Сегодня отмечали ей День Рожденья. Людей было много. Все, каждый, высказались, пожелали Галине прекрасного. Да столько! Если честно, она и тысячной доли этого не слыхала в жизни.
Вот интервью с ней. Рассказывает про детство своё, про жизнь…
Чувствительным лучше не читать!
«Папа работал на железной дороге.
И мы жили в будке, так назывался в народе небольшой дом для железнодорожников. Нас было пятеро детей.
Вася – с 39-го года,
Юра – с 41,
Галя – с 44 (это она даёт интервью),
Володя – с 46,
Шурик ~ с 48.
У мамы документов ни на кого не было. Она, урождённая Погодина, Софья Фёдоровна, в 2013 ей исполнилось 95 лет, из деревни Кичино.
Отец Леднев Василий Фёдорович, примерно 1915 г. р. из Пачи.
Жили мы все в будке – в Паче.
– Ты, Галя, родилась 14 марта 44-го, значит, тебя сделали в 43.
А что, папу на войну не брали?
– Нет. Его могли вызвать в любое время. Телефон был в будке...
– А-а-а! Железнодорожники были на "брони".
Шурика зарезало поездом в 4 года 10 месяцев.
Василия, старшего брата, тоже. 14 марта его День Рождения, а 18-го поездом задавило – только паспорт получил…
Юрия сожительница истыкала ножом, и он умер в июне. А в сентябре исполнилось бы 50 лет.
Я, Галя (автор рассказа) попала в автокатастрофу – выжила.
Володе папа ткнул ножом в руку, кровь била высоко фонтаном...
Умер от иголки. Когда делали операцию, может, иголку оставили.
Он с армии пришёл, сидели с девушкой, тоже Галей. Папа, ну, сильно крутой такой был, кричит Вове: – Выключи свет, чо свет жжёте?!
Ляжет. Потом снова скачет на пятке – ему отрезало пальцы поездом.
– Включай, чо без света сидите?!
Опять, то включи, то выключи. Потом Володя встал к выключателю, чтоб не дать ему включить. Папа его и ткнул ножом…
Старшие братья, типа, нянчились с Шуриком. Засадят его между рам, запрут на шпингалеты и убегут купаться. Шурика мухи-то облепят. Он плачет, потом так и уснёт там…
Мы всё время были голодные. Мы настолько были голодные!
Рабочие придут на перерыв в будку поесть, что с собой взяли.
Нас никогда не угощали. А мы-то смотре-е-ели с печки-то,
Конечно, были соплеватые… Потом они уйдут. И я иду собирать крошки в спичечный коробок. И делю: это Володе, это Шурику, это мне… ой, Шурик маленький, ему от своих крошечку отделю.
А Володя тоже маленький – дак и ему… Я всё время крошечки собирала.
На скотный двор придёшь было.
– Галинка, приходи в такое-то время.
Они положат на окошечко, где коровы-то стоят, дуранды кусок. Я схвачу – и бежать. Надо, чтоб не поймали, чтоб доярку не подвести.
– А что такое дуранда, из чего она?
– Да не знаю…
В общем вспомнить-то нечего. «Надо позитив, говоришь, надо позитив»… А вспомнить-то нечего!
Били меня все! И мама, и папа, и братья.
– Крыса, а ну-ка, вставай в угол.
Старший с ухвата снимет черень-то, и этой рукояткой, как копьём, в меня мечет. А я никогда не плакала, не дождётесь. И угрожали: Только скажи матке, убью. Это старший, Василий… К нему ребята приходят. И вот они в меня мечут. Нос мне сломали… Он метнул в меня, когда я на печке была. Я, видно, сознание потеряла, кровь течёт. Они меня завалили тряпьём. Пришла мама: А где эта-то? А они не говорят. Потом нашла, завопила так громко-то… Лежу без сознания, вся в саже, в крови, в грязи…
Ночью-то теперь уж вдруг вспомнится, лежу, ревлю. Молюсь и ревлю.
Потом камнем в меня залепили. Говорят: «Самолётик летит». И камнем в лоб. Голову проломили – яма, раскрошено всё… Мне лет 11 было, а до сих пор прикасаться больно.
Там в кладовке был матрас трухой набит. Они меня туда бросили, завалили, чем попало… Как ишо заражения-то не случилось?!
Бог берёг меня!
Мама пришла: «Где эта-та?»
– «Эта»… А что, она тебя по имени не звала?
– Нет, она никогда нас по именам не звала.
«Полоротая», да «гадина поганая», да «дура набитая»… «проституткой» называла…
– Тебе больно, наверное, было?
