Отрывок из романа Олух Царя Небесного
Олух Царя Небесного 4. Новая редакция
http://www.proza.ru/2020/02/13/455
©
39. Как надо, так и было. Как было, так и надо
Странная у меня жизнь, однако. Она будто настаивает на одной единственной истине – как надо не знает никто. Даже прожив большую её часть, я не могу сказать, как надо. И уж тем более странно, не могу сказать, как надо было тогда. То есть, получив, скажем, фантастическую возможность переиграть какую-либо жизненную ситуацию, даже очень важную и судьбоносную – я бы опять застыл в прострации, не зная как поступить. И, слава богу, что нельзя переиграть жизнь по новой.
Нельзя переиграть – в этом мощь и смысл этой жизни. Кстати, не хочется даже фантазировать на эту тему, а некоторые моменты и вспоминаются с натугой. И ответ на вопрос КАК НАДО решился удивительно просто: как БЫЛО, так и НАДО.
И ещё. Пришло тут в голову одно опровержение ещё одной банальности от очередного психолОга. Когда-то слышал такую типа сентенцию, что первую часть жизни человек типа живёт, а вторую – типа вспоминает, и балдеет от моментов прожитого. Глупейшая мысль глупейшего человека! Нет у меня такой потребности. Не люблю я вспоминать своё прошлое, и не потому, что оно так ужасно или не интересно. Просто не люблю и всё. У меня до сих пор всё впереди. И точка.
Тогда же, в начале 90-х, я шёл напролом, куда меня вёл мой неуёмный дух. Великий ДУХ – помните, такого персонажа моего романа? Он-то знал как надо, но никому об этом не сообщал, потому что ему плевать было на всех вообще, и на своего носителя в частности. То есть во мне жило существо, не желающее соотноситься ни с чем и ни с кем. Понять его невозможно, определить, что это за фрукт – я так и не смог. Короче не берите это в голову, просто запомните, что был такой феномен в моём организме. Этот феномен и пёр в светлое завтра, и меня за собой тащил.
К чему все эти любезности? Да так. Когда на что-то сваливаешь, пусть даже на нечто фантастическое, легче объяснить ситуацию – я типа не я. Случилась тогда в моей жизни некая хрень, а объяснить, отчего же она случилось – до сих пор не получается. Можно сказать, что я стрелял в цель, а попал в молоко. То есть, вначале примерялся, мечтал, потом – решился, старался, целился, а попал в небеса как в копеечку.
Короче, вступление сыграно, а вот и непосредственно суть вопроса – вернее, её мыслеобразующий антураж. Лежал я, лежал на диване и решил, что пришла пора действовать, а не болтать. Красиво? Не то слово – уникальнейшая и наисвежайшая мысль!
Вся страна тогда решила действовать. Ну, не вся, наверное – самая её восторженная и глупая часть, то есть неустойчивая и рефлексирующая интеллигенция решила воплотить мечту в жизнь. Мечта была мутная и неопределённая, каким бывает любое переходное время. Но мечта случилась и настаивала – сейчас или никогда!
Все романтики синхронно вдруг задумались о том, что всё не так плохо, всё впереди, что «под лежачий камень» и проч., что, наконец, надо что-то делать! Созидать! Ко всему прочему в моём варианте примешивался ещё кризис среднего возраста. На меня надвигался кошмарный в своей неизбежности – сороковник.
У меня с круглыми датами вообще дело поначалу не заладилось. Просто так переползти из одного десятилетия в следующее – не получалось. Тридцатник ещё худо-бедно пережил. Но вот к сорока годам так себя накрутил, что в пору было на этом и закончить своё летоисчисление. Зато пятидесятилетие встречал на удивление радостно. А уж, что со мной творилось в шестьдесят лет – и описать невозможно! Правда, я только выписался из больнички, где фактически договаривался, быть мне вообще или ну, его на фиг. Плюс «здравствуй пенсия», что при нашей жизни – нечаянная радость, почти ликование!
Трудно представить, как я буду встречать следующие многочисленные юбилеи. Ведь по всем раскладам, я только жить начал. Женился, детишки пошли – умницы и красавцы – надо же посмотреть, что из этого выйдет.
Ладно, вернёмся к нашему барану. (Это не самоирония – я по гороскопу и года, и месяца – баран ибн баранович). Так вот, этот Баран Баранович всю жизнь наговаривал на себя, и делал вид, что он непроходимый циник. На деле, как только я выходил из засады и открывался этому миру – всё выходило до смешного наоборот – открыто, романтично и «по-честному». Я был и остаюсь непроходимым романтиком. Приходится об этом сообщать, потому что в тексте может кому-нибудь показаться, что я нормальный. Сколько бы я не повторял, что я Олух Царя Небесного, всё равно, впечатление оставляю здравого человека.
Нет, и нет, ребята. Нормальные циники в это время молча делали бабки и даже состояния. А смешные романтики… сейчас я и поведаю, чем они занялись тогда.
