Анатолий ВЫЛЕГЖАНИН
БЕЗ РОДИНЫ И ФЛАГА
Роман
КНИГА ПЕРВАЯ
ИЛЛЮЗИИ
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ОСЕНИНЫ
12.
После встречи с доцентом-филологом Костя, проводив Ольгу Альбертовну в ее двадцать третий, предпоследний на этаже, номер и попрощавшись «до ужина», вернулся к себе и обнаружил... соседа, того самого, «концептуалиста». Тот лежал, закинув руки за голову и ноги одна на другую, в туфлях, на левой кровати поверх покрывала, в пиджаке и красном кашне и с выражением в лице, говорящим будто «пусть мир подождет...». При его появлении поднялся нехотя, руку подал в ответ. Познакомились.
Петровский, Андрей Иванович. Годами чуть его, Кости, постарше, но - до сорока. Красивое мужское лицо, взгляд... этакий... пытливо-изучающий. Представился. Научный сострудник и главный хранитель фондов областного краеведческого музея. «Скажем так», - литератор, эссеист и очеркист. В семинаре у Хлебникова. А он? Константин Алексеевич Некрасов. Журналист и «чистый» прозаик. А - вы второй семинар ведете? Да.
-Как я удачно: есть о чем поговорить, - произнес обрадованно Петровский, садясь на кровать свою. - Я отнюдь не для саморекламы, но вы заметили, обратили внимание на тон смеха в зале после моих слов о партии?
-Ну, это было несколько неожиданно, конечно и... смело, я бы сказал, - ответил Костя, снимая пиджак и устраивая его в шкаф. Жаль, что подселили.
-Значит, не обратили. А ведь тон-то был одобрительный и даже обрадованно-одобрительный и благодарно-одобрительный.
-Тогда... наверно у вас... очень проницательный слух, - стараясь помягче и освобождаясь от галстука, произнес Костя.
-Таким слухом вовсе не нужно обладать, - не особенно стараясь помягче, возразил Петровский и поднялся с кровати в «решительный бой». - Как же это не смешно?! Конечно, смешно! Когда партии уже нет. По факту. По месту и влиянию в обществе. А секретари партбюро еще есть и думают, что они еще управляют кафедрами и областями, и целой страной.
-Ну, вы... как-то смело очень... В какой-то мере, чуть-чуть, небольшой, да, с этим нельзя не согласиться, - покивал Костя на такие доводы, и, не желая продолжать такую тему с человеком незнакомым, спросил. - А вот этот ваш, как его?..
-Концептуализм.
-Да, извиняюсь, для меня новое слово. Это что, не сочтите за грубость - новая разновидность той тургеневской базаровщины, что ли, из прошлого века, - ниспровержения устоев?
-Нет, здесь нет поводов для извинений. Ниспровергать в лоб объективную реальность, каковой является, в частности, и глупость, примитивно. Правильно объяснить ее, показать глупость реальности в жизни, политике, идеологии - вот роль и место концептуализма. Это нормальное и даже, я бы сказал, не столько литературное, сколько скорее философское, политическое даже течение вообще в искустве и, кстати, как метод в литературе. Партия исчезнет, а вслед за ней и метод соцреализма, родившийся в недрах ее идеологии. А концептуализм, зародившийся в весьма питательной для него среде соцреализма, останется и будет основой философского восприятия мира, - я уверен.
-Любопы-ытно и для меня ново, должен признаться, - согласился Костя, почувствовав, однако то ли настороженность, то ли непонятную пока потребность держаться от этого Петровского в сторонке, от этой его «петушиной» позиции. - Пойдемте-ка давайте-ка лучше на ужин, а уж вечером вы мне, пожалуйста, поподробней. Любопы-ытно...
Ольга Альбертовна поймала его взгляд лишь только он вошел в столовую. Она уже сидела за «их» столиком по правому ряду, у окна, на том же месте, и полная радости, что увидела его и, вся подавшись в его сторону и вскинув ручку, круговыми движениями пальчиков указывала на его место напротив. Кивнув ей благодарно-обещающе и сходив на раздачу, через пару минут он уже устраивался со своим подносом, уставленным блюдцами с немудреным ужином. Как вы устроились, как обжились, спросила, а он - да нормально все, и сосед у него теперь, тот самый, концептуалист, говорливый очень. А у нее никого пока, да подружку встретила, тоже поэтессу из дальнего района - редко видаются.
