подростков моего времени и моего племени: огород и полив, мешок щирицы для поросёнка, фрукты-ягоды, визиты на чердак с очередным ведёрком вишен, медный таз с вареньем на летней печке под навесом... Однако целый день сидеть дома и выковыривать шпилькой косточки из вишен или строча наволочки на взятой взаймы машинке, мне не нравилось. Тянуло туда, где музыка, веселье. Ветер доносил от клуба модные песенки Марка Бернеса, которые местный радиомеханик транслировал на всю Помошную:
Кто был на фронте, на переднем крае,
Тот не осудит и поймёт бойца,
Который, смерть от пули презирая,
Готов плясать при виде письмеца….
Потом Утёсов пел непонятное, но волнующее:
Ты не только съела цветы:
В цветах мои ты съела мечты…
И вот душа пуста,
И вот молчат уста!
Брось ты хмуриться сурово,
Сеять всюду тьму!
Что-то я тебя, корова,
Толком не пойму…
Я не замечала бессмысленности текста. Душа откликалась на музыку и на слова «цветы», «мечты», «душа», «уста»… Окончательно добивала Изабелла Юрьева своим знаменитым «Саша, ты помнишь наши встречи в Приморском парке, на берегу?», и, хотя история с походом на Приморский бульвар не забылась, снова хотелось светской жизни. Особенно хотелось вечером в воскресенье, когда вся помошнянская молодёжь устремлялась на танцплощадку в сквер возле клуба.
Танцплощадка – это круглый помост, огороженный лёгким заборчиком, со скамейками вкруговую. В обычные вечера танцевали под радиолу, но по воскресеньям играл наш духовой оркестр, которым руководил пожилой дядька с длинным хрящеватым носом, который (дядька) сам играл на кларнете, за что и был прозван Капельдудкиным. Так как руки его были заняты, он дирижировал, энергично мотая головой. Играл оркестр громко, и ветер доносил звуки фокстротов и танго в наши раскрытые окна.
Папа не пускал меня на танцы. Ему была неприятна мысль, что, как он выразился, «какой-то шалопай облапошит» меня. Кроме того, билет на танцплощадку стоил три рубля, деньги немалые в нашем бюджете. Чтобы заработать десять рублей, мама тащила за два километра к поезду ведро вишен. Так что я понимала бестактность своих просьб, но обидные слёзы всё равно наворачивались. Как-то бабушка вступилась за меня, достала из своего потёртого ридикюля три рубля, и стала вытеснять меня из комнаты, говоря что-то сердитое папе. Папа сдался. Я помчалась танцевать.
Надо сказать, что на танцах никто особенно не ждал меня. Мальчишки-одноклассники жались по стенке, только Слава Лагода чинно танцевал с Милой Белобровой, которая была очень хороша с гордо откинутой головой и в новом шифоновом платье, да Сима Флейтерман кружил какую-то девочку, нелепо разбрасывая свои длинные ноги. Приехавшие на каникулы студенты и студентки не удостаивали внимания школьников. Я стояла, как Наташа Ростова на первом балу.
Вдруг ко мне подошёл Толя Самойленко, коренастый мальчик, который одно время учился в нашем классе, но остался на второй год. Он слыл хулиганом, и я не очень ему обрадовалась, но, к моему удивлению, он оказался неплохим танцором, чётко выделывал па фокстрота и румбы, ловко избегая толчков других пар на тесной танцплощадке. Я носилась, как на крыльях, не пропуская ни одного танца, и была замечена, кажется. Но Толя крепко держал меня за руку и не дал потанцевать с другими ребятами.
Когда танцы закончились, Толя пошёл провожать меня до нашего дома. Ночь была тёмная, южная. Фонари горели только в избранных местах. Мы остановились в начале нашей улицы, я увидела, как с другой стороны к нашему дому подходит тёмная фигура с фонариком, и услышала негромкий мамин голос: - Рита! Риточка…-Толя отпрянул в темноту, увлекая меня за собой, и влепил мне поцелуй, да такой крепкий, не детский, что у меня закружилась голова.
Мама с фонариком где-то рядом всё же не способствует поцелуям, и Толя ушёл, а я поплелась домой. Ноги не слушались. Хорошо, что дома не стали зажигать свет и не заметили моего состояния, только поругали за позднее возвращение. На душе было смутно от этого поцелуя, было стыдно, что из-за меня мама с фонариком бродила в потёмках, боясь за меня. И, может быть, папа прав? Может быть, Толя меня «облапошил»?!
