Несмотря на то, что в интеллектуальной жизни я себе кажусь невероятно крутым, в душевном плане я, скорее, – дуболом. Или, по крайней мере, частенько бываю таковым. Такое признание однажды сделал наш завкафедрой, причём в самой неподходящей обстановке – во время собрания трудового коллектива, когда всех волнуют вопросы начислений, зарплат и будущих пенсий. На него недоуменно посмотрело несколько стариков – но уже в следующую секунду звон колокольчика возвестил о выступлении очередного оратора. Впрочем, наш зав всегда отличался экстравагантностью. На его рабочем столе стоял, с завидной регулярностью покрываясь нашей дотошной и въедливой уральской пылью, небольшой бюст Романа Якобсона.
А всё дело в том, что наш завкаф родился в один день с гением мировой науки, одиннадцатого числа десятого месяца (жаль, что не девятого года, замечал он – и добавлял: «А с кем мне себя сравнивать? Не с Потёмкиным же, ведь правда?!»). И для него, конечно, это было правдой. А я на протяжении всего четвёртого курса лишний раз бегала после пар в библиотеку и читала Якобсона, что могла найти. Чтобы он заметил. И он-таки заметил. (И повезло: на экзамене у него вытянула билет по теории шифтеров.) Но в то же время вёл себя всё так же – с подковыркой.
Иногда он писал – и озвучивал на вечеринках: кривляясь, пьяным голосом – странные псевдомодернистские стихи, которые казались обёрткой из-под лакомств истинной поэзии. Наподобие:
Запоют малиновки
В пойме у реки.
Кольцами змеиными
Охвачен я тоски.
После таких выступлений женская часть аудитории переглядывалась и недоуменно пшикала, мужская – посмеивалась в салфетку (или в кулак). Одним словом, это был либо клуб весёлых, но не находчивых, либо невесёлых, но всё-таки находчивых, но для полномасштабного КВНа не хватало не только Маслякова, но и профессиональных команд, и уровня исполнителей. Да, вероятно, и зрителей тоже. Тем не менее, таким вот образом как-то теплился огонёк нашей кафедральной жизни, а на большее, по-видимому, нас не хватало. Не та пошла кость и кровь (или, выражаясь по-заумному, пассионарность).
Однажды (это было ещё зимой) он спросил, нельзя ли поместить в углу того же обширного завкафского стола ещё и большой серебряный бюст Маяковского (именно большой – как сейчас помню, хотя находилась в тот момент с тряпкой в руках в противоположном углу: ведь стёкла-то помыть клининговую службу никто не вызовет, а ему, как водится, это и в голову не приходило). – «А почему не Верлена?» – невинно полюбопытствовала я, чуть приподняв бровь (к тому же, я плохо вижу в сумерках, а вся ситуация и без того мне представлялась любопытной и экстраординарной). На это он призадумался на долю секунды и, чуть моргнув, с ликующим видом – как по заранее заготовленному – произнёс:
–Не надо, Лена,
Вам знать Верлена!
По странному совпадению меня зовут Лена – а я и не подумала. Но было поздно на него сердиться или пытаться как-то погасить всеобщее воодушевление от его шутки – присутствовавшие заулыбались столь удачно прозвучавшему выпаду в данной словесной мини-дуэли. Помню лишь, что я отвернулась и, поспешно домыв нижнюю – до которой можно было достать с пола, приподнимаясь, словно в балете, на носках туфель – часть стекла, обиженно закусила губу, надела плащ, переобулась в сапоги (те самые, демисезонные, немецкого пошива) и, заколов на крабик волосы, ровным и размеренным шагом вышла в факультетский коридор. Шла я не торопясь, чуть покачиваясь и на ходу подводя губки; а иначе – где бризантность образа?
