"...он пишет в сортире" (вместо
предисловия)
Открытие бара.
В баре почти никого не было. Без посетителей он был похож на аквариум без воды.
Она согласно кивнула - "...а мы в нём рыбки, я - гуппия"- "а я - карась" -"так что нам нальют?"- "шампанское?"- "лучше кофе"- "согласен"...
Я шёл к стойке размышляя какое имя подойдёт бармену, к его синей тройке. "Володя?" - но мешала бабочка, "Игорь?"- да, так лучше, типа Игорёк...
"Игорёк", сидя на чём-то невидимом, читал что-то, согнутое много раз так, что для перехода к новому столбику надобились манипуляции типа "кубик-рубик". "Салют, Игорь" - бармен кивнул. Судя по всему он отзывался на любое имя,- "Я слушаю..."
Я оглянулся: она рассматривала стены, точнее на них развешанное: чёрные, типа африканские маски с вылезшими из глазниц зыркалами, формой черепа схожие с крутыми экспонатами Кунсткамеры...
Боковой свет обращал бармена в пингвина на фоне стеклянного айсберга. "Пожалуйста"- придвигая меню с невозмутимостью служителя морга. "Слушай, а ты точно Игорь?"-"Олег"- "Два зелёных айзека",- икнулся Хемингуэй.
Я вспомнил открытие этого бара...
Позвонить Людвике Владимировне.
(напоминание карандашом на двери сортира)
Людвика Владимировна, сухая женщина с глазами закрывающимися веками снизу-вверх как у птеродактиля. Вечно лечившаяся от пяти-семи болезней сразу. И болезни все-то странные. Вроде тех, за которые в учёных фолиантах. Которые поражают несущественные и загадочные органы и органчики. (Даже дико,что в привычном организме есть такие финтиклюшки.) Болезни Людвики Владимировны скорее пристали лошади Пржевальского...
Помнится, увидав первый раз обладательницу редкого имени и редких болячек, засмотрелся как закрываются на миг её глубоководные глаза. И сразу загадал за ней склонность к странным советам и невероятным рецептам, амулетам типа оберега из прядки рыжей девственницы или копыта той же лошади Пржевальского. Это вам не аспирин-горчишники! У неё имелись в арсенале и таинственные пассы над больной головой больного. "На этом боку болит?",- строго спрашивала она, подтискивая подушечку. Укутывание ножек и высвобождение ручек происходило очень решительно.Решительно она была бы устроительницей шабаша на Лысой горе.
Вопросы врачебные, впрочем, всегда загадочны: "Печень? А это где?",- ответил я раз легкомысленно и упёрся в рептилоидный взгляд Людвики Владимировны (она же тёща)...
"Этот" (типа фрукт) называла она меня "за глаза". "Где ваши эти... чайные ложки?",- спрашивала она не мигая. Это значило - надо идти на кухню, искать нужный ящик, который не выдвигается ни в какую, а потом выскакивает сразу весь, со всем хламом, готовым грохнуться как шариковая бомба. "Нужен упор",- думалось всегда. Но не делалось никогда. И скользкая как рыбка ложечка выуживалась левой рукой (всегда!)...
В наследованной леворучести подозревалась почему-то вполне праворукая бабка Серафима-покойница.
Мы "обзывали" друг дружку на "Вы", как дежурный лейтенант в участке. Я сначала злился, ляпал жонке,- "что за хрень!". Та всегда на ту сторону, поминая "дворянскую" родню.
У неё хранился томик Пушкина с ятями и фитами. И я отступался, убитый фитами...
Лото с дьяволом.
Тут он начал кипятиться... Это видно было по нервности, с которой он мешал ложечкой сахар. Как поддевал снизу вверх горячее.
Я же ушёл в процесс самотужным йогином, в типа "позу чая".
-"А скажи...(тут длинная многозначительная пауза, ещё и подчёркнутая ненужным двиганием чашки, - я всё забываю твоё имя...".
Тут он просто затарабанил ложкой.
