Его глаза, действительно, переполнились влагой, но желанной разрядки не последовало: капля, скользнула по натянутой коже скулы – увы, единственная. Мне казалось, он хочет заговорить, но не может справиться с перехваченным горлом.
Миссис Хадсон возвратилась с графинчиком бренди , поставила его, и тут же тактично вышла.
–А прежде у вас была фляжка, - сказал я, - наливая тонкостенный бокал. – Вы держали в ней коньяк для таких вот экстренных случаев. Я потом было хотел собезьянничать с вас и себе завести. но я как раз спивался, и она бы не оставалась полной больше получаса.
–Фляжка потерялась в Швейцарии, - сказал Холмс - его голос звучал надорвано и безжизненно.
Я выждал паузу, а потом спросил – как можно мягче, почти вкрадчиво:
–Что там произошло? Ваш экипаж, разбитый, нашли в ущелье, полагали, что ваше тело осталось в чаше водопада. Как же вы выбрались оттуда?
Я нарочно спрашивал, стараясь сосредоточить его на частностях. Вообще–то, мне было трудно даже представить себе, какой безумный ураган сейчас царит в его мыслях, в воспоминаниях, в чувствах. Словно при прорвавшейся плотине, его сознание сейчас должно было буквально затапливать образами прошлого – хаотично перемешивающимися, налетающими друг на друга – относительно далёкого прошлого, ещё до Швейцарии, того, что он пережил в Шотландии за эти пять лет, и прежнее с последним не могло не вступить в жесточайший конфликт. Я не мог себе представить, как это происходит, что чувствует бочка с порохом, когда порох в ней взрывается, но видел, что это происходит.
Мне представились смутные тени, толпящиеся перед дверью, проём которой ярко освещён. Они смиренно ждали открытия этой двери, а теперь, когда дверь вдруг приотворилась, ринувшиеся в неё, на свет, отталкивая друг друга. протискиваясь в количестве куда большем, чем дверной проём может вместить. Я буквально слышал, как трещит и ломается дерево и жалобно скулят железные петли. Не смотря на все уверения Холмса – того Холмса, из нашего общего прошлого - у меня богатое воображение.
- Я никогда не был, ни в ущелье, ни в экипаже, – сказал Холмс. – Я сейчас вспомнил, что мы не слишком хорошо расстались с вами. К тому же. меня, как и вас, терзало горе потери. По вашему рассказу я думал, что между нами произошла размолвка, ссора, мы разошлись, злы друг на друга. Но сейчас память говорит мне иное: не злость, но боль переполняла вас. И меня. Я не чувствовал к вам ничего, кроме приязни, а вы – ко мне. И от того, что при всём при том мы вынуждены были разойтись врагами, мне было тошно.
- На прощание вы просили меня обнять вас – помните? Я был безумно благодарен вам за эту просьбу все пять лет. Не знаю, как я вообще вынес бы это бремя, узнав о вашей смерти, если бы не осознание того, что мы всё-таки расстались, обнявшись на прощание. Ведь это я был кругом виноват перед вами – не вы. Вы просто отдались искренности, а я – подозрительности и ревности.
- Я так не думал – ни тогда, ни сейчас, - возразил он, снова чуть сдвигая брови к переносице. – По правде говоря, я хоть и был обижен на то, что вы поверили письму, состряпанному от моего имени, но не мог не понимать, что вы просто должны были ему поверить при тех условиях. Наоборот, - он чуть улыбнулся, - я надеялся, что оно станет моим козырем, когда я приду мириться, и поможет мне, устыдив вас, добиться меньшего сопротивления. Я думал только , что стоит выждать, пока вы остынете, скрыться на это время куда-нибудь и снова объявиться.
- Вам удалось, как нельзя лучше, - с горьким сарказмом заметил я, и Холмс рассмеялся – тоже горьковато.
- Так вот, я был порядочно занят всеми этими мыслями, собираясь, - продолжал он. - И утратил бдительность. Меня прямо в гостиничном номере навестил покойный Лассар. Ну, то есть, тогда он, разумеется, покойным ещё не был, зато свирепым и жестоким, как всегда. Так что дальнейшего я уже, пожалуй, никогда не вспомню. Думаю, что он ударил меня по голове – во всяком случае, свет померк надолго. И очнулся я уже сам не свой в виварии Старины..Думаю, меня несколько дней продержали в коме, прежде чем занялись "подготовкой мяса", как они это называли.... Можно, Уотсон, я опущу подробности? Тем более, что кое-что вы видели своими глазами в церкви.
Его голос прервался от волнения, а руки дрожали так, словно ему холодно.
