Жизнь Пушкина – серия разнотонных отрывков. Даты установлены, факты выяснены, обсосан каждый кусочек пушкинского бытия, но мотивы, а следственно, логическая цепочка самих событий зачастую остаются скрытыми; нас, потомков сбивают с толку противоречия: почему? зачем? почему сегодня так, а завтра он поступает совсем иначе?
Был рассказ Павла Воиновича Нащокина, хорошего друга Александра Сергеевича, такой очень беллетризованный рассказ самого Пушкина, переданный Павлом Воиновичем, который некоторые исследователи считают мистификацией, - да вот беда: Соболевский, не менее верный друг павшего поэта, байку не опроверг. К тому же была названа фамилия; не сразу, но Пушкин сообщил ее другу, надеясь на скромность, а Павел Воинович, увы, разболтал, правда, уже по смерти многих действующих лиц. Возводить на даму напраслину – значило оклеветать; при всех своих недостатках Пушкин не был на это способен, да и Нащокин в непорядочности замечен не был.
Речь идет о приключении с великосветской дамой, женой австрийского посланника, Дарьей Федоровной Фикельмон.
Они познакомились в 29 году, в начале зимы или поздней осенью. Жена австрийского посланника графа Шарля-Луи Фикельмона недавно приехала в Петербург, куда вернулся с Кавказа и Пушкин.
Она нашла его некрасивым – смесь обезьяны с тигром, жена посланника была разборчива, «на редкость непривлекателен» у нее и Вяземский. Но было в Пушкине нечто особенное, брат его, Левинька как-то отметил: «Его разговоры с женщинами были едва ли не пленительнее его стихов».
Что до нее, Дарья Фикельмон была одной из самых красивых женщин своего времени.
Портретов Долли сохранилось немного, это жена Пушкина так любила свое лицо, что перебывала у всех модных портретистов своего времени; живи она сейчас, завела бы Инстаграм и щелкала бы себяшки, засоряя сеть; эта ее страсть к портретированию и похвалам говорит о немалой неуверенности в себе – отголосок Полотняного Завода и тяжелого страха перед матерью… И да – с появлением дагеротипов она много фотографировалась, даже растеряв былую молодость и свежесть. Простите, но если Пушкин любил ее душу, то Наталья Николаевна больше всего ценила свое лицо.
У Фикельмон хороших портретов – залюбоваться – нет. Мы вынуждены верить современникам на слово, а они – как один - расточают комплименты жене посланника; сестра Пушкина отмечала, что Долли красотой не уступает их Натали. Что сказать… у них общий типаж: изящный полуовал, тонкий нос, гладкий лоб – типичное лицо представительницы европеидной расы, еще не разбавленной межрасовыми браками. Есть автолитография художника Крихубера: женщину, изображенную на ней, можно счесть четвертой сестрой Гончаровой… вот только глаза – у Долли на полусхематичных часто портретах глаза очень внимательные, не исплаканные, как у Натали. В обществе ее звали Сивиллой за наблюдательность, и разве не предвидела она будущее четы Пушкиных, когда писала, что в выражении лица этой тихой девочки - предчувствие несчастья…
Дарья Федоровна была не просто красивой женщиной, она была женщиной незаурядной. Философия, музыка, литература – она знала не только классических авторов, но и всех современных; будучи женой посла, прекрасно разбиралась в политике. Это была утонченная, умная женщина с глубокими интересами, салон ее не уступал салону Карамзиных и был одним из самых изящных в Петербурге.
Пушкин быстро стал своим в этом салоне, благо, что матушка энтой графини, Е. М. Хитрово была сильно в поэта втюримшись - до неприличия, и предмету своей страсти проявлениями любви изрядно досаждала. Приятели Пушкина посмеивались над «Пентефреихой» - в зрелом возрасте дама обнажала пухлые плечи и могла бухнуться перед поэтом на колени… тем удивительнее, что у экстравагантной дщери великого полководца была такая неожиданно прекрасная Долли…
Итак, в ноябре 1829 года Пушкин, как и его Онегин, возвращается в Петербург и попадает с корабля на бал. Ввела поэта в салон к Фикельмонам мать Долли, деятельно помогавшая дочери (несмотря на смешные порывы чувствительности, была она большой барыней и принимать умела и любила). Спустя месяцы Вяземский скажет: странно, как это Пушкин, увлекающийся каждой задорной мордочкой, не влюбился в блистательную графиню... А вам не кажется это странным? Преданный Нащокин, не сумевший сдержать обет молчания…
Что же могло произойти между первым поэтом России и незаурядной женщиной, единственной в своем роде?
