Посреди ночи приснились ему беспокойные нити неба в хрусталике воды, заточенной в сруб фиолетовых грозовых облаков. Кудри спаханной земли, пахнущей судорогами дождя, подпирали его босые ноги. Куда же я пойду по такой грозе? А вскоре восходил он по крыльцу своего старого дома к Наташе, такой до боли юной, которая, содрогаясь паутинкой ситцевого платья, подвязанной к тоненьким ключицам, ревниво и горячо высказывала ему что-то, а ему так захотелось обнять, что влага заклокотала в гортани.
Он неторопливо поднялся и подошел к окну: беспокойные огни облаков аккуратно выжигали желобок реки, а крутой ломоть берега кровоточил черным сгустком неясной архитектурной формы. Он вспомнил как вчера вечером россыпь цветных огней, отделившись от развалин, скатилась к воде, и тут же детские крики забарабанили в узкий раструб окна. Церковь, обросшая зеленью, с зазубринами, будто от акульих челюстей, стояла уж больше полувека разрушенной. "Кто осмелится осквернить Храм Божий или устраивать там амбар для хранения муки, того поразит ангел, охраняющий алтарь огненным мечем" - сказал однажды священник про их церковь.
Так и они с Наташей стояли в той церкви, прямо под куполом, где черный заржавелый крюк, разросшийся на раскрошившемся своде, вычерчивал азбуку капель. Насквозь продрогший и промокший, он обжигал губы о скорлупку ее головы, патину ее волос, а она испуганно держалась за его рукав, будто ребенок, смотрела не мигая ему в глаза. После дождя он повел ее к себе, не спросясь отца и мать, и они сидели всю ночь у него в пыльных сенях, перешептываясь, восторгаясь до звона в груди доверием, нервной и глупой радостью сверстников, разделивших первые откровения пылающей юношеской любви. Они тайком вышли в утренний сад, и, срывая тяжелое покрывало капели, обворовали куст малины, собрав ее спелую, яркую кровь в ладони... Ее волосы опять стали золотыми.
- Стерва старая, поганка вонючая.
Жена смягчилась во взгляде и лицо ее, как смазанный маслом блин, умилостивилось, смягчилось, помадный пончик, пахнущий колбасой, зашевелился, покинул ее лицо, будто колечко сиреневого сигаретного дыма.
- Хорошо, молодец, ты поругай нас, поругай.
Он еще раз продребезжал что-то несуразное, как только дочь вышла за ворота, громко вздохнув и забыв о сумках. Он подхватил два тяжелых чемодана, переступил через подворотню и они пошли неспешно по солнцепеку.
Он закурил сигарету, по-деловому, процеживая дым меж зубов и морщась от него, начал расправляться с совершенно ненужной в этот час работой. Он сначала вытоптал всю крапиву у забора, набил паром и прелостью чавкающие сапоги, затем принялся на плече переносить в сарай лежащие у забора доски, лебезя задом под колоколом фуфайки. Вскоре, вдоволь упившись потом, он бросился на рейки забора, выгнулся, цепко выхаркнул табачную мокроту. Твердые пальцы, царапая лицо опилками, смывали пот, шумно шуршали по жесткому ершику бровей, ножницами отщипывали неряшливые губы.
Он вздохнул и из под тени пронесшихся пальцев брызнул ему в глаза свет утренней звезды. Розовощекая, она склонялась над лесом, раздуваясь в его влажных глазах, уходила в острую точку, линявшую малиновыми завитушками. Он спрятал ее в своих глазах, и теперь замер, рассматривая ее, крупную, как апельсин, набухшую, заслоняющую собой лес.
Вздохи жены отошли на задний план, его не заботил уже ни строгий ее взгляд, ни тощие сучковатые плечи дочери, ни затвердевшую презрение в бескровных коросточках ее губ. Она, эта звездочка, родилась опять для этой бессонной ночи, в темным космосе холода, льда и тумана.
