при свете совести

                Я улыбнулся и сказал:
          -  Пойдёмте-ка в рукотворный ад, посмотрим на Высшие и Низшие Силы.
          Я сделал движение рукой, указывая на литеру М(ир Искусств).

                искусство никуда не идти


      «Искусство свято», «святое искусство» - как ни обще это место, есть же у него какой-то смысл, и один на тысячу думает же о том, что говорит, и говорит же то, что думает.
      К этому одному на тысячу, сознательно утверждающему святость искусства, и обращаюсь.
      Что такое святость? Святость есть состояние, обратное греху, греха современность не знает, понятие грех современность замещает понятием вред. Стало быть, о святости искусства у атеиста речи быть не может, он будет говорить либо о пользе искусства, либо о красоте искусства. Посему, настаиваю, речь моя обращена исключительно к тем, для кого - Бог - грех - святость - есть.
      Если атеист заговорит о высоте искусства, речь моя, отчасти, будет относиться и к нему.

                Искусство при свете совести
                [Выдержки из статьи того же наименования, которую мой редактор Руднев превратил в отрывки. На эти вещи я злопамятна (примеч. М. Цветаевой).]


                Люди не рождаются, а формируются.

                Эразм Роттердамский


    И что же произошло - там, в ушедшем от нас вагоне поезда метро?
    Для нас (и не только) - этот поезд уже ушёл: всего лишь несколько мгновений (Вечности) назад мы с моим несостоявшимся Вергилием пронеслись сквозь стены нескольких устремлённых вперёд вагонов...
    И сквозь тени многих людей, и остались парить прямо в воздухе над пустыми рельсами и шпалами, чуть в стороне от платформы; внешне (вокруг нас) - ничего не произошло...
    А меж тем - воздух (пневматическая атмосфера метро) стал Воздухом.
    А так же (вокруг всех нас) - совершалось великое со-Быти'е: в невидном сиянии этого преображённого Воздуха (и во всех остальных Стихиях) прямо-таки разлилось непередаваемое чувство сакрального знания (не обязательно заключённого в слова), что непоколебима моя уверенность в настоящем будущем для моей России.
    Настоящее будущее - для нас (и не только): некое очень точное и тонкое ощущение, что моя Родина - это наилучшее в моей душе и моём мире.
    Но что же такое (громокипящее) произошло в ушедшем от нас вагоне?
    А вот что: от нас всех (почти во вселенском масштабе) - на миг (той же Вечности) ушло нечто, от чего совесть моя отныне никогда не будет спокойна: там - я решил за постороннего человека одну из его виртуальных судеб.
    А вот здесь - я знал, что там я со-(сам-двое)грешил; и тогда же душа моя оказалась помрачена... Причём - не только результатом тогдашнего моего решения, а ещё и заранее: самим фактом моего умо-вмешательства.
    Но когда мы (сам-двое с Вергилием) пронеслись сквозь поезд, мы вдруг решили, что (почти) «вышли» из этой цепи прижизненных рееинкарнаций.
    И всё - благо-даря нашему «козлу отпущения», вместо нас принявшему нашу плохо понятую«карму»: на миг или на вечность он будет (вместо нас) заниматься выбором одного из двух-трёх и-т. д. «буридановых стогов» Истины.
    И удалось нам это по одной простой причине: если лукавый протягивает тебе два кулака и говорит: «выбери!» - не выбирай; мы попробовали - не выбрать, и у нас - (не) получилось; и опять мы почти (не) ошибались.
    А ведь чуть раньше - и очень (казалось) внешне: ещё не спускаясь под землю на станции метро Звенигородская, а всего лишь выслушивая ту самую речь (о репрессиях) того самого пожилого поэта я (сам-двое) ещё не отказался от этого искусственное решение: пойти дальше себя в Мире Искусств.
    Что я там (вне себя) собирался делать? Добывать славы и денег - смешно...
«Настоящее» искусство (честно называть вещи по имени) не монетизируется; так за-чем?
    А очень просто: там (в Мире Искусств) - мне всё ещё мнилось, что даже от малейшего движения мимолетных и бестелесных «моих» (сам-двое) помыслов оказываются зависимы вещи вполне материальные: реально пере-воплощались явления чужих жизней.
    Думалось (точнее - мнилось): ещё незримые (настоящие - в будущем) вещи уже оказывались сущими и ощутимыми; а ведь что послужило толчком к со-бытиям...
    А от со-бытий - отразилось эхом для лавины; отчего произошло «землетрясение» всех Стихий...
    А от самих Стихий и произошло!
    Ещё и тогда - произошло, когда я всё ещё недостаточно почтительно (не прочитав всех Знаков Дороги Доблести, см. предыдущие мои романы) отнёсся к раз-говору о репрессиях; да и мало ли, как именно сейчас я (немного изменившийся «я») к этому раз-два-приговору возвращаюсь.
    Повторю, что - внешне: я (всего лишь сам-двое с Жилем де Рэ) прогуливался до литеры М и входа в рукотворную преисподнюю.
    Повторю, что далее - вспо-мнилось: я со-грешил ещё больше и позволил Синей Бороде уговорить меня и передал эту ношу (это иллюзорную власть над реальностями) некоему случайному мужчине, сделав из него «козла отпущения».
    Тому самому, что занял моё любимое место в поезде (подземных реинкарнаций): сам я (сам-двое с Жилем де Рэ - теперь теряющем многое из своего значения в этой истории) становлюсь сторонним наблюдателем или даже комментатором происходящего...
    Аналогом можно счесть хор в древнегреческой трагедии: «Хор (др.-греч. ;;;;; - хор;с) - коллективный участник древнегреческого драматического представления.
Руководитель хора - корифей.
    Хор оставался на сцене в течение всего представления. Он помогал автору в раскрытии смысла трагедии и душевных переживаний его героев, давал оценку их поступков с точки зрения морали.»!
    Если я (сам-двое с пэром Франции) - теперь лишь хор для моего «козла отпущения» (как по эстафете - ставшего версификатором реальностей): буду следить за его деяниями и будущими «жертвами», комментируя их (не)целесообразность.
    Ведь целесообразность у жизни в аду - одна: выйти из ада; но - как?
    Первый шаг: осознать место пребывания (это сделано в первой части).
    Шаг второй: провидеть насквозь этот ад Мира Искусств (а ведь никакого ада нет: и это упомянуто в первой части).
    Шаг третий: как и в случае с лукавым, не следует измышлять способы подъёма «из глубин»; повторю: когда лукавый протянет тебе два сжатых кулака и предложит выбрать, не выбирай.
    И об этом я (сам-двое - хором) буду постоянно напоминать: сделаю эти три шага, не приумножу зла.
    Насколько смогу.
    Так же следует признать: ведь и у Жиля де Рэ есть свой хор - это его идеальная Жанна Дева как некая недосягаемая мера чистоты... Следует признать: ведь и у меня есть свой хор - это мои мечты о наивозможной любви.
    И сказал я (ничтожный атом), что это хорошо: совсем как подниматься (или опускаться) с одной небесной сферы (или круга ада) на другую(ой)... И здесь же вынужден был признать (в свете наивозможной любви): я переложил свой Крест на посторонние плечи.
    Не этим ли хоть отчасти занимается каждый обитатель Мира Искусств?
    К интересным выводам привела меня беседа в местном «Грибоедове» - доме-новоделе на улице Звенигородская 22 города Санкт-Ленинграда; вот один из этих выводов: свой Крест можно (попробовать) переложить на плечи постороннего человека...
    Тем самым (при свете совести) - не только обременив и его, но и свою ношу удвоив.
    Другое дело: это материи тонкие, и удвоение-утроение ноши (как и переходы с неба на небо и со дна на дно) - это мало кому доступно увидеть и понять, и не только заранее, но и  тотчас!
    А ведь только «немедля» и «тотчас» реальны при свете совести.
    Любое «опоздание» и «опережение» настоящего есть ад: иллюзия бесконечных версификаций безнадёжности.
    И вот в этом свете: Крест можно попробовать переложить.
    Но не получится.

    А вот и результат происшедшего в вагоне: само-определение.
    Себя я счёл (в своём роде: со-считал) - художником-мастером, сказочником.
    А его (отдельного от меня человека) - положил считать предметом искусства и насильственно поместил в Мир Искусств: в виртуальность пересечений многих плоскостей различных пониманий самых обычных вселенских течений (и прочих мыслеформ).
    Далее - эта моя виртуальность тоже оказалась овеществлена.
    Предмет моих манипуляций -тоже стал (в своём роде) сказочником.
    Посторонний мне человек принял в себя некие эманации невидимых сил бесплотных. Теперь он тоже может их (отчасти) перераспределять между людьми и предметами, понятиями и их формой.
    Это и есть версификация реальности.

    В терминах православия описание происшедшего с «козлом отпущения» могло выглядеть так: словно небесный огонь Пятидесятницы - сошли на него светлые логосы (для неверующих: внедрились в его тело нано-роботы) и сделали из него (обычного и на вид не совсем здорового мужчины средних лет) то ли джина-ифрита (из сказок Тысячи и одной ночи), то ли даже взошедшего на местную вершину социальной лестницы «тирана и деспота».
    Победителя в социальной игре «царь горы».
    Большего искушения - сложно представить!
    Облечься в термины святости. Попытаться внешним ритуалом заполнить внутреннюю пустоту; конечно, «Таинство есть видимая форма невидимой благодати.» (Аврелий Августин епископ Гиппонский, философ, влиятельнейший проповедник, христианский богослов и политик 354–430)
    Другое дело, что для этого требуется подвиг (опять же - в православном понимании).
    Здесь же - внешность торжествует: оказаться на вершине - без смирения (и даже без само-дисциплины); далее - прямо в ад (с социальной горы - только вниз): согласитесь, дорога известная.
    Мало того, что моего «козла отпущения» зовут Иосиф (пока что никакого отношения к прекрасному фараонову соратнику; скорей - к Верховному, к страшным сказкам о нём), так ещё и пустые рельсы со шпалами очень определённо ведут вослед ушедшему поезду.
    По этой дроге, мастер, по этой.
    Итак, теперь мой (наш с Жилем де Рэ) «козёл отпущения» Иосиф - ещё и «царь горы», либо социальной своей ипостаси, либо джиново-демонической.
    Так за-чем он (царь) - сейчас возвращается к женщине; следуя канве завязки сказок Шахразады, мне возможно было бы предположить, что ещё одно имя этого царя может окажется либо Шахрияр, либо Шахземан, его младший брат (тоже царь).
    Что примечательно: оба эти царя (в своей сказке) рогоносцы.
    Но не только за этим может Иосиф идти к женщине.
    Теперь о самом Иосифе: при всех этих переменах (от нано-божетственности ли, от царской ли власти) сохранится ли у него совесть - я даже не знаю; но - именно от этого незнания (а не от его возможных - нано-демонических или человечески-царских - свершений) и была неспокойна моя совесть.
    Например, я уверен: у Верховного совесть была; иначе откуда у моей родины нынешнее наличие настоящего будущего?
    Только совесть даёт надежду, даже когда надежды как бы нет.
    Повторю ещё раз:: только при свете со-вести я вижу будущее моей родины.

    Казалось, при чём здесь (в конкретном случае) вселенская совесть?
    Скорей, эта совесть - частная, сугубо моя: именно я поступил с человеком точно так, как художник поступает с произведением искусства; но - не так всё просто: «Наша психическая структура повторяет структуру Вселенной и все происходящее в космосе, повторяет себя в бесконечно малом и единственном пространстве человеческой души.» (Юнг К. "Структура души")
    Так вот отчего меня не захотел самолично вести в преисподнюю средневековый злодей Синяя Борода, овеществившийся в моём Мире Искусств как реальный барон Жиль де Рэ.
    Ставший моим альтер-эго в Мире Искусств.
    Моё альтер-эго тоже не захотело становиться объектом возможных трансформаций.
    И вот теперь (когда поезд умчал измененного Иосифа) - я захотел осветить светом со-вести само манипулирование (осознать его природу, поверить в его полезность): увидеть его предпосылки, его пользу и вред для произвольной жизни... А так же необратимые изменения самого манипулятора!
    «В чем же отличие художественного произведения от произведения природы, поэмы от дерева? Ни в чем. Какими путями труда и чуда, но оно есть. Есмь! 
    Значит, художник - земля, рождающая, и рождающая все. Во славу Божью? А пауки? (есть и в произведениях искусства). Не знаю, во славу чью, и думаю, что здесь вопрос не славы, а силы.
    Свята ли природа? Нет. Грешна ли? Нет. Но если произведение искусства тоже произведение природы, почему же мы с поэмы спрашиваем, а с дерева - нет, в крайнем случае пожалеем - растет криво.
    Потому что земля, рождающая, безответственна, а человек, творящий - ответственен. Потому что у земли, произращающей, одна воля: к произращению, у человека же должна быть воля к произращению доброго, которое он знает. (Показательно, что порочно только пресловутое «индивидуальное»: единоличное, порочного эпоса, как порочной природы, нет.)
    Земля в раю яблока не ела, ел Адам. Не ела - не знает, ел - знает, а знает - отвечает. И поскольку художник - человек, а не чудище, одушевленный костяк, а не коралловый куст, - он за дело своих рук в ответе.» (М. Ц.)
    Здесь следует признать: вовсе не дальнейшая судьба выбранного мной человека по имени Иосиф (всё же - именно в этот миг - окончательно решу: от Иосифа библейского, названного Прекрасным, а не от Верховного Главнокомандующего) меня тревожит, а моё личное настоящее будущее:
    (но потом опять вернусь к Верховному)

    _____________ при свете совести

    Даже если Россия погибнет,
    В это мы не поверим.
    Или вдруг согрешит Мессия,
    В это мы не поверим тоже.

    И воскреснет наша Россия.
    И исполнится воля Божья.
    Ибо слеп я при виде лжи.
    Тщетны мне её миражи.