Долли выделила Пушкина, отметив и некрасивость, и обаяние, и даже фамилию маменькиного предмета страсти в дневнике подчеркнула. Поэт принимает участие во всех совместных увеселениях клана Хитрово-Фикельмон. Через несколько месяцев он стремительно уезжает, безмерно расстроив «Пентефреиху», Лексан Сергеичу, увы, пришлось грубо обойтись с дамой, поскольку та по-кутузовски крепко вцепилась даже не в плащ его – в рубашку. Жена посла шлет вдогонку письмо, несколько нарушая этикет - знакомство было не настолько коротким, чтобы она могла писать первая. То ли за Maman расстроилась, то ли слухами о скорой женитьбе новоприобретенного знакомца обеспокоена была (Гончаровы уже приняли второе предложение)... Он ответил церемонно и сдержанно, «Пентефреиха» достала, видать, крепенько, да и хандрил жених, крепко хандрил – но об этом в другом месте. На этом первая серия романа закончилась, даже не начавшись; просто добрые знакомые, ну и славненько.
Рассказ Нащокина исследователи относят к осени 1832 года. То, что «Пиковая дама» содержит целый эпизод из «новеллы» Павла Воиновича, и что описание дворца дамы совпадает с описанием дворца графини из повести, а те в свою очередь списаны с австрийского посольства, где в 30-е годы жили Фикельмоны, доказал Н. Раевский. Но есть еще одна маленькая деталь, позволяющая связать «Пиковую даму» с внучкой Кутузова. В 1821 году Дарья Фикельмон взяла в дом итальянскую девочку – взяла, потому что первые годы своего брака не могла родить. Магдалина к времени знакомства Пушкина с Дарьей Федоровной была примерно возраста Лизы, воспитанницы графини Томской, и невеселую жизнь приемыша он мог наблюдать воочию, острым взглядом писателя подмечая все тонкости обращения сиятельной графини с существом нижестоящим. С вечной своей жалостливостью к малым сим, унаследованным от него всей русской литературой досоветского периода, он сострадал бездомной девушке, живущей на хлебах у чужих людей… Героини «Пиковой дамы» - старая ведьма графиня и ее воспитанница Лиза; Долли же Фикельмон скользнула по повести краешком, обрывком воспоминания о приключении, довольно забавном, но преобразовавшимся у него в самую мрачную трагедию мании и безумства.
К той осени он был женат 1,5 года. Первый накал чувств спал, он еще пишет жене из деревни: такая тоска без тебя, - но где-то, как-то происходит его стремительное сближение с Долли. Какую сосущую тоску унимал поэт этим мимолетным романом? Образ маменьки ли стоял перед глазами, или не в то время и не в тот час - кто подскажет, отчего зависит градус симпатии? - но чувства его были, судя по всему, неглубоки - пассия поэта в рассказе Нащокина поддалась на обаяния поэта, а отнюдь не на его мольбы. Долли же Фикельмон, такая застегнутая на все пуговицы даже наедине с собой, Долли, которая и дневник вела, как официальный документ, отчитываясь в своей любви к престарелому мужу, вероятно, всерьез увлеклась, если решилась на свидание у себя дома, что, кстати, говорит о ее неопытности в делах адюльтеровых. Подкованная в ****стве дама под свою крышу аманата не приведет, мало ли какая крыса нос высунет… Крыса и объявилась - в виде целого дворецкого, топившего поутру печку - эти двое сумасшедших заигрались до утра на медвежьих шкурах… Хотела графиня Долли в обморок впасть (да что ж они там без конца в обморок падали), но женатый Пушкин, памятуя, что у мадонны рука тяжела, придержал: не время сейчас, погоди в обморок падать, в другое время бухнешься. И она - устояла. От оскорбления, я так думаю, в руки себя взяла. Злой шепот любовника за спиной, обеспокоенного перспективой объясняться с набычившимся мужем или озверевшей женой, отрезвит любую женщину. Конечно, после этого все было кончено. Да и Пушкин особо не горел продолжать интимные отношения с прекрасной внучкой Кутузова (судя по выдержке, достойной деда), и оскорбленная, напуганная, она еще несколько месяцев вздрагивала, а уж как в глаза дворецкому смотрела, бог весть… Графиня перестала упоминать на страницах дневника имя поэта, погрустнела… плакала она, когда Пушкина убили, плакала, чернила плыли… странно из-за каких нелепостей иногда не сходятся люди, казалось бы созданные друг для друга…
…понимаете, Наташа Гончарова жаловалась, что муж с ней зевал.
