В палате не было темно даже ночью. Обсмыканные жалюзи, окнообои в прорехах, морские фонари дискотек, всесильный объектив, направленный на приграничье февраля и марта. Хотелось в тайгу, из которой увезли в детстве. Лечь на траву, как в фильмах Тарковского и Триера. Заплакать горестно и трагично, чтобы даже демон Станислав, потерявший окончание фамилии, поверил. Встрепенулся, с первого раза хорошо и точно отгрыз голову или принёс в подарок пятьсот пузырьков омнопона.
День признания и 23 февраля прошли всухую. Под чавканье и унылые беседы соседки по палате. Ещё нестарой бабки по имени Мария. Обжора, которой отрезали пальцы на ноге из-за диабета, не соблюдала диету и точила всё. Правильно: мы все когда-нибудь умрём.
В отделении в основном лежали военные. Амптутанты, обгоревшие, посеченные осколками, с лёгкими ранениями. Дети, взявшие в руки нечто взрывоопасное, взрослые, наступившие на мины. Несчастные жертвы войны, длившейся уже десять лет.
Больше семи месяцев я мучилась от боли, период с апреля по июль не беру, потому что у боли тогда только прорезались зубы, кусать она тогда не умела. Но были времена, когда кетанов работал, и нимесил был мил.
Дети заглядывают под кровать в поисках монстра. Мои монстры упорядоченно сидели на полках. Щерились. «Больно тебе, деточка? Терпи».
Страх убивает разум
Первую операцию я скрывала от мамы. Не хотела её расстраивать. Лежала в травме недолго, всего пять дней. Можно пережить. А потом ездила на такси на перевязки. Результаты гистологии убили моё лето. Именно так. Пафос здесь уместен. Фибросаркома. Потом были ещё четыре диагноза. Частые поездки в Ростов, там есть настоящий онко-диснейленд. Очередное худшее место на земле. В чигирях Ростова, наконец-то, определились. Ошарашенная я готова была штурмовать Обнинск, Москву и Питер. Но самый популярный профессор, наш королевский палач по отрезанным сисям, сделал мне большое бу – сказал, что я никуда не доеду и благословил на первый курс красной химии. Жидкость в бутылочках напоминала по цвету кампари. Второй препарат прятали в чёрные пакеты от солнца. 6 ноября, за день до Октябрьской революции, я побрилась налысо.
Ангелы тоже не хотят работать
Мясо вызывало отвращение, особенно курица, но на свадьбе лучшей подруги я погуляла. Второй курс красной превратил меня в скелета-андрогина на батарейках. На мотив «Крыльев» я напевала «Где твои сиськи, которые нравились мне? Где твоя жопа, которая так нравилась мне? Где твои бёдра, которые нравились мне?».
В Донецке мне все предлагали ампутацию, словно, речь шла об удалении гнилого зуба. А рука и, правда, болела, как гнилой зуб. Были бы у меня клыки и когти – сама б её отгрызла.
Запомнилось, как я пришла к неврологу-онкологу по опухолям в башке. Лысый. Брутальный. В камуфле. Сослепу я подумала, что это рэпер Баста.
– Я кто, по-вашему, колдун?! Если бы я был колдуном, то сохранил руку. Вы – молодая женщина, Вам жить и жить! Спасайте свою жизнь! Хватит цепляться за эту руку!
Был ещё нескурвившийся микрохирург в футболке со скорпионом и глаголом жаль. Уговаривая меня, он в запале сказал, что отдал бы свою руку, не задумываясь, будь он на моём месте. Хотя в его профессии без рук нельзя – его хлеб. Тоже пообещал мне долгую жизнь. Угу. Ага.
Рагнарёк
«Ах, Игорёк, Игорёк, пошли со мной на Рагнарёк». Заказав телемедицину, я начала растить слоновью руку. Кормила её, поила, мыла ковшиком из кастрюли, душила духами, мазала кремом. Иногда давала ей запрещённые вещества, которые вызывали рвоту и тошноту, головную боль и высокое давление, мысли о смерти и бесполезности моих трепыханий между этажами онкологии и прочих убогих больничек. Регулярные залипания в чатах таких же доходяг – тоже терапия. Я изводила родных своими не хочу-не буду-не желаю. Работала из дома, потому что никто не хотел продлевать больничный, а инвалидность только предстояло оформить. А лучше вообще когда-нибудь потом. В амбулаториях ведь толпы чихающих-кашляющих-пердящих, а у меня лейкоциты на нуле и гемоглобин веганский.
Самым разумным казалось вообще не лечиться. Время шло, ответ по ТМК не приходил, а я уже не смогла купить зимнее пальто с настолько широкими рукавами.
Кошка Васса
Лечила меня лучше всех профессоров и доцентов вместе взятых кошка Васса. Ложилась на больную руку, иногда грызла зубами халат. Рычала. Стала беспокойной и нервной. И даже похудела. Всё хотела меня спасти. Бедная моя кошка.
Васса чувствовала, что это – трудные беспросветные времена. Прибегала из другой комнаты, когда я кричала от боли. Внимательно следила за тем, как муж делает уколы. Ещё я размышляла о том, что будет с ней, если таки ласты склеятся, а кони прикупятся. Гена, понятное дело, уйдёт на фронт, он давно хочет. Мама ещё на первой химии сказала: тебя не будет, я жить не буду. Манипуляция, да. А кошка в чём виновата? Она у нас характерная, не всем гостям даётся в руки. А на мне спит часами. И храпит как крепкий невоспитанный мужичок. Целует меня в нос.
