Моему деду, выжившему в реальных событиях далёких лет.
1.
Метель улеглась так же внезапно, как и началась. Свежий снег, присыпавший лыжню, был сухой и совершенно не скользил под набегающими на него лыжами, лишь, искрясь в последних лучах заходящего солнца, с шуршанием осыпался в продавленные лыжами ямки.
Георгий остановился, перевёл дыхание и, проклиная мысленно пургу, задержавшую его, огляделся по сторонам. Обступавший с обеих сторон вырубку, по которой шла лыжня, лес — начал редеть. Впереди его путь пересекала речка, петлявшая по лощине. За ней километрах в пяти — шести за снежной целиной шла дорога, накатанная тракторами и лесовозами. По ней прямой путь на его Сосновку, за полтора часа можно добраться, а если ещё кто-нибудь подвезёт…
Сгущавшиеся сумерки не смущали Георгия, в темноте он ориентировался так же хорошо, как и днём. Места знакомые, исхожены вдоль и поперёк, а пройти десяток километров до дому — дело привычное. Не хотелось только тащиться до дороги по сыпучему снегу. И съехав с пологого ската на середину застывшей реки, снял лыжи и уверенно зашагал по льду.
Хоть река и петляла, однако, шла почти параллельно дороге. А в одном месте почти касалась дорожного полотна, вот там-то и решил Георгий выбраться на «большую землю», как он сам окрестил её. Шагалось легко, лёд был слегка присыпан снегом, лишь кое-где виднелись тёмные пятна очищенного ветром льда.
Через полчаса, когда он прошёл почти два километра, стемнело. Луна была в последней фазе роста, не совсем ещё тёмное небо усеяно звёздами. Георгий любил зимние ночи, лунный свет, при котором можно читать, высоту и прозрачность неба, необыкновенную лёгкость дыхания и то радостно-приподнятое настроение, с которым он выходил из ещё спящей деревни проверять свои капканы.
Под мерный скрип снега под валенками Георгий вспомнил и Любу. Её русые волосы, заплетённые в тугую косу, и укоризненный взгляд её больших серых глаз, когда он невпопад отвечал у доски. И хоть она не была в классе первой красавицей, Георгию всегда нравилась её простота и уверенность. Рядом с ней он робел и не знал, куда деть непослушные руки. К тому, что в классе их дразнили «женихом и невестой», Люба относилась спокойно. Он же, хоть ему это и нравилось, никогда не показывал виду и всегда старался дать взбучку обидчику…
Все мысли мгновенно вылетели из головы, когда нога, не найдя опоры, окунулась в заметённую снегом полынью, и Георгий, не успев остановиться, всем телом, проламывая тонкую кромку льда, с шумом провалился в ледяную кашу.
Висевшее на груди ружьё не дало ему нырнуть с головой в первое мгновение, а через секунду он уже прочно держался за широкие лыжи, лежащие поперёк полыньи. Закрепившись, таким образом, Георгий немного успокоился и огляделся. Прежде всего, необходимо было снять ружьё и продвинуть на прочный лёд лыжи. Попеременно освобождая руки, он стянул с них мокрые шубенки, откинул их подальше. Опираясь на кромку льда и лыжи, одновременно болтая ногами, как можно дальше выбросил вверх из воды корпус. И уже плюхаясь обратно, одним движением откинул в снег ружьё. Раскинул пошире руки, замер, отдыхая и набираясь сил для дальнейшей борьбы за спасение. Не успел отдышаться, как почувствовал неприятное покалывание в ногах. И интуитивно предвидя судорогу, которая через несколько секунд скрутит мышцы ног, предпринял отчаянную попытку выбраться на лёд. Отодвинул на полметра лыжи и тут же опершись на них, сильным рывком выбросил тело до пояса из воды, и уже не останавливаясь, не обращая внимания на обламывающийся лёд, изо всех сил подтягиваясь на руках и болтая ногами, выбрался на прочный лёд.
