Все мы

…НЕ ДЛЯ ТЕАТРА. РЕШИТЕ САМИ, ЧТО ЭТО — ПЬЕСА, СЦЕНАРИЙ, ИСПОВЕДЬ. (ЕСЛИ ДОЧИТАЕТЕ) (НЕ ДЛЯ ВСЕХ. ТОЛЬКО ДЛЯ УМНЫХ)
ИРОНИЯ?
ТРАГЕДИЯ?
ПАРОДИЯ?
ВСЯ ЖИЗНЬ МОЯ: — ВОПРОСЫ В НИКУДА,
А СЕРДЦА СКРИП, ПОСТЫЛАЯ МЕЛОДИЯ —
ПРЕЛЮДИЯ ДЛЯ БОЖЬЕГО СУДА.
(Неизвестный поэт конца ХХ века; эпитафия на могильной плите безымянной могилы)

КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ЧИТАТЬ: без наличия чувства «Ю»;
Между делом, с перерывом на чай, сон и т.д.;
Не достигшим 21 года;
Атеистам-марксистам; Священнослужителям;
Людям с неустойчивой психикой;
НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ: не «сидевшим» и тем, кто считает всех зэков
 преступниками.
(Напрасно улыбаетесь, это более чем серьёзно, и… страшно) потому что:

«ВСЕ МЫ…»
                4-х актное… без одного антракта.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
«Я» — просто я, человек, по-видимому, зэк.
«Б» (бэ) — некто в белом хитоне, светловолос, яснолик, за плечами видны пушистые белые крылья.
«Т» (тэ) — некто в тёмном плаще, полумаске, белом парике с буклями, из-под плаща торчат перепончатые крылья.
«Г» (гэ) — нечто неопределимое в нестерпимо ярко сияющем круге. Голос громоподобен и эхообразен. Как только начинает говорить — ВСЕ невольно, втягивают голову в плечи.
МЕСТО И ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ: света нет, не темно. Нет верха, нет низа, ничего нет — пустота.
Темпоральные координаты и ориентиры тоже отсутствуют.
                (18+)
I АКТ.
Стою посередине. Впереди слева — Т. Впереди справа — Б. Между ними прямо передо мной — Г.
Т чистит длинные чёрные ногти пилочкой. Б захлопывает книгу с золотым тиснением, снимает золотое пенсне.
Б: В Евангелии апостол Иаков говорит — если ты не убил, но прелюбодействовал — ты всё равно преступник закона. Правосудие достанет тебя, руками держиморд, мирового — это ваш закон — чело-ве-чес-кий.
Т: (не поднимая головы) Сегодня он такой, завтра другой, сегодня пять лет, завтра за то же самое отрубят голову. Ты пытаешься увильнуть, они давят — кто кого?
Б: А тут закон абсолютный. Он неизменен, он в сути нашего бытия, в вас самих, в сердце записан; он уже в тебе, когда ты о нём и не знаешь ещё ничего.
Я: Но нельзя всех одним аршином мерить. Должна же быть какая-то разница: один убил, а я… другой оболгал себя, скажем.
Т: Это радетелю законности есть разница, ему солгать, что в лужу, извиняюсь, плюнуть. И УК ему не запрет, нет там такого — «не лги». Не соврёшь — не проживёшь.
Б: У тебя другой «СУД».
Т: Страшный.
Б: И не сомневайся, скептик — будет он или нет, он уже идёт. То, что с тобой, со мной, со всеми нами — разве не Суд? (Глядя на продолжающего полировать ногти Т, качает головой) Хотя и это кому-то цветочки.
Т: Кому как.
Б: Верно, но лучше уж, если тут, там страшней. Пойми, как бы и чем бы ты себя не оправдывал, ты всё равно преступник закона, и все кто вокруг всё равно преступники, и не нам судить, чьё преступление больше — перед Ним, перед Богом, не перед прокуратором.
Т: Какая у тебя может быть чистая совесть — это всего лишь твоё ошибочное предположение. И как бы ты не пытался выглядеть агнцем, приводя разные оправдывающие мотивировки, прокуратор убивает, и убьёт тебя сроком! Ему достаточно факта греха, да и УК позволяет и точно определяет.
Б: Но то, что Господь нам назначит, не знаем — ни ты, ни я, ни прокуратор, ни он. (Тычет книгой в сторону Т)
(Т пожимает плечами и разводит руки).
Т: Убийцы — ВСЕ! (Прикуривает длинную чёрную сигарету от воспламенившегося пальца) Вам же сказано — нет разницы. И если ты не убил, но только лишь пожелал кому смерти — ты убийца! Мысль, рождённая тобой, выброшена в мир, унесена неизвестно в какую сторону, во что она выльется, в ком и как реализуется, пусть не в тебе, в другом, его руками и разумом осуществится, но она твоя, ты её родил.
Б: Потому все мы и за других виноваты.
(Т признательно склоняет голову в сторону Б).
Я: Это я уже понял, но не могу того понять — есть у меня право отказаться от прежней жизни, забыть о ней и начать с самого начала? Ведь я свободен, раз у меня ничего нет.
Т: Что ж, и долгов нет, греха нет, преступления — нет?!
Б: Если совесть чиста — то и, не имея ничего будет хорошо.
Я: Да, хорошо.
Т: А паутина колючки распятой по заборам, и постоянная ночь при ярком свете, а оглушающие себя чёрным матом соплеменники?
Б: Это чтоб не думать, не вспоминать, забить бранью грохочущий в них ужас.
Т: Но каждый сам за себя, однако. Особенно перед Ним. (Делает полупоклон в сторону Г)
«Хорошо» и «ужас», хм… — может где-то это и синонимы. (Б растерян, смущённо втягивает голову в плечи)
Наличие противоречий никогда не говорило о наличии твёрдой позиции, сэр. (Выпускает кольцо дыма к Б)
Отнюдь!
Я: Но, что я могу Ему сказать о других, если ничего о себе до сих пор не понял?
Б: Можешь молиться и просить. Просто — молиться. И… просто — просить.
Я: Господи, освети нас Светом Разума Твоего. Ты уже подарил мне… за что? — ради немощи моей? — чтоб научить? — за моё слабодушие? новую жизнь. Вырвал из той навсегда.
Б: Не думай о тех кого оставил, ты их оставил Ему. Он, и только Он решит, что будет с ними.
Я: Но что мне делать с моей бедой, моей болью, и моим грехом?
Т: Тащить обречён их всю жизнь. Пока… не раздавят. Тебя.
Я: Но разве Он пришёл к нам, ко мне — не затем, чтоб спасти?
Б: Не только это. Ты и здесь по его воле…
(Т вешает на стойку и раскрывает экран).
