Пересчитывал каждый волосок, каштановую ниточку ее души, пока копна мертвенно повисла от удушья моих сжатых в кулак ладоней. В этот бриллиантово-сизый момент, пока сверкали фотовспышки, а из меня перламутровые капли перетекали в ее круглый рот (как же приятна эта щекотка языком при попытке отнять каждый миллилитр), ее шарообразные поблескивающие стекляшки с карим кантиком уставились на мои серые зырки и я, то ли в порыве страсти, то ли от страха окончательно свихнуться от ее нежности (она пробивалась супергероем в этой грязной сессии, захлебнувшейся похотью), развернул сверток ладони и приложился по нежной коже розовых щек уже который раз за эту съёмку. Рельеф другого тела с Марса нависал над ее изгибами и шелк натянутых тканей на ее расширявшейся в этой части тела багровел, а каждый глухой удар от аварии их тел сопровождался сливочным голосом, сокращенным от "мне так хорошо, что я не хочу, чтобы это заканчивалось, прошу, еще, еще" до возвышающегося по тональности и отражающегося эхом в стенах этой полупустой комнаты "аах". Очередь к процессу тонкому как ее запястья (очень милый кругляшок на конце ее кости, связующий с кистью) встала как в ряд выстроенные кегли, потирая набалдашники мозолистыми грубыми фалангами. Насколько же утонченными, прекрасными ее десять длинных конечностей тонких рук делались на фоне мельтешащих волдырей, наспех остриженных ногтей, неухоженных валиков, усеянных заусенцами. Картина, внедряясь осознанием ужасной несправедливости (ну как эти абсолютно глупые умы, безобразные туловища могут так беспардонно хватать перелив ее блестящих локонов, смеяться, извергая ей на утонченную форму пухлых губ свой секрет, указывать противными перстами на поверхности комнаты, где нужно пройтись розовым, до странного идеальной формы, языком) погрузила меня в некоторую грусть и знак моей принадлежности к мужскому полу размяк и скуксился.
Немного позже, уже выйдя на измазанную неторопливым променадом толп улицу, видел как ее сопровождают до черного внедорожника. Надо было не бежать, а затесаться среди комнат, может около стола со съестным или в узком клозете с черными стенами, может, была бы возможность остаться с ней наедине?
Сейчас, приняв позу стула в шумном вагоне, я вспоминал о своем юношестве — бесконечная погоня за слиянием тел. При быстрых кулуарных знакомствах с девушками с красивыми волосами, с пухлыми губами, красивой фигурой, хотелось отвести до ближайшего места, в котором можно уединиться, а можно прям здесь при всех, взять ее за шею, примагнитить к себе, запутаться летучей мышью в волосах, порвать одежду. Но в своей робости мне хватало духу только на случайные прикосновения, которых пытался добиться под разными предлогами. Смотри (плечо тремя пальцами правой), какая забавная (указующий перст левой на собаку, несколько сантиметров скольжения пальцами правой). Или. Ой (в ладонь ее кисть), у тебя такие вены (пальцем повторяя рисунок синих ниточек). А мысли-то, мысли: укусить, поцеловать, потянуть к себе. Эта одержимость меня могла свести с ума. Моя любовь уехала, убила меня на дуэли, не смотря в глаза. Другая пыталась спасти меня, заслоняя пули собой, но не смогла.
Я возвращался домой после прочтенных слов с экрана мобильного телефона на метро. Дети ввалились в вагон с визгом и топотом. Рядом со мной сидел мужчина, закрывая уши ладонями, а за ним женщина с малышом на руках. Он кричал не переставая. Ещё станция и вагон битком. Гул вперемешку с солирующим мелким ублюдком заполоняет меня доверху. Везде лица. Ноги. Некуда спрятать взгляд. Сложно сидеть в толпе. Спасибо за все, любимая, несмотря на эту боль, несмотря на эту измену.
