Весь почтамт оглядывался на них.
Время от времени он резко дергал ее за руку.
Бархатный рукав платья вздрагивал перебитым крылом. Браслеты на запястьях болтались наручниками.
Он толкал ее. Резко. Зло. Переставлял в очереди вместе с коробками, как вещь. Встряхивал, как бутылку с мутной жидкостью. На какое-то мгновение со дна всплывало подобие виноватой улыбки, ужаса… И снова – муть. Тупое безразличие ко всему.
Это был настоящий, живой палач. Маленький. Смуглый. В клетчатом пиджаке. В шляпе с короткими полями. Вспотевший от ненависти.
Весь почтамт оглядывался на них. В основном - на нее. Потому что она
была настоящей восточной красавицей. Полуоткрытый рот. Пустые глаза.
Изувеченная, приговоренная красота. На своей черной вершине.
Я представил их жизнь. Ежедневную жизнь жертвы и палача.
А потом почему-то вспомнил.
…Вечером вся рота была в столовой
Я принес ужин в казарму. Своему механику-водителю. Дембелю, который прикинулся больным.
Он поковырялся ложкой в миске и вдруг с криком «холодный, сука!» запустил в меня ею. Я успел увернуться. Кровь ударила в голову. Я увидел себя, опрокидывающим койку с дембелем, бьющим его кулаками, ногами. Подбежал перепуганный дневальный. Стал расцеплять нас. Я вырвался. Побежал куда-то. Как оказалось, на угольные склады.
Были горы, горы, горы угля. Была ночь, ночь, ночь. Я сидел на черной вершине. С перебитыми крыльями. Приговоренный. Ждал, когда меня найдут и убьют. А потом стал тупо улыбаться звезде, застрявшей в щели шиферной крыши.
Меня нашел мой одногодка. Рассказал, как дембеля вернулись с ужина.
Как перед отбоем хватились меня. Как вытряхивали из дневального правду.
Как вся рота прочёсывала полк и поселок. Как были слышны визг и крики механика: дембеля били его в «красном уголке».
Черная вершина.
Опрокинуть коробки. Бить, бить, бить вот этого, в шляпе.
Но это не мой полк.