Три мушкетёра

Глава I. Тень кардинала Ришелье.
Глава II. Ночной патруль.
Глава III. Мертвая вражда.
Глава IV. Анна Австрийская в возрасте сорока шести лет.
Глава V. Гасконец и итальянец.
Глава VI. Д'Артаньян на сороковом году жизни.
Глава VII. Затрагивается странный эффект, который может оказать полупистоль.
Глава VIII. Д'Артаньян отправляется вдаль, чтобы найти Арамиса.
Глава IX. Аббат Д'Эрбле.
Chapter X. Monsieur Porthos du Vallon de Bracieux de Pierrefonds.
Глава XI. Богатство не обязательно приводит к Счастью.
Глава XII. Портос был недоволен своим состоянием.
Глава XIII. Два ангельских лика.
Глава XIV. Замок Бражелон.
Глава XV. Атос как дипломат.
Глава XVI. Герцог де Бофор.
Глава XVII. Герцог де Бофор проводил часы досуга в Венсенском донжоне.
Глава XVIII. Гримо приступает к своим обязанностям.
Глава XIX. Описаны фотографии, сделанные Преемником отца Марто.
Глава XX. Одно из приключений Мари Мишон.
Глава XXI. Аббат Скаррон.
Глава XXII. Сен-Дени.
Глава XXIII. Один из сорока способов побега герцога де Бофора.
Глава XXIV. Своевременное прибытие Д'Артаньяна в Париж.
Глава XXV. Приключение на большой дороге.
Глава XXVI. Свидание.
Глава XXVII. Четверо старых друзей готовятся встретиться снова.
Глава XXVIII. Королевская площадь.
Глава XXIX. Переправа через Уазу.
Глава XXX. Перестрелка.
Глава XXXI. Монах.
Глава XXXII. Отпущение грехов.
Глава XXXIII. Говорит Гримо.
Глава XXXIV. Накануне битвы.
Глава XXXV. Ужин в старинном стиле.
Глава XXXVI. Письмо от Карла Первого.
Глава XXXVII. Письмо Кромвеля.
Глава XXXVIII. Генриетта Мария и Мазарини.
Глава XXXIX. Как иногда Несчастные ошибочно полагаются на Провидение.
Глава XL. Дядя и племянник.
Глава XLI. Отцовская привязанность.
Глава XLII. Еще одна королева, нуждающаяся в помощи.
Глава XLIII. В которой доказывается, что первые импульсы часто бывают лучшими.
Глава XLIV. Слава Богу за победу при Ленсе.
Глава XLV. Нищий из Сент-Эсташа.
Глава XLVI. Башня Сен-Жак-де-ла-Бушери.
Глава XLVII. Бунт.
Глава XLVIII. Бунт становится революцией.
Глава XLIX. Несчастье освежает память.
Глава L. Интервью.
Глава LI. Бегство.
Глава II. Карета господина коадъютора.
Глава LIII. Как Д'Артаньян и Портос зарабатывали на продаже соломы.
Глава ПЯТАЯ. В которой мы слышим новости об Арамисе.
Глава LV. Шотландец.
Глава LVI. Мститель.
Глава LVII. Оливер Кромвель.
Глава LVIII. Сеньор Иисус.
Глава LIX. Благородные натуры никогда не теряют мужества, а хороший желудок не утоляет их аппетита.
Глава LX. Уважение к павшему Величеству.
Глава LXI. Д'Артаньян разрабатывает план.
Глава LXII. Лондон.
Глава LXIII. Суд.
Глава LXIV. Уайтхолл.
Глава LXV. Рабочие.
Глава LXVI. Помните!
Глава LXVII. Человек в маске.
Глава LXVIII. Дом Кромвеля.
Глава LXIX. Разговорный.
Глава LXX. Лодка “Молния”.
Глава LXXI. Портвейн.
Глава LXXII. Конец тайны портвейна.
Глава LXXIII. Гибель.
Глава LXXIV. Как Мушкетон едва не был съеден.
Глава LXXV. Возвращение.
Глава LXXVI. Послы.
Глава LXXVII. Три лейтенанта генералиссимуса.
Глава LXXVIII. Битва при Шарантоне.
Глава LXXIX. Дорога в Пикардию.
Глава LXXX. Благодарность Анны Австрийской.
Глава LXXXI. Кардинал Мазарини как король.
Глава LXXXII. Меры предосторожности.
Глава LXXXIII. Сила и проницательность.
Глава LXXXIV. Сила и проницательность —Продолжение.
Глава LXXXV. Темницы кардинала Мазарини.
Глава LXXXVI. Конференции.
Глава LXXXVII. Думая, что Портос наконец станет бароном, а Д'Артаньян капитаном.
Глава LXXXVIII. Показывает, что угрозой и Пером достигается больше, чем Мечом.
Глава LXXXIX. Королям трудно возвращаться в столицы своих королевств.
Глава XC. Заключение.




Глава I.
Тень кардинала Ришелье.


В великолепном зале Пале-Рояля, ранее называвшемся Пале-Роялем.
Кардинал, мужчина сидел в глубокой задумчивости, подперев голову
руками, склонившись над позолоченным инкрустированным столом, который был завален
письмами и бумагами. Позади этой фигуры пылал огромный камин, в котором жило
прыгающее пламя; большие дубовые поленья пылали и потрескивали на
полированных латунных стульях, мерцание которых отражалось на великолепных одеяниях
об одиноком обитателе комнаты, великолепно освещенной двумя
канделябрами, богато украшенными восковыми свечами.

Любой, кому довелось в тот момент лицезреть этот красный симар —
великолепный офисный халат - и богатые кружева, или кто смотрел на этот бледный
лоб, склоненный в тревожном раздумье, мог бы в уединении этой
квартиры, в сочетании с тишиной прихожих и
мерные шаги стражников на пристани наводили на мысль, что
тень кардинала Ришелье все еще витает в его привычном убежище.

Это был, увы! призрак былого величия. Франция ослабла,
авторитет ее суверена был презрен, ее дворяне вернулись к своему
былой буйности и дерзости, ее враги внутри ее границ — все
доказал, что великого Ришелье больше не существует.

По правде говоря, то, что красного симара, занявшего заветное место, больше не было
, было еще более поразительно очевидно из изоляции, которая
казалась, как мы уже отмечали, более подходящей призраку, чем
живое существо — из коридоров, покинутых придворными, и дворов,
переполненных стражей, — из того духа горькой насмешки, который, поднимаясь
с улиц внизу, проникал через самые окна
зал, который оглашался ропотом целого города, объединившегося против
министра; а также отдаленными и непрекращающимися звуками пушек
стрельба — произведена, к счастью, без другой цели, кроме как для показа
гвардии, швейцарским войскам и военным, окружившим Дворец
Королевский, чтобы народ был вооружен.

Тенью Ришелье был Мазарини. Теперь Мазарини был одинок и
беззащитен, как он хорошо знал.

- Иностранец! - воскликнул он. “ Итальянец! это их низкое, но могущественное
слово упрека — лозунг, с помощью которого они убивали, вешали
и расправлялись с Кончини; и если бы я дал им волю, они бы
убейте, повесьте и разделайтесь со мной таким же образом, хотя
им не на что жаловаться, кроме одного-двух налогов время от времени.
Идиоты! не зная о своих настоящих врагах, они не понимают, что
не итальянцы плохо говорят по-французски, а те, кто может говорить прекрасно
обращаясь к ним с чистейшим парижским акцентом, которые являются их настоящими врагами.

- Да, да, - продолжал Мазарини, в то время как привычная улыбка, полная
коварства, придавала странное выражение его бледным губам. - Да, эти
шум действительно доказывает мне, что судьба фаворитов
ненадежна; но вы должны знать, что я не обычный фаворит. Нет! Граф
из Эссекса, это правда, носил великолепное кольцо с бриллиантами, подаренное ему
его царственной любовницей, в то время как у меня ... у меня нет ничего, кроме простого венца из
золотое, с шифром и датой; но это кольцо было освящено в
часовне Пале-Рояля, * так что они никогда не погубят меня, как они
еще много предстоит сделать, и пока они кричат: "Долой Мазарини!" - я, неизвестный и
незаметный для них, побуждаю их кричать: "Да здравствует герцог де
Бофор" в один день; в другой: "Да здравствует принц де Конде"; и снова:
‘Да здравствует парламент!” И при этом слове улыбка на лице
губы кардинала сложились в выражение ненависти, на которое его кроткое лицо,
казалось, было неспособно. “Парламент! Мы скоро увидим, как
избавиться, “ продолжал он, ” от парламента! И Орлеан, и Монтаржи
наши. Это потребует времени, но те, кто начал с криков
: Долой Мазарини! закончу криком "Долой всех"
люди, которых я упомянул, каждый в свою очередь.

* Говорят, что Мазарини, который, хотя и был кардиналом, не давал таких
обетов, чтобы предотвратить это, был тайно женат на Анне Австрийской.—La
Мемуары Порта.


“Ришелье, которого они ненавидели при жизни и которого они сейчас
восхваляют после его смерти, был еще менее популярен, чем я. Часто его
прогоняли, но еще чаще он боялся, что его отошлют. Королева
никогда не прогонит меня, и даже если бы я был вынужден уступить народу
она уступила бы вместе со мной; если я убегу, она убегет; и тогда мы увидим
как повстанцы обойдутся без короля или королевы.

“О, если бы я не был иностранцем! если бы я был только французом! если бы я был только
благородного происхождения!”

Положение кардинала действительно было критическим, и недавние события оказали
это усугубляло его трудности. Недовольство давно охватило низшие слои
общества во Франции. Раздавленный и разоренный налогами, введенными
Мазарини, чья алчность побудила его стереть их в порошок
народ, как описал это генеральный прокурор Тэлон, имел
у них ничего не осталось, кроме их душ; а поскольку их нельзя было продать
на аукционе, они начали роптать. Терпение было напрасно рекомендовано
им сообщали о блестящих победах, одержанных Францией; лавры,
однако, не были едой и питьем, и люди в течение некоторого времени были
в состоянии недовольства.

Если бы это было все, это, возможно, не имело бы большого значения; ибо
когда жаловались только низшие классы, французский двор отделился
поскольку это было сделано бедняками из промежуточных классов дворянства и
буржуазия редко прислушивалась к их голосу; но, к несчастью,
Мазарини имел неосторожность напасть на магистратов и продал
не менее двенадцати должностей в Апелляционном суде по высокой
цене; и поскольку чиновники этого суда очень дорого заплатили за свои
места, и поскольку добавление двенадцати новых коллег обязательно привело бы
чтобы снизить стоимость каждого места, старые функционеры заключили союз
между собой и, разъяренные, поклялись на Библии не допускать
это увеличение их числа, но противостоять всем преследованиям, которые
могут последовать; и если кому-либо из них выпадет шанс лишиться своего поста из-за
этого сопротивления, объединиться, чтобы возместить ему его потерю.

Теперь между двумя противоборствующими сторонами произошли следующие события
.

Седьмого января от семисот до восьмисот торговцев
собрались в Париже, чтобы обсудить новый налог, которым должны были облагаться дома
собственность. Они отправили десять человек из своего числа прислуживать герцогу
Орлеанскому, который, по своему обыкновению, притворялся популярным. Герцог
принял их, и они сообщили ему, что решили не платить
этот налог, даже если им придется защищаться от его взимателей
силой оружия. Они были выслушаны с большой
вежливостью герцогом, который выразил надежду на более легкие меры, пообещал
выступить от их имени перед королевой и отпустил их с
обычное выражение королевской власти: “Посмотрим, что мы сможем сделать”.

Через два дня те же чиновники предстали перед кардиналом
и их представитель обратился к Мазарини с таким бесстрашием и
решимостью, что министр был поражен и отправил депутацию
ушел с тем же ответом, который был получен от герцога
Орлеанского — что он посмотрит, что можно сделать; и в соответствии с
этим намерением был собран государственный совет, и суперинтендант
был вызван министр финансов.

Этот человек по имени Эмери был объектом народной ненависти, в
во-первых, потому, что он был суперинтендантом финансов, и каждый
управляющий финансами заслуживал ненависти; во-вторых,
потому что он скорее заслуживал той ненависти, которую навлек на себя.

Он был сыном лионского банкира по имени Партичелли, который после того, как
обанкротился, решил сменить фамилию на Эмери; и кардинала
Ришелье, обнаружив в нем большие финансовые способности,
представил его Людовику XIII с настоятельной рекомендацией. под своим
вымышленным именем, чтобы его могли назначить на должность, которую он
впоследствии занимал.

“Вы меня удивляете!” - воскликнул монарх. “ Я рад вас слышать
говорите о месье д'Эмери как о человеке, достойном должности, требующей человека
честного. Я действительно боялся, что ты собираешься навязать мне этого
негодяя Партичелли.

“Сир, - ответил Ришелье, - будьте уверены, что Партичелли, человек, о котором говорит ваше величество
, был повешен”.

“Ах, тем лучше!” - воскликнул король. “Не зря
Меня называют Людовиком Справедливым”, - и он подписал назначение Эмери.

Это был тот самый Эмери, который со временем стал суперинтендантом
финансов.

За ним послали министры, и он предстал перед ними бледный и
дрожа, он заявил, что его сын едва не был убит
за день до этого, недалеко от дворца. Толпа оскорбила его из-за
показной роскоши его жены, дом которой был обит красным бархатом,
отделан золотой бахромой. Эта дама была дочерью Николаса де
Камю, прибывший в Париж с двадцатью франками в кармане, стал
государственным секретарем и накопил состояние, достаточное для того, чтобы разделить девять
миллионов франков между своими детьми и сохранить доход в сорок
тысяча для себя.

Дело в том, что у сына Эмери были большие шансы стать
задохнулся, так как один из бунтовщиков предложил давить на него, пока он не
отдаст все золото, которое проглотил. Таким образом, ничего не было решено
в тот день, поскольку голова Эмери была недостаточно твердой для работы после такого
происшествия.

На следующий день Матье Моле, главный президент, чье мужество в
этот кризис, по словам кардинала де Реца, был равен мужеству герцога де
Бофор и принц де Конд — другими словами, один из двух мужчин, которые
считались самыми храбрыми во Франции, — в свою очередь подверглись нападению.
Люди угрожали привлечь его к ответственности за то зло, которое нависло над ними .
над ними. Но главный президент ответил со своим обычным
хладнокровием, не выдавая ни волнения, ни удивления, что должно
агитаторы отказываются подчиняться желаниям короля, которые он хотел бы получить
воздвигните виселицы на общественных площадях и немедленно приступайте к повешению
самых активных из них. На что другие ответили, что они
были бы рады увидеть воздвигнутые виселицы; они послужат для
повешения тех отвратительных судей, которые приобрели благосклонность суда в
цена страданий народа.

И это было еще не все. Одиннадцатого королева отправилась на мессу в Нотр-Дам.
- Дам, как она делала всегда по субботам, последовал более чем два
сто женщин, требуя справедливости. Эти бедняги не было плохо
намерения. Они хотели только, чтобы им позволили упасть на колени
перед своей правительницей, и чтобы они могли вызвать у нее сострадание; но
им помешала королевская стража, и королева продолжила свое дело
таким образом, высокомерно пренебрегая их мольбами.

Наконец был созван парламент; власть короля должна была быть
поддержана.

Однажды — это было утром того дня, с которого начинается моя история, — король Людовик
XIV., тогда ему было десять лет, отправился в Нотр-Дам под предлогом возвращения
благодаря за выздоровление от оспы. Он воспользовался
возможностью вызвать свою гвардию, швейцарские войска и
мушкетеров, и расставил их вокруг Пале-Рояля, на
набережных и на Новом мосту. После мессы молодой монарх поехал в
Здание парламента, где, взойдя на трон, он поспешно подтвердил не только
те эдикты, которые он уже издал, но и издал новые, каждый по одному,
по словам кардинала де Реца, более разорительный, чем другие, — это
разбирательство, вызвавшее решительный протест со стороны шефа
президента Mol;—в то время как президент Бланмениль и советник Бруссель
подняли свои голоса в негодовании против новых налогов.

Король вернулся в молчании огромной толпы во Дворец
Рояль. Все были встревожены, у большинства были дурные предчувствия, многие люди
использовали угрожающие выражения.

Поначалу, действительно, они сомневались, был ли визит короля в
парламент направлен на то, чтобы облегчить или увеличить их бремя; но
едва ли было известно, что налоги будут увеличены еще больше
усилились, когда по городу разнеслись крики “Долой Мазарини!” “Да здравствует Бруссель!”
“Да здравствует Бланмениль!”. Ибо люди
узнали, что Бруссель и Бланмениль произносили речи от их
имени, и, хотя красноречие этих депутатов было без
тем не менее, это, тем не менее, завоевало для них расположение народа. Все
попытки разогнать группы, собравшиеся на улицах, или заставить замолчать
их восклицания были тщетны. Только что был отдан приказ
королевской гвардии и швейцарской гвардии не только твердо стоять на ногах, но и направить
выслать патрули на улицы Сен-Дени и Сен-Мартен, где
толпились люди и где они были самыми шумными, когда в Пале-Рояле объявляли о назначении мэра
Парижа.

Его впустили напрямую; он пришел сказать, что, если эти наступательные
меры предосторожности не будут отменены, через два часа Париж будет под
оружием.

Шли обсуждения, когда появился лейтенант гвардии по имени
Коммингес, одежда на нем была разорвана, по лицу
текла кровь. Королева, увидев его, вскрикнула от удивления
и спросила его, что происходит.

Как и предвидел мэр, вид стражников привел в ярость
толпу. Прозвучал набат. Комминж арестовал одного из
главарей и приказал повесить его возле креста Ду
Трахуар; но при попытке выполнить этот приказ солдаты были
на рыночной площади напали с камнями и алебардами; преступник
он сбежал на улицу Ломбард и ворвался в дом. Они взломали
открыли двери и обыскали жилище, но тщетно. Комминджес,
раненный камнем, попавшим ему в лоб, оставил после себя
провел пикет на улице и вернулся в Пале-Рояль, сопровождаемый
угрожающей толпой, чтобы рассказать свою историю.

Этот отчет подтвердил слова мэра. Власти были не в
состоянии справиться с серьезным восстанием. Мазарини попытался распространить
среди народа слух, что войска были размещены только на
набережных и Новом мосту из-за церемониала дня,
и что они скоро уйдут. Фактически, около четырех часов они
все были сосредоточены около Пале-Рояля, во дворах и на первом этаже
этажи были заполнены мушкетерами и швейцарскими гвардейцами, и там
ждали исхода всех этих беспорядков.

Таково было положение дел в тот самый момент, когда мы знакомили наших
читателей с исследованием кардинала Мазарини — когда-то кардинала
Richelieu. Мы видели, в каком душевном состоянии он прислушивался к
шепоту снизу, который доносился даже до него в его уединении, и к
ружейным выстрелам, которые разносились по комнате. Внезапно он
поднял голову; его лоб слегка нахмурился, как у человека, который
принял решение; он устремил взгляд на огромные часы, которые
вот-вот должно было пробить десять, и он взял в руки серебряный с позолотой свисток, который
встав на стол рядом с ним, он дважды прокричал это.

Дверь, скрытая за гобеленом, бесшумно открылась, и человек в черном
Бесшумно приблизился и встал за стулом, на котором сидел Мазарини.

- Бернуин, - сказал кардинал, не оборачиваясь, потому что свистнул
он знал, что за ним стоит его валет-де-шамбре, - что
мушкетеры сейчас во дворце?

- Черные мушкетеры, милорд.

- Какая рота?

- Рота Тристиля.

- Есть ли в приемной кто-нибудь из офицеров этой роты?

- Лейтенант д'Артаньян.

- Человек, на которого, я надеюсь, мы можем положиться.

“ Да, милорд.

- Дай мне форму одного из этих мушкетеров и помоги надеть ее
.

Камердинер вышел так же бесшумно, как и вошел, и появился через несколько минут
неся требуемое платье.

Кардинал в глубокой задумчивости и молчании начал снимать
парадную мантию, которую он надел, чтобы присутствовать на заседании
парламенте и облачиться в военный мундир, который он носил
с некоторой долей непринужденного изящества, благодаря своим прежним кампаниям в
Италия. Одевшись, он сказал:

“ Пришлите сюда господина д'Артаньяна.

Камердинер вышел из комнаты, на этот раз через центральную дверь, но по-прежнему
так же бесшумно, как и раньше; можно было подумать, что это привидение.

Оставшись один, кардинал посмотрел на себя в зеркало с
чувством самодовольства. Все еще молодой — ему едва исполнилось
сорок шесть лет - он обладал большой элегантностью форм и был
выше среднего роста; цвет лица у него был блестящий и красивый;
его взгляд был полон выражения; нос, хотя и крупный, был хорошо
сложен; лоб широкий и величественный; волосы каштанового цвета
цвет волос, был слегка завит; его борода, которая была темнее волос,
была тщательно накручена щипцами для завивки, что значительно
улучшило ее. Немного погодя кардинал поправил на плече
пояс, затем с большим самодовольством посмотрел на свои руки, которые были очень
изящны и о которых он заботился больше всего; и, накинув одну
сначала он примерил большие лайковые перчатки, как принадлежащие к
униформе, другие он надел только из шелка. В этот момент дверь
отворилась.

“ Господин д'Артаньян, ” сказал валет деШамбре.

Пока он говорил, в квартиру вошел офицер. Это был мужчина в возрасте от
тридцати девяти до сорока лет, среднего роста, но очень хорошо сложенный
с интеллектуальной и оживленной физиономией; его
борода черная, а волосы седеют, как это часто бывает с людьми
жизнь показалась им либо слишком веселой, либо слишком грустной, особенно если у них
смуглый цвет лица.

Д'Артаньян сделал несколько шагов вглубь комнаты.

Как хорошо он помнил свое недавнее появление в этой самой комнате!
Не увидев, однако, там никого, кроме мушкетера из своего собственного отряда, он
устремил взгляд на предполагаемого солдата, в одежде которого, тем не менее,
он с первого взгляда узнал кардинала.

Лейтенант остался стоять в величественной, но почтительной позе,
какой и подобает человеку хорошего происхождения, который в течение своей жизни
часто бывал в обществе высшей знати.

Кардинал посмотрел на него скорее хитрым, чем серьезным взглядом,
тем не менее он внимательно изучил его лицо и после минутного
молчания сказал:

“Вы господин д'Артаньян?”

“Я и есть это лицо”, - ответил офицер.

Мазарини еще раз взглянул на умное лицо, игра на котором
была, тем не менее, смягчена возрастом и опытом; и
Д'Артаньян встретил проницательный взгляд человека, которому прежде приходилось
выдерживать множество испытующих взглядов, совершенно отличных от тех,
которые были вопросительно устремлены на него в эту минуту.

- Сударь, - продолжал кардинал, - вы должны пойти со мной, или, вернее, я должен
пойти с вами.

- Я в вашем распоряжении, милорд, - ответил Д'Артаньян.

- Я хочу лично посетить аванпосты, окружающие Дворец.
Ройял, вы полагаете, что в этом есть какая-то опасность?

- Опасность, монсеньер! - воскликнул Д'Артаньян с изумлением.
- Какая опасность?

“Мне сказали, что происходит всеобщее восстание”.

“Форма королевских мушкетеров вызывает определенное уважение
и даже если бы это было не так, я бы вступил в бой с четырьмя моими
люди, способные обратить в бегство сотню этих клоунов.

- Вы были свидетелем ранения, полученного Комменжем?

- Месье де Комменж служит в гвардии, а не в мушкетерах...

“ Что, я полагаю, означает, что мушкетеры - лучшие солдаты, чем
гвардейцы. Кардинал улыбнулся, говоря это.

“Каждому больше нравится его собственная форма, милорд”.

- За исключением меня, - и Мазарини снова улыбнулся, - потому что, как вы видите, я
снял свою и надел вашу.

“ Да благословит нас Господь! вот это настоящая скромность! ” воскликнул Д'Артаньян. “Будь у меня такая
форма, какая есть у вашего преосвященства, я протестую, я был бы чрезвычайно
доволен, и я бы дал клятву никогда не надевать никакой другой костюм ...”

- Да, но не думаю, что для сегодняшнего приключения мое платье подошло бы не слишком хорошо
. Отдай мне мою фетровую шляпу, Бернуин.

Камердинер немедленно подал своему хозяину полковую шляпу с широкими
полями. Кардинал надел ее в военном стиле.

- Ваши лошади уже оседланы в конюшнях, не так ли? - спросил он
обращаясь к Д'Артаньяну.

“Да, милорд”.

“Что ж, давайте отправимся”.

“Сколько человек ваше преосвященство желает сопровождать вас?”

- Вы говорите, что четырьмя людьми вы сумеете рассеять сотню
подонков; поскольку может случиться, что нам придется столкнуться с двумя
сотнями, возьмите восемь...

“Столько, сколько пожелает мой господин”.

“Я последую за тобой. Сюда, освети нам внизу, Бернуин”.

Камердинер держал восковую свечу; кардинал достал ключ из своего бюро и
открыв дверь потайной лестницы, спустился во двор
Пале-Рояль.




Глава II.
Ночной патруль.


Через десять минут Мазарини и его спутники пересекали улицу Ле
Милые дамы” за театром, построенным Ришелье специально для
пьесы “Мираме”, в которой Мазарини, который был любителем музыки,
но не литературный, представил во Франции первую оперу, которая
когда-либо ставилась в этой стране.

Внешний вид города свидетельствовал о величайшем волнении. Бесчисленные
группы людей маршировали по улицам, и, что бы ни думал об этом Д'Артаньян,
было очевидно, что горожане на ночь отказались от своей
обычной сдержанности, чтобы принять воинственный вид. Время от времени
со стороны общественных рынков доносился шум.
Возле улицы Сен-Дени и время от времени церкви раздавались выстрелы из огнестрельного оружия
колокола начали звонить без разбора и по капризу
населения. Д'Артаньян тем временем продолжал свой путь с безразличием
человека, на которого подобные безумные поступки не произвели никакого впечатления. Когда он
приблизившись к группе людей посреди улицы, он погнал свою лошадь
без единого слова предупреждения; и члены группы, будь то
мятежники они или нет, но, словно зная, с каким человеком им придется иметь дело,
сразу уступили место патрулю. Кардинал позавидовал этому
хладнокровию, которое он приписывал привычке встречать опасность лицом к лицу; но тем не менее
тем меньше он ценил офицера, под чьим командованием находился
момент отдал себе отчет в том, что даже благоразумие заслуживает внимания
беспечная храбрость. При приближении к аванпосту у заграждения
Сержант, часовой крикнул: “Кто там?” и Д'Артаньян
ответил, предварительно спросив слова кардинала: “Людовик и
Рокрой. После чего он поинтересовался, не является ли лейтенант Комминджес
командиром заставы. Солдат ответил, указав на
ему на офицера, который разговаривал пешком, положив руку на шею
лошади, на которой сидел человек, с которым он разговаривал. Здесь был
офицер, которого искал Д'Артаньян.

- А вот и господин Комменж, - сказал Д'Артаньян, возвращаясь к
кардиналу. Он немедленно удалился из чувства почтительной деликатности;
было, однако, очевидно, что кардинала узнали оба
Комминджа и другие офицеры, ехавшие верхом.

- Молодец, Гитан, - крикнул кардинал всаднику. - Я вижу
ясно, что, несмотря на прошедшие шестьдесят четыре года,
поверх вашей головы, вы все тот же мужчина, активный и усердный. Что
ты говорил этому юнцу?”

“Милорд, - ответил Гито, - я заметил, что мы живем в беспокойные
времена и что сегодняшние события очень похожи на те, что происходили во времена
Лига, о которой я так много слышал в юности. Знаете ли вы, что толпа
вы даже предлагали возвести баррикады на улице Сен-Дени и
на улице Сент-Антуан?”

- И что же сказал тебе Коммингс в ответ, мой добрый Гитарист?

“Милорд, - сказал Комменж, - я ответил, что для составления Лиги не хватало только одного
ингредиента — по моему мнению, необходимого — герцога де Гиза;
более того, ни одно поколение никогда не делает одно и то же дважды”.

“Нет, но они хотят устроить фронду, как они это называют”, - сказал Гитан.

“А что такое фронды?” - спросил Мазарини.

“Милорд, фрондой называют недовольных своей партии”.

“И каково происхождение этого названия?”

“Кажется, прошло несколько дней с тех пор, как советник Башомон заметил во
дворце, что мятежники и агитаторы напоминают ему школьников
швыряющие камнями из рвов вокруг Парижа молодые сорванцы
которые убегают при появлении констебля только для того, чтобы вернуться к своим занятиям
развлечение, как только он повернется к ним спиной. Итак, они подхватили это
слово, и повстанцев называют "фрондерами", а вчера
каждый продаваемый товар был "а-ля Фронда"; хлеб "а-ля Фронда", шляпы "а-ля
Фронда", не говоря уже о перчатках, носовых платках и веерах; но
послушайте...

В этот момент открылось окно, и какой-то мужчина запел:

“Сегодня действительно разразилась буря во время фронды: я думаю, что она разразится, сьер
Мазарини прочь.


- Наглый негодяй! - воскликнул Гито.

“Милорд”, - сказал Комендж, который, раздраженный своими ранами, желал
мести и жаждал отвечать ударом на удар, - “могу ли я выпустить мяч"
чтобы наказать этого шута и предупредить его, чтобы он не пел так фальшиво
в будущем?

С этими словами он положил руку на кобуру дяди
на луке седла.

“ Конечно, нет! конечно, нет! ” воскликнул Мазарини. “Diavolo! моя дорогая
друг, ты все испортишь — все идет своим чередом
классно. Я знаю французские блюда так хорошо, как если бы сам их готовил. Они
поют — пусть заплатят волынщику. Во время Лиги, о которой только что говорил Гитан
, люди не скандировали ничего, кроме мессы, так что
все пошло прахом. Пойдем, Гитан, пойдем, и давай
посмотрим, стоят ли они на страже у Квинз-Винг, как на заставе
Сержант.

И, махнув рукой Комменжу, он присоединился к Д'Артаньяну, который тотчас же
встал во главе своего отряда, сопровождаемый кардиналом Гитаном
и остальной свитой.

“Именно так”, - пробормотал Комменж, глядя вслед Мазарини. “Верно, я забыл;
при условии, что он может вытягивать деньги из народа, это все, чего он хочет”.

Улица Сент-Оноре, когда кардинал и его сопровождающие проходили по ней
, была запружена народом, который, стоя группами,
обсуждал указы того памятного дня. Они жалели молодого короля,
который бессознательно губил свою страну, и обрушивали всю ненависть к
его действиям на Мазарини. Были предложены обращения к герцогу Орлеанскому и к
Конде. Бланмениль и Бруссель, казалось, пользовались высочайшим
расположением.

Д'Артаньян прошел сквозь самую гущу этой недовольной толпы
как будто он сам и его лошадь были сделаны из железа. Мазарини и Гито
Переговаривались шепотом. Мушкетеры, которые уже
узнали, кто такой Мазарини, последовали за ними в глубоком молчании. На улице
Сен-Тома-дю-Лувр они остановились у шлагбаума, на котором значилось
название Quinze-Vingts. Здесь Гитант заговорил с одним из младших офицеров,
спросил, как продвигаются дела.

“Ах, капитан! — сказал офицер. - Здесь все спокойно... Если бы я
не знал, что в том доме что-то происходит!”

И он указал на великолепный отель, расположенный на том самом месте, где
сейчас стоит Водевиль.

“В этом отеле? это отель ”Рамбуйе"! - воскликнул Гито.

“Я действительно не знаю, что это за отель; все, что я знаю, это то, что я наблюдал
какие-то подозрительного вида люди заходят туда ...”

- Вздор! - воскликнул Гито со взрывом смеха. - Эти люди
должно быть, поэты.

- Ну же, Гитан, будь добр, отзывайся об этих господах с уважением, -
- разве ты не знаешь, что в молодости я был поэтом? - спросил Мазарини. Я написал
стихи в стиле Бенсерада...

“ Вы, милорд?

“Да, я; мне повторить вам некоторые из моих стихов?”

“Как вам будет угодно, милорд. Я не понимаю по-итальянски”.

- Да, но вы понимаете по-французски, - и Мазарини положил руку на
Плечо Гито. “Мой добрый, мой храбрый гитарист, какую бы команду я
ни отдал тебе на этом языке — на французском, — что бы я ни приказал тебе сделать,
ты не выполнишь это?”

“Конечно. Я уже ответил на этот вопрос утвердительно;
но этот приказ должен исходить от самой королевы”.

“Да! ах, да!” Мазарини прикусил губу, говоря: “Я знаю вашу преданность
ее величеству”.

“Я двадцать лет был капитаном королевской гвардии”, - последовал
ответ.