(Вижу на нём всю пройденную дорогу, каждый неверный шаг, тех кто подталкивает, предлагает, подсказывает, один шаг, второй — и я вижу, ощущаю, вспоминаю…)
«Господи, чем только не была переполнена, не забита моя жизнь, кружусь в ней бесконечно, рассматривая, отбирая, а оно всё быстрей, быстрей — уже не различимы отдельные эпизоды…»
(Ослепительное сияние Г ярче и ярче, глаза закроешь — не спрячешься).
«… оно уже вихрь, кружащий голову…» (всё ярче, жарче… толи слышу, толи ощущаю каждой клеточкой громоподобный голос)
ТАК БУДЕТ В ВЕЧНОСТИ…!
(Ясное озарение успокаивает пониманием никчемности всего, что окружало, заслоняет его, отдаляет, делая прозрачными поступки и действия, оставляет видимой лишь суть…)
«… лишь костёр, запах сырых сосен, звёзды, сверкающие в каждой капле воды на обнажённом теле, нежность, страсть, то, что не успел, а мог, то, что успел — хотя зачем оно мне, и твои глаза, которые мне не забыть, и в которых пропадаю…»
«… Утро. Ещё темно. Только что пришёл со смены. Ещё спишь. Ныряю в твоё тепло. Утыкаюсь в шёлк волос; главное — не уснуть, тебе через час вставать и надо разбудить. Мягкость и тепло убаюкивают. Уже сквозь дрёму ощущаю движение рук-змей освобождающих согревшиеся ноги от остатков одежды, и горячие губы там, где только что были руки… Сквозь сон — хлопает дверь, наверное что-то забыла. Неясные голоса, какая-то возня за стенкой, снова хлопает дверь… Через два дня странная тишина в соседской комнате и запах оформили неясные подозрения в уверенность…
Вызванные опера сидели на кухне. Мне места не было, курил у окна. Что-то спрашивали, отвечал. Не верили, по глазам видно. Да и я бы не поверил. Слишком удобный фигурант, чтоб не повесить ЭТО на меня…
Били профессионально, практически — без синяков. Раздели, когда дело дошло до электричества — лучше пробивает.
Каждый разряд острой иглой отдавался в сердце. Кричать не было сил, руки и ноги сами по себе дёргались. Уже в камере, после дикого напряжения, расслабился, и тут же левую половину груди пронзила холодная сталь боли… Очнулся, всё плывёт, капельница, кто-то в белом… Снова опера. Предлагают чай, курить и… альтернативу. Безальтернативную:
— признаюсь, но не сажают, потому как двое детей и матери нет».
Т: Святая простота! Извини, продолжай, мы это слышим и понимаем.
Б: Не смущайся, от нас нет тайн. Не перед Ним ты обнажаешь душу, и не перед нами, — перед собой.
«Не признаюсь, снова применяют… на полную катушку. И сажают. Где-то читал, что можно назвать себя хоть чёртом с рогами, лишь бы остаться в живых. В логике им не откажешь, знают слабое место. Я то, выдержу, а вот оно…
В день суда было серое утро. Почему-то зашёл в церковь. И увидел, вдруг — чудо, или аномалия, не знаю. Но потрясло».
Б: Спасибо. Не жалей, обнажаясь, — познаёшь.
Г: Человечек, познание… Человек! Вот он говорит: «хочу есть». Это — он ещё не человек. А потом он говорит: «хочу знать!» Вот тогда он уже Человек. Чувствуете, который из них с большей буквы?
Т: Этот Ваш че-ло-век, ещё себя-то толком не знает, а уже хватается за любовь, за звёзды, других учить и, простите, за Вас, сир.
Г: На то он и Человек. Сказано вам — жаждой познания и любовью, хотя она же его и предаст, ведом в вечности будет. Это закон, и не от кого он не зависит.
Т: Простите, сир, с чего Вы взяли, что она… его … (где-то вдалеке рокочет гром).
Г: А его стремление познавать, чтобы жить, неминуемо превратится в стремление жить, чтобы познавать.
Б: Гениально!
Т: Стругацких читать надо.
Г: Гм … (то ли кашель, то ли громоподобный рокот с долгим эхом).
Всё покрывается густой тьмой, изредка вспыхивают далёкие зарницы, на шум далёкого прибоя накладывается плач ребёнка.
                КОНЕЦ I АКТА.
II АКТ.
Темнота. На фоне ревущего пламени (как при старте ракеты) гомон многомиллиардной толпы, хлопанье крыльев, истошный женский крик из визга переходит в инфра спектр, сплетается с истеричным душераздирающим нечленораздельным мужским криком — воем. Высвечивается экран, проецируется пустой хвост плёнки с царапинами, звёздочками, цифрами. Исчезает. Светлеет. Корчусь на полу от диких спазмов рвоты, на губах пена, трясёт, пульс — 200, волосы дымят, одежда местами тлеет.
Там же. Те же. То же… В ужасе рву и срываю горящие лохмотья, с трудом прихожу в себя. Совершенно голый стою перед ними, прикрывая руками низ живота.
Б: Живой, сапиенс?
Т: Ну раз срам имёт…
Б: И напрасно. Ни черепная коробка, ни одежда — для нас не преграда. Так что можете не прикрывать родинку на … (густо краснею).
Т: Довольно с него, и так предохранители дымят.
Я: А как… А это … (тычу рукой туда, где был экран, в тлеющие лохмотья). Не может быть… сколько же их… за что их всех…
Т: Им тоже показывали, но лишь пара десятков решилась «препарироваться» пред Ним и собой. Тут дело добровольное, и неизвестно, что легче.
Б: Это — вы там думаете, что самые — самые, всё вам ведомо. Ещё даже не прокусили кожуру плода познания, а туда же — атомы, нейтроны, лазеры. Рвануть — то чистенько ещё не можете, без последствий.
Я: Постойте, какие десятки… кто… что за взрывы? (Б и Т переглядываются)
Т: Ладно, с нас не убудет, всё равно, мало что поймёт.
Б: Линкольна, надеюсь, знаешь. Из ваших — Санька Пересвет, Сергий, Романов последний, Жанна сожжённая, ну — остальных всё равно не знаешь. Ошибки неизбежны даже при самых благих помыслах.
Один мой знакомый (пристально смотрит на Т), любитель поэкспериментировать и повозиться в области высоких температур, представь себе: плюс к расколу единого материка, неудавшегося вечного лета — уронил «обогреватель» — ну, Мексиканский залив, ты знаешь, — получил потоп, оледенение и… бедные динозаврики. А уж по мелочам, типа Помпей и обогревающих дыханием, заметь — не огнём! — атмосферу… и был-то всего один экспериментально — рукотворный трёхголовый, но какой-то пращур мельком увидал, ну и пошла по свету сказочка гулять. Всего и не счесть.
Ну, так вот — по магнитным векторам пытался протащить на полюс холода умыкнутый из светила кусок плазмоида. Вы, кстати, и через сто лет дальше теории в термоядерном синтезе не продвинетесь, для него же это — необременительное хобби.