– Пейте, - я поднёс край бокала к его губам, – Ввёл бы вам успокоительное, но боюсь навредить. Самое опасное сейчас – замыкать сознание, когда в нем все кипит и клокочет, потому что именно так и сходят с ума. Будь ваша психика ковчегом, волны уже ходили бы через палубу.
– Мармората тоже этим пользовался, – проговорил Холмс – через кашель, потому что он от возбуждения попытался говорить и пить одновременно.
- Постойте, отдышитесь, – я придержал бокал, пока он справился с кашлем, и снова поднёс к его губам. – Пейте ещё. Я в вас пол-пинты волью, если понадобится. Не захлебнитесь! Значит, Мармората замыкал сознание? Таков его метод?
- Вы видели его методы – я же говорю: там, в церкви. Перегрузить невыносимыми ощущениями, эмоциями, не давая исхода, а затем просто приоткрыть отдушину и расставить у нее силки суггестивного контроля. Подготовкой занимались другие, как подмастерья отбивают мясо или замешивают опару, если вы, конечно, простите мне кулинарные метафоры, Лассар, или Ози, или кто-то ещё, – производство марионеток расширялось, рук не хватало, - он снова неприятно криво усмехнулся. – А Мармората, дождавшись нужной кондиции полуфабриката, открывал отдушину и ставил силки. И - вот же мерзость человеческой природы – его подопытные не испытывали к нему ненависти, видели в нем носителя добра, почти друга.. И я –не исключение, вот от чего мне по-настоящему плохо, хуже, чем от питья крови овец и попытки животной связи с дочерью мельника... Уотсон, как я смогу со всем этим жить?
–Сможете, –проговорил, я продолжая из рук выпаивать его спиртным. – Сейчас это внезапное возвращение памяти, как взрыв в перегретом котле. Вас накрыло осознание и прошлого, и всего произошедшего с вами за последние годы. Чтобы с этим справиться, состыковать одно с другим, принять, нужно время. Буря чувств уляжется, боль притупится, вы возьмёте всё под контроль, как брали всегда. И отдадите себе отчёт в том, что нельзя винить себя за то, что вы, хоть и гениальный, и очень сильный, но человек. Нельзя винить себя за то, что вы вели себя по-человечески. К тому же, вы никакой особенной слабости не проявили. Наоборот, Мармората не смог с вами справиться, не смог до конца подчинить себе вашу волю, не смог вытравить вашу личность, даже истерзав и стерев память. Это – повод для гордости, если хотите.
- Для гордости и ночных кошмаров, - снова криво усмехнулся он.
- Не без этого. Но тем отраднее вам будет просыпаться от моего прикосновения к плечу и осознавать, что всё это только сон, - лукаво улыбнулся я.
- Собираетесь сделаться моей ночной няней?
- Я понимаю, - сказал я. – Такое резкое восстановление памяти – всего не охватишь. Но позвольте таки-напомнить вам заодно то, что я - ваш друг, и я ваш врач… Вы справитесь, Холмс, - повторил я, выдержав короткую паузу. - Конечно, вам не будет легко, но вы справитесь.
–А как вы, кстати, догадались, что я всё вспомнил? - спросил он, наконец забирая бокал из моих рук; спросил так, как будто это было сейчас единственно важное и недоразрешенное. – Вы же в этом ни на мгновение не усомнились...
– Бог с вами, Холмс, это было слышно в вашем голосе так отчётливо, что у меня и не могло возникнуть никаких сомнений. Вас, как громом поразило, а когда вы только произнесли мое имя, оно меня обожгло узнаванием. В Шотландии ваше "Уотсон" звучало совершенно иначе... Пейте, пейте ещё, допейте бокал - здравый ум хорош почти во всех случаях жизни, кроме одного, и он – вот. Поднимайтесь с пола, друг мой, в кресле вам будет удобнее... Миссис Хадсон! позвал я.
– Вы голодны, джентльмены? - она снова появилась в дверях, исполненная собственного достоинства и степенности. - Спиртное на голодный желудок может повредить здоровью. Завтрак будет через минуту.
–Спасибо, миссис Хадсон, – откликнулся Холмс таким же ровным приветливым тоном, который – я видел – давался ему тяжело, как и напускное спокойствие.
- Чудесная женщина, - сказал я. – Небывалое чувство такта и поистине королевская невозмутимость. Интересно, сколько капель валерьянки ей это стоило? Боюсь, там счёт идёт уже на ложки. Кстати, я потом и вам накапаю.
Холмс кивнул. Он сидел теперь в кресле спокойно и прямо, но обхватил пальцы одной руки другой и начал ломать их, треща суставами.