Знаете, что не дает покоя? Не похоже на Пушкина. Вот этот мелкий одноразовый разврат: трахнуть, слинять. Этот неистовый потомок эфиопов влюблялся так, что небеса трещали, а тут даже Вяземский, давний друг и товарищ, удивляется: почему поэт ни слова, ни знака… И Долли, Дарья Федоровна – не была она любительницей скачек в чужих постелях, имя этой женщины не связывают ни с одним мужчиной вне ее брака, даже знаменитый роман графини Фикельмон с Александром I был открытым и скорее всего платоническим.
Второе. Письмо. Письмо Пушкина Фикельмон в ответ на ее цидулю в апреле 30-го года. Женщина первая пишет ему сообщение, в котором содержатся какие-то упреки и спрашивает, когда он вернется. Даже если она обижена за мать, коей крепко досталось от измученного неумеренными заботами поэта, содержание письма, скажем так, превышает полномочия графини. Да и не впервой было Пентефреихе получать от предмета страсти, эксцентричная дама была, н-да…
Третье. Смирившаяся с женитьбой поэта Е.М. Хитрово спустя какое-то время предлагает взять под крыло окольцованную Наташу Гончарову. Мол, моя Даша введет в свет вашу Наташу… Пушкин шарахается как черт от ладана: мы уж как-нибудь сами, где моя бедная Натали, а где ваши дочки…
Четвертое. Последние записи в дневнике Фикельмон, касающаяся Пушкина, датирована концом ноября 1832 года. К этому времени и относят их неудачное свидание. Но пишет Долли странное: поэт очень активно ухаживает за красавицей Мусиной-Пушкиной…
Общая версия нелогична и не встраивается в ситуацию. Мужчина совсем недавно женился, пишет жене: мне без тебя тоска, - а через пару месяцев, без всякой склонности к женщине ныряет в самый пошлый адюльтер. Этого мало; он разрывает новоприобретенную связь и… буквально на следующий день начинает на глазах у любовницы ухлестывать за другой - рискуя нарваться на объяснения…
Содержание пушкинского письма, очень учтивого и холодного, если отбросить галантные вензеля с подстрочного французского, сводится примерно к следующему:
«Графиня,
Я сожалею, что так далеко, но не думайте, что я вспомнил о вас, только получив ваше письмо. Надеюсь, Пентефреиха уже здорова. Мне хотелось быть рядом с вами, я польщен, что вы меня помните, но я ну никак не могу приехать. Вы напрасно меня упрекаете. Я навсегда останусь вашим поклонником, ведь вы, к несчастью, самая блистательная из наших дам…», - ets., и прочие фигуры речи, принятые в то время.
Нарушая этикет, женщина пишет письмо чужому для нее человеку, в котором содержатся упреки и спрашивает, когда он вернется… Что же произошло между Дарьей Федоровной и Пушкиным зимой 1830 года?
Присмотримся внимательнее к этой женщине и ее дневнику, который сам по себе является замечательным свидетельством эпохи, и который, говоря о Пушкине, невозможно обойти.