Понимая, что медлить нельзя, с трудом стащил разбухшие от воды валенки, снял и выжал носки. Кое-как обулся, собрал вещи и, чувствуя, что начинает замерзать, побежал. Через несколько минут одежда мокрая и горячая внутри начала сковывать ледяным панцирем снаружи. Запыхался, перешёл на шаг и вспомнил о чае в термосе. Кинул в снег лыжи и ружьё, попытался снять рюкзак, — ничего не получилось, — намертво примёрз к ватнику. С досады Георгий пнул снег, и подумав, полез на не очень крутой берег осмотреться.
Не успев поднять голову над кромкой берега, тут же присел. Бешено забилось сердце; уже осторожней — выглянул и замер. Примерно в 150-ти метрах от него вдоль речки, след в след шла волчья стая. Во главе рассекал грудью снег огромный вожак, за ним бесшумно, как будто плыли по снегу, три матёрых трёхлетка, на некотором расстоянии за ними шли две самки и замыкали цепочку два годовалых переярка.
Волков Георгий не боялся, он знал о них всё, что положено знать человеку, живущему в таёжном посёлке — повадки, масти, места обитания. Не раз его брали участвовать в облаве на них. Но вот так — вблизи, он впервые увидел этих хищников, про которых слышал много страшных и интересных рассказов.
Стая не спеша, трусила мимо него, уверенно и спокойно, — как будто обкладывают и знают, что жертва обречена, мелькнула мысль. Георгий начал медленно опускаться, и в это время вожак лениво, как бы нехотя, повернул в его сторону голову… И продолжал трусить, теперь уже заворачивая полукругом к берегу. Георгий резко присел в снег, стало жарко, в висках стучало, он всё понял! Ну, конечно же! Если бы вожак неожиданно увидел его — он бы замер, сделал стойку, но он только лениво мотнул головой в сторону человека. Да и зная, их, волков, необыкновенное чутьё, трудно поверить в то, что стая не чуяла человека. Они действительно охотились, у них облава! Облава на редчайшую жертву — на человека, и человек этот — он!
2.
Схватил ружьё, стряхнул с него снег и намерзшие льдинки. Кубарем скатился по откосу, на ходу раздирая смёрзшийся карман. С трудом вытянул задубевший мешочек с патронами, и не обращая внимания на кровь на губах, зубами начал растягивать капроновые завязки. Пересыпал в карман ватника две горсти патронов. Покончив с ними, переломил и мелко и неприятно дрожащей рукой загнал в оба ствола по патрону. Выдернул из ножен нож, похожий скорее на короткий меч, он использовал его в качестве ножа и топора одновременно, настолько массивно и длинно было у него лезвие. И только теперь, готовый к защите, обернулся в сторону темневшего берега.
По-прежнему ярко светила луна, заливая всё вокруг холодным светом, и было странно тихо, лишь сердце в груди у Георгия гулко и часто стучало. Над кромкой обрыва ничто не привлекало его взгляда. Успокаивая глубокими вдохами, дыхание, и не сводя глаз с темневшего над ним берега, Георгий начал лихорадочно соображать.
«Так, волки на левом берегу, он это знает — плюс, на льду они его, если кинутся все сразу — сожрут в один миг — минус! Спуститься им с обрыва трудней и дольше, чем ему подняться на противоположный берег — плюс! На снежном поле, даже на лыжах, от них не уйти — минус! За полем дорога — плюс! Добраться до неё навряд-ли удастся, однако, это хоть и призрачный, маловероятный, но всё же единственный шанс».
Не раздумывая более ни секунды, Георгий сунул нож за ремень, перекинул ружьё за спину, подхватил лыжи и побежал к противоположному берегу. Уже взбираясь по обрыву и увязая по пояс в снегу, несколько раз обернулся.
Сзади всё было так же тихо. Уж не показалось ли ему всё? — мелькнула мысль. Но он тут же откинул её прочь и, не снижая усилий, продолжал яростно карабкаться, помогая себе лыжами, к кромке уже близкой кручи. Ещё усилие и он, тяжело дыша, выбрался из сугроба на твёрдую поверхность очищенного ветром берега. Ни мгновения не мешкая, стал прилаживать лыжи к покрытым коркой льда валенкам. Отбил ножом лёд с ремешков и носков валенок, встал на лыжи и только сейчас обернулся. Противоположный берег лежал как на ладони, и по его кромке тёмными пятнами расположились они.
