Ниже приведена глава из романа "Аккорд"
...Из командировок я, кобель поневоле, приезжал похожий на побывавшего в мартовских переделках кота. И хоть не обязан был отвечать на сочувственные вопросы жены, все же однажды объяснил, что виноваты в этом казенная пища и непривычная вода. Вернувшись из Нижнего, я и вовсе сослался на хроническое расстройство желудка. Возвращаясь домой, я невольно сравнивал рафинированные столичные прелести жены с теми свежими натуральными деликатесами, какими угощала меня провинция. Однако как ни хороши, как ни свежи были провинциальные розы (мятлевские, не северянинские), как ни радостен и пахуч их букет, у меня и мысли не возникало бросить их на могилу нашего брака. Я был прикован к нему какими-то невидимыми и тяжкими кандалами. Я был приписан к нему, как раб к галере, как Хеопс к пирамиде, как Эйфелева башня к Парижу.
Отомстив жене в очередной раз и привезя с собой новое подтверждение ее лживости, я испытывал усталое, неутешительное злорадство, отчего мое состояние было похоже на застрявший посреди осенней распутицы воз прелой соломы. Томясь в ожидании ужина и наблюдая исподтишка за ее подчеркнуто заботливыми кухонными хлопотами, я кривился: "Лгунья!" Перехватывая мой взгляд, она смотрела на меня с выражением тревожного ожидания. "Что?" - казалось, спрашивала она, словно боясь, что из командировки я привез решение о разводе. "Ничего" - отворачивался я, играя желваками.
Между прочим, история Леры подтвердила ранее умозрительный для меня факт, что женщины, когда им изменяют, испытывают то же, что и мужчины. И однажды я подумал - а не заставить ли Лину познать мои муки, признавшись, что изменяю ей налево и направо? Я долго боролся с соблазном, пока не победил его - не из сострадания, а из нежелания превращать наш брак в законченный филиал ада. Иначе, зачем бы я после очередной измены возвращался в ее постель?
После своего памятного рассказа она стала вновь заплетать косу, разгуливать в рубашке и чулках, возбуждать меня стонами - то есть, попробовала второй раз войти в ту же реку. Увы ей: раздраженное течение не замедлило выбросить ее на берег. И все же она не уставала следить за собой, справедливо полагая, что в ее нынешнем положении внешность - ее главный и единственный аргумент (после сына, разумеется). Для меня же ее озабоченность была лишним подтверждением моих сомнений, ибо по мне правда хороша даже в рубище. Но видно Лина знала, что делала. Я приходил с работы, и меня встречали в коротком облегающем платье с голыми руками и коленками, в ярком, стянутом на талии переднике и (мое самое слабое место!) с собранными в мягкий шелковый узел волосами, открывавшими отягченные замочками сережек ушки. Сколько раз я, бывало, целовал их молочно-восковые завитки, умиляясь их хрупкости и изяществу, сколько раз! Двигаясь, Лина подставляла себя со всех сторон, прекрасно зная, что я по старой и неистребимой привычке слежу за ней. Она вставала на цыпочки, заглядывала в шкафы, тянулась в них руками, и ее тонкое гибкое тело становилось певучей струной, длинные гладкие икры красиво подтягивались, а короткий подол добавлял к белизне бедер добрых десять сантиметров. Я вспоминал, как в такие неправдоподобно далекие минуты не выдерживал, вскакивал и заключал ее в исступленные объятия, а она слабела, закрывала глаза и подставляла губы. Проходя мимо, она обдавала меня головокружительной волной моих любимых духов, а ее рука мимолетной птицей опускалась на мое плечо и, не дав мне времени поежиться, летела дальше. Она приседала перед нижними шкафами, и платье у нее на спине и бедрах разглаживалось, не обнаруживая под собой ни бюстгальтера, ни трусов. А еще поворачивалась ко мне спиной, находила повод и с дьявольским изяществом наклонялась. В народе это называется "поза прачки". Тут нужно отвлечься и заметить, что поза эта есть прародительница всех поз и самая из них животная. Как наставленный на вас нож заставляет срабатывать