У Лидии Леопольдовны глаза сузились в вертикальную риску как у дьявола. Это значило, что она пришла в известное расположение духа и можно ждать самого неожиданного, можно считать дьявольского хода.
-"А скажи, голубчик, с кем это я тебя на днях видела-а в кино-о?.."
Слова ядовито растягивались, а рука, подёрнутая тонкими морщинками, легла на мою приглашением в игру. Типа теперь мы в паре. Хотя, естественно, каждому предстояло время от времени брать игру на себя...
"Шестьдесят шесть!"...
Хитрожопый диссертант.
-"Салют! Как диссер?",- примерно так полагалось наступать на его больной мозоль. Впрочем, защитись он, встал бы вопрос - "...и что?". А так был вполне стабильный и понятный статус - "диссертант" и внятная причина отмазаться от пахоты. Всегда можно сделать "рыбий глаз" и покачать указательным пальцем влево-вправо : "...видишь ли, старик, тут такое дело - диссер", устыдить сотоварища на предложение припахать. Даже соглашался на небольшенькое ущемление в размере (курином, десятипроцентном) прогрессивки.
Таковая, можно сказать, жертва пешки позволяла держаться уверенно-нагловато, манкировать вторыми сменами и всякими добровольно-обязательными субботниками, перекуривать японскими-"цудзими" с лаборанткой Люсей чуть не часами и даже требовать долива пива под испепеляющим взором "девушки"-нальвальщицы.
Фернандо-По или Первая страсть.
Это была его первая страсть и она запомнилась. В классе четвёртом он увидел у однокашника кляссер с марками, цветными квадратиками, прямоугольничками и даже треугольничками и его обожгло желание обладать. Потом оно повторилось по разным поводам несколько раз - по поводу женщин, жилой собственности и всякой-разной славы и власти. Но именно повторялось и он мог сказать - "ну вот, снова...".
Первую страсть сравнить было не с чем и она вольготно заняла всё его малолетнее существо. Жизнь обрела первый смысл.
Эротические сны.
Ей стали сниться эротические сны. Ещё она стала оборачиваться на прохожих парней.
Попрошайка.
Она научилась попрошайничать.
Активистка.
Дочь офицера.
Думы о смерти.
Он начал думать о смерти. О смерти ли? Может о её ожидании, о какой-то подготовке. Избавлении от лишнего - вещей, планов, а пуще всего - от воспоминаний. Да-да, понравилась ему эта мысль - надо всё вспомнить, вспоминать пока не надоест!
Он попробовал записывать. Стало легче. Так вот для чего пишут мемуары - готовятся к смерти.
Ополченка.
Мариванна, Мария Ивановна Борисенко по паспорту, а Мариванна стал её позывной, так она представилась бойцам - "а можно - Мариванна", до войны служила училкой младших классов в Макеевке. Было ей чуток за тридцать, разведёнка, без детей, не курила. Из особых примет - не улыбалась и смотрела прямо в глаза, строго, как на первоклашек. За это её прозвали "Огневой точкой". Она так и глянула, когда записывалась на войну, на ополченцкого вербовщика без левой руки и тот сразу решил - "годится".
Корона.
Ночью она два раза вставала, долго сидела на кухне. На третий раз он забескоился и тоже вышел - "что с тобой?". "Температура, 38... и в ушах шумит". "Это давление, вызывай врача...". До утра уже не спал,- "корона...". Он почувствовал, что в душе пошла работа. Что всё переменится. Что...
Утром позавтракали. Точнее позавтракал он, с неприятно хорошим аппетитом. Она не ела,- "не хочется...". "На работу не пойду, у меня куча отгулов". Она благодарно взглянула. В регистратуру было не дозвониться. Через час безуспешных попыток он взорвался,- "я вызываю такси!". Таксист в маске, небрежно висевшей на подбородке, буркнул - "значится в поликлинику? вы уже четвёртые...".
Исповедь анархиста.
Я - анархист. Моя фамилия - Солнцев.