Пушкин и мiр с царями. Книга первая. Раскрытие.
Часть вторая. Ссылка. Глава вторая.
Плоды безудержных исканий,
Плоды томлений молодых…
Примерно через неделю Пушкин оказался в Каменке. Фамильное гнездо Раевских-Давыдовых находилось в Чигиринском уезде Киевской губернии. Поместье было расположено в живописном месте, широко расстроено и отлично организовано. Места в нескольких домах, расположенных рядом друг с другом с избытком хватало на многих гостей.
Пушкин по приезде в Каменку с удовольствием погрузился в атмосферу высококомфортного усадебного дворянского быта. К его услугам были богатая библиотека, отдельная комната, рядом с ней – большая бильярдная, в которой редко кто бывал, и в которой Пушкину при желании легко можно было работать. О своём времяпровождении в Каменке в то время он писал Гнедичу так: «Время мое
протекает между аристократическими обедами и демократическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно – разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов».
В том же письме Пушкин дипломатично намекает Гнедичу на его не совсем порядочный подход в деле издания поэмы – поэт не только не получил никакого авторского гонорара за свою работу, но даже не получил причитающихся ему авторских экземпляров поэмы. О деньгах Пушкин в письме умалчивает, а вот об экземплярах говорит.
Женщин в Каменке действительно было мало, а разговоров действительно было много. Из женщин в поместье в основном подолгу находились молодые сёстры Раевские, знакомые Пушкину по летней поездке на Кавказ и в Крым, и жена Александра Львовича Давыдова Аглая, урождённая герцогиня де Граммон, по национальности француженка. Аглая Давыдова была на двенадцать лет старше Пушкина, то есть, ей в то время было немного за тридцать. Она была симпатична, а на чей-то взгляд – даже и красива и ей в немалой степени принадлежали, так сказать, представительские права и обязанности гостеприимной хозяйки поместья, которыми она с удовольствием пользовалась.
Мы не знаем, как скоро после приезда в Каменку развернулось некое подобие романа между Пушкиным и Аглаей Давыдовой, скорее всего, это и романом-то назвать нельзя – больше всего история эта похожа на банальный адюльтер, но факт остаётся фактом – у Пушкина была кратковременная связь с женой одного из его гостеприимных хозяев. В сексуальной интрижке с Давыдовой самым неприятным для Пушкина является тот факт, что он вступил в связь с замужней женщиной.
Если до этого. ещё с лицейских времён, он регулярно смеялся над пожилыми рогоносцами, и если при описании его предыдущих эротических подвигов мы ничего не знаем о его отношениях с замужними дамами, то здесь поэт впервые открыто переступает порог супружеской спальни, нарушая этим одну из Божьих заповедей, а заповеди эти потому так и называются, что нарушающий их человек подлежит суровому наказанию за их нарушение, и Божий мир устроен так, что по долготерпению его Создателя наказание преступника часто совершается не тут же, на месте преступления, а впоследствии, когда становится видно, что согрешивший не кается и не планирует этого делать.
Дотошный читатель мне конечно может ответить что-то насчёт свободной жизни Аглаи Давыдовой до приезда Пушкина, и о её такой же жизни после его отъезда. Я отвечу: да, несчастная Аглая не раз и не два изменила своему супругу, и умерла она преждевременно от последствий венерической болезни, но это не отменяет ошибки Пушкина, ошибки наказуемой, кто бы и что бы по этому поводу тут ни говорил. Можно говорить тут и том, что мы не знаем, как всё это было. Выгораживая Пушкина, мы можем предположить, что это сама Аглая поставила его в положение, в котором ему невозможно было отказать женщине – иногда складываются такие ситуации, но искусство правильных отношений в том и состоит, чтобы в эти ситуации не попадать.