Но он пренебрёг разницей гравипотенциалов, а возникшая неустойчивость привела к рекомбинации водородной плазмы с излучением мирных ультрафиолетовых и рентгеновских спектров. Протоны слились с электронами в атомы водорода, который в кислородной среде мгновенно окислился. Продуктами взрыва были вода, окислы углерода, водород и инертный гелий. Все Стихиали Верхних и Нижних Миров были потрясены гениальной простотой, мощью и чистотой взрыва над Тунгуской, не оставившего ни единого химического следа.
Т: Это вам не чернобыли с тримайлами, не хиросимы с фукусимами, мисимы* недоделанные!
(Срывает маску и парик, череп под ними чёрен и лыс, пустые глазницы горят красным)
Ради вашего, букашечьего блага пострадал и мутировал, а кому …?!
Б: Дем! (Протягивает руку с останавливающим жестом к Т, и обращается ко мне): Извините его, горячая натура. И кровь.
Т: Работа такая (надевает материализовавшиеся из воздуха тёмные очки и танковый шлем, прикуривает чёрную сигарету от самовозгоревшегося пальца).
Б: Вообще-то он добр, несмотря на его прибабахи, закидоны и чудинки. А из-за персонификации наших сущностей в многослойной Вселенной — канает, простите, сказывается несанкционированное сканирование ваших нейронов, пытается выглядеть моим антагонистом. И всего лишь только пытается, потому что, кстати … — мой брат… Близнец.
(Оглушительный удар грома).
Т: Правильно, сир. Дем давно перебирает, ладно сирых и убогих наставлять и готовить к Выбору, но ведь семейное, затрагивает.
Б: Не отвлекайся, литературовед, много воды льёшь.
Т: Хемингуэя, как раз широта и не конкретизация разноплановых пересечений сделала Хемингуэем, а точность в энциклопедиях нужна. Внимайте, любезный, внимайте, (обращается ко мне) — одноразовый балаганчик-то при бессмертных лицедеях, когда ещё увидите. Константин Сергеичу, вашему, такой бы натюрлих. Уровень-то наш повыше, потому как за халтурку планетарная эволюция расплачивается и вы — недоучки. Ликбез этот страшен, и не наша вина — коль не одолеешь. Без крыльев не полетишь, как и без чистоты помыслов — не выберешь.
Изначальность в многослойности и в двух разнозначных сущностях, по крайней мере, в этой и ближайших Вселенных. Бэ и Тэ, Дэ и Зэ — не в названии дело. Дэ первично и доминирует над неравным ему Зэ. Запрограммированная ущербность Зэ никогда не даст ему одержать победу в военных противоречиях. И все живущие, независимо от их воли и уровня обитания вовлечены в противостояние. Между — нет никого. Гея — Земля ваша, сфокусированное в пространстве пересечение уходящих в НАД — Миров Просветления и в ПОД — Миров Возмездия. То, что вам кажется историей, всего лишь отражение на понятном вам уровне земного слоя борьбы противоположностей. Суть же внешних образований — в Метаистории, Метакультура — суть творческой и иной деятельности Homosapiens-ов.
Каждый из народов одарён светлым вождём — Демиургом (указывает на Б, тот кланяется) и символом чистоты и совести — светлой Соборной Душой. В нижних мирах им зеркально противопоставлен тёмный Демон, символизирующий государственность и официоз. Ваш покорный слуга. (Склоняет голову).
Небесное проявление, творимое в высших мирах над каждой страной — неподвластно гибели и перепитиям Земных коллизий. Одухотворённость природы — в выражении сущности стихий — Стихиалей … (рокочет гром)
Sorry, сир, это Ваше. А с него, пожалуй, хватит. Да и не верю я, беспонтовый ликбез. Всё равно попрутся на минное поле, если увидят там ромашку. Сколько им уже было говорено, и нами, и через ихних: Иисус, Будда, Магомет, Лао, Серафим, Андреев, Тереза, Ганди, всех не перечесть. Бесполезно. Продолжают свои игры. То сорок лет соплеменников по пескам мытарят…
Б: Однако, вывел же.
Т: … то, заигравшись, как Атланты — материк свой похерили. Хорошо, хоть не всю Землю, сиру спасибо. На вечность, опять же, замахнулись — для упорядочения и организации бытия — «ВРЕМЯ» придумали. И, ОНО, мол, относительно и может сжиматься — растягиваться при абсолютных скоростях. В название-то, хоть вслушивались когда-нибудь!?
Теория… а что — кто-нибудь на практике проверял? Бред! Как можно сжать то, чего нет? Вечность есть, вам дрожащим непонятная. А этих фантазёров из Палестин, за расщепление, Время и «измы», я бы…
(Громыхнуло так, что все попадали, резкий запах озона, темнота, машут крылья, еле слышный голос: «айн, цвай, драй…», длинная очередь из «шмайсера», плачет ребёнок, бьют часы, выстрел, звон разбитого стекла, в тишине капает вода).
* (Мисима — японский культовый писатель, авангардист, философ, созерцатель, пророк, волшебник слова и знаток душ).
                КОНЕЦ II АКТА.
III АКТ.
Темнота медленно рассеивается. Надо мной операционный осветитель. Т в гермошлеме, в кресле, руками и ногами управляет танково-авиационными рычагами, педалями и штурвалами. В такт его движениям звучит красивая неземная музыка, нечто среднее между органной Баха, Пинк-Флойдом и Артемьевым.
«Странный кордебалет. И во сне такое не увидишь! Дурдом! Надо же! Целое отделение. Наступают, полукругом, ближе и ближе. Голые! …»
Т: Голые в бане…
Б: Обнажённые. Девушки.
(Б постреливая глазами, делает вид, что читает. Девицы под музыку покачивают бёдрами, красиво изгибаются, ласкают себя, манят, пробуждают желание, заметив начавшуюся бурную эрекцию, оживляются, тянут руки …)
«Странно, где-то уже видел… Ну конечно же! Я их всех знаю! Жёны друзей, знакомые, с работы, школьная любовь, вторая. С кем-то было, кого-то только хотел… Нет! Это они меня все знают! Боже! Все смотрят… и видят… а я… а у меня… Слёзы и пот заливают лицо. Господи! За что!? Стыдно же…»
Т: Уже теплее…
НЕ ЗАКРЫВАЙ ГЛАЗ!!! (Рявкают оба)
На девиц налетает толпа эр-активированных самцов, по двое, по трое терзают и насилуют женщин, сквозь дурноту и кровавый туман доносятся стоны и плач заливаемых семенем женщин.
Я: Да прекратите же! Что они вам… им же больно… Ну, хватит… пожалуйста…
Мелькает любимое лицо и тело, раздираемое чужими руками и членами.
Я: Нее-е-т!! Не надо!!!
Б и Т: — СМОТРЕТЬ!!!
Ничего уже не соображаю.