Я пытался представить себе, что твориться у него в душе, что вообще может чувствовать человек, родившийся пять лет назад в шкуре дикаря, вдруг вспомнив свою жизнь до этого момента, как жизнь джентльмена, детектива-консультанта с мировым именем, образованного человека, человека, вхожего во все светские дома Лондона на правах почётного гостя.
Ему приходится теперь как-то увязывать омлет со спаржей и кровь из разорванного горла овцы, игру на скрипке и свой обнажённый половой орган перед дочерью мельника, прогулку по Гайд-парку с бешеным бегом от преследующих егерей с их обрезами и хлыстами сквозь колючий кустарник вдоль железнодорожной насыпи, гостиную с камином и логово. У кого угодно от такого ум за разум зайдёт. И стол, застеленный белоснежной скатертью, с серебряными и фарфоровыми приборами только добавлял новые штрихи к этому тягостному для рассудка моего друга диссонансу. Салфетки, вилки и ножи, корзиночка для хлеба, подсвечники.... В доме родителей Вернера сервировке не уделялось особого внимания, а в вагоне-ресторане приборы отдавали грубой казенностью. И Холмс смотрел и сравнивал, иначе быть не могло, а попутно сравнивал себя с собой же. Представляю, как бы я напился на его месте.
– Но ведь я, кажется, не без вашей помощи, уже прибегнул к этому средству, - вдруг проговорил Холмс, оставляя пальцы и принимаясь разглаживать салфетку. На столе между тем уже появились не только посуда и приборы, но и нежно курящаяся паром овсянка, мясной пирог, вышеупомянутый омлет, графинчик с чем-то янтарно–коричневым, пахнущим лимоном и миндалем и масло в хрустальной масленке.
–Ах! воскликнул я воодушевленно и радостно. - Вы опять принялись за прежние ваши штучки, Холмс! Бога ради, как вы могли догадаться, о чем я думаю, да еще так впопад вставить реплику, словно я не молчал, а говорил об этом с вами?
–А я вам всегда говорил, – усмехнулся он с легчайшим оттенком самодовольства, - что ваше лицо чертовски выразительно, мой милый Уотсон. Вы постоянно следите за мной встревоженным взглядом, вас беспокоит мое состояние, с того момента, как я пересел за стол, вы уже дважды головой покачали, хмурясь при этом. Понятно, что вы тревожитесь за меня – ведь я у вас на глазах был в лихорадочном возбуждении, а потом вообще потерял сознание.
- И сейчас ненамного лучше, - ввернул я, истины ради.
- И, конечно, - продолжал он, вроде бы не почтив вниманием мою реплику, но одновременно отвечая и на неё тоже, - в большей степени вас беспокоит мое психическое, а не физическое здоровье, физически после воздуха вольных холмов и природной пищи я в прекрасной форме. Вы сами налили мне бренди, считая его не последним успокоительным, но потом вы обратили взгляд вон на тот графинчик на столе, и выражение вашего лица изменилось, я бы сказал, на сокрушенное и даже виноватое. Вы думали о своей слабости, с которой благополучно справились не так давно, о том, что в вашем случае спиртное не слишком помогло от горя –напротив, вы едва не погубили себя, предавшись пагубной привычке к спиртным напиткам. Но потом вы снова перевели взгляд на меня и чуть улыбнулись. Вы решили, что в моем случае прочного укоренения греха пьянства можно пока что не опасаться, и прибегнуть к такому средству достаточно безопасно. По крайней мере, я так это понял и заметил вслух, что уже, собственно, нечто подобное и делаю.
Кстати, вы совершенно правы. Мне уже ударило в голову парами этого напитка, и эмоции, завладевшие мной, хоть немного потеряли остроту. Настолько, что я могу поесть.
– А вот это очень хорошо, - сказал я. – Приступайте же, пока не остыло…
- Итак, - заметил я, позволив ему прожевать несколько кусков в молчании, - я вижу, что ваших способностей к наблюдению и анализу вы не утратили, значит, вы можете попробовать вернуться к своему привычному ремеслу сыщика-консультанта, если, конечно, захотите. Не сию минуту разумеется, но когда о вашем возвращении узнают в Лондоне, от клиентов очень скоро отбою не станет.
Он покачал головой:
- А если у меня ничего не выйдет? Пять лет звериного образ жизни наверняка подорвали мой интеллект, а беда в том, что не со стороны этого и не увидеть.
- Выйдет, - убеждённо заверил, я - Всё в порядке с вашим интеллектом, а звериный образ жизни забудется, как дурной сон. Вот, попробуйте омлет.