Пушкин ко времени своего пребывания в Каменке был уже весьма опытным и умелым ловеласом, то есть, человеком, чувствующим интимные наклонности неустойчивых женщин, или же чувствующим женщин порядочных, но пребывающих в неустойчивом состоянии. Впрочем, чувствовать эти вещи – ещё не означает быть ловеласом, быть ловеласом – означает использовать такие
обстоятельства к своей интимной пользе.
Пушкин в истории с Аглаей Давыдовой повёл себя, как бывалый ловелас, она повела себя в этой истории так, как она себя повела. Подтверждением сказанного нами являются слова самого Пушкина – скорее всего там же, в Каменке, немногим позже, он написал стихотворение «Кокетке», в котором довольно цинично разложил по полкам историю своей короткой связи с Давыдовой, обращаясь в стихотворении к ней же.
Неизвестно, достигло безукоризненно написанное с литературной точки зрения произведение глаз потенциального адресата - при жизни Пушкина стихотворение не публиковалось, но в любом случае, его кто-то читал кроме Пушкина, и, зная это, при чтении стихотворения испытываешь какое-то чувство смущения – становится немного стыдно за поэта, который, как автор, конечно, проявил тут блестящий психологизм и знание предмета.
Оговоримся наперёд: больше любовно-эротических историй у поэта в Каменке не было – сёстры Раевские как кавалера его не воспринимали, что, кстати, Пушкина весьма огорчало, а об остальных гостьях поместья нам ничего не известно – видимо их приезды в Каменку носили эпизодический характер, чего нельзя сказать о многочисленных визитах в поместье мужчин в эполетах.
Тайное общество, которое известно нам теперь под названием общества декабристов к тому времени переживало сложный период своего развития. Оно к началу 1821 года фактически раскололось на два крыла – Северное, более умеренное, под руководством Муравьёва, и Южное, более радикальное, революционное, под руководством Пестеля. Центром Северного общества стал Петербург, а центром Южного – Киев, местами постоянных встреч и совещаний членов Южного общества кроме Киева были Тульчин и Каменка.
Поскольку в Каменке в то время кроме Пушкина жил генерал Раевский, не принадлежавший к заговорщикам, но не без оснований подозревавший если не существование, то оформление грядущего заговора, сами заговорщики при встречах были вынуждены соблюдать всяческие меры предосторожности. Известно такое свидетельство радикально настроенного декабриста Якушкина о его пребывании в Каменке в те дни: «Все вечера мы проводили на половине у Василия Львовича (Давыдова), и вечерние беседы наши для всех нас были очень занимательны. Раевский не принадлежал сам к Тайному Обществу, но, подозревая его существование, смотрел с напряженным любопытством на все, происходящее вокруг него. Он не верил, чтобы я случайно заехал в Каменку, и ему очень хотелось знать причину моего прибытия. В последний вечер (М. Ф.) Орлов, В. Л. Давыдов, Охотников и я сговорились так действовать, чтобы сбить с толку Раевского насчет того, принадлежим ли мы к Тайному Обществу или нет. Для большего порядка в наших прениях был выбран президентом Раевский. С полушутливым и с полуважным видом он управлял общим разговором. В последний этот вечер пребывания нашего в Каменке, после многих рассуждений о разных предметах, Орлов предложил вопрос: насколько было бы полезно учреждение Тайного Общества в России? Сам он высказывал все, что можно было сказать за и против Тайного Общества. В. Л. Давыдов и Охотников были согласны с мнением Орлова; Пушкин с жаром доказывал всю пользу, какую бы могло принести Тайное Общество России. Тут, испросив слово у президента, я старался доказать, что в России совершенно невозможно существование Тайного Общества, которое могло бы быть хоть на сколько-нибудь полезно. Раевский стал мне доказывать противное и исчислил все случаи, в которых Тайное Общество могло бы действовать с успехом и пользой. В ответ на его выходку я ему сказал: «Мне не трудно доказать вам, что вы шутите; я предложу вам вопрос: если бы
теперь уж существовало Тайное Общество, вы наверное к нему не присоединились бы?» – «Напротив, наверное присоединился бы», – отвечал он. – «В таком случае давайте руку», – сказал я ему. И он протянул мне руку, после чего я расхохотался, сказав Раевскому: «Разумеется, все это только одна шутка». Другие только смеялись, кроме Ал. Львовича (Давыдова), рогоносца величавого, и Пушкина, который был очень взволнован; он перед этим уверился, что Тайное Общество или существует, или тут же получит свое начало, и он будет его членом; но когда он увидел, что из этого вышла только шутка, он встал, раскрасневшись, и сказал со слезой на глазах: «Я никогда не был так несчастен, как теперь, я уже видел жизнь мою облагороженною и высокую цель перед собою, и все это была только злая шутка». В эту минуту он был точно прекрасен».