Долли Фикельмон вышла замуж по расчету за человека в два с половиной раза старше нее – обычное дело для того времени, когда бесприданниц покупали пожилые любители девочек, а молодые мужчины продавали себя богатым наследницам, и когда приданое невесты служило надежной гарантией не остаться старой девой, потому что в моногамном обществе мужчина, продавая свою свободу и верность одной женщине, хочет компенсировать сии издержки, весьма ощутимые для него, хотя бы деньгами. Брак не был безоблачным, поначалу Фикельмоны едва не развелись. Причиной был ее ровесник, красавец Ришар Актон; однако благоразумие взяло верх, да и потомок крестоносцев, боевой кавалерийский генерал, дипломат Фикельмон сумел внушить жене уважение. Он был хорошим человеком, но что-то видно не давало покоя жене посла… может быть, крайняя ее юность?.. Красавчик Актон в страшнейшем горе уехал, бывшие влюбленные переписывались, поддерживая невинную платоническую связь.
О Пушкине она слышала неоднократно: от эксцентричной матери, влюбленной в поэта, как кошка. Говорят, безумие заразно; иногда так же заразна любовь. К их встрече она была уже изрядно накручена, и не почуял ли он сразу ее интерес? Дарья Федоровна застегнута на все пуговицы, она пишет дневник для вечности и для мужа, но временами дает осечку и она.
Она нашла его «невозможно некрасивым». Для эстетки Долли внешность значила много, каждого нового знакомца она оценивает с точки зрения привлекательности, манер, обаяния. Он появляется, она немного разочарована: смесь обезьяны и тигра. Но «беседует он очаровательно», они сближаются, и где-то, как-то, на каком-то маскараде делает попытку приударить за красивой женой посланника. Это была самая веселая ее зима в Петербурге. «В прежнее царствование нравы были строже, удовольствия, особенно в последние годы, были так редки, что на всей общественной жизни лежал оттенок большей серьезности, большей степенности. Сейчас всё постепенно становится розовым, более радостным». Дамы флиртуют напропалую, и она в том числе, и с Пушкиным, конечно. «Более строгий ум вряд ли бы одобрил столь независимое поведение молодых дам, их страсть к роскоши и обожанию, это постоянное их общение с молодыми придворными. По сути дела ни к чему дурному сие не привело».
А если все так невинно и ни к чему не обязывает, так почему бы нет?..
«Восхищение, галантность, смех и танцы ныне стали девизом. Это только начало, посмотрим через два года, чем сие обернется для общества. Мне любопытно и весьма забавляет… Одному Господу ведомо, сколько кокетства все это само по себе породит! Я легко рассуждаю об этом, я в пристанище (курсив Д. Фикельмон), меня влекут и доставляют удовольствие только волны этого бурного моря. Мне приятно, когда меня находят красивой и немного за мной ухаживают. Почему бы не повеселиться! Ведь я очень хорошо знаю допустимую границу для этих ухаживаний!»
Ее надежно охраняют дом и потомок крестоносцев. Она беспечна – почему бы не повеселиться? Мужчина ей нравится, но она знает границы и никогда их не перейдет…
Ну-ну.
Вяземский был не совсем прав, удивляясь странному бесчувствию Пушкина, столь падкого до женской красоты. Профиль Дарьи Фикельмон появляется в арзрумской тетради поэта уже в 29 году; он думал о ней, по крайней мере. Он поухаживал, она очертила границы, возможно, несколько высокомерно указав поэту на его место. Нет, так нет. Тогда ему было не до нее. В марте он уехал – резко, стремительно, и в самом жалком состоянии. Маменька убивалась, Долли обеспокоилась. Заскучала – он применил хороший пикаперский прием. Засомневалась: не перегнула ли я палку? - как та курица: не слишком ли быстро я бегу?.. Сначала она отвергла поклонника, а когда он отвернулся, послала вслед письмо – сама, первая. Ох, и поухмылялся, должно быть, поэт! С этой минуты он мог делать с ней все, что хотел. Чтобы балансировать на острие, отталкивая и притягивая снова, нужно иметь много опыта, а у Дарьи Фикельмон его не было. Однако в то время голова бедного Пушкина была занята совсем, совсем другим: шел первый месяц его помолвки, - и он ответил осторожно, вежливо, с примесью яда: тебе, оказывается, от меня что-то нужно?..