    Ибо есть лишь один свет.
    Кроме совести света нет.
    Даже если Россия погибнет,
    Это будет другой континент

    На какой-то чужой планете.
    Ведь я вижу при свете жизни.
    И не вижу при свете смерти.
    Так бессмертие много ближе. (Niko Bizin)

    А вот то, чему ещё только предстоит произойти (разумеется, не в метро и не в прошлом): изменённый Иосиф - прямо на следующей станции метро выйдет из ушедшего от нас поезда и пересядет на другой поезд, следующий в обратном направлении.
    И здесь-то выяснится: Иосиф спустился в метро там же, где и мы.
    И возвращаться ему - туда же, где сей-час мы.
    Наглядная демонстрация того, что со-бытия Тысяча и одной ночи уже начались, даже до возвращения Шахрияра-Иосифа к своей женщине... Но что он может поделать?
    Именно изменения его природы побудят его вернуться к своим истокам: в семью (в прошлом ли, в настоящем или тщась обрести будущую); изменённый Иосиф захочет вещественных подтверждений своего рая.
    А вот есть ли у него семья?
    В реальности Тысяча и одной ночи она формальна, как воздушный пузырь.
    На первый взгляд (ещё когда Жиль де Рэ побуждал меня сделать выбор героя дальнейших событий) я мог бы по-считать, что едущий в метро случайный мужчина, прислонившийся спиной к поручню сиденья, совершенно одинок: никак не выглядел он гармоничным и ухоженным.
    Но(!) - даже если и так: решать проблемы человеческого одиночества - это пожалуйте обратно в рай. Только там человек соединится в гармонии с природой, с ближними и Создателем; так и возник этот переход с одного поезда на другой!
    Вернуть-воссоздать потерянный рай (Прекрасное Вчера) - это подсознательная (задушевная) задача каждого человека.
    Воскресить-вернуть (к примеру) сожжённую Жанну Деву.
    Или переместиться в вероятность, где её могли и не сжечь; что далеко ходить - переместиться в вероятность, где вечно искусство и не горят холсты, где любовь не предаст и в старух не обратятся жёны, где даже и телесной смерти нет.
    Предположим, у Иосифа есть семья, в которой он стал несчастлив.
    Так может показаться; что дальше?
    Сейчас (уже в новом качестве) - он мог бы предстать этаким новоделом, предъявить обретённую силу, совратить обещаниями новых возможностей, сконструировать себе этакий новодел Прекрасного Вчера (у всех оно есть), этакий суррогат nova vita... Рай ли это?
    Разумеется, нет; но - об этом (быть может) потом!
    Хорошо - отные у Иосифа нет семьи; теперь - ты царь! Теперь - живи один (это и есть его Мир Искусства).
    Итак, личный рай у него (одиночества) теперь всё равно есть.
    Разве что - пока он об этом не знает...
    Более того, даже я (сам-двое с Жилем де Рэ) ведать не ведаю, что именно сейчас вернётся Иосиф - и именно на ту платформу, с которой мы никак не можем расстаться... А ему это удастся!
    Но и он на нее вернётся, чтобы подняться на поверхность и пойти домой.
    Это значит: человек на наших глазах покинет рукотворную преисподнюю; добро бы одно это! В метро люди ездят туда-сюда, вверх и вниз, вольны менять направления и вагоны (как свои прижизненные реинкарнации); но...
    Вот-только что Иосиф стал частью нашего с Жилем де Рэ ада (Мира Искусств) - и теперь вот-вот эскалатор понесёт его на «поверхность, на улицу Звенигородская.
    Тогда как я (сам двое) останусь в «прежнем» аду.
    Не смотря (даже) на то, что я (сам-двое) буду Иосифа сопровождать в его пространствах мыслеформ; а чего я (сам-двое) собственно хотел?
    Совсем немногого: чтобы меня (нас) не трогали.
    Чтобы (благодаря этому) - не было у меня (нас) нехорошей прижизненной кармы...
    А вот преображённый Иосиф - уверен, что направится именно в свой рай. Что он (благодаря своему преображению) доведёт этот рай для своего (и женщины) комфортного нахождения там...
    И в этом раю он не одинок.
    С ним если не сам Бог, то - женщина (не сама по себе - сей-час, а в том, что немного дальше своей сейчашности)... Вот он и направляется - туда, где ему мнилось, что его мир гармоничен: разумеется, эта гармония - жизнь рядом с женщиной и для-ради неё.
    Он повернул время, решил войти в одну реку дважды.
    И вот что его там ждёт: Тысяча и одна ночь - пересечения плоскостей овеществления Мира Искусств.
    «Повествуют в преданиях народов о том, что было, прошло и давно минуло (а Аллах более сведущ в неведомом и премудр и преславен, и более всех щедр, и преблагоcклонен, и милостив), что в древние времена и минувшие века и столетия был на островах Индии и Китая царь из царей рода Сасана, повелитель войск, стражи, челяди и слуг. И было у него два сына один взрослый, другой юный, и оба были витязи храбрецы, но старший превосходил младшего доблестью. И он воцарился в своей стране и справедливо управлял подданными, и жители его земель и царства полюбили его, и было имя ему царь Шахрияр; а младшего его брата звали царь Шахземан, и он царствовал в Самарканде персидском. Оба они пребывали в своих землях, и каждый себя в царстве был справедливым судьей своих подданных в течение двадцати лет и жил в полнейшем довольстве и радости. Так продолжалось до тех пор, пока старший царь не пожелал видеть своего младшего брата и не повелел своему везирю поехать и привезти его. Везирь исполнил его приказание и отправился, и ехал до тех пор, пока благополучно не прибыл в Самарканд. Он вошел к Шахземану, передал ему привет и сообщил, что брат его по нем стосковался и желает, чтобы он его посетил; и Шахземан отвечал согласием и снарядился в путь. Он велел вынести свои шатры, снарядить верблюдов, мулов, слуг и телохранителей и поставил своего везиря правителем в стране, а сам направился в земли своего брага. Но когда настала полночь, он вспомнил об одной вещи, которую забыл во дворце, и вернулся и, войдя во дворец, увидел, что жена его лежит в постели, обнявшись с черным рабом из числа его рабов.»

    Итак, на следующей остановки Иосиф выходит из вагона и сразу же направляется на противоположную сторону платформы, собираясь отправиться обратно домой.
    Нас он, понятно, видеть не может, да и мы его видеть не хотим (при свете своей со-вести).
    Побудили его вернуться прежние подозрения, или ему теперь стали доступны другие прозрения, не могу сказать... Я ведь даже не знаю точно, есть ли у него жена, и какова она характером и внешностью.
    В Мире Искусств внешность (как и отношения полов) - это не проблема:
    «-  Сеньор рыцарь, - сказал купец, - мы боимся, как бы нам не пришлось взять грех на душу, признав то, о чём мы никогда не слышали и чего никогда не видели... покажите нам какой-нибудь портрет этой сеньоры. пусть ваша дама окажется кривой на один глаз, - в угоду вашей милости, мы всё же признаем её высшим совершенством, взглянув на её портрет, и ваша милость успокоится, добившись желаемого.» (Сервантес)
    А что с нами?
    Для нас (сам-двое с Жилем де Рэ) - это проблема.
    Для нас поезд (Мира Искусств) - ушёл чуть раньше; и что с того, что жертва этого Мира Искусств сейчас к нам как эхо вернётся, чтобы подняться наверх: мы с моим несостоявшимся Вергилием уже пронеслись сквозь стены нескольких вагонов и сквозь тени многих людей, и остались бес-смысленно парить прямо в воздухе над пустыми рельсами и шпалами, чуть в стороне от платформы.
    Это только внешне (вокруг нас, но не для нас) - ничего не произошло.
    А меж тем (тому же Иосифу) - воздух (пневматическая атмосфера метро) стал Воздухом.
    А так же (вокруг всех нас) - совершалось великое со-Быти'е: в невидном сиянии этого преображённого Воздуха (и во всех остальных Стихиях) прямо-таки разлилось непередаваемое чувство сакрального знания (не обязательно заключённого в слова), что несокрушима моя уверенность в будущем для моей России!
    Уверенность - это ещё не вера: это немного (или задолго) до... На-до было продолжать гамму миротворения; и здесь меня (ожидаемо) прервали:
    -  Вам ведь нравится парить в Воздухе, - пэр Франции имел в виду именно Стихию.
    Тем самым подразумевались и другие Стихии.
    Я промолчал.
    -  Вам нравится власть, - он имел в виду власть над вещами.
    Я опять промолчал.
    Путь мой - не к власти над вещами (хотя и над ними тоже: имей вы веру с маковое зерно...).
    -  О Вере - ни пол-Слова; ваша совесть и так была неспокойна от ваших раз-два-три-мышлений о том, что всё к лучшему; это определилось задолго до сегодняшней вашей вивисекции над случайным попутчиком - сказал мой несостоявшийся Вергилий.
    Я опять промолчал.
    -  Иначе я бы не явился вас искушать (внутри вас), - пробивал он моё молчание. - Мне тоже нравится парить в Воздухе.
    Итак: слово «искушение» - произнесено.
    Совершенно однокоренное - с другим словом: «искусство»!
    «Искусство есть та же природа. Не ищите в нем других законов, кроме собственных (не самоволия художника, не существующего, а именно законов искусства). Может быть - искусство есть только ответвление природы (вид ее творчества). Достоверно: произведение искусства есть произведение природы, такое же рожденное, а не сотворенное. (А вся работа по осуществлению? Но земля тоже работает, французское «la terre en travail» [«Земля в работе» (фр.).]. А само рождение - не работа? О женском вынашивании и вынашивании художником своей вещи слишком часто упоминалось, чтобы на нем настаивать: все знают - и все верно знают.)»
    Я всё равно молчал; почему - очевидно: мы заняты версификацией миропорядка (и его смысла).
    Это дело внутреннее, дело тела - нисходящего в ад.
    Казалось бы, при чём здесь все за уши в первой части притянутые-помянутые выше казуистические средневековые вещи: обвинения и оправдания каких-то трибуналов и (даже) более понятные «сов. чистки» сталинского гос. аппарата, а так же нынешние трансформации смыслов и сопутствующие им физические приобретения и потери - это всё непоправимо внешнее!
    Внешне (для нас) - поезд ушёл, и мы пока что парили в Воздухе.

    И (всё-таки) - что же реально произошло в ушедшем от нас вагоне? И что происходило - до этого?
    Внешне (непоправимо) - почти по Антону Павловичу: два человека (один - пока живой, и другой - давно мёртвый) встретились и незримо со-беседуют (смыслами - над словами), сначала - прогуливаясь по Санкт-Ленинграду, потом - опустившись в его тоннели метро (к подземным основам своих толкований, но - помня о своих небесных опорах).
    Повторю (сказочно) - в третий раз: так что же произошло в ушедшем от нас вагоне, оказавшемся овеществлением одной из прижизненных реинкарнаций?
    Внешне (реалистично) - ничего не произошло (неоткуда было прийти: реалистичный мир виделся плоским - ни верха, ни низа).
    Внешне (ирреально) - мы с бароном Жилем де Рэ (тем самым злодеем Синяя Борода) казались окружающим нас людям незримы; а между тем от наших смыслов были готовы обрушиться основы того миропорядка, в котором словосочетание Санкт-Ленинград представляется немыслимым.
    Почти что по Антону Павловичу: поверхность - и нечто «над и под».

    И вот поезд ушёл.
    И вот мы не вышли (нас вышвырнуло) из вагона - прямо в воздух, а сам вагон «сбежал» от нас в тоннель (глотки ада), унося в себе нашего «избранника»; внешне - мы остались в подземелье (под-сознании) миропорядка; мы - это сам-двое «я» (с явленным мне из Средневековья реальным героем страшной сказки Жилем де Рэ); сейчас этот «я» - смотрю(им) вослед поезду санкт-ленинградского метрополитена.
    Тому самому - поезду прижизненных реинкарнаций.
    Тому самому - где наш прежний вагон нашей прежней реальности.
Ушедшему от нас - вдогон недосягаемой бесконечности (которая - возможет одномоментно и в рай, и в ад).
    Но - даже краткое время находясь в котором (прямо-таки себя нашаривая под диваном мозга) мы намудрствовали себе главного героя - того, кто пойдёт дальше нас (и в ад, и в рай) - ведь ни я сам (сам в «себе»), ни Синяя Борода (сам во «мне») ни в коем случае не хотели становиться «козлами отпущения».

    Что с того, хотим или не хотим - уже «всё» раз-решилось (на раз!): мы довольно-таки подло избрали себе «отдушину души» и отправили её (его - случайного попутчика) плутать по лабиринту его собственной души.
    А вот то, что этот лабиринт души совпал со сказками Тысячи и одной ночи, ничуть не удивительно: все будущие человеческие варианты бытия давно рассмотрены ещё в человеческом прошлом.
    А что происходят они как бы в русле другой традиции (хотя тоже вполне аврамической), так это всего лишь попытка выйти за рамки повседневного образы мысли:
    Мы (реально) - не можем представить себя в мире, где мы не распинали Христа; мы (реально) - не можем представить себя в «мире», где мы не победили в сорок пятом.
    -  Всё это слова, - сказал репрессированный много веков назад Жиль де Рэ. - Что Господу с того, что он невиновен? Он настолько же выше наших представлений о Нём,  настолько мы ниже наших представлений о себе.
    -  Да, вас тоже реабилитировали, - сказал я.-  И что вам с того?
    Я улыбнулся.
    Я не занимался реабилитацией Того, кто не нуждался в человеческой реабилитации.
    Я всего лишь поддразнивал Синюю Бороду.
    «Однако был ли Жиль де Ре действительно виновен во всех приписываемых ему преступлениях? Или же, подобно тамплиерам, он был оклеветан и пал жертвой алчных соседей, мечтавших завладеть его имуществом? Некоторые исследователи указывают, что, при чтении протоколов суда над Жилем де Рэ, которые, кстати, были опубликованы лишь в начале ХХ века, очень и очень многое вызывает, как минимум, недоумение. Прежде всего, обращают на себя внимание многочисленные процедурные нарушения: мало того, что Жилю де Рэ не предоставили адвоката, даже его личный нотариус не был допущен на судебные заседания. Отвергнуто было предложение Жиля де Рэ о решении вопроса его виновности путем ордалии - «божьего суда», на который он, как человек знатного происхождения, имел полное право, и который должен был заключаться в испытании каленым железом. Вместо этого судьи приняли решение о применении пыток. Из почти 5 тысяч слуг барона в качестве свидетелей были приглашены и допрошены лишь несколько человек, причем почти все они, включая даже якобы обладавшего личным демоном Франческо Прелати и «поставщицу живого товара» Меффре, были выпущены потом на свободу. Судей на этом процессе явно интересовал лишь владетельный барон Жиль де Рэ. Это ясно говорит о заказном характере данного процесса и корыстных интересах, преследовавшихся его организаторами. В замках маршала, вопреки молве, не нашли ни одного трупа. Строго говоря, бесспорно доказанными судом можно считать лишь занятия алхимией и попытки вступить в контакт с демоном маэстро Прелати. Личные признания де Рэ, благодаря которым он и вошел в историю как садист и убийца, были получены посредством жестокого морального и физического воздействия. Маршала вначале отлучили от церкви, а потом пытали до тех пор, пока он не пообещал сознаться «добровольно и свободно». За подтверждение этих признаний ему было обещана легкая смерть – традиционная «милость» инквизиторов в виде удушения перед сожжением. Сомнения в виновности маршала возникли сразу после его казни. Уже через 2 года Жиль де Рэ был реабилитирован королем Франции, который официально заявил, что его маршал был осужден и казнен без основания. На месте казни, дочь де Рэ поставила памятник, который скоро стал местом паломничества для кормящих матерей, молящихся о ниспослании им обилия молока. Интересно, что в 1992 году по инициативе литератора Жильбера Пруто во французском Сенате был собран трибунал, состоящий из бывших политиков, парламентариев и экспертов, целью которого стал пересмотр дела Жиля де Рэ. Именно об этом процессе был задан вопрос в телепередаче «Своя игра» (современность, дык): один из игроков принял Жиля де Рэ за Робеспьера, второй - за Мазарини, правильно ответил лишь третий из них. Данный процесс окончился оправданием подсудимого, однако вердикт судебной коллегии не является действительным, так как собранный состав суда не обладал полномочиями пересматривать дела XV века.» (Сеть)
    Жиль де Рэ сделал движение:
    -  Мы так и будем висеть? Мне это не нравится, - он явно имел в виду, что перед сожжением его повесили.
    Более того - ему явно надоело обращаться ко мне со всем вежеством аристократа: он осознал, что я не его круга (не «того» ада).
    -  Верните нас на землю, - сказал барон.
    Он не сказал «опустите» - его не интересовали ни «верх», ни «низ» преисподней. Он просто договорил:
    -  А не можете, тогда уж сделайте шажок (в Воздухе) - к этому решению: именно Господа вы (почти что) назвали (почти что) прикладной функцией - «козлом отпущения» за весь мир.
    Он был прав.
    И вот - мы смотрим вослед этому миру, который увозит от нас наши проблемы
    И вот - мы посмотрим: всё ли в миру происходит к лучшему; поверим ли, что наши жизни и смерти, лжи и правды - это наилучшее из возможного? Для-ради этого мы привлекли возможности волшебной сказки...
    Убедить себя в этом (что мы в сказке) — нам казалось, для этого всего и надо: в сторону отойти (от рельсов и путей реинкарнаций); ан нет!
    Вольно' было нам мудрствовать.