В семейном предании Волконских сохранился рассказ С.Г Волконского о том, что ему якобы было предложено завербовать Пушкина в члены тайного общества, но, по зрелом размышлении, он отказался от этой идеи, желая сохранить великого поэта для будущего – может быть, это было и так, хотя гораздо более реалистичной выглядит уже отмеченная нами версия о том, что Пушкин по его характеру и стилю поведения никак не подходил на роль участника тайного общества – он был его внешним сотрудником, о чём мы находим там же, у того же Якушкина: «Я ему прочел его Noel, «ура! В Россию скачет», и он очень удивился, – как я его знаю, а между тем все не напечатанные произведения: Деревня, Кинжал, Четырехстишие к Аракчееву, Послание к Чаадаеву и много других были не только всем известны, но в то время не было сколь-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть».
О духе того времени и о Пушкине в нём кратко и ёмко пишет князь Вяземский, к декабристам никак не тяготевший и не имевший к ним почти никакого отношения: «Хоть Пушкин и не принадлежал к заговору, который приятели таили от него, но он жил и раскалялся в этой жгучей и вулканической атмосфере. Все мы более или менее дышали и волновались этим воздухом».
Понятно, что разговор с участием Якушкина, Раевского, Пушкина и остальных на политическую тему был далеко не единственным политическим разговором, ведшимся в Каменке. Там было очень много рассуждений о свободе и о революциях, в частности – происходившей тогда неаполитанской революции.
Судьбу этой революции как раз в то время решал конгресс в Троппау, переместившийся впоследствии в Лайбах. Мы с Вами уже говорили о том, что восстание семёновцев сильнейшим образом повлияло на внутреннюю позицию императора Александра по неаполитанскому вопросу. Он изначально думал решить судьбу восставшего Неаполя политическим путём, но потом стал склоняться к мнению австрийского канцлера Меттерниха, который вопреки позиции не состоявших в Священном Союзе Англии и Франции, настаивал на интервенции австрийских войск с целью подавления революции.
Александр к тому времени обладал очень обширной информацией о деятельности тайных, в том числе и масонских союзов в Европе – его общественное положение позволяло получать ему секретную информацию, недоступную обычным людям. Частично о своём понимании проблемы он написал князю Голицыну в феврале 1821 года уже после окончания конгресса в Лайбахе: «Революционные либералы, радикалы и международные карбонарии <…> Прошу не сомневаться, что все эти люди соединились в один общий заговор, разбившись на отдельные группы и общества, о действиях которых у меня все документы налицо, и мне известно, что все они действуют солидарно. <...> Все общества и секты, основанные на антихристианстве и на философии Вольтера и ему
подобных, поклялись отомстить правительствам. Такого рода попытки были сделаны во Франции, Англии и Пруссии, но неудачно, а удались только в Испании, Неаполе и Португалии, где правительства были низвергнуты».
Не удивительно, что император в конечном итоге согласился с мнением Меттерниха, понимая свою роль, как роль человека, ответственного з а христианскую Европу. Меттерних в этом же случае рассматривал свою задачу на порядок уже – он добивался конкретной государственной цели, и, добившись её, закономерно торжествовал.