Я: Не надо… не могу больше…
Доносится голос любимой. Зовущий и захлёбывающийся…
Я: А-А-А … (в истерике катаюсь по полу и бьюсь головой).
Б: Полегче бы…
Т: Держи лучше, не давай уходить! До последнего мгновения пусть ощущает.
Вспышки перемежаются с темнотой, всё кружится, проваливаюсь в чёрную яму, лечу, падаю… дикая боль рвёт сердце. Полная тьма…
Уходит!
Адреналин, дефибриллятор, — быстро!
Пульс?
Аут! Теряем! Душу блокируй, душу!
Втыкай! … Разряд!
Зарядка… готово… разряд!
Стоит!
Не паникуй, мозг держи, коммутируй со своим, питай напрямую…
Стоит! — видишь? Новое давай…
Не ори на меня! С голографией не надо было перебирать…
Пусть скажет спасибо, что трёх чёрных педрил на него не спустили…
Вынимай… (рокочет гром)
Да, сир, знаем … (пронзительно-красивое сияние озаряет четыре руки держащие источник света и всё вокруг)
(Почтительным шёпотом: действительно, — чудо! Ну, чего замер? У самого руки, как на вибростенде! Не каждый цикл, святая-святых в руках… Дем, ну что ты, ну, не надо, не плачь… подумаешь, вместилище… зато мы знаем и живём…
Всё — хватит! Работаем. Если не мы… кто о них ещё…
Смотри — даже не инсульт, чистенько рвануло…
В рубцах всё, в бляшках и наростах, — как он жил с таким?!
Всё-таки — не безнадёжен, кое-что уже проскакивает.
Ставь… закрывай… держи…
Ну, пора, — вдувай…
Тише, ты…
Думаешь, не узнает?
(Тьма медленно рассеивается, лежу под лампами. Всё плывёт, при виде Б и Т накатывает волна удушливой брезгливости и ужаса).
Т: «Не стреляйте в пианиста, он играет, как умеет». (Накал и сияние Г усиливаются)
Т: (тихо) … говорила ж мне Саванская… зачем нам кузнец… опять за кого-то страдать… чугунной лопатой в свинцовых трусах уран в топку бросать … (опускает защитные светофильтры, насвистывает «не кочегары мы не…»)
«Чем-то мне симпатичен этот фигляр».
Т кладёт руку на сердце, признательно склоняет голову. И вдруг — «взрывается»: — Ну что ты молчишь, «Станиславский?» Тут не «Театр» Моэма!
Б: (не обращая внимания на Т, в мою сторону) Это было необходимо. Всё равно знал, что она с кем-то… что её кто-то…
Любите вы прятать голову и делать вид! Нельзя прийти к самому главному и важному, не познав и не отринув. Иначе так и будет недосягаемо мерцать в дали, как Истина. Уйти от этого, оттуда, чтоб вернуться младенцем — нелегко. Так же в муках — и мир рождается.
Я: Ничего не хочу! И никого! Видеть! Слышать! Ничего нет, кроме ужаса и мерзостного состояния раздавленного червя…
«… Пусто. И неуютно. Только мой Новый мир висит меж Небом и Землёй — светел, чист, сух, а то, что не очень сытен и все неудобства — то блажь моя. Одну жизнь здесь уже пережил и другой не надо, выдержим, не пугайте…»
Т: А никто и не собирается, зачем, без того растерян, раздражён, дёргаешься. Отдал непреложность Истины, ни за что, по жалкой душевной слабости.
Я: Ладно — я, знаю, за чьё спокойствие и безмятежность принял «крест», но почему все те, кто готов сожрать друг друга и они?
Г: Меж небом и землёй… А задумался над тем — что оно, твоё Небо? Видимая лазоревая бездна воздуха, разве она — Небо, а не пристанище для низвергнутых с истинного Неба ложных и неправедных помыслов? Принял, сам впустил в себя, теперь опоминаешься, когда рвут когтями, когда стал задыхаться.
Я: Но в чём была ошибка, начало, шаг в сторону, где оступился, заскользил вниз, вниз, теперь вихрь, не выбраться… Если… кто-то не поможет, сам уже ни за что, куда мне — помоги, Господи, помоги…
Г: Там не смог решить — с кем ты, поможем. Уже отказался от прежней жизни. Сам. Забыл, затёр, вычистил, а чем заполнил, чем заселил? Отказался от того, что всё равно забрали, — но зачем, ради чего? Выбора не избежать. Забыл, что умерло в тебе, воскресая — слабый росток, а в нём воскресшая жизнь, и рядом с ней слепая всё сжигающая страсть? Или то, что выше, над вами, Истинней? Перепутано у вас добро и зло, не отличишь — кровь, грязь, отчаяние, измена, предательство, корысть, душевная расслабленность, жажда урвать, не прогадать, не упустить сейчас, завтра. Вон они, рассеяны во множестве по всей прозрачной бездне — над тобой, вокруг, в тебе.
Нет злодеяния, где бы они не были зачинщиками. Преступления. Чтоб не участвовали, так ли, сяк, и никуда от них и от себя не денешься.
Я: Но и от подаренных мне глаз, глядишь в них и не оторвёшься, будто погружаешься в прозрачную тянущую зелёную Бездну — и нет любопытства, только радость.
Глаза у неё меняют цвет. И море меняет цвет, голубое под солнцем, оно зеленеет ближе к берегу, а наплывёт облако и плеснёт серым.
Кажется, начинаю понимать. Он присутствует в другом, в том, кто не просто рядом, а кого понимаешь сердцем. Он открывается в любви к другому. Он в глазах того, кто стал тебе бесконечно дорог, но… но не красотой, открывшейся однажды, выходит… это был… и никакая нелюбовь…
Б: Открылся в ничем не заслуженном тобой доверии и незащищённости распахнувшихся перед тобой глаз, и если в чёрном бархате полного звёзд неба Он — абстракция, умозрение, то в доверчивой беззащитности — Он рядом, та самая реальность, которая может быть только Им. Он глядит на тебя — глаза в глаза, и это любовь, сострадание, разрывающее душу осознание своей вины перед другим… Как в ликах икон, глядящих на тебя со стен церкви, как в лике Божьей Матери реальность струящегося добра, и тайна делающая тебя счастливым от того, что она остаётся тайной.
Т: Любовь, ну — или то, что вы за неё принимаете — действует двумя разными путями. Она — или источник страдания для осуждённых за свои грехи, или радость для блаженных.
Я: Но для меня она горечь и боль.
Т: Свидетельство моей правоты.
Я: Всегда искал в ней своего, не подстраивался.
Т: Значит, — это не было любовью. Отсюда бессилие и ярость, захлестнувшие тебя сейчас.
