На реке Гремячке, в Молотовской (Пермской) области, стояла холодная зима 1943 года, с лютыми морозами, за сорок градусов. Сюда, в трудармию, в один из январских дней, завезли немецких девушек из Алтая, Казахстана и Оренбуржья, которые были депортированы из других регионов страны. Их поселили в отдельный барак, за чертой зоны, которая была обнесена колючей проволокой в три ряда, с возвышавшимися вышками по четырём углам. Девушкам выдали по списку сухой паёк, кирки, лопаты, лучковые пилы-двойки и брезентовые рукавицы. Приказ- в шесть часов утра быть с инвентарём на территории барака. В полу-мрачном помещении барака они долго размещались по двух-ярусным нарам, разбирали свои не хитрые пожитки. Всем хотелось быть поближе с подружками и родственницами, с кем вместе «призывались». Эмма, среднего роста, белокурая и голубоглазая девчушка, в силу своего неугомонного характера, своего энтузиазма, своей активности и дома, в своём селе, залезла на трёхногий, весь изрезанный и исписанный стол. Она громко крикнула: - «Девочки! Мы попали в тяжёлые условия трудармии, на Гремячинские шахты. Будет не сладко. Давайте держаться друг за дружку, не подводить, не доносить и не бросать в трудное время и в болезнях. Согласны»? Девушки выслушали её и дружно поддержали. Некоторые, обнявшись, плакали и причитали.
На утренней разводке комендант предложил выбрать старшего по бараку и двух ей помощниц. Все, в один голос, выбрали Эмму. А было ей всего восемнадцать лет. Теперь она должна отвечать за всех и за всё. Помощницами ей определили высокую, статную и молчаливую девицу Марию Крафт и маленькую, шуструю красавицу Катю Шпехт. Затем их распределили по бригадам, выбрав бригадиров. Пять бригад по десять человек отправили с десятником на заготовку в лес. Остальные пять бригад повезли на подводах на рудник, где они трудились на шахтах и практически выживали, а многие останутся там навсегда. Так началась их "новая" жизнь на чужбине и в неволе. Вечером возвращались они в барак уставшими, озябшими и простывшими. Работали все в своей одежде, в которой были привезены. Спецовка выдавалась только забойщикам, которые работали в самой шахте. Девушек кормили в столовой только вечером, после возвращения из лесосеки, и с вечера им выдавали на следующий день хлеб, согласно списку выработанной нормы. Какая выработка? Они такую тайгу во сне не видали. Многие топор взяли в руки впервые, и конечно, не умели с ним обращаться. Без обучения и инструктажа их заставляли под конвоем валить огромные деревья простой пилой – двойкой и обрубать сучья. Затем надо было распилить деревья на брёвна по размерам, которые выдавал десятник, и вытащить их на дорогу, чтобы вручную уложить на сани и вывезти в зону. В первый же день некоторые порубили обувь вместе с ногами. Их отправляли в санчасть на обработку и перевязку ран и за подтверждением, что они не смогут завтра работать. Эмма уговаривала фельдшера давать правдивые справки, чтобы девчата могли залечить раны, иначе они не смогут работать. Но фельдшер орал на неё, выгонял из санчасти, и писал одну на всех справку о том, что такая-то такая «…может приступить к работе завтра». Он был из вольнонаёмных, но имел указание «не покрывать симулянтов», ибо «своя шкура была дороже».
Постепенно быт налаживался, девушки привыкали к расписанию и приказам. Но, чувствуя своё не свободное положение, девушки становились замкнутыми, мрачными, плаксивыми. От изнуряющего каторжного труда, по 10-12 часов на холоде, да на сухом пайке, от грязи и редкого мытья, много не наговоришь. Спали всегда одетыми, потому что тепла от двух печей не хватало. Стали появляться вши и проявляться болезни. Вскоре начали образовываться «группки» недовольных Эммой, её помощницами и правилами в бараке, которые они установили. Эмма добилась постельных принадлежностей, хотя они были из синей, плотной и грубой ткани, но всё не на голых, грязных матрасах спать, доставшихся от «зэков». Выпросила у завхоза мыло и тазы для стирки, да ещё одну печку, новый стол и к нему скамьи. Она была вежливой и тактичной, всегда умела выслушивать и убеждать, чего бы это ни стоило. Эмма старалась как-то уберечь девушек от различных насмешек в их адрес и посягательства на их девичью честь. Недовольным же не нравились жёсткие правила, которые не позволяли выходить вечером и ночью за пределы барака. А некоторые из этих недовольных уже успели поближе познакомиться со «штабистами». Даже имели некоторое послабление от начальства, могли и отдохнуть от работы. Эмма с ними долго бороться не могла, потому что не знала, как вести себя с «такими», чтобы не учинять скандалов и не подвести других. Сама была подневольной и это она всегда помнила. Но вокруг неё сплотились все тихие и не смелые девчонки. Многим было только по шестнадцать лет. Они чувствовали себя рядом с ней хоть чуточку защищёнными. Тёмными вечерами они собирались около её постели и тихо пели свои песни на родном языке. Эмма сочиняла стихи и читала им по памяти. В школьные годы она прочла много книг, знала наизусть некоторые романы, и теперь это здесь, в неволе, пригодилось. Она рассказывала им истории из своего детства, из жизни своих дедушек и бабушек, которые жили ещё при царе. Такие «посиделки» их больше сплачивали. Девушки научились понимать и поддерживать друг дружку.