Как-то очень уж спокойно сидят, подумал Георгий, — как в театре. Но он слишком хорошо знал их видимое спокойствие, ещё мгновение и они превратятся в безжалостных преследователей, и тогда их ничто не остановит!
После первых шагов на лыжах понял, обледенелые они совсем не скользят, но всё-таки это лучше, чем бежать без них, проваливаясь по колено. Как ни трудно передвигаться в замерзающей снаружи одежде, приходится почти бежать, отбросить все мысли, чувства, превратиться в машину и двигаться, двигаться — только в этом возможность уйти от волков и не замёрзнуть.
Стало жарко, пот застилал глаза. Не снижая темпа, Георгий обернулся. По полю рассыпались цепью чёрные точки. А дороги ещё и не видно. Он стал пристальнее вглядываться вперёд. Что это за тёмная полоска? Да, сомнений не было — это тень, отбрасываемая отвалом из снега перед дорогой. Ещё раз оглянулся, — стая начала охватывать его полукругом, крайние скоро окажутся с ним на одной линии, но и дорога близко! Последние отчаянные усилия и Георгий, с трудом переводя дыхание от бешеной гонки, взобрался на плотный снежный сугроб, под которым лежало полотно дороги. Откинул подальше в разные стороны ненужные теперь лыжи, и, всматриваясь в приближающуюся стаю, вспомнил забытые на льду шубенки и мешочек от патронов. Хорошо, если лыжи хоть на несколько мгновений задержат их, вскинул ружьё, взвёл курки и почти не целясь, дал залп в приближающегося в центре полукольца зверя. Стая тут же остановилась, вожак присел на хвост. «Ага! Побаиваются!»
Съехал на спине на дорогу и побежал. Выскользнуть за пределы их цепи, прежде чем она достигнет дороги — с этой мыслью он нёсся по накатанному снежному коридору. И всё же он чувствовал, что так долго продолжаться не может. Ещё минута, две и он выбьется из сил.
Дорога резко свернула налево. Георгий перешёл на шаг и начал делать глубокие вдохи, заряжая ружьё. Оглянулся, до поворота метров десять, прислонился спиной к снежной стенке, достал и зажал в зубах ещё один патрон — может, удастся перезарядить, и уже слыша приближающихся хищников, поднял приклад к плечу.
«Что будет с матерью? Не прошло и полгода, как на отца пришла похоронка, она не переживёт, а Люба? Ещё вчера они работали вместе на ферме, и он своим горячим дыханием согревал её озябшие руки…»
…Из-за поворота выскочил матёрый хищник, и Георгий в упор выстрелил в него. Ослеплённый вспышкой, он не увидел вылетевшего на него второго зверя. Заметил его, когда он уже в прыжке оторвался от земли. Георгий резко оттолкнулся корпусом от снежной опоры и с силой, как штыком, ткнул стволом в летящее к нему тёмное пятно. Клацнули зубы о металл и со страшной силой ружьё дёрнулось из рук. Ещё через мгновенье Георгий сообразил, что жив, стоит на ногах, а зверь промахнулся, задев лишь ружьё и шапку. Мгновенно развернулся и выстрелил прямо в оскаленную пасть готовящегося ко второму прыжку хищника.
Уже на бегу услышал злобное рычание и грызню сзади. Вот уж точно — звери, своих рвут и по всему видать голодные, не отступятся. Дорога поднималась на пригорок, снежные отвалы стали пониже. На гребне холма Георгий увидел далёкие огни своей деревни, и сразу защемило сердце, к горлу подступил комок. Очень уж далеко было до дома и слишком неравны силы у него и преследователей. Спускаясь бегом с холма, Георгий вглядывался в чернеющий в ста метрах от дороги лес и расположенный на его опушке старый заброшенный хутор. Ипатов хутор — называлось это место. Лет десять там никто не жил, да и домов нет — одни печные остовы.