Омнопон
Поначалу с омнопоном у нас не сложилось. Было это в июле, во вторую ночь после операции. На противорвотном он не вызвал сильную тошноту, но и не облегчил страдания. В третью ночь, то же самое. И вот спустя более полугода, когда мне его вкололи в плечо, вполне съедобная шаурма попросилась наружу, а мир вокруг превратился в перевёрнутый кверху пузом космический корабль. Но болело так сильно, что организму через несколько дней пришлось смириться и с тошнотой, и качкой в палате, и звёздами в глазах, и дымчатым воздухом, и сиреневым цветом. Я плохо соображала, настолько плохо, что согласилась отказаться от инвалидности в стационаре, жевала ресторанную и домашнюю еду, потому что пробивало на хавчик, спала урывками и боялась одного, что никто не сделает мне операцию, у меня начнётся гангрена, а дальше – каюк. Что найдутся другие причины и меня отправят домой или сразу в морг, непостроенный крематорий на утилизацию. Во снах и правая, и левая рука были здоровые и целые. Я на них висела и делала солнышко. Тринадцать дней я просила дать мне омнопон и мне его давали. Без проблем сама отменила. Работал он слабо, особенно с фантомными болями, но были эти тупые провалы во что-то вязкое, обманчивое. Спишь – не спишь, но уже не тут, и тело не твоё лежит отдельно, а потом уже идут в 6:20 измерять температуру, капать антибиотик, воняющий кошачьей мочой, или часа в четыре дня тётушки из столовой предлагают жидкую манную кашу, от которой ты всегда отказываешься, удивляясь тому, как другие её едят. Голод – не тётка, опять же.
Москва – столица
А перед этим была постновогодняя Москва. Открыточная, прянично-глинтвейновая, праздничная. Со снегом, ёлкой и катком на Красной площади, Третьяковкой, старым Арбатом, органным концертом и концертом главного динамщика по ДНР Елизарова, ресторанами, кафе и пабами. Гостиницей в центре и ночными прогулками. Москва, в которой не дали остаться. Москва, не верящая слезам, послала нахер все мои надежды. «У меня не будет руки. Может быть рецидив. Я не верю местным врачам, они все рукожопы». «Не придумывайте, это может сделать и человек с ординатурой. Главное – быстрее ампутируйте». «А может случиться и так, что ампутация станет невозможной», «У Вас очень тяжёлый случай, вот на пальце точно гангрена, и опухоль скоро распадётся. Не переживайте, сейчас хорошие протезы. Вы только на очередь встаньте. Если успеете. Я не это имела в виду».
«У вас муж есть, а, значит, есть любовь. Деток нет? Ох, простите. Очень жаль. А без рук живут. Главное верить. Бог вам поможет и никогда не оставит».
В рамках акции умирать так в бочке рома, туда мы ехали СВ, обратно выкупили всё купе. Я люблю драмы и пафос.
Апокалипсис сегодня
Дома был привычный ад – обстрелы, смерти людей, вода по графику, работа, отнимающая много сил, но дающая несколько десятков тысяч рублей, боль, ставшая круглосуточной. На операцию я шла весёлой, из малодушия надеялась не проснуться.
Проснулась от того, что задыхалась – вынимали трубку. Спать не давали полчаса в операционной и полчаса в палате. В реанимацию не повезли. Похмелье было жёстким, но всё равно читала, как просили, стихи – свои, Блока и Пастернака, пела песню ИльиМазо «Саночки», там как раз про смерть. После воды и апельсинов блевала. Смотреть на культю в ржавых бинтах было не страшно.
Страшно было от того, что болела не она, а та часть руки, которую отпилили. Вот пытается разогнуться сломанный указательный палец, а большой раздроблен. Среднего и безымянного нет, только костяшки остались, мизинец висит на ниточке и дёргается. Ладонь обожжена, кажется, кислотой. Локоть расплющен, но его чинили, надели металлический каркас. Потому он такой тяжёлый. Опухоль раздулась и пульсирует. Кость голая, когда ложишься на левую сторону, в матрас упирается что-то острое. Ещё время от времени вырастает запястье, тоже сломанное, хрустит невправленный сустав. Идут мурашки по коже. Неприятней всего – электрические разряды. Дёргаешься, как эпилептик. Контролировать невозможно. Мама испугалась, что я крышей поехала. Поздно ты спохватилась, мама.
Выписали психотерапевта. Голубоглазую, русую, стандартно позитивную. Она научилась засыпать под храп мужа, прятать в деревянный ящик всё дерьмо, которое с ней случалось, путешествовать в городах, созданных нейросетью, верить в то, что с болью можно договориться. И это без колёс, благодаря осознанной медитации. Я же подышала, как было велено, послушала тело, а боли хоть бы хны. Ещё ненужное неприятное вспомнилось внезапно.
Теперь хожу, кушаю два вида таблеток для психов, проговариваю то, что было сто десять лет назад. Никак успокоиться не могу. И врачи опять обманули, обобрали, налажали – на три цифры взяли стадию вверх подняли. А рука всё также существует и болит.
***
Забирая в морге стёкла и блоки, я спросила у лаборанта, куда девают конечности после того, как обследование завершено. Сжигают ли?
– Нет крематория, поэтому утилизируем.
– А как именно?
Мама уже нервничала, было неловко, что я задаю странные вопросы.
– Закапываем в землю.
– Понятно. Хороните.
Расписавшись в журнале, я получила коробочку.
– У Вас очень красивые глаза, – сказала мне она.