Хозяева усадьбы в Каменке и их гости так высоко не парили, не были обременены избыточными знаниями и ответственностью, а потому их симпатии почти всецело были на стороне испанских и неаполитанских революционеров. Немало разговоров велось в Каменке и о политэкономии, но здесь очень часто беседы заходили в тупик, потому что главный для России вопрос – вопрос земельный сразу получал в спорах множество толкований. Естественно, господа помещики мимо своего желания оборачивали дело к своей же логической выгоде.
Поучительной здесь будет история того же Якушкина, который сумел стать исключением из общего правила. Он пожелал ещё в 1820 году освободить собственных крестьян бесплатно и с передачей им собственных усадеб также бесплатно, но с оставлением помещичьей земли за собой, и с своим правом дальнейшего найма крестьян на работу. Интересно, что крестьяне отказались от его предложения и предпочли остаться крепостными. В конечном итоге получилось так, что Якушкин пришёл к той же идее, которую воплотил Аракчеев в своём проекте освобождения крестьян. Печально, что реалии жизни не привели Якушкина к более глубоким раздумьям и не заставили его переосмыслить свою общую радикальную позицию. Якушкин здесь, к сожалению не оригинален, его история - образец стандартного для многих людей подхода к решению сложных жизненных задач.
А каков вообще был Пушкин в Каменке? Раз уж мы с Вами так взялись за Якушкина, давайте снова обратимся к нему же: «В общежитии Пушкин был до чрезвычайности неловок и при своей раздражительности легко обижался каким-нибудь словом, в котором решительно не было для него ничего обидного. Иногда он корчил лихача, вероятно, вспоминая Каверина и других своих приятелей-гусаров в Царском Селе; при этом он рассказывал про себя самые отчаянные анекдоты, и все вместе выходило как-то очень пошло. Зато заходил ли разговор о чем-нибудь дельном, Пушкин тотчас просветлялся. О произведениях словесности он судил верно и с особенным каким-то достоинством. Не говоря почти никогда о собственных своих сочинениях, он любил разбирать произведения современных поэтов и не только отдавал каждому из них справедливость, но и в каждом из них умел отыскивать красоты, каких другие не заметили… Вообще Пушкин был отголосок своего поколения, со всеми его недостатками и со всеми добродетелями».
Вы не находите в этих словах Якушкина схожесть с описанием лицейского Пушкина у Пущина? Это – тот же человек, но – повзрослевший. В главном люди меняются очень редко, так было и есть с большинством из нас, так было и с Пушкиным.
На святки поэт с Давыдовыми и Раевскими поехал в Киев. Понятно, что там его интересовали не церковные службы в Лавре, а рождественские развлечения и балы у местных дворян. На одной из светских вечеринок 21 января 1821г. он увидел статную широкоплечую рыжеволосую красавицу. Это была Каролина Собаньская, польская аристократка. В силу обстоятельств она воспитывалась в
Вене, в семье своего дяди и там приобрела безупречные светские манеры, а умение подать себя ей было свойственно так, как умение гибко передвигаться свойственно пантере – от рождения.
Отец Каролины, Адам Ржевуский, сильно нуждался в средствах и по этой причине выдал дочь в 1813 году замуж за богатого одесского купца Иеронима Собаньского, который был старше её в два раза. Родив мужу дочь, Каролина через три года после свадьбы фактически перестала жить с ним, и через некоторое время практически в открытую стала сожительствовать с начальником южных военных поселений генерал-лейтенантом Виттом, весьма неоднозначным в моральном отношении человеком, известным деятелем русской военной разведки 1812 года.
Каролина Собаньская была старше Пушкина на четыре года, черты лица её нельзя назвать утончёнными, но прекрасная фигура, выдающийся сексуальный магнетизм и умение себя держать поразили Пушкина при первой же встрече, хотя она и была почти мимолётной.