- В пути, господин д'Артаньян, - сказал кардинал. - В
этом направлении все идет хорошо.

Д'Артаньян тем временем встал во главе своего отряда
не говоря ни слова, с той готовностью и глубоким повиновением, которое отличает
характер старого солдата.

Он направился к холму Сен-Рош. Улицы Ришелье и
улица Вилледо в то время, из-за их близости к крепостным валам,
были менее посещаемы, чем любые другие в этом направлении, поскольку город был
в окрестностях мало населенных пунктов.

“Кто здесь командует?” - спросил кардинал.

“Вилькье”, - ответил Гито.

“Diavolo! Поговорите с ним сами, потому что с тех пор, как я поручил вам
арестовать герцога де Бофора, мы с этим офицером были в плохих отношениях
. Он претендовал на эту честь как капитан королевской гвардии”.

“Я знаю об этом, и я сто раз говорил ему, что он был неправ
. Король не мог отдать такого приказа, поскольку в то время ему было
едва исполнилось четыре года”.

“Да, но я мог отдать ему приказ — я, Гитан — и я предпочел отдать
это тебе”.

Гитан, не отвечая, выехал вперед и попросил часового позвать
Monsieur de Villequier.

“Ах! так вы здесь! - воскликнул офицер привычным для него недоброжелательным тоном
“ какого дьявола вы здесь делаете?

“Я хотел бы знать — не могли бы вы сказать мне, умоляю, — происходит ли что-нибудь новое в
этой части города?”

“Что вы имеете в виду?" Люди кричат: ‘Да здравствует король! долой
Мазарини!’ В этом нет ничего нового; нет, мы уже привыкли к таким одобрительным возгласам
в течение некоторого времени ”.

“И ты поешь припевом”, - ответил Гитан, смеясь.

“Фейт, я уже почти готов это сделать. По моему мнению, люди правы;
и я бы с радостью отказался от своей зарплаты за пять лет, чего я никогда не
оплачено, между прочим, за то, чтобы король стал на пять лет старше.

“ В самом деле! И скажите на милость, что произошло бы, если бы король был на пять
лет старше его?”

“Как только король достигнет совершеннолетия, он сам будет отдавать свои приказы
и гораздо приятнее подчиняться внуку Генриха IV. чем
сын Питера Мазарини. ‘Сдохни! Я бы охотно умер за короля,
но предположим, что меня убьют из-за Мазарини, как это случилось с вашим
племянником, которого сегодня чуть не убили, тогда в Раю ничего не могло бы быть,
каким бы хорошим положением я там ни занимал, это могло бы меня утешить ”.

- Хорошо, хорошо, господин де Вилькье, - вмешался Мазарини, - я позабочусь о том,
чтобы король узнал о вашей преданности. Пойдемте, господа, - обратился он к
отряду, “ вернемся”.

“Остановитесь, ” воскликнул Вилькье, “ так Мазарини был здесь!" тем лучше.
Я долго ждала, чтобы сказать ему, что я о нем думаю. Я
признателен вам, Гитарант, хотя ваши намерения, возможно, были не очень
благоприятными для меня, за такую возможность”.

Он повернулся и пошел на свой пост, насвистывая популярную тогда мелодию
среди партии, называвшейся “Фрондой”, в то время как Мазарини вернулся в
в задумчивом настроении, по направлению к Пале-Роялю. Все, что он услышал от них
трое разных людей, Комменж, Гитьян и Вилькье, утвердили его
в его убеждении, что в случае серьезных беспорядков никто не пострадает
на его стороне были все, кроме королевы; и то Анна Австрийская так часто
бросала своих друзей, что ее поддержка казалась весьма ненадежной. Во время
всей этой ночной поездки, в течение всего времени, пока он был
пытался понять различные характеры Комминджа, Гитариста
и Вилькье, Мазарини, по правде говоря, изучал особенно одного
человек. Этот человек, который оставался неподвижным, как бронза, когда ему угрожала
толпа, ни один мускул на лице которого не дрогнул ни у Мазарини, ни у
остротами или подшучиваниями толпы — кардинал казался
странным существом, которое, участвуя в прошлых событиях, подобных
происходящим сейчас, было рассчитано справиться с теми, которые сейчас накануне
о происходящем.

Имя Д'Артаньяна было не совсем новым для Мазарини, который, хотя и
прибыл во Францию не ранее 1634 или 1635 года, то есть до
скажем, примерно через восемь или девять лет после событий, о которых мы рассказали
в предыдущем рассказе * ему показалось, что он слышал, как это произносилось как
того, кто, как говорили, был образцом мужества, обходительности и верности.

* “Три мушкетера”.


Охваченный этой идеей, кардинал решил узнать все о
Д'Артаньян немедленно; конечно, он не мог спросить у Д'Артаньяна
кто он такой и чем занимался; однако он заметил:
в ходе разговора лейтенант мушкетеров произнес это
с гасконским акцентом. Итальянцы и гасконцы слишком похожи
и слишком хорошо знают друг друга, чтобы доверять тому, что говорит кто-то из них.
можно сказать о себе; итак, подойдя к стенам, окружавшим
Пале-Рояль, кардинал постучал в маленькую дверь и, поблагодарив
Д'Артаньяну и попросив его подождать во дворе Пале-Рояля,
он сделал знак Гитиану следовать за ним.

Они оба спешились, передали своих лошадей лакею, который
открыл дверь и скрылся в саду.

- Мой дорогой друг, - сказал кардинал, опираясь на руку своего друга, когда они шли через
сад, - вы только что сказали мне, что у вас есть
двадцать лет на службе у королевы.

“Да, это правда. Я слышал”, - ответил Гитан.

“Итак, мой дорогой Гитарист, я часто замечал, что в дополнение к вашему
бесспорному мужеству и непобедимой верности,
вы обладаете замечательной памятью”.

“Вы это выяснили, вы, милорд? Черт—все
для меня хуже!”

“Как?”

“Нет сомнений, что одно из главных достижений
придворного - знать, когда нужно забыть”.

“Но ты, Гитан, не придворный. Ты храбрый солдат, один из
немногих оставшихся ветеранов времен Генриха IV. Увы! как их мало
сегодня их существует!”

- Чума на вас, милорд, вы привели меня сюда, чтобы вытянуть из меня мой гороскоп
?

- Нет, я привел вас сюда только для того, чтобы спросить, - ответил Мазарини, улыбаясь,
- обратили ли вы какое-нибудь особое внимание на нашего лейтенанта
мушкетеров?

“ Мсье д'Артаньян? У меня не было случая обратить на него внимание
Он мой старый знакомый. Он гасконец. Де Тривиль
знает его и очень высоко ценит, а Де Тривиль, как вы знаете,
один из самых близких друзей королевы. Как солдат этот человек заслуживает высокого звания;
он выполнил весь свой долг и даже больше — при осаде Рошели, а также при
Сюзе и Перпиньяне ”.

“Но ты знаешь, Гитан, мы, бедные священники, часто хотим, чтобы мужчины были с другими
качества, помимо храбрости; нам нужны талантливые люди. Молю бога, не было
Господин д'Артаньян во времена кардинала был замешан в какой-то
интриге, из которой, по слухам, вышел довольно ловко?

— Милорд, что касается доклада, на который вы ссылаетесь, - Гито понял, что
кардинал хочет заставить его высказаться, — я не знаю ничего, кроме того, что известно
общественности. Я никогда не вмешиваюсь в интриги, и если я иногда становлюсь
доверенным лицом чужих интриг, я уверен, что ваше преосвященство
одобрит то, что я держу их в секрете ”.

Мазарини покачал головой.

“Ах! - сказал он. - некоторым министрам везет, и они узнают все, что они
желают знать”.

“Милорд, - ответил Гито, - такие министры не взвешивают людей на
тех же весах; они получают информацию о войне от воинов; об
интригах - от интриганов. Проконсультируйтесь с каким-нибудь политиком того периода, о
котором вы говорите, и, если вам за это хорошо заплатят, вы наверняка узнаете
все, что хотите ”.

- Эх, пардье! - сказал Мазарини с гримасой, которую он всегда делал, когда с
заговаривали о деньгах. “Им заплатят, если не будет возможности
выпутаться из этого”.

“Мой господин серьезно желает, чтобы я назвал кого-нибудь, кто был замешан в
заговоре того дня?”

- Клянусь Бахусом! - нетерпеливо воскликнул Мазарини. - Уже около часа прошло с тех пор, как
Я просил тебя именно об этом, дубина ты этакая.

“Есть один человек, за которого я могу ответить, если он выскажется”.

“Это моя забота; я заставлю его говорить”.

“Ах, милорд, нелегко заставить людей сказать то, чего они не хотят
произносить”.

“Фу ты! с терпением можно добиться успеха. Ну, этот человек. Кто он?

“Граф де Рошфор”.

“Граф де Рошфор!”

“К сожалению, он исчез на эти четыре или пять лет, и я не
знаю, где он”.

“Я знаю, Гитан”, - сказал Мазарини.

“Хорошо, тогда как получилось, что ваше преосвященство только что пожаловались на нехватку
информации?”

- Вы думаете, - продолжал Мазарини, - что Рошфор...

“ Он был креатурой кардинала Ришелье, милорд. Однако предупреждаю вас,
его услуги будут вам кое-чего стоить. Кардинал был щедр со своими
подчиненными.

“Да, да, Гито, - сказал Мазарини, - Ришелье был великим человеком, очень
великим человеком, но у него был этот недостаток. Спасибо, Гитан; мне пригодится
ваш совет сегодня вечером ”.

Здесь они расстались и, попрощавшись с Гитаном во дворе
Пале-Рояль, Мазарини подошел к офицеру, который расхаживал взад-вперед
внутри этого помещения.

Это был Д'Артаньян, который ждал его.

- Подойдите сюда, - сказал Мазарини самым мягким голосом. - Я должен
отдать вам приказ.

Д'Артаньян низко наклонился и, следуя за кардиналом по потайной лестнице,
вскоре он очутился в кабинете, откуда они впервые вышли.

Кардинал сел за свой письменный стол и, взяв лист
бумаги, написал на нем несколько строк, в то время как Д'Артаньян оставался невозмутимым,
не выказывая ни нетерпения, ни любопытства. Он был похож на солдата
автомат, или, скорее, на великолепную марионетку.

Кардинал сложил и запечатал свое письмо.

- Господин д'Артаньян, - сказал он, - вы должны отнести это послание в
Бастилию и привести сюда человека, которого оно касается. Вы должны взять
экипаж и эскорт и охранять заключенного с величайшей тщательностью”.

Д'Артаньян взял письмо, прикоснулся рукой к шляпе, повернулся
на каблуках, как строевой сержант, и через минуту послышалось:
своим сухим и монотонным тоном он приказал: “Четыре человека и эскорт,
экипаж и лошадь”. Через пять минут послышался стук колес
экипажа и подковы лошадей по тротуару
внутреннего двора.




Глава III.
Мертвая вражда.


Д'Артаньян прибыл в Бастилию, когда часы пробили половину шестого
восемь. О его визите было доложено губернатору, который, услышав, что он
прибыл от кардинала, пошел ему навстречу и принял его на верхней площадке
большой лестницы за дверью. Губернатором Бастилии
был месье дю Трамбле, брат знаменитого капуцина Жозефа,
этот страшный фаворит Ришелье, известный под именем Серый
Кардинал.

В период, когда герцог де Бассомпьер находился в
Бастилии, где он оставался долгих двенадцать лет, когда его товарищи, в
их мечты о свободе говорили друг другу: “Что касается меня, я выйду
из тюрьмы в такое-то время”, а другой, в такое-то время,
герцог обычно отвечал: “Что касается меня, джентльмены, я уйду только тогда, когда
Господин дю Трамбле уходит”, имея в виду, что после смерти кардинала
Дю Трамбле, несомненно, потеряет свое место в Бастилии и Де
Бассомпьер вернет себе свое положение при дворе.

Его предсказание почти сбылось, но совсем не так, как
как предполагал Де Бассомпьер; ибо после смерти Ришелье
все шло, вопреки ожиданиям, так же, как и раньше;
и у Бассомпьера было мало шансов выбраться из своей тюрьмы.

Г-н дю Трамбле принял Д'Артаньяна с чрезвычайной вежливостью и
пригласил его поужинать с ним, на что он и сам собирался
.

“Я был бы рад сделать это, - последовал ответ, - но, если я не
ошибаюсь, слова "В спешке" написаны на конверте
письма, которое я принес”.

“ Вы правы, ” сказал Дю Трамбле. “ Здравствуйте, майор! скажите им, чтобы приказали
Номеру 25 спуститься вниз.

Несчастный, попавший в Бастилию, переступив ее
порог, перестал быть человеком — он стал числом.

Д'Артаньян вздрогнул, услышав звон ключей; он остался в
седле, не испытывая желания спешиваться, и сидел, глядя на
решетки на окнах и огромные стены, которые он до сих пор
видел только с другой стороны рва, но которыми он восхищался в течение
двадцати лет.

Раздался звонок.

“ Я должен покинуть вас, ” сказал Дю Трамбле. “ За мной послали подписать
освобождение заключенного. Я буду счастлив встретиться с вами снова, сэр.

- Пусть дьявол уничтожит меня, если я исполню ваше желание! - пробормотал
Д'Артаньян, улыбаясь, произносил проклятие: “Я заявляю, что чувствую себя
совершенно больным после того, как пробыл во дворе всего пять минут. Идите! идите!
Я бы предпочел умереть на соломе, чем копить тысячу фунтов в год, оставаясь
губернатором Бастилии”.

Едва он закончил этот монолог, как появился арестованный. При
взгляде на него Д'Артаньян едва сдержал возглас удивления.
Заключенный сел в карету, по-видимому, не узнав
мушкетера.

“Господа, - обратился Д'Артаньян к четырем мушкетерам, - мне
приказано проявлять величайшую осторожность при охране
заключенный, и поскольку в карете нет замков, я сяду
рядом с ним. Месье де Лилебон, ведите мою лошадь под уздцы, если хотите
пожалуйста. С этими словами он спешился, отдал поводья своей лошади
мушкетер и, встав рядом с пленником, сказал
совершенно спокойным голосом: “В Пале-Рояль, во весь опор”.

Карета поехала дальше, и Д'Артаньян, воспользовавшись темнотой,
в арке, под которой они проходили, он бросился в
объятия заключенного.

- Рошфор! - воскликнул он. “ Вы! это действительно вы? Я не ошибаюсь?

- Д'Артаньян! - воскликнул Рошфор.

- Ах, мой бедный друг! - воскликнул Д'Артаньян. - Не видя вас четыре
или пять лет, я решил, что вы умерли.

“По правде говоря, - сказал Рошфор, - я думаю, что нет большой разницы
между мертвецом и тем, кого похоронили заживо; теперь был похоронен я"
похоронен заживо, или почти похоронен.

“И за какое преступление вы заключены в Бастилию”.

“Вы хотите, чтобы я сказал правду?”

“Да”.

- Ну, тогда я не знаю.

- У вас есть какие-нибудь подозрения на мой счет, Рошфор?

“Нет! клянусь честью джентльмена; но я не могу быть заключен в тюрьму по
указанной причине; это невозможно”.

- По какой причине? - спросил Д'Артаньян.

- За воровство.

“ За воровство! ты, Рошфор! ты смеешься надо мной.

“ Я понимаю. Ты хочешь сказать, что это требует объяснений, не так ли?

“Я признаю это”.

“Ну, вот что на самом деле произошло: однажды вечером после оргии в
Квартира Рейнара в Тюильри с герцогом д'Аркуром,
Фонтрай, Де Рье и другими, герцог д'Аркур предложил, чтобы мы
следовало бы пойти и натянуть плащи на Новом мосту; это, знаете ли,
развлечение, которое герцог Орлеанский ввел в моду.

“Ты что, с ума сошел, Рошфор? в твоем возрасте!”

“Нет, я был пьян. И все же, поскольку это развлечение показалось мне довольно
скучным, я предложил шевалье де Рье, чтобы мы были зрителями
вместо актеров, и, чтобы извлечь из этого выгоду, чтобы мы
садись на бронзового коня. Сказано - сделано. Благодаря шпорам,
которые служили стременами, через мгновение мы уже сидели на крупе;
мы были на хорошем месте и все видели. Четыре или пять плащей уже были спрятаны.
был поднят с непревзойденной ловкостью, и ни одна из
жертвы не осмелились произнести ни слова, когда какой-то дурак, менее
более терпеливый, чем другие, он вздумал крикнуть: "Караул!" и
направил на нас патруль лучников. Герцог д'Аркур, Фонтрайль и
остальные спаслись; Де Риэ был склонен поступить так же, но я сказал ему, что
они не будут искать нас там, где мы были. Он не послушался, поставил
ногу на шпору, чтобы спуститься, шпора сломалась, он упал со сломанной
ногой, и, вместо того, чтобы молчать, начал кричать, как
птица-висельник. Затем я был готов спешиться, но было слишком поздно; я
попал в руки лучников. Они отвели меня в
Шатле, где я крепко спал, будучи совершенно уверенным, что на следующий день я
выйду на свободу. Наступил и прошел следующий день, еще через день -
неделя; затем я написал кардиналу. В тот же день за мной пришли и
отвезли в Бастилию. Это было пять лет назад. Вы верите, что это произошло
потому что я совершил святотатство, взобравшись на коня позади Генриха
IV.?”

- Нет, вы правы, мой дорогой Рошфор, причина не в этом, но вы
вероятно, скоро узнаете причину.

“ Ах, в самом деле! Я забыла спросить вас, куда вы меня везете?

- К кардиналу.

- Что ему от меня нужно?

“Я не знаю. Я даже не знал, что ты тот человек, за которым меня послали
”.

— Невозможно... Вы... фаворит министра!

“ Фаворитка! нет, конечно! ” воскликнул Д'Артаньян. “ Ах, мой бедный друг! Я
такой же бедный гасконец, как и тогда, когда я увидел вас в Менге двадцать два года назад,
вы знаете, увы! - и он закончил свою речь глубоким вздохом.

“Тем не менее, вы пришли как человек, наделенный властью”.

“Потому что я случайно оказался в приемной, когда позвонил кардинал
я, по чистой случайности. Я все еще лейтенант мушкетерского полка и
был им все эти двадцать лет.

- Значит, с вами не случилось никакого несчастья?

“ А какое несчастье могло случиться со мной? Процитирую несколько латинских стихов, которые я
забыл, или, скорее, никогда толком не знал: "Молния никогда не
падает на долины", а я и есть долина, дорогой Рошфор, — одна из
низший из низших”.

- Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини?

- Такой же, как всегда, мой друг; говорят, что он женат на
королеве.

- Женат?

“ Если не муж, то, несомненно, любовник.

“ Вы меня удивляете. Дать отпор Бекингему и согласиться на Мазарини!

- Совсем как женщины, - холодно ответил Д'Артаньян.

“Нравятся женщины, а не королевы”.

“Боже! Королевы - самые слабые представительницы своего пола, когда дело доходит до таких
вещей, как эти”.

— А месье де Бофор... он все еще в тюрьме?

“ Да. Почему?

- О, ничего, кроме того, что он мог бы вытащить меня из этого, если бы был
благосклонен ко мне.

“Вы, вероятно, ближе к свободе, чем он, поэтому вызволять его будет вашим
делом”.

“А что за разговоры ведутся о войне с Испанией?” - спросил пленник.

“С Испанией - нет, - ответил Д'Артаньян, - но с Парижем”.

- Что вы имеете в виду? - воскликнул Рошфор.

“ Скажите на милость, вы слышите выстрелы? Горожане тем временем развлекаются
.

— И вы... вы действительно думаете, что с этими
буржуа можно что-нибудь сделать?

“Да, они могли бы преуспеть, если бы у них был лидер, который объединил бы их в одно
тело”.

“Как жалко не быть свободным!”

“Не расстраивайся. Раз Мазарини послал за тобой, значит, ты нужна ему
. Я поздравляю тебя! Прошло много долгих лет с тех пор, как кто-либо
никто не хотел брать меня на работу; так что вы видите, в какой я ситуации ”.

“Обнародуйте свои жалобы; вот мой совет ”.

“Послушай, Рошфор, давай заключим соглашение. Мы друзья, не так ли?”

“Боже мой! Я ношу на себе следы нашей дружбы — три пореза от
твоего меча.

- Что ж, если вам суждено вернуть расположение, не забудьте меня.

- Клянусь честью Рошфора, но вы должны сделать то же самое для меня.

“Вот моя рука, я обещаю”.

“Следовательно, всякий раз, когда вы найдете возможность сказать что-нибудь в мою защиту
”

“Я скажу это, а вы?”

- Я сделаю то же самое.

- Кстати, стоит ли говорить и о ваших друзьях - Атосе, Портосе и
Арамисе? или ты забыл о них?

“Почти”.

“Что с ними стало?”

“ Я не знаю; мы расстались, как ты знаешь. Они живы, это все
что я могу о них сказать; время от времени я слышу о них косвенно,
но в какой части света они находятся, черт меня возьми, если я знаю, нет, на
моя честь, у меня нет друга во всем мире, кроме вас, Рошфор.

— А прославленный... Как зовут парня, которого я произвел в сержанты
в Пьемонтском полку?

- Планше!

“Прославленный Планше. Что с ним стало?”

“Я бы не удивился, если бы в этот самый момент он был во главе толпы"
. Он женился на женщине, которая держит кондитерскую на улице
де Ломбард, потому что он мальчик, который всегда любил сладости; он
теперь гражданин Парижа. Вы увидите, что этот чудак станет
шерифом раньше, чем я стану капитаном.

“ Ну же, дорогой Д'Артаньян, взгляните немного вверх! Мужайтесь! Именно тогда, когда человек находится
ниже всех на колесе фортуны, вращается карусель и
вознаграждает нас. Этим вечером твоя судьба начинает меняться”.

- Аминь! - воскликнул Д'Артаньян, останавливая карету.

- Что вы делаете? - спросил Рошфор.

“Мы почти на месте, и я хочу, чтобы никто не видел, как я выхожу из вашего
экипажа; предполагается, что мы не знаем друг друга”.

“Вы правы. Adieu.”

“Au revoir. Помни о своем обещании.

Через пять минут отряд вошел во двор, и Д'Артаньян повел
пленника вверх по большой лестнице, через коридор и
приемную.

Когда они остановились у дверей кабинета кардинала, Д'Артаньян
собирался доложить о своем прибытии, когда Рошфор хлопнул его по плечу.

“Д'Артаньян, позвольте мне признаться вам, о чем я думал во время
всю мою поездку, когда я смотрел на группы граждан, которые
постоянно пересекал наш путь и смотрел на тебя и твоих четверых мужчин
горящими глазами”.

“ Говорите, ” ответил Д'Артаньян.

- Мне стоило только крикнуть “Помогите!", чтобы вы и ваши товарищи были
изрезаны на куски, и тогда я был бы свободен.

“Почему вы этого не сделали?” - спросил лейтенант.

“Ну же, ну же!” - воскликнул Рошфор. “Разве мы не клялись в дружбе? Ах, если бы
там был кто-нибудь, кроме вас, я бы не сказал...

Д'Артаньян поклонился. “Возможно ли, что Рошфор стал лучшим
человеком, чем я?” - сказал он себе. И он приказал доложить о себе
министру.

- Пусть войдет господин де Рошфор, - нетерпеливо сказал Мазарини, услышав их
имена, - и попросите господина д'Артаньяна подождать; он мне еще
понадобится.

Эти слова очень обрадовали Д'Артаньяна. Как он сказал, прошло
много времени с тех пор, как он кому-либо был нужен; и эта потребность в его
услугах со стороны Мазарини казалась ему благоприятным знаком.

Рошфор, охваченный подозрением и осторожностью после этих слов, вошел в
квартиру, где он нашел Мазарини, сидящего за столом, одетого в свое
обычная одежда и как у одного из церковных прелатов, его костюм
был похож на костюм аббата того времени, за исключением того, что его
шарф и чулки были фиолетового цвета.

Когда дверь закрылась, Рошфор бросил взгляд на Мазарини, который
последовал ответ, столь же скрытный, от министра.

В кардинале мало что изменилось; по-прежнему одетый с прилежанием
, с хорошо уложенными и завитыми волосами, надушенный, он
выглядел, благодаря своему исключительному вкусу в одежде, лишь вдвое моложе. Но
Рошфор, проведший пять лет в тюрьме, постарел за
по прошествии нескольких лет; темные локоны этого уважаемого друга
покойный кардинал Ришелье теперь был белым; темно-бронзовый цвет его
лица сменила смертельная бледность, свидетельствовавшая о
немощи. Пристально глядя на него, Мазарини слегка покачал головой.
как бы сказать: “Этот человек, на мой взгляд, ни на что не годен”.

После паузы, показавшейся Рошфору вечностью, Мазарини достал из
пачки бумаг письмо и, показав его графу, сказал:

“Я нахожу здесь письмо, в котором вы ходатайствуете о свободе, месье де
Rochefort. Значит, вы в тюрьме?

Рошфор задрожал всем телом при этом вопросе. “Но я думал, - сказал он
“ что ваше преосвященство знали это обстоятельство лучше, чем кто-либо другой...”

“Я? О нет! В Бастилии скопилось множество заключенных, которые были
заключены в тюрьму во времена месье де Ришелье; я даже не знаю их
имен.”

“Да, но что касается меня, милорд, этого не может быть, потому что я был
переведен из Шатле в Бастилию по приказу вашего
преосвященства”.

“Ты думаешь, что был”.

“Я уверен в этом”.

“Ах, останься! Кажется, я помню это. Разве вы ни разу не отказались предпринять
поездку в Брюссель для королевы?”

“Ах! ах!” - воскликнул Рошфор. “Вот истинная причина! Какой же я идиот
, хотя я пытался выяснить это в течение пяти лет, я так и не
выяснил это ”.

“Но я не говорю, что это было причиной вашего заключения. Я просто спрашиваю
вы, разве вы не отказались ехать в Брюссель к королеве, когда у вас был
согласился поехать туда, чтобы оказать какую-то услугу покойному кардиналу?”

“Именно по этой причине я отказался возвращаться в Брюссель. Я был там
в страшный момент. Меня послали туда перехватить переписку
между Шале и эрцгерцогом, и даже тогда, когда меня обнаружили,
Меня чуть не разорвали на куски. Как же тогда я мог вернуться в Брюссель? Я
должен был причинить вред королеве, вместо того чтобы служить ей”.

“Что ж, поскольку лучшие мотивы могут быть истолкованы неверно, королева
не увидела в вашем отказе ничего, кроме отказа — явного отказа, которого у нее не было
также было на что пожаловаться при жизни покойного кардинала;
да, ее величество королева...

Рошфор презрительно улыбнулся.

“Поскольку я был верным слугой кардинала Ришелье, милорд, при
его жизни, само собой разумеется, что теперь, после его смерти, я должен служить
тебе хорошо, наперекор всему миру”.

“Что касается меня, господин де Рошфор, - ответил Мазарини, - то я
не такой всемогущий, как господин де Ришелье. Я всего лишь министр, которому
не нужны слуги, поскольку я всего лишь слуга королевы.
Так вот, у королевы чувствительная натура. Услышав о вашем отказе
повиноваться ей, она восприняла это как объявление войны, и поскольку она
считает вас человеком выдающегося таланта и, следовательно, опасным, она
желал, чтобы я позаботился о тебе; вот причина твоего заключения
в Бастилии. Но твоим освобождением можно управлять. Ты один из
тех людей, которые могут понять определенные вещи и, поняв
их, могут действовать энергично...”

- Таково было мнение кардинала Ришелье, милорд.

“ Кардинал, - перебил Мазарини, - был великим политиком и
в этом сияло его огромное превосходство надо мной. Я прямой,
простой человек; это мой большой недостаток. У меня откровенный
характер, вполне французский.

Рошфор прикусил губу, чтобы не улыбнуться.

“ Теперь к делу. Мне нужны друзья, мне нужны верные слуги. Когда я говорю
"Я хочу", я имею в виду, что их хочет королева. Я ничего не делаю без ее
приказов — прошу вас, поймите это; не так, как месье де Ришелье, который поступал
так, как ему заблагорассудится. Так что я никогда не стану великим человеком, каким был он, но
чтобы компенсировать это, я буду хорошим человеком, месье де Рошфор,
и я надеюсь доказать вам это ”.

Рошфор хорошо знал интонации этого мягкого голоса, в котором звучала
иногда этакая нежная шепелявость, похожая на шипение молодых гадюк.

“Я склонен верить вашему преосвященству, - ответил он, - хотя у меня
было мало свидетельств того добродушия, о котором говорит ваше преосвященство
. Не забывай, что я провел пять лет в Бастилии и
ни одно средство наблюдения за вещами не обманчиво так, как решетка
тюрьмы”.

“Ah, Monsieur de Rochefort! разве я не говорил вам уже, что я не имел
к этому никакого отношения? Королева— неужели вы не можете сделать скидку на
мелочность королевы и принцессы? Но это прошло так же
внезапно, как и появилось, и забыто ”.

- Я легко могу предположить, сэр, что ее величество забыла об этом среди
празднеств и придворных в Пале-Рояле, но я, проведший
эти годы в Бастилии...

“Ah! mon Dieu! мой дорогой месье де Рошфор! вы действительно думаете,
что Пале-Рояль - это обитель веселья? Нет. У нас были большие
неприятности там. Что касается меня, я веду свою игру прямо, честно и на высоком уровне
доска, как я всегда делаю. Давайте придем к какому-нибудь заключению. Вы один из
нас, месье де Рошфор?

“Я очень хочу быть таким, мой господин, но я в полном неведении
обо всем. В Бастилии о политике говорят только с солдатами
и тюремщиками, и вы даже не представляете, милорд, как мало о них известно
что творят люди такого сорта? Я принадлежу к месье де
Вечеринка Бассомпьера. Он все еще один из семнадцати пэров
Франции?”

“Он мертв, сэр; большая потеря. Его преданность королеве была
безгранична; преданных людей мало”.

“Я думаю, что да, безусловно”, - сказал Рошфор, “и когда вы найдете кого-нибудь из них,
вы отправите их в Бастилию. Однако в городе их предостаточно.
мир, но ты не смотришь в их сторону, мой господин”.

“ В самом деле! объясни мне. Ах, мой дорогой господин де Рошфор, как многому вы,
должно быть, научились за время вашей близости с покойным кардиналом! Ах! он
был великим человеком”.

“Ваше преосвященство не рассердится, если я преподам вам урок?”

“Я! никогда! ты знаешь, что можешь говорить мне все, что угодно. Я стараюсь быть любимой,
а не бояться.

- Ну, на стене моей камеры есть нацарапанная гвоздем надпись
пословица, которая гласит: ”Каков хозяин, таков и слуга".

- Скажите на милость, что это значит?

- Это значит, что месье де Ришелье смог найти надежных слуг,
десятки и дюжины их.

“ Он! острие, на которое нацелен каждый кинжал! Ришелье, который провел свою
жизнь, отражая удары, которые всегда были нацелены на него!”

“Но он отвадил их, - сказал Де Рошфор, - и причина была в том,
что, хотя у него были злейшие враги, у него были и настоящие друзья. Я
знавал людей, - продолжал он, полагая, что может воспользоваться
случаем поговорить о Д'Артаньяне, — которые благодаря своей проницательности и
адрес обманул проницательность кардинала Ришелье; которые благодаря
своей доблести взяли верх над его стражей и шпионами; лица
без денег, без поддержки, без кредита, но сохранившие
коронованной особе ее корону и заставившие кардинала просить прощения”.

“Но те люди, о которых вы говорите”, - сказал Мазарини, внутренне улыбаясь при виде
Рошфор приблизился к тому, к чему он его подводил: “эти люди
не были преданы кардиналу, поскольку они боролись против него”.

“ Нет; в этом случае они получили бы более достойную награду. Они
имели несчастье быть преданными той самой королеве, для которой только что
вы искали слуг.

“Но откуда ты так много знаешь об этих делах?”

“Я знаю их, потому что люди, о которых я говорю, были в то время моими
врагами; потому что они сражались против меня; потому что я причинил им все те
я мог причинить вред, и они ответили тем же, насколько это было в их силах; потому что
один из них, с которым мне приходилось чаще всего иметь дело, нанес мне сильный удар мечом,
теперь, около семи лет назад, третий, который я получил из тех же рук
; он закрыл старый аккаунт ”.

- Ах! - сказал Мазарини с восхитительной учтивостью. - Если бы я только мог найти таких
людей!

“Мой господин, в течение шести лет у самых ваших дверей стоял такой человек, как
Я описываю, и в течение этих шести лет его недооценивали и
вы потеряли работу.

- Кто это?

- Это месье д'Артаньян.

- Этот гасконец! - воскликнул Мазарини с хорошо разыгранным удивлением.