Какая-то неясная тревога свербела в голове, никак не могла оформиться в мысль. Георгий чувствовал, что это что-то важное, но никак не мог вспомнить. И вдруг… Он всё понял: ещё осенью от кого-то в деревне слышал, что на Ипатовом хуторе — лесная вырубка и туда должны поставить будку — теплушку для рабочих. Проверить это невозможно, и тем не менее, — это единственное, на что он может надеяться. В крайнем случае, забраться на печь, на дерево, если не будет будки. «Повыше, подальше от них, бежать, быстрее» — мысли скачут, в висках стучит. «Стоп! Никакой паники, иначе — конец! Своего долго грызть не будут, глотнут свежей крови и одурманенные, ещё более злые, за ним. Но метров сто в запасе, видимо, есть».
Георгий резко остановился, снял дубовые снаружи, но мокрые внутри валенки, без них легче будет по снегу бежать, и сильно швырнул их вперёд по дороге. Сам же, опираясь на ружьё, стал забираться на сугроб. Не останавливаясь на вершине, рванул по снежной целине в сторону леса и чернеющих труб. «Хорошо, что валенки кинул подальше, на несколько секунд они задержатся». Георгий бежал, проваливаясь в снег, не оглядываясь. Чувствовал, что волки уже близко. Но и хутор, вот он — рядом, каких-нибудь сорок метров, и на краю темнеет сарай или будка. «Только бы дверь не была заколочена», — на мгновение повернул голову и понял — не успеть! Ближайший был рядом — в сорока — тридцати метрах. Он огромными прыжками нёсся прямо на него. Георгий на ходу достал патрон, зарядил один ствол — второй не успеть! «Ещё два шага, ещё метр, не оглядываться! Рано!» Шаг к будке — вот она дверь! «Пора!» Мгновенный разворот и коченеющий палец послал навстречу слепой и неукротимой злобе подчинённую человеку смерть. Некогда было смотреть, где другие, шаг к спасительной двери. Не забита! Лишь закреплена алюминиевой проволокой в проушинах для замка. Что есть сил рванул железную ручку, оставив на ней клочья мгновенно примёрзшей кожи. Кинул в тёмный проём ружьё, выдернул нож и, поворачиваясь, сверху вниз с силой ударил в холку зверя, смыкавшего пасть на его ноге. Резкая боль пронзила ногу. Падая спиной в будку, ещё два раза всадил в хищника тесак. Хватка ослабла, волк захлёбывался своей кровью. Оттолкнув обмякшую тушу здоровой ногой, Георгий захлопнул дверь…
3.
…Глаза постепенно привыкли к темноте, дышать стало легче, и только сердце гулко стучало: ушёл! Жив! Спасся!
Не обращая внимания на боль в ноге, ощупал рану. Штанина ниже колена и носок разодраны в клочья и насквозь пропитаны кровью, то ли волчьей, то ли своей. «Распарывать не буду», — решил Георгий, — «а то обморожу». Кое-как разодранной нижней рубахой туго перетянул ногу прямо поверх скользких от крови клочьев ваты и тряпок. Снаружи было тихо, но по шорохам и сопенью Георгий понял — они здесь и не уйдут.
Начали коченеть руки и ноги, и он вспомнил о потерянных рукавицах и шапке. Попробовал пошевелить пальцами на порванной ноге, не удалось. То ли кровь схватилась ледяным панцирем, то ли мышцы разорваны. Закружилась голова, перед глазами всё поплыло, и чтобы не потерять сознание он спиной прислонился к деревянной стене и стал делать глубокие вдохи, прогоняя дурноту. Только не отключаться, не упасть — это смерть, но не было сил даже открыть глаза. После страшного перенапряжения погони и боя организм отказывался работать, вместе с каплями крови из раны его покидали последние силы. И всё-таки превозмогая усталость, волевым усилием Георгий стряхнул с себя оцепенение. Привстал на локтях, и держась за стенку, поднялся, опираясь на целую ногу. Наступил на раненую — гримаса боли перекосила лицо: больно, очень больно, но кое-как передвигаться можно и на двух ногах.
