Мы такие дали - далеко видали...
Как это не парадоксально, но мое знакомство с Дали началось с … составления Большого французско-русского словаря по пищевой, косметической и парфюмерной промышленности. В конце восьмидесятых я все еще трудился во Всесоюзном центре переводов научно-технической литературы и документации (при ГКНТ СССР и Академии наук СССР) и не особо интересовался живописью, в общем и Дали, в частности. Просто знал, что существует такой всемирно известный испанский художник, который рисует необычные картины, эпатирующие даже искушенную публику. Смысл отдельных картин тоже был непонятен, так как в период «железного занавеса» мы все обладали очень скудной информацией, а редкие книги на французском и испанском, посвященные творчеству Дали, продававшиеся в магазине «Прогресс», были малодоступны для тех, кто жил от зарплаты до зарплаты. У подавляющего большинства советских граждан имя художника и вовсе ассоциировалось либо со строчкой из песни «Машины времени» - «мы в такие ходили дали, что не очень-то и дойдешь», либо с более расхожим выражением, относящемуся ко все наступающему, но никак не наступавшему коммунистическому раю: «мы такие дали – далеко видали…»
Из отечественных художников того времени я знал только ленинградца Александра Тютрина, с которым водил тесную дружбу. Однажды я провел у него в гостях целую неделю за обсуждением его собственного творчества с параллельной дегустацией домашнего вина. А день рождения приятеля и вовсе был под угрозой, после того как другой ленинградский художник Фадин, и, по-моему, тоже Александр, за большим праздничным столом произнес фразу, что мол «мы, художники несём чувство прекрасного в тёмные и невежественные массы» и при этом недвусмысленно посмотрел в мою сторону... Здесь я поставил многоточие, потому что мне это сильно не понравилось, и история имела продолжение.
Особенности перевода
В один из дней, когда я с упорством, достойным лучшего применения, снова и снова погружался в терминологические особенности перевода сотен сортов сыра и десятков молочных сепараторов, мне позвонила руководительница словаря и спросила: «Не сможете ли вы перевести одно письмо, требующее хорошего знания французского языка». Просьба не удивила, потому что, я знал многих досконально знавших свой предмет письменных переводчиков (les traducteurs), не способных связать и двух слов о погоде, в отличие от их говорящих собратьев (les interpretеs). Данное обстоятельство нисколько не умаляло достоинств первых, хотя о погоде, как раз, говорить могут многие. Просто, как правило, по образованию письменные переводчики научной и технической литературы были «технарями», а язык учили на специальных двухгодичных или ускоренных курсах иностранных языков, созданных при языковых вузах. Я же, как раз заканчивал иняз Мориса Тореза, а необходимую для работы техническую часть постигал по справочникам и учебникам. «Письмо лежит у меня дома, - добавила она, - и вы сможете его забрать, когда привезете мне очередную часть вашей работы».
Через неделю, когда я появился на пороге ее дома, дверь мне открыл ее сын Борис – молодой человек близкий к театральным и художественным кругам и как, сказали бы о нем сегодня, известный тусовщик. Он протянул мне листок бумаги, исписанный мелким подчерком. Небольшой текст содержал просьбу так называемой прогрессивной части советской общественности о том, чтобы Дали привез в Советский Союз свои работы и, если ему позволит здоровье (художник был сильно болен), то приехал бы в нашу страну сам вместе со своими картинами. Еще там были всякие комплименты и разумеется строчка о том, что в нашей стране у Дали много поклонников, и остальные реверансы, приличествующие данного рода просьбам. Придя домой я с вдохновением засел за перевод, тщательно подбирая слова и расставляя знаки препинания, совершенно при этом не ведая, что сам Дали разговаривал на чудовищной смеси каталанского, испанского и французского языков и крайне пренебрежительно относился к окружавшим его людям. Первое впечатление о художнике-сюрреалисте, как о человеке наш соотечественник смог составить только тогда, когда в 1993-м году тиражом всего в 500 экземпляров в Эстонии вышли «Легенды невского проспекта» Михаила Веллера. История о том, как Дали принял у себя автора «Танца с саблями» Арама Хачатуряна, заставила прослезиться первых читателей немеркнущего бестселлера и немало повеселила вашего покорного слугу.