Пушкин ещё до поездки в Киев из Каменки начал писать новую поэму, идея которой была придумана им ещё на Кавказе, но полностью замысел новой работы созрел у поэта к зиме, и свободное положение гостя доброжелательных хозяев расположило Пушкина к работе. Ничто всерьёз не отвлекало поэта от работы. Адюльтер с Аглаей Давыдовой быстро и давно сошёл на нет, на глазах поэта Аглая уже успела изменить мужу с другим гостем поместья, потом попыталась снова как-то наладить отношения с Пушкиным, но он уклонился от повторного сближения, написав при этом уже отмеченное нами стихотворение «Кокетке».
Пушкин погрузился в работу. Поэму он назвал «Кавказский пленник» и посвятил её Н.Н. Раевскому-младшему. Сюжет поэмы строился на описании безответной любви горянки-черкешенки к пресыщенному городскими любовными историями русскому пленнику. В мировоззрении пленника легко угадывается опыт самого Пушкина. Пушкин работал над поэмой самозабвенно, забыв обо всём, он закрывался в бильярдной, и писал там, временами лёжа на игровом столе.
Если мы посмотрим на авторские страницы черновика поэмы, мы увидим, что тут он уже использует свой сложившийся творческий метод: стихотворные строки сопровождаются многочисленными рисунками пером по полям бумажного листа. Иногда эти рисунки иллюстрируют текст – видимо, поэту нужны были опорные точки для уточнения поэтического образа, а иногда это – чьи-то профили, часто – это профили людей, не имеющих конкретного отношения к тексту, возможно, поэт таким образом отвлекался от напряжённой работы, не выходя в то же время из некоего творческого потока.
«Кавказский пленник» в плане стихотворном создавался на очень высоком уровне. Мы уже несколько раз говорили с Вами о том, что к этому времени чисто техническое поэтическое мастерство Пушкина достигло выдающейся для русской литературы степени совершенства – он по этой части далеко обогнал всех своих современников, а вот в плане сюжетном к поэме есть некоторые вопросы. Образ главного героя навеян байроническими мотивами, тогда очень модными, но в некоторой степени чуждыми Пушкину – мы об этом с Вами ещё поговорим. В поэме говорится о том, что герой пресытился светской жизнью и женщинами, но нет никакого серьёзного объяснения мотивов его появления именно на Кавказе. Во всей предыдущей истории главного героя слишком много недоговоренности, и это не увлекательная таинственность, а именно недоговоренность. Образ черкешенки – цельный, черкесы описаны романтично, может быть, слишком романтично, но это не является недостатком поэмы. Ещё раз повторимся – как поэтическое произведение «Кавказский пленник» сделан на высочайшем уровне,
и в этом плане к поэме никаких вопросов нет, да пожалуй, и быть не может.
Так или иначе, но двадцатого февраля 1820 года поэма была закончена, заканчивалась и зима, можно было возвращаться в Кишинёв. Пушкин попрощался с гостеприимными хозяевами усадьбы, и примерно через неделю уже был у Инзова в Молдавии.
После приезда в Бессарабию во встречах с прежними знакомыми прошло около недели, и тут в Греции под руководством Ипсиланти вспыхнуло освободительное восстание. Пушкина это известие возбудило до крайности. Предвидя дальнейшую скуку в Кишинёве, он вдруг увидел для себя перспективу в побеге за границу для участия в революционной борьбе греков. Об этом смелом намерении он даже косвенно сообщил в своих письмах некоторым друзьям.
На очевидное счастье поэта, дела у повстанцев пошли ни шатко, ни валко - во многом по их же вине, и по вине их руководителей. Первичный порыв Пушкина стал притормаживаться и ослабевать. Его будоражили новые творческие планы, в голове бродили замыслы нескольких новых поэм, мечтами нужно было с кем-то поделиться, и он тогда поспешил написать другу Дельвигу наполовину стихотворное письмо, не раскрывая, однако, своих задумок наперёд.