Я: … Она не рассказывала мне много, не успела, или не захотела, но мне оказалось достаточно, засело и сегодня болит почти так же остро. Резануло и не заживает. Почему? Какое мне дело до того, что было с этой женщиной, когда меня не было с ней, когда я её не знал…
…наверное, мне не хватает Веры…
Б: Что значит — «не хватает?!» Она или есть, или её нет! Хотя и это не вся правда. ЕЁ надо стяжать по крупицам, Она плывёт к вам волна за волной, и следует каждый день, каждый час делать ей навстречу хотя бы один шаг, хотя бы полшага. Она растёт в вас. Вас одарили Верой в надежде, что вы отдадите её в рост, а не закопаете, чтоб предъявить, когда будет безопасно и выгодно.
Я: … если б Она жила во мне, я б не думал сейчас о том, что случилось, когда я… Нет! Не могу думать об этом, недостаёт сил думать о своей вине, о несомненном несчастье, которое принёс другим, а значит, моё покаяние не будет подлинным, не будет принято, не станет освобождением, а станет мукой, а моя любовь только страдание, а я осуждён.
Не могу не думать о том, что она мне рассказала в тот день, в тот вечер, в ту… ночь. О человеке, который глядел ей в глаза и тоже удивлялся, что они меняют цвет — под солнцем голубеют, зеленеют ближе к берегу, а наплывёт облако и они плеснут…
…Голубые, зелёные, серые, чёрные — десятки пар глаз. Куда ушла любовь, согревшая меня было, подаренная в надежде, что я смогу её воспринять и сохранить в себе, сберечь, дать ей возможность возрасти; рука, протянутая мне, держась за которую я был так счастлив в смраде и хаосе…?
Т: Не было руки, не было любви, был надрыв и истерика, страх, застлавший глаза. Куда б она делась, любовь, если б была? Ничего не было, кроме смрада и хаоса, пьяных морд и мерзости…
Б: Но, что Он увидел, придя в Иерусалим …?
Т: Те же сотни недоумков, те же…
Б: Нет! Он увидел другое.
Я: Может и увидел другое. А я больше не могу. Видеть другое можно только глазами Веры, глазами Любви, а во мне вспыхивает, копится раздражение, разгорается злоба и ненависть… Я больше так не могу… И… наверное… если и есть, что-то, что важнее всего, то это… Вера… и… Любовь. К этому причалу и должно править свой корабль.
Т: Bingo!
Б: Bravo! Понимаешь, научился, год в тюрьме не прошёл даром, стоит нескольких лет на воле. Каких лет — десятилетий!
Т: Чему же он научился? Всего лишь тому, что человек говорит одно, думает другое, а поступает совсем иначе, что порой нет в его поступках ни логики, ни здравого смысла, или его странная логика и якобы здравый смысл противоречат его о них представлениях? Но в таком случае надо бы говорить не о ком-то, а всего лишь о нём, оказавшемся неспособным вместить чужую логику. Едва ли, чтоб сформулировать такого рода банальность следовало платить столь высокую цену, — тюрьма слишком дорогое удовольствие.
Я: За этот год тюрьма сломала стереотип сознания, складывавшийся всю предыдущую жизнь, или, говоря проще — мои социальные, профессиональные, нравственные — да, и нравственные! представления о жизни, о том, что плохо, а что хорошо. Они разлетелись, их не собрать, они не нужны здесь, оказались лишними, пустыми. Но значит…
Т: Они вообще не были нужны, потому что не имели никакого отношения к живой жизни, а служили для организации внутреннего или внешнего, но благополучия. Комфорта. Чтобы, так или иначе, организовать его, ты огородился частоколом слов и понятий — приличных и красивых.
Я: Ну а как же с нравственностью, всё-таки держусь, не захлебнулся, никого не предал, а вокруг…
Б: Да что тебе известно о ком-то, разве хоть однажды тебе была предложена настоящая, высокая ситуация, в которой пришлось бы не на словах доказывать, что хоть чего-то стоишь? Разве Он не огородил тебя, не отводит удар за ударом, разве хоть что-то твоё есть в том, что ещё не размазан по стене…
Я: … О себе кое-что понял, цену узнал… и жаркий пот стыда заливает всякий раз, когда вспоминаю себя в том или другом случае. И… не могу сейчас об этом, прости меня …, ещё не готов…
Б: Человек, совершивший уголовное преступление — преступник. А человек, уголовного преступления не совершавший не преступник. Простая мысль, элементарная логика, но и она лежала в основе нравственного фундамента твоей предыдущей жизни, за ним всегда было тепло и уютно… А солгать, а прелюбодействовать, а не возлюбить Его всем сердцем и помышлением? А не посетить больного в больнице, а не накормить голодного?
Т: Евангельский императив! В вольной жизни представлявшийся литературно-мифологическим, а отрицание его, или необязательность, никак не преступным.
Б: Но в тюрьме он приобрёл живую, единственно возможную реальность.
Т: А ведь это полное изменение сознания — его сокрушение!
Я: … сколько говорил об этом недавно, объяснял и что-то внушал… кому внушал, кому объяснял… зачем? Меня слушали, и мне было хорошо, было слишком легко, и я рассуждал, рассуждал, радуясь так легко доставшейся мне премудрости, ничего не зная об этом…
Б: Человек внутренне сопротивляется такому, такому изменению предшествующего опыта. В тюрьме и не может быть иначе. И если к себе будет внимательным, поймёт, что весь его предыдущий социально-психологический опыт — исчез, испарился. Его самого нет, а потому и прежний опыт не нужен. Даже, если не осознает, не поймёт — внутренне будет продолжать сопротивляться. У него больше ничего нет. Но есть пришедшее понимание того, что смерть — не только физиологическая…
Т: Да даже и она…
Б: … стоит того, чтобы жить, и как бы не было тяжело — это ещё не повод, чтоб не жить совсем, а любовь… любовь стоит того сладостного ожидания, которым, в принципе, и жив человек в тюрьме.
Жив, когда у него уже нет ни положения, ни наработанного авторитета, ему не нужно образование, нет дома, семьи, ничего из того, что он собирал, копил, складывал по кирпичику всю свою жизнь. А Ему не просто было пробиться к человеку сквозь наглухо запертые двери его жилища, коснуться его души, загромождённой собранным за десятилетия богатством. Чем бы оно ни было — интерьером, или так называемыми «духовными ценностями», удачами или горестями.
Там гулял только … (Т надевает ведро с рогами и прорезями для глаз) … некий, кстати, символ, придуманный вами для отождествления со всем отрицательным…
Т: И объяснения всего необъяснимого. Ну, о-очень удобная фитюлечка. (Надевает благородно-рогатый шлем викинга)
Я: А что же, вы, тогда… зачем…
Б: Ничего лишнего не было, мы лишь развернули обрывки твоих снов и переживаний. Сами мы оперируем другими категориями, с вами же, кроме, как вашими — пока нельзя.
Т: Для вас, наша эксцентросенсность поголовным фрейдизмом обернётся. Психушек на всех не хватит.