инстинкт самосохранения, так подставленный женский зад запускает не менее древний инстинкт продолжения рода. Неспроста мужчина, оказавшийся позади женщины, первым делом рассматривает ее круп. Женщина в этой позе, даже одетая, неизменно смущает мужчин - кто-то гадко ухмыляется, кто-то отводит глаза, а кто-то застывает, не в силах их отвести. Недаром щепетильные женщины стараются избегать собачьей позы. Знают: она не для любви, а для размножения. Тут и не захочешь, а возжелаешь! Одним словом, Лина предлагала себя с такой навязчивой откровенностью, что мне становилось за нее стыдно. Я багровел, прятал глаза, едва сдерживаясь, чтобы не накинуться на нее, и однажды не сдержался: когда она в очередной раз наклонилась, я, подброшенный с кухонного дивана безмозглым порывом, приспустил штаны, подхватил ее под живот (причем она вместо того чтобы разогнуться, тут же уперлась руками в столешницу), другой рукой задрал подол, сдернул с ее бедер нечто паутинообразное и, не спуская глаз с витиевато вплетенной в пшеничную косу бордовой ленточки, взял ее с преступным, искореженным, как моя жизнь чувством. Судя по тому, как несдержанно вела себя коса, ее хозяйке только это и надо было. Кончив дело, я ушел в ванную, а когда вернулся, опрятная, невозмутимая Лина как ни в чем не бывало накрывала на стол. Ужиная, мы ни словом не обмолвились о том, что произошло, однако по ее умиротворенному лицу и так было ясно, что она добилась своего. Жалкий озабоченный пес - вот кем я был! К ночи, однако, я становился сущим оборотнем и набрасывался на нее, но не для того, чтобы унижаться, а чтобы пить из нее кровь.
У нашей супружеской жизни, как у Луны были две стороны - видимая и невидимая. Никто кроме Верки не знал о наших баранах. Внешне мы оставались вежливой, улыбчивой парой - в меру приветливой, в меру скрытной. Люди пожившие считали, что мы буквально созданы друг для друга и что приветливая сдержанность - наш семейный стиль. Нелегкая это, скажу я вам, доля - быть мужем красотки. Оттого я с особой неохотой посещал с ней рестораны, вечеринки и официальные мероприятия. Там, где она появлялась, мужья забывали про жен, так что я всерьез опасался женского дурноглазия. Окруженная тайным и явным вниманием, она вела себя сдержанно, поводов к ревности не давала, но я все равно ее ревновал. Сам я танцевать не любил и терпеть не мог, когда ее приглашали другие. Она же, получив приглашение, смотрела на меня, словно испрашивая разрешения. Я пожимал плечами, и она отправлялась с очередным поклонником в круг. Мне оставалось только наблюдать, как счастливый кавалер, забыв про ритм, держит ее за балетную талию и что-то говорит, угодливо заглядывая в глаза, а она слушает и благосклонно улыбается. Чужие завистливые руки делали ее за вечер мучительно желанной, отчего по возвращении домой я брал ее с извращенным пылом.
Трудно поверить, что мы когда-то были безмятежно счастливы, еще труднее - что мы можем таковыми быть. Тем не менее, я по-прежнему был готов убить любого, кто посмел бы ее оскорбить. Я мог из-за нее ввязаться в драку, и пару раз ввязался, не считая еще трех случаев, когда нас развели. Однажды в ресторане мне досталось (один против двоих). Наглецы оказались крепкими, из деревенских и, выйдя с ними на улицу целым, я вернулся хоть и победителем, но с разбитым лицом. Пришлось уехать. В такси Лина поминутно поглядывала на меня и морщилась, как будто больно было ей, а не мне. Промывая дома мои раны, она смотрела на меня с превеликой жалостью. Ничего нового для меня: с тем же состраданием смотрела на мое разбитое лицо Натали, и также жалела бы меня любая из моих женщин.
"Зачем ты с ними связался, ведь я даже не поняла, что они сказали..." - тихо упрекнула она меня.
"Зато я понял" - шевельнул я разбитыми губами.
Глаза ее вскипели пугливой нежностью, и она... потянулась ко мне губами! Я резко отшатнулся. Побледнев, она пронзила меня невыносимым упреком, бросила ватку и ушла.