Грех взращивает грех.
Сидит как-то на веточке рябины воробей и в окошко хозяйское через стеколышко поглядывает. А рядом с окном стол, а на нем тарелочка расписная с вырисованными по самой каемочке гроздьями винограда, персиками, да ягодами, коих воробейко и в жизнь свою не видывал. На блюдечке семечки рассыпаны желтенькие, кругленькие – солнышки, бочок к бочку полеживают.
“Ах, что же этакое делается? Почему одним всё — и виноград, и груши, и цветы, а мне труху на сеновале клевать… Разок украду – вороной не стану. Натаскаю семечек, насажу, выращу – периться буду! Не жизнь, а смак!”
Ходит вдоль улицы мужиченко по одной стороне пройдет, на другой развернётся, а денежки в кармане глухими колокольчиками позвякивают.. “Что мечтаешь? Не пивнуть ли жизнь глубокой чаркой?”
“Будет и в моей жизни карнавал!” — отвечает сам себе кузнец.
Зашагал он быстрыми шагами в кабачек, отворил двери широкой рукой, кинул несколько монет на прилавок и говорит: “Налей, харчевник, чего погорячее, чтобы кровь закипела!”
Покатился жар по мастеровому нутру.
Залетел воробушек в дом через открытую форточку, схватил семян своими цепкими коготочками, да и наутек. Еще несколько заходов сделал пернатый воришка. Взял не своё. Натаскал целую горсть семян. “Вот теперь заживу! Чужие семена, да на моей земле!”
Разворошил носиком клочок земельки, накидал туда семянышков и водичку на крылышках носить принялся. Каждый день по многу раз летал он на лужу, а когда она засохла и на пруд кругов с полсотни наматывал. Приземлится у пруда, тину ножками разгонит, попорхается в нем, наберет в ротик воды, попромочит крылышки и летит обратно.
“Эх, вот бы мне лапки как у утки. Был бы я побольше, свернул бы ей шею, отклевал бы папоротки, такими бы перепоночками скорее дело сладилось. Но мал уродился… Маленькая птичка — маленький грешок…”
— Да много ли ты так воды наносишь? — смеялись над ним суетливые, рыжие муравьи, — Слетай в поле, сорви пару колокольчиков, опрокинь их книзу головками – вот тебе и ведрышки готовы.
— Как это я раньше и сам-то не догадался! — воскликнул воробей в изумлении, — Вот теперь работа пойдет!
И заправду пошла. Взошли его семена, росточки зеленые дали. И плутовитой радостью забилось воробьевое сердечко.
Цыгане играли на гитарах, снимали свои шляпы перед широкоплечим посетителем и с каждой чаркой вина, их песни всё становились милее, приятнее и даже роднее. Рядом плясали пленительные танцы ромальские красавицы, особенно запала в душу кузнецу одна из них.
Она была одета в красное платье. Рукава ее одеяния были широки, что при каждом взмахе рук, казалось что она раскрывает крылья. На подоле атласной юбки вышиты фрукты, цветы, коих в своей кузнице раб божий не видывал уж как с десяток лет. Смоляные волосы ее похожи на хвост черной жеребицы, вычесанные частым гребнем, они толсты и блестели при свете восковых свечей. “Ах… как бы привязать ее хвост к моему сердцу, точно бы вытащила его из тоски-трясины,” – шептал себе кузнец, и пуще прежнего пристальнее всматривался в томный образ. “Что за глаза! Не смотри Микула — утонешь… Как же сладки ее губы, стан перевязанный шелковым платком… А эти босые ножки, что так отшлепывают по деревянным доскам! И почему она не ходит по половицам моей избы?”
Растут, к небу тянутся воробьевы росточки, силы набирают. А пернатик, только и успевает водичку таскать. Сядет ввечеру усталый, изнеможденный, в лучах заходящего солнца свою песенку щебечет:
“Будет и на моей улице праздник! Не зря видно чужие семена стащил… Наесться и по совести можно, да от честности-то брюхо скребет. Вот если хочешь роскошествовать тогда тебе и красть не грешно. Скоро и мои фрукты поспеют!” Почирикает – почивикает, да так и уснет на ветке.
Деньги все молотобоец прогулял. Но не находило больше спокойствия его богатырское сердце. Манила к себе цыганка своими чарами и он всеми правдами и неправдами ходил к ней. Даже когда не было денег, просто заглядывал в кабак, показывал хозяину свои широкие кулаки и говорил,
— Гнать будешь, так больше хребтов переломлю — тебе дороже выйдет. Дай посидеть - на неё поглядеть.