    А всё равно' (не равны миру) - мудрствуем!
    А всё равно' (не равны миру) - на всякого мудреца довольно и ограничений волшебной сказки; что бы ты не совершил в ней - ничто в мире не окончательно: ни для Уллиса, вопрошающего тень Ахилеса, ни для самого Алегьери, формулирующего непроизносимое.
    И всё равно' (не равны миру) - будет так, что ничего к миру не добавить, но и убавлять тоже нечего: всё, что делает Бог, пребывает навек.
    Но(!) - прежде чем признать этот мир лучшим из миров, попробую пройти весь путь.

    Я увожу к отверженным селеньям,
    Я увожу сквозь вековечный стон,
    Я увожу к погибшим поколеньям.

    Был правдою мой зодчий вдохновлен:
    Я высшей силой, полнотой всезнанья
    И первою любовью сотворен.

    Древней меня лишь вечные созданья,
    И с вечностью пребуду наравне.
    Входящие, оставьте упованья.

    Мы с Жилем де Рэ невидимы; но!
    Вольно' ли нам чувствовать себя бесплотными тенями?
    Для начала соглашусь с моим (давным-давно) повешенным и сожжённым пэром Франции: вольно' нам болтаться как мыльные пузыри - сначала над рельсами, вглядываясь в убежавший поезд с нашим «козлом отпущения»...
    Вольно' нам рассуждать о том, что нам не подвластно.
    Здесь я вспомнил тех пожилых людей из новодела на Звенигородской: моя память со-делала из них то же, что мы со-творили с Иосифом в вагоне метро: они словно бы осветились изнутри, внешность своей перекинулись: то становясь исчезающе серовато-лазоревыми (очень хорошо для вдумчивой беседы о невидимых силах бесплотных)...
    То вновь скатываясь в непримиримые суждения о репрессиях.
    Поверхностно скользящих по определениям, глубины и выси которых и сейчас не всеми  признаваемы.
    Простое непонимание: это больно.
    Вольно' это всё!
    Но - длиться не до'лжно долго.
    Иначе - всё сведётся к бесконечным повторам, когда любое человеческое преображение заканчивается на неизбежном факте: у истории нет человеческого начала и окончания, она началась «задолго до» и продолжится «далеко после».

    Я, прочитав над входом, в вышине,
    Такие знаки сумрачного цвета
    Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».

    Он, прозорливый, отвечал на это:
    «Здесь нужно, чтоб душа была тверда;
    Здесь страх не должен подавать совета.

    Я обещал, что мы придем туда,
    Где ты увидишь, как томятся тени,
    Свет разума утратив навсегда».

    Я кивнул моему не состоявшемуся Вергилию.
    Он кивнул мне, и мы наконец-то переместились - сначала оказавшись над платформой.
    Потом - я выбрал место более-менее не занятое и опустил нас туда (точно так, как ударение на гласную в слоге)... С самого начала нынешней истории было не вполне ясно, кем же мы в ней с бароном Желем де Рэ являемся?
    Получилось - не просто хором или голосами фуги (перекатывающимися по всему пению хора), а ещё ударением в слоге.
    От этого ударения многое зависит: какие структуры миропорядка вступят в гармонию со структурами другого миропорядка, и что меж ними произойдёт на границе (ad marginem) между двух миров.
    -  Как там наш Иосиф? - спросил меня барон.
    Как будто он и сам не знал: того невзрачного шизофреника в кургузом пальтенце больше нет, на его месте (и в его времени) есть собрание неких сил - союз разнонаправленных векторов движения из настоящего в будущее...
    Прежнего Иосифа - такого человека нет и не будет больше (как нет больше России девяностых).
    Есть - нечто новое (как нынешняя Россия): это либо линия-вектор (пересечение-приложение) всех вероятных плоскостей тех или иных реальностей, либо сразу (переступив любые векторы) сама провиденциальность: чуть ли не конус - от небес сходящийся в одной микро-макро-вселенной...
    В личности либо помазанника Божьего или Верховного Главнокомандующего, либо чуть ли не сказочника-демиурга.
    Так или иначе - вершина, экзи’станс нашего будущего.
    Наша задача: чтобы будущее осталось (реализовалось) в настоящим.
    -  А ведь Иосиф (пусть даже и обновлённый) - всё ещё едет туда, куда он направлялся до встречи с нами (не каждый день сталкиваешься с нечистой силой), - сказал я. - Или даже уже развернулся в обратную сторону (или вот-вот развернётся).
    -  Так легко?
    Я сказал:
    -  Нет. Опять подвинутся небесные пласты.
    Казалось, свод (не-бесный) местной станции метро над нашими головами не то чтобы остался неподвижен; скорей, свод (не-бесный) поморщился от фамильярности моего определения (настолько я был прав): не дело людей а аду давать вещам имена...
    Тем самым уравнивая человеческие представления об аде и рае.
    Не-бесные пласты (мировое телодвижение) действительно ожили.
    Средневековый француз (выходец из своего ада в мой) хорошо меня понял и тотчас меня передразнил, сделав это словами прекрасного Питера о’Тула из прекрасного фильма Трюкач:
    -  Хау! Я сказал.
    Но на меня подобное цитирование содержимого моей памяти уже не производило особого впечатления.
    -  Я люблю наше племя, жизнелюбивое и стойкое, упрямо выживающее даже там, где нет никакой жизни, - сказал я, в угоду мне переврав следующую фразу прекрасного актёра.
    Разумеется, под «нашими» я не имел в виду Синюю Бороду.
    Я давал понять Жилю де Рэ, что даже ещё не преображённый Иосиф с его внутренними и внешними проблемами (с одной из которых вот-вот столкнётся Иосиф «новый») много мне ближе, нежели моё (не)представление об аде или рае...
    Вот-вот Иосиф вернётся в свой потерянный рай.
    Не просто так он прошёл мимо нас, застрявших на платформе этой прижизненной реинкарнации.
    Я сказал:
    -  Как выяснилось, ему недолго вернуться домой (в свой потерянный рай), и сейчас эскалатор уже вознёс его «на самый свой верх» - к выходу» вот Иосиф уже выходит из станции метро и сразу поворачивает направо...

    -  Значит, есть-таки выход? - сказал барон Жиль де Рэ.- Возвращение домой (в потерянный рай) - это выход, который устроит всех нас.
    -  Особенно если под «всеми нами» подразумевать лишь себе подобных «сказочников» - сказал я.
    После чего (тоже себя поддразнивая) - принялся цитировать:
    -  «Он вошел к Шахземану, передал ему привет и сообщил, что брат его по нем стосковался и желает, чтобы он его посетил; и Шахземан отвечал согласием и снарядился в путь. Он велел вынести свои шатры, снарядить верблюдов, мулов, слуг и телохранителей и поставил своего везиря правителем в стране, а сам направился в земли своего брага. Но когда настала полночь, он вспомнил об одной вещи, которую забыл во дворце, и вернулся и, войдя во дворец, увидел, что жена его лежит в постели, обнявшись с черным рабом из числа его рабов.
    И когда Шахземан увидел такое, все почернело перед глазами его, и он сказал себе: «Если это случилось, когда я еще не оставил города, то каково же будет поведение этой проклятой, если я надолго отлучусь к брату!» И он вытащил меч и ударил обоих и убил их в постели, а потом, в тот же час и минуту, вернулся и приказал отъезжать - и ехал, пока не достиг города своего брата. А приблизившись к городу, он послал к брату гонцов с вестью о своем прибытии, и Шахрияр вышел к нему навстречу и…»
    -  Убил обоих? - сказал казнённый пятьсот лет назад француз. - Страшная сказка о репрессиях.
    -  Если не смотреть при свете совести, - сказал я. - «Земля в раю яблока не ела, ел Адам. Не ела - не знает, ел - знает, а знает - отвечает. И поскольку художник - человек, а не чудище, одушевленный костяк, а не коралловый куст, - он за дело своих рук в ответе.
    Итак, произведение искусства - то же произведение природы, но долженствующее быть просвещенным светом разума и совести. Тогда оно добру служит, как служит добру ручей, крутящий мельничное колесо. Но сказать о всяком произведении искусства - благо, то же, что сказать о всяком ручье - польза. Когда польза, а когда и вред, и насколько чаще - вред!
    Благо, когда вы его (себя) возьмете в руки.
    Нравственный закон в искусство привносится, но из ландскнехта, развращенного столькими господствами, выйдет ли когда-нибудь солдат правильной Армии?»
    Маршал Франции, во времена которого о сказках Тысячи и одной ночи не знали (хотя первый русский перевод «Тысячи и одной ночи», был выполнен Алексеем Филатьевым именно с французского издания Галлана и вышел в 12 томах в 1763–1771 годах), так рассудил о дальнейшем будущем нашего с ним Иосифа:
    -  Согласитесь, при свете ли совести, нет ли совести вообще (если мы не распинали Христа, никакого сократовского даймона как со-вести просто нет) - это всё равно: есть результат - убийство любовников.
    Он имел в виду, что результатом возвращения Иосифа в его личный рай может стать убийство им Татьяны.
    Всё по завязке сказок.
    Мне нечего было ему возразить, и я решил спровоцировать профана-чернокнижника на метафизический дискурс:
    -  А если распинали, тогда «смерти нет»?
    Профан-чернокнижник ответил просто:
    -  Да.

    И я: «Учитель, что их так терзает
    И понуждает к жалобам таким?»
    А он: «Ответ недолгий подобает.

    И смертный час для них недостижим,
    И эта жизнь настолько нестерпима,
    Что все другое было б легче им.

    Что сказать?
    Он был прав: мы имеем дело с результатом, и в нашей реальности со-весть предметна.
    Более того (больнее того): весь этот этот изгиб реальности (точка пересечения множества плоских версификаций): ежели смерти нет, то что есть от века убийство?
    И не надо (при ответе на вопрос) опускаться до пошлейшего: лес рубят, щепки летят!
    Не надо (тем более) ссылаться на Игнатия Лойолу - тем больнее, что все знают усечённый принцип иезуитства; доподлинный (по памяти и с учётом перевода) таков: «если цель - спасение души, то цель оправдывает средства.»
    -  Так вы перенесёте нас на платформу? - сказал Жиль де Рэ. - Надоело болтаться перед глоткой ада.
    Я вспомнил: это в первой части этой истории мы почти сразу переместились от тоннеля и опустились среди людей.
    Во второй части этот процесс (частичное возвращение к людям) оказался подробней.
    -  Да, конечно.
    Мы плавно поплыли к платформе… Прямо как щепки, замершие в воздухе при рубке, а теперь опомнившиеся.

    Человек, который рубит дрова
    И занят своим повседневным делом.
    Интересно, за кого его можно принять,
    Когда так вот сидят мешковатые брюки?

    Когда так вот сидит мешковатое тело.

    Это было бы крепкое мне доказательство,
    Что неверие имеет известную силу.
    Но я щепка, что в сторону отлетела
    И ничуть не спросила:

    Ежели смерти нет, то что есть от века убийство?
    И неужели иудство не есть наивысшая святость?
    Но я щепка, что рубит дрова человеком.
    Это самое крепкое не-доказательство. (Niko Bizin)

    Ещё раз повторю: в первой части истории мы давно уже были вновь - среди людей на платформе; люди нас по прежнему не замечали - я тешил себя, что в этом есть любовь:
    «Если ты находишь, что в тебе нет любви, а желаешь иметь ее, то делай дела любви, хотя сначала без любви. Господь увидит твое желание и старание и вложит в сердце твое любовь.» (прп. Амвросий Оптинский)
    На деле: профану-чернокнижнику де Рэ наскучило болтаться над рельсами в ад.
    Я сказал:
    -  Мы спустились сюда, чтобы взглянуть на Силы Высшие и Силы Низшие; мы знаем, что как бы низко человек ни пал и как бы высоко не возлетел, всегда - либо сверху на него взглянут, либо снизу постучат: есть кому и откуда.
    Мы опустились на платформу.
    -  А вот и о любви, и о кругах ада, - сказал я:

    Итак, не того я круга.
    Итак, не того я ада.
    Да будь я хоть царь Итаки,
    Если не хватит взгляда,

    Чтоб вознестись мне вдоль,
    Всю я пройду юдоль.
    В плоскости той любви.
    Тельцем в её крови.

    Но не того я круга.
    Там, где предаст подруга.
    Там, где дряхлеют жёны,
    До'лжно остаться сердце

    Болью не обойдённым.

    Смертью не обделённым.
    Но в небесах и с твердью. (Niko Bizin)

    -  С твердью? - сказал Синяя Борода. - Неба мне - довольно и во мне (помять о Деве). Здесь и сейчас (на тверди) - предъявите предметность.
    И я предъявил предметность.
    Сделал я это - даже не сей-час, а чуть раньше требования барона о предметности: сказал, что подвинулись небесные пласты.
    И этот временой и смысловой сдвиг не-бесно отразился на тверди.
    -  У царя Шахрияра, к примеру, был младший брат и подчинённый ему царь Шахземан, - сказал я. - Мы будем считать Иосифа старшим или младшим царём?
    Я не собирался мерить новый статус Иосифа со статусами помянутых рогоносцев: пусть он сам (царь или ифрит) справляется.
    -  Лучше сразу его считать (раз-два-три-глаза-протри) просто ифритом (некая Сила не совсем от мира сего), - сказал профан-чернокнижник. - Тем более, что результат у братьев один - вполне земной: оба рогоносцы и (в результате) убийцы жён.
    На том и порешили.

    Формально (без снисхождения логосов) я - сам-двое с Жилем де Рэ - сотворил из прежнего Иосифа, откровенного параноика-loozer(а) настоящего пассионария нашего Мироздания; но - что есть пассионарность «по русски»...
    Раз уж мы рассматриваем настоящее будущее всего человечества (без России - как телу без души -  попросту немыслимое):
    «ЧЕТЫРНАДЦАТЬ РОДОВ
    Хороша теория пассионарности Льва Гумилева и, казалось бы, многое объясняет.
    Но реальная история сложнее, чем теории, особенно если теории занимаются только земным - и не имеют в виду небесного. Так точно многогорделивая философия самонадеянно объясняет жизнь, не объясняя смерти. Есть «абсолютно пассионарные» народы, их история не укладывается в красивую схему Льва Гумилева: еврейский и китайский народы. Эти - на протяжении тысячелетий остаются абсолютными пассионариями. И ответ простой, почему: традиция возведена у них в культ. Народ без традиции - сразу падает в истории. Трагедии русского народа начались с отбрасывания нашей главной «традиции» - Православия. Оставили в музеях балалайки и деревянные ложки. Предков своих помним тоже – только до третьего колена. А ведь Православие - не только опора наша, но и единственное, ради чего мы, русские, существуем. Такую роль нам определил в истории Бог. Дал нам в утешение Четвертый Удел Богородицы. Конечно, в истории мы как пассионарии проживем меньше, чем, например, евреи, которые уже семь тысяч лет являются «закваской».
Но роль наша неоценима: сохранить истинную веру до второго пришествия Христа, быть «удерживающими» перед пришествием антихриста, быть «правильными» в царстве кривых зеркал современного свихнувшегося с прямой дороги мира. Роль наша еще не сыграна до конца. Возрождение России дорогого стоит в очах Господа - и оно должно состояться. И потому нельзя терять свою главную традицию ни в одной сфере жизни: ни в медицине, ни в школе, ни в культуре, ни в быту. Это и есть сегодня русская линия поведения, русская пассионарность: Православие.
    А личная пассионарность… Она тоже сакральна. Когда революционные матросы, эти булгаковские «шариковы», сунулись делать обыск в спальне вдовствующей императрицы Марии Федоровны, жены Александра Ш, в Крыму, она цыкнула на них - и эти бесенята исчезли за дверью. А ведь имели мандат на обыск. «Не прикасайтеся к помазанникам Моим…». Бесы «знают и трепещут».
    Личная пассионарность начинается с памяти о роде. Одно из самых сильных впечатлений от чтения Евангелия: родословная Иисуса Христа: "всех родов от Авраама до Давида четырнадцать родов; и от Давида до переселения в Вавилон четырнадцать родов; и от переселения в Вавилон до Христа четырнадцать родов" "Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду... "(Мф. 1: 1-17).»
    (Владимир Мельник)