Двадцатью минутами позже, подходя к дому я увидел собаку, которую и раньше замечал, но только сегодня впервые о ней задумался. Наверное, у бедняги нет дома, каждый раз на одном и том же месте. Взгляд печальный. Надеюсь, что до него не доберутся жестокие руки. Подул слабый ветерок и я резким, доведенным до автоматизма движением, провел по волосам на затылке. Я так делаю каждый раз, когда мне кажется, что по мне ползает насекомое. Это началось около пятнадцати лет назад. В четырех бетонных стенах, где жила наша семья, над нами заселились мигранты, уж очень нечистоплотные, и однажды, лежа на диване, я увидел как недалеко от моего лица, перебирая наспех своими тонкими лапками, бежит таракан. Тело вздрогнуло и я не решался размазать его по войлоку белых обоев, тем более ладонью, а под рукой ничего не оказалось и в панике я крикнул в сторону маминой комнаты. Она прилетела колибри, настолько быстро передвигая конечностями, отвечающие за перемещение, ибо такого рода поведение не было типичным для меня. Узрев насекомое, она сбегала до уборной и быстро вернулась с клочком туалетной бумаги, накрыла ей таракана (прям как в цирке представление с исчезновением), подняла и сдавив пальцами тельце, завернутое в бумажку, ушла из комнаты. Вдалеке слышался звук смыва, убогий похоронный марш твари с хитином. После этого меня ни раз мучили кошмары. Я сижу за обеденным столом, ем гречневую кашу, наполненную до краев тарелки и как только моя уверенная рука зачерпывает вилкой крупинки, откуда-то со дна проступает таракан и начинает ползти по вилке вверх к моей руке, я кидаю вилку на потрескавшуюся поверхность скатерти, но за первым тараканом вылезает второй, третий и так до бесконечности. Явь. Одышка, я в полностью мокрой от пота футболке. На часах полтретьего. И подобного уйма, они вечно ползут из ниоткуда, их всегда много, я всегда иду на попятную перед их убийством, я постоянно просыпаюсь в поту посреди ночи.
Сейчас, дойдя до подъезда, открыв дверь и нырнув в глубину темени, ибо лампочка перегорела, но никто не заботится о замене, я чувствую другой страх — страх перед одинокой квартирой. Вот, я вставляю ключ, проворачиваю его в замочной скважине и распахиваю дверь. Пустая прихожая; один кроссовок, что я задел перед уходом, валялся в позе убитого; выключатель, пожелтевший от времени, на котором я только сейчас заметил темные полоски грязи на торцах; тюль, скукожившийся по центру из-за утренней суматохи (задернул наскоряк, чтобы не опоздать на съемку). Можно много еще перечислять вещей, изуродованных бытом, но нет ничего хуже в осознании их уродства в моих глазах. Еще в детстве я успел разглядеть мерзкие детали, чтобы достаточно брезговать окружающим миром. Наполовину заполненный водой стакан, что я оставил в комнате перед тем как пойти гулять с друзьями, по возвращении домой казался ужасным настолько, что будь я умирающим от жажды, не вылакал бы оттуда ни капли. Прозрачность стекла была побеждена мутными разводами и пятнами, а на воде были заметны мелкие мошки, попавшие в эту ловушку по воле случая, и вдруг, держа в руках этот стакан, ко мне пришло осознание, что на поверхность воды осело много пыли. От этой мысли меня чуть не вырвало на стол, с которого я взял этот стеклянный конус. Почему-то, когда я кончал в этот стакан, заперевшись в своей комнате с осознанием, что выйти после окончания мастурбации получится только со стаканом, чтобы сделать вид, что мне хочется пить и я иду на кухню за графином с водой, не было мерзко, однако было немного неловко, если я впоследствии видел свою маму, пьющую из этого стакана. Я говорил себе, что это неправильно, но это продолжалось дальше еще долго, пока я не стал жить один и мог не стесняться запятнать стол или пол, чтобы потом протереть тряпкой.