Дальнейшее о характере Сальвадора Доменека Фелипа Жасинта Дали и Доменека, маркиза де Пуболь (таково полное имя художника – на каталанском Salvador Dom;nec Felip Jacint Dal; i Dom;nech, Marqu;s de Dal; de P;bol) стало постепенно узнаваемо из литературы и, в первую очередь, из его книги «Дневник одного гения» и «Тайная жизнь Сальвадора Дали», из которых явственно следовало, что Дали знал законы пи-ара еще задолго до того, как они были сформулированы . Очередные штрихи к портрету добавили сопровождавшие меня лица в Каталонии, где я готовил репортаж, приуроченный к столетию со дня рождения художника. Именно там из речи несравненной Розы Дюран я понял, что значит по-настоящему смешивать языки! Слово «крест» в ее варианте звучало как некое «cristushe» вместо ожидаемого «croix» на французском, «cruzar» на испанском или же «creuar» на ее родном каталанском. Для уточнения значения слова при произнесении cristushe понадобилось несколько раз энергично ткнуть пальцем в направлении перекрестия и дождаться утвердительного кивка головой в ответ. Там в Каталонии, стоя на месте захоронения Дали (а все в Музее в Фигерасе наступают ногой на его могилу – такова была воля художника, исполненная после его смерти – похоронить его под полом одного из залов), я представил как бы могла происходить моя беседа с великим сюрреалистом. Если бы, конечно, ей довелось состояться…
Странное искусство странного каталонца
Однозначного отношения к творчеству Дали просто не может быть по умолчанию. Отдавая дань замечательной технике рисунка и невероятной фантазии художника, многие из тех, кто интересуется живописью, без особого восторга относятся к «странному искусству более чем странного каталонца». Именно так его определял Франко, к которому Дали обращался с личной просьбой о создании его прижизненного музея. Франко согласился, но скорее из-за того, чтобы досадить и уесть Пикассо, который не выказывал никакого почтения и симпатий к каудильо.
Очень часто в содержании картин автора «параноидально-критического метода», так именовал Дали сам себя, разобраться не просто трудно, а очень трудно. Даже самая знаменитая картина художника «Постоянство памяти» (1931) требует знаний о философских взглядах основателя сюрреализма Анри Бергсона и его работы об объективном и субъективном времени «Непосредственные данные сознания». Не говоря уже о «Загадке Вильгельма Телля» (1933), где без авторского пояснения невозможно разобраться даже самым искушенным искусствоведам. Сальвадор Дали: «Вильгельм Телль – это мой отец, ребенок у него на руках – это я сам, только вместо яблока на голове у меня – сырая отбивная. Отец намеревается съесть меня. В сердцевине крошечного ореха у него под ногой заключено такое же крошечное дитя – это образ моей жены Галы. Она пребывает в постоянной опасности – ступня отца хоть чуть-чуть сдвинувшись, может раздавить орех». Еще более сложными символами оказались подпирающие весьма двусмысленно изображенную ягодицу, костыль и козырек кепки … вождя мирового пролетариата Владимира Ленина, черты лица которого более чем узнаваемы в лице Вильгельма Телля… Все в том же, 1933-м году Дали создает работу «Архитектонический «Анжелюс» Милле – вольную интерпретацию произведения французского живописца Жана-Франсуа Милле «Анжелюс». Младшая сестра Сальвадора Дали Анна Мария в своих мемуарах рассказывала, что репродукция этой картины висела в классной комнате юного Дали и всегда привлекала его внимание. В оригинале изображены супруги-крестьяне, склонившие головы к вечерней молитве под звон колоколов. Молитва начинается словами «Angelas Domini» - «Ангел Господень», отсюда и название полотна француза. Однако у Дали глубоко духовное начало «Анжелюса» заменяется эротическими мотивами. Не знаю, какую из картин Дали я хотел бы иметь у себя, но явно не описанные выше. И уж явно не «Великого мастурбатора» (1929), глядя на которую понимаешь, что трамонтана - «черный ветер» долины Эмпорда, регулярно дующий в Кадакесе (юный Дали проводил там дни летних каникул), и от которого сошел с ума его дед Гал, сбросившись с балкона вниз головой, основательно надул в голову и самому художнику. Скорее всего, я выбрал бы «Аптекаря из Ампурдана, который абсолютно ничего не ищет» (1936) или «Женскую фигуру у окна» (1925).
