На фото: 1. Ирочке 2 года. 2. Москва. Ира с дедушкой и бабушкой дома в Останкино. .
САКЬЯ-МУНИ или РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
эссе
Мне не было и трёх лет, когда началась война с фашистами, с Гитлером. Папа танкист ушёл на фронт. Мама вместе с простыми женщинами из нашего Останкино почти ежедневно роет под Москвой противотанковые рвы и окопы. Потому и отвезла меня на время к бабушке с дедом. На Таганку. (Хотя и там уже были бомбёжки. И страшно ревели "воздушные тревоги", объявленные по радио.) Но я кроха всё-таки счастлива... Ночь. Я не сплю, лёжа с бабушкой на её высокой, мягкой и тёплой кровати. Я у стены, она с краю, чтобы ребёнок вдруг не упал на пол. Поодаль на диване давно и крепко спит дедушка с головой под одеялом. На фронт его не пустили, выдали "белый билет". Он для советской страны ценный кадр. Он доцент, преподаёт студентам и пишет учебники по моторостроению самолётов. А мне не спится. Я со смехом озорно бегаю по пружинистой мягкой кровати от головы к ногам и обратно. Туда-сюда, туда-сюда. Перебирая и шлёпая ладошками по стене, по обоям. Бабушка сердится, ей хочется спать, а я не даю, мешаю. Она ворчит в полутьме: "Сейчас же угомонись, а то отшлёпаю." Но я-то знаю, это только слова. И хохочу ещё громче. Мне хочется поиграть с ней вдвоём.
За серым окном, что у ног, за витОй железной спинкой кровати, чутко спит Москва. Измученная ночными налётами "мессеров-фокеров" и уже израненная немецкими бомбами. И у нас в соседнем дворе от снаряда огромная яма. Она уже почти налилась водой. (Весной в ней будет шумно плескаться уличная ребятня.) Но мне голопузой всё это почти неведомо и потому не страшно. Я теперь не одна, как прежде в Останкино, сидела под замком в пустой холодной квартире. Теперь я рядом со взрослыми. Они сильные, добрые и меня очень любят. Вот они совсем рядом лежат под тёплыми одеялами. И потому мою душонку буквально распирает, через край переполняет радость. Но бабушка сердится, что-то ворчит и вздыхает. А я не унимаюсь, бегаю вдоль её большого тела, надёжно хранящего меня от зла, от всего страшного в мире. Наконец, не выдержав, она ловит меня за голые ножки. И я мягко падаю, валюсь лицом в подушку, задыхаясь от счастья и любви. А она теплой мягкой ладонью гладит меня и шепчет: "Что? Смешинка в рот попала?" И я киваю в подушку - попала. Хотя во рту ничего не ощущаю. "А хочешь я сказку тебе расскажу?" О-о, ну, конечно, хочу! Готова слушать сказки хоть в сотый раз. Хотя все её сказки наизусть знаю. Спрашиваю: "Как дед с внучкой репку тянули?" "Нет"."Про избушку? Ледяную и лубяную?" "Нет.". "Про дурочка Емелю на печке?". "Это совсем другая сказка-стих. Я учила её в гимназии, в школе. Давным-давно. Когда была маленькой." Я не могу представить бабушку маленькой. И не пытаюсь даже. Спрашиваю: "А она длинная?" Мне так хочется, чтоб была длинная-длинная, интересная, чтобы не спать. "Тогда лежи смирно и слушай..."По горам, среди ущелий тёмных,/ Где ревел осенний ураган,/ Шла в лесу толпа бродяг бездомных/ К водам Ганга из далёких стран./ Под лохмотьями худое тело/ От дождя и ветра посинело./ Уж они не видели два дня/ Ни приютной кровли, ни огня..."
Пока я ничего не понимаю. Какой-то ураган, какие-то голодные-холодные нищие идут из далёких стран к водам какого-то Ганга? Но замерла. Вся внимание, жду. А бабушка, продолжает шёпотом, чтоб не разбудить дедушку на соседнем диване: "Меж дерев во мраке непогоды/ Что-то там мелькнуло на пути;/ Это храм. Они вошли под своды,/ Чтобы в нём убежище найти." Думаю: "Ну, вот и хорошо - наконец-то нашли убежище". А бабушка шепчет дальше: "Перед ними на высоком троне —/ Сакья-Муни, каменный гигант./ У него в порфировой короне —/ Исполинский чудный бриллиант..." Опять мне не всё понятно. Но очень интересно. И ещё чарует музыка ритма и рифмы. Раньше тако не было. Но тут вдруг во тьме спальни вдруг слышен нервно-ворчливый голос дедушки: "Ты бы ещё начала Коран ребёнку читать. Или Тору". Бабушка тотчас смолкает. Она любит дедушку, но он в семье главный. И она его всегда слушается. Однако я её тереблю: "Ну, а дальше? Дальше что?" И она почти в ухо мне шепчет, продолжает: "Говорит один из нищих: «Братья,/ Ночь темна, никто не видит нас,/ Много хлеба, серебра и платья/ Нам дадут за дорогой алмаз..."