Будка была деревянным вагончиком — два на четыре метра, с полуметровым оконцем на уровне плеча. Пола не было, прямо на землю навален утоптанный лапник, в углу стояла бочка с прорубленным сбоку отверстием и трубой уходящей в крышу. Георгий с трудом стянул ватник вместе с рюкзаком, достал из жестяной банки спички, вырвал из подмышки клок сухой ваты и стал разжигать лапником печь. Весело заплясал огонь по сухим веткам, согревая руки и вселяя надежду.
Подкинув побольше сучьев, достал фляжку и большими глотками допил чай со льдом, сунул в рот кусок замёрзшего хлеба и прислонился спиной к печке. От одежды шёл густой пар, потрескивали в огне ветки. Разомлев от тепла и спокойствия, обессиливший человек впал в забытьё, уплывая на мягких волнах тумана воспоминаний…
4.
…На следующий день после субботнего выпускного бала все разъезжались по домам. Гера с Любой отправили вещи с машиной, и, не сговариваясь, нашли какой-то предлог, чтобы задержаться — не хотелось ехать вместе со всеми.
Постояв немного перед опустевшей, ставшей родной школой, переглянулись и медленно пошли, каждый занятый своими мыслями. В конце улицы одновременно обернулись, бросили прощальный взгляд на школу. Люба грустно вздохнула, смущённо улыбнулась, встретившись с Герой глазами, и уже не оборачиваясь, они бодро зашагали по пыльной дороге ведущей из города, к своей новой взрослой жизни.
Для них, выросших в деревне, пройти десяток километров от райцентра до Сосновки не составляло большого труда, тем более что они были вместе, рядом, чего не могли себе позволить в школе. И хотя все давно знали про них и весело, беззлобно поддразнивали, на людях они держались, подчёркнуто холодно и отчуждённо.
И шли они, переполненные радостью свалившейся на них свободы и беззаботности, распираемые счастьем присутствия друг около друга, накрытые синим куполом безбрежного океана тишины и спокойствия.
Грунтовая дорога вела их меж бескрайних полей изрезанных неглубокими балками. Далеко впереди эту сине-зелёную идиллию перечёркивала темнеющая полоска леса. Ближе к полудню было пройдено больше половины пути. Солнце, иногда скрываемое редкими облаками — нещадно пекло, и шагалось в этом мареве уже не так бодро, как утром.
— Передохнём? — предложила Люба. И они, сделав несколько шагов в сторону, повалились в мягкую зелень. Лишь бесшумно плывущие клочья облаков, далёкая трель жаворонка да ласковое прикосновение тёплого ветерка напоминали о реальности этого прекрасного мира.
Очнулся Гера оттого, что какая-то букашка ползла по губам. Не открывая глаз, смахнул рукой, но через мгновение она снова бежала по щеке. И только открыв глаза и увидев травинку и смеющиеся Любины глаза, всё понял.
— Ой, сколько мы спали?
— Не мы, а вы, Георгий Васильевич, а мы, — Люба сделала паузу,
— охраняли ваш сон, и надеюсь, когда-нибудь вы отплатите мне тем же.
Закрыла глаза, смущённо улыбнулась и притворно засопела, изображая сон. Гера медленно склонился над её лицом.
Мелко подрагивало не спящее веко, пульсировала на виске тоненькая жилка. Он заворожённо смотрел на необыкновенно красивую Любу и не мог оторвать глаз от самого дорогого и прекрасного для него лица. Пьянящее тепло её нежно-розовой кожи непонятно как притянуло его губы к жилке на виске. Люба чуть заметно вздрогнула и перестала дышать, Гера тут же испуганно отнял губы от виска. Люба, его Люба, лежала, не открывая глаз и улыбалась, таинственно и маняще.