Б: Вы почему-то поклоняетесь аксиомам, о непересечении параллельных, например, и о том, что в треугольнике, почему-то, всего три угла. А уверен ты в том, что, если осязаешь, видишь и чувствуешь что-то, — то пред тобой реальность, материальная субстанция, а не гало-вижнский результат инсинуационных вывертов некоей, непонятной тебе гипнотрансляции в стиле двух «же»?
Т: Сартра и Жарра. (Мерзко хихикает)
Б: Вот сидит он там…
Т: (голосом Сухова из «Белого солнца пустыни») Эт-точно!
Б: … и его воспалённое воображение, вместо того, чтобы дать ему сделать то, что хочется…
Т: … поспать, пожрать и с подружкой гормончиками поделиться…
Б: … пичкает вас этой бредятиной…
Т: … спешите подавиться! Пока его «несёт» …
Б и Т медленно выходят на авансцену, смыкаются плечом к плечу, прикрывая мой голый зад, протирают золотое и тёмное пенсне, пультом от TV включают в зале свет.
Б: Мы, кстати, как и он, не уверены — интересно это вам, или нет? Есть ли у вас желание и возможность задуматься об…
Т: У вас у всех есть сердце и вы, beg your pardon, люди!
Б: Вы, вечно мучающиеся, несущие свой «крест» и ждущие…
Т: Прекрасные и добрые, взбалмошные, любящие и любимые…
Б: … обделённые, но широкие и ласковые в чаяниях…
Т: … победители, для всех, но неудовлетворённые внутри…
Б: … весёлые скептики, но и рационалисты…
Т: … романтики, невозмутимые, уверенно-авторитетные…
Б: … мятущиеся, ищущие и верящие…
Т: … строгие и блаженные, несущие красоту…
Б: … вы, дети наши…
Т: … и своих детей…
Б: … можете ВЫ сказать…
Т: … что ОНО — то главное…
Б: … ради чего ВЫ живёте?
Т: Что — ваша звезда — Вера, или Любовь?
Б: И… уверены ВЫ, что Вера — это — не Любовь, а Любовь — не Вера?
Т: Можете ВЫ обнажить, не тело — Душу, перед кем-то?
Б: Всегда ли ВЫ… слышите того, кто рядом?
Т: Уверены, что «ВЫ» плод эволюции, а не результат нашего эксперимента с высокоорганизованной материей?
Б: Уверены, что это драм-пьеса, стёб, а не попытка остановить Ваш бег, докричаться и достучаться до живого, задуматься о тех, кто рядом, пока они рядом?
Т: Уверены, что Дем не снимет сейчас… пенсне … (Б снимает золотое пенсне) и не скажет: «В Евангелии…»
Б: В Евангелии апостол Иаков говорит…
Ярчайшая вспышка и страшный громовой удар, долго затихающий эхом.
                КОНЕЦ III АКТА…
В зале загорается свет. Перед закрытым занавесом в креслах Б и Т. Босые ноги Т в тазике, из которого идёт пар. На голове сварочная маска. Б пультом «притапливает» свет в зале.
Б: Извините, (обращается к вставшим было зрителям) ему отдохнуть надо… тяжёлый… последнее слово… на пределе… выбор, а вы идите, идите, мы тоже не железные.
Т: (снимает маску, под ней тюбетейка) Уф-ф, хорошо, что макинтош из асбеста. (к шуршащей обёртками шоколадок толстой тётке в первом ряду) — Мадам, потише.
Б: Как думаешь, что выберет, если, конечно выдержит?
Т: С новым-то? Ask!
Б: Но избирательно-управляющие коды старые…
Т: Последние двести девяносто слов сотрём и в предваряющей тридцатке одно выбросим.
Б: Что вы так смотрите? (Зрителям) Мы же на вашем говорим. Или вас не учат им владеть?
Т: Светлейший, в своих инкубаториях они по десять лет два иностранных пытаются одолеть — иностранный, (надевает цилиндр) и… русский, а то чем они владеют и общаются, это, извините… Да сколько ж можно, мадам?! Край непуганых идиотов!
Б: Ну что ты к ней прицепился, может это болезнь?
Т: Интуитивные безотчётные регистрации и гравипотенциал квадратного шара только через сто ваших лет раскусите. Пока же, вы (к зрителям) дальше памятника квадратному одночлену … (звучит первый звонок)
Б: Эмпайр Стейтс Билдинг…
Т: Пора пугнуть! (Повязывает на лицо хирургическую маску, щёлкает пальцами и указательным тычет в шуршащую фольгой тётку. В тот же миг она голая, с диким визгом вскакивает и мечется перед сценой и вдруг — на своём месте видит себя одетую, которая глядя на себя — голую, закрывает лицо руками и плачет от стыда. Т направляет пульт в её сторону. Пошёл рапид, рвано-фазованные плавные брейк-движения).
Б: Брось быстрее!
Ярко сверкают крупные камни колье, браслетов, серёг и колец. Завораживающе медленно, монументально колыхаются мясца окороков, грудинок и филеев, причинное место прикрывает обёрткой.
Б: Да брось же, дурёха, фантик! Брось! Кому ты нужна?
Т: Их пестикам и «измам» учили, а не логическим обоснованиям причинно-следственных связей и аналитическому выбору.
Тётка подвывает, дрожит. Закрывает глаза рукой и… медленно отводит руку. Блестящая бумажка, плавно кружась опускается на пол. В тот же миг на полу появляется куча одежды. Рапид прекратился. С безумными глазами обессиленная тётка безразлично одевается и еле передвигая ноги бредёт к выходу. Её кресло пусто. Звучит второй звонок. Зал и ложи возмущённо гудят. Слышны отдельные фразы:
…безобразие! Садисты… Наина Иосифовна, Наина Иосифовна! Куда смотрит минкульт? Вернитесь… кто разрешил этот секс-балаган… Раиса Максимовна, иностранцы ж… что ваш фонд… как фамилия автора…
Где-то в проходе металлический голос: — … есть изъять плёнку!
Т: Я, между прочим, могу вылечить что угодно.
Б: (тихо) У кого угодно … (в зале повисает напряжённая мёртвая тишина)
Т снимает маску, прикуривает длинную чёрную сигарету от пальца и долго смотрит на негаснущий огонёк.
Б: (к Т) Ну -? Чего молчим? Чего ждём?
Т: Пусть в себя придут.
Б: Да, уж! Навертел, — Булгаков! У них и так «времени» нет — всего хотят и сразу, да ещё ступор в мозгах.
Т: Поможем. С превеликим. (Огонь на пальце доходит до накала газовой горелки, опускает его в таз — пар, кипение)
Б: (зрителям) Самостоятельность, независимость — это хорошо. Но (смотрит на Т) — не сядьте в… тазик, получив их.
Т: Да расслабьтесь. Никто не собирается устраивать вам экзаменов. Ни таких, (кивает за спину) ни эдаких. (Кивает на первый ряд). На человечность я бы вас другим проверял. (Достаёт из плаща гранату-лимонку, выдёргивает чеку)
… «Бимом», Троепольского. (Наливает из гранаты в стакан молоко). Дем?