Ее покой был нарушен; обе кутузовские дамы наперебой расспрашивают Вяземского – неужто неугомонный поэт женится? Летом он приезжает в Петербург, и она отмечает: «Никогда он еще не был так любезен, столь полон воодушевления и веселости в разговоре. Невозможно быть менее претенциозным и более остроумным в манере выражаться»(курсив Д. Фикельмон).
О да! Эти строчки в дневнике Дарьи Фикельмон подчеркнуты. Если бы он взялся за дело, возможно, «Пиковая дама» появилась бы на два года раньше.
В феврале он ведет невесту в ЗАГС… пардон, в церковь; любопытство, сгубившее не одну Еву, разгорается до предела. В начале лета Долли пишет, как хороша молодая, как он влюблен, снова отмечает его некрасивость, но вопреки себе задумчиво отмечает: «Когда он заговорит, забываешь о тех недостатках, которые мешают ему быть красивым. Он говорит так хорошо, его разговор интересен, без малейшего педантизма и сверкает остроумием» (курсив Д. Фикельмон).
Дачный сезон закончен, а в городе – снова начинаешь думать о тех, кто нам безразличен, подчеркивает она, Долли заговаривает себе зубы: он ей не нужен, - но снова и снова приглядывается к его жене. Ни об одной хорошенькой мордочке она не пишет так много. Хороша, хороша… и о том, что рядом с ней он перестает быть поэтом, и о его волнении, его тщеславии мужа красивой женщины, и о страдании во всем облике Мадонны, и о непременно трудной ее судьбе… Во всем этом читается ревность; Дарья Федоровна мимоходом бросает: бог знает, умна ли она. Супруг рьяно утверждает – умна...
Так прошел год. Спадает острота чувств, Пушкины женаты полтора года, Мадонна качает первого своего ребенка, а он замечает, что вокруг красивые женщины. Молоденькая Сологуб, Мусина-Пушкина. И Фикельмон, что утратила способность к обороне по причине банальной ревности. Чем меньше женщину мы любим… отметим еще один безоговорочный прием обольстителей. Через какое-то время она пренебрежительно отмечает, что красавица Натали при всей своей поэтичности совсем не умна, и даже воображения, кажется, не имеет. Два года назад внучка Кутузова дала «некрасивому» поэту от ворот поворот, а сейчас назначила свидание у себя дома.
Увы, осечка. Она заигралась, потеряв чувство времени, что говорит в пользу графини Фикельмон, вернее, в пользу ее неопытности и... любви, конечно. Ей не хотелось с ним расставаться. Утро. Паника – как выйти. У печки дворецкий с охапкой дров, и она почти падает в обморок. Он не влюблен, для него это только матч-реванш, а потому обходится с ней неласково, и она берет себя в руки…
Такие истории бывают. Ну, попались, выкрутились. Подкупленный поэтом дворецкий молчит. Вскоре его Герман, спускаясь по той же самой лестнице, будет думать о любовниках, которых водила к себе старая графиня… конечно, это мысли самого Пушкина, когда он шел от графини Фикельмон…
Четыре месяца она не могла без дрожи вспомнить об этом происшествии. А поскольку из чувств у него было ущемленное самолюбие да чуток извечного мужского любопытства, роман их окончился стремительно – едва начавшись. Перестать видеться, сосуществуя в одном кружке, они не могли, но он уцепился за предлог – дворецкого, и разорвал отношения. Надо сказать, единственное свидание недешево ему обошлось; на другой день Пушкин всучил непрошенной «крысе» 1000 золотом – это в его-то положении; как едко отметил Бальзак, порядочные женщины обходятся мужчинам дороже, нежели кокотки.
