Глава 294
Филипп сидел у окна, забранного решёткой и смотрел в небо. Он не отказывал себе в удовольствии говорить сам с собой вслух. К чему скрывать абсолютно все свои мысли? Если всё время молчать, ведь так можно разучиться говорить, разучиться владеть своим голосом. А слова капитана д’Артаньяна глубоко запали в его сердце, потому что они подарили ему надежду, даже в том случае, если сам капитан ничего такого не имел в виду. Поэтому Филипп решил говорить вслух, тренировать голос, иногда даже представлять, что он разговаривает со своими придворными. Действительно, как знать, быть может, Судьба ещё предоставит ему возможность вернуться хотя бы ещё на сутки к тому положению, которое он занимал целый день! А ведь он так бездарно распорядился этим днём! Впрочем, вслух он говорил только самые обычные фразы, оставляя сокровенные мысли только для самого себя, ведь вполне возможно, что кто-то подслушивает его речи и сообщает обо всём услышанном его жестокому брату! Тогда пусть они слышат, как он тоскует, какому отчаянию он предаётся, а все надежды и чаяния он будет произносить только мысленно!
— Даже самой ничтожной птахе Господь дал свободу! — сказал Филипп, глядя на полёт птиц. — Только у меня это право отнято. Даже самые ничтожные букашки, и те могут ползти туда, куда вздумается, а я должен провести всю жизнь в четырёх стенах. Говорите после этого о справедливости! Был ли когда-нибудь кто-нибудь несчастней меня? Если измерять несправедливость по соотношению между тем, на что я имею право, и тем, что мне выпало в действительности, едва ли в целом мире можно найти кого-то, с кем Судьба обошлась столь же жестоко, как со мной. Остаётся лишь сидеть, смотреть в окно и призывать смерть. Если бы Господь не запретил самоубийство, быть может, это был бы самый лучший выход для меня…
Филипп украдкой посмотрел на двери.
«Любопытно, слушают ли меня они? — подумал он. — Нет, я не доставлю им такую радость! Людовик, вероятно, не слишком бы огорчился известию, что я умер, не важно от чего и как, от болезни ли, от несчастного случая, или наложил на себя руки! Ему так только проще! Вроде бы и не виноват ни в чём, и никаких проблем больше не будет со мной! Буду надеяться всё же на перемену в судьбе. Ведь надежда на лучшую долю – это всё, что мне осталось! Буду изучать испанский язык, буду читать книги по истории Франции и Европы. Мне это разрешили. У меня есть несколько таких книг. Времени у меня предостаточно. Так что буду готовить себя на случай, если судьба вновь предоставит мне такую возможность. В самом деле, ведь если бы я был более решительным и осторожным, я мог бы просто не допустить возвращения Людовика! Вся страна была в моих руках на весь день! Я мог бы защитить себя от подобных случайностей, я мог бы позаботиться о том, чтобы спрятать Людовика более надёжно, там, откуда бы он никогда не смог возвратиться! Почему же д’Эрбле не оставил его в Бастилии? Ведь оттуда его никто не смог бы извлечь! Во всяком случае менее чем за сутки. Эх, надо было бы поместить его сюда, в эту самую камеру, откуда не могу выйти я, и, следовательно, откуда не смог бы выйти и он!»
Филипп не знал, что я именно это и сделал – поместил Людовика не просто в Бастилию, а в ту самую камеру, где сидел раньше Филипп, и где он сидел теперь. В этом случае внешность Короля никак не помогла бы ему! Только такой человек как д’Артаньян смог найти способ освободить Людовика, вернуть его на место, и поместить Филиппа обратно туда, откуда я его извлёк с таким трудом и используя такие расходы, такую власть, такие методы, которыми д’Артаньян никогда не обладал! Все мои методы и возможности д’Артаньян победил необычайной целеустремлённостью, хитростью и настойчивостью. Но Филипп этого не знал, поэтому он считал, что мы с ним допустили ошибку, что не оставили Людовика в Бастилии.