Зычный, пронзительный птичий крик пришел с неба. Он поднял голову, ожидая, что крупинка птичьего тельца сама упадет в его зрачок. Но нет, нету. Он продолжил было работать, но сердце его колотилось и он поминутно спотыкался о свои неспокойные мысли, замирал как столб, потом, сердясь на себя, рывком срывался с места. Но хватило его ненадолго.
Ноги сами понесли к изрубленной скамье у колодца, где стояло помятое ведро, чтобы окунуть нос в ведро, смахнуть с мятого овала крапивные тени и жадно всмотреться в себя самого.
Лицо, влажные губы – глаза, что в них? Боль, печаль, старость, выцветший серый зрачок? Он показал птице этот овал, глаза, широко открытые.
Красная птица, с окропившимся кровью пером, разносила весть о заре по мертвенной заледенелой земле.
А звезда исчезала, заря смывала ее с неба. Он смотрел на нее, пока глаза его не застлали слезы, но и тогда он смахивал их кулаком. Если она исчезнет через пару часов как исчезла тогда? Он любовался ей в последний раз. Он продрог, испарина сменилась ознобом, живот его проваливался под прерывистым нервным дыханием. Он смотрел и смотрел, заходил в дом и возвращался на крыльцо, закуривая и посекундно оглядываясь на небо через плечо, затем опять заходил в дом и опять появлялся на крыльце, беспокойно проверяя карманы в поисках спичек. Эта нервозность уже причиняла ему боль, но он хотел этой боли, хотел, чтобы пальцы на ногах стыли и колени дрожали от холода – он боялся только одного, боялся, что и боль эта пройдет, канет, исчезнет.
Плача, он превращался в ребенка, уходил в детство.
- Не хотел… я не хотел.
Запястья его защекотало от брызнувших слез.
- Не хотел я тебя бить.
Щенячьи звуки.
- Не хотел.
Он вздыхал и тут слезы брызгали вновь.
- Я ведь единственное хочу. Чтобы ты меня простила.
Он затихал, но дыхание, простое дыхание снова выкачивало из него слезы.
- Я ведь люблю тебя. Всегда любил.
Слезы иссякли. Голова отяжелела.
Ну вот и все, - подумалось ему.
Будто все прошло. От слез голова опять прояснилась. Опять вспомнилась жена, ее широкие плечи, переминающие скамью ягодицы под скрип певучей досок, коровий голос, пахнущий парным молоком. Он поплелся на кухню, плеснул в чайник воды, прилег на кровать. Чайник начал трещать, будто и не из железа. Голова наполнялись мягкой ватой, а на душе стало пусто. "Почему столько зла в мире? Откуда оно?", - подумалось ему.
Силы, видимо, покинули его. Вскоре заглянул к нему сосед. Он, сложив отсутствие хозяйки и судорожное дыхание хозяина, усмехнулся себе в усы, хотел было добудиться его но, посмотрев на голый белый живот, брезгливо скривил рот, вышел и плотно закрыв за собой дверь.
Чайник прекратил пыхтеть и чавкать, и выжидающе затих. Вдруг из под оранжевого кружева соскочила искорка, от нее отделилась еще искорка, от той отпала еще одна, и так они двоились и троились, пока не стали пламенной сороконожкой, которая, будто спасаясь от чего-то, пробежалась по крошкам на столе, свалилась на скамью, секунда - и она миновала ее, и забралась в щель в полу. Прошло совсем немного времени, прежде чем дом занялся жаром и пламенем.
Люди поначалу не могли сказать, пораженные ужасом, что это горит: их ли сараи или что-то еще. Однако, скоро все выяснилось: пожар занимался домишком у речного склона – шустро, жадно, никого не подпуская к себе и шипя, будто океан. Столб дыма скрывал другой столб – огня, крутящийся и гудящий, обсасывающий темные бревна.