Помыв руки и ополоснув лицо, несмотря в отражение всех зеркал на своем пути, я вторгся в простор своей комнаты. Она не отличалась красотой или идеальным порядком, в ней вообще мало что изменилось за все время, что я здесь живу. Еще лет в девять, ожидая маму с работы, хотя время уже было за полночь и мне нужно было спать, я стоял у окна и смотрел как женщина из соседнего подъезда в истерике, с гулом и лязгом металла, пыталась сломать детские качели. У нее это даже получилось. Механизм с подшипниками соскакивал с петель как только кто-либо пытался оттолкнуться от земли и даже слабо раскачаться. Все знали, что сделала это она и из-за этого называли ее не тетя Оля, а тетя Дура, конечно, не в ее присутствии. Я стоял и смотрел на ее попытки испортить жизнь другим, видимо, это как-то помогло бы ее личной жизни — неизвестно. Передо мной на подоконнике лежала хрестоматия, разворот на стихах о войне, которые надо выучить к следующему дню. Ключ шкрябает по замку, пытаясь найти вход.
Столько времени прошло с того времени. А сейчас, вот, за окном пусто — ни качелей, ни женщин из соседних подъездов.
Опустив шторы, мое внезапно отяжелевшее тело (и не понять, давит тяжесть воздуха в душной квартире или тяжесть мыслей в замученной голове) плюхается в офисное кресло. Компьютер, кнопка включения, пароль, браузер... Ах, как же ее зовут? Боже, ее имя — Алина, точно, но как же найти... Придется звонить Александру. А если он не знает? А как объяснить? Ох, ладно. Около десяти минут.
После звонка я узнал ее псевдоним — Дина Лина (как они их только придумывают?) Очень быстро набираю в поисковике — по первой ссылке — да, вот она, господи, до чего же прекрасна. Развязался узел, что держал хилую броню черствости, грудь пронзила дробь нежности. Первый ролик, сразу в середину красной линии — намотав на руку ее пышный каштановый рай, грузного телосложения мужчина, прокатывает по полу подвижную скульптуру — до чего же пластична она даже в своих рывках, пытаясь выпутаться из рук насильника — так приложись же по румянцу за такое поведение, но нет — его кисть служит слегка затянутой удавкой, ты слишком обходителен с ней. В мыслях — ладонь, щека, грудь, щека. И ее безупречный голос — скальпель для сердца и лавр для головы.
Интересна ее судьба. В профиле написано, что ей одиннадцать раз по два, а видеозаписей почти в два раза больше, скорее всего, подалась около двадцати, может немного раньше. Как красива. Наверняка, она могла быть моделью с ее физикой, певицей с ее волнами, танцовщицей с ее движениями. Представим, что она умна, разбирается в искусстве, истории и финансах — могла быть -воведом, -ком и -истом, но предпочла, чтобы на ней рвали одежду, случайно вырывали волосы, тягая в разные стороны, оставляли красные пятна, на секунду по касательной касаясь кожи. Почему? Особенно сердце сжимается от мыслей, что лет в семнадцать ее любил кто-нибудь до безумия. Первое касание губ, первое проникновение языков в полость, потом и того, что ниже, поездка в Новороссийск, фото на причале, знакомство с родителями, люблю тебя ужасно, счастье. Проходит пару лет и вот он может наблюдать как она отдается незнакомым людям. Ладно бы, если с нежностью (поцелуи, грудь к груди, глаза в глаза). Наблюдать как отдается группе людей, издевающейся над ней, разрывающей уголки губ, пытаясь вставить два. А он ее все равно любит. Плачет навзрыд, сердце надевает костюм сушеного инжира и сквозняк нашел щели в правом и левом ушах и сознание не выдержало такого порыва холодного ветра.
