Одна из самых известных чеховских пьес 90-х годов позапрошлого века всегда вызывала не только интерес постановщиков, но и массу вопросов, главный из которых: о чём хотел сказать автор? Но кто же лучше его самого это знает - получим ответ из первых уст. «Комедия, три женских роли, шесть мужских, четыре акта, пейзаж (вид на озеро); много разговоров о литературе, мало действия, пять пудов любви» (из письма А.П. Чехова к А.С. Суворину, 1895). Автор, на мой взгляд, предельно точен - пьеса именно о любви. Это можно признавать или не признавать, чувствовать или не чувствовать, суть не меняется. И вообще, каждый видит то, что желает увидеть. А желает (точнее непроизвольно воспринимает) созвучное своей душе, остальное готов вынести за скобки.
В «Чайке» несколько парных звеньев безответного чувства (впрочем, в одном случае, кажется, кратковременно ответного). Никто из героев не делает тайны из своей любви. Мы знаем, что в начале истории Треплев и Нина Заречная влюблены друг в друга, учитель Медведенко любит Машу, Маша любит Треплева (в чем признается во 2 акте за рюмкой Тригорину). Аркадина, по собственному её выражению, влюблена в Тригорина и считает его своей собственностью. Спустя неделю со дня знакомства героев в имении Сорина картинка калейдоскопа чувств меняется: Тригорин увлечен Ниной, он говорит Аркадиной: «Мной овладели сладкие дивные мечты. Отпусти! Теперь вот она, эта любовь пришла наконец, манит!» Но может ли женщина сорока трёх лет отпустить возлюбленного, которому еще далеко до сорока? Актриса, стоя на коленях, рыдает: «Ты последняя страница моей жизни. Ты весь мой!» И ведь не отпустит. Нина перед отъездом Тригорина признается ему в любви словами из его книги, которые запечатлены на врученном ему медальоне («Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, то приди и возьми её»), она готова бросить все, поступать на сцену и ехать за ним в Москву. Он с готовностью подхватывает её порыв: как только приедете, дайте мне знать.
Чехов упоминал в письме о трех женских образах, но на самом деле их четыре. И «не учтенная» автором Полина Андреевна (мать Маши) тоже участвует в этом многограннике чувств. Во втором акте мы слышим отчаянные слова, обращенные к Дорну: «Евгений, дорогой, ненаглядный, возьмите меня к себе… Время наше уходит, мы уже не молоды, и хоть бы в конце жизни нам не прятаться, не лгать». На что доктор отвечает: «Мне 55 лет, уже поздно менять свою жизнь». Дорн отказывается от изменений, но не от вошедших в привычку и, видимо, многолетних отношений. Он пользуется вниманием женщин, о чём неоднократно упоминается, и неравнодушен к Аркадиной.
Известная актриса и писатель (которого здесь называют беллетристом) избалованы вниманием публики, эгоцентричны, привыкли исполнять свои желания и мало обращают внимания на окружающих - «простых» людей. Но и тех и других жизнь заманивает в сети любовных отношений, грез и мечтаний. О чувствах говорят, но не всегда тем, кого любят, и это только усложняет ситуацию. Вроде бы, ни для кого нет тайн, и все страдают - от страха потерь, от невозможности осуществить желания, от безответности. В четвертом акте Нина, оставленная возлюбленным, признаётся Треплеву, что по-прежнему любит Тригорина «страстно, до отчаяния» и боится встречи с ним здесь, в имении Сорина. А Треплеву уже ничего бояться, и мы слышим выстрел за сценой.
На фоне скрытой симфонии чувств героев в ткань пьесы вплетаются рассуждения о театре, поиске новых форм, литературном творчестве, таланте, мастерстве и ремесленничестве, которые и сейчас звучат более чем актуально. Неудовлетворенность преследует и популярного Тригорина, который не любит себя как писателя, и менее талантливого и успешного Треплева, из уст которого мы слышим: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души».
Драматургия Чехова всегда создавала много проблем режиссерам. Автора упрекали в отсутствии динамики развития событий, явно выраженной интриги. В свое время Станиславский писал, что у Чехова надо интуитивно уловить внутренне душевное движение, развитие чувств и основанных на них отношений действующих лиц. Без понимания основной авторской идеи, проникновения во все тайные уголки замысла, к постановке не подступиться; не скользить по поверхности, ориентируясь на внешнее и очевидное, а уходить на глубину и постигать суть. Казалось бы, вещи совершенно понятные, но на практике не всегда было так.