— Что опять к сердцу тоска подкатила? Сиди мне не жалко.
И он сидел, тихо, смирно, как пёс возле своего хозяина. Так коротал вечера, притихнув в уголку, ловя каждое движение и взгляд свободолюбивой цыганки.
Никото не знает, когда и где они разговаривали, ведь цыганкам иногда и произносить ничего не надо, ведь сердца тех кого они спутали, всё чуют сами.
Люди говаривали, будто сказала она ему: “Рожу тебе ребятенка, а с тобой жить не буду. Больно мне моя свобода дорога. А за услугу принеси мне чугунок золотых монет”. Запечалился кузнец, головушку опустил, где же ему простому смертному чугунок монет взять? Он хоть и кузнец, а денег не кует.
Осень приходит, поспели плоды воробьевы. И другие птички собрались, смотрят на соседские ягодки – завидуют.
— И рот не разевайте, ничего не получите! — огрызается на них хозяин, — Ничего не склюете! Сам буду на ветке и спать и есть, а никого не пущу!
— Так что у тебя там и за ягодки-то такие наросли? Дай хоть одну попробовать!
— Это редкие ягодки, — кичился воробей, — Вкус у них и винограда и вишни и яблочка наливного – все в одном плоду смешано. Но сейчас еще рано, недельки две пусчай еще подрастут, соку наберутся.
Сам нечистый видать ему дорожку перешел. Остановился как-то возле его кузницы человек проезжий, а по всем манерам видать что не здешний.
— Эй, добрый человек! Подкуй мою лошаденку, две подковы прорва с ног сдернула.
— Как же ее гнать нужно было, коли она две подковы за раз в дороге потеряла? Заводи в стоило- сделаю.
Вострый глаз у кузнеца, враз рассмотрел золотую пыль на лошадином крупе. “Золотишко видать перевозит”, — шептал дьяволенок мастеру молотка, “Легонько приколонуть подковки, через пару-сотню сажень лесок, там и слетят, спешится толстосум, а там уж ты его поджидаешь…” Так и сделал мужичок. На пару гвоздков наживил, да и отпустил залетного восвояси.
Верно все рассчитал нечистый, и вправду в лесочке спешился путешественник, денежки у него были и золотишко – не просчитался. Мягко вошел молоток в черепушку недавнего знакомца, забрал добро, лошадь заколол – “медведи с волками доедят! Всяко бывает, на меня не подумают!”
Прошло еще несколько недель. Набрали воробьиные ягодки соку, того глядишь и разорвутся, брызнут сахаром на землю.
Сдержала слово цыганка – родила Микуле парнишку. Ах и чернявый вырос мальчуган. Мать как и обещала сына на свободу поменяла. Остались кузнец с ромальским дитятей в деревне поживать. С детства помогал сын своему отцу по кузнечному делу, не противился.
“Пора!” — скомандовал плодовод. Склевал ягодку на потеху крылатой толпе, а проглотить не смог — выплюнул! Заголанили пернатые соседи, на смех подняли. Подлетели и другие птички, попробовали и тоже всё повыплевывали. “Горчица!” — вскричала трещетка, “Такой ягодкой только зимой клюв растирать, чтобы не отморозить. Ну и сумасброд! Вот комедию устроил!”
Улетел подальше от толпы воробейка, сел в траву, на веточку и сил подняться не хватило, да и заплакал.
Вырос цыганенок, а отец только и ходит вокруг него, приговаривает- строжит:
—Смотри у меня: карты в руки возьмёшь - уши наломаю! Понял?!”
— Как не понять! Я же русский! Отца слухаюсь!
Невесты ходят за калиткой, да на игрища цыганенка зазывают, а отец и сыну и плутовкам кнутом грозит.
Остановился как-то табор за той деревенькой. Не спится цыганенку ночью. На цыпочках пробрался он на хозяйский двор, отвязал отцову лошаденку, две коровенки, новое седло с уздечкой взял, красную рубаху из сундука вынул и был таков.
В туманном покрывале ночи раздавалось усталое ржание лошадей, огоньки от костров теплыми островками тепла шаяли в прохладе ранних сумерек, и чей-то новый, необъезженный, молодой голос, радостно напевал: “Ай-на-нэ-на-нэ…на–нэ…”