Так вот, шла я в некотором миноре по коридору, длинному, как троллейбусное депо, чтобы пересечь его и, пройдя мимо соблазнительно благоухающего автомата с кофе, выйти во двор, на детскую площадку – и там уже отправиться навстречу своим мечтам, которых мне не занимать. Провожать меня до дома было некому, и я шла одна. Как добралась, так, поев и приняв душ, завалилась в ванную – и до самого позднего вечера мне ни до чего больше не было дела…
Бывают такие дни. Странно-усталые. На фоне серой весны или угасающе-малиновой осени, когда даже сороки не летают (или – кто поюжнее – чайки не шумят). Когда даже Вайбер не машет тебе своим уютным крылышком, приглашая присесть с ним на завалинку. В такие моменты ты каждую секунду как будто пытаешься принять себя заново, словно взглянуть на это тело и эту душу со стороны: «Девочка, а что это ты тут делаешь?» – и не можешь. Батареек не хватает. И никакой экзистенциализм тут ни при чём. Просто хочется, ах как хочется чего-то необыкновенного – любви, порывов, путешествий, детей, наконец – а его нет как нет. И завтра «нет как нет». И послезавтра не факт, что будет. И вообще, что-то я полновата стала с этим режимом работы… Некогда выспаться и в бассейн сходить. Этак скоро и в свои любимые лодочки не влезешь без усилия. Ну, так спи, и тебе станет лучше.
С этими мыслями уже поздно вечером, перебирая фотографии на смартфоне, я снова вспомнила его. На одной из вечеринок недели за две до сегодняшнего дня он стал рассказывать – и пытался показать! – как осёдлывают коней джигиты в Средней Азии, где-то в горном кишлаке над Иссык-Кулем. Душа тут же провалилась бабочкой куда-то вниз живота от хохота – и тогда (так я, по крайней мере, припоминаю), и сейчас. Я долго не могла заснуть… Сняла часы, поправила комбинацию, крестик, простыню, поставила будильник – и всё лежала с открытыми глазами. Когда проснулась, по улице уже разгонялись первые троллейбусы.
Был ещё как-то по осени случай. Захожу я вечером, под первыми звёздами в торговый центр с твёрдой мыслью что-то купить (сейчас уже не важно, что именно, не в том суть), вся такая в платочке, губки подведены – ну, словом, паинька. Но, видимо, вглядывалась в какую-то вывеску, словно в нимб, отчего лицо приобрело напряжённое выражение, словно я всю жизнь страдала. Страдание – это особая тема и, наверное, полезная для души, ведь мы и вправду достойны страдания за наши грехи, но я сейчас о другом. Ну вот, иду я, значит, думая, что есть нечто (или некто? может, и в самом деле?), в чём я отчаянно нуждаюсь, и слышу со встречного направления голос:
–Девушка, вам помочь? Девушка! – Я повернулась, вслушиваясь. – С вами что-то случилось? – Внимательный взгляд синих глаз. И потом, как бы в оправдание: – У вас такой вид, будто вам изменили все мужчины мира. С вашей подругой.
– Нет, что вы, – я ему, значит, тут же. – Никто мне не изменял. – Пауза. – У меня нет мужчин. – Его улыбка. Точка. Прошёл (дальше).
А я осталась одна. Со своими комплексами и страхами. Да вдобавок так неприятно зачесалась нога, что пришлось отойти с маршрута. А что, если виной всему – новая юбка из плательной шерсти?
На самом деле я подумала: «Может, это и ничего. А может, прав был старина Антоначчи, когда написал – и спел: «Я хотел бы умереть от любви – но это невозможно»? Быть может, он, конечно, прав. Но от любви ведь умирают не единожды. Вот смотрите, ведь если от любви умирают, то либо она есть (и тогда она – неудачная, правильно?), либо её нет. No love. Но умирают-то всё равно от неё – вернее, от её отсутствия? Значит, она в любом случае – значащий, не пустой предикат? Или я уже ничего не понимаю?
Почему я не умру от любви? Почему я не взлечу от любви – коленками вверх и всему небу навстречу, чтобы ангелы засмеялись?»
Вы скажете – я сентиментальная идиотка. И будете правы, как тот циник из сального анекдота. На самом же деле он просто завидует влюблённым, поскольку давно уже в своей кредитно-прогнозируемой жизни не испытывал и не встречал ничего подобного (точнее, никого) – даже худую кокотку. Впрочем, и меня уже давно никто не гладил, не проводил рукой по волосам… (Пауза. Сглатываю.)
Вот так и я. Умирала от любви, которой у меня уже давно ни к кому не было. И даже наш Борис Михайлович, на мой взгляд, ещё не до конца и не полностью её заслужил. Но мы ему об этом не расскажем. Когда-то же он ведь ещё станет достойным таких благ, правда? Ведь правда же? Но это будет совсем особая история. Мы будем ходить – нет, нет, что вы, бегать! прыгать, летать! – в театры, в океанариум, в кино, доедем даже до касс цирка (не уверена, но, по-моему, он не водит машину… ну, так я его научу. Мне папа что-то там показывал лет в четырнадцать. После нашей сравнительной грамматики славянских языков у Соколенко не составит труда вспомнить.)