“Этот гасконец" спас королеву и заставил месье де Ришелье признаться
что с точки зрения таланта, обращения и политических навыков для него он был
всего лишь новичком”.

- В самом деле?

- Все так, как я имею честь сообщить вашему превосходительству.

- Расскажите мне немного об этом, мой дорогой господин де Рошфор.

- Это несколько затруднительно, милорд, - сказал Рошфор с улыбкой.

“Тогда он скажет мне это сам”.

“Я сомневаюсь в этом, милорд”.

“Почему вы сомневаетесь в этом?”

“Потому что тайна принадлежит не ему; потому что, как я уже говорил
тебе, это связано с великой королевой”.

- И он был один в осуществлении подобного предприятия?

- Нет, милорд, у него было трое коллег, трое храбрых людей, таких, о каких вы
только что мечтали.

“И были ли эти четверо мужчин привязаны друг к другу, искренни сердцем, действительно
едины?”

“Как будто они были одним человеком, как будто их четыре сердца бились в
одной груди”.

- Вы разжигаете мое любопытство, дорогой Рошфор; прошу вас, расскажите мне всю историю.

“ Это невозможно, но я расскажу вам правдивую историю, милорд.

- Прошу вас, сделайте это, я обожаю истории! - воскликнул кардинал.

- Тогда послушайте, - возразил Рошфор, стараясь прочесть по
этому тонкому выражению лица мотив кардинала. “Давным-давно там
жила королева — могущественный монарх, — которая правила одним из величайших
королевств вселенной; и министр; и этот министр многого желал
причинить вред королеве, которую когда-то он слишком сильно любил. (Не пытайся, мой
лорд, ты не можешь догадаться, кто это; все это произошло задолго до тебя
прибыл в страну, где правила эта королева.) Там подошел к
ухаживал за послом, таким храбрым, таким великолепным, таким элегантным, что каждая
женщина потеряла от него сердце; а королева имела даже неосторожность
подарить ему некоторые украшения, настолько редкие, что их никогда нельзя было заменить
любой, похожий на них.

Поскольку эти украшения были подарены королем, министр убедил его
величество настоять на том, чтобы королева появилась в них как часть своих
драгоценностей на балу, который вскоре должен был состояться. Нет необходимости
говорить вам, милорд, что министр точно знал, что эти
украшения уплыли с послом, который был далеко, за
моря. Эта прославленная королева пала низко, как наименьшая из своих
подданных — лишилась своего высокого положения”.

“В самом деле!”

“ Итак, милорд, четверо мужчин решили спасти ее. Эти четверо мужчин не были
ни принцами, ни герцогами, ни людьми у власти; они
даже не были богаты. Это были четверо честных солдат, у каждого из которых было доброе
сердце, хорошая рука и меч, готовые служить тем, кто этого хотел.
Они отправились в путь. Министр знал об их отъезде и высадил
людей на дороге, чтобы они никогда не добрались до места назначения.
Трое из них были сбиты с ног многочисленными нападавшими; один
из них только один прибыл в порт, убив или ранив
тех, кто хотел его остановить. Он пересек море и привез
набор украшений великой королеве, которая смогла надеть их на свое
плечо в назначенный день; и это едва не погубило
министра. Что вы думаете об этом подвиге, монсеньор?

- Он великолепен! - задумчиво произнес Мазарини.

“Что ж, я знаю десять таких людей”.

Мазарини ничего не ответил; он задумался.

Прошло пять или шесть минут.

“ Вам больше нечего попросить у меня, милорд? ” спросил Рошфор.

“ Да. И вы говорите, что мсье д'Артаньян был одним из этих четверых?

“Он руководил предприятием”.

- А кто были остальные?

“ Я предоставляю господину д'Артаньяну назвать их имена, милорд. Они были его
друзьями, а не моими. Он один мог бы иметь на них какое-то влияние; я имею
даже не знаю их настоящих имен”.

- Вы подозреваете меня, господин де Рошфор; я хочу, чтобы он, и вы, и все остальные
помогли мне.

- Начните с меня, милорд, потому что после пяти или шести лет заключения это
вполне естественно испытывать некоторое любопытство относительно своего пункта назначения”.

“ Вы, мой дорогой месье де Рошфор, получите должность доверенного лица;
ты поедешь в Венсен, где содержится господин де Бофор; ты
будешь хорошо охранять его для меня. Ну, в чем дело?

“Дело в том, что вы предложили мне невозможное”, - сказал
Рошфор, разочарованно качая головой.

“Что? невозможно? И почему это невозможно?”

“Потому что месье де Бофор - один из моих друзей, или, скорее, я один из
его. Вы забыли, милорд, что это он отвечал за меня
перед королевой?

- С тех пор месье де Бофор стал врагом государства.

“ Возможно, милорд, но поскольку я не король, не королева и не
министр, он мне не враг, и я не могу принять ваше предложение”.

“Значит, это то, что вы называете преданностью! Я поздравляю вас. Ваша
преданность не обязывает вас заходить слишком далеко, месье де Рошфор.

“И потом, милорд, - продолжал Рошфор, - вы понимаете, что
выйти из Бастилии, чтобы попасть в Венсен, - это всего лишь сменить
свою тюрьму”.

“Скажите сразу, что вы на стороне господина де Бофора; это
будет самой искренней линией поведения”, - сказал Мазарини.

“Милорд, я так долго был взаперти, что принадлежу только к одной партии — я
на свежий воздух. Используй меня любым другим способом; используй меня даже активно, но
пусть это будет на больших дорогах ”.

“Дорогой господин де Рошфор, - ответил Мазарини насмешливым тоном,
“вы считаете себя все еще молодым человеком; ваш дух - это дух
феникс, но твоя сила покидает тебя. Поверьте мне, сейчас вам следует
отдохнуть. Вот!

- Значит, вы ничего не решили насчет меня, милорд?

“Напротив, я пришел к решению”.

В комнату вошел Бернуин.

“Позовите представителя правосудия, - сказал он, - и держитесь поближе ко мне”, -
добавил он тихо.

Вошел офицер. Мазарини написал несколько слов, которые передал этому человеку
затем он поклонился.

- Прощайте, месье де Рошфор, - сказал он.

Рошфор низко склонился.

“Я вижу, милорд, меня должны отвести обратно в Бастилию”.

“Вы проницательны”.

- Я вернусь туда, милорд, но с вашей стороны было ошибкой не
нанять меня.

“ Вы? друг моих злейших врагов? Не думайте, что вы
единственный человек, который может мне помочь, месье де Рошфор. Я найду много
таких же способных людей, как вы.

- Желаю вам этого, милорд, - ответил де Рошфор.

Затем его провели обратно по маленькой лестнице, вместо того чтобы пройти мимо
через прихожую, где ждал Д'Артаньян. Во дворе
карета и четверо мушкетеров были готовы, но он огляделся
тщетно в поисках своего друга.

“Ах!” - пробормотал он себе под нос. “Это меняет ситуацию, и если на улицах
все еще будет толпа людей, мы попытаемся показать Мазарини
что мы, слава Богу, все еще годимся на что-то другое, кроме как держать
охрану заключенного”; и он вскочил в карету с
проворством двадцатипятилетнего мужчины.




Глава IV.
Анна Австрийская в возрасте сорока шести лет.


Оставшись наедине с Бернуином, Мазарини на несколько минут погрузился в
подумал. Он получил много информации, но недостаточно. Мазарини был
шулером за карточным столом. Эту деталь нам сохранила Бриенна.
Он называл это использованием своих преимуществ. Теперь он решил не начинать
партию с Д'Артаньяном, пока не узнает полностью все карты своего противника.

“Милорд, у вас есть какие-нибудь распоряжения?” - спросил Бернуин.

“Да, да”, - ответил Мазарини. “Зажгите меня; я иду к королеве”.

Бернуин взял подсвечник и пошел впереди.

Между покоями кардинала и
покоями королевы существовало секретное сообщение; и по этому коридору Мазарини проходил всякий раз, когда
он хотел навестить Анну Австрийскую.

* Этот потайной ход до сих пор можно увидеть в Пале-Рояле.


В спальне, в которой заканчивался этот коридор, Бернуин столкнулся с мадам
де Бове, которой, как и ему самому, была доверена тайна этих
тайных любовных похождений; и мадам де Бове взялась подготовить
Анна Австрийская, которая была в своей оратории с молодым королем Людовиком
XIV., чтобы принять кардинала.

Энн, откинувшись в большом мягком кресле, подперев голову рукой,
облокотившись на стол, смотрела на своего сына, который поворачивался к ней.
над листами большой книги, заполненной картинками. Эта знаменитая
женщина в полной мере постигла искусство сохранять невозмутимость с достоинством. Это была ее
привычка проводить часы либо в своей ораторской, либо в своей комнате, не
ни за чтением, ни за молитвой.

Когда мадам де Бове появилась в дверях и доложила о
кардинале, ребенке, который был поглощен страницами Квинта
Курций, воодушевленный гравюрами, изображающими ратные подвиги Александра
, нахмурился и посмотрел на свою мать.

“Почему, - спросил он, - он входит, не попросив аудиенции?”

Энн слегка покраснела.

“Премьер-министр, - сказала она, - обязан в эти неспокойные дни
время от времени информировать королеву обо всем, что происходит, не
возбуждая любопытство или замечания двора”.

“Но Ришелье никогда не приходил таким образом”, - сказал упрямый мальчик.

“Как вы можете помнить, что делал месье де Ришелье? Ты был слишком
молод, чтобы разбираться в таких вещах.

“Я не помню, что он сделал, но я навела справки, и мне
все рассказали об этом”.

“А кто вам об этом рассказал?” - спросила Анна Австрийская, делая движение
нетерпение.

“Я знаю, что мне никогда не следовало бы называть имена людей, которые отвечают на мои вопросы.
- вопросы, - ответила девочка, - потому что, если я их задам, я больше ничего не узнаю
.

В этот самый момент вошел Мазарини. Король немедленно встал, взял
свою книгу, закрыл ее и пошел положить на стол, возле которого он
продолжал стоять, чтобы Мазарини пришлось встать
также.

Мазарини наблюдал за происходящим задумчивым взглядом. Они
объяснили, что произошло тем вечером.

Он почтительно поклонился королю, который оказал ему несколько бесцеремонный прием
но взгляд матери упрекнул его в ненависти
которую Людовик XIV с детства питал к Мазарини. и
он старался вежливо принимать почтение министра.

Анна Австрийская попыталась прочесть по лицу Мазарини причину этого
неожиданного визита, поскольку кардинал обычно заходил в ее апартаменты только
после того, как все уходили спать.

Министр сделал легкий знак головой, после чего королева сказала
мадам Бове:

“Королю пора ложиться спать; позовите Лапорта”.

Королева уже несколько раз говорила своему сыну, что ему следует лечь в
постель, и несколько раз Людовик настойчиво настаивал на том, чтобы остаться там, где он
был; но теперь он ничего не ответил, только побледнел и закусил губы от
гнева.

Через несколько минут в комнату вошел Лапорт. Ребенок направился прямо к
к нему, не поцеловав мать.

“Ну, Луи, - сказала Анна, - почему ты не целуешь меня?”

- Я думал, вы сердитесь на меня, мадам, вы отослали меня прочь.

“Я не отсылаю вас прочь, но вы переболели оспой, и я боюсь
что засиживание допоздна может утомить вас”.

- Вы не боялись, что я устану, когда приказали мне отправиться сегодня во
дворец, чтобы издать отвратительные указы, которые подняли народ
на восстание.

- Сир! - вмешался Лапорт, чтобы сменить тему. - Кому
ваше величество желает, чтобы я передал свечу?

“С любым, Лапорт”, - сказал ребенок, а затем добавил громким голосом,
“с любым, кроме Манчини”.

Манчини был племянником Мазарини, и Людовик ненавидел его не меньше, чем
сам кардинал, хотя министр и поставил его поближе к себе.

И король вышел из комнаты, не обняв свою мать
и даже не поклонившись кардиналу.

“Хорошо, - сказал Мазарини. - Я рад видеть, что его величество
воспитан в ненависти к лицемерию”.

“Почему ты так говоришь?” - спросила королева почти робко.

“Ну, мне кажется, что способ, которым он покинул нас, не нуждается в объяснении
. Кроме того, его величество не пытается скрыть, как мало
привязанности он ко мне испытывает. Это, однако, не мешает мне быть
полностью преданным его службе, как я служу вашему величеству”.

“Я прошу у вас прощения за него, кардинал, - сказала королева. - Он ребенок,
он еще не в состоянии осознать свои обязательства перед вами”.

Кардинал улыбнулся.

“Но, - продолжала королева, - вы, несомненно, пришли с какой-то важной
целью. Тогда что же это?”

Мазарини опустился в кресло с выражением глубочайшей меланхолии на лице
.

“Вероятно, - ответил он, - что вскоре нам придется расстаться,
если только ты не любишь меня достаточно сильно, чтобы последовать за мной в Италию”.

“Но! - воскликнула королева. - как же это?”

- Потому что, как говорится в опере “Фисба", "Весь мир
сговорился разорвать наши узы”.

- Вы шутите, сударь! - ответила королева, стараясь обрести хоть какое-то подобие
своего прежнего достоинства.

“ Увы! Я не шучу, сударыня, ” возразил Мазарини. “Запомни хорошенько, что я говорю.
весь мир сговорился разорвать наши узы. Теперь, когда ты один из
весь мир, я хочу сказать, что вы тоже покидаете меня”.

“Кардинал!”

“Небеса! разве я не видел, как вы на днях улыбались герцогу Орлеанскому?
или, скорее, тому, что он сказал?”

“И что он говорил?”

“ Он сказал вот что, мадам: ‘Мазарини - камень преткновения. Отошлите его, и
тогда все будет хорошо”.

“Что вы хотите, чтобы я сделал?”

“О, мадам! вы королева!”

“Королева, конечно! когда я буду во власти каждого писаки в
Пале-Рояле, который покрывает макулатуру ерундой, или каждой страны
сквайра в королевстве ”.

“Тем не менее, у тебя все еще есть сила изгонять свое присутствие
те, кто вам не нравится!”

“То есть те, кто вам не нравится”, - ответила королева.

“Я! люди, которые мне не нравятся!”

“Да, действительно. Кто отослал мадам де Шеврез после того, как ее
двенадцать лет преследовали при последнем правлении?

“Женщина-интриганка, которая хотела поддерживать против меня дух
заговора, который она подняла против месье де Ришелье”.

- Кто уволил мадам де Отфор, эту подругу, настолько преданную, что она
отказалась от милости короля, чтобы остаться в моей?

“ Ханжа, которая каждую ночь, раздевая тебя, говорила, что это
грех любить священника, как если бы ты был священником, потому что так случилось
что ты кардинал”.

“Кто приказал арестовать месье де Бофора?”

“Поджигатель, смысл песни которого заключался в его намерении
убить меня”.

“Вы видите, кардинал, - ответила королева, - что ваши враги - мои враги”.

“Этого недостаточно, мадам, необходимо, чтобы вашими друзьями были
также и мои”.

“Мои друзья, месье?” Королева покачала головой. “Увы, у меня их больше нет
!”

“Как же так получается, что у тебя нет друзей в твоем благополучии, когда у тебя было
много друзей в несчастье?”

- Это потому, что в своем благополучии я забыла о старых друзьях, месье;
потому что я поступила как королева Мария Медичи, которая, вернувшись из
в своем первом изгнании она с презрением относилась ко всем, кто пострадал за нее
и, будучи объявлена вне закона во второй раз, умерла в Кельне, покинутая
всеми, даже собственным сыном”.

“Что ж, посмотрим, - сказал Мазарини. - Разве еще нет времени исправить
зло? Поищи среди своих друзей, среди своих самых старых друзей”.

“Что вы имеете в виду, месье?”

“Я только и говорю — ищите”.

“Увы, я напрасно оглядываюсь вокруг! Я ни на кого не имею влияния.
Месье, как обычно, ведет его фаворитка; вчера это был Шуази,
сегодня это Ла Ривьер, завтра это будет кто-то другой. Monsieur
Принца ведет коадъютор, которого ведет мадам де Гемени.

“Поэтому, мадам, я прошу вас поискать не среди ваших друзей
сегодняшнего дня, а среди тех, кто жил в другие времена”.

“Среди моих друзей других времен?” - сказала королева.

- Да, среди ваших друзей прежних времен; среди тех, кто помогал вам
бороться с герцогом де Ришелье и даже победить его.

- К чему он клонит? - пробормотала королева, с беспокойством глядя на
кардинал.

“Да, - продолжил его высокопреосвященство, - при определенных обстоятельствах, с тем
сильным и проницательным умом, которым обладает ваше величество, с помощью ваших друзей,
вы смогли отразить атаки этого противника”.

“Я!” - воскликнула королева. “Я страдала, вот и все”.

“Да, - сказал Мазарини, - как страдают женщины, мстя за себя. Ну же, давайте
перейдем к делу. Вы знаете месье де Рошфора?

“Один из моих злейших врагов — верный друг кардинала
Richelieu.”

“Я знаю это, и мы отправили его в Бастилию”, - сказал Мазарини.

“Он на свободе?” - спросила королева.

- Нет, он все еще там, но я говорю о нем только для того, чтобы представить
имя другого человека. Вы знаете господина д'Артаньяна? ” спросил он,
пристально глядя на королеву.

Анна Австрийская приняла удар с бьющимся сердцем.

“Неужели гасконец был неосторожен?” пробормотала она про себя, затем сказала
вслух:

“ Д'Артаньян! остановитесь на мгновение, имя кажется знакомым.
Д'Артаньян! был мушкетер, который был влюблен в одну из моих женщин.
Бедное юное создание! ее отравили из-за меня.

“Это все, что вы о нем знаете?” - спросил Мазарини.

Королева удивленно посмотрела на него.

“Вы, кажется, сэр, - заметила она, - заставляете меня пройти курс
перекрестного допроса”.

“На которые вы отвечаете в соответствии с вашей фантазией”, - ответил Мазарини.

“Скажите мне ваши пожелания, и я их исполню”.

Королева говорила с некоторым нетерпением.

- Что ж, мадам, - сказал Мазарини, кланяясь, - я желаю, чтобы вы разделили со мной
долю в ваших друзьях, как я разделил с вами то небольшое трудолюбие
и талант, которыми наградили меня Небеса. Обстоятельства серьезны, и это
необходимо действовать незамедлительно.

“Тем не менее!” - сказала королева. - Я думал, мы наконец-то покончили с
Месье де Бофор.

“Да, ты видел только поток, который угрожал все перевернуть
и ты не обратил внимания на спокойную воду. Однако есть
во Франции распространена пословица, касающаяся спокойной воды.

“Продолжайте”, - сказала королева.

“Что ж, мадам, не проходит и дня, чтобы я не терпел оскорблений
от ваших принцев и ваших благородных слуг, всех этих автоматов, которые это делают
не понимают, что я завожу пружину, которая заставляет их двигаться, и не
они видят, что под моим спокойным поведением скрывается тихое презрение
раненый, раздраженный человек, который поклялся себе овладеть ими одним из
в эти дни. Мы арестовали месье де Бофора, но он наименее
опасен среди них. Есть принц де Конд...

“ Герой Рокруа. Ты думаешь о нем?

- Да, мадам, часто-часто, но пазиенца, как мы говорим в Италии; следующим,
после месье де Конде, идет герцог Орлеанский.

“Что ты говоришь? Первый принц крови, дядя короля!”

“Нет! не первый принц крови, не дядя короля, но
подлый заговорщик, душа каждого заговорщика, который притворяется, что возглавляет
храбрые люди , которые достаточно слабы, чтобы верить в честь принца
кровь — не принца, ближайшего к трону, не дяди короля, я
повторяю, но убийцы Шале, Монморанси и Сен-Марса,
который сейчас играет в ту же игру, в которую играл давным-давно, и который думает, что
он выиграет игру, потому что у него появился новый противник — вместо мужчины
который угрожал, мужчина, который улыбается. Но он ошибается; я не оставлю
так близко к королеве источник разногласий, с которым покойный
кардинал так часто доводил гнев короля до такой степени, что он достигал
точки кипения ”.

Энн покраснела и закрыла лицо руками.

“Что мне делать?” - спросила она, согнувшись под голосом своего
тирана.

“Усилия, чтобы вспомнить имена тех верных слуг, которые пересекли
канал, Несмотря на месье де Ришелье, отслеживая дороги
вдоль которой они проезжали мимо их кровь, чтобы вернуть вашему величеству
некоторые драгоценности, предоставленные вами в Букингемском”.

Энн встала, величия и как бы тронут весной, и смотрит
на кардинала с надменное достоинство которых в дни ее молодости
сделала ее настолько мощным: “вы оскорбляете меня!” - сказала она.

“Я хотел бы”, - продолжал Мазарини, завершая, так сказать, свою речь, - "чтобы это
внезапное движение королевы прервало его: “На самом деле, я хочу, чтобы ты
теперь сделай для своего мужа то, что ты раньше делала для своего любовника”.

“ Опять это обвинение! ” воскликнула королева. - Я думал, что эта клевета
заглушена или исчезла; до сих пор вы щадили меня, но раз уж вы заговорили об
этом, раз и навсегда, я говорю вам...

“Мадам, я не прошу вас рассказывать мне”, - сказал Мазарини, пораженный этим
вернувшимся мужеством.

“Я расскажу вам все”, - ответила Анна. - Послушай: в
ту эпоху действительно было четыре преданных сердца, четыре верных духа, четыре верных меча,
которые спасли больше, чем мою жизнь - мою честь...

“Ах! вы сознаетесь в этом!” - воскликнул Мазарини.

“Неужели только виновные пользуются честью других, сударь? и
разве женщины не могут быть опозорены внешностью? Да, внешность была
против меня, и я был близок к тому, чтобы подвергнуться бесчестью. Однако, я клянусь, что я был
невиновен, я клянусь этим...”

Королева огляделась в поисках какого-нибудь священного предмета, которым она могла бы
поклясться, и достала из шкафа, спрятанного за гобеленом, маленькую
ларец из розового дерева, оправленный в серебро, и кладу его на алтарь:

“Клянусь, - сказала она, - этими священными реликвиями, что Бекингем не был моим
любовником”.

“Что это за реликвии, которыми вы клянетесь?” - спросил Мазарини, улыбаясь. “Я
не верю”.

Королева сняла с шеи маленький золотой ключик, который висел у нее на шее
и подарила его кардиналу.

“Откройте, сэр, - сказала она, - и посмотрите сами”.

Мазарини открыл шкатулку; только нож, покрытый ржавчиной, и два письма,
одно из которых было запачкано кровью, предстали его взору.

“Что это за штуки?” спросил он.

“Что это за штуки?” ответила Анна с достоинством королевы,
протягивая к открытому сундуку руку, несмотря на прошедшие годы,
все еще прекрасна. “Эти два письма - единственные, которые я когда-либо писала
ему. Этот нож - тот самый, которым Фелтон зарезал его. Прочтите
письма и посмотрите, солгал я или сказал правду”.

Но Мазарини, несмотря на это разрешение, вместо того, чтобы прочесть
письма, взял нож, который умирающий Бекингем вытащил из
раны и послал Лапорту королеве. Лезвие было красным, потому что
кровь превратилась в ржавчину; после краткого осмотра, во время которого
королева стала такой же белой, как ткань, покрывавшая алтарь, на котором она лежала.
наклонившись, он с невольной дрожью положил его обратно в шкатулку
.

- Хорошо, мадам, я верю вашей клятве.

“Нет, нет, читайте!” - воскликнула королева с негодованием. “Читайте, я приказываю вам,
ибо я твердо решила, что все будет закончено сегодня ночью и никогда
вернусь ли я к этой теме снова? Как вы думаете, - сказала она с
жуткой улыбкой, - я склонна снова открыть этот сундук, чтобы
ответить на любые будущие обвинения?

Мазарини, охваченный этой решимостью, прочитал два письма. В одном из них
королева просила вернуть украшения обратно. Это письмо было
переданный Д'Артаньяном и прибывший вовремя. Другой был тот,
который Лапорт передал в руки герцога Бекингема,
предупредив его, что он вот-вот будет убит; это сообщение
поступило слишком поздно.

- Хорошо, сударыня, - сказал Мазарини. - ничто не может опровергнуть это
свидетельство.

“Сэр”, - ответила королева, закрывая сундук и опершись на него рукой
“если и есть что сказать, так это то, что я всегда была
неблагодарный к храбрым людям, которые спасли меня, — которым я ничего не дал
тот доблестный офицер, Д'Артаньян, о котором вы только что говорили, но мой
руку для поцелуя и этот бриллиант.

С этими словами она протянула кардиналу свою красивую руку и показала
великолепный бриллиант, сверкавший у нее на пальце.

- Похоже, - продолжила она, - что он продал его... продал, чтобы
сэкономить мне время в другой раз — чтобы иметь возможность послать гонца к герцогу предупредить
он предупредил его об опасности — он продал его месье де Эссару, на пальце которого я его
заметил. Я купил ее у него, но она принадлежит Д'Артаньяну. Отдайте
это ему обратно, сэр, и, поскольку у вас на службе такой человек,
сделайте его полезным.

“ Благодарю вас, мадам, ” сказал Мазарини. “ Я воспользуюсь вашим советом.

“А теперь, - добавила королева прерывающимся от волнения голосом, - у вас есть
еще какой-нибудь вопрос ко мне?”

— Ничего, — кардинал говорил в своей самой примирительной манере, - кроме
чтобы попросить вас простить мои недостойные подозрения. Я люблю тебя так нежно
что не могу не ревновать, даже к прошлому”.

Неопределенная улыбка скользнула по губам королевы.

- Поскольку вам больше нечего допрашивать, оставьте меня, умоляю
- Пожалуйста, - сказала она. - После такой сцены я хочу побыть одна.

Мазарини низко склонился перед ней.

“ Я удаляюсь, мадам. Вы позволите мне вернуться?

“ Да, завтра.

Кардинал взял руку королевы и галантно прижал ее к своим губам
.

Едва он ушел, королева вошла в комнату сына и
спросила Лапорта, лег ли король в постель. Лапорт указал на
ребенка, который спал.

Анна поднялась по ступенькам сбоку от кровати и нежно поцеловала безмятежного
сына в лоб; затем она удалилась так же тихо, как и пришла,
просто сказав Лапорту:

“Постарайтесь, мой дорогой Лапорт, сделать так, чтобы король был более вежлив с месье ле
Кардинал, перед которым и он, и я в таких важных обязательствах”.




Глава V.
Гасконец и итальянец.


Тем временем кардинал вернулся в свою комнату и, спросив
Бернуин, стоявший у двери, спросил, произошло ли что-нибудь за время
его отсутствия, и, получив отрицательный ответ, пожелал, чтобы его
оставили в покое.

Оставшись один, он открыл дверь в коридор, а затем в
переднюю. Там Д'Артаньян спал на скамье.

Кардинал подошел к нему и тронул за плечо. Д'Артаньян
вздрогнул, проснулся и, проснувшись, встал точь-в-точь как
солдат с оружием в руках.

“Вот и я”, - сказал он. “Кто меня зовет?”

“Я”, - ответил Мазарини с самым улыбчивым выражением лица.

- Прошу прощения у вашего преосвященства, - сказал Д'Артаньян, - но я был так
утомлен...

- Не просите у меня прощения, сударь, - сказал Мазарини, - за то, что вы переутомились
находясь у меня на службе.

Д'Артаньян восхищался любезными манерами Мазарини. - А, - процедил он сквозь
зубы, - правда ли в пословице, что удача приходит, пока человек
спит?

- Следуйте за мной, сударь, - сказал Мазарини.

- Полно, полно, - пробормотал Д'Артаньян, - Рошфор сдержал свое обещание, но
где, черт возьми, он? И он обыскал шкаф до
самых маленьких закоулков, но там не было никаких следов Рошфора.

- Господин д'Артаньян, - сказал кардинал, усаживаясь на скамью подсудимых,
- Вы всегда казались мне храбрым и благородным человеком.

“Возможно, - подумал Д'Артаньян, - но ему потребовалось много времени, чтобы поделиться со мной
своими мыслями”; тем не менее он поклонился до земли в
благодарность за комплимент Мазарини.

“Что ж, - продолжал Мазарини, - пришло время применить ваши
таланты и вашу доблесть”.

В глазах офицера мелькнула внезапная радость, которая тут же исчезла
Он ничего не знал о намерениях Мазарини.

“ Приказывайте, милорд, ” сказал он. “ я готов повиноваться вашему преосвященству.

- Господин д'Артаньян, - продолжал кардинал, - вы совершили множество
великолепных подвигов в последнее царствование.

“ Ваше преосвященство слишком добры, чтобы помнить о таких мелочах в мою пользу. Это
правда, я сражался с приличным успехом.

- Я говорю не о ваших военных подвигах, сударь, - сказал Мазарини.
- хотя они и снискали вам большую славу, их превзошли
другие.

Д'Артаньян изобразил удивление.

- Что ж, вы не отвечаете? - продолжал Мазарини.

“Я жду, милорд, пока вы не расскажете мне, о каких подвигах вы говорите”.

“Я говорю о приключении - э, вы хорошо знаете, что я имею в виду”.

- Увы, нет, милорд! - удивленно ответил Д'Артаньян.

- Вы благоразумны, тем лучше. Я говорю об этом приключении от
имени королевы, украшений, путешествия, которое ты совершил с
тремя твоими друзьями”.

“Ага! ” подумал гасконец. “ Это ловушка или нет? Позвольте мне быть настороже
”.

И он напустил на себя глупый вид, которому могли бы позавидовать Мендори или Беллерозе, двое из
первых актеров того времени.

- Браво! - воскликнул Мазарини. - Мне сказали, что вы тот человек, который мне нужен.
Пойдемте, посмотрим, что вы для меня сделаете.

“Все, что вашему преосвященству будет угодно мне приказать”, - был
ответ.

“Вы сделаете для меня то же, что сделали для королевы?”

“Конечно, - сказал себе Д'Артаньян, - он хочет заставить меня высказаться
. Он не хитрее, чем был де Ришелье! Черт бы его побрал!” Затем
он сказал вслух:

“Королева, милорд? Я не понимаю.

- Ты не понимаешь, что я хочу, чтобы ты и трое твоих друзей были
полезны мне?

“Кто из моих друзей, милорд?”

“Трое ваших друзей — друзья прежних дней”.

“Прежних дней, милорд! В прежние дни у меня было не только трое друзей,
У меня их было тридцать; в двадцать два года каждый называет человека своим другом ”.

- Что ж, сударь, - возразил Мазарини, - благоразумие - вещь прекрасная, но сегодня
вы можете пожалеть, что были слишком благоразумны.

“Мой господин, Пифагор заставлял своих учеников хранить молчание в течение пяти лет
чтобы они научились держать язык за зубами”.

“Но вы молчали двадцать лет, сэр. Говори, теперь королева
сама освобождает тебя от твоего обещания.

- Королева! - воскликнул Д'Артаньян с изумлением, которое на этот раз не было притворным
.

“ Да, королева! И в доказательство того, что я говорю, она приказала мне показать
тебе этот бриллиант, который, как она думает, ты знаешь ”.

С этими словами Мазарини протянул руку офицеру, который вздохнул,
он узнал кольцо, столь изящно подаренное ему королевой на
в ночь бала в Отель де Вилль, который она выкупила
у месье де Эссара.

“Это правда. Я хорошо помню тот бриллиант, который принадлежал королеве”.

“Тогда вы видите, что я говорю с вами от имени королевы. Отвечай мне
не веди себя так, как если бы ты был на сцене; при этом затрагиваются твои интересы
”.

“Поверьте, милорд, мне очень необходимо разбогатеть, ваше
ваше высокопреосвященство так давно забыли меня”.

“Нам нужна всего неделя, чтобы все это исправить. Пойдемте, с вами все в порядке,
вы здесь, но где ваши друзья?”

“Я не знаю, милорд. Мы расстались на долгое время; все
трое оставили службу”.

“Тогда где ты можешь их найти?”

“Где бы они ни были, это мое дело”.

“Ну, а теперь, каковы ваши условия, если я возьму вас на работу?”

“Деньги, милорд, столько денег, сколько потребуется для того, за что вы хотите, чтобы я взялся
. Я слишком хорошо помню, как иногда нас останавливали из-за нехватки
денег, и если бы не тот бриллиант, который я был вынужден продать, мы бы
остались на дороге”.

“Черт возьми, что он делает! Деньги! и крупная сумма!” - сказал Мазарини. “Скажите на милость,
вам известно, что у короля нет денег в казне?”

“ Тогда поступайте, как я, милорд. Продавайте бриллианты короны. Поверьте мне, не
давайте попробуем обойтись дешево. Великие начинания плохо заканчиваются
из-за ничтожных средств.

“Хорошо, - ответил Мазарини, - мы удовлетворим вас”.