Дарья Федоровна, неутоленная, обиженная, крепко загрустила. Всего несколько дней – и от ее победного настроения не остается и следа. Она пишет о жесткости небес и людей, наблюдает за мужчиной, с которым спала, и который так стремительно ее бросил, а теперь вьется вокруг другой, наблюдает за его прекрасной женой - «можно любоваться часами», - и грустно заключает: «Разве не в сто раз лучше подавить в своем сердце нежное чувство, чем приковать к себе цепью мужчину, который не чувствует к тебе ничего, кроме досады за то, что ты его любишь!» Теперь она сочувствует соратницам по любовным делам, досадует на бесчувственность, грубость молодых мужчин, сравнивая с деликатными старцами, и жмется к мужу. Как любая женщина, пережившая неудачный роман, она ищет тепла в семье. Увы! Природу не обманешь. Где-то через полгода после своей неудачной измены эта безусловно незаурядная женщина делает в своем дневнике запись, достойную лучшего психолога: «Счастливая семья, в которой всё совершенная гармония и единодушие, нечто вроде крупного выигрыша в жизненной лотерее, где столько женщин, делая ставку на счастье своего существования, проигрываются в пух и прах! Видеть, как все это быстро кончается, — довольно грустное зрелище для сторонних наблюдателей и причиняет ужасную боль!» О себе всегда сдержанная Дарья Фикельмон могла бы сказать то же, что о некой княжне Щербатовой, выданной замуж за старика: она выглядит довольной, а этого уже достаточно.
Потерпев фиаско в двух романах, вынужденная сдерживаться и смирять инстинкты, Дарья Федоровна поплатилась тем же, чем любой чересчур терпеливый человек. Она ушла в болезнь. Бунтовщице Собаньской ненавистный брак сломал жизнь; терпеливице Фикельмон, игравшей в нежные чувства с потомком крестоносцев, брак по расчету стоил здоровья. Она болела, чахла, хандрила. Любящий и виновный только в том, что был нелюбим, посланник подал в отставку; в 1838 году Фикельмоны уехали из России. Так совпало, что в ее дневнике следом за вестью о гибели Пушкина следует весть о смерти «друга, брата» Ришара Актона.
Две смерти всколыхнули Долли. Она взволнована, чернила плывут; на белой, белой бумаге – невольные слезы по покинувшему ее мимолетному любовнику… Очень длинный рассказ о дуэли необыкновенно продолжителен для в общем-то немногословной Долли – столько она болтала только об Императоре, - и закончился сентенцией, прямо касающейся ее самой. Упрекнув «мадам Пушкину» в неосторожности, в несдержанности в проявлении чувств, она безусловно вспомнила свой роман с мужем «мадам», который мог бы закончиться так же плачевно, и трепетала при мысли, какой опасности подвергала себя и подвергла своего пусть нелюбимого, но привычного, такого близкого, теперь уже ставшего за годы родным потомка крестоносцев…
Послушаем графиню Долли.
«Какая женщина осмелилась бы осудить мадам Пушкину? Ни одна! Поскольку все мы, в большей или меньшей степени, находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались, любили нас, все мы часто бываем неблагоразумны и играем с сердцем в эту страшную и непредсказуемую игру! Эта зловещая история, что зародилась среди нас, подобно стольким другим кокетствам, и на наших глазах углублялась, становилась все серьезней, мрачней и плачевней, могла бы послужить обществу большим, поучительным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неблагоразумие друзей. Но сколько тех, кто воспользуется этим уроком?!»
Помните, как семь лет назад она отмечала тогдашнюю легкость нравов и с молодым любопытством спрашивала: интересно, к чему это приведет? Теперь Долли сама отвечала на свой вопрос и добавляла: никогда петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен, как в эту зиму… Через четыре года после смерти поэта она напишет сестре: не находишь ли ты, что мадам Пушкина могла бы воздержаться от появления на балах? она стала вдовой вследствие трагедии, причиной которой – пускай и невинной - явилась сама.
Не принадлежа к официальному кругу близких друзей Пушкина, она категорически отказалась поддерживать какие-либо сношения с домом Геккернов; в единственный визит старого пройдохи (по соседству) держалась крайне принужденно, что этот наглец и почувствовал… Не одна женщина оплакивала поэта, но так решительно за Пушкина – горой – против Дантеса – была, наверно, только Долли Фикельмон.
Почему же он не влюбился?
А вот тут-то собака и зарыта.