Не понимаю, зачем и, главное, кому я сейчас рассказываю всё это. Маме? Но её давно уже нет рядом. Самой себе? Девушка, а Инстаграма вам, часом, не мало? Но я хочу сказать одно: понимаете, наш заведующий – хороший человек. Весь такой добрый, внимательный. Хотя и наивный ужасно. Как это он ещё не сообразил за мной поухаживать? Ну, я ему дам отпор! (Это он меня ещё не видел в моей новой юбке от «Мэри Стоун»: с ней, я бы сказала, ноги как налицо – прямо как на подиуме. Или в «Миланомодиуме», уж рифмовать так рифмовать.) Если захочет баллотироваться ещё на один срок – что ж, пусть баллотируется. А мы, кафедральные девушки (ну, по крайней мере, я, секретарь; Лилечка; Наташа, она уже доцент) его поддержим. С его смешными и забавными историями.
«Знаешь, Ленок, – говорю я себе, – а вдруг он тебе в один прекрасный день купит халатик из ситца?» Он ведь страшно одинок, наш Борис Михайлович… И не к кому прижаться в трудную минуту, и не с кем в ванне попариться. И некому кофе сварить. А я, хоть мне и впору (смеюсь) грудь нарастить, – длинноволосая и всё-таки хороша собой. И в д;ше я себе кажусь очень стройной. Включая такие подробности, о которых многие и говорить-то стесняются – и я их от всей души понимаю. И одеваюсь изысканно, хоть и за три копейки. С моей-то зарплатой… Не устроиться ли со следующего квартала – в порядке эксперимента – музработницей в садик? А ещё я подумываю о том, чтобы сделать каре – как у парижанки шестидесятых, а ля юная (точнее, она вечно юная) Мирей Матье: мне такое идёт. О, барышни с каре пользуются спросом. У самых разных групп мужчин. Я проверяла. Они кажутся какими-то… с одной стороны, игривыми, а с другой – серьёзными, что ли, как раз в здравой пропорции, и покоряют мужское сердце. Вот встретимся как-нибудь с ним в салоне куафюр… куда мне явно надо. Душа и тело просят обновлений… а может, там она и нагрянет, вечная любовь…
Так, а готова ли я подарить ему ребёнка? Спросим себя. Да, быть может; нет, скорее не хочу, боязно; о, непременно! Девушка! Вы какой вариант выберете? С одной стороны, бояться я не боюсь, в мои годы уже пора осмелиться и – прыгнуть вниз с парашютом (чего я, впрочем, всегда опасалась в юные годы); с другой, в социально-бытовом плане могут возникнуть вопросы – типа, брак официальный или неофициальный (то есть никакого); фамилия наследника; в случае чего – алименты (ну нет, Лена, зачем ты так жестоко, ты же ему душу бритвочкой распорешь и мозг вынесешь, как в дурном кино, разве ж так можно)… Да нельзя так, нельзя… только любить. Только пытаться по возможности быть хорошей. Не забывая о себе. Не знаю. Ну ладно. Ладно. Главное, решиться быть с ним – а там уж как-нибудь договоримся. А там уже что-нибудь получится. Ты будешь вечером, после трудовой смены, стоять в красных носочках и игривой блузочке у плиты и варить ему какао. Или мусс в постельку. А после… после… почитаем друг другу Винни-Пуха – и… и…
А если он – не тот человек? А если он – не твой? Откуда этот проклятый скепсис? И так порой жить тошно… Говорят, при встрече понимаешь сразу, твой ли это человек или нет, а я вот – до сих пор не поняла. Это нормально? Девушка ты или нет? Да была вроде… Господи, разве ж нет других признаков? Ну, вид там, взгляд, рукопожатие, привычки, общение… Глазами вращает или нет. Да, потом, даже если он – твой собственный начальник (не забывай – он ведь тебе начальник!), можно ли его вообще покорить? Без специальных физических – и химических – усилий?