Во второй декаде марта из Петербурга Пушкину наконец передали посылку от Гнедича с авторскими экземплярами «Руслана и Людмилы». Пушкин радостно отписался в ответ, половина его письма – красивое стихотворение, а дальше в прозе он рассказал издателю о своих грядущих совместных планах по изданию «Кавказского пленника». Греческая идея в пластичном сознании поэта плавно сходила на нет.
Все эти события в тот год происходили в Великий пост. Пушкин, как государственный чиновник, был обязан раз в год перед Пасхой поститься, а в Пасху, или перед нею – причаститься. У неверующего Пушкина, находившегося к тому же в не очень уравновешенном состоянии, эти мероприятия вызывали чувство раздражения, и он не придумал ничего лучшего, как обратить обычные для него в таких случаях сарказм и сатиру в сторону виновников его неприятного состояния – христианства и церкви.
В конце Великого поста, перед началом Страстной седьмицы, поэт написал стихотворное послание в Каменку В.Л. Давыдову. В нём он говорит о своей жизни и фамильярно называет при этом Иисуса Христа «сыном птички и Марии», недавно усопшего и малознакомого ему митрополита называет седым обжорой, и, наконец, иронизирует над причастием, говоря о том, что кровь Христова – это не очень хорошее молдавское вино. Вот если бы, по словам поэта, кровь Спасителя была сделана из французского благородного напитка – тогда, конечно, другое дело!.. Завершается стихотворение вздохами по очевидно печальной судьбе неаполитанских революционеров, которых он называет те, и о трудной участи свободы, которую он называет той:
Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет…
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! – мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся –
И я скажу: Христос воскрес.
Красиво и легко написанные стихи – ничего не скажешь, но при этом – полное непонимание сути евхаристии, сути превращения вина в процессе Божественной
Литургии в кровь Христову, и тут же – страшноватая, и абсолютно земная идея
достижения желанной народной тишины способом принятия кровавой чаши. Мы все с Вами – свидетели русской удачной жесточайшей попытки достижения народной тишины путём принятия кровавой чаши в 1917 году и после него. Чаша пилась на просторах нашей Родины, и наш великий поэт в определённом возрасте, к сожалению, призывал к питию этой чаши.
Мне скажут: он потом изменился. Я отвечу: может быть, Вы и правы - изменился. А свои стихи он смог отменить? А есть покаянные стихи поэта, которые уравнивают эти его строки? А даже если бы они были, что прикажете делать с молодым человеком, который прочитает только эти, первые его стихи, и побежит к кровавой чаше, а следующих, вразумляющих строк читать уже не захочет, или – не успеет? Особенность поэтического и всякого любого слова в том, что оно оживает всякий раз, когда его читает живой глаз и воспринимает живое сердце, и потому велика ответственность всякого писателя и поэта за всякое сказанное ими призывное слово. Обычный человек согрешил в слове, а потом расплатился за грех, или покаялся – и дело закончено, а как быть поэту? Поэт может сойти в могилу, а его слова могут звать людей к благим или греховным делам. Выходит так, что даже мёртвый человек продолжает или творить благое дело, или совершать греховное. Как быть Господу с совершителями таких дел? На этом вопросе, правда, завершается предел человеческого разумения, и начинаются тайны Божии, касающиеся отношений Творца и души человеческой.