– Ой, знаешь, как больно! Да ишо замахнётся чем-то, да зло-то так, даже сознание теряется… «Шмарой» звала, да всяко…
– Шмара… Что за слово?
– Это очень худое слово. В тюрьме так называли… Вот..., и всякой другой руганью… Жить не хотелось, конечно.
В реку меня как-то сбросили с моста, там пиявок, да всего… А я думаю: – «Ну помру, так и хорошо, хоть не будут больше бить да обзывать».
Шурика-то когда хоронили, люди пришли, робятишок набежало.
А я спряталась в овине и смотрю в окошко. Знаю, что если выйду, меня они все бить будут.
Я посмотрела наверх, на чём бы повеситься (Гале было лет 9).
И гляжу, корИна через бревно зацепилась. Когда корьё драли, сушили в овине; корина на ремень, на верёвку похожа.
И как я туда залезла, понять не могу!
Ведь это бревно высоко-высоко там было (поперечное, матица). И слышу, тётя Маша меня ищет. Это сестра папы – единственное, что с приятностью вспоминаю, это тётю Машу. Видно почувствовала что-то. Бегает и кричит: Где Галинка-то?! Плачет… И зашла в овин. Увидела меня… Как она меня сняла с той высоты! Метров пять. Не представляю, не помню ничего…
– А как с той раной-то на лбу у тебя, когда тебя закопали в кладовке в тряпьё?
Да мама ходила, искала и наступила на меня. Раскопала… Схватила на руки – уж не знаю, как она меня несла, на руках ли, через плечо ли – я только временами приходила в себя и слышала, как она ругалась: «Дура поганая! Носит лешой-то везде»…
Она несла меня в Тарканово, где медик была. Та сказала, что надо зашивать. А это значит, везти в Шексну. А на чём? Три года у меня болело, кололо…
Папа маму всё время бил. А она орала. Ляжет с нами на полу, ещё сверху кого из нас положит. А он придёт, по нам топчется, её хвощет, она вопит…
Мама родилась в Шайме, там был молокозавод. Она выросла на сливках, на сметане. Её богатый звал замуж. А почему она за папу вышла, не знаю…
У нас у всех были клички.
У меня Крыса. У Вовы – Фриц, он был тощой дак.
У Юры – Бык, он был пополнее костью.
Меня Крысой стали звать, когда крыса залезла на меня ночью на печке. И ела сопли, наверное, из моего носа – мы всё-то сопливыми ходили.
Мать проснулась, видно, согнала её. А меня с тех пор только Крысой кликали. По имени она… В первый раз я от неё услышала «Галя» в 59 лет.
А папа – вот рассказываю, какой он был.
Идёт он в Четверково. И там все кричат «Леднев идёт, Леднев идёт!» и закрывают скорей окна и двери запирают. Так вот, какой он был.
Садимся есть похлёбку. А я всегда с самого краю сидела, дальше всех от блюда. Пока несёшь ложку над хлебом – нельзя было уронить крошку, или капнуть – так по лбу получишь, что мало не покажется! Искры из глаз, как у Зайца в «Ну, погоди!» – ребята уж и похлебают всё.
Если мама пирог с рыбой испечёт, папе подвигают, он снимает «крышку» и начинает есть начинку – этими руками… и сейчас противно вспомнить. А во рту-то всё видно. А мы-то голодные, смотрим… Всю начинку съест из пирога, потом нам так отодвинет-отшвырнёт: Нате щенки!
– Щенками звал?
– Только – «щенки».
Потом под поезд-то он попал… Ну, спрыгнул на сугроб, а тот застывший оказался, наст. И он по нему обратно скатился, под поезд. Грудь ему сдавило, и пальцы ноги отрезало.
А нам кто-то и сказал: «Батько ваш под поезд попал».
Мы так обрадовались! Катались с отвалов, такие весёлые. Побежали в лес, и мальчишки там кричат: «Ураааа!». Радуются.
И такие радостные забегаем домой... А он там.
– А, щенки, а, ну сюда!
Ноги свесил. Одного лупил, лупил… Посидел, покурил. Другого лупить. И так по очереди всех.
– А за что?
– Так мы же прибежали радостные. Мы ведь, как мышки всегда, не бегали, ходили по стенкам тихонько…
А если что, если пошалили, так всех отхвощет! Только вяк-вяк…
Плакать-то нельзя. Меня об стенку… Очнулась на улице, холодно.
Нашла брата, обняла его… И Юра потом нашёлся, и мы прижались, друг друга согревали… В кино такого не увидишь.