И за легким таким вот разговорчиком, Костя, на девушку поглядывая (он уж так, для удобства мысли, для краткости девушкой назвал ее), обратил - да не обратить и невозможно! - внимание на происшедшие в ней перемены. Подведенные, но только чуть, светло-красной помадкой губки, потемневшие, но тоже едва заметно веки и реснички, делавшие глазки ее привлекательными, со вкусом и явно большим вниманием «уложенное» облачко пышной прически и кулон на золотой цепочке янтарным камушком в золотой оправе на белизне кофточки на груди, который очень шел ей, - все в ней, и даже будто в родинке на щечке в сравнении с обыденно-дневным сливалось в образ красивой, даже очень красивой молодой женщины (девушки), пришедшей (после модного салона)... на свидание в ресторан. И еще - заметил - многим более важное и что также не заметить невозможно было, - что-то в ней, в позе, в движениях, в мимике лица - во всей такое виделось, будто она о чем-то важном, очень важном для себя после собрания подумала и в какой-то очень дорогой мысли или выводе утвердилась, полном счастливой на что-то надежды. Впрочем, он отнес это последнее к привычной игре своего писательского - он ведь писатель! - воображения. А что до первого, макияжа, так девушке вечером да на людях, да после ужина еще ведь - камин, хотеть получше выглядеть вполне объяснимо. А если, что исключать не хотелось, это она, может быть, - для него, так тоже любому мужчине приятно. И быть бы у них милой беседе тет-а-тет пусть и в столовой, которая наполнялась народом, да слева от Кости место оставалось и стул пустовал, и в мирок их вошел парень с подносом, спросил:
-У вас свободно? Можно потеснить?
Костя разрешил ему, досадуя, конечно, да ведь - столовая. Очень досадуя.
Свитер цвета жидкой горчицы, рыжие волосы мелкими волнами явно после... химической завивки (?!), такие же рыжие и в ряби «химии» торчащие в стороны усы, странная глуповатая улыбка - всё сливалось в нем в... карикатурный образ молодого скотника в каких-нибудь Охлопках. И звать бы его Ухряк какой Жупелов, а он, пожалуйста, Иван Симирнов, «начинающий фельетонист», включенный в семинар, как ему показали, к нему, Константину Алексеевичу. И он тот самый автор, единственный в крае(!) посвятивший себя(!!) «фельетонизму»...
Что ж делать, потеснились подносами; и парень, то ли делая вид, что не замечает, что он тут не к месту, то ли и впрямь довольный обществом, спросил, обращаясь к Косте с любопытством:
-И как, на ваш взгляд, мои первые опыты, хотелось бы знать?
-Давайте лучше завтра. Там будет время, - ответил уважительно-сухо.
-Я своим читаю - все вповалку! - восторженно колышет химической завивкой Иван Смирнов, и кончики усов его тоже «изумляются», вздернувшись вверх.
-Н-ну ч-то же... тут... - уходя от ответа, делает вид, что не находится, Костя, хотя вывод по этому самому «проблемному» из всех начинающих, ему отданных, по трем его рассказам у него «убийственный».
-А меня уже все наши писателем зовут, верней - писарчуком, - сообщает радостно «химический» Иван и, обращаясь уже Ольге. - А вы наверно из управления культуры?
-Нет, - ответила, сырок накалывая, тонкую пластиночку.
-А будто из управления культуры. Компот такой жидкий, наверно разливают, - недобро взглянул он на стакан с компотом.
Он еще надежду высказал, что если - да точно! - компот разливают, то хотя бы кипяченой, не из крана. Потом «повествовать» начал, как он из деревни сюда выбирался. И ужин у них с Ольгой в таком соседстве прошел в терпеливом пережевывании пищи и игре в воспитанность.
(Продолжение следует)