“Ришелье, - подумал Д'Артаньян, - дал бы мне пятьсот
пистолей вперед”.

“Значит, вы будете ко мне служить?” - спросил Мазарини.

“Да, если мои друзья согласятся”.

“Но если они откажутся, могу ли я рассчитывать на вас?”

- Я никогда ничего не добивался в одиночку, - сказал Д'Артаньян, качая
головой.

“Тогда иди и найди их”.

“Что мне сказать им, чтобы побудить служить вашему преосвященству?”

- Ты знаешь их лучше, чем я. Адаптируй свои обещания к их характеру
.

- Что я должен пообещать?

- Что, если они будут служить мне так же хорошо, как служили королеве, моя благодарность
будет великолепна.

- Но что нам делать?

“Успокойся; когда придет время действовать, ты получишь
в полное распоряжение то, что я от тебя потребую; подожди, пока это время не наступит
и найди своих друзей ”.

“ Милорд, возможно, их нет в Париже. Возможно даже, что мне
придется совершить путешествие. Я всего лишь лейтенант мушкетеров,
очень бедный, а путешествия стоят денег.

“Мое намерение, - сказал Мазарини, - не состоит в том, чтобы вы отправились с большим
количеством сторонников; мои планы требуют секретности и были бы поставлены под угрозу слишком
экстравагантным снаряжением”.

- И все же, милорд, я не могу путешествовать на свое жалованье, потому что оно просрочено уже на три месяца
; и я не могу путешествовать на свои сбережения, потому что за мои двадцать два года
на службе у меня не накопилось ничего, кроме долгов”.

Мазарини несколько мгновений пребывал в глубокой задумчивости, как будто сражался
с собой; затем, подойдя к большому шкафу, закрытому на тройной
замок, он достал оттуда мешочек с серебром и, прежде чем отдать Д'Артаньяну, дважды взвесил его в
руках:

“Возьми это, - сказал он со вздохом, - это тебе только на дорогу”.

“Если это испанские дублоны или даже золотые кроны”, - подумал
Д'Артаньян: “Мы еще сможем вести дела вместе”. Он отдал честь
кардинал сунул мешочек в глубины необъятного кармана.

“Ну, тогда все решено; вы можете отправляться”, - сказал кардинал.

“Да, милорд”.

“ Кстати, как зовут твоих друзей?

“Граф де ла Фер, ранее именовавшийся Атосом; месье дю Валлон, которого
мы привыкли называть Портос; шевалье д'Эрбле, ныне аббат;
д'Эрбле, которого мы называли Арамисом...

Кардинал улыбнулся.

- Младшие сыновья, - сказал он, - которые записались в мушкетеры под вымышленными
именами, чтобы не опорочить свою фамилию. Длинные шпаги, но легкие
кошельки. Это было все?”

- Если, с Божьей помощью, эти шпаги послужат вашему
- Ваше высокопреосвященство, - сказал Д'Артаньян, - я осмелюсь высказать пожелание, которое
заключается в том, что, в свою очередь, кошелек вашего высокопреосвященства может стать легким и
они тяжелые, ибо с этими тремя людьми ваше преосвященство может поднять на ноги всю
Европу, если хотите”.

“Эти гасконцы, - сказал кардинал, смеясь, - чуть не побили итальянцев”
в бесстыдстве.

- Во всяком случае, - ответил Д'Артаньян с улыбкой, почти такой же хитрой, как у
кардинала, - они побеждают их, когда те обнажают шпаги.

Затем он удалился и, пройдя во двор, остановился возле
лампы и нетерпеливо запустил руку в мешок с деньгами.

“Только кроны - серебряные монеты! Я подозревал это. Ах! Мазарини! Мазарини!
ты не доверяешь мне! тем хуже для тебя, потому что от этого может быть вред
!

Кардинал тем временем удовлетворенно потирал руки.

“ Сто пистолей! сто пистолей! за сто пистолей я
открыл секрет, за который Ришелье заплатил бы двадцать тысяч
крон; не считая стоимости этого бриллианта”, — он бросил
самодовольный взгляд на кольцо, которое он сохранил, вместо того чтобы вернуть
Д'Артаньян: “который стоит, по меньшей мере, десять тысяч франков”.

Он вернулся в свою комнату и, положив кольцо в шкатулку,
наполнил его всевозможными бриллиантами, поскольку кардинал был
знаток драгоценных камней, он позвал Бернуина, чтобы тот раздел его,
не обращая внимания на звуки перестрелки, которые, хотя было уже около
полуночи, продолжали раздаваться по Парижу.

Тем временем д'Артаньян направился к улице Тикетон,
где он жил в отеле де ла Шевретт.

Мы объясним в нескольких словах, как Д'Артаньян был вынужден выбрать
это место жительства.




Глава VI.
Д'Артаньяну шел сороковой год.


Прошли годы, произошло много событий, увы! поскольку в нашем
романе “Три мушкетера” мы простились с Д'Артаньяном в No.
12 Rue des Fossoyeurs. Д'Артаньян не потерпел неудачи в своей карьере, но
обстоятельства были неблагоприятны для него. Пока его окружали
друзья, он сохранял молодость и поэтичность своего характера. Он
был одной из тех прекрасных, простодушных натур, которые легко приспосабливаются
к настроениям других. Атос передал ему свое
величие души, Портос - свой энтузиазм, Арамис - свою элегантность. Имел
Д'Артаньян продолжал поддерживать близость с этими тремя людьми, которых хотел бы иметь
стал выдающимся человеком. Атос первым покинул его, чтобы
чтобы он мог удалиться в небольшое поместье, которое унаследовал недалеко от Блуа;
Портос, второй, женится на жене адвоката; и, наконец, Арамис,
третий, получит орден и станет аббатом;. С того дня Д'Артаньян
почувствовал себя одиноким и бессильным, у него не хватило смелости продолжить карьеру, в которой
он мог отличиться только при условии, что каждый из его троих
товарищи должны одарить его одним из даров, полученных каждым из них
с Небес.

Несмотря на свое назначение в мушкетеры, Д'Артаньян чувствовал себя
совершенно одиноким. На какое-то время восхитительные воспоминания о мадам
Бонансье оставил в своем характере определенный поэтический оттенок, преходящий
действительно; ибо, как и все другие воспоминания в этом мире, эти
впечатления постепенно стирались. Гарнизонная жизнь губительна даже для
самой аристократической организации; и незаметно Д'Артаньян,
всегда в лагере, всегда верхом, всегда в гарнизоне, стал (я
не знаю, как в наше время это можно было бы выразить) типичный
солдат. Утонченность его раннего характера не только не была утрачена, она
стала еще больше, чем когда-либо; но теперь она применялась к маленьким,
вместо того, чтобы стремиться к великим благам жизни — к боевому состоянию
солдата — к хорошему жилью, богатому столу,
приятной хозяйке. Эти важные преимущества Д'Артаньян нашел по своему
по своему вкусу на улице Тикетонн под вывеской "Икра".

С того времени, как д'Артаньян поселился в этом отеле, хозяйка
дома, хорошенькая и свежая на вид фламандка лет двадцати пяти или
двадцати шести лет, проявляла к нему необычайный интерес; и после
некоторых любовных эпизодов, которым неудобный муж сильно препятствовал
которого Д'Артаньян дюжину раз делал вид, что протыкает шпагой
этот муж в одно прекрасное утро исчез, после того как
тайком продал несколько партий отборного вина, унося с собой
деньги и драгоценности. Его считали умершим; особенно его жена, которая
лелеяла приятную мысль о том, что она вдова, стойко утверждала
, что смерть забрала его. Таким образом, после того, как связь продолжалась
три года, тщательно поддерживаемая Д'Артаньяном, который находил свою постель и
свою любовницу с каждым годом все более приятной, причем каждый делал честь другому,
любовница загорелась необычайным желанием стать женой и
предложила Д'Артаньяну жениться на ней.

“Фи!” - ответил Д'Артаньян. “ Двоеженство, моя дорогая! Ну же, ты же не
на самом деле хочешь этого?

“Но он мертв, я уверен в этом”.

“Он был очень упрямым человеком и мог вернуться нарочно, чтобы
нас повесили”.

“Хорошо, если он вернется, ты убьешь его, ты такой умелый и
такой храбрый”.

“Peste! моя дорогая! еще один способ быть повешенным”.

“Значит, вы отказываете в моей просьбе?”

“Будьте уверены, я это сделаю — яростно!”

Хорошенькая хозяйка была в отчаянии. Она приняла бы Д'Артаньяна, если бы не
только как ее муж, но как ее Бог, он был так красив и у него были такие
свирепые усы.

Затем, ближе к четвертому году, началась экспедиция Франш-Конте.
Д'Артаньян был назначен в нее и готовился к отъезду.
Затем последовали великие огорчения, бесконечные слезы и торжественные обещания
хранить верность — и все это, конечно, со стороны хозяйки. Д'Артаньян
был слишком велик, чтобы что-либо обещать; он намеревался только сделать все, что в его
силах, чтобы приумножить славу своего имени.

Что касается этого, то мы знаем мужество Д'Артаньяна; он открыто подвергал себя опасности.
опасность, и когда он атаковал во главе своей роты, он получил пулю
в грудь, которая уложила его ниц на поле боя. Он
видели, как он падал с лошади и не видели, чтобы он поднимался;
поэтому все считали его мертвым, особенно те, кому
его смерть принесла бы повышение по службе. Каждый охотно верит в то, во что хочет
верить. Теперь в армии, от дивизионных генералов, которые желают
смерти главнокомандующего, до солдат, которые желают смерти
капралов, все желают чьей-то смерти.

Но д'Артаньян был не из тех, кто позволил бы убить себя подобным образом. После
дневной жары он пролежал без сознания на
поле боя, прохладная свежесть ночи привела его в себя.
Он добрался до деревни, постучал в дверь лучшего дома и был
принят так, как всегда и везде принимают раненых во Франции.
Он холил, как правило, излечивается; и в одно прекрасное утро, в лучшем здравии
чем раньше, он отправился во Францию. Оказавшись во Франции, он повернул
в сторону Парижа и, добравшись до Парижа, направился прямо на улицу
Tiquetonne.

Но д'Артаньян нашел в своей комнате личное снаряжение человека,
полное, за исключением шпаги, разложенной вдоль стены.

“Он вернулся”, - сказал он. “Тем хуже и тем
лучше!”

Нет нужды говорить, что Д'Артаньян все еще думал о муже.
Он навел справки и выяснил, что прислуга новая и что
хозяйка ушла на прогулку.

- Одна? - спросил Д'Артаньян.

“С месье”.

“Значит, месье вернулся?”

“Конечно”, - наивно ответил слуга.

“Если бы у меня были деньги, ” сказал себе Д'Артаньян, “ я бы уехал, но
У меня их нет. Я должен остаться и последовать совету моей хозяйки, пока
препятствую супружеским замыслам этого несвоевременного появления.

Он только что закончил этот монолог — который доказывает, что в важных
обстоятельствах нет ничего более естественного, чем монолог, — когда
служанка, наблюдавшая за дверью, внезапно закричала:

“ Ах, смотрите! вот мадам возвращается с месье.

Д'Артаньян выглянул в окно и на углу улицы Монмартр увидел
хозяйку, которая шла, держась за руку огромного швейцарца, который
шел на цыпочках с величественным видом, приятно напомнившим
он о своем старом друге Портосе.

“Неужели это мсье?” - спросил Д'Артаньян про себя. “О! о! он очень вырос
мне кажется, очень сильно. - И он сел в холле, выбрав
место на видном месте.

Войдя, хозяйка увидела Д'Артаньяна и вскрикнула,
Д'Артаньян, решив, что его узнали, встал и подбежал к
он нежно обнял ее. Швейцарец с ошеломленным видом
посмотрел на хозяйку, которая побледнела.

“ А, это вы, месье! Что вам от меня нужно? - спросила она в большом
огорчении.

“ Месье ваш кузен? Месье ваш брат? ” спросил Д'Артаньян,
ни в малейшей степени не смущаясь той роли, которую он играл. И
не дожидаясь ее ответа, он бросился в объятия
Гельветийца, который принял его с большой холодностью.

- Кто этот человек? - спросил я. - спросил он.

Хозяйка ответила, только задыхаясь.

- Кто этот швейцарец? - спросил Д'Артаньян.

“Месье собирается жениться на мне”, - ответила хозяйка между двумя
вздохами.

“Значит, ваш муж наконец умер?”

“Какое вам до этого дело?” - ответил швейцарец.

- Это меня очень беспокоит, - сказал Д'Артаньян, - поскольку вы не можете жениться на мадам
без моего согласия и поскольку...

“ И поскольку? ” спросил швейцарец.

“А поскольку... я не даю его”, — сказал мушкетер.

Швейцарец стал багровым, как пион. Он надел свой элегантный мундир,
Д'Артаньян был закутан в нечто вроде серого плаща; швейцарец был шести футов
ростом, Д'Артаньян был едва ли выше пяти; швейцарец считал
он находился на своей территории и считал Д'Артаньяна незваным гостем.

“Вы уйдете отсюда?” потребовал швейцарец, яростно топая ногами,
как человек, который начинает всерьез сердиться.

“Я? Ни в коем случае! - сказал Д'Артаньян.

“Кто-нибудь должен пойти за помощью”, - сказал мальчик, который не мог понять этого
этот маленький человечек должен был выступить против того другого мужчины, который был таким
большим.

Д'Артаньян, внезапно придя в ярость, схватил юношу за ухо
и отвел его в сторону, наказав:

- Оставайся на месте и не шевелись, или я оторву это ухо
. Что касается вас, прославленный потомок Вильгельма Телля, вы должны
немедленно собрать свою одежду, которая находится в моей комнате и которая
мне надоела, и быстро перейти на другое жилье”.

Швейцарец разразился громким смехом. “Я выхожу?” спросил он. “И почему?”

“ А, очень хорошо! - сказал Д'Артаньян. - Я вижу, вы понимаете по-французски.
Тогда пойдем, по очереди побеседуем со мной, и я все объясню”.

Хозяйка, знавшая искусство Д'Артаньяна владеть шпагой, заплакала
и стала рвать на себе волосы. Д'Артаньян повернулся к ней со словами: “Тогда отошлите его
прочь, мадам”.

“Пух!” - сказал швейцарец, которому потребовалось некоторое время, чтобы осознать
Предложение д'Артаньяна: “Пух! во-первых, кто ты такой, чтобы просить
чтобы я по очереди ходил с тобой?

- Я лейтенант мушкетеров его величества, - сказал Д'Артаньян, - и
следовательно, я выше вас во всем; только, поскольку вопрос теперь стоит так
не по званию, но по положению — ты знаешь обычай — приходи и ищи
твой; кто вернется первым, тот вернет себе свою комнату”.

Д'Артаньян увел швейцарца, несмотря на сетования со стороны
хозяйки, которая на самом деле обнаружила, что ее сердце склоняется к своему бывшему
любовник, хотя она не пожалела бы преподать урок этому
надменный мушкетер, оскорбивший ее отказом в ее руке.

Была ночь, когда два противника добрались до поля битвы.
Д'Артаньян вежливо попросил швейцарца уступить ему спорную
комнату; швейцарец отказался, покачав головой, и обнажил шпагу.

“ Тогда вы ляжете здесь, ” сказал Д'Артаньян. “Это убогая кровать, но
это не моя вина, и это ты выбрал ее”. С этими
словами он в свою очередь обнажил меч и скрестил его со своим противником.

Ему приходилось бороться с сильным запястьем, но его ловкость превосходила
любую силу. Швейцарец получил две раны и не знал об этом по
причине простуды; но внезапная слабость, вызванная потерей
крови, заставила его сесть.

“ Ну вот! ” сказал Д'Артаньян. “ Что я вам говорил? К счастью, вы не
пролежите больше двух недель. Оставайтесь здесь, и я пришлю вам ваши
одежда от мальчика. До свидания! Да, кстати, тебе лучше снять квартиру
на улице Монторгей в "Разговоре с пелотом". Вас там хорошо накормят
если хозяйка останется прежней. Adieu.”

После этого он вернулся в оживленном настроении в свою комнату и отправил
Швейцарцу принадлежавшие ему вещи. Мальчик нашел его сидящим там, где
Д'Артаньян покинул его, все еще ошеломленный хладнокровием своего
противника.

Мальчик, хозяйка и весь дом одинаково относились к
Д'Артаньян, который был бы у Геркулеса, если бы он вернулся на землю
чтобы повторить свои двенадцать подвигов.

Но, оставшись наедине с хозяйкой, он сказал: “Итак, красавица Мадлен,
ты знаешь разницу между швейцарцем и джентльменом. Что касается вас,
вы вели себя как официантка. Тем хуже для вас, потому что таким
поведением вы потеряли мое уважение и мое покровительство. Я прогнал
швейцарцев, чтобы унизить тебя, но я больше не буду здесь жить. Я не буду
спать там, где я должен презирать. Эй, вот так, мальчик! Отнесите мой саквояж в
Музей Любви, улица Бурдонне. Adieu, madame.”

Произнося эти слова, Д'Артаньян казался одновременно величественным и
опечаленный. Хозяйка бросилась к его ногам, попросила прощения и
удержала его с милой жестокостью. Что еще нужно сказать? Вертел
вращался, плита ревела, хорошенькая Мадлен плакала; Д'Артаньян чувствовал, что
им овладели голод, холод и любовь. Он простил, и,
простив, он остался.

И это объясняет, почему д'Артаньян жил на улице Тикетон, в
Отель де ла Шевретт.

Д'Артаньян вернулся домой в задумчивом настроении, находя некоторое
живейшее удовольствие в том, что нес мешок с деньгами Мазарини и думал об этом
прекрасный бриллиант, который он когда-то называл своим и который видел на
той ночью на пальце министра.

“Если этот бриллиант когда-нибудь снова попадет в мои руки, - размышлял он, - я
сразу же обращу его в деньги; я куплю на вырученные деньги определенный
земли вокруг замка моего отца, а это красивое место, достаточно ухоженное,
но там совсем нет земли, кроме сада размером с
Кладбище невинных; и я должен был бы ждать во всей своей красе, пока какая-нибудь
богатая наследница, привлеченная моей привлекательной внешностью, не прискачет, чтобы выйти за меня замуж. Тогда
Я хотел бы иметь трех сыновей; первого я сделал бы дворянином,
как Атос; второй - хороший солдат, как Портос; третий -
превосходный аббат;, как Арамис. Вера! это была бы гораздо лучшая жизнь
, чем та, которую я веду сейчас; но месье Мазарини - подлый негодяй, который не хочет
отказаться от своего бриллианта в мою пользу.

Войдя на улицу Тикетон, он услышал ужасный шум и обнаружил
возле дома плотную толпу.

“Ого! - воскликнул он. “ отель горит?” Однако, подъехав к отелю
Роу, он обнаружил, что толпа собралась именно перед следующим домом
. Люди кричали и бегали с факелами.
При свете одного из этих факелов Д'Артаньян разглядел людей в
военной форме.

Он спросил, что происходит.

Ему сказали, что двадцать горожан во главе с одним человеком напали на
карету, которую сопровождал отряд телохранителей кардинала; но
после подхода подкрепления нападавшие были обращены в бегство
а главарь укрылся в гостинице по соседству со своим жильем;
в настоящее время в доме проводится обыск.

В молодости Д'Артаньяну часто приходилось возглавлять буржуазию против
военных, но он излечился от всех этих вспыльчивых наклонностей;
кроме того, у него в кармане были сто пистолей кардинала, так что он
вошел в отель, не сказав ни слова. Там он нашел Мадлен, встревоженную
за его безопасность и жаждущую рассказать ему обо всех событиях вечера,
но он прервал ее, приказав подать ужин в его комнату и
дайте ему вместе с этим бутылку хорошего бургундского.

Он взял ключ и свечу и поднялся наверх, в свою спальню. Он
довольствовался, для удобства дома, квартирой на
четвертом этаже; и истина обязывает нас даже признать, что его комната была
прямо над водосточным желобом и под крышей. Войдя туда, он первым делом
запер свой мешок с деньгами на новый замок в старом бюро, а
затем, как только ужин был готов, он отослал официанта, который принес его
встал и сел к столу.

Не для того, чтобы размышлять о том, что произошло, как можно было бы подумать. Нет, Д'Артаньян
считал, что дела никогда не делаются хорошо, если их не приберечь
к своему времени. Он был голоден; он поужинал и лег спать. Также
он не был одним из тех, кто думает, что необходимая ночная тишина
приносит с собой совет. Ночью он спал, но утром,
освеженный и спокойный, он был вдохновлен своими самыми ясными взглядами на
все. Прошло много времени с тех пор, как у него были какие-либо причины для утреннего
вдохновения, но он всегда спал всю ночь напролет. На рассвете он проснулся
и прошелся по своей комнате.

“В 43-м, - сказал он, - незадолго до смерти покойного кардинала, я
получил письмо с Атоса. Где я был тогда? Позвольте вспомнить. О! во время
осады Безансона я был в окопах. Он сказал мне — дай подумать — что
это было? Что он живет в небольшом поместье — но где? Я как раз
читала название места, когда ветер унес мое письмо, я
предположим, к испанцам; нет смысла больше думать об
Атосе. Позвольте вспомнить: что касается Портоса, то я тоже получил письмо от
него. Он пригласил меня на охоту в свои владения в месяце
сентябре 1646 года. К несчастью, поскольку я был тогда в Беарне в связи со смертью моего
отца, письмо последовало за мной туда. Я покинул Беарн, когда оно
прибыло, и я получил его только в апреле 1647 года; и поскольку
приглашение было на сентябрь 1646 года, я не мог его принять. Позвольте мне
поищите это письмо; оно должно быть вместе с моими документами о праве собственности. ”

Д'Артаньян открыл старую шкатулку, стоявшую в углу комнаты,
в которой было полно пергаментов, относящихся к поместью, которое было потеряно его семьей в течение двухсот лет
. У него вырвался возглас
восторга, ибо был различим крупный почерк Портоса, а
под ним несколько строк, выведенных его достойной супругой.

Д'Артаньян нетерпеливо поискал заголовок этого письма; оно было
датировано замком дю Валлон.

Портос забыл, что необходим какой-либо другой адрес; в своей
гордыне он воображал, что каждый должен знать замок дю Валлон.

“ Черт бы побрал этого тщеславного человека, ” сказал Д'Артаньян. - Впрочем, мне лучше
сначала разыщите его, поскольку он не может нуждаться в деньгах. Атос, должно быть, к этому времени стал
идиотом от пьянства. Должно быть, Арамис превратился в
тень своего прежнего ”я" из-за постоянного преклонения колен.

Он снова бросил взгляд на письмо. Там была приписка:

“Пишу с тем же курьером нашему достойному другу Арамису в его
монастырь”.

“В его монастырь! Какой монастырь? В Париже их около двухсот, а во Франции
три тысячи; и затем, возможно, при поступлении в монастырь он
сменил имя. Ах! если бы я только разбирался в теологии, я бы
вспомнил, о чем он обычно спорил со священником из
Мондидье и настоятель ордена иезуитов, когда мы были в Кревкере;
Я должен знать, к какому учению он склоняется, и я должен извлечь из этого пользу
какого святого он избрал своим покровителем.

“Ну, предположим, я вернусь к кардиналу и попрошу у него паспорт
во все монастыри, которые только можно найти, даже в женские обители? Это было бы
любопытная идея, и, может быть, мне следует найти своего друга по имени
Ахилл. Но нет! Я потеряю себя во мнении кардинала.
Великие люди благодарят вас только за то, что вы делаете невозможное; то, что возможно,
они говорят, что могут добиться успеха сами, и они правы. Но давайте
немного подождем и поразмыслим. Я получил от него письмо, дорогой
человек, в котором он даже просил меня о какой-то небольшой услуге, которую, собственно, я ему и
оказал. Да, да; но что я теперь сделал с этим
письмом?”

Д'Артаньян подумал с минуту и подошел к шкафу, в котором висела
его старая одежда. Он поискал свой камзол 1648 года выпуска и, поскольку у него
были привычки к порядку, нашел его висящим на гвозде. Он чувствовал себя в
он вынул из кармана листок бумаги; это было письмо Арамиса:

“Господин Д'Артаньян, Вы знаете, что я поссорился с одним
джентльменом, который назначил мне встречу на этот вечер на
Королевской площади. Поскольку я принадлежу к церкви, и это дело может повредить мне, если
Я бы поделился этим с кем угодно, кроме такого верного друга, как ты, я пишу
чтобы попросить тебя стать моим секундантом.

“Вы войдете по улице Нев-Сент-Катрин; под вторым
фонарем справа вы найдете своего противника. Я буду со своими
под третьим.

“Всецело твой,

“Арамис”.

Д'Артаньян попытался вспомнить свои воспоминания. Он отправился на
место встречи, столкнулся там с указанным противником, имени которого
он никогда не знал, нанес ему сильный удар мечом по руке,
затем направился к Арамису, который в то же время вышел ему навстречу,
уже закончив свое дело. “Все кончено”, - сказал тогда Арамис. “Я
думаю, что убил этого наглеца. Но, дорогой друг, если я тебе когда-нибудь
понадоблюсь, ты знаешь, что я всецело предан тебе”. После этого Арамис
пожал ему руку и исчез под
аркадами.

Итак, он знал о местонахождении Арамиса не больше, чем о местонахождении Атоса и Портоса
, и дело становилось все более запутанным, когда он
ему показалось, что он услышал, как в окне его комнаты разбилось оконное стекло. Он подумал
сразу о своей сумке и выбежал из внутренней комнаты, где он был
спал. Он не ошибся: когда он входил в свою спальню, какой-то мужчина
залезал в окно.

“А! негодяй! ” вскричал Д'Артаньян, приняв этого человека за вора и
схватив его шпагу.

- Сэр! - закричал мужчина. - Во имя Неба, вложите свой меч обратно в
в ножны и не убивайте меня, не услышав. Я не вор, а честный человек.
гражданин, состоятельный, у меня есть собственный дом. Меня зовут... ах!
но вы, конечно, месье д'Артаньян?

— А ты, Планше! - воскликнул лейтенант.

- К вашим услугам, сударь, - сказал Планше, переполненный радостью, - если бы я был
еще в состоянии служить вам.

- Может быть, и так, - ответил Д'Артаньян. “Но какого дьявола ты бегаешь
по крышам домов в семь часов утра в месяце
январе?”

- Сударь, - сказал Планше, - вы должны знать; но, может быть, вам не следует
знать...

- Скажите нам вот что, - возразил Д'Артаньян, - но сначала прикройте окно салфеткой
и задерните шторы.

- Сударь, - сказал предусмотрительный Планше, - прежде всего, скажите, в хороших ли вы отношениях
с господином де Рошфором?

“Совершенно верно; один из моих самых дорогих друзей”.

“Ах, тем лучше!”

- Но какое отношение имеет де Рошфор к вашему вторжению
в мою комнату?

“ Ах, сэр! Сначала я должен сказать вам, что месье де Рошфор...

Планше заколебался.

“Боже мой, я знаю, где он”, - сказал Д'Артаньян. “Он в Бастилии”.

“То есть он был там”, - ответил Планше. “Но по возвращении
туда прошлой ночью, когда, к счастью, вы не сопровождали его, поскольку его
экипаж пересекал улицу Ферроннери, его охранники оскорбляли
людей, которые начали оскорблять их. Заключенный счел это хорошей
возможностью для побега; он назвал свое имя и позвал на помощь. Я
был там. Я услышал имя Рошфора. Я хорошо его помнил. Я сказал
громким голосом, что он пленник, друг герцога де
Бофор, который звал на помощь. Люди пришли в ярость; они остановили
лошадей и порубили эскорт на куски, пока я открывал дверцы
из кареты выскочил месье де Рошфор и вскоре пропал
среди толпы. В этот момент мимо прошел патруль. Я был вынужден
подать сигнал к отступлению в сторону улицы Тикетон; меня преследовали, и я был схвачен
укрылся в соседнем доме, где меня спрятали между
двумя матрасами. Сегодня утром я рискнул пробежаться по канавам и...

- Что ж, - перебил Д'Артаньян, - я рад, что де Рошфор
свободен, но что касается тебя, если ты попадешь в руки
слуги короля, они повесят тебя без пощады. Тем не менее, я
обещаю тебе, что ты будешь спрятан здесь, хотя я рискую, скрывая
ты ни больше, ни меньше, как мой лейтенант, если бы стало известно
что я предоставил убежище одному мятежнику.

“Ах, сэр, вы хорошо знаете, что я рискнул бы своей жизнью ради вас”.

“ Ты можешь добавить, что ты рисковал этим, Планше. Я не
забыл все, чем я тебе обязан. Садись и ешь в безопасности. Я вижу,
ты бросаешь выразительные взгляды на остатки моего ужина.

- Да, сэр, потому что все, что я ел со вчерашнего дня, - это ломтик хлеба и
масло с джемом. Хотя я не брезгую сладостями в
подходящее время и в нужном месте, ужин показался мне чересчур легким.

“ Бедняга! ” сказал Д'Артаньян. “Ну что ж, пойдем; приступай”.

- Ах, сударь, вы собираетесь спасти мне жизнь во второй раз! - воскликнул Планше.

И он сел за стол и поел, как в веселые дни
на улице Фоссойеров, в то время как Д'Артаньян ходил взад и вперед и
думал, как бы ему использовать Планше в нынешних обстоятельствах.
Обдумывая это, Планше сделал все возможное, чтобы наверстать
потерянное время за столом. Наконец он удовлетворенно вздохнул и
сделал паузу, как будто частично утолил свой голод.

“ Пойдемте, ” сказал Д'Артаньян, решивший, что сейчас самое подходящее время
чтобы начать свои расспросы: “Знаешь ли ты, где Атос?”

“Нет, сударь”, - ответил Планше.

“Черт возьми, ты не знаешь! Ты знаешь, где Портос?

— Нет, совсем нет.

- А Арамис?

- Ни в малейшей степени.

“ Дьявол! дьявол! дьявол!

“Но, сударь, - сказал Планше с проницательным видом, - я знаю, где
Базен”.

“Где он?”

“В Соборе Парижской Богоматери”.

“Что он должен делать в Соборе Парижской Богоматери?”

“Он бидл”.

“Базен бидл в Соборе Парижской Богоматери! Он должен знать, где его хозяин!”

“Без сомнения, должен”.

Д'Артаньян на мгновение задумался, затем взял шпагу и надел
плащ, чтобы выйти.

- Сударь, - сказал Планше печальным тоном, - неужели вы бросаете меня на произвол
судьбы? Подумай, если меня обнаружат здесь, обитатели дома, которые
не видели, как я входил в него, примут меня за вора”.

“ Верно, ” сказал Д'Артаньян. “ Давай посмотрим. Ты можешь говорить на каком-нибудь диалекте?

“Я могу кое-что получше, сэр, я говорю по-фламандски”.

“Где, черт возьми, ты этому научился?”

“ В Артуа, где я сражался много лет. Послушайте, сэр. Геден морген,
мейнхеер, этот подросток начал понимать, что он понимает”.

- Что это значит?

“ Добрый день, сэр! Мне не терпится узнать о состоянии вашего здоровья.

“Он называет это языком! Но ничего, этого вполне достаточно”.

Д'Артаньян открыл дверь и крикнул официанту, чтобы тот заказал
Мадлен попросила подняться наверх.

Когда появилась хозяйка, она выразила крайнее изумление
при виде Планше.

- Моя дорогая хозяйка, - сказал Д'Артаньян, - позвольте представить вам вашего
брата, который прибыл из Фландрии и которого я собираюсь взять к себе на службу
.

- Мой брат?

- Пожелайте вашей сестре доброго утра, мастер Питер.

- Уилком, састер, - сказал Планше.

“ Добрый день, бродер, ” ответила изумленная хозяйка.

- Вот в чем дело, - сказал Д'Артаньян. - Это ваш брат, Мадлена.
возможно, вы его не знаете, но я его знаю; он прибыл из
Амстердам. Вы должны приодеть его в мое отсутствие. Когда я вернусь,
что будет примерно через час, вы должны предложить его мне в качестве слуги,
и по вашей рекомендации, хотя он ни слова не говорит по-французски,
Я беру его к себе на службу. Ты понял?

“То есть я угадываю ваши желания, и это все, что
необходимо”, - сказала Мадлен.

- Вы прелестное создание, моя прелестная хозяйка, и я вам очень обязан
.

В следующее мгновение Д'Артаньян был уже на пути к Собору Парижской Богоматери.




Глава VII.
Говорится о странном действии полупистолета.