Когда я уже работала – все деньги, кстати, до копеечки маме отдавала – как-то мама испекла три пирога. А рабочие-то собираются в нашем доме. И уже вышли из будки. А я на работу хотела взять с собой. От одного немного отрезала, от другого кусочек, и только от третьего бы… А папа увидел: «А, щенок… Ещё трех сортов…!» Да как даст мне в ухо… Мотнуло меня, искры из глаз. А мне бригаду мою догонять. Сейчас нас повезут на Череповец, работать шпалоподбойниками. Это как отбойные молотки. А я, не поевши, и вот с собой взять не получилось. Подбойники тяжёлые, их надо поднимать, шлак забивать под шпалы, и я коленком помогала… На обед сели, зовут. Я не угощаюсь. Они же видели, что у нас пироги… А мама никогда не приготовит еды, с собой не положит. А будила кулаком в лоб, так больно – а ты виду не подаёшь… И часто голодом идёшь на работу. Поля – Апполинария Ивановна – видит, что я слабая, не в себе. Она говорит, иди полежи у куста, без тебя поделаем. Я заснула, отключилась. После работы, нас подвезли, типа, на дрезине. Я попросила высадить у тропки – поняла, что по дороге нельзя, меня мотает, подумают, ещё, что я пьяная… Меня высадили. Я метров 10-15 прошла и упала, вырубило. Умерла бы там. А у пастуха коровы пропали. И он шёл их искать, да и наступил на меня. На плечо – и донёс меня… Три дня отлёживалась.
Однажды папа меня …повесил. Я ещё небольшая была. (Подробности этого мне ещё предстоит расспросить. В.К-Б).
Вот так я получала от папы…
В 62 он умер.
Я при нём ещё замуж вышла, в Малечкино…И однажды… (короче, тут тоже какое-то негативное влияние отца; потом узнаем).
А потом стала жить в маленьком домике в Ирдоматке. А мама жила всё там же в «будке». Приду, и она всё дурела, хвощется об стол, вопит: «ХОчёшь, чтоб матка подохла, так оставляй в будке».
– Не хочу, – говорю.
И взяла её к себе.
Да, деньги я зарабатывала, а себе не оставляла. А хотелось в кино-то. Вход 20 копеек. А я проберусь через подпол, половицу приподниму и вылезу смотреть. Это когда уже билетёрша зайдёт и сосчитает, что здесь людей не больше, чем куплено билетов.
… А ведь меня, ещё девочкой, звали в Паче супруги, семья одна. Мол, пойдём к нам жить, в Ленинград переедем, пианино тебе купим. И другие люди хотели удочерить…
– А родители что?
– А им наплевать. Это я не решалась. Зашуганная была. И думаю, как же они-то?…
Когда уже работала, многие звали жить к себе. Питаться, говорят, если хочешь, будем отдельно или вместе…
Предлагали уехать в Череповец работать.
А я боялась за свою… целку. Мне девчонки все рассказывали, когда и как они потеряли девственность. А я не хотела. Это для меня была такая трагедия бы!
Один парень целый год за мной ходил. Из города приедет – он там работал – провожает, да всё. Фартовый такой, одевался хорошо, гонористый, в морфлоте отслужил, тем более, да и порода у них такая была. И как-то раз – и …поцеловал! Ты бы знала, какое горе это было для меня! «Всё, я лишилась своей це…» – так думаю. Больше не стала с ним гулять. Да он и не нравился мне.
Так что в город я не ехала. И вот маму к себе в домик взяла. (Уже после смерти папы). Ухаживала за ней. Деньги ей отдавала. Ноги мыла ей каждый день. Думала, может, добрее станет… Да жалела я её. А она продолжала ворчать, вопить, обзываться, унижать…
Умерла в 95 лет в 2013 году."
Вот такой рассказ моей приятельницы Галины.
PS: Дорогие, скажите, кто-то из вас жил так же или хуже?
Думаю, мало кто.
Заметьте, человек таких родителей называет не иначе, как «мама» и «папа».
И глядя сегодня на неё, её цветущий счастливый вид, мы подумали — это уникальный случай, чтобы человек выжил после такого смертельного детства. После такой ненависти со стороны родителей.
Это могла случиться только вследствие... прощения. Она простила их!
Сейчас Галина – симпатичная, почти здоровая (не жалуется) женщина, 80 лет. У неё дочь, внучка, правнуки.
Она – приятный улыбчивый, услужливый, благодарный человек.
Умеет радоваться, любит Господа. И правнуки ходят с ней в церковь.
Сегодня друзья отмечали с Галей её День Рождения, 80 лет.