Всё это мне без конца интересно. Слова так и льются в душу. И мне малышке так необычно ново воображать, представлять эту неведомую картинку. Этого огромного Бога из камня с горящими во лбу и на теле разноцветами. Как дорогими игрушками-звёздами что были у нас на прошлой новогодней ёлке. И, конечно, вижу толпу этих жалко-серых людишек у его больших голых ног. Правда, настоящих нищих я видела только в конце нашей Ульяновской улицы возле храма, когда бабушка тайно от дедушки и от соседей водила меня туда на какое-то "Прощёное воскресенье". А потом я ещё увижу тех, которых назовут "погорельцами", которые ходили с неумытыми грязными детками по квартирам домов. И моя бабушка, охая и хлопоча, отдавала им с собой не только еду, но завязывала в узлы и вещички из шкафа. Даже и мою одёжку какую-то. И даже в кухне под краном мыла грязные ручки нищих детей и их сопливые личики. Гладила всех по головкам и при том сама чуть не плакала. Но всё же бодрила их, старалась бодрить. А потом объясняла мне: "Понимаешь, это же беженцы. Погорельцы из Белоруссии. Все их дома в деревне проклятые немцы пожгли. Всё-всё спалили до тла. И людей всех перестреляли. А эти чудом спаслись...Ох, горе - горюшко."
Я лежу ничком. Щекой чувствую тепло подушки. А бабушка, натянув мне на плечико одеяло, родным голосом продолжает: "Подан знак. И вот уж по земле/ Воры тихо крадутся во мгле./ Но когда дотронуться к святыне/ Трепетной рукой они хотят —/ Вихрь, огонь и громовой раскат/ Далеко отбросил их назад... " От страха и ужаса я прямо-таки немею. Зачем, зачем такая жестокость? Такая несправедливость и злость? В уме мелькает столько чувств, мыслей, видений. И в нежной детской моей душонке всё растут - боль и сострадание к этим несчастным странникам. Голодным, промёрзшим. И внутри острая боль сострадания всё ширится, ширится, заполняет душу. Превращает малышку в человека - совсем другого, взрослеющего, страдающего до слёз. Даже плачущего вместе с другими, совсем чужими людьми. А бабушка - уже чуть слышно: «...Лишь один — спокойно-величав/ Из толпы вперёд выходит смело,/ И кричит он Богу: "Ты неправ!"... Моё сердечко опять стучит: "Вот молодец! Вот смельчак!". Я словно вижу его, невиданного и почти люблю. Неужели справедливость не победит? Не случится?.. И...представляете?... Она случилась и победила. А бабушка, уже засыпая, чуть шепчет: "Он умолк, и чудо совершилось:/ Чтобы снять алмаз они смогли,/ Изваянье Будды преклонилось/ Головой венчанной до земли..." И сердечко моё ликуя, наконец-то взлетает, трепещет птицей - вот она радость! Вот победа добра и любви!..
А вокруг тишина. Мысли и чувства замерли. Всё замерло. В темноте тесной спальни лишь слышно, как гудит за окном резкий ветер. Там весь город плотно накрыла военная ночь жуткого 1941-го года. И сегодня над головами, по радио пока не слышно рёва воздушной тревоги. И над крышами не гудят, как вчера, чёрные ряды самолётов, вражеских "мессеров". В стылом небе темнеют лишь круглые пятна аэростатов - спасительных, заградительных. И где-то на окраинах, как сказал дедушка, на аэродромах БыкОво и Тушино стоят наготове, дрожа как на старте, наши советские Ястребки-победители-истребители. Готовые сорваться и защитить всех нас от смерти.
P.S.
Вот так нежданно-негаданно в ночном переулке Москвы в узкой спаленке неразумное дитя сделало свой первый шаг. Шаг на пути в большой мир, в будущее. В свою судьбу. А эту судьбоносную сказку, про некого индийского бога, скорее схожую с песней, я запомнила навсегда. И потом, став уже человеком взрослым, и даже побывав в Индии, разузнала, что автор её мудрый русский писатель-эмигрант Дмитрий Мережковский. (Его книги: "Павел I", "Египетские романы", "Царь Димитрий", "Христос и антихрист" и др.). Его, чудом уцелевшего в революцию от тюрьмы и расстрела, и уехавшего в Париж, почему-то было запрещено учить в школах советским детям. А зря, очень зря. Его чудо-книги надо и нынче серьёзно и глубоко изучать. Это классика.