Жизнь не стояла на месте и крутила свои обороты против желания всех подневольных. Они, молодые, красивые, не познавшие радости любви и женского счастья, без суда и следствия, были приговорены к рабской жизни, к злостному уничтожению трудом. Жалобы никакие не принимались. Измотанных работой, недоеданием, девушек стали вызывать в штаб на ночные допросы и «пирушки». Там их заставляли выпивать по сто граммов водки, раздеваться и развлекать сытых штабистов. Кто отказывался и сопротивлялся, были избиты и зверски изнасилованы. Так « прошлись» почти по всему девичьему бараку. Группа Эммы держалась до последнего. Но и до них дошёл черёд. Но их не спаивали и не трогали. Их просто раздевали до нага и, выставляя на мороз в ряд, постепенно обливали водой до тех пор, пока они, обледенев, переставали кричать. Потом их по снегу волокли за волосы в мужские бараки «на забавы». Но трудармейцы укрывали девушек своими телогрейками, положив поближе к печке. У многих мужчин были в таком же возрасте дочери, которые тоже где-то бедовали, возможно, что их тоже унижали. В жутких, не человеческих условиях они старались оставаться людьми, а не уподобляться этим «скотам». Потом девчонок отпаивали кипятком, одевали во что придётся, и выводили из мужской зоны, чтобы они могли добраться до своего барака.
После таких водных и снежных «процедур» девушки заболевали воспалением лёгких, почек и женских органов. Но их на другой день выгоняли на работу с жуткой температурой и кашлем. Некоторые по пути в лесосеку падали и оставались лежать на снегу до вечера. Никто их не поднимал и не отправлял в санчасть. Выживших, до вечернего возвращения остальных из делянки, привозили в барак и бросали на пол. Так их своими силами выхаживали. А которые не доживали до вечера на дороге, их везли сразу в «мертвецкую», которая состояла из четырёх столбов и навеса. Здесь трупы «хранились» в снегу, на холоде, до весны. А с приходом оттепели, их закапывали в одной могиле. На многих погибших уничтожались все данные, а это были их «дела» и алфавитные карточки. Так скрывалась высокая мужская смертность и насильственная над женщинами. Начальству нужны были позитивные показатели, чтобы получать очередные звания и продвигаться по служебной лестнице. Всё это делалось по подсказке сверху.
Заканчивался апрель 1943 года. Уже оживились птицы, распевающие свои рулады на всю лесную округу, стали появляться проталинки на солнечных местах, набухать почки на вербе. Эмма стала замечать, что девушки немного повеселели, всё-таки весна своё дело делала правильно и вовремя. Эмма, как заботливый бригадир, всегда у костра, который разрешили им разжигать и греться около него, рассказывала им про победы Красной Армии и продвижении её на Запад. Об этом её попросил сам комендант и давал определённые сводки. Это тоже был своего рода политический манёвр, утверждённый сверху, чтобы поднимать ослабевший дух полуживым трудармейцам. Эмму комендант уважал за стойкость и твёрдый характер, потому что сам был не раз «отшит», но садистских мер к ней не применял и никому не позволял. Она ему нужна была, как отдушина, опора, что она всегда держала в бараке настрой и порядок, что умела повести за собой, чтобы не случилось. Но беда уже ходила рядом. Однажды девушки сидели у костра, грелись и тихо пели, чтобы не услыхал десятник. Катя Шпехт с Анной Крюгер отошли в кустики. Вдруг, Эмма увидела, как повалилась сосна, видно была подпилена и оставлена на корню. Она падала прямо на девчат. Эмма с криками бросилась к ним, потому что они не слышали её крик и не видели падавшую сосну. В последний момент они всё же успели отскочить, но сосна кроной придавила Эмму. Когда подбежали девчата, Эмма была ещё жива. У неё изо рта сочилась струйкой кровь, и сквозь боль она ещё улыбалась. До санчасти её не довезли.
Эмму схоронили по человечески, в отдельной могиле, с номером на дощечке вместо креста. Так оборвалась юная жизнь яркого, талантливого человека. Но осталась память об этой стойкой девушке, сохранявшей традиции своего народа и любовь к своему народу в нечеловеческих условиях. Скрывать эти чудовищные, мероприятия, проводимые против своего народа уже нет смысла. Виновных уже нет в живых. Всё списано на «железный строй» и на войну.