На послании Давыдову наш поэт, к величайшему сожалению, не остановился. Ему давно хотелось как-то посоревноваться с Вольтером и Парни, и на Страстной седьмице того года, шестого апреля, в канун важнейшего для всех христиан праздника Благовещения, он составил план и почти полностью написал небольшую поэму «Гавриилиада», смысл содержания которой сводится к осмеянию идеи непорочного зачатия. По ходу поэмы и по замыслу автора дева Мария за короткое время трижды подряд отдаётся Богу-отцу, архангелу Гавриилу и лукавому. На беду читателя поэмы, стих, которым она написана, с литературной точки зрения безупречен. Поэма написана исключительно легко, такое впечатление, что она сделана играючи, и выглядит, как блестящая безделушка. Неискушённый в моральном и церковном плане читатель проглотит такое чтиво с величайшим удовольствием, а вот что касается содержания…
С христианской точки зрения поэма является чистейшим многослойным богохульством. Самое малое в ней – это грязная хула и клевета на имя Пресвятой Владычицы Богородицы, а самое страшное в ней – это хула на Духа Святого, которая по страшной заповеди Спасителя не простится человеку ни в этом веке, ни в будущем. Ещё раз напомню, что поэма написана автором во дни Светлой Седьмицы, во дни, когда христиане особенно почитают крестный путь Иисуса Христа пред празднованием его Светлого Воскресения. К великому сожалению, ни один живо чувствующий свою связь с Господом христианин не может читать «Гавриилиаду» без смешанного чувства смущения, отвращения и жалости к человеку, написавшему эту книгу. Грустно, но Пушкин, создавая «Гавриилиаду», и безо всякого сомнения, сам того не понимая, очень серьёзно осложнял и свою личную, и общественную, и творческую, и духовную жизнь.
Свой последний предпасхальный день поэт провёл, встречаясь с Пестелем, на тот момент с фактическим главой южного, более радикального крыла декабристского союза. Понятно, что Пестель не говорил с Пушкиным о тайном обществе и понятно, что он присматривался к поэту с точки зрения возглавляемой им организации.
Вот что по поводу этой встречи пишет в своих записках сам Пушкин; «Утро провёл с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова. «Mon c;ur est mat;rialiste, mais ma raison s'y refuse. (Сердцем я материалист, но мой разум этому противится (франц.)). Мы с ним имели разговор метафизический, политический, нравственный и проч. Он один из самых оригинальных умов, которых я знаю...»
Интересно, что здесь в словах Пестеля слышится прямая перекличка с пушкинским «ум ищет божества, а сердце не находит» из его выпускного лицейского стихотворения «Безверие». Помните? Если умница Пестель действительно сказал Пушкину такие слова, значит, мы с Вами сталкиваемся в этом случае не только со случаем пушкинского заблуждения на дорогах богоискательства – мы сталкиваемся с неким характерным случаем заблуждения на этой дороге вообще – Бог ведь хочет жить не в уме, а в сердце человеческом, там его и надобно искать. Мы об этом уже говорили, а беспокойному критику этих наших слов мы хотим сказать, что конечно же, безумцы царствия Божия не наследуют, и ум человеческий – яснейший поводырь на пути души человеческой к Богу, и без ума в этом деле, как и в любом ином, тоже никуда не двинешься.
Пестель имел очень ясный, рациональный и логический ум, и он очевидным образом после беседы с Пушкиным решил не привлекать поэта к сотрудничеству на ниве тайного общества – будущему всероссийскому диктатору, каким он себя представлял после успешного завершения восстания, хватило проницательности для того, чтобы понять невозможность привлечения умного, но легковесного и чрезвычайно эмоционального стихотворца к сотрудничеству в секретных антиправительственных делах. Пушкин вскоре парой своих строк подтвердил эти вполне обоснованные сомнения Пестеля – но об этом чуть позже.
Интересно, что не только Пестель прочувствовал Пушкина, но и Пушкин тоже интересно прочувствовал Пестеля. Появление Пестеля в Кишинёве было не случайным – он по заданию правительства выяснял глубинное направление действий греческих повстанцев, и пришёл к выводу о том, что на самом деле греческая революция инспирируется внешними тайными силами. Эту свою точку зрения (а может быть – не свою, но, безусловно, импонирующую взгляду императора на европейскую политику) он и изложил в докладной записке в Петербург. Царь, прочитав записку, был очень доволен ею, и сказал: «Вот как у нас умеют писать полковники!»