    Итак: преображённый нами Иосиф на следующей же станции метро вышел из вагона и перешёл на противоположную сторону платформы; то, что всё это он уже проделывал в предыдущей части этой истории - просто прекрасно...
    Но(!) - это как с электроном в схеме атома: каждый раз совершая одно и то же действие, делает он это на совершенно других основах (орбитах).
    И совершенно с другим «энергетическим» наполнением.
    Вот даже внешне он теперь скорее царь, нежели очевидная посредственность-подкаблучник, да ещё и с психиатрическим диагнозом.
    Иосиф (Прекрасный) - дожидается поезда, следующего в обратном направлении.
Иосиф (Верховный) - загружается в вагон (именно загружается - вместе со всеми своими новообретёнными уровнями восприятия); это уже далеко не тот довольно-таки потасканный субъект в дешевом выношенном пальто, бардовых штанах-слаксах (вспомнилось: я не упоминал о бардовом цвете в первой части) и дорогих жОлтых ботинках…
    А ведь именно так и было: О! Ботинки. О!
    На фОне потасканной одежОнки.
    Загружается в вагон (теперь) - не просто усреднённый человек, а чуть ли не демон статуса: сама преисподняя метро становится его свитой (и принимается его «делать»: стан его выпрямляется, животик втягивается, дряблые мышцы тела молодеют).
    На его серое одутловатое лицо возвращается румянец.
    Более того (!) - он меняется внешне настолько, что становится выше и суше; теперь он даже напоминает «диктатора» князя Трубецкого из Звезды пленительного счастья, которого исполнил актёр Тараторкин; согласитесь, такие плотские перемены даже и в тонком мире не проходят незамеченными.
    Его личный ангел-хранитель (здесь отсылка к моему роману Ангел-хранитель аллеи ангелов: каждый из нас является ангелом-хранителем своей аллеи Ангелов - своей родины живых и мёртвых образов) тоже замечает эти перемены.
    Перемены, вызванные корыстным внешним вмешательством: вот уже и прежний рыхловатый Иосиф (всего лишь тезка и Веховного Главнокомандующего, и библейского персонажа - многих библейских персонажей, - и поэта Бродского); ангел-хранитель повышает свой обычно тихий голос совести и спрашивает...
    Ангел-хранитель настораживается, но его тихий голос не слышен-таки из-за постоянного перестука колёс поездов метро...
    Далее - начинается сказка!
    «Шахрияр воскликнул: «Заклинаю тебя Аллахом, расскажи мне, почему возвратился к тебе румянец!» И Шахземан рассказал ему обо всем, что видел. Тогда Шахрияр сказал брату своему Шахземану: «Хочу увидеть это своими глазами!» И Шахземан посоветовал: «Сделай вид, что едешь на охоту и ловлю, а сам спрячься у меня, тогда увидишь это и убедишься воочию».
    Царь тотчас же велел кликнуть клич о выезде, и войска с палатками выступили за город, и царь тоже вышел; но потом он сел в палатке и сказал своим слугам: «Пусть не входит ко мне никто!» После этого он изменил обличье и украдкой прошел во дворец, где был его брат, и посидел некоторое время у окошка, которое выходило в сад, — и вдруг невольницы и их госпожа вошли туда вместе с рабами и поступали так, как рассказывал Шахземан, до призыва к послеполуденной молитве. Когда царь Шахрияр увидел это, ум улетел у него из головы, и он сказал своему брату Шахземану: «Вставай, уйдем тотчас же, не нужно нам царской власти, пока не увидим кого-нибудь, с кем случилось то же, что с нами! А иначе - смерть для нас лучше, чем жизнь!»
    Они вышли через потайную дверь и странствовали дни и ночи, пока не подошли к дереву, росшему посреди лужайки, где протекал ручей возле соленого моря. Они напились из этого ручья и сели отдыхать. И когда прошел час дневного времени, море вдруг заволновалось, и из него поднялся черный столб, возвысившийся до неба, и направился к их лужайке. Увидев это, оба брата испугались и взобрались на верхушку дерева (а оно было высокое) и стали ждать, что будет дальше. И вдруг видят: перед ними джинн высокого роста, с большой головой и широкой грудью, а на голове у него сундук. Он вышел на сушу и подошел к дереву, на котором были братья, и, севши под ним, отпер сундук, и вынул из него ларец, и открыл его, и оттуда вышла молодая женщина с стройным станом, сияющая подобно светлому солнцу, как это сказал, и отлично сказал, поэт Атьгия:

    Засияла во тьме она - день блистает.
    И сверкают стволов верхи ее светом.
    Она блещет, как много солнц на восходе.
    Сняв покровы, смутит она звезды ночи.
    Все творенья пред нею ниц упадают,
    Коль, явившись, сорвет она с них покровы.
    Если же в гневе сверкнет она жаром молний,
    Льются слезы дождей тогда безудержно.

    Джинн взглянул на эту женщину и сказал: «О владычица благородных, о ты, кою я похитил в ночь свадьбы, я хочу немного поспать!» - и он положил голову на колени женщины и заснул; она же подняла голову и увидела обоих царей, сидевших на дереве. Тогда она сняла голову джинна со своих колен и положила ее на землю и, вставши под дерево, сказала братьям знаками: «Слезайте, не бойтесь ифрита». И они ответили ей: «Заклинаем тебя Аллахом, избавь нас от этого». Но женщина сказала: «Если не спуститесь, я разбужу ифрита, и он умертвит вас злой смертью». И они испугались и спустились к женщине, а она легла перед ними и сказала: «Вонзите, да покрепче, или я разбужу ифрита». От страха царь Шахрияр сказал своему брату, царю Шахземану: «О брат мой, сделай то, что она велела тебе!» Но Шахземан ответил: «Не сделаю! Сделай ты раньше меня!» И они принялись знаками подзадоривать друг друга, но женщина воскликнула: «Что это? Я вижу, вы перемигиваетесь! Если вы не подойдете и не сделаете этого, я разбужу ифрита!» И из страха перед джинном оба брата исполнили приказание, а когда они кончили, она сказала: «Очнитесь!» - и, вынув из-за пазухи кошель, извлекла оттуда ожерелье из пятисот семидесяти перстней. «Знаете ли вы, что это за перстни?» - спросила она; и братья ответили: «Не Знаем!» Тогда женщина сказала: «Владельцы всех этих перстней имели со мной дело на рогах этого ифрита. Дайте же мне и вы тоже по перстню». И братья дали женщине два перстня со своих рук, а она сказала: «Этот ифрит меня похитил в ночь моей свадьбы и положил меня в ларец, а ларец - в сундук. Он навесил на сундук семь блестящих замков и опустил меня на дно ревущего моря, где бьются волны, но не знал он, что если женщина чего-нибудь захочет, то ее не одолеет никто, как оказал один из поэтов:

    Не будь доверчив ты к женщинам,
    Не верь обетам и клятвам их;
    Прощенье их, как и злоба их
    С одной лишь похотью связаны.
    Любовь являют притворную,
    Обман таится в одеждах их.
    Учись на жизни Иосифа,
    И там найдешь ты обманы их.
    Ведь знаешь ты: твой отец Адам
    Из за них уйти тоже должен был.

    А другой сказал:

    О несчастный, сильней от брани любимый!
    Мои проступок не столь велик, как ты хочешь.
    Полюбивши, свершил я этим лишь то же,
    Что и прежде мужи давно совершали.
    Удивленья великого тот достоин,
    Кто от женских остался чар невредимым…

    Услышав от нее такие слова, оба царя до крайности удивлялись и сказали один другому: «Вот ифрит, и с ним случилось худшее, чем с нами! Подобного не бывало еще ни с кем!» - вот что услышал ангел-хранитель прежнего Иосифа, ныне ставшего чуть ли не «самовластным» демиургом...
    А меж тем это самое обычное дело: «Не доверяй женщине, даже если она родила от тебя шесть детей» (Авиценна)
    Потому - именно преображённый (а не прежний) Иосиф возвращается к женщине, от которой только-только ушёл, бредя по совсем другой орбите: прежнему Иосифу, loozer(у)-шизофренику, никак не следует этого делать; это разрушит его устоявшуюся иллюзию, что его мир более-менее устойчив.
    Преображённому Иосифу - только так и следует: пойти к своим основам, снять все «одёжки» с капустного колчана реальности - и получить какой-никакой результат; хорошо, если одежОнка - не с капустного колчана Эрота, а со слезоточивой луковицы; и суметь не зарыдать.
    Кто чистил репку лука, понимает меня.
    Интересно, что для этого ему (новому) - придётся из метро выйти на поверхность; априори мы с Жилем де Рэ почти уверены, что это - невозможно...
    Невозможно - в том мире, где «мы» (все мы - просто люди, а не синедрион: фарисеи с саддукеями -торговцами в Храме - и внешней светской властью Пилата) не распинали Христа... Это возможно там, где распинали.
    И поднимется из него Иосиф.
    Конечно - не он (в три дня своего «посмертия») спускался в ад и вывел оттуда ветхозаветных праведников (и не только: по надежде св. Иустина Философа - ещё и Сократа с языческими подвижниками); конечно, он - это не Он.
    Но в Мире Искусств - он поднимется...
    И вернётся «домой», и обнаружит измену подруги, и либо - убьёт её (следуя канве Тысячи и одной ночи), и попадёт в следующий ад...
    Либо - не убьёт и останется на своём «прежнем» месте.
    А пока что он (в одной из своих преисподних) - едет в таком же (одном из) вагоне метро, точно так же - прислонясь к поручню скамьи возле той стороны, что обращена к платформе; более того - даже и лицом он вновь по движению...
    Разве что (и вся человеческая любовь): на этот раз он мчится обратно.
    Далее: вот он доехал (всего-то одну остановку) и вышел (и минуя нас с Жилем де Рэ, и не замечая), и сразу же направился к выходу из метро...
    Повторю вослед за М. И.: «Итак, произведение искусства - то же произведение природы, но долженствующее быть просвещенным светом разума и совести. Тогда оно добру служит, как служит добру ручей, крутящий мельничное колесо. Но сказать о всяком произведении искусства - благо, то же, что сказать о всяком ручье - польза. Когда польза, а когда и вред, и насколько чаще - вред! Благо, когда вы его (себя) возьмете в руки.
    Нравственный закон в искусство привносится, но из ландскнехта, развращенного столькими господствами, выйдет ли когда-нибудь солдат правильной Армии?»
    Если человек Мира Искусств (искусственный человек в искусственной версификации «своей» реальности) даже и поднимается из одной (подземной) преисподней в другой ад - на т. н. поверхности: во внешность ада, а не в его метафизику...
    Даже если и так - он (как ландскнехт) нанят воспроизводить украшения этой поверхности; даже если и так... Но вот мой Иосиф (тёзка Верховного) выходит из глотки метро (ретро) в реальный мир...
    Там, надо сказать, снежно.
    Там, надо сказать, вечерне.
    Так вот и произошло (вчерне) - вышел средневековый ифрит и тёзка Верховного (виновного в «страшных репрессиях») из своих Тысячи и одной ночи (согласитесь - прекрасное определение бытовой преисподней: ад на все времена) на Санкт-Ленинградскую улицу Звенигородскую...
    И город действительно звенел.
    Вечерний Санкт-Ленинград (понимаясь как несовместимое единство богоборчества и воли Божьей) - расцветал в Мире Искусств; во благо ли его цветение (это мы перефразируем Марину Ивановну) - это мы сейчас опишем (перефразируя Михаила Афанасьевича: надо же что-то описывать); итак, город звенел - всеми своими искусствами, а тёзка Верховного...
    Да, я всё больше уклоняюсь от библейских персоналий (прекрасного сына Иакова или даже «убежавшего славы божьего отчима»: это - по Галичу, согласитесь, речь всё же о репрессиях)...
    А тёзка Верховного, выйдя из метро, сразу повернул направо и пошёл прямо противоположно тому, как мы шли к метро с моим несостоявшимся Вергилием.
    И всё это время мы (с моим несостоявшимся Вергилием) - сначала болтались в Воздухе (во утробе Стихии) по-над рельсами, потом - размышляли о Сущностях (личная метафизика), потом - перемещались на платформу и опускались среди прочих пассажиров...
    Потом - мы даже не попробовали подняться на поверхность...
    Потом - когда Иосиф вернулся на станцию обратно и прошёл к выходу (минуя нас), мы даже не взглянули на него...
    Просто потому (сам он об этом пока что не знал) - не только его внешность переменилась, и он стал похож на актёра Тараторкина в роли декабристского диктатора князя Трубецкого, так и не смогщего (опять-таки по Галичу) «выйти на площадь в тот назначенный час»: он теперь способен «примерить» любую внешность не только на свою демоническую (или царскую) сущность, но даже изменить человеческие представления о видимом и невидимом мирах.
    Это (с одной стороны) - не значит, что он может изменить этот мир.
    Но это (с другой стороны) - значит, что он может-таки изменять этот мир.
    Зачем нам было на него смотреть? Гораздо интересней, как мы решим наши взаимоотношения с Миром Искусств; как Иосиф - став «козлом отпущения», но (не будучи Распятым) - не выведя нас из рукотворного ада метро, будет решать свои проблемы со своим адом.
    Главное - никого не выведя; а стоим ли мы Спасения - решится не нами.
    Решается (если решится) не судьба Вселенной, но - именно им, в его Мире Искусств (где и мы - не объекты, а субъекты), кто и как, и в каком круге Мира Искусств будет жить; мы с Жилем де Рэ, не сговариваясь, приняли за аксиому: у каждого свой ад (хотя и не без сходства между ними, ибо - homo sum)...
    Мы с Жилем де Рэ намеренно его не заметили, когда он спешил наружу из преисподней.
    Хоть я и вышел на встречу с чернокнижником-профаном из здания-новодела Мира Искусств - на Звенигородской дом 22, а Жиль де Рэ признался в совершении магического ритуала по крайней мере над одним ребёнком (напомню - как и Жанну Деву - через некоторое время его реабилитировали), мы старались избегать соприкосновения с тем, кого можно считать созданием Тьмы.
    Относительно нашего «козла отпущения» - мы ещё не определились: если он тёзка Верховного, тогда... А если он тёзка Божьего отчима или сына Иакова, тогда...
    Что тогда?

    Слова, придававшие форму чувству -
    Это словно бы Мир Искусств,
    Освещаемый совестью.
    Называемый Повестью Временных Лет.

    Слова, придававшие форму чувству,
    Не знают моих поражений, не знают иных побед,
    Коли нет в них зари моей совести.
    И не зря все они именуемы Повестью Временных Лет.

    Только я здесь решаю - всегда: говорю моё да, говорю моё нет.
    Ведь коль совести нет - не секрет (и не важно, когда)
    Настоящая нас за бедой настигает беда!
    Приходя из подложного мира искусных людей,

    Освещаемых Миром Искусств соловьёв и ****ей.

    Чем от них отличаемся мы - так это прови'дением Света
    И отвращением к созданиям Тьмы (и нет в этом большого секрета).

    Тогда(!) - это тонкое и даже неразличимое различие между не сводимым воедино единством, таким как Санкт-Ленинград и Иосиф Джугашвили (Верховный) - как спаситель моей Церкви и моего этноса; а что сейчас в этой роли выступает пусть и преображённый, но всего лишь «наугад» взятый из вагона метро параноик с обязательным ра-два-три-множением личности...
    Что может быть нормальней фасеточного зрения красивой стрекозы, замершей перед красивым Богом.
    Замершей в Воздухе (Земле, Воде, Огне).
    Понятно теперь, почему мы (я сам-двое - с Жилем де Рэ) не торопимся этот самый Воздух (пусть даже пневматический воздух метро) покинуть: нам (мне - самому-двум, такая вот паранойя) есть на что оттуда посмотреть.
    На Землю, Огонь и Воду.

