Отрывок из романа Олух Царя Небесного
Олух Царя Небесного 4. Новая редакция
http://www.proza.ru/2020/02/13/455
©
35. Чудо номер два
Однако после той, где-то случайной выставки, у меня произошла полноценная выставка аж в музее Ленина, почти что на Красной площади. Там, некая фирма, сняла под свои нужды целый этаж. Ну и один зал сдавала в аренду всем желающим. (В 2005 году здесь прошла Первая Московская Биеннале современного искусства).
Желающей оказалась некая дама, Галина Гусарчук, пожелавшая попробовать себя в артбизнесе. А на меня сделала ставку. Короче, это было чудо номер два (или я встроился в некий поток чудес). У меня появился спонсор. Денег у неё хватило только на аренду помещения и плакат. Но… опять чудеса в решете – фирма, печатающая плакат, решила мне сделать подарок. Они бесплатно издали полноценный каталог, со всеми работами. Как они объяснили этот нелогичный (для бизнеса) акт альтруизма – им надоело печатать плакаты с полуголыми девами, захотелось приобщиться к подлинному искусству.
Выставку я называл «Банкет». И даже написал некий литературный опус, объясняющий название, а по сути – воззвание в духе времени, и вывесил его на центральном месте. Полностью приводить его не буду, оно длинное, нелепое и с большой претензией на значимость. Но, чтобы вы понимали, и то мутное время, и меня, олуха, в нём – приведу его хотя бы частично.
«Два слова жили в нашей истории. Два слова были нашей историей. Они въелись под кожу, впитались в кровь, и не сразу нам суждено избавиться от них. Эти слова – ПИР и ЧУМА. ПИР – как кровавая битва. В той битве пожирается всё свободное и живое. В ней нет победителей и побеждённых. Пустота – итог той агонии поглощения. ЧУМА – слово-фатум. После её косы, лишь мёртвое поле и смрадные реки.
Но всё имеет конец. И Пир завершился когда-то, И Чума покосила не всех. Монстр был накормлен. Он отвалился, пресыщенный, и до времени спит. И праздник устроили оставшиеся в живых. И назывался тот праздник – БАНКЕТ. Привыкшие жрать, не могли насытиться.
Мы уселись к разорённому столу, протянувшемуся от края до края бесконечной страны нашей. Мы продолжили чумной пир на могилах наших отцов. Мы поднимали тосты во славу Стола, и славили обилие пищи, и пели здравицу Кормящему нас. Нам дали сивухи, вместо крови, и человечину заменили баландой. И восседал перед нами на троне КОЗЁЛ».
Ну, как-то так. Ещё примерно столько, на той же ноте. Заканчивался опус так: «И прокляли мы пиршество то во веки веков!»
Удивительно то, что воспринималось это тогда – вполне сносно. А что вы хотите, если в прессе примерно то же самое и печатали, а по телеку – показывали. Однако – воззвание сработало. Коммунисты не потерпели такого наглого святотатства в музее их Вождя. Был скандал, активисты грозились порезать картины. Опус пришлось снять.
В этой истории волнует меня только одна персона – ваш покорный слуга. Шёл тогда 1993 – год расстрела Белого дома. Мне же было тогда 38 лет. Вполне уже зрелый муж, чтобы сообразить, как и зачем нам морочили голову. Морочили всем, но не все заморачивались. Тот же Иван Николаев, с которым я проводил досуг, прекрасно понимал «откуда ноги растут». Но… не осело, знаете ли, в моей голове ничего…
Проведя мне выставку, и потратив все свои накопления, Галя Гусарчук вернулась в реальность. А реальность была проста как мычание: в России нет, не было, и не может быть никакого артбизнеса. Артбизнес и сегодня, спустя 30 лет, находится там же – в мечтах перезрелых художников.
Чудо номер два, как и положено чуду – вспыхнуло кометой, и сгорело в плотных слоях нашей атмосферы. А атмосфера тогда становилась всё мутнее и муторней…
36. Новая реальность
Ну, да, ну, да. Даже я тогда чего-то почувствовал. С одной стороны – «это сладкое слово – свобода», с другой – воздуха много, а дышать нечем. Вот такой парадокс парадоксальный. Куда бежать, кого послушать? Я, как и многие тогда, был подвержен влиянию внешнего воздействия. Я впитывал всё, что говорилось тогда. И что? С одной стороны, чудеса в решете, с другой – смутное ощущение причастности к какой-то афере. В масштабе страны. Но и в повседневной жизни всё время что-то случалось. Непривычное.
Вот, пожалуйста, ещё одно чудо расчудесное, правда, не у меня – у нас это семейное. У отца один финский предприниматель за 20 акварелей, которые отец выпекал как пирожки и раздаривал направо-налево – предложил бартер, кучу дефицитных вещей: от телевизора с холодильником, (предметов было почти столько же, сколько акварелей) до шмоток. Всё было фирменное, холодильник и телевизор – до сих пор (лет тридцать) стоят в моей мастерской и исправно работают. Чудо?
С другой стороны, и его не миновала встреча с артбизнесом в упаковке 90-х. Проще говоря, с жуликами, рыскающими по мастерским в поисках фарта. Отец оказался для них редчайшей находкой. Соцреалист (что тогда было необычайно актуально), лихо писавший, в своё время, и вождей, и съезды, и сохранивший всё это богатство на антресоли, оказался ко всему прочему, на редкость доверчивым человеком. Короче, в моё отсутствие он и запустил в закрома бизнесмена из самого Парижу. Тот и «обнёс» папашку. Увёл за «три копейки» лучшие работы того времени.