Пересекая Новый мост, д'Артаньян поздравил себя с тем, что
снова встретил Планше, на тот момент умного слугу
это было важно для него; и он не сожалел, что через Планше и
положение, которое он занимал на улице Ломбардов, могла начаться связь с
буржуазией в тот критический период, когда этот класс
готовились начать войну с придворной партией. Это было все равно что иметь
шпион в стане врага. В таком расположении духа, благодарный за
случайную встречу с Планше, довольный собой, Д'Артаньян
добрался до Собора Парижской Богоматери. Он взбежал по ступенькам, вошел в церковь и
обращаясь к служке, подметавшему часовню, спросил его, знает ли он
Monsieur Bazin.

“ Месье Базен, бидл? ” переспросил служка. “ Да. Вот он,
посещает мессу в часовне Пресвятой Богородицы.

Д'Артаньян чуть не подпрыгнул от радости; он уже отчаялся найти Базена,
но теперь, подумал он, раз уж у него в руках один конец нити, он
наверняка доберется и до другого.

Он опустился на колени прямо напротив часовни, чтобы не терять из виду
своего человека; и поскольку он почти забыл о своих молитвах и забыл
взяв с собой книгу, он воспользовался случаем, разглядывая Базена.

Можно заметить, что Базен носил свою одежду с равным достоинством и
свято соблюдая приличия. Было нетрудно понять, что он
достиг вершины своих амбиций и что жезл с серебряной оправой, которым он
размахивал, был в его глазах таким же почетным знаком отличия, как и у маршала
дубинка, которую Конд бросил или не бросил в линию обороны противника.
битва при Фрибурге. Его личность претерпела изменения, аналогичные
изменение в его одежде; его фигура стала округлой и, так сказать,
канонической. Характерные черты его лица были стерты; у него все еще был
нос, но его щеки, располневшие, каждая заняла часть его
сами по себе; его подбородок примыкал к горлу; его глаза заплыли
из-за одутловатости щек; его волосы, подстриженные ровно в священном обличье,
закрывали его лоб до бровей.

Исполняющий обязанности священника как раз заканчивал мессу, когда Д'Артаньян
посмотрел на Базена; он произнес слова святого Причастия и
удалился, произнеся благословение, которое было принято коленопреклоненными
причащающиеся, к удивлению Д'Артаньяна, который узнал в
сам священник-коадъютор*, знаменитый Жан Франсуа Гонди, который в
в то время, предчувствуя роль, которую ему предстояло сыграть,
начинал добиваться популярности раздачей милостыни. Именно с этой целью он
время от времени проводил некоторые из тех ранних месс, которые посещали простые люди
, как правило, в одиночку.

* Священнослужитель.


Д'Артаньян опустился на колени, как и остальные, получил свою долю
благословил и осенил себя крестным знамением; но когда Базен прошел
в свою очередь, подняв глаза к Небу и шагая со всем смирением,
самым последним Д'Артаньян потянул его за подол халата.

Базен посмотрел вниз и вздрогнул, как будто увидел змею.

- Господин д'Артаньян! - воскликнул он. - Vade retro Satanas!

“Итак, мой дорогой Базен! - сказал офицер, смеясь. - Вот как вы
принимаете старого друга”.

“Сударь, - ответил Базен, - истинные друзья христианина - это те, кто
помогают ему в осуществлении его спасения, а не те, кто мешает ему в этом
”.

- Я не понимаю вас, Базен, и не понимаю, как я могу быть
камнем преткновения на пути вашего спасения, - сказал Д'Артаньян.

“Вы забываете, сэр, что вы едва не погубили навсегда жизнь моего
хозяина; и что именно из-за вас он был почти убит
навеки проклят за то, что оставался мушкетером, в то время как все это время его
истинным призванием была церковь ”.

- Дорогой Базен, - сказал Д'Артаньян, - вы должны понять по тому
месту, в котором вы меня застали, что я сильно изменился во всем.
Возраст порождает здравый смысл, и, поскольку я не сомневаюсь, что ваш хозяин находится на
путь к спасению, я хочу, чтобы ты сказал мне, где он, чтобы он мог
помочь мне найти свое.

“Скорее, сказать, забрать его с собой в мир. К счастью, я
не знаю, где он.

- Как? - воскликнул Д'Артаньян. - Вы не знаете, где Арамис?

“Прежде, ” ответил Базен, “ Арамис был его именем погибели. Под Арамисом
подразумевается Симара, что является именем демона. К счастью для него, он
перестал носить это имя”.

- И поэтому, - сказал Д'Артаньян, решив быть терпеливым до конца,
“ я ищу не Арамиса, а аббата д'Эрбле. Ну же, мой дорогой Базен,
скажи мне, где он.

- Разве вы не слышали, господин д'Артаньян, как я сказал вам, что не знаю,
где он?

“Да, конечно; но на это я отвечаю, что это невозможно”.

— Тем не менее, это правда, месье, чистая правда, правда о
благом Боге.

Д'Артаньян ясно видел, что он ничего не добьется от этого человека, который
очевидно, говорил неправду, притворяясь, что ничего не знает о
обитель Арамиса, но чья ложь была смелой и решительной.

- Ну, Базен, - сказал Д'Артаньян, - раз ты не знаешь, где живет твой
хозяин, не будем больше говорить об этом; расстанемся добрыми друзьями.
Примите эти полпистолета, чтобы выпить за мое здоровье”.

“Я не пью”, — Базен с достоинством оттолкнул руку офицера
. “Это годится только для мирян”.

- Неподкупен! - пробормотал Д'Артаньян. - Я несчастлив. - И пока он был в таком состоянии
погруженный в свои мысли, Базен отступил в ризницу, и даже там он
не мог считать себя в безопасности, пока не закрыл и не запер дверь
за собой.

Д'Артаньян все еще пребывал в глубокой задумчивости, когда кто-то тронул его за
плечо. Он повернулся и собирался издать возглас удивления
когда собеседник сделал ему знак молчать.

“ Ты здесь, Рошфор? - Тихо спросил он.

“ Тише! ” ответил Рошфор. “Вы знали, что я на свободе?”

“Я узнал это от фонтанчика — от Планше. И что привело вас
сюда?”

“Я пришел поблагодарить Бога за мое счастливое избавление”, - сказал Рошфор.

“И ничего больше? Полагаю, это не все”.

- Чтобы получить приказ от коадъютора и посмотреть, не удастся ли нам немного разбудить
Мазарини.

“Плохой план; тебя снова запрут в Бастилии”.

“О, что касается этого, я позабочусь, уверяю тебя. Воздух, свежий,
свободный воздух так хорош; кроме того, - и Рошфор глубоко вздохнул, когда он
заговорил: “Я еду в деревню, чтобы совершить турне”.

“Остановитесь! - крикнул Д'Артаньян. - Я тоже еду”.

“И если я могу без дерзости спросить, куда вы направляетесь?”

“Искать моих друзей”.

“Каких друзей?”

- Те, о которых вы спрашивали вчера.

— Атос, Портос и Арамис - вы их ищете?

- Да.

- Клянусь честью?

- Что же тогда в этом удивительного?

“ Ничего. Хотя и странно. И в чьих интересах вы их ищете?”

“У вас нет никаких сомнений на этот счет”.

“Это правда”.

“К сожалению, я понятия не имею, где они”.

“И у вас нет возможности узнать о них новости? Подождите неделю, и я сам узнаю
дам тебе немного.

- Неделя - это слишком долго. Я должен найти их в течение трех дней.

“Три дня - короткий срок, а Франция велика”.

“Неважно; ты знаешь слово "должен"; с этим словом совершаются великие дела
”.

“И когда вы отправляетесь в путь?”

“Теперь я в пути”.

“Удачи тебе”.

“А тебе — доброго пути”.

“Возможно, мы встретимся по дороге”.

“Это маловероятно”.

“Кто знает? Случай так капризен. Прощай, до новой встречи!
Кстати, если Мазарини заговорит с вами обо мне, скажите ему, что я должен был
попросить вас сообщить ему, что вскоре он увидит
действительно ли я, как он говорит, слишком стар для активных действий”.

И Рошфор удалился с одной из тех дьявольских улыбок, которые
раньше заставляли Д'Артаньяна содрогаться, но теперь Д'Артаньян мог видеть это
без всякой тревоги, улыбаясь в свою очередь с выражением
меланхолии, которую, быть может, только и могли придать его лицу воспоминания, вызванные этой улыбкой,
он сказал:

“Иди, демон, делай, что хочешь! Теперь это не имеет для меня значения. В мире нет
второй Констанции”.

Возвращаясь в собор, Д'Артаньян увидел Базена, который
беседовал с ризничим. Базен мастерил из своих свободных маленьких
короткие руки, нелепые жесты. Д'Артаньян понял, что он
соблюдает осторожность по отношению к самому себе.

Д'Артаньян выскользнул из собора и устроил засаду
на углу улицы Канетт; Базен не мог
выйти из собора незамеченным.

Через пять минут появился Базен, озираясь по сторонам
проверяя, не наблюдают ли за ним, но он никого не увидел. Успокоенный внешним видом, он
рискнул прогуляться по улице Нотр-Дам. Тогда Д'Артаньян выбежал
из своего укрытия и подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Базен сворачивает Улицу Жюивери и входим на улицу Каландр в респектабельный
красивый дом; и д'Артаньян не сомневался, что это жилище
достойного бидла. Опасаясь наводить справки в этом доме,
Д'Артаньян зашел в маленькую таверну на углу улицы и попросил
чашечку гипокраса. На приготовление этого напитка ушло добрых полчаса.
Таким образом, у Д'Артаньяна было время понаблюдать за Базеном, о котором он ничего не подозревал.
В таверне он заметил бойкого мальчика лет двенадцати-пятнадцати
, которого, как ему показалось, он видел не более двадцати минут назад под
под видом певчего. Он расспросил его, и так как мальчик не был заинтересован
в обмане, Д'Артаньян узнал, что тот занимается спортом с шести часов утра
с утра до девяти - должность певчего, а с девяти часов
до полуночи - официанта в таверне.
Пока он разговаривал с этим парнем, к дверям
Дома Базена подвели лошадь. Она была оседлана и взнуздана. Почти сразу же Базен спустился вниз.
“Смотрите!” - сказал мальчик. - “Вот наш бидл, который отправляется в путешествие”.- И куда же он направляется? - спросил Д'Артаньян.
“ По правде говоря, я не знаю.
- Полпистоля, если сумеете разузнать, - сказал Д'Артаньян.
“Для меня?” - воскликнул мальчик, его глаза заблестели от радости. “Если я смогу узнать куда направляется Базен? Это нетрудно. Ты ведь не шутишь,
не так ли?”
“Нет, клянусь честью офицера, вот полупистоль”, - и он
показал ему соблазнительную монету, но не отдал.
“Я спрошу его”.
“Как раз тот самый способ не знать. Подожди, пока он уедет, а потом
женись, приезжай, спроси и узнай. Полупистоль наготове”, - и он
сунул его обратно в карман.
“Я понимаю”, - сказал ребенок с той насмешливой улыбкой, которая отличает его от остальных.особенно “парижский геймен”. “Что ж, мы должны подождать”.
Им не пришлось долго ждать. Пять минут спустя Базен пустился
полной рысью, подгоняя свою лошадь ударами параплана, которым он
имел обыкновение пользоваться вместо хлыста для верховой езды.
Едва он завернул за угол улицы Жюивери, как
мальчик бросился за ним, как ищейка, взявшая след.
Не прошло и десяти минут, как девочка вернулась.
- Ну вот! - сказал Д'Артаньян.
“Ну что ж! - ответил мальчик. - дело сделано”.
“Куда он ушел?” -“Полпистолета для меня?”
“ Несомненно, ответь мне.
“Я хочу увидеть это. Дай это мне, чтобы я мог увидеть, что это не ложь”.
“Вот оно.” -Мальчик положил монету в карман.
- А теперь куда он делся? - спросил Д'Артаньян.-“Он ушел в Нойзи”.
“Откуда ты знаешь?”- “Ах, фейт! большой хитрости не потребовалось.
Я знал лошадь, на которой он ехал; она принадлежала мяснику, который время от времени сдает ее месье Базену. Теперь я подумал, что мясник не выпустил бы свою лошадь вот так, не зная, куда она направляется. И он ответил: "Этот месье Базен отправился в Нойзи’. Таков его обычай. Он ходит туда два или три раза в неделю.-“Ты хорошо знаешь Нуази?”
“Я действительно так думаю; там живет моя няня”.-“В Нуази есть монастырь?”
“Разве там нет великого монастыря иезуитов?”-“Как тебя зовут?”-“Фрике”.
Д'Артаньян записал имя ребенка в свои таблички.
“Пожалуйста, сэр, - сказал мальчик, - как вы думаете, я могу получить еще
полпистолета каким-нибудь способом?”- Возможно, - ответил Д'Артаньян.
Достав все, что хотел, он заплатил за "гипокрас", который
пить не стал, и быстро вернулся на улицу Тикетон.
****

Chapter I. The Shade of Cardinal Richelieu.
 Chapter II. A Nightly Patrol.
 Chapter III. Dead Animosities.
 Chapter IV. Anne of Austria at the Age of Forty-six.
 Chapter V. The Gascon and the Italian.
 Chapter VI. D’Artagnan in his Fortieth Year.
 Chapter VII. Touches upon the Strange Effects a Half-pistole may have.
 Chapter VIII. D’Artagnan, Going to a Distance to discover Aramis.
 Chapter IX. The Abb; D’Herblay.
 Chapter X. Monsieur Porthos du Vallon de Bracieux de Pierrefonds.
 Chapter XI. Wealth does not necessarily produce Happiness.
 Chapter XII. Porthos was Discontented with his Condition.
 Chapter XIII. Two Angelic Faces.
 Chapter XIV. The Castle of Bragelonne.
 Chapter XV. Athos as a Diplomatist.
 Chapter XVI. The Duc de Beaufort.
 Chapter XVII. Duc de Beaufort amused his Leisure Hours in the Donjon of Vincennes.
 Chapter XVIII. Grimaud begins his Functions.
 Chapter XIX. P;t;s made by the Successor of Father Marteau are described.
 Chapter XX. One of Marie Michon’s Adventures.
 Chapter XXI. The Abb; Scarron.
 Chapter XXII. Saint Denis.
 Chapter XXIII. One of the Forty Methods of Escape of the Duc de Beaufort.
 Chapter XXIV. The timely Arrival of D’Artagnan in Paris.
 Chapter XXV. An Adventure on the High Road.
 Chapter XXVI. The Rencontre.
 Chapter XXVII. The four old Friends prepare to meet again.
 Chapter XXVIII. The Place Royale.
 Chapter XXIX. The Ferry across the Oise.
 Chapter XXX. Skirmishing.
 Chapter XXXI. The Monk.
 Chapter XXXII. The Absolution.
 Chapter XXXIII. Grimaud Speaks.
 Chapter XXXIV. On the Eve of Battle.
 Chapter XXXV. A Dinner in the Old Style.
 Chapter XXXVI. A Letter from Charles the First.
 Chapter XXXVII. Cromwell’s Letter.
 Chapter XXXVIII. Henrietta Maria and Mazarin.
 Chapter XXXIX. How, sometimes, the Unhappy mistake Chance for Providence.
 Chapter XL. Uncle and Nephew.
 Chapter XLI. Paternal Affection.
 Chapter XLII. Another Queen in Want of Help.
 Chapter XLIII. In which it is proved that first Impulses are oftentimes the best.
 Chapter XLIV. Te Deum for the Victory of Lens.
 Chapter XLV. The Beggar of St. Eustache.
 Chapter XLVI. The Tower of St. Jacques de la Boucherie.
 Chapter XLVII. The Riot.
 Chapter XLVIII. The Riot becomes a Revolution.
 Chapter XLIX. Misfortune refreshes the Memory.
 Chapter L. The Interview.
 Chapter LI. The Flight.
 Chapter LII. The Carriage of Monsieur le Coadjuteur.
 Chapter LIII. How D’Artagnan and Porthos earned by selling Straw.
 Chapter LIV. In which we hear Tidings of Aramis.
 Chapter LV. The Scotchman.
 Chapter LVI. The Avenger.
 Chapter LVII. Oliver Cromwell.
 Chapter LVIII. Jesus Seigneur.
 Chapter LIX. Noble Natures never lose Courage, nor good Stomachs their Appetites.
 Chapter LX. Respect to Fallen Majesty.
 Chapter LXI. D’Artagnan hits on a Plan.
 Chapter LXII. London.
 Chapter LXIII. The Trial.
 Chapter LXIV. Whitehall.
 Chapter LXV. The Workmen.
 Chapter LXVI. Remember!
 Chapter LXVII. The Man in the Mask.
 Chapter LXVIII. Cromwell’s House.
 Chapter LXIX. Conversational.
 Chapter LXX. The Skiff “Lightning.”
 Chapter LXXI. Port Wine.
 Chapter LXXII. End of the Port Wine Mystery.
 Chapter LXXIII. Fatality.
 Chapter LXXIV. How Mousqueton had a Narrow Escape of being eaten.
 Chapter LXXV. The Return.
 Chapter LXXVI. The Ambassadors.
 Chapter LXXVII. The three Lieutenants of the Generalissimo.
 Chapter LXXVIII. The Battle of Charenton.
 Chapter LXXIX. The Road to Picardy.
 Chapter LXXX. The Gratitude of Anne of Austria.
 Chapter LXXXI. Cardinal Mazarin as King.
 Chapter LXXXII. Precautions.
 Chapter LXXXIII. Strength and Sagacity.
 Chapter LXXXIV. Strength and Sagacity—Continued.
 Chapter LXXXV. The Oubliettes of Cardinal Mazarin.
 Chapter LXXXVI. Conferences.
 Chapter LXXXVII. Thinking that Porthos will be at last a Baron, and D’Artagnan a Captain.
 Chapter LXXXVIII. Shows how with Threat and Pen more is effected than by the Sword.
 Chapter LXXXIX. Difficult for Kings to return to the Capitals of their Kingdoms.
 Chapter XC. Conclusion.




Chapter I.
The Shade of Cardinal Richelieu.


In a splendid chamber of the Palais Royal, formerly styled the Palais
Cardinal, a man was sitting in deep reverie, his head supported on his
hands, leaning over a gilt and inlaid table which was covered with
letters and papers. Behind this figure glowed a vast fireplace alive
with leaping flames; great logs of oak blazed and crackled on the
polished brass andirons whose flicker shone upon the superb habiliments
of the lonely tenant of the room, which was illumined grandly by twin
candelabra rich with wax-lights.

Any one who happened at that moment to contemplate that red simar—the
gorgeous robe of office—and the rich lace, or who gazed on that pale
brow, bent in anxious meditation, might, in the solitude of that
apartment, combined with the silence of the ante-chambers and the
measured paces of the guards upon the landing-place, have fancied that
the shade of Cardinal Richelieu lingered still in his accustomed haunt.

It was, alas! the ghost of former greatness. France enfeebled, the
authority of her sovereign contemned, her nobles returning to their
former turbulence and insolence, her enemies within her frontiers—all
proved the great Richelieu no longer in existence.

In truth, that the red simar which occupied the wonted place was his no
longer, was still more strikingly obvious from the isolation which
seemed, as we have observed, more appropriate to a phantom than a
living creature—from the corridors deserted by courtiers, and courts
crowded with guards—from that spirit of bitter ridicule, which, arising
from the streets below, penetrated through the very casements of the
room, which resounded with the murmurs of a whole city leagued against
the minister; as well as from the distant and incessant sounds of guns
firing—let off, happily, without other end or aim, except to show to
the guards, the Swiss troops and the military who surrounded the Palais
Royal, that the people were possessed of arms.

The shade of Richelieu was Mazarin. Now Mazarin was alone and
defenceless, as he well knew.

“Foreigner!” he ejaculated, “Italian! that is their mean yet mighty
byword of reproach—the watchword with which they assassinated, hanged,
and made away with Concini; and if I gave them their way they would
assassinate, hang, and make away with me in the same manner, although
they have nothing to complain of except a tax or two now and then.
Idiots! ignorant of their real enemies, they do not perceive that it is
not the Italian who speaks French badly, but those who can say fine
things to them in the purest Parisian accent, who are their real foes.

“Yes, yes,” Mazarin continued, whilst his wonted smile, full of
subtlety, lent a strange expression to his pale lips; “yes, these
noises prove to me, indeed, that the destiny of favorites is
precarious; but ye shall know I am no ordinary favorite. No! The Earl
of Essex, ’tis true, wore a splendid ring, set with diamonds, given him
by his royal mistress, whilst I—I have nothing but a simple circlet of
gold, with a cipher on it and a date; but that ring has been blessed in
the chapel of the Palais Royal,* so they will never ruin me, as they
long to do, and whilst they shout, ‘Down with Mazarin!’ I, unknown, and
unperceived by them, incite them to cry out, ‘Long live the Duke de
Beaufort’ one day; another, ‘Long live the Prince de Conde;’ and again,
‘Long live the parliament!’” And at this word the smile on the
cardinal’s lips assumed an expression of hatred, of which his mild
countenance seemed incapable. “The parliament! We shall soon see how to
dispose,” he continued, “of the parliament! Both Orleans and Montargis
are ours. It will be a work of time, but those who have begun by crying
out: Down with Mazarin! will finish by shouting out, Down with all the
people I have mentioned, each in his turn.

* It is said that Mazarin, who, though a cardinal, had not taken such
vows as to prevent it, was secretly married to Anne of Austria.—La
Porte’s Memoirs.


“Richelieu, whom they hated during his lifetime and whom they now
praise after his death, was even less popular than I am. Often he was
driven away, oftener still had he a dread of being sent away. The queen
will never banish me, and even were I obliged to yield to the populace
she would yield with me; if I fly, she will fly; and then we shall see
how the rebels will get on without either king or queen.

“Oh, were I not a foreigner! were I but a Frenchman! were I but of
gentle birth!”

The position of the cardinal was indeed critical, and recent events had
added to his difficulties. Discontent had long pervaded the lower ranks
of society in France. Crushed and impoverished by taxation—imposed by
Mazarin, whose avarice impelled him to grind them down to the very
dust—the people, as the Advocate-General Talon described it, had
nothing left to them except their souls; and as those could not be sold
by auction, they began to murmur. Patience had in vain been recommended
to them by reports of brilliant victories gained by France; laurels,
however, were not meat and drink, and the people had for some time been
in a state of discontent.

Had this been all, it might not, perhaps, have greatly signified; for
when the lower classes alone complained, the court of France, separated
as it was from the poor by the intervening classes of the gentry and
the _bourgeoisie_, seldom listened to their voice; but unluckily,
Mazarin had had the imprudence to attack the magistrates and had sold
no less than twelve appointments in the Court of Requests, at a high
price; and as the officers of that court paid very dearly for their
places, and as the addition of twelve new colleagues would necessarily
lower the value of each place, the old functionaries formed a union
amongst themselves, and, enraged, swore on the Bible not to allow of
this addition to their number, but to resist all the persecutions which
might ensue; and should any one of them chance to forfeit his post by
this resistance, to combine to indemnify him for his loss.

Now the following occurrences had taken place between the two
contending parties.

On the seventh of January between seven and eight hundred tradesmen had
assembled in Paris to discuss a new tax which was to be levied on house
property. They deputed ten of their number to wait upon the Duke of
Orleans, who, according to his custom, affected popularity. The duke
received them and they informed him that they were resolved not to pay
this tax, even if they were obliged to defend themselves against its
collectors by force of arms. They were listened to with great
politeness by the duke, who held out hopes of easier measures, promised
to speak in their behalf to the queen, and dismissed them with the
ordinary expression of royalty, “We will see what we can do.”

Two days afterward these same magistrates appeared before the cardinal
and their spokesman addressed Mazarin with so much fearlessness and
determination that the minister was astounded and sent the deputation
away with the same answer as it had received from the Duke of
Orleans—that he would see what could be done; and in accordance with
that intention a council of state was assembled and the superintendent
of finance was summoned.

This man, named Emery, was the object of popular detestation, in the
first place because he _was_ superintendent of finance, and every
superintendent of finance deserved to be hated; in the second place,
because he rather deserved the odium which he had incurred.

He was the son of a banker at Lyons named Particelli, who, after
becoming a bankrupt, chose to change his name to Emery; and Cardinal
Richelieu having discovered in him great financial aptitude, had
introduced him with a strong recommendation to Louis XIII. under his
assumed name, in order that he might be appointed to the post he
subsequently held.

“You surprise me!” exclaimed the monarch. “I am rejoiced to hear you
speak of Monsieur d’Emery as calculated for a post which requires a man
of probity. I was really afraid that you were going to force that
villain Particelli upon me.”

“Sire,” replied Richelieu, “rest assured that Particelli, the man to
whom your majesty refers, has been hanged.”

“Ah; so much the better!” exclaimed the king. “It is not for nothing
that I am styled Louis the Just,” and he signed Emery’s appointment.

This was the same Emery who became eventually superintendent of
finance.

He was sent for by the ministers and he came before them pale and
trembling, declaring that his son had very nearly been assassinated the
day before, near the palace. The mob had insulted him on account of the
ostentatious luxury of his wife, whose house was hung with red velvet
edged with gold fringe. This lady was the daughter of Nicholas de
Camus, who arrived in Paris with twenty francs in his pocket, became
secretary of state, and accumulated wealth enough to divide nine
millions of francs among his children and to keep an income of forty
thousand for himself.

The fact was that Emery’s son had run a great chance of being
suffocated, one of the rioters having proposed to squeeze him until he
gave up all the gold he had swallowed. Nothing, therefore, was settled
that day, as Emery’s head was not steady enough for business after such
an occurrence.

On the next day Mathieu Mol;, the chief president, whose courage at
this crisis, says the Cardinal de Retz, was equal to that of the Duc de
Beaufort and the Prince de Cond;—in other words, of the two men who
were considered the bravest in France—had been attacked in his turn.
The people threatened to hold him responsible for the evils that hung
over them. But the chief president had replied with his habitual
coolness, without betraying either disturbance or surprise, that should
the agitators refuse obedience to the king’s wishes he would have
gallows erected in the public squares and proceed at once to hang the
most active among them. To which the others had responded that they
would be glad to see the gallows erected; they would serve for the
hanging of those detestable judges who purchased favor at court at the
price of the people’s misery.

Nor was this all. On the eleventh the queen in going to mass at Notre
Dame, as she always did on Saturdays, was followed by more than two
hundred women demanding justice. These poor creatures had no bad
intentions. They wished only to be allowed to fall on their knees
before their sovereign, and that they might move her to compassion; but
they were prevented by the royal guard and the queen proceeded on her
way, haughtily disdainful of their entreaties.

At length parliament was convoked; the authority of the king was to be
maintained.

One day—it was the morning of the day my story begins—the king, Louis
XIV., then ten years of age, went in state, under pretext of returning
thanks for his recovery from the small-pox, to Notre Dame. He took the
opportunity of calling out his guard, the Swiss troops and the
musketeers, and he had planted them round the Palais Royal, on the
quays, and on the Pont Neuf. After mass the young monarch drove to the
Parliament House, where, upon the throne, he hastily confirmed not only
such edicts as he had already passed, but issued new ones, each one,
according to Cardinal de Retz, more ruinous than the others—a
proceeding which drew forth a strong remonstrance from the chief
president, Mol;—whilst President Blancmesnil and Councillor Broussel
raised their voices in indignation against fresh taxes.

The king returned amidst the silence of a vast multitude to the Palais
Royal. All minds were uneasy, most were foreboding, many of the people
used threatening language.

At first, indeed, they were doubtful whether the king’s visit to the
parliament had been in order to lighten or increase their burdens; but
scarcely was it known that the taxes were to be still further
increased, when cries of “Down with Mazarin!” “Long live Broussel!”
“Long live Blancmesnil!” resounded through the city. For the people had
learned that Broussel and Blancmesnil had made speeches in their
behalf, and, although the eloquence of these deputies had been without
avail, it had none the less won for them the people’s good-will. All
attempts to disperse the groups collected in the streets, or silence
their exclamations, were in vain. Orders had just been given to the
royal guards and the Swiss guards, not only to stand firm, but to send
out patrols to the streets of Saint Denis and Saint Martin, where the
people thronged and where they were the most vociferous, when the mayor
of Paris was announced at the Palais Royal.

He was shown in directly; he came to say that if these offensive
precautions were not discontinued, in two hours Paris would be under
arms.

Deliberations were being held when a lieutenant in the guards, named
Comminges, made his appearance, with his clothes all torn, his face
streaming with blood. The queen on seeing him uttered a cry of surprise
and asked him what was going on.

As the mayor had foreseen, the sight of the guards had exasperated the
mob. The tocsin was sounded. Comminges had arrested one of the
ringleaders and had ordered him to be hanged near the cross of Du
Trahoir; but in attempting to execute this command the soldiery were
attacked in the market-place with stones and halberds; the delinquent
had escaped to the Rue des Lombards and rushed into a house. They broke
open the doors and searched the dwelling, but in vain. Comminges,
wounded by a stone which had struck him on the forehead, had left a
picket in the street and returned to the Palais Royal, followed by a
menacing crowd, to tell his story.

This account confirmed that of the mayor. The authorities were not in a
condition to cope with serious revolt. Mazarin endeavored to circulate
among the people a report that troops had only been stationed on the
quays and on the Pont Neuf, on account of the ceremonial of the day,
and that they would soon withdraw. In fact, about four o’clock they
were all concentrated about the Palais Royal, the courts and ground
floors of which were filled with musketeers and Swiss guards, and there
awaited the outcome of all this disturbance.

Such was the state of affairs at the very moment we introduced our
readers to the study of Cardinal Mazarin—once that of Cardinal
Richelieu. We have seen in what state of mind he listened to the
murmurs from below, which even reached him in his seclusion, and to the
guns, the firing of which resounded through that room. All at once he
raised his head; his brow slightly contracted like that of a man who
has formed a resolution; he fixed his eyes upon an enormous clock that
was about to strike ten, and taking up a whistle of silver gilt that
stood upon the table near him, he shrilled it twice.

A door hidden in the tapestry opened noiselessly and a man in black
silently advanced and stood behind the chair on which Mazarin sat.

“Bernouin,” said the cardinal, not turning round, for having whistled,
he knew that it was his _valet-de-chambre_ who was behind him; “what
musketeers are now within the palace?”

“The Black Musketeers, my lord.”

“What company?”

“Tr;ville’s company.”

“Is there any officer belonging to this company in the ante-chamber?”

“Lieutenant d’Artagnan.”

“A man on whom we can depend, I hope.”

“Yes, my lord.”

“Give me a uniform of one of these musketeers and help me to put it
on.”

The valet went out as silently as he had entered and appeared in a few
minutes bringing the dress demanded.

The cardinal, in deep thought and in silence, began to take off the
robes of state he had assumed in order to be present at the sitting of
parliament, and to attire himself in the military coat, which he wore
with a certain degree of easy grace, owing to his former campaigns in
Italy. When he was completely dressed he said:

“Send hither Monsieur d’Artagnan.”

The valet went out of the room, this time by the centre door, but still
as silently as before; one might have fancied him an apparition.

When he was left alone the cardinal looked at himself in the glass with
a feeling of self-satisfaction. Still young—for he was scarcely
forty-six years of age—he possessed great elegance of form and was
above the middle height; his complexion was brilliant and beautiful;
his glance full of expression; his nose, though large, was well
proportioned; his forehead broad and majestic; his hair, of a chestnut
color, was curled slightly; his beard, which was darker than his hair,
was turned carefully with a curling iron, a practice that greatly
improved it. After a short time the cardinal arranged his shoulder
belt, then looked with great complacency at his hands, which were most
elegant and of which he took the greatest care; and throwing on one
side the large kid gloves tried on at first, as belonging to the
uniform, he put on others of silk only. At this instant the door
opened.

“Monsieur d’Artagnan,” said the _valet-de-chambre_.

An officer, as he spoke, entered the apartment. He was a man between
thirty-nine and forty years of age, of medium height but a very well
proportioned figure; with an intellectual and animated physiognomy; his
beard black, and his hair turning gray, as often happens when people
have found life either too gay or too sad, more especially when they
happen to be of swart complexion.

D’Artagnan advanced a few steps into the apartment.

How perfectly he remembered his former entrance into that very room!
Seeing, however, no one there except a musketeer of his own troop, he
fixed his eyes upon the supposed soldier, in whose dress, nevertheless,
he recognized at the first glance the cardinal.

The lieutenant remained standing in a dignified but respectful posture,
such as became a man of good birth, who had in the course of his life
been frequently in the society of the highest nobles.

The cardinal looked at him with a cunning rather than serious glance,
yet he examined his countenance with attention and after a momentary
silence said:

“You are Monsieur d’Artagnan?”

“I am that individual,” replied the officer.

Mazarin gazed once more at a countenance full of intelligence, the play
of which had been, nevertheless, subdued by age and experience; and
D’Artagnan received the penetrating glance like one who had formerly
sustained many a searching look, very different, indeed, from those
which were inquiringly directed on him at that instant.