Пушкин обо всём этом наверняка не знал, но цинизм Пестеля, без сомнения, почувствовал, и однажды встретившись с ним уже через несколько месяцев в доме генерала Орлова, спросил у Пестеля, не сын ли он известного «сибирского злодея», наверняка и без этого зная точный ответ на вопрос. Дело в том, что Пестель действительно был сыном известного сибирского губернатора Пестеля, мздоимство которого едва ли не вошло в поговорки. Отец Пестеля настолько сумел себя обесславить, что его сын при всех его талантах никак не мог подняться по служебной лестнице выше полковничьего звания – сына сибирского Пестеля просто не могли сделать генералом, хотя он по объективным параметрам безусловно этого заслуживал. Кстати, это торможение по службе было одним из сильнейших побудительных мотивов революционных взглядов Пестеля. Если среди декабристов и был Наполеон – то это, безусловно, Пестель.
Пушкин продолжал жить в доме Инзова, пользуясь всеми возможными благами совместного пребывания под одной крышей с человеком, полюбившим его едва не как собственного сына. Инзов, как мудрый родитель, пользовался
любой возможностью, чтобы поддержать любое доброе движение Пушкина, а при необходимости наказания никогда не отменял его вначале, но никогда не назначал его суровым, и всегда смягчал впоследствии.
По сложившемуся установлению того времени Инзов был масоном, мы не знаем – какой степени, но судя по результатам его деятельности, своё пребывание в масонстве, как и пребывание на государственнной службе, он рассматривал, как способ службы человечеству в его благо, и когда в Кишинёве по инициативе командира бригады генерала Павла Пущина открылась масонская ложа «Овидий», Иван Никитич Инзов принял самое деятельное участие в организации её работы.
Ложа «Овидий», как и все масонские ложи, существовала не сама по себе, а под крылом петербургской ложи «Астрея», работавшей по широко распространённому у европейских масонов шведскому уставу, который отличался серьёзным уклоном в христианство, крайне желательным для членов низовых подразделений ложи. Может быть именно поэтому, желая Пушкину всяческого добра, Инзов предложил ему вступить в масоны. Пожилой генерал наверняка рассчитывал на то, что пребывание в рядах масонов постепенно приведёт взбаламошного поэта на путь более благодетельный, чем это было до сих пор.
Что касается самого поэта, то ему, конечно же, польстило приглашение в масоны, собрания которых он считал частью тайного общества и четвёртого мая Пушкин был принят в кишинёвскую масонскую ложу «Овидий». Почти сразу после принятия в масоны он написал стихотворное послание генералу Пущину, в котором называет его «грядущим Квирогой» и адресует ему такие строки:
Ты молоток возьмёшь во длань
И воззовёшь: свобода!
Хвалю тебя, о верный брат!
О каменщик почтенный!
Заметим нашему читателю, что Квирога или Кирога – это фамилия одного из лидеров испанской революции того времени и сравнение Пущина с ним в стихотворении, которое рисковало широко распространиться на юге тогдашней России ничего хорошего генералу не сулило. Вполне понятно, что Пущин, и приезжавший к нему Пестель, были не в восторге от ярко написанного нового пушкинского послания, которое в стихотворном смысле уже традиционно для поэта было выдержано практически безупречно. Можно также не сомневаться, что Пестель получил очередной яркий аргумент в абсолютной ненужности включения Пушкина в число членов тайного общества.
В завершение этой темы скажем, что правительственные шпионы немедленно донесли в Петербург об активизации масонского движения в Кишинёве, из столицы в Бессарабию был быстро направлен соответствующий делу запрос, но Инзов отправил в ответ в Петербург записку выверенного содержания, говорящую о том, никакой масонской активности в Молдавии не отмечается, но дело на этом не закончилось. В дополнение к запросу из Петербурга была отправлена по этому поводу в Кишинёв проверка, Опытный Инзов спрятал бумаги ложи у себя в доме и дело в итоге не получило хода.