Утром я встала раньше всех и долго чистила зубным порошком зубы и свои белые матерчатые босоножки, которые Толя немилосердно оттоптал. После этого я не скоро решилась пойти на танцы, Толя куда-то исчез, но я долго ощущала этот первый жуткий поцелуй.
В Москву с грушами
Так получается, что летние месяцы не богаты событиями, но они запоминаются на всю жизнь. Вот и это лето 1951 года запомнилось первой поездкой в Москву. Семья железнодорожника имела право на одну бесплатную поездку по Союзу, а отцовский знак «Почетный железнодорожник» позволял нам проехаться в мягком вагоне! Ну, и нужды всякие накопились за годы стройки.
Решено: Ирочка остаётся дома за хозяйку (ей уже одиннадцать лет, она перешла в четвёртый класс), а мы с мамой едем в Москву. Правда, денег на покупки нет, но мы повезём в Москву фрукты и заработаем! В голове звенят слова песни «Москва, Москва! Поёт о тебе вся страна…» из недавнего фильма «Здравствуй, Москва!». Помните? Там Сергей Филиппов объявляет: - Русская народная песня «Кирпичики!» - и с изумлением достаёт из футляра кирпич вместо баяна.
И вот мы едем. У нас запас еды (яйца вкрутую, котлеты и огурцы), а в наших семейных фибровых чемоданах – вишни-шпанки с хвостиками и груши. В Одессу мы с Нилой ездили в общем вагоне, где на жёсткой скамье надо было просидеть всю ночь, зато сейчас мы нежимся на мягких диванах, пьём вкусный железнодорожный чай из тонких стаканов в мельхиоровых подстаканниках с силуэтом мчащегося паровоза, ходим по мягким ковровым дорожкам, каких у нас дома отродясь не было.
Прямо с вокзала мы по совету соседки потащили наши чемоданы с фруктами на Дорогомиловский рынок, что недалеко от Киевского вокзала. Сразу за вокзальной площадью мы попали в трущобный район с деревянными хибарами, сарайчиками из ржавой жести, какими-то неопрятными улицами. Ни в Помошной, ни тем более в Одессе я ничего подобного не видела и была поражена. Это Москва?! Рынок тоже совершенно не шёл в сравнение с Новым базаром или Привозом: так, какие-то деревянные прилавки – и больше ничего.
Заплатили за место, взяли весы с качающимися носиками и гирьками, раскрыли наши чемоданы и начали торговать. Каков же был мой ужас, когда из чемодана с грушами явственно повеяло нафталином! Да, это был чемодан, в котором мы хранили шерстяные вещи, пересыпая их нафталином от моли. Я понюхала груши – к их аромату явно примешивался проклятый нафталин… Мне казалось, что вокруг нас все подозрительно нюхают воздух.
Я трепетала, отвешивая покупателям эти груши; каждую минуту я ждала, что разгневанные люди вернутся и швырнут мне их в лицо. А тут ещё привязался соседний молодой продавец-грузин, настойчиво приглашая выйти за него замуж. Он долго и горячо повторял свой адрес, и когда мы уходили с рынка, продолжал кричать вдогонку:
- Нэ забудь! Самтрэдский район, Садживахшский срэдний школа, Автандил Джавахишвили!!!
К моему изумлению и великому облегчению, никто из москвичей, купивших наши нафталиновые груши, не призвал нас к ответу. Подсчитав выручку (ого: рублей пятьсот, половина инженерской зарплаты!!), мы пустились на поиски ночлега. На рынке существует некое братство, и вскоре мы с одной тёткой поехали на ночлег в Марьину рощу. Подземные дворцы метро, особенно вестибюль станции «Киевская-кольцевая», с его золотистыми мозаиками были вполне столичными. Но Марьина роща как будто подтверждала высокомерное мнение одесситов, что Москва - это большая деревня.
Я с удивлением разглядывала двухэтажный деревянный дом. В нём всё покосилось: деревянная, трухлявая лестница, двери и окна. Казалось, что дом с минуты на минуту рухнет, тем не менее, он был набит людьми. Внутри дом обдал нас запахами коммунальной кухни и неопрятной уборной. Однако комната была большая, с высоким потолком. Хозяйка предложила нам с мамой одну кровать, на диване спала та тётка, что привела нас сюда, на чём спала хозяйка – не помню. Спали мы, как убитые, несмотря на клопов, оставивших на обоях выразительные следы.