Имею опыт: градус моей любви выветрился шесть лет назад, хотя жидкостью я заполнен до краев — неликвид. Она покинула меня и вместе с ней не стало рассудка. Всего месяц прошел, а мое тело уже валялось на кровати как одежда, разбросанная первоклассником после тяжёлого учебного дня, рядом другая, обвив мою руку удавом, строчит оправдания второй (а я третья?) половинке. Со мной Лера, она так обижается, когда мы встречаемся, а я в телефоне, так что напишу позже, милый, когда отвяжусь от нее. Но я не Лера и мне плевать, отвлекается ли она на телефон. Бросила мобильный поодаль на покрывало, ластится кошкой и я, не меняясь в лице (ни улыбка кривится, ни брови хмурятся — стабильное безразличие), провожу кончиками пальцев по ее оголенной ляжке, доведя их до кружевного берега. Ни раз я эту картину одиночества Другой скрашивал бело-черными мазками (от чего вид мог казаться даже печальнее) — уставлюсь в стену, сидя в черной рубашке и штанах, пока она имеет совесть ласкать чьи-то уши и сознание ложью, а как освободится от этого важного занятия, освобождаюсь я от черноты, проливая белизну своего бледного тела на холст.
Наши встречи давно отменены. Не мной, не ей — временем. Сначала наши встречи были долгими и частыми, позже — реже да короче, в конце концов они стали редкими настолько, что общение даже не расстоянии, хотя оно никогда особо не поддерживалось, прекратилось. После нее никого долгое время не было и я подался на съемки.
В промежуток между Другой и камерами мое сознание попало в ловушку страха перед жизнью. Все эти моменты поглощались моими глазами и ушами, впитывались в мои поры, пока откупорившись из меня вытекал пот вперемешку с моей верой в человечество.
Два молодых человека (ли?), имея в своем арсенале пыток веревки и грузовой автомобиль, связали бедное животное и, снимая на камеру, переезжали ее, пока бедняжка не скончалась. В ночь, после просмотра видео, сон не мог проникнуть в мою переполненную мыслями, кишащими словно черви, голову. Скуление этой собаки до сих пор эхом звучит глубоко во мне.
Есть шутки аморальные, юмор черный, но все же существительные здесь стоят выше прилагательных, а значит, это не стоит запачканных кровью рук. Тоже видео. Человек, вследствии насильственных действий, остался без ноги и она была в руках у оскорбленного, он ей орудовал вместо биты, клюшки для гольфа или чего-либо ещё, что подходит по канону боевиков. Будучи уже без сознания, лежащий на земле продолжал получать по лицу своим же ботинком. Эти глухие удары я слышу повсюду: соседи ходят в тишине ночи, кто-то кладет телефон на стол в кафе, студенты небрежно кладут свои руки на парты, даже когда я сам закрываю шкаф.
Меня всегда напрягала гильотина. Мужество Марии-Антуанетты перед этим ужасным приспособлением покорила меня с детского возраста. Я, имея слабонервный характер, даже представлять не хотел процесс обезглавливания. Но в то время, в одном из самых шокирующих для меня роликов отрубали голову молодой девушке с блондинистыми волосами и точеной, походившей на произведение искусства, фигурой. Ночь была вновь бессонной. Голова снова переполненной думами. Мир все таким же отвратительным. Лязг ножей при изъятии их из подставки со столовыми приборами наносят моральные, почти ощутимые физически, порезы на сердце.
За это время я ни раз помышлял о самоубийстве, но так и не смог совладать с собой, смерть бегала от меня, играя в салочки, смерть пряталась от меня, играя в прятки, но дразнила, транслируясь везде — на улицах, на экране, в интернете, на книжных страницах, а самое важное — в моих мыслях.
Прошло время и я адаптировался (привык), но ужасно несправедливые вещи все так же волнуют меня, вот и не могу перестать отпустить Алину и ее умопомрачительную красоту. Хочется предложить ей сбежать, уехать навсегда, окунуться в счастье, захлебнуться любовью. Но ведь наверняка она может позволить себе все это самостоятельно, ведь она остается из-за опьяняющего желания, терпкости момента и вряд ли готова променять его на что-либо. Вероятно, сегодня ночью явь вновь вцепится в сознание острыми коготочками и не отпустит погостевать к так редко видевшему меня сну.