Итак, девяностые. Деньги на глазах превратились в труху, комбинат-кормилец приказал долго жить, заказов нет, и не предвидится. Жрать тоже стало нечего. Помню только какие-то пайки, выдаваемые в каких-то магазинах с чёрного хода. Помню короб из-под телевизора, набитый рыбными консервами, и страх в перспективе умереть голодной смертью (о которой, естественно, я понятия не имел). Из всех перспектив, осталась одна реальная – потерять мастерскую, а с ней и профессию, и мечты на великое будущее великого художника.
И ещё одно нелицеприятное признание. Мужики (то есть я и мои малочисленные собутыльники) первые запаниковали в той ситуации. «На вас жалко смотреть, – говорила тогда мне Марина – сидите, пьёте на кухне, будто вас к смерти приговорили».
И вот я решил действовать. Начал с того, что с похмелья и беспробудной тоски написал статью в нашу газетку «Московский Художник». Статья была большая, естественно восторженная, неумная, и смысл её сводился всё к тому же, что «так жить нельзя и надо что-то делать». В принципе «так жить нельзя, и надо что-то делать» стало девизом «Корабля Дураков» того времени, в который мы все уселись. И даже, кажется, отплыли…
Поскольку не один я был с похмелья и в беспробудной тоске, то и статья прозвучала. То есть настолько прозвучала, что на ближайшем перевыборном собрании секции меня выбрали в Правление. А в Правлении мне отвели роль создателя некоей новой структуры, которую никак ещё не определили, но уже многие надеялись на неё.
Всё это хозяйство мы назвали «Старый сад», по названию местонахождения Союза Художников, а именно – Старосадский переулок, дом 5, где и по сей день находится место моей казни. Всем известно, как корабль назовёшь, туда он и приплывёт. А корабль дураков под названием «Старый Сад», если попробовать представить его заросший ландшафт, вообще не был готов к какому-либо движению, кроме тихого и умиротворённого загибания. Можно даже с романсами в беседке.
Меня выбрали Председателем, в Правление вошли два моих другана и бывший наш комсомольский вождь – Юра Меньшиц, запомнившийся тем, что преследовал меня в своё время на предмет сдачи комсомольских взносов. Два больших моих другана – Петя Борцов и Серёжа Терюшин были циниками и пофигистами. Оба – личности незаурядные и легендарные – герои моего романа. (Я ж всё время что-то крапал, чем сильно осложнял свою жизнь). Так вот, герои романа на меня смотрели как на заводилу. Мы, типа за тобой пошли, когда ты вдохновенные статьи писал. А за базар отвечать надо.
40. Старый Сад
Задача определилась нами так: создать галерею, в которой выставлять и продавать живопись всех членов нашей многочисленной секции монументалистов, которая в духе времени переименовалась тогда в Ассоциацию. Тогда все названия менялись на более значимые. Пришло время лицеев, академий, президентов, ассоциаций и всяких прочих кучерявых и развесистых слов. Короче, обманывали мы себя на всех уровнях.
Хочу напомнить, времена были жёсткие, что даже на такую невинную общественную организацию как МСХ (хотя с таким багажом собственности, о невинности лучше бы промолчать) наезжали братья по разуму, братки то есть. Это были реальные пацаны, во всей своей красе: мерсы, цепочки и неповторимые манеры общения новой аристократии.
Да и внутри оного Союза происходила отчаянная делёжка помещений и, главное, контроля над ними. Художественный Фонд почил в бозе советского прошлого, но осталось много ценнейшего добра: салоны, выставочные залы в центре столицы, базы отдыха, склады и проч., и проч. И всё такое желанное и вкусное!
Вы, надеюсь, понимаете, что в то благословенное время, приблизиться к ВЛАСТИ было делом прибыльным и умным. Меня и восприняли тогда очень умным и хватким деятелем. Вовремя подсуетился, статью написал, а ларчик-то открывался цинично и просто – быть на стрёме, при распределении собственности. К тому же отец был главным художником Худ Фонда на протяжении десяти лет. Отец – на пенсию, Фонд – в тираж, а сынка – тут как тут, делить шкуру убитого медведя.
Ох, хо-хо, чудны дела твои, Господи! Я только недавно об этом задумался, хотя вывод и тогда был очевиден. Меня многие и воспринимали, оказывается, чуть ли не главным мафиози. Тот ДУХ, что вёл меня по жизни, очень напомнил кому-то мафиози Альфонсе – Великого Аль Капоне. Не учли одного мои коллеги, – патологической невинности нашего семейства. Я был Олухом во втором поколении.
Всей подноготной я, естественно, не знал, и не знаю до сих пор, (кто ж в такие тайны посвящает!) но слухи ходили разнообразные. И в какие блага трансформировалась вся наша собственность – мне неведомо. Так и занесём это в наших анналах в раздел «неизведанное».
А вот на нашего Председателя СХ Василия Бубнова в буквальном смысле наехали сначала мальчики в костюмчиках, а потом и братки с манерами. Сам не видел, но очевидцы рассказывали подробно и в лицах, как на чёрных мерсах, с охраной въехали во двор нашего особняка крутые парни в золотых цепочках, и потребовали от нашего Председателя его председательскую печать, чтобы увести «по закону» какую-то часть нашей собственности.