На другой день мы с мамой пошли «по списку». К сожалению, в этом списке были почти исключительно магазины, но, разыскивая ГУМ, ЦУМ и Мосторг, мы провели импровизированную экскурсию по центру Москвы. Искали мы школьную форму для нас с Ирочкой и, представьте, нашли её только в универмаге у Большого Каменного моста (главного Детского мира тогда не было).. Этот универмаг занимал второй этаж большого серого дома очень аскетического вида; один фасад его смотрел на мост, а второй – на Берсеневскую набережную. На Иру нужного размера не было, зато моя новая форма была замечательная: из темноеоричневого кашемира, в складку, с уже подшитым белым воротничком. Я носила её два года в школе и потом ещё год, а затем передала её подросшей Ирочке.
Сделав в универмаге ещё какие-то покупки, мы спустились вниз в гастроном и нашли там отличные жареные пирожки. Из всех достопримечательностей столицы мне в тот мой первый приезд запомнился этот кусочек Москвы с приземистой кремлёвской стеной, мостом, сквером, где мы подкреплялись пирожками, и большим серым домом «без излишеств». Гораздо позже я узнала, что это и есть знаменитый дом, в котором кучно жили члены советского правительства и который Юрий Трифонов описал в романе «Дом на набережной».
Трудно сказать, почему моя память сохранила эти пустяки, но не сохранила никаких впечатлений о величественных объектах Москвы. Рынок, с нафталиновыми грушами, Марьина роща, поиски магазинов и толчея в них, постоянная боязнь потерять друг друга – словом, в эти два дня нам с мамой было не до столичных красот, хотя жаль, конечно.
. Домой мы вернулись нагруженные подарками и всякой галантереей, с которой в Помошной, как теперь говорят, была напряжёнка. Высокий флакон одеколона «Танголита», купленный за 10 рублей в Москве, с изогнувшейся в танце красавицей несколько лет украшал наш туалетный столик под трюмо, даже когда опустел. Из Москвы всё-таки!
А какая разница?!
Своё шестнадцатилетие я отметила осенью 1951 года, а моя неизменная подруга Нила Соколова - немного раньше. Пришла пора получать паспорта. Для начала надо было сделать три фотографии размером 3х4 с уголком. Мне никто не подсказал, что на документ надо фотографироваться в тёмном, и я надела своё белое платье-матроску. Единственная фотомастерская на рынке пугала темнотой и древней камерой. Снимок получился огорчительный. На меня смотрело хмурое лицо с толстыми губами, широкими бровями и причёской-веником… Словом, это фото вернуло меня к реальности.
По административному делению большая узловая станция Помошная относилась к райцентру Песчаный Брод, обычной деревне, расположенной на речке Чёрный Ташлык, с каким-то бродом и с элеватором, на который свозили зерно окрестные колхозы. Так что получать наши паспорта надо было в Песчаном Броде, расположенном в девяти километрах от станции, а связывал их так называемый грейдер, т. е. обычный просёлок, подсыпанный щебёнкой. И никакого рейсового автобуса или другого транспорта между ними: лови попутку или шагай пешком.
Пасмурным днём в конце ноября мы с Нилой взяли свои метрики, фотографии и какие-то справки с места жительства, отпросились с уроков и потопали получать паспорта. Ни одной попутной машины в этот мёртвый сезон! Часа два мы месили привычную осеннюю грязь и дошли таки до неказистого домика райисполкома, где находился паспортный стол. Первой подала свои документы Нила. Паспортистка быстренько заполнила все позиции бланка, только переспросила у Нилы её национальность:
- Русская? – Русская. – Распишись вот здесь. Получишь паспорт через три дня. Следующая!
Я протянула свои документы. Паспортистка так же быстро всё заполнила, ни о чём не спрашивая меня:
- Распишись, приходи за паспортом через три дня! Следующий!
Я тоже подписалась под анкетой, не читая. Через три дня мы проделали тот же путь и пришли за своими первыми паспортами. Процедура выдачи была самой будничной: никаких депутатов, никаких растроганных родителей и друзей, никаких цветов, речей и напутствий. Паспортистка протянула нам из окошечка паспорта, которые мы с почтением взяли, поблагодарили и стали вдумчиво рассматривать. И тут только я заметила, что в графе «Национальность» у меня стоит «Русская». Вот те на! Хоть у меня намешано, по крайней мере, три крови, но половина-то украинской, и я считала себя украинкой, как папа. Вот и в метрике у меня было так записано…
Я растерянно спросила у паспортистки:
- А почему вы меня записали русской? Я же по отцу украинка…
На что она хладнокровно ответила:
- А какая разница?!
И я тогда не нашлась, что возразить. Вот так и получилось, что я русская, а моя родная сестра Ира – украинка. И, видно, рукой паспортистки водила судьба, потому что мне бОльшую часть жизни пришлось жить (да и умирать, наверное) в России, а Ире – в Украине. И расстояние между нами – это не главная беда…