    Итак!
    Ступая по этой самой заснеженной Земле (по тротуару), будем посмотреть.
    А похожий на красивого мужчину Тараторкина (и даже почти в декабристском мундире, с которого ещё не сорваны эполеты и ордена), Иосиф шёл пл проспекту, и лёгкие огоньки логосов перекатывались по поверхности его лёгкого тела.
    В нём словно бы совсем не стало вялой плоти.
    Осталась звонкая суть - что ничуть не исключало добавленных к адамовой глине Воды, Огня и Воздуха; здесь я (если бы я шёл сейчас рядом с ним) мог бы решить, что Жилю де Рэ как профану чернокнижия стоило бы взглянуть на эту новую сущность: Царя, червя и Бога - нового Иосифа.
    На самом деле я знал: один взгляд профана (да и бездна взглядов профана) - ничего не решит: профанация - это пошлость, она неистребима никакими переменами взглядов на политику или сущности.
    Слава Богу, я с Иосифом рядом не шёл.
    Слава Богу (я знал) - любые демиурговы дела в этом отягощённом злом мире (отсыл к одноимённому роману Стругацких) не менее отягощены злом злом... Какую бы чистоту помыслов демиург (более мелкое самоопределение для него - царь или даже ифрит) не задекларировал.
    Всё равно (всё) - прах, но (всё) - ещё и следы в этом прахе.

    Когда рассыпается тело,
    Останутся Слово и Дело,
    Как пыль, что для следа легла!
    Крыла подобрать не успела,

    И я на него наступил.
    Душой, что превыше всех Сил
    Могла быть, но здесь ослабела.

    Когда рассыпается тело,
    Какая возможна Победа,
    Помимо бессмертия души,
    Пока для себя не решил...

    И Мир всё решил за меня!
    Земли и Воды, и Огня
    И Воздуха будут Стихии.

    Когда рассыпается тело,
    Я вновь просыпаюсь в России.
    Стихии я снова в себе соберу.
    Такая у Мира любовь.
              (как и предыдущее стихотворение, автор Niko Bizin)

    Слава Богу, что я - не шёл сейчас рядом с Иосифом (хотя и ходил его дорогами).
    Слава Богу, что и Жиль де Рэ - не шёл сейчас рядом с Иосифом.
    Он (профан) - неизбежно бы вспомнил свой неудачных опыт воскрешения Девы из пепла; принять то, что профанация - это опошление сакрального, что он сам (пэр и маршал) - всего лишь пошляк, он никак не мог.
    Утешением ему: такая пошлость непобедима.
    Так почему я (в свете его профанаций) говорю о нём: нас с ним сам-двое? А потому что я тоже (но - иначе) непобедим; даже тогда (когда и если) рассыпается тело: я живу в России.... Погибать и воскресать - наша традиция.
    Не то чтобы я этому был рад (хотя не без этого); просто данность.
    «Замечательному грузину», тезке нашего с Жилем де Рэ Иосифа за тридцать лет его подвига во главе державы удалось доказать: если даже человек и смертен (и верит в любое своё посмертие), Россия всегда жива.
    Мы для неё - совокупное тело её Церкви.
    Поэтому не случайны эти раз-говоры: что было бы с нами, когда бы не распяли мы Христа (совокупным Телом которого мы тоже являемся).
    Но это всё разговоры о праздном - ведущие к простой мысли; мало трудиться душой, не мешает потрудиться и телом; повторю: вовсе не случайно моего «козла отпущения» зовут Иосиф - я не смог бы назвать его Иешуа...
    Достаточно, что он тёзка стольких Иосифов.
    Женщину же, к которой преображённый Иосиф сейчас возвращается, зовут Татьяной (почти что той самой, «отданной» - в руки модного тирана: на белом листе у А. С. это выглядело даже трагически-романтично).
    Я никак не могу определиться с реальным возрастом Иосифа: если он ипостась библейских персонажей, то это тысячелетия (и здесь он созвучен с арабскими джинами), а если в нём преломляется воля спасителя России и её Верховного главнокомандующего), то всё в пределах века.
    Поэта Иосифа Бродского даже поминать по этому поводу не будем; к чему это я?
    Не к имени, а к возрасту героини, вышеназванной Татьяны.
    Женщине, к которой сейчас возвращается Иосиф, было по меньшей мере лет на двадцать меньше, нежели тому рыхлому «мешку с плотью, кровью и костями» - ныне ставшему более чем привлекательным внешне.
    И весьма искусительным - внутренне: новые его премудрости обещали много не только телесных, но и духовных услад, и не обещали печали (конечно же, лгали).
    Иначе - какое это было бы искушение?
    Доселе - никакого искушения как бы и не было: люди (просто люди или - всё ещё люди) встретились и решили сойтись, и сошлись как Вода и Пламень, стихи и проза, лёд и камень (кроме Стихий - всё остальное почти материально); доселе - была просто жизнь...
    А вот что могло бы быть (если бы не канва Тысячи и одной ночи):

    _______ моему будущему роману (в прозе)

    Такие вот наши были.
    Бессмертия еле-еле.
    Мы нашу любовь ели.
    Мы нашу любовь пили.

    И вдруг снизошла любовь.

    И каждый дантовый круг
    Объятием твоих рук
    На миг казался разорван
    И заменён соитием.

    Со-бытию этому равны

    Вселенские катастрофы,
    Смерти и Воскрешения.
    Ум мой сейчас в сомнении.
    Дух мой сейчас в смятении.

    А Существо Женское

    Не то чтобы Мир творит.
    Но само Вещество,
    Став почти Божество,
    Свой изменяет вид. (Niko Bizin)

    Итак(!) - я написал эти строки, словно бы ведомый послезнанием.
    Более того(!) - помня страшную сказку о репрессиях.
    Больнее того(!) - словно бы заведомо зная, что и Верховный (с чьим именем репрессии отождествляются), тоже ведомый предвидением (как я послезнанием), был (не) уверен в необходимости и достаточности того, что он делал целых тридцать лет во главе моей Родины; но - все мы живы благо-даря ему.
    Итак(!) - именно за таким Женским Существом «новый» Иосиф шёл по улице Звенигородской к некоей Татьяне, и логосы наполняли его звонкую плоть; разумеется, он шёл и ликовал: его переполняли чувства, что превыше разума.
    Разумный человек прислушался бы к собственному телу.
    Попробовал бы его осознать -как механизм, шестерёнки которого обновились, и к ним из маслёнки накапана хорошая смазка; итак(!) - новый Иосиф ослепительно шёл по улице Звенигородской.
    Можно было - решить, что изменения в его теле и со-знании вывели его из ада версификаций; не надо было - так решать!
    Он шёл.
    Потом он перешёл на другую сторону улицы.
    Сделал он это исключительно по пешеходному переходу: когда он достиг этого перехода (в реальный мир - из мира своих преображений), как раз зажёгся зелёный свет светофора.
    Сам собой.
    Если бы т. н. «зелёные» политические партии в той же Германии не выступали сейчас врагами моей родины, я бы счёл этот светофор светом совести; потом - я бы обязательно подумал: свет совести не делится на спектры: совесть не толерантна.
    Я бы обязательно так подумал, но - меня здесь не было.
    Здесь был наш «козёл отпущения».
    Он, повернув даже не с полдороги, а почти сразу (лишь встретив нас с Жилем де Рэ и проехав всего одну остановку) возвращался к женщине; причём - эта его Татьяна явно не Мария На-Заре из моего романа Ангел-хранитель аллеи Ангелов и даже не пушкинская Мэри из Пира во время чумы; хотя - что есть Мир Искусств, как не этот самый пир?
    «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли».

    «Есть упоение в бою
    И бездны мрачной на краю.

    Упоение, то есть опьянение - чувство само по себе не благое, вне-благое - да еще чем?

    Все, все, что гибелью грозит,
    Для сердца смертного сулит
    Неизъяснимы наслажденья.

    Когда будете говорить о святости искусства, помяните это признание Пушкина.

    Да, но дальше...
    -  Да. Остановимся на этой единственной козырной для добра строке.

    Бессмертья, может быть, залог!

    Какого бессмертья? В Боге? В таком соседстве один звук этого слова дик.
Залог бессмертья самой природы, самих стихий - и нас, поскольку мы они, она. Строка, если не кощунственная, то явно-языческая.
    И дальше, черным по белому:

    Итак - хвала тебе.
    Чума! Нам не страшна могилы тьма,
    Нас не смутит твое призванье!
    Бокалы пеним дружно мы,
    И девы-розы пьем дыханье -
    Быть может - полное Чумы.» (М. И.)

    -  А ведь весь вопрос жизни - о бес-смерии: будешь ли ты в Боге или станешь богом (понимай: бесом), - сказал мне Жиль де Рэ.
    Мы стояли под землёй на станции метро Звенигородская.
    Иосиф, тёзка Верховного, уже поднялся от нас на поверхность.
    Ставший то ли бесом-демоном-ифритом, то ли богом (что - одновременно - не мешает быть и царём) пятидесятилетний мужчина Иосиф - ныне похожий на дикабристского диктатора Трубецкого в исполнении прекрасного актёра Тараторкина идёт к некоей (ещё невидимой - и это подталкивает к помыслам) женщине именем Татьяна.
    Мы совсем не следим за его перемещениями; но!
    Почти всё нам за-ранее известно: есть мировые законы.
    -  А ведь вопрос человеческого бес-смертия и решается отношением к женщине, - продолжил мне говорить Жиль де Рэ.
    Напомню: это говорит давно уже мёртвый человек, не сумевший воскресить «свою» Деву; есть в этом ирония Вселенной (здесь: от слова «вселить») - жизнетворящая ирония,  полностью противоположная бес-смысленности версификаций Мира Искусств.
    -  Как же быть человеку без его Мира Искусств? - спросил пэр и маршал Франции.
    А мог бы спросить: как быть человеку - без (и вне) СВО-его «личного» ада?
Если вы подумаете, что наше СВО (как и эта история) - вне ада, так нет: СВО именно в аду и ведут, противостав его силам.
    А вот по силам ли мне победить мой ад, не знает даже побывавший в СВО-ём аду барон Жиль де Рэ, сподвижник Орлеанской Девы и профан-чернокнижник злодей Синяя Борода.
    Стихийный вопрос: где моё Место Силы?
    То самое место, где я буду не как невидимая сила бесплотная, а вполне во плоти.
    Даже пируя там, пируя в аду. Это как наитие: «Не Пушкин, стихии. Нигде никогда стихии так не выговаривались. Наитие стихий - все равно на кого, сегодня - на Пушкина. Языками пламени, валами океана, песками пустыни - всем, чем угодно, только не словами - написано.
    И эта заглавная буква Чумы, чума уж не как слепая стихия - как богиня, как собственное имя и лицо зла.
    Самое замечательное, что мы все эти стихи любим, никто - не судим. Скажи кто-нибудь из нас это - в жизни, или, лучше, сделай (подожги дом, например, взорви мост), мы все очнемся и закричим: - преступление! Именно, очнемся - от чары, проснемся - от сна, того мертвого сна совести с бодрствующими в нем природными - нашими же - силами, в который нас повергли эти несколько размеренных строк.» (М. И.)

    Хотелось бы ещё любви телесной.
    Для этого ищу любви небесной.
    И обретаю это Место Силы
    Не где-то посреди моей России,

    А всю её! И это всё моё.

    И всё-таки хочу любви телесной,
    Заранее известной, ощутимой
    И во плоти', чтоб мимо не пройти.
    Так жизнь моя пылинкою в луче

    Покажется то зрима, то незрима.

    Пусть в вечности она и там, и там
    Окажется невиданно хранима.
    И к личности моей нисколько не ревнуя,
    А просто припадая поцелуем. (Niko Bizin)

    Именно(!) - припадая.
    Именно(!) - поцелуем.
    Решается: иудовым или поцелуем телесной любви? Если я во плоти, то... А что «то»? Совсем не случайны (ибо знаковы) в моей истории имена.
    Вот Иосиф идёт к женщине, а вот мы (сам-двое) - с Жилем де Рэ за ним не наблюдаем: иначе нам придётся забрать у этого «козла отпущения» СВО-и грехи; да и это бы ладно! А вот что такое Иосиф, даже и преображённый в бес-смертность?
    Возможем ли мы забрать СВО-и грехи у Христа, который то ли искупил их страданием своим на Кресте, то ли не искупал: таков он, ад Мира Искусств.
    И то, что мы в него (ныне и от века) - погружены, это и есть СВО.
    Казалось бы, простой рекламный слоган.
    Кто же знал, что мир настолько обнажится, что любое настоящее Слово - станет «настоящим будущим»; а надо бы знать за-ранее - иначе не было бы стольких (ничем, кроме Воскресения - через смерть) неисцелимых ран.
    И не причём здесь случайные встречи со своими «мирами искусств».
    Иосиф, меж тем, миновал (это приятно повторить) спортзал со спортсменами: из заснеженного Санкт-Ленинграда (из «вовне») приятно было ему было взглянуть («вовнутрь»), как это бывает: из космически-кармического Санкт-Ленинграда заглянуть в мир здоровой плоти.
    Переполненный логосами Иосиф - смотрел: у него сво-я дорога!
    Отныне он видит сущности. Он и ведать не ведает, что нам в нашей обыденности всё «это» не стало плотным, грубым, зримым.
    Ещё не обернулось СВО-ей дорогой из преисподней: он просто шёл к женщине.
    И правильно делал.
    И никакого символизма не было в том, что он - это не он, а весь Мир Искусств: «В книге ("Старик и море") нет никакого символизма. Море - это море. Старик - это старик. Мальчик - это мальчик. Акулы - это акулы, не больше и не меньше. Символизм, который мне приписывают, - сплошное д*****. Между строк можно прочесть только то, что знаешь сам». (Эрнест Хэмингуэй, из письма Бернарду Беренсону, 1952 год.)
    СВО - просто СВО-ё, ничего чужого.
    Конкретика, а не символы.

    Символично вот что: наш «козёл отпущения» Иосиф (пусть даже выглядит он сейчас как актёр Тараторкин, а не просто «повседневный потасканный муж» - каким он выглядел, когда мы его в вагоне метро «выбирали») идёт к некоей Татьяне.
    И здесь я понимаю: а ведь «я» лишь мимолетно (как и все мы - друг для друга) знаю эта самую Татьяну!
    Как причудливо тасуется колода.
    Пока Иосиф доберётся до своей квартиры, я (не менее мимолетно) - могу её описать.
    О этот Мир Искусств! Надо же кого-то описывать. Причём - самому (а не сам-двое); здесь - никакой шизофрении, никаких сказочных и средневековых синих бород во мне... Оне(!) - посланы во искушение мне: версифицировать любовь, воскресить свои прошлые любови (как сожжённую Деву), соделать их своим инструментом.
    Не такой должна быть Прекрасная Любовь.
    Точнее(!) - Прекрасная Любовь ничего не должна, мы её вечные должники; опишем же (не) такую любовь.
    Более того (избежим в ней) - любых (почти: кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своём) адюльте'ров, по крайней мере - во плоти; да и зачем опошлять плоть?
    Мы попробуем её (любовь во плоти) спасти.
    Спасти - и от пошлости (Мира Искусств), и от подлости ежедневности (совместимости Бытия и быта), при этом - не навсегда избежав и любви телесной: надо помнить (или поверить): любовь телесная начинается на небе.
    Описание любви - это ведь тоже любовь, иначе ничего не выйдет.
    Описать любовь - это как описать Место Силы: ничего не стоят обводы внешности, такие-сякие координаты на карте, где расположено это Место Силы (само по себе место - без Силы); как описать Татьяну, которую я (мельком) знаю?
    Я знаю, что любая её внешность - и значит (в любви), и не значит (без любви).
    Я знаю, что её житейская мудрость - и значит, и не значит.
    Я знаю, что даже её душа - и значит, и не значит.
    Одного я не знаю: зачем вообще она именно сейчас понадобилась преображённому в демоны-ифриты-цари Иосифу? Хотя та лёгкость, с какой он вышел со дна нашей станции метро (сегодняшней рукотворной преисподней) может быть объяснена именно этим: Иосиф направляется к женщине.
    Ведь мы с Жилем де Рэ даже не подумали просто подняться по эскалатору.
    Итак, женщина:

    Несчастная глупая баба
    Второго хоронит мужа.
    И третьего взять готова,
    Почти воскрешая трупы - на ужин чтоб в ресторан.