«Если бы я только знал, что этот день мой первый и последний день на свободе, разве я так прожил бы его? — думал Филипп. — Если уж я ничего не предпринял для укрепления своих позиций и исключения возможностей Людовика, если я не занялся делом, тогда надо было заняться хотя бы удовольствиями, теми, которых я никогда не видел раньше и теперь уже никогда не увижу в будущем! Я должен был найти эту девушку! Кажется, я узнал, что она – сестра графа де Гиша и дочь маршала де Грамона. Ведь если бы я распорядился её найти, её бы нашли! Я мог встретиться с ней, поговорить наедине, открыться ей! Мне кажется, она сочувствовала моим злоключениям, она если даже и не полюбила меня, то уж во всяком случае не оттолкнула бы! Я отдал бы десять лет жизни за один день с ней, просто за разговор по душам. Да что там! Я отдал бы всю оставшуюся жизнь за один час с ней. У меня была возможность провести с ней весь этот день, а я вместо этого занимался всякой ерундой, по сути дела ничем. Я был озабочен лишь тем, чтобы никто не признал во мне самозванца. Но, как выяснилось, либо я настолько на него похож, что мне ничто не угрожало, или же даже если бы кто-то и заподозрил что-то неладное, то ему и в голову не пришла бы правда. А даже если бы и пришла, то разве он решился бы озвучить свои сомнения? Да и кто бы ему поверил? Мою тайну знал только ваннский епископ и матушка. Я даже не встретился с ней! Постыдная трусость! Я боялся, что она догадается, что я – Филипп, а не Людовик! Но теперь я терзаюсь мыслью о том, что бы она в этом случае сделала? Решилась бы она сказать мне в глаза, что моё место в Бастилии? Или, может быть, приняла бы эту перемену как Божественную волю? Теперь я даже не узнаю этого, никогда не узнаю, любит ли она меня, жалеет ли, помнит ли вообще о моём существовании, или же постаралась забыть обо мне, как мы забываем наши самые страшные сны уже через несколько минут после того, как просыпаемся, или даже забываем, пока мы ещё и не проснулись толком. Если бы я знал, что она пролила обо мне хотя бы одну слезинку, моё отчаяние было бы не таким сильным. А если бы я знал про то, что Катерина Шарлотта де Грамон помнит обо мне, или – вот чудная мысль! – быть может, она меня любит!? Я не разузнал толком ничего из того, что мог бы легко выяснить. Я оробел. Это была моя самая большая ошибка. Разве человек, которому с самого рождения твердят, что он – наследник трона, человек, который ждал лишь совершеннолетия, чтобы начать царствовать, такой человек может испытывать робость? Перед кем? Перед своими подданными? Все остальные должны испытывать робость перед ним, а он =- ни перед кем! Даже Папа Римский должен был бы разговаривать с Королём если и не как с ровней, то с большим почтением. Были времена, когда Король Франции диктовал условия Папе! Об этом я уже успел узнать из книг. Так перед кем же, кроме Господа, может робеть Король Франции? Ни перед кем! Вот в чём секрет царствования, которым я не овладел! Я готовился к этому, ваннский епископ готовил меня, но он забыл открыть мне этот секрет. Если Король сделал что-то странное, то никто не смеет его осуждать, никто не смеет смеяться, и никто даже не смеет замечать этого! Если за столом Король прольёт на себя бульон, виноват кто угодно, но только не Король. Если Король оденется как-то необычно, назавтра это станет модой и все будут одеваться так, чтобы быть на него похожими. Если Король сбреет усы, назавтра все дворяне явятся ко двору без усов. Если Король вздумает растить окладистую бороду, она тотчас войдёт в моду. Почему же ваннский епископ не объяснил мне этого, не сказал, что Король – законодатель всего, и ему не следует проявлять робость? Наверное, потому, что ему не желательно было бы, чтобы я обрёл самостоятельность чересчур скоро. Что ж, это понятно. Но тогда господин д’Эрбле должен был оставаться рядом со мной, подсказывать мне правильные действия и не допускать ни при каких обстоятельств ах освобождения Людовика и моего ареста. А ведь он говорил мне, что д’Артаньян – его друг! Ну вот этот друг и разрушил всю его затею, а попутно – мою жизнь. Впрочем, ваннский епископ предупреждал меня, что мне больше всех следует опасаться д’Артаньяна. Ведь я его, кажется, куда-то отослал! Почему же он не отбыл на Бель-Иль, а вместо этого каким-то неведомым способом освободил Людовика и вернул ему его место во дворце? Это надо как следует обдумать, ведь правду мне теперь никто не расскажет!»
В это время я занимался своей карьерой при Испанском дворе. Я становился герцогом д’Аламеда, будущим посланником Испанского двора при дворе Французском.
(Продолжение следует)