“Sir,” resumed the cardinal, “you are to come with me, or rather, I am
to go with you.”

“I am at your command, my lord,” returned D’Artagnan.

“I wish to visit in person the outposts which surround the Palais
Royal; do you suppose that there is any danger in so doing?”

“Danger, my lord!” exclaimed D’Artagnan with a look of astonishment,
“what danger?”

“I am told that there is a general insurrection.”

“The uniform of the king’s musketeers carries a certain respect with
it, and even if that were not the case I would engage with four of my
men to put to flight a hundred of these clowns.”

“Did you witness the injury sustained by Comminges?”

“Monsieur de Comminges is in the guards and not in the musketeers——”

“Which means, I suppose, that the musketeers are better soldiers than
the guards.” The cardinal smiled as he spoke.

“Every one likes his own uniform best, my lord.”

“Myself excepted,” and again Mazarin smiled; “for you perceive that I
have left off mine and put on yours.”

“Lord bless us! this is modesty indeed!” cried D’Artagnan. “Had I such
a uniform as your eminence possesses, I protest I should be mightily
content, and I would take an oath never to wear any other costume——”

“Yes, but for to-night’s adventure I don’t suppose my dress would have
been a very safe one. Give me my felt hat, Bernouin.”

The valet instantly brought to his master a regimental hat with a wide
brim. The cardinal put it on in military style.

“Your horses are ready saddled in their stables, are they not?” he
said, turning to D’Artagnan.

“Yes, my lord.”

“Well, let us set out.”

“How many men does your eminence wish to escort you?”

“You say that with four men you will undertake to disperse a hundred
low fellows; as it may happen that we shall have to encounter two
hundred, take eight——”

“As many as my lord wishes.”

“I will follow you. This way—light us downstairs Bernouin.”

The valet held a wax-light; the cardinal took a key from his bureau and
opening the door of a secret stair descended into the court of the
Palais Royal.




Chapter II.
A Nightly Patrol.


In ten minutes Mazarin and his party were traversing the street “Les
Bons Enfants” behind the theatre built by Richelieu expressly for the
play of “Mirame,” and in which Mazarin, who was an amateur of music,
but not of literature, had introduced into France the first opera that
was ever acted in that country.

The appearance of the town denoted the greatest agitation. Numberless
groups paraded the streets and, whatever D’Artagnan might think of it,
it was obvious that the citizens had for the night laid aside their
usual forbearance, in order to assume a warlike aspect. From time to
time noises came in the direction of the public markets. The report of
firearms was heard near the Rue Saint Denis and occasionally church
bells began to ring indiscriminately and at the caprice of the
populace. D’Artagnan, meantime, pursued his way with the indifference
of a man upon whom such acts of folly made no impression. When he
approached a group in the middle of the street he urged his horse upon
it without a word of warning; and the members of the group, whether
rebels or not, as if they knew with what sort of a man they had to
deal, at once gave place to the patrol. The cardinal envied that
composure, which he attributed to the habit of meeting danger; but none
the less he conceived for the officer under whose orders he had for the
moment placed himself, that consideration which even prudence pays to
careless courage. On approaching an outpost near the Barriere des
Sergens, the sentinel cried out, “Who’s there?” and D’Artagnan
answered—having first asked the word of the cardinal—“Louis and
Rocroy.” After which he inquired if Lieutenant Comminges were not the
commanding officer at the outpost. The soldier replied by pointing out
to him an officer who was conversing, on foot, his hand upon the neck
of a horse on which the individual to whom he was talking sat. Here was
the officer D’Artagnan was seeking.

“Here is Monsieur Comminges,” said D’Artagnan, returning to the
cardinal. He instantly retired, from a feeling of respectful delicacy;
it was, however, evident that the cardinal was recognized by both
Comminges and the other officers on horseback.

“Well done, Guitant,” cried the cardinal to the equestrian; “I see
plainly that, notwithstanding the sixty-four years that have passed
over your head, you are still the same man, active and zealous. What
were you saying to this youngster?”

“My lord,” replied Guitant, “I was observing that we live in troublous
times and that to-day’s events are very like those in the days of the
Ligue, of which I heard so much in my youth. Are you aware that the mob
have even suggested throwing up barricades in the Rue Saint Denis and
the Rue Saint Antoine?”

“And what was Comminges saying to you in reply, my good Guitant?”

“My lord,” said Comminges, “I answered that to compose a Ligue only one
ingredient was wanting—in my opinion an essential one—a Duc de Guise;
moreover, no generation ever does the same thing twice.”

“No, but they mean to make a Fronde, as they call it,” said Guitant.

“And what is a Fronde?” inquired Mazarin.

“My lord, Fronde is the name the discontented give to their party.”

“And what is the origin of this name?”

“It seems that some days since Councillor Bachaumont remarked at the
palace that rebels and agitators reminded him of schoolboys
slinging—qui frondent—stones from the moats round Paris, young urchins
who run off the moment the constable appears, only to return to their
diversion the instant his back is turned. So they have picked up the
word and the insurrectionists are called ‘Frondeurs,’ and yesterday
every article sold was ‘a la Fronde;’ bread ‘a la Fronde,’ hats ‘a la
Fronde,’ to say nothing of gloves, pocket-handkerchiefs, and fans; but
listen——”

At that moment a window opened and a man began to sing:

 “A tempest from the Fronde Did blow to-day: I think ’twill blow Sieur
 Mazarin away.”


“Insolent wretch!” cried Guitant.

“My lord,” said Comminges, who, irritated by his wounds, wished for
revenge and longed to give back blow for blow, “shall I fire off a ball
to punish that jester, and to warn him not to sing so much out of tune
in the future?”

And as he spoke he put his hand on the holster of his uncle’s
saddle-bow.

“Certainly not! certainly not,” exclaimed Mazarin. “Diavolo! my dear
friend, you are going to spoil everything—everything is going on
famously. I know the French as well as if I had made them myself. They
sing—let them pay the piper. During the Ligue, about which Guitant was
speaking just now, the people chanted nothing except the mass, so
everything went to destruction. Come, Guitant, come along, and let’s
see if they keep watch at the Quinze-Vingts as at the Barriere des
Sergens.”

And waving his hand to Comminges he rejoined D’Artagnan, who instantly
put himself at the head of his troop, followed by the cardinal, Guitant
and the rest of the escort.

“Just so,” muttered Comminges, looking after Mazarin. “True, I forgot;
provided he can get money out of the people, that is all he wants.”

The street of Saint Honore, when the cardinal and his party passed
through it, was crowded by an assemblage who, standing in groups,
discussed the edicts of that memorable day. They pitied the young king,
who was unconsciously ruining his country, and threw all the odium of
his proceedings on Mazarin. Addresses to the Duke of Orleans and to
Cond; were suggested. Blancmesnil and Broussel seemed in the highest
favor.

D’Artagnan passed through the very midst of this discontented mob just
as if his horse and he had been made of iron. Mazarin and Guitant
conversed together in whispers. The musketeers, who had already
discovered who Mazarin was, followed in profound silence. In the street
of Saint Thomas-du-Louvre they stopped at the barrier distinguished by
the name of Quinze-Vingts. Here Guitant spoke to one of the subalterns,
asking how matters were progressing.

“Ah, captain!” said the officer, “everything is quiet hereabout—if I
did not know that something is going on in yonder house!”

And he pointed to a magnificent hotel situated on the very spot whereon
the Vaudeville now stands.

“In that hotel? it is the Hotel Rambouillet,” cried Guitant.

“I really don’t know what hotel it is; all I do know is that I observed
some suspicious looking people go in there——”

“Nonsense!” exclaimed Guitant, with a burst of laughter; “those men
must be poets.”

“Come, Guitant, speak, if you please, respectfully of these gentlemen,”
said Mazarin; “don’t you know that I was in my youth a poet? I wrote
verses in the style of Benserade——”

“You, my lord?”

“Yes, I; shall I repeat to you some of my verses?”

“Just as you please, my lord. I do not understand Italian.”

“Yes, but you understand French,” and Mazarin laid his hand upon
Guitant’s shoulder. “My good, my brave Guitant, whatsoever command I
may give you in that language—in French—whatever I may order you to do,
will you not perform it?”

“Certainly. I have already answered that question in the affirmative;
but that command must come from the queen herself.”

“Yes! ah yes!” Mazarin bit his lips as he spoke; “I know your devotion
to her majesty.”

“I have been a captain in the queen’s guards for twenty years,” was the
reply.

“En route, Monsieur d’Artagnan,” said the cardinal; “all goes well in
this direction.”

D’Artagnan, in the meantime, had taken the head of his detachment
without a word and with that ready and profound obedience which marks
the character of an old soldier.

He led the way toward the hill of Saint Roche. The Rue Richelieu and
the Rue Villedot were then, owing to their vicinity to the ramparts,
less frequented than any others in that direction, for the town was
thinly inhabited thereabout.

“Who is in command here?” asked the cardinal.

“Villequier,” said Guitant.

“Diavolo! Speak to him yourself, for ever since you were deputed by me
to arrest the Duc de Beaufort, this officer and I have been on bad
terms. He laid claim to that honor as captain of the royal guards.”

“I am aware of that, and I have told him a hundred times that he was
wrong. The king could not give that order, since at that time he was
hardly four years old.”

“Yes, but I could give him the order—I, Guitant—and I preferred to give
it to you.”

Guitant, without reply, rode forward and desired the sentinel to call
Monsieur de Villequier.

“Ah! so you are here!” cried the officer, in the tone of ill-humor
habitual to him; “what the devil are you doing here?”

“I wish to know—can you tell me, pray—is anything fresh occurring in
this part of the town?”

“What do you mean? People cry out, ‘Long live the king! down with
Mazarin!’ That’s nothing new; no, we’ve been used to those acclamations
for some time.”

“And you sing chorus,” replied Guitant, laughing.

“Faith, I’ve half a mind to do it. In my opinion the people are right;
and cheerfully would I give up five years of my pay—which I am never
paid, by the way—to make the king five years older.”

“Really! And pray what would come to pass, supposing the king were five
years older than he is?”

“As soon as ever the king comes of age he will issue his commands
himself, and ’tis far pleasanter to obey the grandson of Henry IV. than
the son of Peter Mazarin. ‘Sdeath! I would die willingly for the king,
but supposing I happened to be killed on account of Mazarin, as your
nephew came near being to-day, there could be nothing in Paradise,
however well placed I might be there, that could console me for it.”

“Well, well, Monsieur de Villequier,” Mazarin interposed, “I shall make
it my care the king hears of your loyalty. Come, gentlemen,” addressing
the troop, “let us return.”

“Stop,” exclaimed Villequier, “so Mazarin was here! so much the better.
I have been waiting for a long time to tell him what I think of him. I
am obliged to you Guitant, although your intention was perhaps not very
favorable to me, for such an opportunity.”

He turned away and went off to his post, whistling a tune then popular
among the party called the “Fronde,” whilst Mazarin returned, in a
pensive mood, toward the Palais Royal. All that he had heard from these
three different men, Comminges, Guitant and Villequier, confirmed him
in his conviction that in case of serious tumults there would be no one
on his side except the queen; and then Anne of Austria had so often
deserted her friends that her support seemed most precarious. During
the whole of this nocturnal ride, during the whole time that he was
endeavoring to understand the various characters of Comminges, Guitant
and Villequier, Mazarin was, in truth, studying more especially one
man. This man, who had remained immovable as bronze when menaced by the
mob—not a muscle of whose face was stirred, either at Mazarin’s
witticisms or by the jests of the multitude—seemed to the cardinal a
peculiar being, who, having participated in past events similar to
those now occurring, was calculated to cope with those now on the eve
of taking place.

The name of D’Artagnan was not altogether new to Mazarin, who, although
he did not arrive in France before the year 1634 or 1635, that is to
say, about eight or nine years after the events which we have related
in a preceding narrative, * fancied he had heard it pronounced as that
of one who was said to be a model of courage, address and loyalty.

* “The Three Musketeers.”


Possessed by this idea, the cardinal resolved to know all about
D’Artagnan immediately; of course he could not inquire from D’Artagnan
himself who he was and what had been his career; he remarked, however,
in the course of conversation that the lieutenant of musketeers spoke
with a Gascon accent. Now the Italians and the Gascons are too much
alike and know each other too well ever to trust what any one of them
may say of himself; so in reaching the walls which surrounded the
Palais Royal, the cardinal knocked at a little door, and after thanking
D’Artagnan and requesting him to wait in the court of the Palais Royal,
he made a sign to Guitant to follow him.

They both dismounted, consigned their horses to the lackey who had
opened the door, and disappeared in the garden.

“My dear friend,” said the cardinal, leaning, as they walked through
the garden, on his friend’s arm, “you told me just now that you had
been twenty years in the queen’s service.”

“Yes, it’s true. I have,” returned Guitant.

“Now, my dear Guitant, I have often remarked that in addition to your
courage, which is indisputable, and your fidelity, which is invincible,
you possess an admirable memory.”

“You have found that out, have you, my lord? Deuce take it—all the
worse for me!”

“How?”

“There is no doubt but that one of the chief accomplishments of a
courtier is to know when to forget.”

“But you, Guitant, are not a courtier. You are a brave soldier, one of
the few remaining veterans of the days of Henry IV. Alas! how few
to-day exist!”

“Plague on’t, my lord, have you brought me here to get my horoscope out
of me?”

“No; I only brought you here to ask you,” returned Mazarin, smiling,
“if you have taken any particular notice of our lieutenant of
musketeers?”

“Monsieur d’Artagnan? I have had no occasion to notice him
particularly; he’s an old acquaintance. He’s a Gascon. De Tr;ville
knows him and esteems him very highly, and De Tr;ville, as you know, is
one of the queen’s greatest friends. As a soldier the man ranks well;
he did his whole duty and even more, at the siege of Rochelle—as at
Suze and Perpignan.”

“But you know, Guitant, we poor ministers often want men with other
qualities besides courage; we want men of talent. Pray, was not
Monsieur d’Artagnan, in the time of the cardinal, mixed up in some
intrigue from which he came out, according to report, quite cleverly?”

“My lord, as to the report you allude to”—Guitant perceived that the
cardinal wished to make him speak out—“I know nothing but what the
public knows. I never meddle in intrigues, and if I occasionally become
a confidant of the intrigues of others I am sure your eminence will
approve of my keeping them secret.”

Mazarin shook his head.

“Ah!” he said; “some ministers are fortunate and find out all that they
wish to know.”

“My lord,” replied Guitant, “such ministers do not weigh men in the
same balance; they get their information on war from warriors; on
intrigues, from intriguers. Consult some politician of the period of
which you speak, and if you pay well for it you will certainly get to
know all you want.”

“Eh, pardieu!” said Mazarin, with a grimace which he always made when
spoken to about money. “They will be paid, if there is no way of
getting out of it.”

“Does my lord seriously wish me to name any one who was mixed up in the
cabals of that day?”

“By Bacchus!” rejoined Mazarin, impatiently, “it’s about an hour since
I asked you for that very thing, wooden-head that you are.”

“There is one man for whom I can answer, if he will speak out.”

“That’s my concern; I will make him speak.”

“Ah, my lord, ’tis not easy to make people say what they don’t wish to
let out.”

“Pooh! with patience one must succeed. Well, this man. Who is he?”

“The Comte de Rochefort.”

“The Comte de Rochefort!”

“Unfortunately he has disappeared these four or five years and I don’t
know where he is.”

“I know, Guitant,” said Mazarin.

“Well, then, how is it that your eminence complained just now of want
of information?”

“You think,” resumed Mazarin, “that Rochefort——”

“He was Cardinal Richelieu’s creature, my lord. I warn you, however,
his services will cost you something. The cardinal was lavish to his
underlings.”

“Yes, yes, Guitant,” said Mazarin; “Richelieu was a great man, a very
great man, but he had that defect. Thanks, Guitant; I shall benefit by
your advice this very evening.”

Here they separated and bidding adieu to Guitant in the court of the
Palais Royal, Mazarin approached an officer who was walking up and down
within that inclosure.

It was D’Artagnan, who was waiting for him.

“Come hither,” said Mazarin in his softest voice; “I have an order to
give you.”

D’Artagnan bent low and following the cardinal up the secret staircase,
soon found himself in the study whence they had first set out.

The cardinal seated himself before his bureau and taking a sheet of
paper wrote some lines upon it, whilst D’Artagnan stood imperturbable,
without showing either impatience or curiosity. He was like a soldierly
automaton, or rather, like a magnificent marionette.

The cardinal folded and sealed his letter.

“Monsieur d’Artagnan,” he said, “you are to take this dispatch to the
Bastile and bring back here the person it concerns. You must take a
carriage and an escort, and guard the prisoner with the greatest care.”

D’Artagnan took the letter, touched his hat with his hand, turned round
upon his heel like a drill-sergeant, and a moment afterward was heard,
in his dry and monotonous tone, commanding “Four men and an escort, a
carriage and a horse.” Five minutes afterward the wheels of the
carriage and the horses’ shoes were heard resounding on the pavement of
the courtyard.




Chapter III.
Dead Animosities.


D’Artagnan arrived at the Bastile just as it was striking half-past
eight. His visit was announced to the governor, who, on hearing that he
came from the cardinal, went to meet him and received him at the top of
the great flight of steps outside the door. The governor of the Bastile
was Monsieur du Tremblay, the brother of the famous Capuchin, Joseph,
that fearful favorite of Richelieu’s, who went by the name of the Gray
Cardinal.

During the period that the Duc de Bassompierre passed in the
Bastile—where he remained for twelve long years—when his companions, in
their dreams of liberty, said to each other: “As for me, I shall go out
of the prison at such a time,” and another, at such and such a time,
the duke used to answer, “As for me, gentlemen, I shall leave only when
Monsieur du Tremblay leaves;” meaning that at the death of the cardinal
Du Tremblay would certainly lose his place at the Bastile and De
Bassompierre regain his at court.

His prediction was nearly fulfilled, but in a very different way from
that which De Bassompierre supposed; for after the death of Richelieu
everything went on, contrary to expectation, in the same way as before;
and Bassompierre had little chance of leaving his prison.

Monsieur du Tremblay received D’Artagnan with extreme politeness and
invited him to sit down with him to supper, of which he was himself
about to partake.

“I should be delighted to do so,” was the reply; “but if I am not
mistaken, the words ‘In haste,’ are written on the envelope of the
letter which I brought.”

“You are right,” said Du Tremblay. “Halloo, major! tell them to order
Number 25 to come downstairs.”

The unhappy wretch who entered the Bastile ceased, as he crossed the
threshold, to be a man—he became a number.

D’Artagnan shuddered at the noise of the keys; he remained on
horseback, feeling no inclination to dismount, and sat looking at the
bars, at the buttressed windows and the immense walls he had hitherto
only seen from the other side of the moat, but by which he had for
twenty years been awe-struck.

A bell resounded.

“I must leave you,” said Du Tremblay; “I am sent for to sign the
release of a prisoner. I shall be happy to meet you again, sir.”

“May the devil annihilate me if I return thy wish!” murmured
D’Artagnan, smiling as he pronounced the imprecation; “I declare I feel
quite ill after only being five minutes in the courtyard. Go to! go to!
I would rather die on straw than hoard up a thousand a year by being
governor of the Bastile.”

He had scarcely finished this soliloquy before the prisoner arrived. On
seeing him D’Artagnan could hardly suppress an exclamation of surprise.
The prisoner got into the carriage without seeming to recognize the
musketeer.

“Gentlemen,” thus D’Artagnan addressed the four musketeers, “I am
ordered to exercise the greatest possible care in guarding the
prisoner, and since there are no locks to the carriage, I shall sit
beside him. Monsieur de Lillebonne, lead my horse by the bridle, if you
please.” As he spoke he dismounted, gave the bridle of his horse to the
musketeer and placing himself by the side of the prisoner said, in a
voice perfectly composed, “To the Palais Royal, at full trot.”

The carriage drove on and D’Artagnan, availing himself of the darkness
in the archway under which they were passing, threw himself into the
arms of the prisoner.

“Rochefort!” he exclaimed; “you! is it you, indeed? I am not mistaken?”

“D’Artagnan!” cried Rochefort.

“Ah! my poor friend!” resumed D’Artagnan, “not having seen you for four
or five years I concluded you were dead.”

“I’faith,” said Rochefort, “there’s no great difference, I think,
between a dead man and one who has been buried alive; now I have been
buried alive, or very nearly so.”

“And for what crime are you imprisoned in the Bastile.”

“Do you wish me to speak the truth?”

“Yes.”

“Well, then, I don’t know.”

“Have you any suspicion of me, Rochefort?”

“No! on the honor of a gentleman; but I cannot be imprisoned for the
reason alleged; it is impossible.”

“What reason?” asked D’Artagnan.

“For stealing.”

“For stealing! you, Rochefort! you are laughing at me.”

“I understand. You mean that this demands explanation, do you not?”

“I admit it.”

“Well, this is what actually took place: One evening after an orgy in
Reinard’s apartment at the Tuileries with the Duc d’Harcourt,
Fontrailles, De Rieux and others, the Duc d’Harcourt proposed that we
should go and pull cloaks on the Pont Neuf; that is, you know, a
diversion which the Duc d’Orleans made quite the fashion.”

“Were you crazy, Rochefort? at your age!”

“No, I was drunk. And yet, since the amusement seemed to me rather
tame, I proposed to Chevalier de Rieux that we should be spectators
instead of actors, and, in order to see to advantage, that we should
mount the bronze horse. No sooner said than done. Thanks to the spurs,
which served as stirrups, in a moment we were perched upon the croupe;
we were well placed and saw everything. Four or five cloaks had already
been lifted, with a dexterity without parallel, and not one of the
victims had dared to say a word, when some fool of a fellow, less
patient than the others, took it into his head to cry out, ‘Guard!’ and
drew upon us a patrol of archers. Duc d’Harcourt, Fontrailles, and the
others escaped; De Rieux was inclined to do likewise, but I told him
they wouldn’t look for us where we were. He wouldn’t listen, put his
foot on the spur to get down, the spur broke, he fell with a broken
leg, and, instead of keeping quiet, took to crying out like a
gallows-bird. I then was ready to dismount, but it was too late; I
descended into the arms of the archers. They conducted me to the
Chatelet, where I slept soundly, being very sure that on the next day I
should go forth free. The next day came and passed, the day after, a
week; I then wrote to the cardinal. The same day they came for me and
took me to the Bastile. That was five years ago. Do you believe it was
because I committed the sacrilege of mounting en croupe behind Henry
IV.?”

“No; you are right, my dear Rochefort, it couldn’t be for that; but you
will probably learn the reason soon.”

“Ah, indeed! I forgot to ask you—where are you taking me?”

“To the cardinal.”

“What does he want with me?”

“I do not know. I did not even know that you were the person I was sent
to fetch.”

“Impossible—you—a favorite of the minister!”

“A favorite! no, indeed!” cried D’Artagnan. “Ah, my poor friend! I am
just as poor a Gascon as when I saw you at Meung, twenty-two years ago,
you know; alas!” and he concluded his speech with a deep sigh.

“Nevertheless, you come as one in authority.”

“Because I happened to be in the ante-chamber when the cardinal called
me, by the merest chance. I am still a lieutenant in the musketeers and
have been so these twenty years.”

“Then no misfortune has happened to you?”

“And what misfortune could happen to me? To quote some Latin verses I
have forgotten, or rather, never knew well, ‘the thunderbolt never
falls on the valleys,’ and I am a valley, dear Rochefort,—one of the
lowliest of the low.”

“Then Mazarin is still Mazarin?”

“The same as ever, my friend; it is said that he is married to the
queen.”

“Married?”

“If not her husband, he is unquestionably her lover.”

“You surprise me. Rebuff Buckingham and consent to Mazarin!”

“Just like the women,” replied D’Artagnan, coolly.

“Like women, not like queens.”

“Egad! queens are the weakest of their sex, when it comes to such
things as these.”

“And M. de Beaufort—is he still in prison?”

“Yes. Why?”

“Oh, nothing, but that he might get me out of this, if he were
favorably inclined to me.”

“You are probably nearer freedom than he is, so it will be your
business to get him out.”

“And,” said the prisoner, “what talk is there of war with Spain?”

“With Spain, no,” answered D’Artagnan; “but Paris.”

“What do you mean?” cried Rochefort.

“Do you hear the guns, pray? The citizens are amusing themselves in the
meantime.”

“And you—do you really think that anything could be done with these
bourgeois?”

“Yes, they might do well if they had any leader to unite them in one
body.”

“How miserable not to be free!”

“Don’t be downcast. Since Mazarin has sent for you, it is because he
wants you. I congratulate you! Many a long year has passed since any
one has wanted to employ me; so you see in what a situation I am.”

“Make your complaints known; that’s my advice.”

“Listen, Rochefort; let us make a compact. We are friends, are we not?”

“Egad! I bear the traces of our friendship—three slits or slashes from
your sword.”

“Well, if you should be restored to favor, don’t forget me.”

“On the honor of a Rochefort; but you must do the like for me.”

“There’s my hand,—I promise.”

“Therefore, whenever you find any opportunity of saying something in my
behalf——”

“I shall say it, and you?”

“I shall do the same.”

“Apropos, are we to speak of your friends also, Athos, Porthos, and
Aramis? or have you forgotten them?”

“Almost.”

“What has become of them?”

“I don’t know; we separated, as you know. They are alive, that’s all
that I can say about them; from time to time I hear of them indirectly,
but in what part of the world they are, devil take me if I know, No, on
my honor, I have not a friend in the world but you, Rochefort.”

“And the illustrious—what’s the name of the lad whom I made a sergeant
in Piedmont’s regiment?”

“Planchet!”

“The illustrious Planchet. What has become of him?”

“I shouldn’t wonder if he were at the head of the mob at this very
moment. He married a woman who keeps a confectioner’s shop in the Rue
des Lombards, for he’s a lad who was always fond of sweetmeats; he’s
now a citizen of Paris. You’ll see that that queer fellow will be a
sheriff before I shall be a captain.”

“Come, dear D’Artagnan, look up a little! Courage! It is when one is
lowest on the wheel of fortune that the merry-go-round wheels and
rewards us. This evening your destiny begins to change.”

“Amen!” exclaimed D’Artagnan, stopping the carriage.

“What are you doing?” asked Rochefort.

“We are almost there and I want no one to see me getting out of your
carriage; we are supposed not to know each other.”

“You are right. Adieu.”

“Au revoir. Remember your promise.”

In five minutes the party entered the courtyard and D’Artagnan led the
prisoner up the great staircase and across the corridor and
ante-chamber.

As they stopped at the door of the cardinal’s study, D’Artagnan was
about to be announced when Rochefort slapped him on his shoulder.

“D’Artagnan, let me confess to you what I’ve been thinking about during
the whole of my drive, as I looked out upon the parties of citizens who
perpetually crossed our path and looked at you and your four men with
fiery eyes.”

“Speak out,” answered D’Artagnan.

“I had only to cry out ‘Help!’ for you and for your companions to be
cut to pieces, and then I should have been free.”

“Why didn’t you do it?” asked the lieutenant.

“Come, come!” cried Rochefort. “Did we not swear friendship? Ah! had
any one but you been there, I don’t say——”

D’Artagnan bowed. “Is it possible that Rochefort has become a better
man than I am?” he said to himself. And he caused himself to be
announced to the minister.

“Let M. de Rochefort enter,” said Mazarin, eagerly, on hearing their
names pronounced; “and beg M. d’Artagnan to wait; I shall have further
need of him.”

These words gave great joy to D’Artagnan. As he had said, it had been a
long time since any one had needed him; and that demand for his
services on the part of Mazarin seemed to him an auspicious sign.

Rochefort, rendered suspicious and cautious by these words, entered the
apartment, where he found Mazarin sitting at the table, dressed in his
ordinary garb and as one of the prelates of the Church, his costume
being similar to that of the abb;s in that day, excepting that his
scarf and stockings were violet.

As the door was closed Rochefort cast a glance toward Mazarin, which
was answered by one, equally furtive, from the minister.

There was little change in the cardinal; still dressed with sedulous
care, his hair well arranged and curled, his person perfumed, he
looked, owing to his extreme taste in dress, only half his age. But
Rochefort, who had passed five years in prison, had become old in the
lapse of a few years; the dark locks of this estimable friend of the
defunct Cardinal Richelieu were now white; the deep bronze of his
complexion had been succeeded by a mortal pallor which betokened
debility. As he gazed at him Mazarin shook his head slightly, as much
as to say, “This is a man who does not appear to me fit for much.”

After a pause, which appeared an age to Rochefort, Mazarin took from a
bundle of papers a letter, and showing it to the count, he said:

“I find here a letter in which you sue for liberty, Monsieur de
Rochefort. You are in prison, then?”

Rochefort trembled in every limb at this question. “But I thought,” he
said, “that your eminence knew that circumstance better than any one——”

“I? Oh no! There is a congestion of prisoners in the Bastile, who were
cooped up in the time of Monsieur de Richelieu; I don’t even know their
names.”

“Yes, but in regard to myself, my lord, it cannot be so, for I was
removed from the Chatelet to the Bastile owing to an order from your
eminence.”

“You think you were.”

“I am certain of it.”

“Ah, stay! I fancy I remember it. Did you not once refuse to undertake
a journey to Brussels for the queen?”

“Ah! ah!” exclaimed Rochefort. “There is the true reason! Idiot that I
am, though I have been trying to find it out for five years, I never
found it out.”

“But I do not say it was the cause of your imprisonment. I merely ask
you, did you not refuse to go to Brussels for the queen, whilst you had
consented to go there to do some service for the late cardinal?”

“That is the very reason I refused to go back to Brussels. I was there
at a fearful moment. I was sent there to intercept a correspondence
between Chalais and the archduke, and even then, when I was discovered
I was nearly torn to pieces. How could I, then, return to Brussels? I
should injure the queen instead of serving her.”

“Well, since the best motives are liable to misconstruction, the queen
saw in your refusal nothing but a refusal—a distinct refusal she had
also much to complain of you during the lifetime of the late cardinal;
yes, her majesty the queen——”

Rochefort smiled contemptuously.

“Since I was a faithful servant, my lord, to Cardinal Richelieu during
his life, it stands to reason that now, after his death, I should serve
you well, in defiance of the whole world.”

“With regard to myself, Monsieur de Rochefort,” replied Mazarin, “I am
not, like Monsieur de Richelieu, all-powerful. I am but a minister, who
wants no servants, being myself nothing but a servant of the queen’s.
Now, the queen is of a sensitive nature. Hearing of your refusal to
obey her she looked upon it as a declaration of war, and as she
considers you a man of superior talent, and consequently dangerous, she
desired me to make sure of you; that is the reason of your being shut
up in the Bastile. But your release can be managed. You are one of
those men who can comprehend certain matters and having understood
them, can act with energy——”

“Such was Cardinal Richelieu’s opinion, my lord.”

“The cardinal,” interrupted Mazarin, “was a great politician and
therein shone his vast superiority over me. I am a straightforward,
simple man; that’s my great disadvantage. I am of a frankness of
character quite French.”

Rochefort bit his lips in order to prevent a smile.

“Now to the point. I want friends; I want faithful servants. When I say
I want, I mean the queen wants them. I do nothing without her
commands—pray understand that; not like Monsieur de Richelieu, who went
on just as he pleased. So I shall never be a great man, as he was, but
to compensate for that, I shall be a good man, Monsieur de Rochefort,
and I hope to prove it to you.”

Rochefort knew well the tones of that soft voice, in which sounded
sometimes a sort of gentle lisp, like the hissing of young vipers.

“I am disposed to believe your eminence,” he replied; “though I have
had but little evidence of that good-nature of which your eminence
speaks. Do not forget that I have been five years in the Bastile and
that no medium of viewing things is so deceptive as the grating of a
prison.”

“Ah, Monsieur de Rochefort! have I not told you already that I had
nothing to do with that? The queen—cannot you make allowances for the
pettishness of a queen and a princess? But that has passed away as
suddenly as it came, and is forgotten.”

“I can easily suppose, sir, that her majesty has forgotten it amid the
fetes and the courtiers of the Palais Royal, but I who have passed
those years in the Bastile——”

“Ah! mon Dieu! my dear Monsieur de Rochefort! do you absolutely think
that the Palais Royal is the abode of gayety? No. We have had great
annoyances there. As for me, I play my game squarely, fairly, and above
board, as I always do. Let us come to some conclusion. Are you one of
us, Monsieur de Rochefort?”

“I am very desirous of being so, my lord, but I am totally in the dark
about everything. In the Bastile one talks politics only with soldiers
and jailers, and you have not an idea, my lord, how little is known of
what is going on by people of that sort; I am of Monsieur de
Bassompierre’s party. Is he still one of the seventeen peers of
France?”