    Несчастная глупая баба,
    Чьё сердце от многих ран.
    Чьё слово покрепче ваты.
    И даже ума палата

    У бабы несчастной глупой,
    Причастной (в моей вине) - к чему-то очень вовне':
    Жестоких её просторов
    Еловые есть узоры астрала и ноосферы.

    Всё это значит: веры - за гранью любых бессмертий.

    Несчастная глупая баба.
    Поверьте в её верность - а в глупость мира не верьте. (Niko Bizin)

    А ведь всё так просто.
    Я заприметил её в магазине Перекрёсток, где она работала кассиршей.
    Я стоял в очереди к кассе - всё равно к какой: просто и (не) случайно выбрал новенькую работницу; мне казалось (в этом магазине) - меня здесь все знают: я давнишний покупатель, несколько лет захаживаю за продуктами, и лёгкий флирт с женщиной настолько моложе меня...
    Настолько уступающей мне - в невидимом...
    Настолько превосходящей меня - в ощутимом...
    Причём(!) - если понимать слово «магазин» по староармейски (не путать с арамейским), то ассоциации с Тысячей и одной ночью лишь укрепятся: «Магазин; также магазейн, провиантский магазин, интендантский магазин (араб. ;;;;; [machz;n] - склад) - военный склад для нужд снабжения формирования вооружённых сил (ВС).
    Смотритель сухопутного казённого магазина, из нижних чинов вооружённых сил России - Магазинвахтер. В другом источнике указано что нижний чин интендантского ведомства при вещевых складах и продовольственных магазинах - Вахтёр (нем. W;chter, то есть - надсмотрщик, сторож). В его обязанности вменялось выветривание и счёт припасов, присутствие при приёме и отпуске их, сохранение припасов в целости, чистота и опрятность в магазинах, надзор за рабочими при укладке припасов. На должность «Вахтёр» назначались военнослужащие надёжного поведения и делились они на старших и младших. Ранее, провиантский магазин в военном деле Русского государства назывался житный двор.» (Википедия)
    Так что сам (ведать о том не ведая) выбрал я вахтёра, привратника - пусть даже в облике привлекательной молодой женщины; то есть (низводя до «сделайте мне понятно») - мета-мистико-форически формулируя.
    Или (если совсем уж материалистически) - выбрал это всё некий демона Максвелла: допустить или не допустить меня (как блуждающую корпускулу) к мускулам гаромнизации Хаоса в Мире Искусств; но!
    Это вовсе не значит, что я признаю за женщиной (как сущностью) именно демонизм, а не святость.
    Но (очевидно) - всё это можно увидеть лишь при свете совести.
    Увидеть - наитием Стихии Совести: «Наитие стихий все равно на кого - сегодня на Пушкина. Пушкин в песенке Вильсоновой трагедии в первую голову гениален тем, что на него нашло.
    Гений: высшая степень подверженности наитию - раз, управа с этим наитием - два. Высшая степень душевной разъятости и высшая - собранности. Высшая - страдательности и высшая - действенности.
    Дать себя уничтожить вплоть до какого-то последнего атома, из уцеления (сопротивления) которого и вырастет - мир.
    Ибо в этом, этом атоме сопротивления (-вляемости) весь шанс человечества на гения. Без него гения нет - есть раздавленный человек, которым (он все тот же!) распираются стены не только Бедламов и Шарантонов, но и самых благополучных жилищ.
    Гения без воли нет, но еще больше нет, еще меньше есть - без наития. Воля - та единица к бессчетным миллиардам наития, благодаря которой только они и есть миллиарды (осуществляют свою миллиардность) и без которой они нули - то есть пузыри над тонущим. Воля же без наития - в творчестве - просто кол. дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты.» (М. И.)
    Здесь я (бы) рассмеялся - и пошёл в солдаты: дабы иметь право заявляться в «интендантский» магазин; но - вспомним А. В. Суворова с его «любого интенданта после года службы можно смело вешать» (цитата по памяти); то же самое я отнёс бы к любым редакторам и издателям, да много ещё для этого отраслей.
    Здесь я (бы) опять рассмеялся - и вспомнил, что изначально слово «солдат» происходит от итальянского soldato; «солдат», букв. «получающий плату», от поздн. лат. soldum, далее от латинского solidus «твёрдый; солид» (римская монета, первоначально в выражении nummus solidus).
    Интересно, за какою платой я (будучи солдатом) явился бы к этой привлекательной женщине? «Я езжу к женщинам, но не за этим» (Горе от ума)
    Смешно (особенно после текста о «бабе несчастной глупой), но - и я иду к женщинам за Истиной; по крайней мере - за какой-то точкой отсчёта системы координат, в которой я буду пробовать этой Истине следовать.
    Как (почти) сказал лукавый: надо же как-то красоту (и Истину) описывать и любить.
    Так что такую плату я беру у женщин: плату красотой и Истиной.
    А что она соседствует и с предательством, и со смертью, и с преисподней - так ведь и у меня я - сам-двое с «моим» профаном Жилем де Рэ... Итак, я пришёл в магазин Перекрёсток за продуктами.
    «На перекрёстках пойте вертикально.» (Лорка)
    Не скажу, что я обратился к ней именно наитием Стихии Совести (или - взглянул при свете совести); скорей - мной всего произносились слова, по привычке наполненные самыми разными смыслами и аллюзиями: откровенное язычество, тоже в чём-то профанация.
    Профан магии Мира Искусств.
    Что-то вроде профана чОрной магии, маршала и пэра Франции (повешенного и сожжОнного).
    А вот женщина - была молодой и рыжеволосой, с твердыми(!) золотыми глазами (сразу вспомнилось solidus): именно твёрдые глаза - резец для Буонаротти, отсекающего лишнее; здесь мы входим в обители титанов (Возрождения), но об этом позже.
    Овальное лицо, прямой нос, острый подбородок, узкие губы.
    -  Не мой канон красоты, - мог бы подумать я.
    Следовало: не совсем та плата, какой я бы хотел от общения или даже близости с Женщиной - с большой буквы, почти по Ремарку:

    Солдат - это от слова «soldato»:
    Получающий плату! Но особой монетой
    Истины и красоты - таковы я и ты.
    Мы могли бы не стать солдаты мечты,

    Только если бы плата равнялась нулю.

    Солдат - это от слова «soldato»:
    Бессердечна здесь Лета! И даже ума палата
    Не рассудит, зачем я переплываю к этой или другой
    Грешной женщине - от неё получая плату,

    Но лишь Истиной и красотой.

    Не бывает на этом и том свете платы более дорогой
    Для любого солдата - оказалось, что мир наступает войной,
    Как пятою на Истину и красоту.
    Крепче золота буду, помогу не раздавленным быть в тщету. (Niko Bizin)

    А ведь я собирался избегать словесных версификаций!
    Их и так более чем достаточно, реально земных и реально небесных; и это при условии - если ещё и невидимые силы бесплотные не версифицируются, а категоричны в своих проявлениях; могу ли я быть в последнем уверен?
    Конечно, нет.
    Хорошо уже и то, что я сейчас в рукотворном аду метро (всё к лучшему в этом лучшем из метро). Что не я сейчас (сам-двое с профаном-магом, такая мистическая шизофрения) направляюсь за «своей» Истиной и за своим пониманием красоты к женщине с твёрдыми глазами.
    Тем более что не столь давно я уже стоял в очереди к кассе, за которой эта женщина (прямо по Конан Дойлу: почти что умница Ирен Адлер) отпускала продукты (для повседневной жизни тела)... И всё это происходило в магазине именем Перекрёсток.
    И что это я здесь горожу словесные заборы для Истина и красоты? Я ведь собирался избегать словесных версификаций.
    Татьяна (напомню: её имя) назвала цену.
    Пожилая покупательница вздохнула.
    И тут меня мой «демон Сократа» (не путать с лукавым) подтолкнул под локоток: вполне безобидно побалагурить.
    «Даймо;ний (также даймон, от греч. ;;;;;;;;; - «божественное») - философское понятие, известное, прежде всего, по письменному наследию учеников Сократа - Платона и Ксенофонта - и означающее внутренний голос, который в решающий момент предостерегает и таким образом удерживает от предприятия, в котором сокрыта опасность для телесного или морального благополучия. Отдельные обладающие даймонием люди, выступающие в качестве советчиков, способны предлагать рациональные решения в общих интересах. Это качество воспринималось в древней Греции как нечто божественное. У ученика Сократа Ксенофонта даймоний причисляется к искусству предсказания, другой его ученик Платон толковал даймоний как совесть.» (Википедия)
    То есть (в трактовке Платона) - меня подтолкнула совесть.
    Я вздохнул (духи Воздуха делятся на духов Выдоха и духов Вдоха):
    -  Почему мне в Перекрёстке (на котором - петь вертикально) никогда ничего не предлагали даром? А ведь я столько раз просил.
    На что женщина ответила:
    -  Хорошо.
    -  Что хорошо из мною сказанного? - мог бы удивиться я.
    -  Я готова сделать это.
    Мне бы трактовать предложение как Дар Божий!
    Впрочем, я так и поступил.
    -  Да? - сказал я
    -  Да.
    Я почти что возлетел (над своим ростом).
    Как потом оказалось, роста она была среднего (и тоже возлетела над своим ростом).
    Как мне показалось (потом), ростом она была несколько выше, нежели две мои самые любимые женщины (давно меня оставившие); странно это: говорить о моём отношении к продавщицы товаров для жизни, кассирши-привратницы Истины, той самой (почти пушкинской: «но я другому отдана») Татьяны - и для этого «прибегать» к посторонним ей любовям.
    Женщине нужна только её любовь.
    И всё же я сравнивал её (мной не любимую) с теми, кого любил (или эгоистично думал, что любил); отсюда, кстати, это определение: женщина с твердыми глазами.
Твердь, по которой она «ходит» взглядом.
    Не забывая, что (даже адова) твердь бывает и небесной.
    -  Вы готовы? - сказал я.
    -  Даром? Да.
    -  Тогда у меня квартира в пяти минутах, там компьютер соединён с большим телевизором. У меня есть хороший коньяк, я знаю несколько классических порнофильмов. Не составите компанию?
    Сказать, что по твёрдым глазам пробежала тень, было нельзя.
    -  Увы, я работаю, - сказала женщина.
    -  Вы прекрасно знаете, что это т. н. «отмазка», - сказал я.
    -  Знаю.
    Приятный раз-два-три-и-далее-го'вор (язык, которому наш алфавит просто тесен) на равных.
    Или почти на равных: я проиграл.
    Стыдно (при свете совести) - выигрывать у женщин: я с ними вообще не играю, всё всерьёз и надолго.
    Надо всё же признать, что при таком повороте раз-два-три-и-далее-речи (языка, которому любой алфавит просто тесен), мы с Татьяной смутились - оба и даже - сам-двое, но - не так, как я совмещаю себя с профанацией Жилем де Рэ Мира Искусств: смогласитесь, мы профанируем (опошляем) этот мир, создавая свой ад...
    Тогда как никакого ада нет.
    -  Заходите к нам ещё, - сказала мне Татьяна, женщина с твёрдыми глазами.
    -  Куда я денусь, - сказал я.
    Повторю (или я ещё не говорил, а лишь много раз об этом подумал): я не собирался напрямую версифицировать происходящее, вставляя в прозаичность наших со-быти'й стихотворные тексты.
    Но как-то не получилось, особенно - после такого раз-ва-три-приговора (почти смертельного) с кассиршей Перекрёстка: я вынужден петь вертикально.

    А тело опять подводит
    К пределу моих мечтаний.
    И только при Свете Совести
    Нет замечательней повести,

    Нежели моя молодость.

    А тело опять подводит
    К прозрению, какая скорость
    У Света моей Совести.
    И нет замечательней повести,

    Нежели моя молодость.

    Наитием Стихии Света
    Переплываю Лету
    Туда и обратно - столько,
    Насколько мне жить не горько. (Niko Bizin)

    А насколько мне жить не горько?
    После такого вот мета-флирта с Великой Женственностью (у которой наверняка - твёрдые глаза) жить мне стало не то чтобы сладко или горько жить, но (явно, а не невидимо) - не пусто.
    И не важно, какова женщина и кому «принадлежит»; есть нечто над и под, и внутри, и вовне.
    То самое нечто, чего никак не мог бы вернуть (из пепла сожжённой Девы) герой Жиль де Рэ, сказочный злодей Синяя борода.
    А тело опять подводит к моим словам: куда я денусь.
    Более того, я расскажу и признаю, что моё (как платонического любовника) знакомство с то ли мужем, то ли реальным любовником этой самой прекрасной женщины с «твёрдыми глазами» совершенно закономерно: если женщина есть и центр, и точка поворота чьего бы то ни было индивидуального миропорядка, этот кто-то неизбежно столкнётся со всеми задействованными в со-бытия персонами.
    Если уж я (сам-двое) выбрал в «козлы отпущения» именно мужчину Татьяны, далее ничему и никаким встречам  удивляться не стоит: история эта только начала рас-сказываться...
    Ибо(!) - это история о попытках выйти из ада, ступая лишь по земле.
    Ибо (!)- «тут Шехерезада увидала, что начало светать, и не стала дальше продолжать рассказ.
    Сестра же сказала ей:
    -  Какая славная история! Какая занимательная, веселая и приятная!
    Но она отвечала:
    -  Что она значит в сравнении с той, что я расскажу тебе в завтрашнюю ночь, если я останусь жива и царь пощадит меня.
    А царь сказал:
    -  Клянусь Аллахом, я не убью ее, пока не услышу конца истории.»
    Надеюсь, что ни мы с Жилем де Рэ, ни новопреображённый Иосиф никого не убьём; разумеется, от женщины такой надежды мы требовать не можем: до конца истории ещё далеко (я, слава Богу, не глупец Фукуяма).
    Итак(!) - ещё один герой происходящего: «платонический любовник» прекрасной Татьяны (то есть одно из моих «я»).
    Хотя(!) - зная платонизм отношений и самого Платона с мальчиками...
    Зная и нынешние веяния, о которых в Ветхом Завете сказано: «кровь их на них» - это не лучшее определение.
    История эта ещё тем славна, занимательна и приятна, что моё визуальное знакомство с помянутым «платоническим любовником» ограничилось только лишь ежедневным утренним свиданием с зеркалом.
    А куда мне было ещё податься (кроме как в «платонические любовники») - после такого нашего с Татьяной знакомства?
    По этой дороге, мастер, по этой.
    Само собой(!) - одна из моих ипостасей (прижизненных реинкарнаций) принялась за Татьяной в собственном воображении ухаживать; более того, в одной из реальностей я даже сблизился с ней - настолько, насколько это возможно в минутной беседе у кассы…
    Особенно - если эта минута многократно повторяется и даже оказывается раздвинута (как странная квартира у М. А.), и продолжена - речью, для которой любой алфавит просто-напросто тесен.
    Я даже ей сказал (одной из реальностей):
    -  Такие совпадения редко кому даются, такое взаимопонимание (почти) никогда не происходит на жизненном пути.
    Она мне ответила (словами Блока):
    -  Он шепчет ей незначащие речи,
    Прельстительные для живых слова.
    И видит он, как розовеют плечи… - это было (почти) признание (в запредельном взаимопонимании).
    На которое я ответил (словами Блока):
    -  Как тяжко мертвецу среди людей
    Живым и страстным притворяться.
    Но надо, надо в общество втираться, - это было (почти) признание (о запредельности счастья такого понимания); слава Богу, я - не глупец Фукуяма: история - продолжалась.
    Приходилось (в свете продолжения истории) признавать, что все мои прошлые любови (воображаемые или нет) не стоят одной-единственной любви - из настоящего будущего; была ли этой любовью Татьяна?
    Конечно, нет.
    Ибо (сначала) - история продолжилась прошлым настоящим: сейчас и я поступил как профан-чернокнижник Синяя Борода: смотрел на каждую женщину и видел (в не-реальности) сожжённую Деву, искал в себе героизм, чистоту и доблесть (вместе с презрением к силе смерти и власти ада) - дабы воскресить Великую Женственность...
    При этом - будучи профан своей жизни (как и все мы), не понимая: женщину - можно унизить, реальность - можно опошлить...
    Более того, сама женщина может быть себя не достойна; но!
    И это ничуть не скажется на Вечной Женственности.
    И бес-смысленно кого-либо воскрешать: ты лишь обретёшь (предположим, чего-то достигнув в в магическом или нано-бес-смертии) пошлое прошлое; даже пусть «это прошлое» - настоящее в прошлом.
    То же и с женщинами: никто из них (да и мужчины таковы) полностью не равен своему предназначению.
    Однако же предназначенное нам - исполняется.