Гера нашёл губами её веко, щёку, уголок рта, губы, и тут же почувствовал ответное движение её губ на своих… Широко раскрытыми глазами Гера смотрел на раскрасневшуюся Любу, на её золотистые волосы, разметавшиеся во все стороны, в бездонную глубину её прекрасных глаз и не мог понять, — что же с ними произошло? Он целовал это бесконечно милое лицо и губы, а Люба — лежала спокойная и оттого ещё более красивая и не отталкивала его. Он потянулся ещё раз к ямочке на подбородке, но ладошка зажала ему рот, а глаза вспыхнули весёлой хитринкой.
— Что это вы, Георгий Васильевич, такой смелый, — шутливо начала она, — а вдруг кто увидит? — Гера, зардевшись, потупил глаза.
— Ладно уж, на первый раз прощаю вас, вставайте, товарищ гражданин, пора топать.
Они и не заметили, как со стороны города накатила чёрная грозовая туча. Чем быстрее они шли, тем темнее становилось вокруг, и вот подул крепкий ветер — предвестник грозы, зарокотали раскаты грома и сверкнули недалёкие уже вспышки молний.
Взявшись за руки, Гера с Любой бежали по дороге, хотя и понимали — в чистом поле не спастись от дождя, а вокруг ни единого деревца. Стих ветер, упали первые крупные капли дождя, над головой бабахнул громовой удар, а они стояли, взявшись за руки посреди дороги, испуганно озирались и не знали, что делать. Люба невольно вздрогнула при очередной вспышке и втянула голову в плечи, ожидая грома. Гера обнял её за плечи, притянул к себе поближе, уткнув её голову себе в плечо, и так замер, ощущая частое биение её сердца.
На них низвергались потоки воды, грохотал гром, А Гера только крепче прижимал к себе вздрагивающую при очередном оглушающем ударе Любу и кричал мокрыми губами в её мокрое ухо: — не бойся! Июньские грозы короткие, скоро пройдёт.
Постепенно гроза ослабевала, её несло дальше, светлело, лишь дождь продолжался, но и он через несколько минут начал сходить на нет. На них не осталось ни одной сухой нитки, лишь только спереди, там, где они соприкасались — белели сухие островки одежды.
Идти по раскисшей дороге сплошное мученье — ноги разъезжаются, хуже, чем на льду, грязь летит выше колен. Колеи от колёс заполнены водой, а бугорок посередине совсем скользкий.
Пробуя перепрыгнуть с этого бугорка на травяную обочину, Гера не удержался — нелепо взмахнув руками, шлёпнулся коленями и руками прямо в грязную лужу, окатив себя с ног до головы. Чертыхаясь и отплёвываясь, с трудом выбрался на сырую траву, бросил полный укоризны взгляд на пытавшуюся сдержать смех Любу.
— Что это с вами, Георгий Васильевич, где это вас угораздило? И весело залилась своим солнечным смехом, который так нравился ему. Протянула руку:
— Помоги.
Гера наклонился, взял её за руку и упёрся ногами в землю, готовясь подстраховать Любу. Она шагнула через колею, а его ноги неожиданно поехали вперёд, и они вместе, с визгом и смехом шлёпнулись в ту же лужу. И уже не сдерживаясь, зашлись в диком веселье, брызгая друг в друга грязью. Кое-как выбрались, отдышались и пошли прямо по полю, с трудом поднимая ноги с налипающей на них землёй.
Опять светило солнце, заставляя густым паром подниматься кверху выпавшую на землю влагу. Чтобы не пугать деревенских собак, дойдя до Ипатова хутора, свернули к речке.
Скатившись с глинистого откоса, с трудом увернулись от растущей у самой воды большой ивы, ещё больше перемазавшись в глине. Не снимая обуви и одежды, с шумом влетели в воду. Наплескались и нарезвились до изнеможения, выбрались на берег и стояли радостно возбуждённые в прилипшей к телу одежде, широко расставив руки, подставляя лица жаркому солнцу.
— Так простынем, — сказала Люба, — снимай всё и вешай на ветки.
Взялась за подол платья и стала стаскивать его через голову, чем немало смутила Геру. Вообще-то, в детстве они с пацанами и девчонками купались вместе, ничуть не стесняясь своей наготы, но это было давно, а здесь они были одни.