«Ну ты ж красивая, Ленок, чего тебе бояться…» – Не родись красивой, а родись счастливой. А если я ему в старости, с выпавшими зубами, перестану нравиться? – А ему-то тогда сколько будет? Столько же и ещё полстолько? Не всё ли вам тогда будет равно? И всё же… и всё же… Обрекать свою молодую жизнь на это… сочетание – или ещё ждать кого-то? А кого, когда? Где? Студента? Для него краситься, ходить в фитнес, быть вечно молодой и мёрзнуть в лайкре с головы до ног в любую погоду? Когда тебе самой уже даже далеко не по-студенчески и не по-аспирантски? Более того, ты ему уже в мамы годишься…
«Подаждь, Господи, – иногда шепчу я про себя, – твое бо есть… Подаждь, Господи… многогрешней рабе Твоей… пойти под венец… пока смерть…»
Слёзы сами собой выкатываются из-под беретика, не дожидаясь платочка. Ах, ну почему я всегда такая стеснительная, такая сентиментальная… Ведь иногда дерзость берёт города и царства. «И ниспровергает их», – тут же отвечаю себе. И всё же – как здорово было бы вот так к нему подкрасться, обнять сзади за плечики – и:
«Профессор! Профессор! А Вы смотрели "Двоих во вселенной"?! А чья поэтика Вам ближе – Росселлини или Висконти? Висконти – Берлусконти? – шутка от меня – шутка – шутка – просто шутка – ничего более – стоп, мама, я не боюсь – о Господи, ну как же жить дальше? – »
А если он в ответ (пофантазируем): «Попрошу без намёков»? Фиаско? Конец имаджинариума? Или – так, по смс: «Я. Ваша. Навек»? Или?... Или? Господи, да сколько же этих «или» в жизни и в тоске человеческой? Боже, ты сказала – в тоске? А он как там? Почему он не позвонит? Почему вечно я одна по нему тоскую?
Ах, робкий? А как на кафедре портвейн пить и всякие глупости рассказывать, заглядывая дамам в вырез, так он не робкий?
Когда он сам, поправив костюм и галстук, отрепетировав перед зеркалом улыбку – свою обворожительную (ну и, правда, в целом неплохую) улыбку, наберёт в лёгкие воздуха и подойдёт ко мне? Ну, что за дура. Вечно хочешь любить – и вечно остаёшься недолюбленной. Вот твой удел в этом страдательнейшем из миров. Навек ли?
…Кофе. Опять он, этот кофе. Если бы не диплом историка (и швеи, да-да, швеи, можете не удивляться; а что, если после школы по безмозглости никуда не поступила?), пошла бы в чайно-кофейный магазин. Продавцом. Да, продавцом (провизор бывает в аптеке). А лет-то ему уже за сорок. Где ж ему, бедному, прыгать и заливаться соловьём, как не на работе? Ты ведь не уйдёшь от меня (куда ж тебе идти-то?!), а тем самым – и от себя, правда, милый?
О, как бы, как бы, как бы я любила моего милого дуболома. Присматриваюсь: опаньки (краешек ногтя чуть отломился, надо будет дома при свете лампы пилочкой подпилить). Ещё завтра прививка от кори. И встреча в профкоме. И так каждый день…
Ну, всё. Приди же уже. Жду, не могу. Задуваю свечу. При каждом шорохе хватаюсь за телефон (ладно, хоть не за градусник). Будь что будет, и будем счастливы. И нам непременно повезёт. Если завтра не вернётся с Балтфлота Петя. И о нём (или к нему) я буду думать – и чувствовать – примерно то же самое. Вот я снова иду средь этих стен, по этим коридорам… Мужчины – они ведь всё равно, по сути, как манекены. Как большие дети. Это мы, девочки, такие тонкие… Вот нам памятники и ставьте. Мы-то их более чем заслужили. Кто за вами столько носится… то в лайкре, то со шваброй… А надо ещё и на коне всегда быть (а не под конём – фи, п;шло). Ну всё, глаза закрываются. Брошу маечку в корзину, глоточек молока – и на боковую.
Ну всё, одну туфлю уже скинула – и почему я не хожу дома в тапках… Сама не знаю. Так более стройно выглядит тень. Лишь бы не приснился апокалипсис (темно; приглушённый смех).
Возьму-ка я завтра отгул, очи бы мои утомлённые его не видели… из-под пышных ресниц, да-да. Новая тушь от «Мейбеллин». Устрою себе день фитнеса и СПА. День Гару и Сары Брайтман. День комиксов и мохито с лаймом. День Роберта де Ниро. Созвонюсь с Машей, с Иринкой… И пойдём в отрыв. Может, хоть раз в жизни и он взволнуется. Хотя, если он читал Джейн Остин…