Так же я не знаю, сыграло ли то письмо, которое я переводил с таким придыханием, как будто бы Дали мог не только оценить перевод, но и вообразить себе переводчика, хоть какую то роль в организации выставки, но билетов на нее было не достать. Отлучившись с работы под каким-то благовидным предлогом, я буквально полетел в сторону Музея изобразительных искусств имени Пушкина, но мой пыл был моментально остужен видом длиннющей очереди, свивавшейся кольцами анаконды, готовой проглотить каждого, кто попытался бы ее проигнорировать. Понимая, что мое обещание начальнику очень быстро вернуться на рабочее место несбыточно, я чуть было не завыл от отчаяния и готов был кричать, что если б не было меня, то и здесь ничего и никого не было бы, но какая-то сила уберегла меня от этой глупости. Теперь любому поклоннику Дали при помощи всезнающего Интернета известно, что ту первую выставку, на которой были представлены 150 графических работ, состоявшуюся за год до смерти художника и в самый разгар горбачевской оттепели (1988), организовал известный издатель и давний друг Дали Пьер Аржилле. Он же оставил в дар музею 37 шедевров великого сюрреалиста и провокатора, для которого на свете не было, похоже, абсолютно ничего святого.
Дали – без границ
Вторая выставка «Дали – без границ» проходила через шесть лет после первой в Центральном доме художника. На этот раз попасть на нее мне было значительно легче. К тому времени я был обладателем корреспондентских корочек «Московской правды», позволивших мне миновать участь тех, кто опять-таки терпеливо стоял в очереди. Выставка состояла из двух частей: музейной - парижская коллекция графики Мишель Брутта и коммерческой -графика, мебель и скульптура из различных галерей. Стоимость авторских работ, которые можно было приобрести, колебалась от пятисот до 15 тысяч долларов. Столько стоили авторские гравюры и предметы мебели. До восьмисот долларов стоили сувениры, оформленные а-ля Дали. Количество экспонатов, представленных публике, впечатляло: более 900 предметов мебели, скульптур и графических работ маэстро. Не удивительно, что выставку ежедневно посещали более двух тысяч зрителей. Не удивительны и споры об аутентичности работ. Исследователям Дали хорошо известно, что Мастер любил работать по утрам, чтобы зафиксировать подсознательное, когда мозг еще не осознавал ночных сновидений. И почти каждое утро он вполне сознательно подписывал с десяток пустых холстов по 10 долларов за подпись, и ему было абсолютно безразлично, что на них нарисуют…
Впрочем, кое-что от Дали у меня есть. Это галстук с изображением его знаменитого «Мягкого времени», доставшийся мне в качестве награды за 2-е место в объявленном организаторами той выставки конкурсе на лучшую публикацию о художнике. Для первого места газета столичных коммунистов, в отличие от издания московских комсомольцев, просто не вышла тиражом. Ну и, конечно же, книги о его творчестве, переставшие иметь ореол недоступности. Еще остались воспоминания о Музее Дали в Фигерасе, в котором безусловно нужно побывать, ибо по-настоящему фантазию и видение многих вещей художником можно оценить только на месте. Их-то я и собираюсь освежить. Тем более, есть повод: 11 мая исполняется 110 лет со дня рождения, не страдавшего излишней застенчивостью гения, провозгласившего на весь мир: «Сюрреализм – это я!»
.