    Так и сложился (и в произнесённые строки, и меж не произнесённых строк) мой роман с кассиршей-продавщицей Перекрёстка Татьяной.
    Так и продолжился мой роман с Вечной Женственностью: ибо (далее) - я отталкивался от настоящего прошлого , дабы прийти к настоящему будущему: к Nova Vita великого Алигьери.
    Как здесь мужчине (мне) - без женщины (пушкинской Татьяны); никак - если не случится опошления будущего - прошлым; а ведь (повторю) - этого не избежать: мы имеем дело с повседневностью.
    Я приходил.
    Она улыбалась чуть-чуть (не) дежурной улыбкой: это было как нота до другой гаммы другого (пусть даже ещё не нового) мира.
    Далее (а вот это уже было нотой другой гаммы: да) - я подходил к этому чуть-чуть изменённому миру: происходило то же самое, что и с распахнутым окном в бес-смертие! То же самое, что изменило встреченного мною в метро Иосифа (мне было понятней: я был сам-двое профаном и героем Синей Бородой).
    Нисходили крошечные логосы.
    Я даже не могу сказать: на нас с ней, или - мы и сами становились логосами и нисходили друг на друга; ведь что такое есть ад (Мир Искусств) - это искусство никуда не идти... Но логосы снизошли на нас, и мы начинали нисходить друг к другу.
    А ведь ад - это неосуществимая мечта о снисхождении друг к другу.
    Что я мог сказать Татьяне из того, что она смогла бы услышать? Практически всё: когда нисходят логосы, когда мы (как логосы) нисходим друг другу, происходит даже не взаимопонимание тел, а взаимное проникновение душ.

    Свет ледяного ада. След ледяного ада.
    Словно бы не услада - что на краю бездны.

    Я говорю Слово:

    -  Кто видит преисподнюю меж нами
    (её не понимая как основу),
    Тот может перейти или погибнуть.
    А вот слепой хороший человек

    Или глухой хороший человек
    (свет ада понимая как награду),
    Порою даже не способен сгинуть!
    Поскольку и невинен, и не нужен.

    Свет ада - и не пламя, и не стужа.
    Он просто подноготная добра
    Вполне животного - но и не просто мгла!
    А и опора каждого крыла.(Niko Bizin)

    Свет ада легко спутать с мягким сиянием логосов.
    Спросите у Синей Бороды (профана в чёрной магии): в мире много болотных огней; казалось бы, пойдёшь за ними - утонешь (опустишься в ад «пониже»); ан нет! Вот почему я не могу придумать мира, в котором мы не распяли Христа.
    Даже и вопросом таким я задался, только лишь потому что понимал невозможность им «задаться»... Человек «создаёт» лишь то, что у него и так перед глазами: Христос Воскрес!
    Так о чём мы говорили с Татьяной во время наших мимолётных встреч?
    Так вот об этом и говорили: почти молча и - вне слов: нет других тем для взаимопрониконвения душ; только - «что было бы, если»; это и выход из ада (пусть даже в другой ад).
    С надеждой на Воскресение (пусть даже в другую смерть - дабы и из неё воскреснуть).
    А всё это время, пока я распинаюсь(!) о бессмертии, ставший ифритом или царём Иосиф идёт по улице Звенигородской.
    Царю бессмертие - надобно, примером китаец Цинь Ши Хуанди с его ртутными пилюлями; так то первый император всего Китая, а вот (казалось бы) - зачем бессмертному ифриту бессмертие?
    Есть ли бессмертие - без бессмертия, я не знаю; но - смерть без смерти есть; быть может, я догадываюсь, зачем новый Иосиф идёт к женщине... Даже так - догадываюсь, не догадываюсь, более того - не видя и не догадываясь, а почти зная.
    Он идёт распинаться.
    Мы оставили его (погрузившись в размышления), когда он проходил мимо потрескавшейся боковой стены одноэтажного спорткомплекса, потом последовал мимо больших окон (с той стороны затянутых сеткой, для сбережения от мечей); с той стороны какой-то высокий мужчина в тренировочных штанах, блеклой майке и весомым (но не рыхлым) животом что-то указывал дланью своему напарнику и выговаривал.
    Иосиф на это и головы не обратил.
    С его стороны была зима.
    Внутри него были логосы: он шёл к Татьяне и уже сейчас знал, какою она для него отныне будет.
    Что там (в сравнении с этим живым преображением) попытка настоящего мертвеца из Мира Искусств, сожжённого и повешенного профана чёрной магии Жиля де Рэ воскресить посредством неких ритуалов Жанну Деву?
    Ничто.
    Зато(!) - теперь любое «всё» (какое бы ни было), обязательно будет из плоти и кости с добавлением огня души.
    Преображённый Иосиф шёл по улице Звенигородской.
    Объяснялась его ходьба тем, что он просто-напросто ничего не понимал в своей nova vita (личной, с маленькой буквицы); здесь можно было бы провести аналогию с некоей блистательной актрисой: как штатный демиург-демон Мира Искусств поступает с реальностью: это ведь тоже страшная сказка о репрессиях.
    Даже если она (реальность) оказывается столь благостной.
    ««...Мне никогда не будет больше тридцати девяти лет! Ни на один день!..»
Любовь Орлова.
    «Уколовшись о розы, Любовь Петровна получила заражение крови. Оказалось, что шипы были пропитаны ядом. Чтобы спасти Орлову, Сталин послал личный самолет в Англию за лучшими врачами», - вспоминают близкие актрисы… Для нее, любимой актрисы Сталина, не было ничего невозможного. Что касается Сталина, то, пожалуй, ни с кем из женщин он так близко не дружил, как с Орловой! После того как в 1932 году застрелилась Надежда Аллилуева, рядом с вождем не было постоянной женщины.
И он охотно проводил время с Любовью Петровной. У нее на даче была прямая связь с Кремлем. Раньше, когда номеров в Москве не было, связь устанавливалась через коммутатор. Телефонистки знали, что Любовь Орлову надо соединять со Сталиным мгновенно в любое время. Бывало, он разговаривал с ней целый час, хотя его ждали дела. А если хотел ее видеть, присылал машину, и Любовь Петровна пропадала на день-другой. Никто потом не спрашивал ее, чем они занимались. Любовь Петровна - барыня по происхождению - так барыней всю жизнь и жила, словно для нее и не было никогда никакой революции и советской власти…»
Рассказывает Нонна Голикова: «Любовь Петровна - родная сестра моей бабушки, Нонны Петровны Орловой. Их отец, как гласит семейная легенда, происходил из тех самых знаменитых графов Орловых, да и мать - из старинного рода Сухотиных, состоявших в родстве с Толстыми. В их доме бывали Собинов, Коровин, Шаляпин… Последний, увидев маленькую Любу на детском празднике, сказал: «Ты будешь большой актрисой!»
    Свою артистическую карьеру Люба начала с того, что поступила в консерваторию. Правда, не окончила её - слишком трудно было совмещать занятия с необходимостью помогать семье. Она давала уроки танцев, работала тапером в кинотеатрах… В начале 1920-х годов Орлова вышла замуж за Андрея Берзина, занимавшего должность в Наркомземе. У него была огромная квартира в Хохловском переулке, и он предоставил Любе возможность жить там с родными и заниматься собой: брать уроки вокала, танцев, актерского мастерства. Но, увы, в 1929 году Берзина арестовали. Орлову с родными немедленно выселили, они перебрались в коммуналку. К этому времени Любовь Петровна стала актрисой Музыкального театра под руководством Немировича-Данченко.
    В 1933 году у Любови Петровны случился серьезный роман с подданным Германии по имени Франц. Благодаря ему у нее появился автомобиль с шофером. Франц хотел увезти Орлову на свою родину, обещал сделать из нее кинозвезду европейского масштаба. Но встретив Александрова, Любочка и думать забыла о Франце. После «Веселых ребят» и «Цирка» Александров сказал: «Я нашел свое режиссерское счастье!» И не только режиссерское - ведь Григорий и Люба поженились». (Сеть)
    Вот если бы я размышлял об этом сейчас, а не Преображённый Иосив (который - тоже об этом не размышлял), я бы подумал:
    -  Что скажет об этом заскорузлый феодал Синяя Борода?
    А заскорузлый феодал не промедлил бы ответить:
    -  У нас известно много таких историй: сеньору не возбранялось оказывать покровительство актрисам; что до трубадуров (на свободу творчества которых я указывал Жилю де Рэ в первой части), так известны случаи, когда за трубадурские художества стихослагатели и певуны  обретали деньги, владения и даже статус.
    Но я об этом не размышлял.
    Думалось о другом: «Не удивляйся, Сократ, если мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости. Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я, рассуждающий, и вы, мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя большего.» (Платон. Тимей, 28)
    Думалось о том, что мы все (и цари, и верховные, и даже нано-ифриты или профаны в чОрной магии) - всё ещё люди, и ничто человеческое нам не чуждо.
    Например, вера в лучшее.
    Итак: мы с Жилем де Рэ (сам-двое) - стояли посреди платформы метро, а наш «козёл отпущения» миновал приземистый спортзал, достиг перехода на другую сторону улицы; скажете - в первой части этой истории он уже делал это...
    Скажете(!) - он столько раз будет делать «это» с реальностью, пока реальность не окончится?
    Ну так говорите!
    Ифриту «только-только из людей» - для-ради раз-мышления о будущих претворениях желаемого неплохо бы и повторить пройденное: даже так, переходя улицу) и сразу же стал переходить улицу...
    И в третий раз: переходя улицу... Переходить улицу!
    И перешёл-таки.
    Не удивительно, что шёл он почти что в тот самый дом, во дворе которого располагался пресловутый аналог санкт-ленинградского «Грибоедова» (напомню, тоже сожжённого); Жиль де Рэ вовсе не случайно встретил меня на выходе из него...
    Все мы стремимся воскресить прах и получаем новодел: это и есть Мир Искусств.
    И всё равно: происходящее напоминало детскую сказку «Шёл по улице волшебник»; пусть эти сказки (классические, а не доброго Андерсена: братьев Гримм или Шарля Перро) явились из-за проделок явившегося мне злодея и героя Синей Бороды...
    Пусть.
    Я упоминал о том, что беседа между пожилыми деятелями Мира Искусств, прежде чем я к ней присоединился, совершалась уже некоторое время; итак - воспользуемся новыми возможностями Иосифа и подслушаем, о чём шла речь в пропущенной мною части.
    Дело нашей жизни - это не только репрессии.
    Дело нашей жизни: видеть всё (даже репрессии) - при свете совести.
    Как это возможно, ведь не только те давнишние ужасные репрессии, но даже и нынешняя беседа о них уже прошла?
    А совершенно невозможно, как и невозможна со-беседа со-мной (сам-двое) явившегося с полей Столетней войны и со своей виселицы, и со своего костра маршала и пэра Франции.
    Напомню, всё это совершенно невозможно, потому и не может не произойти.
    Просто невозможно (нашей окончательной Победе) не произойти.

    А всего-то (в результате) - случилось: Иосиф (который из своего «решайте, как именно и когда, и в какой вам ад») вернулся на шаг назад.
    А всего-то (перед этим его возвращением) - пред-случилось: Жиль де Рэ заплутал и со мной, и далее меня - в моей со-временности...
    А всего-то (где-то посреди) - определялось: я ли со-временен себе, или он (как моё раз-дво-ение личности) со-временен окружающему... Вот так и получаемся мы (в Мире Искусств) - вполне соври-менны.
    Итак (тайком) - как Одиссей тайком на Итаке проскальзывает в свой дом.
    Так и Иосиф («тайком» - от этого ра-два-говора о репрессиях) проходит мимо той самой арки, в которой ещё есть полуподвал цирюльни, в тот самый двор, где анфасом расположился новодел санкт-ленинградского Грибоедова...
    И ведь что-то он почувствовал!
    Пред(или - после)ощутил встречающую (не)меня, как (не)мою недавнюю тень, а именно что полупризрачную фигуру давно развеянного по ветру сподвижника Орлеанской девы.
    Время - со-временно (читай: совершенно) раскинуло перед ним всё те же самые ветви Тысячи и одной ночи: в одной ветви мы только-только с Жилем де Рэ увидели друг друга при моём выходе из Грибоедова, в другом - со-творили нового Иосиф (дабы он вернулся, кем бы ни оказался), в третьем...
    В третьем я всё ещё не пришёл в новедел Грибоедова, и вот что там (без меня) происходило: в той самой комнате, где чуть позже я стану свидетелем ра-два-говора о однофамильце Бенуа, звучали стихи:

        МИР ПЕРЕВЕРНУЛСЯ

    Затикали песочные часы:
    Я их «завёл» простым переворотом.
    И у Фемиды вздрогнули весы,
    И выползла слеза из-под повязки.

    Царапают песчинки по стеклу,
    Отчаянно скрипят в слепой давильне,
    В седую превращаются золу
    И падают бессмысленно на братьев.