“He is dead, sir; a great loss. His devotion to the queen was
boundless; men of loyalty are scarce.”

“I think so, forsooth,” said Rochefort, “and when you find any of them,
you march them off to the Bastile. However, there are plenty in the
world, but you don’t look in the right direction for them, my lord.”

“Indeed! explain to me. Ah! my dear Monsieur de Rochefort, how much you
must have learned during your intimacy with the late cardinal! Ah! he
was a great man.”

“Will your eminence be angry if I read you a lesson?”

“I! never! you know you may say anything to me. I try to be beloved,
not feared.”

“Well, there is on the wall of my cell, scratched with a nail, a
proverb, which says, ‘Like master, like servant.’”

“Pray, what does that mean?”

“It means that Monsieur de Richelieu was able to find trusty servants,
dozens and dozens of them.”

“He! the point aimed at by every poniard! Richelieu, who passed his
life in warding off blows which were forever aimed at him!”

“But he did ward them off,” said De Rochefort, “and the reason was,
that though he had bitter enemies he possessed also true friends. I
have known persons,” he continued—for he thought he might avail himself
of the opportunity of speaking of D’Artagnan—“who by their sagacity and
address have deceived the penetration of Cardinal Richelieu; who by
their valor have got the better of his guards and spies; persons
without money, without support, without credit, yet who have preserved
to the crowned head its crown and made the cardinal crave pardon.”

“But those men you speak of,” said Mazarin, smiling inwardly on seeing
Rochefort approach the point to which he was leading him, “those men
were not devoted to the cardinal, for they contended against him.”

“No; in that case they would have met with more fitting reward. They
had the misfortune to be devoted to that very queen for whom just now
you were seeking servants.”

“But how is it that you know so much of these matters?”

“I know them because the men of whom I speak were at that time my
enemies; because they fought against me; because I did them all the
harm I could and they returned it to the best of their ability; because
one of them, with whom I had most to do, gave me a pretty sword-thrust,
now about seven years ago, the third that I received from the same
hand; it closed an old account.”

“Ah!” said Mazarin, with admirable suavity, “could I but find such
men!”

“My lord, there has stood for six years at your very door a man such as
I describe, and during those six years he has been unappreciated and
unemployed by you.”

“Who is it?”

“It is Monsieur d’Artagnan.”

“That Gascon!” cried Mazarin, with well acted surprise.

“‘That Gascon’ has saved a queen and made Monsieur de Richelieu confess
that in point of talent, address and political skill, to him he was
only a tyro.”

“Really?”

“It is as I have the honor of telling it to your excellency.”

“Tell me a little about it, my dear Monsieur de Rochefort.”

“That is somewhat difficult, my lord,” said Rochefort, with a smile.

“Then he will tell it me himself.”

“I doubt it, my lord.”

“Why do you doubt it?”

“Because the secret does not belong to him; because, as I have told
you, it has to do with a great queen.”

“And he was alone in achieving an enterprise like that?”

“No, my lord, he had three colleagues, three brave men, men such as you
were wishing for just now.”

“And were these four men attached to each other, true in heart, really
united?”

“As if they had been one man—as if their four hearts had pulsated in
one breast.”

“You pique my curiosity, dear Rochefort; pray tell me the whole story.”

“That is impossible; but I will tell you a true story, my lord.”

“Pray do so, I delight in stories,” cried the cardinal.

“Listen, then,” returned Rochefort, as he spoke endeavoring to read in
that subtle countenance the cardinal’s motive. “Once upon a time there
lived a queen—a powerful monarch—who reigned over one of the greatest
kingdoms of the universe; and a minister; and this minister wished much
to injure the queen, whom once he had loved too well. (Do not try, my
lord, you cannot guess who it is; all this happened long before you
came into the country where this queen reigned.) There came to the
court an ambassador so brave, so magnificent, so elegant, that every
woman lost her heart to him; and the queen had even the indiscretion to
give him certain ornaments so rare that they could never be replaced by
any like them.

“As these ornaments were given by the king the minister persuaded his
majesty to insist upon the queen’s appearing in them as part of her
jewels at a ball which was soon to take place. There is no occasion to
tell you, my lord, that the minister knew for a fact that these
ornaments had sailed away with the ambassador, who was far away, beyond
seas. This illustrious queen had fallen low as the least of her
subjects—fallen from her high estate.”

“Indeed!”

“Well, my lord, four men resolved to save her. These four men were not
princes, neither were they dukes, neither were they men in power; they
were not even rich. They were four honest soldiers, each with a good
heart, a good arm and a sword at the service of those who wanted it.
They set out. The minister knew of their departure and had planted
people on the road to prevent them ever reaching their destination.
Three of them were overwhelmed and disabled by numerous assailants; one
of them alone arrived at the port, having either killed or wounded
those who wished to stop him. He crossed the sea and brought back the
set of ornaments to the great queen, who was able to wear them on her
shoulder on the appointed day; and this very nearly ruined the
minister. What do you think of that exploit, my lord?”

“It is magnificent!” said Mazarin, thoughtfully.

“Well, I know of ten such men.”

Mazarin made no reply; he reflected.

Five or six minutes elapsed.

“You have nothing more to ask of me, my lord?” said Rochefort.

“Yes. And you say that Monsieur d’Artagnan was one of those four men?”

“He led the enterprise.”

“And who were the others?”

“I leave it to Monsieur d’Artagnan to name them, my lord. They were his
friends and not mine. He alone would have any influence with them; I do
not even know them under their true names.”

“You suspect me, Monsieur de Rochefort; I want him and you and all to
aid me.”

“Begin with me, my lord; for after five or six years of imprisonment it
is natural to feel some curiosity as to one’s destination.”

“You, my dear Monsieur de Rochefort, shall have the post of confidence;
you shall go to Vincennes, where Monsieur de Beaufort is confined; you
will guard him well for me. Well, what is the matter?”

“The matter is that you have proposed to me what is impossible,” said
Rochefort, shaking his head with an air of disappointment.

“What! impossible? And why is it impossible?”

“Because Monsieur de Beaufort is one of my friends, or rather, I am one
of his. Have you forgotten, my lord, that it is he who answered for me
to the queen?”

“Since then Monsieur de Beaufort has become an enemy of the State.”

“That may be, my lord; but since I am neither king nor queen nor
minister, he is not my enemy and I cannot accept your offer.”

“This, then, is what you call devotion! I congratulate you. Your
devotion does not commit you too far, Monsieur de Rochefort.”

“And then, my lord,” continued Rochefort, “you understand that to
emerge from the Bastile in order to enter Vincennes is only to change
one’s prison.”

“Say at once that you are on the side of Monsieur de Beaufort; that
will be the most sincere line of conduct,” said Mazarin.

“My lord, I have been so long shut up, that I am only of one party—I am
for fresh air. Employ me in any other way; employ me even actively, but
let it be on the high roads.”

“My dear Monsieur de Rochefort,” Mazarin replied in a tone of raillery,
“you think yourself still a young man; your spirit is that of the
phoenix, but your strength fails you. Believe me, you ought now to take
a rest. Here!”

“You decide, then, nothing about me, my lord?”

“On the contrary, I have come to a decision.”

Bernouin came into the room.

“Call an officer of justice,” he said; “and stay close to me,” he
added, in a low tone.

The officer entered. Mazarin wrote a few words, which he gave to this
man; then he bowed.

“Adieu, Monsieur de Rochefort,” he said.

Rochefort bent low.

“I see, my lord, I am to be taken back to the Bastile.”

“You are sagacious.”

“I shall return thither, my lord, but it is a mistake on your part not
to employ me.”

“You? the friend of my greatest foes? Don’t suppose that you are the
only person who can serve me, Monsieur de Rochefort. I shall find many
men as able as you are.”

“I wish you may, my lord,” replied De Rochefort.

He was then reconducted by the little staircase, instead of passing
through the ante-chamber where D’Artagnan was waiting. In the courtyard
the carriage and the four musketeers were ready, but he looked around
in vain for his friend.

“Ah!” he muttered to himself, “this changes the situation, and if there
is still a crowd of people in the streets we will try to show Mazarin
that we are still, thank God, good for something else than keeping
guard over a prisoner;” and he jumped into the carriage with the
alacrity of a man of five-and-twenty.




Chapter IV.
Anne of Austria at the Age of Forty-six.


When left alone with Bernouin, Mazarin was for some minutes lost in
thought. He had gained much information, but not enough. Mazarin was a
cheat at the card-table. This is a detail preserved to us by Brienne.
He called it using his advantages. He now determined not to begin the
game with D’Artagnan till he knew completely all his adversary’s cards.

“My lord, have you any commands?” asked Bernouin.

“Yes, yes,” replied Mazarin. “Light me; I am going to the queen.”

Bernouin took up a candlestick and led the way.

There was a secret communication between the cardinal’s apartments and
those of the queen; and through this corridor* Mazarin passed whenever
he wished to visit Anne of Austria.

*This secret passage is still to be seen in the Palais Royal.


In the bedroom in which this passage ended, Bernouin encountered Madame
de Beauvais, like himself intrusted with the secret of these
subterranean love affairs; and Madame de Beauvais undertook to prepare
Anne of Austria, who was in her oratory with the young king, Louis
XIV., to receive the cardinal.

Anne, reclining in a large easy-chair, her head supported by her hand,
her elbow resting on a table, was looking at her son, who was turning
over the leaves of a large book filled with pictures. This celebrated
woman fully understood the art of being dull with dignity. It was her
practice to pass hours either in her oratory or in her room, without
either reading or praying.

When Madame de Beauvais appeared at the door and announced the
cardinal, the child, who had been absorbed in the pages of Quintus
Curtius, enlivened as they were by engravings of Alexander’s feats of
arms, frowned and looked at his mother.

“Why,” he said, “does he enter without first asking for an audience?”

Anne colored slightly.

“The prime minister,” she said, “is obliged in these unsettled days to
inform the queen of all that is happening from time to time, without
exciting the curiosity or remarks of the court.”

“But Richelieu never came in this manner,” said the pertinacious boy.

“How can you remember what Monsieur de Richelieu did? You were too
young to know about such things.”

“I do not remember what he did, but I have inquired and I have been
told all about it.”

“And who told you about it?” asked Anne of Austria, with a movement of
impatience.

“I know that I ought never to name the persons who answer my
questions,” answered the child, “for if I do I shall learn nothing
further.”

At this very moment Mazarin entered. The king rose immediately, took
his book, closed it and went to lay it down on the table, near which he
continued standing, in order that Mazarin might be obliged to stand
also.

Mazarin contemplated these proceedings with a thoughtful glance. They
explained what had occurred that evening.

He bowed respectfully to the king, who gave him a somewhat cavalier
reception, but a look from his mother reproved him for the hatred
which, from his infancy, Louis XIV. had entertained toward Mazarin, and
he endeavored to receive the minister’s homage with civility.

Anne of Austria sought to read in Mazarin’s face the occasion of this
unexpected visit, since the cardinal usually came to her apartment only
after every one had retired.

The minister made a slight sign with his head, whereupon the queen said
to Madame Beauvais:

“It is time for the king to go to bed; call Laporte.”

The queen had several times already told her son that he ought to go to
bed, and several times Louis had coaxingly insisted on staying where he
was; but now he made no reply, but turned pale and bit his lips with
anger.

In a few minutes Laporte came into the room. The child went directly to
him without kissing his mother.

“Well, Louis,” said Anne, “why do you not kiss me?”

“I thought you were angry with me, madame; you sent me away.”

“I do not send you away, but you have had the small-pox and I am afraid
that sitting up late may tire you.”

“You had no fears of my being tired when you ordered me to go to the
palace to-day to pass the odious decrees which have raised the people
to rebellion.”

“Sire!” interposed Laporte, in order to turn the subject, “to whom does
your majesty wish me to give the candle?”

“To any one, Laporte,” the child said; and then added in a loud voice,
“to any one except Mancini.”

Now Mancini was a nephew of Mazarin’s and was as much hated by Louis as
the cardinal himself, although placed near his person by the minister.

And the king went out of the room without either embracing his mother
or even bowing to the cardinal.

“Good,” said Mazarin, “I am glad to see that his majesty has been
brought up with a hatred of dissimulation.”

“Why do you say that?” asked the queen, almost timidly.

“Why, it seems to me that the way in which he left us needs no
explanation. Besides, his majesty takes no pains to conceal how little
affection he has for me. That, however, does not hinder me from being
entirely devoted to his service, as I am to that of your majesty.”

“I ask your pardon for him, cardinal,” said the queen; “he is a child,
not yet able to understand his obligations to you.”

The cardinal smiled.

“But,” continued the queen, “you have doubtless come for some important
purpose. What is it, then?”

Mazarin sank into a chair with the deepest melancholy painted on his
countenance.

“It is likely,” he replied, “that we shall soon be obliged to separate,
unless you love me well enough to follow me to Italy.”

“Why,” cried the queen; “how is that?”

“Because, as they say in the opera of ‘Thisbe,’ ‘The whole world
conspires to break our bonds.’”

“You jest, sir!” answered the queen, endeavoring to assume something of
her former dignity.

“Alas! I do not, madame,” rejoined Mazarin. “Mark well what I say. The
whole world conspires to break our bonds. Now as you are one of the
whole world, I mean to say that you also are deserting me.”

“Cardinal!”

“Heavens! did I not see you the other day smile on the Duke of Orleans?
or rather at what he said?”

“And what was he saying?”

“He said this, madame: ‘Mazarin is a stumbling-block. Send him away and
all will then be well.’”

“What do you wish me to do?”

“Oh, madame! you are the queen!”

“Queen, forsooth! when I am at the mercy of every scribbler in the
Palais Royal who covers waste paper with nonsense, or of every country
squire in the kingdom.”

“Nevertheless, you have still the power of banishing from your presence
those whom you do not like!”

“That is to say, whom you do not like,” returned the queen.

“I! persons whom I do not like!”

“Yes, indeed. Who sent away Madame de Chevreuse after she had been
persecuted twelve years under the last reign?”

“A woman of intrigue, who wanted to keep up against me the spirit of
cabal she had raised against M. de Richelieu.”

“Who dismissed Madame de Hautefort, that friend so loyal that she
refused the favor of the king that she might remain in mine?”

“A prude, who told you every night, as she undressed you, that it was a
sin to love a priest, just as if one were a priest because one happens
to be a cardinal.”

“Who ordered Monsieur de Beaufort to be arrested?”

“An incendiary the burden of whose song was his intention to
assassinate me.”

“You see, cardinal,” replied the queen, “that your enemies are mine.”

“That is not enough madame, it is necessary that your friends should be
also mine.”

“My friends, monsieur?” The queen shook her head. “Alas, I have them no
longer!”

“How is it that you have no friends in your prosperity when you had
many in adversity?”

“It is because in my prosperity I forgot those old friends, monsieur;
because I have acted like Queen Marie de Medicis, who, returning from
her first exile, treated with contempt all those who had suffered for
her and, being proscribed a second time, died at Cologne abandoned by
every one, even by her own son.”

“Well, let us see,” said Mazarin; “isn’t there still time to repair the
evil? Search among your friends, your oldest friends.”

“What do you mean, monsieur?”

“Nothing else than I say—search.”

“Alas, I look around me in vain! I have no influence with any one.
Monsieur is, as usual, led by his favorite; yesterday it was Choisy,
to-day it is La Riviere, to-morrow it will be some one else. Monsieur
le Prince is led by the coadjutor, who is led by Madame de Guemenee.”

“Therefore, madame, I ask you to look, not among your friends of
to-day, but among those of other times.”

“Among my friends of other times?” said the queen.

“Yes, among your friends of other times; among those who aided you to
contend against the Duc de Richelieu and even to conquer him.”

“What is he aiming at?” murmured the queen, looking uneasily at the
cardinal.

“Yes,” continued his eminence; “under certain circumstances, with that
strong and shrewd mind your majesty possesses, aided by your friends,
you were able to repel the attacks of that adversary.”

“I!” said the queen. “I suffered, that is all.”

“Yes,” said Mazarin, “as women suffer in avenging themselves. Come, let
us come to the point. Do you know Monsieur de Rochefort?”

“One of my bitterest enemies—the faithful friend of Cardinal
Richelieu.”

“I know that, and we sent him to the Bastile,” said Mazarin.

“Is he at liberty?” asked the queen.

“No; still there, but I only speak of him in order that I may introduce
the name of another man. Do you know Monsieur d’Artagnan?” he added,
looking steadfastly at the queen.

Anne of Austria received the blow with a beating heart.

“Has the Gascon been indiscreet?” she murmured to herself, then said
aloud:

“D’Artagnan! stop an instant, the name seems certainly familiar.
D’Artagnan! there was a musketeer who was in love with one of my women.
Poor young creature! she was poisoned on my account.”

“That’s all you know of him?” asked Mazarin.

The queen looked at him, surprised.

“You seem, sir,” she remarked, “to be making me undergo a course of
cross-examination.”

“Which you answer according to your fancy,” replied Mazarin.

“Tell me your wishes and I will comply with them.”

The queen spoke with some impatience.

“Well, madame,” said Mazarin, bowing, “I desire that you give me a
share in your friends, as I have shared with you the little industry
and talent that Heaven has given me. The circumstances are grave and it
will be necessary to act promptly.”

“Still!” said the queen. “I thought that we were finally quit of
Monsieur de Beaufort.”

“Yes, you saw only the torrent that threatened to overturn everything
and you gave no attention to the still water. There is, however, a
proverb current in France relating to water which is quiet.”

“Continue,” said the queen.

“Well, then, madame, not a day passes in which I do not suffer affronts
from your princes and your lordly servants, all of them automata who do
not perceive that I wind up the spring that makes them move, nor do
they see that beneath my quiet demeanor lies the still scorn of an
injured, irritated man, who has sworn to himself to master them one of
these days. We have arrested Monsieur de Beaufort, but he is the least
dangerous among them. There is the Prince de Cond;——”

“The hero of Rocroy. Do you think of him?”

“Yes, madame, often and often, but pazienza, as we say in Italy; next,
after Monsieur de Cond;, comes the Duke of Orleans.”

“What are you saying? The first prince of the blood, the king’s uncle!”

“No! not the first prince of the blood, not the king’s uncle, but the
base conspirator, the soul of every cabal, who pretends to lead the
brave people who are weak enough to believe in the honor of a prince of
the blood—not the prince nearest to the throne, not the king’s uncle, I
repeat, but the murderer of Chalais, of Montmorency and of Cinq-Mars,
who is playing now the same game he played long ago and who thinks that
he will win the game because he has a new adversary—instead of a man
who threatened, a man who smiles. But he is mistaken; I shall not leave
so near the queen that source of discord with which the deceased
cardinal so often caused the anger of the king to rage above the
boiling point.”

Anne blushed and buried her face in her hands.

“What am I to do?” she said, bowed down beneath the voice of her
tyrant.

“Endeavor to remember the names of those faithful servants who crossed
the Channel, in spite of Monsieur de Richelieu, tracking the roads
along which they passed by their blood, to bring back to your majesty
certain jewels given by you to Buckingham.”

Anne arose, full of majesty, and as if touched by a spring, and looking
at the cardinal with the haughty dignity which in the days of her youth
had made her so powerful: “You are insulting me!” she said.

“I wish,” continued Mazarin, finishing, as it were, the speech this
sudden movement of the queen had cut; “I wish, in fact, that you should
now do for your husband what you formerly did for your lover.”

“Again that accusation!” cried the queen. “I thought that calumny was
stifled or extinct; you have spared me till now, but since you speak of
it, once for all, I tell you——”

“Madame, I do not ask you to tell me,” said Mazarin, astounded by this
returning courage.

“I will tell you all,” replied Anne. “Listen: there were in truth, at
that epoch, four devoted hearts, four loyal spirits, four faithful
swords, who saved more than my life—my honor——”

“Ah! you confess it!” exclaimed Mazarin.

“Is it only the guilty whose honor is at the sport of others, sir? and
cannot women be dishonored by appearances? Yes, appearances were
against me and I was about to suffer dishonor. However, I swear I was
not guilty, I swear it by——”

The queen looked around her for some sacred object by which she could
swear, and taking out of a cupboard hidden in the tapestry, a small
coffer of rosewood set in silver, and laying it on the altar:

“I swear,” she said, “by these sacred relics that Buckingham was not my
lover.”

“What relics are those by which you swear?” asked Mazarin, smiling. “I
am incredulous.”

The queen untied from around her throat a small golden key which hung
there, and presented it to the cardinal.

“Open, sir,” she said, “and look for yourself.”

Mazarin opened the coffer; a knife, covered with rust, and two letters,
one of which was stained with blood, alone met his gaze.

“What are these things?” he asked.

“What are these things?” replied Anne, with queen-like dignity,
extending toward the open coffer an arm, despite the lapse of years,
still beautiful. “These two letters are the only ones I ever wrote to
him. This knife is the knife with which Felton stabbed him. Read the
letters and see if I have lied or spoken the truth.”

But Mazarin, notwithstanding this permission, instead of reading the
letters, took the knife which the dying Buckingham had snatched out of
the wound and sent by Laporte to the queen. The blade was red, for the
blood had become rust; after a momentary examination during which the
queen became as white as the cloth which covered the altar on which she
was leaning, he put it back into the coffer with an involuntary
shudder.

“It is well, madame, I believe your oath.”

“No, no, read,” exclaimed the queen, indignantly; “read, I command you,
for I am resolved that everything shall be finished to-night and never
will I recur to this subject again. Do you think,” she said, with a
ghastly smile, “that I shall be inclined to reopen this coffer to
answer any future accusations?”

Mazarin, overcome by this determination, read the two letters. In one
the queen asked for the ornaments back again. This letter had been
conveyed by D’Artagnan and had arrived in time. The other was that
which Laporte had placed in the hands of the Duke of Buckingham,
warning him that he was about to be assassinated; that communication
had arrived too late.

“It is well, madame,” said Mazarin; “nothing can gainsay such
testimony.”

“Sir,” replied the queen, closing the coffer and leaning her hand upon
it, “if there is anything to be said, it is that I have always been
ungrateful to the brave men who saved me—that I have given nothing to
that gallant officer, D’Artagnan, you were speaking of just now, but my
hand to kiss and this diamond.”

As she spoke she extended her beautiful hand to the cardinal and showed
him a superb diamond which sparkled on her finger.

“It appears,” she resumed, “that he sold it—-he sold it in order to
save me another time—to be able to send a messenger to the duke to warn
him of his danger—he sold it to Monsieur des Essarts, on whose finger I
remarked it. I bought it from him, but it belongs to D’Artagnan. Give
it back to him, sir, and since you have such a man in your service,
make him useful.”

“Thank you, madame,” said Mazarin. “I will profit by the advice.”

“And now,” added the queen, her voice broken by her emotion, “have you
any other question to ask me?”

“Nothing,”—the cardinal spoke in his most conciliatory manner—“except
to beg of you to forgive my unworthy suspicions. I love you so tenderly
that I cannot help being jealous, even of the past.”

A smile, which was indefinable, passed over the lips of the queen.

“Since you have no further interrogations to make, leave me, I beseech
you,” she said. “I wish, after such a scene, to be alone.”

Mazarin bent low before her.

“I will retire, madame. Do you permit me to return?”

“Yes, to-morrow.”

The cardinal took the queen’s hand and pressed it with an air of
gallantry to his lips.

Scarcely had he left her when the queen went into her son’s room, and
inquired from Laporte if the king was in bed. Laporte pointed to the
child, who was asleep.

Anne ascended the steps side of the bed and softly kissed the placid
forehead of her son; then she retired as silently as she had come,
merely saying to Laporte:

“Try, my dear Laporte, to make the king more courteous to Monsieur le
Cardinal, to whom both he and I are under such important obligations.”




Chapter V.
The Gascon and the Italian.


Meanwhile the cardinal returned to his own room; and after asking
Bernouin, who stood at the door, whether anything had occurred during
his absence, and being answered in the negative, he desired that he
might be left alone.

When he was alone he opened the door of the corridor and then that of
the ante-chamber. There D’Artagnan was asleep upon a bench.

The cardinal went up to him and touched his shoulder. D’Artagnan
started, awakened himself, and as he awoke, stood up exactly like a
soldier under arms.

“Here I am,” said he. “Who calls me?”

“I,” said Mazarin, with his most smiling expression.

“I ask pardon of your eminence,” said D’Artagnan, “but I was so
fatigued——”

“Don’t ask my pardon, monsieur,” said Mazarin, “for you fatigued
yourself in my service.”

D’Artagnan admired Mazarin’s gracious manner. “Ah,” said he, between
his teeth, “is there truth in the proverb that fortune comes while one
sleeps?”

“Follow me, monsieur,” said Mazarin.

“Come, come,” murmured D’Artagnan, “Rochefort has kept his promise, but
where in the devil is he?” And he searched the cabinet even to the
smallest recesses, but there was no sign of Rochefort.

“Monsieur d’Artagnan,” said the cardinal, sitting down on a fauteuil,
“you have always seemed to me to be a brave and honorable man.”

“Possibly,” thought D’Artagnan, “but he has taken a long time to let me
know his thoughts;” nevertheless, he bowed to the very ground in
gratitude for Mazarin’s compliment.

“Well,” continued Mazarin, “the time has come to put to use your
talents and your valor.”

There was a sudden gleam of joy in the officer’s eyes, which vanished
immediately, for he knew nothing of Mazarin’s purpose.

“Order, my lord,” he said; “I am ready to obey your eminence.”

“Monsieur d’Artagnan,” continued the cardinal, “you performed sundry
superb exploits in the last reign.”

“Your eminence is too good to remember such trifles in my favor. It is
true I fought with tolerable success.”

“I don’t speak of your warlike exploits, monsieur,” said Mazarin;
“although they gained you much reputation, they were surpassed by
others.”

D’Artagnan pretended astonishment.

“Well, you do not reply?” resumed Mazarin.

“I am waiting, my lord, till you tell me of what exploits you speak.”

“I speak of the adventure—Eh, you know well what I mean.”

“Alas, no, my lord!” replied D’Artagnan, surprised.

“You are discreet—so much the better. I speak of that adventure in
behalf of the queen, of the ornaments, of the journey you made with
three of your friends.”

“Aha!” thought the Gascon; “is this a snare or not? Let me be on my
guard.”

And he assumed a look of stupidity which Mendori or Bellerose, two of
the first actors of the day, might have envied.

“Bravo!” cried Mazarin; “they told me that you were the man I wanted.
Come, let us see what you will do for me.”

“Everything that your eminence may please to command me,” was the
reply.

“You will do for me what you have done for the queen?”

“Certainly,” D’Artagnan said to himself, “he wishes to make me speak
out. He’s not more cunning than De Richelieu was! Devil take him!” Then
he said aloud:

“The queen, my lord? I don’t comprehend.”

“You don’t comprehend that I want you and your three friends to be of
use to me?”

“Which of my friends, my lord?”

“Your three friends—the friends of former days.”

“Of former days, my lord! In former days I had not only three friends,
I had thirty; at two-and-twenty one calls every man one’s friend.”

“Well, sir,” returned Mazarin, “prudence is a fine thing, but to-day
you might regret having been too prudent.”

“My lord, Pythagoras made his disciples keep silence for five years
that they might learn to hold their tongues.”

“But you have been silent for twenty years, sir. Speak, now the queen
herself releases you from your promise.”

“The queen!” said D’Artagnan, with an astonishment which this time was
not pretended.

“Yes, the queen! And as a proof of what I say she commanded me to show
you this diamond, which she thinks you know.”

And so saying, Mazarin extended his hand to the officer, who sighed as
he recognized the ring so gracefully given to him by the queen on the
night of the ball at the Hotel de Ville and which she had repurchased
from Monsieur des Essarts.

“’Tis true. I remember well that diamond, which belonged to the queen.”

“You see, then, that I speak to you in the queen’s name. Answer me
without acting as if you were on the stage; your interests are
concerned in your so doing.”

“Faith, my lord, it is very necessary for me to make my fortune, your
eminence has so long forgotten me.”

“We need only a week to amend all that. Come, you are accounted for,
you are here, but where are your friends?”

“I do not know, my lord. We have parted company this long time; all
three have left the service.”

“Where can you find them, then?”

“Wherever they are, that’s my business.”

“Well, now, what are your conditions, if I employ you?”

“Money, my lord, as much money as what you wish me to undertake will
require. I remember too well how sometimes we were stopped for want of
money, and but for that diamond, which I was obliged to sell, we should
have remained on the road.”

“The devil he does! Money! and a large sum!” said Mazarin. “Pray, are
you aware that the king has no money in his treasury?”

“Do then as I did, my lord. Sell the crown diamonds. Trust me, don’t
let us try to do things cheaply. Great undertakings come poorly off
with paltry means.”

“Well,” returned Mazarin, “we will satisfy you.”

“Richelieu,” thought D’Artagnan, “would have given me five hundred
pistoles in advance.”

“You will then be at my service?” asked Mazarin.

“Yes, if my friends agree.”

“But if they refuse can I count on you?”

“I have never accomplished anything alone,” said D’Artagnan, shaking
his head.

“Go, then, and find them.”

“What shall I say to them by way of inducement to serve your eminence?”

“You know them better than I. Adapt your promises to their respective
characters.”

“What shall I promise?”

“That if they serve me as well as they served the queen my gratitude
shall be magnificent.”

“But what are we to do?”

“Make your mind easy; when the time for action comes you shall be put
in full possession of what I require from you; wait till that time
arrives and find out your friends.”

“My lord, perhaps they are not in Paris. It is even probable that I
shall have to make a journey. I am only a lieutenant of musketeers,
very poor, and journeys cost money.

“My intention,” said Mazarin, “is not that you go with a great
following; my plans require secrecy, and would be jeopardized by a too
extravagant equipment.”

“Still, my lord, I can’t travel on my pay, for it is now three months
behind; and I can’t travel on my savings, for in my twenty-two years of
service I have accumulated nothing but debts.”

Mazarin remained some moments in deep thought, as if he were fighting
with himself; then, going to a large cupboard closed with a triple
lock, he took from it a bag of silver, and weighing it twice in his
hands before he gave it to D’Artagnan:

“Take this,” he said with a sigh, “’tis merely for your journey.”

“If these are Spanish doubloons, or even gold crowns,” thought
D’Artagnan, “we shall yet be able to do business together.” He saluted
the cardinal and plunged the bag into the depths of an immense pocket.

“Well, then, all is settled; you are to set off,” said the cardinal.

“Yes, my lord.”

“Apropos, what are the names of your friends?”

“The Count de la Fere, formerly styled Athos; Monsieur du Vallon, whom
we used to call Porthos; the Chevalier d’Herblay, now the Abb;
d’Herblay, whom we styled Aramis——”

The cardinal smiled.

“Younger sons,” he said, “who enlisted in the musketeers under feigned
names in order not to lower their family names. Long swords but light
purses. Was that it?”

“If, God willing, these swords should be devoted to the service of your
eminence,” said D’Artagnan, “I shall venture to express a wish, which
is, that in its turn the purse of your eminence may become light and
theirs heavy—for with these three men your eminence may rouse all
Europe if you like.”

“These Gascons,” said the cardinal, laughing, “almost beat the Italians
in effrontery.”

“At all events,” answered D’Artagnan, with a smile almost as crafty as
the cardinal’s, “they beat them when they draw their swords.”

He then withdrew, and as he passed into the courtyard he stopped near a
lamp and dived eagerly into the bag of money.

“Crown pieces only—silver pieces! I suspected it. Ah! Mazarin! Mazarin!
thou hast no confidence in me! so much the worse for thee, for harm may
come of it!”

Meanwhile the cardinal was rubbing his hands in great satisfaction.

“A hundred pistoles! a hundred pistoles! for a hundred pistoles I have
discovered a secret for which Richelieu would have paid twenty thousand
crowns; without reckoning the value of that diamond”—he cast a
complacent look at the ring, which he had kept, instead of restoring to
D’Artagnan—“which is worth, at least, ten thousand francs.”

He returned to his room, and after depositing the ring in a casket
filled with brilliants of every sort, for the cardinal was a
connoisseur in precious stones, he called to Bernouin to undress him,
regardless of the noises of gun-fire that, though it was now near
midnight, continued to resound through Paris.

In the meantime D’Artagnan took his way toward the Rue Tiquetonne,
where he lived at the Hotel de la Chevrette.

We will explain in a few words how D’Artagnan had been led to choose
that place of residence.




Chapter VI.
D’Artagnan in his Fortieth Year.


