Двадцать второго декабря, в день кончины отца, Дмитрия Фёдоровича Виноградова, я лежала на больничной койке после операции на ноге и ещё не могла встать из-за высокой температуры и прочих последствий. В палате было светло и уютно. Соседки по койке пошли на процедуры и для проветривания открыли фрамугу большого итальянского окна. Я засмотрелась на необычное для этих дней ясное небо. Мороз крепчал, но ветра не было.
Вдруг, как по задуманной траектории, в палату, как торпеда, влетела синица и пристроилась на спинке высокой кровати у меня в ногах. Она склонила голову на бок, устремила на меня свой взгляд. Потом так же стремительно взлетела, сделав полукруг над моей кроватью, и как по команде так же стремительно вылетела на морозный воздух. Уже зародившаяся в моей душе ночная тревога ещё более усилилась.
Я знала, что отцу становилось всё хуже и хуже, хотя он был окружён вниманием и большой преданной заботой матери и моей младшей сестры. А также часто к ним приезжали моя старшая сестра с мужем и мой брат. Но беда брала своё.
Залетевшая синица подтвердила мою ненапрасную тревогу.
Та ли синичка, или другая, через несколько минут подлетев к окну, постучала своим клювом по фрамуге: «Тук-тук, тук-тук. Знай-знай, знай-знай», — слышалось мне в этом сигнале.
Всё так и произошло.
Как только я смогла дойти до столовой самостоятельно, на следующий день была выписана; а уже на другое утро мы с мужем и сыном поехали в церковь на отпевание моего отца. Только у нас, кроме живых цветов, оказались и искусственные. Наш сын принял это как добрый знак и оставил рядом с дедушкой эти голубые незабудки, так как живые цветы в гробу оставлять нельзя.
Раскачиваясь из стороны в сторону от боли, я вместе со всеми отстояла службу. В такое время все собственные боли притупляются.
В этот отчаянно-морозный день все были согласны с тем, что ехать на кладбище мне нельзя. Наверное, всё так и должно быть.
Пришёл сороковой день после кончины отца. Я ещё была на больничном, которому не было конца. Поэтому в тот день мы поминали отца и дедушку дома.
Ночью всё угомонилось. Мне не спалось. Память перебирала прожитое, время от времени высвечивая передо мною некоторые сюжеты, связанные с отцом.
Напротив моего дивана на серванте электронные часы показывали два часа тридцать минут. Уже в течение часа я ощущала нарастание головной боли. Смирившись со своей участью, я тихонько лежала на правом боку, а правая рука ладошкой вверх лежала немножко выше уровня моей головы.
Вдруг над моим изголовьем раздался немного дрогнувший голос отца:
— Ну что ж, давай прощаться.
И я не удивилась и не сдвинулась с места, а ответила:
— Давай.
И здесь я почувствовала крепкое рукопожатие его холодной руки и ответила ему тем же.
По всей правой стороне моего тела стал разливаться холод его руки. Где-то в голове у меня как будто щёлкнуло, и сильная головная боль прекратилась. Я понимала, что мне надо кого-то позвать на помощь, но мой голос был еле слышен.
Моё внутреннее обращение к мужу было настолько мощным, что, находясь в другой комнате в глубоком сне, он подскочил ко мне, включил свет, и я, уже жестикулируя только левой рукой, показала, как леденеет вся моя правая сторона.
Господи, как хорошо, что где-то за неделю до этой истории в его присутствии я рассказывала своей приятельнице по телефону, как однажды соседи по просьбе врача скорой помощи принесли тёплые грелки и обложили меня, так как я содрогалась от нарастающего во мне холода. Соседи рассказывали, что врач сидела около меня очень долго, пока я не заснула.
Надо же, как не зря попадает к нам иногда нужная информация. Увидев меня холодеющей, муж побежал за грелкой, бутылками с тёплой водой. Обложив меня ими, прилёг с края.
Через некоторое время я, уже держась за стенки, встала и тихонько побрела к туалету. Так же аккуратно возвращаясь в кровать, я взглянула в большое зеркало в коридоре и увидела в правом глазу большое кровоизлияние. Всё это поддалось лечению. Но след от кровоизлияния остался на белке глаза как память прощания с отцом.
28.07.2004