Отведя глаза от раздевающейся Любы, стал стягивать рубаху. Зашёл по колено в воду, прополоскал её, выжал и пошёл к иве, по-прежнему не поднимая глаз, но боковым зрением видел нечёткие контуры ослепительной белизны обнажённого тела, ощущал, как оно его манит, заставляя сердце бешено биться.
Покончив со штанами и бельём, развешивая их, Гера слышал, как полоскала одежду Люба, как она шуршала ветками, развешивая её. Не зная, что делать дальше, Гера в нерешительности переминался с ноги на ногу, пока не услышал тихий Любин голос:
— Гера?
Повернулся, прикрывая живот руками, медленно поднял глаза. Люба стояла к нему боком, повернув голову и протягивая руку. Ласково и просто сказала:
— Пойдём купаться. — Никогда ещё не видел Гера обнажённую девушку и потому не мог оторвать заворожённых глаз от ослепительно белого стройного тела.
— Ну что же ты, — тихо окликнула его Люба, выводя его из оцепенения, — бежим!
И они понеслись по тёплому песку навстречу сверкающей тысячами солнечных бликов водной глади. Доплыли до противоположного берега, выбрались на мягкую траву, и уже нисколько не смущаясь, стояли на зелёном ковре, взявшись за руки и подставляя ласковому ветру и горячему солнцу свои юные красивые тела.
Плыли в вышине облака, шелестела трава у головы, и не было вокруг ничего, кроме их нежных рук, горячего дыхания на губах друг друга, непреодолимого желания быть ещё ближе и остановившегося времени…
5.
…Тяжёлая и болезненная необходимость возвращения к действительности заставила Георгия открыть глаза. Дрова в печке совсем прогорели и леденящий холод уже начал пробираться во все закоулки одежды. За тонкой дощатой стенкой слышалась какая-то возня и глухое рычание. «Роют!» — обожжённый этой мыслью, Георгий начал лихорадочно собирать остатки лапника, ползая на коленях. Набралась небольшая охапка — негусто, минут на двадцать хватит, а дальше?
Сунул половину в печь и раздул из углей огонь, на ходу лихорадочно соображая, что делать. Приник глазами к щели в двери и стал изучать пространство перед будкой. Волков не видать, неподалёку, возле кустов из под снега торчат какие-то брёвна, доски, трубы и тросы. Можно попробовать добраться до досок, если не получится — всё равно замерзать, а так есть шанс.
Оторвал от двери широкую жестянку, скрепляющую доски, и, сделав ножом, надрезы на ней, отогнул острые края. Затянул поверх свитера шарф на шее, стал осторожно наматывать на шарф свою «колючую проволоку».
Получилось очень даже неплохо — голову можно повернуть, и шея надёжно защищена. Располосовал жестянку из-под спичек и принялся мастерить колючие браслеты на запястья. Проверил ружьё, достал патроны — их осталось три, зарядил.
Волки по-прежнему рыли, заставляя Георгия действовать быстрее. Оторвал подкладку с ватника, намотал на конец длинной ветки. Полосками изрезанного рюкзака и ремнями замотал щиколотки ног. Остатками ремешков привязал к правому запястью нож. Намотал на запястья побольше тряпья, закрепил на них «браслеты». Дрова прогорали. Пора!
Зажёг свой факел, зажал в зубах последний патрон, взял в левую руку ружьё, и, стараясь не очень сильно опираться на раненую ногу, стволом отворил дверь.
По-прежнему светила луна, звёзды поблекли на начинающем светлеть небе, предвещая скорое утро. Насторожившихся волков не слышно, но, проковыляв несколько шагов в освещённом факелом круге, Георгий услышал шорох снега слева, и с вытянутой руки выстрелил в выскочившего из-за куста зверя.