В общем, время было скорее мутное и непонятное, чем чудесное. Тогда среди творческой интеллигенции и началась суета: как, где и за сколько – продать себя. Суета началась оттого, что впервые за многие годы безбедного и комфортного житья, нас перестали замечать и учитывать. А это было не только обидно, но и накладно. Настолько накладно, что ничего, собственно, и не оставалось в перспективе. Да, что там говорить, это было по-настоящему страшно. Мы вступили в область неизведанную и, главное, абсолютно нам непонятную! Впервые вопрос встал обыденно просто – как выживать?
После нашествия импортных скупщиков, образовалась дыра. Чёрная дыра, в которую мы все заворожённо уставились. Как кролики в открытую пасть удава. И, похоже, для нас, совков, это было – навсегда. Мы не были готовы ни к западному пониманию бизнеса, ни к поточному методу производства в искусстве. Для русского художника само название «продукция» в отношении своих творений – было оскорбительно.
Но самое страшное, развалилась вся система нашей жизни. Развалился Худ Фонд, а с ним и комбинат-кормилец! То есть в одночасье мы лишились всего: заказов, денег, всевозможных благ, с которыми сроднились. Монументальное искусство, которое было нашей профессией, а у кого-то и смыслом жизни – оказалось не нужно. Как я уже говорил, монументальное искусство в капитализм не взяли. Вскоре обесценились деньги, и сгорели все накопления моих родителей (у меня их просто не было) – и унизительная нищета стала реальностью для большинства. В 1994 году умер Отец.
Как жили тогда мы с матушкой, я рассказывал. Я как бы выпал из контекста страны, то есть не участвовал, не был, не умирал. Как сказал мне мой дружок того времени, мой любимый Гриша Чекотин – поэт и красава: «У тебя на голове, Цыганов, ангелы гнездо свили». Так и жил я, выглядывая из-под того гнезда на то, что творилось вокруг. Как родина моя загибалась, государство – деградировало. А народ выживал.
У моих коллег были даже варианты выживания. Кое-кого порой приглашали нувориши в новые русские особняки «сделать красиво», но там нужно было подстраиваться под вкусы коммерсантов-братков. А вкусы у них были примерно одинаковые – воплотить мечту детства: построить замок в рыцарском стиле, ну и портрет свой повесить в рыцарских доспехах а ля Никос Сафронов. То есть эдакий «услужливый реализм». Кое-кто из моих знакомых на этом и карьеру сделал, и даже дом на Рублёвке купил…
Были и совсем уж счастливчики, но их было так мало, и так у них всё было «временно и ненадёжно», что говорить об этом как о явлении не стоит. Это те, кого покупали на Западе. Но об этом я, скорее догадывался, потому что – это была страшная тайна.
Ещё источником вдохновения стала возрождающаяся из небытия церковь. Но эта область была для меня не только закрыта, но и вызывала глухое раздражение. Вся эта религиозная вакханалия РПЦ проходила на фоне обрушения страны, и выглядела как очередной цинизм новой власти.
Короче, художник как вид стал абсолютно не нужен, а вот мастерские, особенно в центре – стали лакомым куском. Художник стал наживкой в чьих-то играх. Поползли слухи, что кого-то выкинули из мастерской, а одного бедолагу архитектора сожгли в камине, им же спроектированном. О сожжённом архитекторе я прочитал в газете, а потом Балабанов проиллюстрировал это в фильме «Жмурки».
Но вскоре все эти слухи стали действительностью, причём, наглядной. ДОМ РОССИИ (Доходный дом страхового общества «Россiя»), в пяти минутах ходьбы от меня, где я проводил свой досуг – пропал для нас. Знаменитая мастерская Ивана Николаева перестала существовать. Просто и страшно.
Не знаю всю подноготную, говорили, что все квартиры там скупил некий Чеченец, имени которого никто не знал, но Ивана Николаева в одночасье выкинули из мастерской. И картины его погрузили в самосвал и вывезли на помойку. Пишу не для красного словца, а свидетельствую для истории – так всё и было. Почему же нас всех тогда не выкинули? Мастерские оставались под крылом МСХа, и даже было подписано самим Лужковым некое соглашение, по которому нас не трогали. Выкидывали выборочно, для наиболее влиятельных клиентов.
На Доме России висит мемориальная доска его ближайшего родственника – Лансере. Теперь впору рядышком повесить другую памятную доску: «Из Дома России были выкинуты на помойку картины внучатого племянника Лансере, уникального художника – Ивана Николаева».
Реакция Ивана была столь же невероятна, как и сам факт вандализма – «новые нарисую». И ведь нарисовал. Недавно, на Кузнецком 11, прошла его персональная выставка, где далеко не все работы его поместились. Были и фото «пропавших без вести». Две из них: «Смерть бомжа» и автопортрет с друзьями – работы ярчайшие, достойные музея. Они врезались в память, потому что создавались фактически на глазах…
Иван Николаев личность уникальная и непостижимая. Человек-легенда, который в моей жизни занимает место рядом с Отцом. Они и благословили меня на эту жизнь и стезю «Ты – художник» – слова, которые и стали моей судьбой.
А сейчас вернёмся к той жизни, с которой не соскочишь.