Б: Хольстен. Тёмное. (Т из той же лимонки льёт в бокал тёмную жидкость с пеной). А вы не обольщайтесь, думайте и исправляйте, пока вам кто-то… вас не показал.
Т: И всё-таки завидую я им… Любовь, ненависть, эмоции — адреналин. Миллион своих гигабайтов теории отдал бы за один практический актик. (Чокаются, пьют)
Б: У тебя ж шестьсот шестьдесят пять циклов уже не…
Т: То-то и оно. О-хо-хо, где мои семнадцать эволюций? И некому нас пожалеть. Девушка, может вы … (тычет пультом в девицу на первом ряду; та, потеряв сознание, сползает с кресла)
Б: С горячей сетки уйдёшь — фаллопластику тебе сделаем, израильских хирургов снизу выпишем — они опытней. Только не стань таким, как они — максималистом. Невозможно постоянно говорить только правду, или, по крайней мере, делать вид, что… Так же, как невозможно круглые сутки есть, (грозит в зал пальцем) ненавидеть и… любить…
Т: Но они…
Б: … они не понимают, что это две стороны одной монеты, а стремление к идеалу — однообразие, скука и порочность.
Т: Красиво. Надо будет использовать где-нибудь. (Зазвеневший третий звонок гасит пультом)
Б: Не завидуй. Вон, у «мастера» нашего (показывает рукой на занавес) — и «Маргарита» о-го-го! И «Love stories», Сиглу не снилось, а дети, а… но эти же «радости» пожирают и убивают, отнимая лучшие годы. Даже, зная, что она и следующие предадут, женщины — их можно понять, иначе не могут, я догадываюсь, что он в итоге выберет. (Рокочет гром) Простите, сир, но я их знаю.
Т: Не думаю, что он эти свои «три апельсина» согласится обменять на один «заводной» нашей стерильности.
Б: Очевидно, хоть и невероятно — не в погоне за счастьем, как они думают, а в самом — для них цель. (Икает)
Т: Святой наив! Котята. Потому и не спешат в ломбард обменять свою и так короткую на шесть минут оргазма. (Вдалеке гремит гром, звенит третий звонок)
Б: Молчат. Не верят! Он, между прочим, не касается того, чего не существует и не знает. Никакого уважения. Да докажи ты им, «Нострадамус»! Они ж не уснут.
Т: (достаёт сотовый телефон) Very Impotent Person, свет? Музыка? Поехали. Темнитель, фонограмма…
(Медленно гаснет свет, заплакал ребёнок)
В трёх предыдущих актах прозвучало двадцать тысяч шестьсот шестьдесят шесть букв, … а в четвёртом будет пять тысяч шестьсот шестьдесят шесть, (в наступившей темноте затихает его голос) шестьсот шестьдесят шесть… шестьсот шестьдесят шесть… шестьсот шестьдесят шесть… шестьсот…
IV АКТ.
Тьма рассеивается, слышно, как отматывается назад плёнка, Т в гермошлеме, надо мной операционный осветитель.
Б: …Ему не просто пробиться к человеку сквозь наглухо запертые двери его жилища, коснуться его души, загромождённой собранным за десятилетия богатством. Чем бы оно ни было — интерьером, или так называемыми «духовными ценностями», удачами или горестями. Там гулял только дьявол, ему всё просто, он не заблудится, найдёт скважину, щель — да просто позвонит в дверь и она для него широко распахнётся.
Т: Их скука снедает. Скука — это однообразие, монотонность. Дьявол однообразен, хотя бесконечно «развлекает», точнее — отвлекает. Скучно с собой, а потому хочется отвлечений.
Б: Если ты будешь слушать себя — научишься слышать… себя, откроешь в себе… Его. И тогда сможешь узнать Его, Глядя в небо, на тихую гладь воды, понимать, как дерево одевается листвой. Тихое небо не может быть скучным — оно красиво, глядишь в него и слышишь себя, а потому слышишь…
Т: А грозовое небо? Оно — страшно!
Б: Но и красиво, потому что и в нём ты понимаешь Его. А значит, кому-то надо отвлечь тебя от такого слышания и понимания.
Т: Понятно кому.
Я: Значит, одному Он себя, тем не менее, открывает, а другому — нет?
Б: В награду за то, что однажды откажешься отвлечься, скажешь — «нет!», не впустишь в себя тьму, — душа очнётся и ей откроется красота, которую, узнав, ты уже будешь беречь в пульсирующем её первопристанище — сердце, понимая, что ничего не может быть прекрасней и выше, что любое самое заманчивое отвлечение — только обман; тебя толкает и ты отдаёшься, теряешь волю, тебя уже тащит, хочешь ещё, больше — никогда не «наешься» и не «напьёшься», а он неутомим в своей хитрости, это его работа, и если ты сделал шаг в его сторону — тебя уже не остановить.
Я: Всё просто, особенно просто будет после тюрьмы: лежать в траве и глядеть в небо… Просто лежать и просто глядеть. И знать, что можешь встать, войти в воду, слиться с ней и с любимой в ней, умирая в ней от любви и жажды оной… Но разве Его нет в траве, возле речки, под деревом, разве Он хоть когда-то оставит меня в покое и разве смогу быть хоть когда-то в себе уверен?
В себе — нет. Только в том, что Он меня не оставит, защитит, спасёт, только в Нём Надежда. Только в Нём…
«… обман. Или самообман? Дальтонизм — это органика, или внушение, самовнушение — путать чёрное с белым, зелёное с бирюзовым, а глаза у неё меняют цвет: зелёные среди деревьев, в путанице ветвей и листьев; когда она глядит в небо — голубые, а в то серое утро плеснули холодом, серым… Значит, то серое утро — не сон, явь?»
Т: Правда. А за неё надо платить, расплачиваться, цена настоящая, не выдуманная, реальность и цена реальная, не берётся с потолка, в зависимости от ситуации в ЦК или в ЧК, конвертируемая валюта, и как настоящие деньги — она или есть, или её нет — по карману ли тебе такая правда?
Б: Правда всегда есть, ни мне она принадлежит и не тебе, можешь её принять или отказаться, в том и твоя свобода, она присуща тебе с рождения, подарена Им, ею не могут облагодетельствовать в зависимости от соображений, высоких ли, низких, экономических или политических; на что жаловаться, если сам отдал, кто мог отнять у тебя свободу, правду, отнять, извратить, использовать, — сам согласился, сам отдал, извратил, разменял — пеняй на себя.
Т: Как и ложь, только в тебе самом: страшно, ещё не пора, преждевременно, а придёт срок — вот она, сберёг, возьмите, чуть припахла землёй… Правда? Нет её, улетела, погляди при свете дня — перепачкал, заляпал землёй… Своей собственной ложью заляпал — страхом. Разве это правда? Погибель. Тюрьма, несвобода — большой университет, такой пройти, всё будешь знать о себе и о мире. На свободе не постичь, о себе чуть-чуть, со страхом справился — не мало, конечно, но… только начало премудрости.
