Оттуда, из ватного небытия мягкого кресла. Вливаясь телом в загнивающие сумерки Швейцарии. Идет. Быстро, напористо, сильно. Чуть качаются фонари, тянут вниз жадные желтые щупальца. Синие, желтые, серые, изумрудные тени отбрасывая, алчно сквозя и скользя по... Нему. Оттуда, оттуда идёт он сюда. Вождь мирового пролетариата. Темными мозолистыми руками расписываясь в ведомости прихода-ухода. Рабочими, с кое-где въевшейся в них стружкой промасленной, - сжимает ведомость. Хочет скомкать, скомкать в пыль. Но, - нет. Расписавшись, разжимает, отдает, уходит радостно. Свобода.
Стремительный. Укутанный в едкую паутину фабричного гудка. Наблюдая отцветающий куст мануфактурного производства, вытесняемого машинным. Окидывая цепким взглядом махины, вытесняющие людей в пропасть. Убегая здесь и далее с крупного машинопроизводства в народ мелкий. Усталый, но не сломленный. Порывистый, задиристый. Мозолисторукий, старательно обходит пропасть, пойдя другим путем.
В передней огромного вигвама, уворачиваясь от вопросов, юрко снимает шубу. Нехотя отдает лакею буржуазии — швейцару — любимую кепку. Тот, робея, кряхтя, пытается надеть на него головной убор из перьев. Вождь отмахивается: «Погодите, батенька, а остальные как»? Лакей разводит руками-крыльями, беспомощно раскрывает клюв, моргает глазьми. Ильич смеётся. «Вот ведь суки! Нет, назло им, надевайте-ка, голубчик». Стремительно марает паркет рабочей своей обувью. Почти бежит. Залом, залою. Залпом им так, подлецам. Позеленевшие канделябры втягивают животы в стены.
Пробегая мимо лоснящейся каюты вождя мировой буржуазии, не выдерживает таки. Распахнув дверь, просовывает оперившуюся голову. Выкрикивает что-то крайне надругательное, смеётся заразительным смехом. Захлопывает. Заседающие внутри, просаживаясь осанкою, сконфуженно, не выдерживают уж, предательски хохочут вслед за чуждым вождем. Жирными ртами ворочают-морочат фиолетовый вечер раскатами.
Почти с народом. Почти. Проходит в крепкую пролетарскую дверь. Остановился. Сосредоточенность. Собравшиеся заждались. Застывшие жесты оживают, замершие улыбки расцветают, увядшее было сияние глаз рвется, искрится теперь из глазниц. Сдержанные шепоты гуляют по галёрке:
- Кто, кто пришел?
- Не видишь? Мировой. Вождь наш мировой.
- Мировой, мировой пришел! - несется от одного к другому и третьему.
Молодой заводной рабочий, лекальщик, лезет вперёд любопытной башкой. Кто-то, отбрасывая стеклами пенсне чету воздушных бликов, оттягивает любопытца за ворот рубахи назад.
Он идет, вкатывается в люди бильярдным шаром. «Пришел, здесь он уже», - вздох ужасного восторженного облегчения. Медные лица, напрягаясь мускулом, чеканят торжественный шаг.
Подпрыгнув перед лузой, в это бесконечное мгновение оглядывается, вращается, блестит улыбками, блистает из-под перьев. Умной расплюснутой лысиной. Излучая головное сияние, пред тем как раствориться в... Них. Собравшиеся, сдержанно: «Петь, товарищи, будем?» Сзади скандально напирает растрепавшийся кудряшами Лейба, руками сгребая в хор. «А давайте я для разнообразия сыграю!» - радостно и смешно кричит Ильич. Тормозя ногою выпущенный в него рояль. Закрутившись винтом на стуле. Задрожав вздржне. Запрокинув голову, руки, закинув назад всё-всё, — замер. Перед прыжком. И вдруг, опускаясь плавно кистями, пальцами кистей на дорогую вещь, починает нежно. Зачарованно и волнительно струение музыкального голоса в окаменевшей роще фигур. «Лунная соната чайковская», - ахнуло тихо по рядам. Лица смягчаются. Морщины, шрамы разглаживаются. Задумчивы, мечтательны, светлы… Луна улыбается им с улицы.
(И я подумал: Хорошо, а что если условный Ленин и был обещанным явлением ангелов? Ангелов очищения со сверкающими мечами? Ну, или одним из четырех?)