Вася оказался не лыком шит – стакан замахнул, но печать не сдал. Вот что значит, – монументалист. Я всегда говорил, монументальное искусство – это десантура. Наша борьба за заказы в своей жёсткой обыденности напоминала взятие высоты. Выкинули тебя на вражьей территории – крутись, как хочешь. Организовывай, доставай, выкручивайся, ври и убеждай. А такая жизнь формирует характер бойца. И Вася его имел.
Однако история всё-таки тёмная. И всё тут покрыто туманами, и даже мраком. Я имею в виду, куда же всё-таки подевалась наша собственность? Потом, когда братки отвалились, вопросы остались. Выходит, что всё так и улетело в космос, и потерялось в тёмных закоулках и загогулинах того времени.
Тогда многое переместилось в параллельные миры. Один только пример, который и меня коснулся впрямую. Строили художники кооператив. МАСТАРСКИЕ. Вы представляете, какое счастье нас всех ожидало! Деньги собрали ещё в советское время. И даже строить начали. И даже нулевой цикл подвели и три этажа построили. А потом, уже в лихие времена, что-то пошло не так. Или как раз так, как им было надо. На нашем месте построили дом, а мы… скандалили, судились, суетились… и НИЧЕГО! Ни денег, ни мастерских. Только ощущение безысходности. Тупой и окончательной.
Ладно. Начали мы, однако, красиво. Вынесли к чертям собачьим наш родной комбинат на помойку. И делали это, как сейчас помню, с большим воодушевлением, даже восторгом. Хотелось бы отметить этот факт. Комбинат-кормилец мы уничтожали не только без сожаления – с радостью! Чем он нас так достал? Хорошими зарплатами, заказами, уверенностью в завтрашнем дне?
Это я к тому пишу, чтобы не было иллюзий относительно того времени. Страну тоже разламывали и выкидывали на помойку не только воры и циники. К этому приложились и мы – романтики. Откуда взялась эта ненависть к своему прошлому? Не знаю, на вопрос этот так просто не ответишь, занесём и его в раздел «неведомое» и «непонятное». Нация мы загадочная – должны же мы оправдать этот эпитет.
Кстати, давно замечено, что только у русских распространена эта странная болезнь: ненавидеть свою страну во всех её проявлениях. Только за XX век мы (не от хорошей жизни) дважды кардинально поменяли строй. Всё поменяли – отношение к собственности, власть, Конституцию, менталитет. Неизменным осталась только ненависть к своим просторам. Да и такой Пятой колонной ни одно государство не могло бы похвастаться. При этом, так любить, «как любит наша кровь…»
Короче, разломали мы всякие комбинатские перегородки и комнатки, и под ними обнаружилось великолепное помещение прошлого, а то и позапрошлого века. Толстенные стены, сводчатый потолок. Всё это хозяйство покрасили – и получился великолепный выставочный зал в центре Москвы.
Работали всё лето фактически забесплатно. Причём, бригадирствовал я с двумя добровольцами – моим директором, взявшимся ниоткуда, и художником Борькой Бундаковым по кличке Боб. Романтиков было полно, но поработать руками на благо «всеобщего процветания» больше никого не нашлось. Я тоже в процессе покраски стен – трезвел, и догадывался, в какую историю влип.
Боба я знал, со школьной скамьи МСХШ, вернее с практики, куда мы ездили летом со школой. Боб был старше лет на восемь, и приезжал на Истру, где проходила практика юных художников, балдеть (то есть кирять на берегу Истры), и вспоминать школьные годы. Там мы и познакомились. А накануне событий он только откинулся из «Матросской Тишины», куда загремел на год за свою любовь к езде без прав.
Последнее его задержание, которое и переполнило чашу их терпения – было великолепно. Боб летел на своём Запоре, не обращая внимания на знаки и превышая в разы допустимую скорость. За ним кинулись в погоню доблестные гаишники. Погоня была долгой с переменным успехом – у Запора был убойный форсированный движок. Когда его всё-таки догнали и открыли дверь, чтобы наказать наглеца – у всех преследователей отвисли челюсти. В абсолютно пустом салоне – сиденья он выкинул – сидел Боб на табурете и застенчиво улыбался.
Короче, вы поняли, какими силами строилось наше светлое будущее. А мой директор (директор «Старого сада»), непонятного происхождения, и не скрывал даже своей сущности пройдохи. Он-то точно знал, чего хочет, – в каждом глазу его светилось счастье скорой наживы, и рыжая его бородёнка трепетала, когда он рассказывал о наших радужных перспективах. Как звали этого чудо-бизнесмена, я не помню. Да и не хочу вспоминать. Он предал меня первым.
Тем не менее, помещение у нас получилось великолепное. На эту приманку мы пригласили галерейщицу Наташу Сопову – даму, кое-что понимающую в деле продажи картин. Но у неё был свой контингент, а продавать наших монументальных гениев – было делом безнадёжным. Даже я это вскоре понял. Но об этом – другая глава.