Years have elapsed, many events have happened, alas! since, in our
romance of “The Three Musketeers,” we took leave of D’Artagnan at No.
12 Rue des Fossoyeurs. D’Artagnan had not failed in his career, but
circumstances had been adverse to him. So long as he was surrounded by
his friends he retained his youth and the poetry of his character. He
was one of those fine, ingenuous natures which assimilate themselves
easily to the dispositions of others. Athos imparted to him his
greatness of soul, Porthos his enthusiasm, Aramis his elegance. Had
D’Artagnan continued his intimacy with these three men he would have
become a superior character. Athos was the first to leave him, in order
that he might retire to a little property he had inherited near Blois;
Porthos, the second, to marry an attorney’s wife; and lastly, Aramis,
the third, to take orders and become an abb;. From that day D’Artagnan
felt lonely and powerless, without courage to pursue a career in which
he could only distinguish himself on condition that each of his three
companions should endow him with one of the gifts each had received
from Heaven.

Notwithstanding his commission in the musketeers, D’Artagnan felt
completely solitary. For a time the delightful remembrance of Madame
Bonancieux left on his character a certain poetic tinge, perishable
indeed; for like all other recollections in this world, these
impressions were, by degrees, effaced. A garrison life is fatal even to
the most aristocratic organization; and imperceptibly, D’Artagnan,
always in the camp, always on horseback, always in garrison, became (I
know not how in the present age one would express it) a typical
trooper. His early refinement of character was not only not lost, it
grew even greater than ever; but it was now applied to the little,
instead of to the great things of life—to the martial condition of the
soldier—comprised under the head of a good lodging, a rich table, a
congenial hostess. These important advantages D’Artagnan found to his
own taste in the Rue Tiquetonne at the sign of the Roe.

From the time D’Artagnan took quarters in that hotel, the mistress of
the house, a pretty and fresh looking Flemish woman, twenty-five or
twenty-six years old, had been singularly interested in him; and after
certain love passages, much obstructed by an inconvenient husband to
whom a dozen times D’Artagnan had made a pretence of passing a sword
through his body, that husband had disappeared one fine morning, after
furtively selling certain choice lots of wine, carrying away with him
money and jewels. He was thought to be dead; his wife, especially, who
cherished the pleasing idea that she was a widow, stoutly maintained
that death had taken him. Therefore, after the connection had continued
three years, carefully fostered by D’Artagnan, who found his bed and
his mistress more agreeable every year, each doing credit to the other,
the mistress conceived the extraordinary desire of becoming a wife and
proposed to D’Artagnan that he should marry her.

“Ah, fie!” D’Artagnan replied. “Bigamy, my dear! Come now, you don’t
really wish it?”

“But he is dead; I am sure of it.”

“He was a very contrary fellow and might come back on purpose to have
us hanged.”

“All right; if he comes back you will kill him, you are so skillful and
so brave.”

“Peste! my darling! another way of getting hanged.”

“So you refuse my request?”

“To be sure I do—furiously!”

The pretty landlady was desolate. She would have taken D’Artagnan not
only as her husband, but as her God, he was so handsome and had so
fierce a mustache.

Then along toward the fourth year came the expedition of Franche-Comte.
D’Artagnan was assigned to it and made his preparations to depart.
There were then great griefs, tears without end and solemn promises to
remain faithful—all of course on the part of the hostess. D’Artagnan
was too grand to promise anything; he purposed only to do all that he
could to increase the glory of his name.

As to that, we know D’Artagnan’s courage; he exposed himself freely to
danger and while charging at the head of his company he received a ball
through the chest which laid him prostrate on the field of battle. He
had been seen falling from his horse and had not been seen to rise;
every one, therefore, believed him to be dead, especially those to whom
his death would give promotion. One believes readily what he wishes to
believe. Now in the army, from the division-generals who desire the
death of the general-in-chief, to the soldiers who desire the death of
the corporals, all desire some one’s death.

But D’Artagnan was not a man to let himself be killed like that. After
he had remained through the heat of the day unconscious on the
battle-field, the cool freshness of the night brought him to himself.
He gained a village, knocked at the door of the finest house and was
received as the wounded are always and everywhere received in France.
He was petted, tended, cured; and one fine morning, in better health
than ever before, he set out for France. Once in France he turned his
course toward Paris, and reaching Paris went straight to Rue
Tiquetonne.

But D’Artagnan found in his chamber the personal equipment of a man,
complete, except for the sword, arranged along the wall.

“He has returned,” said he. “So much the worse, and so much the
better!”

It need not be said that D’Artagnan was still thinking of the husband.
He made inquiries and discovered that the servants were new and that
the mistress had gone for a walk.

“Alone?” asked D’Artagnan.

“With monsieur.”

“Monsieur has returned, then?”

“Of course,” naively replied the servant.

“If I had any money,” said D’Artagnan to himself, “I would go away; but
I have none. I must stay and follow the advice of my hostess, while
thwarting the conjugal designs of this inopportune apparition.”

He had just completed this monologue—which proves that in momentous
circumstances nothing is more natural than the monologue—when the
servant-maid, watching at the door, suddenly cried out:

“Ah! see! here is madame returning with monsieur.”

D’Artagnan looked out and at the corner of Rue Montmartre saw the
hostess coming along hanging to the arm of an enormous Swiss, who
tiptoed in his walk with a magnificent air which pleasantly reminded
him of his old friend Porthos.

“Is that monsieur?” said D’Artagnan to himself. “Oh! oh! he has grown a
good deal, it seems to me.” And he sat down in the hall, choosing a
conspicuous place.

The hostess, as she entered, saw D’Artagnan and uttered a little cry,
whereupon D’Artagnan, judging that he had been recognized, rose, ran to
her and embraced her tenderly. The Swiss, with an air of stupefaction,
looked at the hostess, who turned pale.

“Ah, it is you, monsieur! What do you want of me?” she asked, in great
distress.

“Is monsieur your cousin? Is monsieur your brother?” said D’Artagnan,
not in the slightest degree embarrassed in the role he was playing. And
without waiting for her reply he threw himself into the arms of the
Helvetian, who received him with great coldness.

“Who is that man?” he asked.

The hostess replied only by gasps.

“Who is that Swiss?” asked D’Artagnan.

“Monsieur is going to marry me,” replied the hostess, between two
gasps.

“Your husband, then, is at last dead?”

“How does that concern you?” replied the Swiss.

“It concerns me much,” said D’Artagnan, “since you cannot marry madame
without my consent and since——”

“And since?” asked the Swiss.

“And since—I do not give it,” said the musketeer.

The Swiss became as purple as a peony. He wore his elegant uniform,
D’Artagnan was wrapped in a sort of gray cloak; the Swiss was six feet
high, D’Artagnan was hardly more than five; the Swiss considered
himself on his own ground and regarded D’Artagnan as an intruder.

“Will you go away from here?” demanded the Swiss, stamping violently,
like a man who begins to be seriously angry.

“I? By no means!” said D’Artagnan.

“Some one must go for help,” said a lad, who could not comprehend that
this little man should make a stand against that other man, who was so
large.

D’Artagnan, with a sudden accession of wrath, seized the lad by the ear
and led him apart, with the injunction:

“Stay you where you are and don’t you stir, or I will pull this ear
off. As for you, illustrious descendant of William Tell, you will
straightway get together your clothes which are in my room and which
annoy me, and go out quickly to another lodging.”

The Swiss began to laugh boisterously. “I go out?” he said. “And why?”

“Ah, very well!” said D’Artagnan; “I see that you understand French.
Come then, and take a turn with me and I will explain.”

The hostess, who knew D’Artagnan’s skill with the sword, began to weep
and tear her hair. D’Artagnan turned toward her, saying, “Then send him
away, madame.”

“Pooh!” said the Swiss, who had needed a little time to take in
D’Artagnan’s proposal, “pooh! who are you, in the first place, to ask
me to take a turn with you?”

“I am lieutenant in his majesty’s musketeers,” said D’Artagnan, “and
consequently your superior in everything; only, as the question now is
not of rank, but of quarters—you know the custom—come and seek for
yours; the first to return will recover his chamber.”

D’Artagnan led away the Swiss in spite of lamentations on the part of
the hostess, who in reality found her heart inclining toward her former
lover, though she would not have been sorry to give a lesson to that
haughty musketeer who had affronted her by the refusal of her hand.

It was night when the two adversaries reached the field of battle.
D’Artagnan politely begged the Swiss to yield to him the disputed
chamber; the Swiss refused by shaking his head, and drew his sword.

“Then you will lie here,” said D’Artagnan. “It is a wretched bed, but
that is not my fault, and it is you who have chosen it.” With these
words he drew in his turn and crossed swords with his adversary.

He had to contend against a strong wrist, but his agility was superior
to all force. The Swiss received two wounds and was not aware of it, by
reason of the cold; but suddenly feebleness, occasioned by loss of
blood, obliged him to sit down.

“There!” said D’Artagnan, “what did I tell you? Fortunately, you won’t
be laid up more than a fortnight. Remain here and I will send you your
clothes by the boy. Good-by! Oh, by the way, you’d better take lodging
in the Rue Montorgueil at the Chat Qui Pelote. You will be well fed
there, if the hostess remains the same. Adieu.”

Thereupon he returned in a lively mood to his room and sent to the
Swiss the things that belonged to him. The boy found him sitting where
D’Artagnan had left him, still overwhelmed by the coolness of his
adversary.

The boy, the hostess, and all the house had the same regard for
D’Artagnan that one would have for Hercules should he return to earth
to repeat his twelve labors.

But when he was alone with the hostess he said: “Now, pretty Madeleine,
you know the difference between a Swiss and a gentleman. As for you,
you have acted like a barmaid. So much the worse for you, for by such
conduct you have lost my esteem and my patronage. I have driven away
the Swiss to humiliate you, but I shall lodge here no longer. I will
not sleep where I must scorn. Ho, there, boy! Have my valise carried to
the Muid d’Amour, Rue des Bourdonnais. Adieu, madame.”

In saying these words D’Artagnan appeared at the same time majestic and
grieved. The hostess threw herself at his feet, asked his pardon and
held him back with a sweet violence. What more need be said? The spit
turned, the stove roared, the pretty Madeleine wept; D’Artagnan felt
himself invaded by hunger, cold and love. He pardoned, and having
pardoned he remained.

And this explains how D’Artagnan had quarters in the Rue Tiquetonne, at
the Hotel de la Chevrette.

D’Artagnan then returned home in thoughtful mood, finding a somewhat
lively pleasure in carrying Mazarin’s bag of money and thinking of that
fine diamond which he had once called his own and which he had seen on
the minister’s finger that night.

“Should that diamond ever fall into my hands again,” he reflected, “I
would turn it at once into money; I would buy with the proceeds certain
lands around my father’s chateau, which is a pretty place, well enough,
but with no land to it at all, except a garden about the size of the
Cemetery des Innocents; and I should wait in all my glory till some
rich heiress, attracted by my good looks, rode along to marry me. Then
I should like to have three sons; I should make the first a nobleman,
like Athos; the second a good soldier, like Porthos; the third an
excellent abb;, like Aramis. Faith! that would be a far better life
than I lead now; but Monsieur Mazarin is a mean wretch, who won’t
dispossess himself of his diamond in my favor.”

On entering the Rue Tiquetonne he heard a tremendous noise and found a
dense crowd near the house.

“Oho!” said he, “is the hotel on fire?” On approaching the hotel of the
Roe he found, however, that it was in front of the next house the mob
was collected. The people were shouting and running about with torches.
By the light of one of these torches D’Artagnan perceived men in
uniform.

He asked what was going on.

He was told that twenty citizens, headed by one man, had attacked a
carriage which was escorted by a troop of the cardinal’s bodyguard; but
a reinforcement having come up, the assailants had been put to flight
and the leader had taken refuge in the hotel next to his lodgings; the
house was now being searched.

In his youth D’Artagnan had often headed the bourgeoisie against the
military, but he was cured of all those hot-headed propensities;
besides, he had the cardinal’s hundred pistoles in his pocket, so he
went into the hotel without a word. There he found Madeleine alarmed
for his safety and anxious to tell him all the events of the evening,
but he cut her short by ordering her to put his supper in his room and
give him with it a bottle of good Burgundy.

He took his key and candle and went upstairs to his bedroom. He had
been contented, for the convenience of the house, to lodge in the
fourth story; and truth obliges us even to confess that his chamber was
just above the gutter and below the roof. His first care on entering it
was to lock up in an old bureau with a new lock his bag of money, and
then as soon as supper was ready he sent away the waiter who brought it
up and sat down to table.

Not to reflect on what had passed, as one might fancy. No, D’Artagnan
considered that things are never well done when they are not reserved
to their proper time. He was hungry; he supped, he went to bed. Neither
was he one of those who think that the necessary silence of the night
brings counsel with it. In the night he slept, but in the morning,
refreshed and calm, he was inspired with his clearest views of
everything. It was long since he had any reason for his morning’s
inspiration, but he always slept all night long. At daybreak he awoke
and took a turn around his room.

“In ’43,” he said, “just before the death of the late cardinal, I
received a letter from Athos. Where was I then? Let me see. Oh! at the
siege of Besancon I was in the trenches. He told me—let me think—what
was it? That he was living on a small estate—but where? I was just
reading the name of the place when the wind blew my letter away, I
suppose to the Spaniards; there’s no use in thinking any more about
Athos. Let me see: with regard to Porthos, I received a letter from
him, too. He invited me to a hunting party on his property in the month
of September, 1646. Unluckily, as I was then in Bearn, on account of my
father’s death, the letter followed me there. I had left Bearn when it
arrived and I never received it until the month of April, 1647; and as
the invitation was for September, 1646, I couldn’t accept it. Let me
look for this letter; it must be with my title deeds.”

D’Artagnan opened an old casket which stood in a corner of the room,
and which was full of parchments referring to an estate during a period
of two hundred years lost to his family. He uttered an exclamation of
delight, for the large handwriting of Porthos was discernible, and
underneath some lines traced by his worthy spouse.

D’Artagnan eagerly searched for the heading of this letter; it was
dated from the Chateau du Vallon.

Porthos had forgotten that any other address was necessary; in his
pride he fancied that every one must know the Chateau du Vallon.

“Devil take the vain fellow,” said D’Artagnan. “However, I had better
find him out first, since he can’t want money. Athos must have become
an idiot by this time from drinking. Aramis must have worn himself to a
shadow of his former self by constant genuflexion.”

He cast his eyes again on the letter. There was a postscript:

“I write by the same courier to our worthy friend Aramis in his
convent.”

“In his convent! What convent? There are about two hundred in Paris and
three thousand in France; and then, perhaps, on entering the convent he
changed his name. Ah! if I were but learned in theology I should
recollect what it was he used to dispute about with the curate of
Montdidier and the superior of the Jesuits, when we were at Crevecoeur;
I should know what doctrine he leans to and I should glean from that
what saint he has adopted as his patron.

“Well, suppose I go back to the cardinal and ask him for a passport
into all the convents one can find, even into the nunneries? It would
be a curious idea, and maybe I should find my friend under the name of
Achilles. But, no! I should lose myself in the cardinal’s opinion.
Great people only thank you for doing the impossible; what’s possible,
they say, they can effect themselves, and they are right. But let us
wait a little and reflect. I received a letter from him, the dear
fellow, in which he even asked me for some small service, which, in
fact, I rendered him. Yes, yes; but now what did I do with that
letter?”

D’Artagnan thought a moment and then went to the wardrobe in which hung
his old clothes. He looked for his doublet of the year 1648 and as he
had orderly habits, he found it hanging on its nail. He felt in the
pocket and drew from it a paper; it was the letter of Aramis:

“Monsieur D’Artagnan: You know that I have had a quarrel with a certain
gentleman, who has given me an appointment for this evening in the
Place Royale. As I am of the church, and the affair might injure me if
I should share it with any other than a sure friend like you, I write
to beg that you will serve me as second.

“You will enter by the Rue Neuve Sainte Catherine; under the second
lamp on the right you will find your adversary. I shall be with mine
under the third.

“Wholly yours,

“Aramis.”

D’Artagnan tried to recall his remembrances. He had gone to the
rendezvous, had encountered there the adversary indicated, whose name
he had never known, had given him a pretty sword-stroke on the arm,
then had gone toward Aramis, who at the same time came to meet him,
having already finished his affair. “It is over,” Aramis had said. “I
think I have killed the insolent fellow. But, dear friend, if you ever
need me you know that I am entirely devoted to you.” Thereupon Aramis
had given him a clasp of the hand and had disappeared under the
arcades.

So, then, he no more knew where Aramis was than where Athos and Porthos
were, and the affair was becoming a matter of great perplexity, when he
fancied he heard a pane of glass break in his room window. He thought
directly of his bag and rushed from the inner room where he was
sleeping. He was not mistaken; as he entered his bedroom a man was
getting in by the window.

“Ah! you scoundrel!” cried D’Artagnan, taking the man for a thief and
seizing his sword.

“Sir!” cried the man, “in the name of Heaven put your sword back into
the sheath and don’t kill me unheard. I’m no thief, but an honest
citizen, well off in the world, with a house of my own. My name is—ah!
but surely you are Monsieur d’Artagnan?”

“And thou—Planchet!” cried the lieutenant.

“At your service, sir,” said Planchet, overwhelmed with joy; “if I were
still capable of serving you.”

“Perhaps so,” replied D’Artagnan. “But why the devil dost thou run
about the tops of houses at seven o’clock of the morning in the month
of January?”

“Sir,” said Planchet, “you must know; but, perhaps you ought not to
know——”

“Tell us what,” returned D’Artagnan, “but first put a napkin against
the window and draw the curtains.”

“Sir,” said the prudent Planchet, “in the first place, are you on good
terms with Monsieur de Rochefort?”

“Perfectly; one of my dearest friends.”

“Ah! so much the better!”

“But what has De Rochefort to do with this manner you have of invading
my room?”

“Ah, sir! I must first tell you that Monsieur de Rochefort is——”

Planchet hesitated.

“Egad, I know where he is,” said D’Artagnan. “He’s in the Bastile.”

“That is to say, he was there,” replied Planchet. “But in returning
thither last night, when fortunately you did not accompany him, as his
carriage was crossing the Rue de la Ferronnerie his guards insulted the
people, who began to abuse them. The prisoner thought this a good
opportunity for escape; he called out his name and cried for help. I
was there. I heard the name of Rochefort. I remembered him well. I said
in a loud voice that he was a prisoner, a friend of the Duc de
Beaufort, who called for help. The people were infuriated; they stopped
the horses and cut the escort to pieces, whilst I opened the doors of
the carriage and Monsieur de Rochefort jumped out and soon was lost
amongst the crowd. At this moment a patrol passed by. I was obliged to
sound a retreat toward the Rue Tiquetonne; I was pursued and took
refuge in the house next to this, where I have been concealed between
two mattresses. This morning I ventured to run along the gutters and——”

“Well,” interrupted D’Artagnan, “I am delighted that De Rochefort is
free, but as for thee, if thou shouldst fall into the hands of the
king’s servants they will hang thee without mercy. Nevertheless, I
promise thee thou shalt be hidden here, though I risk by concealing
thee neither more nor less than my lieutenancy, if it was found out
that I gave one rebel an asylum.”

“Ah! sir, you know well I would risk my life for you.”

“Thou mayst add that thou hast risked it, Planchet. I have not
forgotten all I owe thee. Sit down there and eat in security. I see
thee cast expressive glances at the remains of my supper.”

“Yes, sir; for all I’ve had since yesterday was a slice of bread and
butter, with preserves on it. Although I don’t despise sweet things in
proper time and place, I found the supper rather light.”

“Poor fellow!” said D’Artagnan. “Well, come; set to.”

“Ah, sir, you are going to save my life a second time!” cried Planchet.

And he seated himself at the table and ate as he did in the merry days
of the Rue des Fossoyeurs, whilst D’Artagnan walked to and fro and
thought how he could make use of Planchet under present circumstances.
While he turned this over in his mind Planchet did his best to make up
for lost time at table. At last he uttered a sigh of satisfaction and
paused, as if he had partially appeased his hunger.

“Come,” said D’Artagnan, who thought that it was now a convenient time
to begin his interrogations, “dost thou know where Athos is?”

“No, sir,” replied Planchet.

“The devil thou dost not! Dost know where Porthos is?”

“No—not at all.”

“And Aramis?”

“Not in the least.”

“The devil! the devil! the devil!”

“But, sir,” said Planchet, with a look of shrewdness, “I know where
Bazin is.”

“Where is he?”

“At Notre Dame.”

“What has he to do at Notre Dame?”

“He is beadle.”

“Bazin beadle at Notre Dame! He must know where his master is!”

“Without a doubt he must.”

D’Artagnan thought for a moment, then took his sword and put on his
cloak to go out.

“Sir,” said Planchet, in a mournful tone, “do you abandon me thus to my
fate? Think, if I am found out here, the people of the house, who have
not seen me enter it, will take me for a thief.”

“True,” said D’Artagnan. “Let’s see. Canst thou speak any patois?”

“I can do something better than that, sir, I can speak Flemish.”

“Where the devil didst thou learn it?”

“In Artois, where I fought for years. Listen, sir. Goeden morgen,
mynheer, eth teen begeeray le weeten the ge sond heets omstand.”

“Which means?”

“Good-day, sir! I am anxious to know the state of your health.”

“He calls that a language! But never mind, that will do capitally.”

D’Artagnan opened the door and called out to a waiter to desire
Madeleine to come upstairs.

When the landlady made her appearance she expressed much astonishment
at seeing Planchet.

“My dear landlady,” said D’Artagnan, “I beg to introduce to you your
brother, who is arrived from Flanders and whom I am going to take into
my service.”

“My brother?”

“Wish your sister good-morning, Master Peter.”

“Wilkom, suster,” said Planchet.

“Goeden day, broder,” replied the astonished landlady.

“This is the case,” said D’Artagnan; “this is your brother, Madeleine;
you don’t know him perhaps, but I know him; he has arrived from
Amsterdam. You must dress him up during my absence. When I return,
which will be in about an hour, you must offer him to me as a servant,
and upon your recommendation, though he doesn’t speak a word of French,
I take him into my service. You understand?”

“That is to say, I guess your wishes, and that is all that’s
necessary,” said Madeleine.

“You are a precious creature, my pretty hostess, and I am much obliged
to you.”

The next moment D’Artagnan was on his way to Notre Dame.




Chapter VII.
Touches upon the Strange Effects a Half-pistole may have.


D’Artagnan, as he crossed the Pont Neuf, congratulated himself on
having found Planchet again, for at that time an intelligent servant
was essential to him; nor was he sorry that through Planchet and the
situation which he held in Rue des Lombards, a connection with the
bourgeoisie might be commenced, at that critical period when that class
were preparing to make war with the court party. It was like having a
spy in the enemy’s camp. In this frame of mind, grateful for the
accidental meeting with Planchet, pleased with himself, D’Artagnan
reached Notre Dame. He ran up the steps, entered the church, and
addressing a verger who was sweeping the chapel, asked him if he knew
Monsieur Bazin.

“Monsieur Bazin, the beadle?” said the verger. “Yes. There he is,
attending mass, in the chapel of the Virgin.”

D’Artagnan nearly jumped for joy; he had despaired of finding Bazin,
but now, he thought, since he held one end of the thread he would be
pretty sure to reach the other end.

He knelt down just opposite the chapel in order not to lose sight of
his man; and as he had almost forgotten his prayers and had omitted to
take a book with him, he made use of his time in gazing at Bazin.

Bazin wore his dress, it may be observed, with equal dignity and
saintly propriety. It was not difficult to understand that he had
gained the crown of his ambition and that the silver-mounted wand he
brandished was in his eyes as honorable a distinction as the marshal’s
baton which Cond; threw, or did not throw, into the enemy’s line of
battle at Fribourg. His person had undergone a change, analogous to the
change in his dress; his figure had grown rotund and, as it were,
canonical. The striking points of his face were effaced; he had still a
nose, but his cheeks, fattened out, each took a portion of it unto
themselves; his chin had joined his throat; his eyes were swelled up
with the puffiness of his cheeks; his hair, cut straight in holy guise,
covered his forehead as far as his eyebrows.

The officiating priest was just finishing mass whilst D’Artagnan was
looking at Bazin; he pronounced the words of the holy Sacrament and
retired, giving the benediction, which was received by the kneeling
communicants, to the astonishment of D’Artagnan, who recognized in the
priest the coadjutor* himself, the famous Jean Francois Gondy, who at
that time, having a presentiment of the part he was to play, was
beginning to court popularity by almsgiving. It was to this end that he
performed from time to time some of those early masses which the common
people, generally, alone attended.

* A sacerdotal officer.


D’Artagnan knelt as well as the rest, received his share of the
benediction and made the sign of the cross; but when Bazin passed in
his turn, with his eyes raised to Heaven and walking, in all humility,
the very last, D’Artagnan pulled him by the hem of his robe.

Bazin looked down and started, as if he had seen a serpent.

“Monsieur d’Artagnan!” he cried; “Vade retro Satanas!”

“So, my dear Bazin!” said the officer, laughing, “this is the way you
receive an old friend.”

“Sir,” replied Bazin, “the true friends of a Christian are those who
aid him in working out his salvation, not those who hinder him in doing
so.”

“I don’t understand you, Bazin; nor can I see how I can be a
stumbling-block in the way of your salvation,” said D’Artagnan.

“You forget, sir, that you very nearly ruined forever that of my
master; and that it was owing to you that he was very nearly being
damned eternally for remaining a musketeer, whilst all the time his
true vocation was the church.”

“My dear Bazin, you ought to perceive,” said D’Artagnan, “from the
place in which you find me, that I am greatly changed in everything.
Age produces good sense, and, as I doubt not but that your master is on
the road to salvation, I want you to tell me where he is, that he may
help me to mine.”

“Rather say, to take him back with you into the world. Fortunately, I
don’t know where he is.”

“How!” cried D’Artagnan; “you don’t know where Aramis is?”

“Formerly,” replied Bazin, “Aramis was his name of perdition. By Aramis
is meant Simara, which is the name of a demon. Happily for him he has
ceased to bear that name.”

“And therefore,” said D’Artagnan, resolved to be patient to the end,
“it is not Aramis I seek, but the Abb; d’Herblay. Come, my dear Bazin,
tell me where he is.”

“Didn’t you hear me tell you, Monsieur d’Artagnan, that I don’t know
where he is?”

“Yes, certainly; but to that I answer that it is impossible.”

“It is, nevertheless, the truth, monsieur—the pure truth, the truth of
the good God.”

D’Artagnan saw clearly that he would get nothing out of this man, who
was evidently telling a falsehood in his pretended ignorance of the
abode of Aramis, but whose lies were bold and decided.

“Well, Bazin,” said D’Artagnan, “since you do not know where your
master lives, let us speak of it no more; let us part good friends.
Accept this half-pistole to drink to my health.”

“I do not drink”—Bazin pushed away with dignity the officer’s
hand—“’tis good only for the laity.”

“Incorruptible!” murmured D’Artagnan; “I am unlucky;” and whilst he was
lost in thought Bazin retreated toward the sacristy, and even there he
could not think himself safe until he had shut and locked the door
behind him.

D’Artagnan was still in deep thought when some one touched him on the
shoulder. He turned and was about to utter an exclamation of surprise
when the other made to him a sign of silence.

“You here, Rochefort?” he said, in a low voice.

“Hush!” returned Rochefort. “Did you know that I am at liberty?”

“I knew it from the fountain-head—from Planchet. And what brought you
here?”

“I came to thank God for my happy deliverance,” said Rochefort.

“And nothing more? I suppose that is not all.”

“To take my orders from the coadjutor and to see if we cannot wake up
Mazarin a little.”

“A bad plan; you’ll be shut up again in the Bastile.”

“Oh, as to that, I shall take care, I assure you. The air, the fresh,
free air is so good; besides,” and Rochefort drew a deep breath as he
spoke, “I am going into the country to make a tour.”

“Stop,” cried D’Artagnan; “I, too, am going.”

“And if I may without impertinence ask—where are you going?”

“To seek my friends.”

“What friends?”

“Those that you asked about yesterday.”

“Athos, Porthos and Aramis—you are looking for them?”

“Yes.”

“On honor?”

“What, then, is there surprising in that?”

“Nothing. Queer, though. And in whose behalf are you looking for them?”

“You are in no doubt on that score.”

“That is true.”

“Unfortunately, I have no idea where they are.”

“And you have no way to get news of them? Wait a week and I myself will
give you some.”

“A week is too long. I must find them within three days.”

“Three days are a short time and France is large.”

“No matter; you know the word must; with that word great things are
done.”

“And when do you set out?”

“I am now on my road.”

“Good luck to you.”

“And to you—a good journey.”

“Perhaps we shall meet on our road.”

“That is not probable.”

“Who knows? Chance is so capricious. Adieu, till we meet again!
Apropos, should Mazarin speak to you about me, tell him that I should
have requested you to acquaint him that in a short time he will see
whether I am, as he says, too old for action.”

And Rochefort went away with one of those diabolical smiles which used
formerly to make D’Artagnan shudder, but D’Artagnan could now see it
without alarm, and smiling in his turn, with an expression of
melancholy which the recollections called up by that smile could,
perhaps, alone give to his countenance, he said:

“Go, demon, do what thou wilt! It matters little now to me. There’s no
second Constance in the world.”

On his return to the cathedral, D’Artagnan saw Bazin, who was
conversing with the sacristan. Bazin was making, with his spare little
short arms, ridiculous gestures. D’Artagnan perceived that he was
enforcing prudence with respect to himself.

D’Artagnan slipped out of the cathedral and placed himself in ambuscade
at the corner of the Rue des Canettes; it was impossible that Bazin
should go out of the cathedral without his seeing him.

In five minutes Bazin made his appearance, looking in every direction
to see if he were observed, but he saw no one. Calmed by appearances he
ventured to walk on through the Rue Notre Dame. Then D’Artagnan rushed
out of his hiding place and arrived in time to see Bazin turn down the
Rue de la Juiverie and enter, in the Rue de la Calandre, a respectable
looking house; and this D’Artagnan felt no doubt was the habitation of
the worthy beadle. Afraid of making any inquiries at this house,
D’Artagnan entered a small tavern at the corner of the street and asked
for a cup of hypocras. This beverage required a good half-hour to
prepare. And D’Artagnan had time, therefore, to watch Bazin
unsuspected.

He perceived in the tavern a pert boy between twelve and fifteen years
of age whom he fancied he had seen not twenty minutes before under the
guise of a chorister. He questioned him, and as the boy had no interest
in deceiving, D’Artagnan learned that he exercised, from six o’clock in
the morning until nine, the office of chorister, and from nine o’clock
till midnight that of a waiter in the tavern.

Whilst he was talking to this lad a horse was brought to the door of
Bazin’s house. It was saddled and bridled. Almost immediately Bazin
came downstairs.

“Look!” said the boy, “there’s our beadle, who is going a journey.”

“And where is he going?” asked D’Artagnan.

“Forsooth, I don’t know.”

“Half a pistole if you can find out,” said D’Artagnan.

“For me?” cried the boy, his eyes sparkling with joy, “if I can find
out where Bazin is going? That is not difficult. You are not joking,
are you?”

“No, on the honor of an officer; there is the half-pistole;” and he
showed him the seductive coin, but did not give it him.

“I shall ask him.”

“Just the very way not to know. Wait till he is set out and then,
marry, come up, ask, and find out. The half-pistole is ready,” and he
put it back again into his pocket.

“I understand,” said the child, with that jeering smile which marks
especially the “gamin de Paris.” “Well, we must wait.”

They had not long to wait. Five minutes afterward Bazin set off on a
full trot, urging on his horse by the blows of a parapluie, which he
was in the habit of using instead of a riding whip.

Scarcely had he turned the corner of the Rue de la Juiverie when the
boy rushed after him like a bloodhound on full scent.

Before ten minutes had elapsed the child returned.

“Well!” said D’Artagnan.

“Well!” answered the boy, “the thing is done.”

“Where is he gone?”

“The half-pistole is for me?”

“Doubtless, answer me.”

“I want to see it. Give it me, that I may see it is not false.”

“There it is.”

The child put the piece of money into his pocket.

“And now, where is he gone?” inquired D’Artagnan.

“He is gone to Noisy.”

“How dost thou know?”

“Ah, faith! there was no great cunning necessary. I knew the horse he
rode; it belonged to the butcher, who lets it out now and then to M.
Bazin. Now I thought that the butcher would not let his horse out like
that without knowing where it was going. And he answered ‘that Monsieur
Bazin went to Noisy.’ ’Tis his custom. He goes two or three times a
week.”

“Dost thou know Noisy well?”

“I think so, truly; my nurse lives there.”

“Is there a convent at Noisy?”

“Isn’t there a great and grand one—the convent of Jesuits?”

“What is thy name?”

“Friquet.”

D’Artagnan wrote the child’s name in his tablets.

“Please, sir,” said the boy, “do you think I can gain any more
half-pistoles in any way?”

“Perhaps,” replied D’Artagnan.

And having got out all he wanted, he paid for the hypocras, which he
did not drink, and went quickly back to the Rue Tiquetonne.