Почти добравшись до досок, скорее почувствовал, чем услышал приближающуюся сзади опасность. Вытянутой рукой ткнул факел прямо в оскаленную морду. Хищник на мгновение отпрянул, и Георгий в упор выстрелил в него. Взвизгнув, волк опрокинулся и замер. Понимая, что времени на зарядку нет, выплюнул патрон и, отбросив ружьё, стал выдёргивать из-под снега доски, размахивая факелом. Через две секунды страшная сила толкнула его вперёд, и, падая, Георгий почувствовал вцепившегося в шею зверя. «Пропахав» лицом сквозь снег по доскам, ткнул факелом назад. Опалённый, с ободранной об железо пастью, волк свалился со спины, визжа и катаясь по снегу. Георгий резко перевернулся, мотнул головой, стряхивая с лица маску из снега и крови, крепко сжал рукоять ножа и дёрнулся влево, уворачиваясь от рычащей пасти и всаживая под неё нож. Задыхаясь, от липкой крови под навалившейся тушей, Георгий, ничего не видя и не слыша, пытаясь увернуть лицо от рвущих его волков, работал рукой, как пропеллером, раз за разом кромсал, полосовал и резал их своим тесаком.
Кровавый клубок из обезумевших от ярости, крови и боли волков и растерзанного, но не менее яростно и неистово защищающего свою жизнь человека катался по поляне, заливая её кровью, рычанием и предсмертными хрипами. В смертельной схватке сошлись дикие силы природы, обезумевшие от крови и голода, а порождённая ими извечная вражда и ненависть необузданной силы к высшему порождению эволюции — человеку, не оставляла одной из сторон шансов на жизнь.
И всё-таки — окровавленные, смертельно израненные хищники один за другим откатывались от истекающего кровью человека. Отвалился последний с разорванным боком, страшным разрезом по морде и без глаза. Но и человек не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой: одежда изодрана в клочья, сквозь дыры свисают куски мяса, вместо пальцев на ноге — кровавые огрызки, нет кисти на левой руке, на месте лица кровавое месиво…
Жизнь по капле уходила из всё ещё живого человека, ему не было больно, не было холодно, ему было уже всё равно, жизнь ли, смерть, и только немигающие глаза смотрели в голубую высь пришедшего рассвета и на последние мерцающие звёзды. Они постепенно исчезали, заливаемые дневным светом, и вот, наконец, осталась одна. Взгляд зацепился за неё, ожидая, когда она угаснет, чтобы вместе с ней, сделав последний вдох, окунуться в сладкую темноту небытия. Но она не гасла, а наоборот, — увеличиваясь, стала приближаться, постепенно превращаясь в светлое пятно девичьего, до боли знакомого лица. Неслышно шевеля губами и ласково улыбаясь, она звала его, звала, вселяя в коченевшую душу искру жизни. Холодная слезинка выпала из немигающего глаза, поднимая из самых потаённых глубин сердца ответную горячую волну.
Человек шевельнулся, не ощущая боли и шатаясь, медленно поднялся, опираясь на ружье, покрытое кроваво-ледяной коркой. Перед открытой дверью теплушки лежал в луже крови последний живой и всё ещё скалящийся зверь. Он из последних сил подобрался, готовясь к последнему прыжку. Но человек, неимоверным усилием подняв над головой ружьё за ствол и вкладывая в этот последний удар всё, что у него осталось — веру, любовь и далёкий зов, с размаху опустил приклад на волчью голову, опережая его. В едином звуке смешались предсмертный рык зверя, треск разломившегося приклада и костей черепа; и после скрипа снега под упавшим тяжёлым телом человека, наступила мёртвая тишина…
…На чёрном обмороженном лице, подрагивая, медленно открылись глаза. Откуда-то издалека долетели голоса: живой! Господи, неужто? Из тумана стали прорисовываться лица плачущих деревенских баб-солдаток, хромого председателя, который привёл их, найдя на дороге следы побоища.
И среди них была она — Люба, плачущая и по-прежнему красивая, держа руки на животе, стояла над ним. Тёплые слёзы капали ему на лицо, но она не могла наклониться к тому, кого ждала и звала, — ей мешала бьющаяся под самым сердцем новая жизнь.