Я: Верно сказано — в тюрьме свобода. Разве я был свободным под открытым небом, в путанице переулков и дел, глядя в зелёные глаза. Рабство, не свобода.
«Знал — нельзя, а не мог отказаться. Забор, решётка — разве они мешают оставаться собой. Важно — не принять, не впустить в себя… Переменчивые глаза вбирают и небо, и зелень, и серое утро… Утро? Значит, было утро? Вот и свобода, вот и… правда. Вот и моя ложь — вот оно… возмездие. Она глядит на меня — не я на неё на несвободу…
…глядит вприщур, не спрячешься, не скрыться. Что мне себя скрывать? Себя ладно, себя не жалко, себя и должен дотянуть, дожать, выскрести, чтоб ничего не осталось. Ничего у меня нет, не было, никого не знаю, только я, один со своим дерьмом, больше ничего, никого…
…для них каждое имя — дело. Восемьдесят лет заливают землю кровью, унавоживают ложью! И пеплом.
Никогда не вернуть отобранных лет, стихов, мыслей — ушли в землю. Может ими и прорастёт — болью, отчаянием, страданием, чистотой, высотой горения духа, правдой, Истиной…
…так, что это для меня — не наказание, благо? Зачем-то ведь пущено кружиться в собственной мерзости.
…так лучше для меня, важней и спасительней, я такой же, как и они, вот моя судьба — к злодейскому племени причислен. Ветер лагерей, пересылок, — обдует, проветрит! Страшно? Тут уже не страшно, страшно, когда тобой занимаются, когда один на один — ты и страна, потому и выжившая при развитом, — всем на всё наплевать! –Ты ещё живой, сука? — щурится она на тебя. — Попробуем другой вариант. — Очень они любят индивидуальную работу, воспитательную по преимуществу.
А когда смешаюсь с серым миллионным племенем, когда буду неразличим в толпе, в стаде… Сколько нас? Не говорит, остерегается. Она и сосчитать нас не может! Жить одной общей жизнью с миллионами моих братьев — страшно?
Не страшно, но я больше не могу, нет сил, их много, а я один, путаюсь, сбиваюсь… не могу всё ухватить, вместить, всё мелькает, кружится, звенит…
…кто они, что в них, что происходит с нами, с каждым из нас… Кто МЫ? Что у нас главное? Не могу больше…»
Обессилено опускаюсь на пол, закрываю лицо руками. Всё покрывает тьма, плачет ребёнок, громыхнуло с долгим эхом. Справа, чуть выше головы разгорается и сияет Г. Слева на том же уровне белое облако. Под ним Т и Б, на облаке ОНА, я узнал её, по плечу вниз струится что-то нежно-розовое, прозрачное, почти неощутимое; невинна и прекрасна своей обнажённостью, на руках ребёнок с золотыми кудряшками.
Б: Говори, пришёл твой час. Уже не будем учить.
Т: И делай. Но не разумом, не глазами.
Б: Сердцем, говори и выбирай, уже можешь.
Т: Они ждут…
Громовой раскат, темнеет, хлопают крылья, плачет ребёнок, затихают голоса: говори, решайся, мы верим…
Стою на берегу бушующего океана, через него от моих ног начинаются и теряются вдали две дороги — белая и розовая, на глазах повязка.
Я: … У меня ничего нет, кроме Тебя, у нас ничего нет, кроме Тебя. Прошу, умоляю, о всех нас, о тех кто забыл о Тебе, о тех кто не знает Тебя, не хочет знать. У всех нас больше никого нет, и ничего, а то, что есть, на что рассчитываем, надеемся — только погубит…
Ты рядом. Твои небеса близко — они здесь, в этом страшном месте. Ты дал мне возможность узнать об этом, ощутить, почувствовать тебя рядом, для того я по милости твоей и попал сюда, знаю это, понял — Ты всегда здесь, рядом. Ты вырвал меня из мира, которому у меня не было сил сопротивляться. Ты знал это лучше меня и решил за меня. Твоё имя в каждом из нас, стоит только забыть себя, о себе, увидеть Тебя в другом. Я помню, как Ты шёл ко мне из алтаря в то серое утро, ступив лёгкой ногой на облако, плыл в голубовато-золотистом свете. И с тех пор Ты со мной, не оставил. Твоё царство и здесь, в смраде и ужасе несвободы. Земля стоит только небесами, только Твоя воля держит весь мир и нас недостойных, не даёт нам пропасть. Но, если Ты захочешь, поможешь, коснёшься нас — мы сможем подняться. Сам я ничего не могу, только с Тобой, только с Тобой!
Мы ничего не сможем, если Ты не дашь нам Своей небесной силы, хлеба насущного, осознания своего ничтожества и греха, съевшего нас.
Прости нам долги наши и грех перед людьми, в которых мы забыли Твоё Имя, научи нас, научи меня оставить должникам всё, что они должны мне!
У меня нет сил, не выстою перед искушением, снова паду, если допустишь врагу рода человеческого снова и снова играть со мной. Запрети ему, я весь перед Тобой, Ты знаешь меня лучше меня самого. Разве можно столько, столько узнав о себе и своём недостоинстве, поняв всю меру собственного греха и долга — продолжать множить это длящейся ненавистью, обидой. Научи меня любить того, кого я так ненавижу! Прости и помилуй меня за всё, … Избави меня от потворств супротивного и дай соблюсти до конца моей жизни исповедание имени Твоего Святого. Не оставь меня за грехи мои, чтобы не сказали люди: «Где Бог его…?»
…Сейчас я сделаю шаг. Уже спокоен, уверен и нет сомнений. Я сделал ЭТО, и шагну смело. Прости, меня…
(Медленно поворачиваюсь к залу, снимаю повязку).
…а ВЫ — сможете …?
Далеко в океане плачет ребёнок, свет в зале не включается, открываются все двери. С одной стороны зала из дверей розовый свет, с другой — белый.
Замерев, превращаюсь в глыбу льда; ярко блестит скатившаяся из живых глаз и замёрзшая на щеке слеза…
«… Приснилось, было это или не было…? Было. Наверное, — было! И вина, и беда, и все эти месяцы, годы. И сколько ещё будет? Не знаю, я уже ничего не знаю. Несвобода была. Внутри. И…
Всегда и везде…

ПО МОТИВАМ ПРОИЗВЕДЕНИЙ:
Ф. Светова, Д. Андреева, Э. Бриджеса, Н. Амосова,
С. Кинга, Р. Муди, А. и Б. Стругацких, Ж. Сартра,
Н. Булгакова, Э. Сигла, Мисимы, Матфея, З. Фрейда,
Нострадамуса, Ап. Иакова.