Первая постановка «Чайки» состоялась в 1896 году. Чеховское определение пьесы как комедии, вероятно, сбило с толку актрису Александринского театра Е.И. Левкееву, которая, если верить доступным источникам, сама выбрала её для своего бенефиса. А потом выяснилось, что роли для неё там просто нет. Но интересно другое: как Чехов допустил, что пьесу намеревались играть в бенефис комической актрисы, да еще после десятидневных репетиций? И ведь было у него недоброе предчувствие…
Это роковое стечение обстоятельств предрешило неуспех премьеры. Чехов, приехавший в Петербург, не смог остаться в зале до окончания действия. «Чайка» была освистана столичной публикой. Очень возможно, и потому, что зал был настроен на развлекательное зрелище. Шли почти что в цирк, а попали в плен чужих драм, страданий и «пяти пудов» никому из присутствующих не интересной и горькой любви. Контакта не случилось: автор, актеры и зритель оказались каждый в своих отсеках бытия.
И как, вспоминая эту историю, принять за истину слова, повторенные несколько раз за последние сто лет знаменитыми режиссерами, о том, что театр существует исключительно для самих артистов, их творческого поиска и радости самореализации, но не для публики, на которую можно не обращать внимания. Конечно, не только публика, настроенная в тот вечер на легкомысленный лад, оказала дурную услугу автору. Актеры за десять дней репетиций не успели довести исполнений ролей до совершенства и дух чеховской пьесы понять не пытались - некогда было вникать, впитывать, прочувствовать.
Театральная критика не упустила возможности задать автору вопросы «по существу»: «Почему беллетрист Тригорин живёт при пожилой актрисе? Почему он её пленяет? Почему чайка (Нина) в него влюбляется? Почему актриса скупая? Почему сын её пишет декадентские пьесы? […] в какой органической связи все это состоит, в каком отношении находится вся эта совокупность лиц […] к драматической истории бедной чайки…»
(театральный критик А.Р. Кугель, «Петербургская газета», 1896). Последний пассаж о «бедной чайке», надо полагать, о пристреленной Треплевым птице.
Были иные отклики, хотя и немногочисленные, среди них - А.Ф. Кони, А.С. Суворина.
«Сегодня день торжества многих журналистов и литераторов. Не имела успеха комедия самого даровитого русского писателя из той молодежи, которая выступила в 80-х годах, и - вот причина торжества… О, сочинители и судьи! Кто вы? Какие ваши имена и ваши заслуги?» («Новое время», 1896, А.С. Суворин)
Из письма Кони к Чехову (1896): «Чайка - произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими положениями. Это сама жизнь на сцене, с её трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями…»
Кто решился бы повторно испытывать судьбу? Чехов. Не сразу, после долгих уговоров. В 1898 г. пьесу ставит Художественный театр. Чехов болен, живет в Ялте, московская премьера проходит без него. Еще одного провала «Чайки» ему не пережить. Это понимали все участники спектакля. Сестра Мария Павловна требовала отменить премьеру. Её не услышали. Риск был велик, но все завершилось благополучно.
Несколько слов от непосредственного «виновника» успеха:
«Предоставляю читателю судить о том состоянии, с которым мы, артисты, выходили играть пьесу на премьере, собравшей далеко не полный зал… Стоя на сцене, мы прислушивались к внутреннему голосу, который шептал нам: «Играйте хорошо, великолепно, добейтесь успеха, триумфа. А если вы его не добьетесь, то знайте, что по получении телеграммы любимый вами писатель умрет, казненный вашими руками. Вы станете его палачами». Как мы играли – не помню. Первый акт кончился при гробовом молчании зрительного зала. Одна из артисток упала в обморок, я сам едва держался на ногах от отчаяния. Но вдруг, после долгой паузы, в публике поднялся рев, треск, бешеные аплодисменты. Занавес пошел… раздвинулся… опять задвинулся, а мы стояли, как обалделые. Потом снова рев… и снова занавес… Мы все стояли неподвижно, не соображая, что нам надо раскланиваться. Наконец мы почувствовали успех и, неимоверно взволнованные, стали обнимать друг друга, как обнимаются в пасхальную ночь» (К. Станиславский. Моя жизнь в искусстве).
Наверно, залог успеха - в трепетном и внимательном отношении режиссера и актеров к авторскому замыслу. Постановщик полагался на творческую интуицию и считал, что для понимания сущности произведений Чехова «необходимо произвести своего рода раскопки его душевных глубин». А что же публика? Уже был упомянут «далеко не полный зал» и «гробовое молчание» после первого действия, долгая пауза - и овация! Ждали, приняли, оценили. Триумф в финале, Чехову телеграфируют в Ялту.
И все-таки театр - диалог и взаимная зависимость исполнителей и зала. Спектакль ставится для зрителей, а критики просто выполняют свою работу или социальный заказ. Думаю, что им приятно чувствовать себя вершителями судеб: этого похвалю, того поругаю. Они и рассуждают, и судят, и выносят приговор без опасения, что сами будут судимы.
Когда возникает желание еще раз пролистать или прожить какую-то известную, но по сей день интересную и значимую историю, не надо себе в этом отказывать. Возвращение к «Чайке» не только погружает меня в ушедшую и очень насыщенную художественными исканиями эпоху, но и меняет угол зрения на творчество Чехова.