    Кукушка, метроном, глухой набат –
    Кристаллы перепуганного кварца.
    И не вернётся ни один назад.
    И ветер не тревожит мёртвый пепел. (Михаил Балашов)

    Читал сам автор.
    После чего (а ведь я тоже уже был на подходе) - уверенно и неизбежно соскользнул своей речью в мир тех репрессий, которые само Мироздание обрушивает на свои составные части... А не надо со-ставлять, надо наполнять.
    После чего (повторю: я тогда уже приближался) пожилой человек (сродни нашему веку) - словно бы стал проживать своё прошлое: советские годы, свою службу на флоте, своё общение с самыми разными людьми.
    Всё это составлялось-сопоставлялось (корпускулами Мира Искусств, различными их перестановками и комбинациями... Я бы не сказал, что именно моё приближение стало катализатором перехода количества в нечто запредельное, но (как ни крути) - я действительно приближался...
    И вот здесь сработала этимология: др.-греч. ;;;;;;;;;; от ;;;;;; - истина, основное значение слова и ;;;;; - слово, учение, суждение) - раздел лингвистики (сравнительно-исторического языкознания), изучающий происхождение слов (устойчивых оборотов и реже морфем). А также - методика исследований, используемых при выявлении истории происхождения слова (или морфемы) и сам результат такого выявления.
    Выявление - произошло.
    Сам по себе хороший поэт Михаил Балашов остался на месте, но - в другой реальности (Мира Искусств) стал зваться Михаил Архангел; другая (тонкая) реальность, невидимые силы бесплотные.
    Такова власть имени: человек порою не властен над тем, как его окрестили.
    Если бы Михаила звали Гавриил, я бы с лёгкостью провёл параллели - от приведённого выше стихотворения к попыткам воскресения из этого пепла; совсем не случайно я не стал называть в первой части этой истории имени человека, затронувшего тему репрессий.
    Я и здесь (быть может, напрасно) - не акцентирую на имени человека: теперь перед нами Архангел.
    А вот я (такой умный, такой чувствующий) - войдя в беседу, этого не увидел.
    Это всё - гордыня, такая же, как у маршала Франции: не случайно он меня выбрал в со-беседники; и ничуть я этим не польщён!
    Но - что удивительно?

    Удивительно вот что: ещё давеча будучи внешне и внутренне совершенно невзрачным, нынешний Иосиф (поднявшись из рукотворного ада метро) именно сейчас проходил мимо новодела санкт-ленинградского новодела (душетворного ада Мира Искусств)...
    А там из пожилого поэта Михаила Балашова вдруг выглянул Архангел Михаил... Но внешности его не изменил; и всё равно - для понимания происходящего: больше нет в этой истории ни Михаила Балашова, ни Иосифа из-метро!
    На их месте и в их личном времени появились некие небесные (воплощение невидимых сил бесплотных) и еще не подземные (но - уже из владений Князя Мира Сего) сущности...
    Так что (здесь и сейчас) - Богу Богово, а любой преисподней - ничего не достанется.
    Раз уж появился Архангел, предводитель небесного воинства.
    Раз уж мимо него проходит преображённый в демоны человек.
    Единственная надежда которого (да и любого) - не пасть (в ещё более «низкий» ад) при возможном столкновении с Архангелом Михаилом; а вот то, что он мною (сам-двое с Жилем де Рэ) избран «козлом отпущения» - это ещё и отсылка к Господу.
    Как и то, что сейчас он (сам того не ведая) будет преображать «пепел Девы» - в живую Деву; будет сотворять наново - «свою» женщину (не зря выше была упомянута судьба Ольги Орловой).
    На деле он хочет добыть «свою» мечту: женщину, не созданную Богом.
    Ибо «созданные» - всегда земные и «ущербны».
    Итак, преображённый Иосиф прошёл мимо арки с цирюльней и (в глубине двора) санкт-ленинградским новоделом Грибоедова; кто бы мог сказать, что перед нами разворачивается Вечность?
    Наверное, не я: я ещё только подходил к тому месту (средоточию невидимых сил бесплотных), а «новодел» Иосифа - уже миновал арку к новоделу Мира Искусств... Что есть Вечность?
    «Рассмотрим, что есть вечность. Она раскроет нам природу бога и его знания. Вечность есть совершенное обладание сразу всей полнотой бесконечной жизни , это с очевидностью явствует при сравнении ее с временным явлениями. У того, что существует во времени, его настоящее с наступлением будущего переходит в прошлое. И нет ничего существующего во времени, что могло бы охватить сразу всю протяженность своей жизни, ибо оно, не достигнув еще завтрашнего, уже утратило вчерашнее. Ваша нынешняя жизнь не больше, чем текущее и преходящее мгновение. Все, что подлежит условию времени, даже если бы оно,- как говорит о мире в своем сочинении Аристотель,- никогда не начинало,- повторяю я,- и не завершит своего бытия и жизнь его расширялась бы в бесконечности времени, однако оно все же не было бы таким, что можно посчитать вечным. Такая жизнь может быть бесконечно долгой, но она не может объять и охватить всю свою протяженность одн6овременно. Ведь будущего еще нет, тогда как прошедшее уже утрачено. Лишь то, что охватывает всю полноту бесконечной жизни и обладает ею, чему не недостает ничего из будущего и что не утратило ничего из прошлого, справедливо считается вечным. И оно с необходимостью обладает способностью быть всегда присутствующим в себе и заключать в себе подлинную бесконечность текущего времени. Поэтому несоответствующем истине представляется мнение тех философов, которые, сославшись на то, будто Платон верил, что мир не имел никакого начала во времени и не будет иметь никакого конца, считают сотворенный мир совечным создателю. Ибо одно дело вести бесконечную во времени жизнь, которую Платон приписывал миру , а другое - быть всеобъемлющим наличием бесконечной жизни, что возможно лишь для божественного разума, это очевидно.» (Ани;ций Ма;нлий Торква;т Севери;н Боэ;ций
в исторических документах Аниций Манлий Северин Боэций - римский государственный деятель, философ-неоплатоник, теоретик музыки, христианский теолог.
Самый образованный человек западного мира того времени, да и ближайших трёх-пяти веков)
    Итак - мир перевернулся.
    Мне (лично) - приведённый выше текст стихотворения Михаила показался несколько препарированным, высушенным и выложенным в гербарии; где-то так и есть, но - ведь и все мы таковы...
    Были бы «таковы» - если бы в дело (и в тело) не вступила Вечность...
    Вот она (Вечность, невидимые силы бесплотные) вступает в нас: те самые логосы!
    То же самое произойдёт с женщиной Иосифа и уже произошло с самим Иосифом) - сейчас в дело вступили невидимые силы бес-плотные: от беса ли, от плоти ли, от полёта ли - нам важен лишь результат.
    Так называемая «жизнь живая».

    Удивительно: времена несколько перемешались (в пределах одного-двух десятков минут) - этого хватило, чтобы Иосиф миновал новодел Грибоедова (поднялся же он из подземелья под литерой М), чтобы пожилой поэт стал не имеющим в Вечности возраста Архангелом Михаилом, и чтобы я наконец-то вошёл (вовсе не повторно - во времени это не всегда поощряется) в дискурс о репрессиях.
    Сохранив о них (репрессиях) свои со-мнения.
    Но слыша их (репрессии) - иначе, уже душой.
    А вокруг нас всех - Мироздание: вам кажется, что ничего не произошло... И это правильно: ничего - не произошло, произошли - вы все.
    Как это произошло (произошли мы все): «Вот последняя строчечка стихов семилетней девочки, никогда не ходившей и молящейся о том, чтобы ей встать. Стихи слышала раз, двадцать лет назад, и донесла только последнюю строку:
    -  Чтоб стоя я могла молиться!» (М. И.)
    Я слышу это не стоя (такой молитвы), но - иду на собрание (со-брань со злом).
    За это (и за то) - вот что я там услышу душой (нужно услышать):
    «А вот стихи монашенки Ново-Девичьего монастыря, - было много, перед смертью все сожгла, осталось одно, ныне живущее, только в моей памяти. Сообщаю его, как доброе дело.

    Что бы в жизни ни ждало вас, дети,
    В жизни много есть горя и зла,
    Есть соблазна коварные сети,
    И раскаянья жгучего мгла,
    Есть тоска невозможных желаний,
    Беспросветный нерадостный труд,
    И расплата годами страданий
    За десяток счастливых минут. -
    Все же вы не слабейте душою,
    Как придет испытаний пора -
    Человечество живо одною
    Круговою порукой добра!
    Где бы сердце вам жить ни велело,
    В шумном свете иль сельской тиши,
    Расточайте без счета и смело
    Вы сокровища вашей души!
    Не ищите, не ждите возврата,
    Не смущайтесь насмешкою злой,
    Человечество все же богато
    Лишь порукой добра круговой!

    Возьмем рифмы - явно-обычные (тиши - души, дети - сети), явно-бедные (душою - одною). Возьмем размер, тоже ничем не настораживающий слуха. Какими средствами сделано это явно-большое дело?
    -  Никакими. Голой душою.
    Этой безвестной монашенкой безвозвратного монастыря дано самое полное определение добра, которое когда-либо существовало: добра, как круговой поруки, и брошен самый беззлобный вызов злу, который когда-либо звучал на земле:

    Где бы сердце вам жить не велело,
    В шумном свете иль сельской тиши,

    (Это монашенка говорит, заточенная!)

    Расточайте без счета - и смело
    Вы сокровища вашей души!

    Сказать об этих строках «гениальные» было бы кощунством и судить их, как литературное произведение - просто малость - настолько это все за порогом этой великой (как земная любовь) малости искусства.» (М. И.)

    Вот - сей-час: наш новодел-Иосиф (Джугашвили ли, муж Марии ли, и так далее - до нано-ифрита из Тысячи и одной ночи) миновал арку, ведущую во двор с новоделом; я (тот самый, ещё до встречи с моим Жилем де Рэ) вот-вот подойду к той самой арке.
    Вот - сей-час: мы с Жилем де Рэ всё ещё находимся на станции метро.
    Более того - сей-час: у нас с Синей Бородой даже мыли нет (не то чтобы сил) последовать за Иосифом (Джугашвили ли, мужем Марии ли, и так далее - до нано-ифрита из Тысячи и одной ночи); согласитесь, небо (ада) иногда лучше всего наблюдать из ада.
    Что мы и делам.
    Раз уж мы (точнее, именно я) - выбрали этого Иосифа (когда он ещё был другим Иосифом), мы не можем его совсем уже оставить на произвол Мира Искусств... Хотя и возможности наши не столь уж велики.
    Мы можем и должны - видеть: пока что - на-блюдение.
    Откуда оно - от слова «блюдо» ли, от слова «блуд» ли, не суть важно: и то, и то - присутствует; главное: я уже (наново) подхожу к новоделу Грибоедова, а Иосиф успешно миновал арку с цирюльней и вот-вот подойдёт к подъезду своего дома.
    Где он рас-считывает встретить вот только-только (тоже - пару десятков минут назад) оставленную им в одиночестве Татьяну.
    И вот здесь (или чуть позже) мы с Жилем де Рэ (находящиеся в рукотворной преисподней станции метро Звенигородская) вдруг решили - не спешить её увидеть.
    Увидеть новыми глазами «нового» Иосифа.

    Итак, она звалась Татьяной.
    Ни красотой сестры своей,
    Ни свежестью ее румяной
    Не привлекла б она очей.
    Дика, печальна, молчалива,
    Как лань лесная боязлива,
    Она в семье своей родной
    Казалась девочкой чужой.
    Она ласкаться не умела
    К отцу, ни к матери своей;
    Дитя сама, в толпе детей
    Играть и прыгать не хотела
    И часто целый день одна
    Сидела молча у окна. (А. С.)

    Казалось бы, что может быть желанней? Женщину следует либо обожествлять, либо с ней расставаться. (Э. М. Ремарк, по памяти); любое обожествление (даже такое, как у профана-чародея Синей Бороды) есть полное отождествление себя с Миром Искусств…
    То есть - отдание себя преисподней.
    Наполнение ада - самим собой.
    «Вселенная вечная, поскольку возникла с Зевсом, и в то же время, став чем-то прекраснейшим из имеющегося в наличии, навеки в одном и том же состоянии, неизменная в этой раз и навсегда ей приданной форме». Совершенство вселенной следует из того, что нельзя предположить, что Бог, будучи сам наивысшим благом, произвёл что-то менее совершенно. Отсюда же следует неизменность вселенной. Ту же мысль он излагает в более строгих философских терминах в «De differentiis». Согласно Плифону, сторонники учения об идеях полагают, что Бог не создал вселенную непосредственно, но через более близкую к своей природе субстанцию. Эта субстанция, представляя собой совокупность различный идей и понятий, образует сверхчувственный мир, во главе которого стоит самая главная и совершенная из идей. Она, взяв за образец сверхчувственный мир, создала наш чувственный мир. Соответственно, все части чувственного мира имеют свою причину в мире сверхчувственном. При этом Плифон допускает наличие случайности, так как причины не имеют «лишения, провалы и всё то, что есть падение в небытие», а также отрицания. Ничто в сверхчувственном мире не бесконечно, но все бесконечные явления нашего мира (например, материя) имеют своей причиной общую идею.»

       Гео;ргий Геми;ст Плифо;н (греч. ;;;;;;;; ;;;;;;;; ;;;;;;, лат. Pletho, ок. 1360 - 26 июня 1452, Мистра, Морейский деспотат, Византийская империя) - византийский философ-неоплатоник. В 1439 году, из уважения к философу Платону, чьи взгляды пропагандировал и развивал, Георгий Гемист принял созвучное имя «Плифон» («наполненный»). Крупнейшая фигура интеллектуальной жизни последних десятилетий существования Византии. Считается, что благодаря Плифону на Западе получили распространение сочинения Платона.
    Я бы сказал, что так и пал православный Константинополь.
    Но (сей-час) - нам пока что не до проливов; слово «наполнять» - подталкивает к сосуду-оболочке; слово «оболочка» - подталкивает к «вдунул душу живую» или «дыхание жизни», к тем самым логосам, которые - преображают.
    Делают из моего попутчика Иосифа (занявшего в вагоне метро моё любимое место у перил по направлению движения) - из статично-смертного человека (такого же, как я и Синяя Борода Жиль де Рэ), некое существо: ифрита-джина, нано-бога технологий -  или всё же царя и Верховного времён Отечественной войны)...
    Здесь суть: царь и даже Верховный Главнокомандующий времён войны или страшных репрессий - это человек, на котором сошлись силовые линии миропорядка.
    Интересно, что триггером этого «делания из» оказались тоже самые обычные люди.
   А что мы с Жилем де Рэ (самые обычные люди) - поначалу висели в воздухе над рельсами, а потом плавно опустились на платформу, так мы ведь даже не может совершить того, что наше «со-творение» Иосиф проделал сейчас с лёгкостью: выйти из ада метро.
    Мы этого пока не можем.
    Может, затем и явился в пожилом поэте Михаил Архангел, чтобы сокрушить все силы ада без остатка, чтобы мы могли выйти из ада окончательно...
    Чтобы мы могли выйти из того законченно-совершенного Мира Искусств, который Гео;ргий Геми;ст Плифо;н, сам того не понимая - убил, назвав наипрекраснейшим: даже назвав непостижимое непостижимым - откажись от этого определения… И постигни.
    Это Бог непостижим. Постижимое не есть Бог.

    Любовь, конечно, не могла
    Сама избавиться от зла.
    Она не вечна, а зло вечно.
    Она увечна, а зло вечно.

    Она живёт, и зло мертво.

    Я как бы сквозь стекло смотрю
    На эту красоту твою.
    И вижу красоту - не эту,
    А словно в окружении света.

    Всё это общие слова.

    Любовь жива, а не мертва.
    Любовь мертва, а не жива.
    Не голова сейчас решает,
    А свет, что освещает вновь

    Мои любовь и нелюбовь.

    И я отягощённый злом.
    Прощённый я и не прощённый.
    Но вижу я добро - не это,
    А дальше, в продолжение света. (Niko Bizin)

    Вот, собственно: почти завершилась вторая часть этой моей истории.
    Внешне: почти ничего не произошло. Какие-то люди ходят туда-сюда, спускаются-поднимаются в рукотворную преисподнюю метро. А в новоделе Грибоедова (душетворном Мире Искусств) - некий пожилой поэт вдруг перекинулся в Архангела Михаила…
    И (как и мою со-беседу с Жилем де Рэ) - мир этого «не заметил».
    Почти ничего не произошло; разве что - Вечность стала со-участником со-бытий: мы можем пойти дальше добра, признав - зла нет вовсе!
    Всё к лучшему в этом лучшем из миров.
    Даже то, что мир не замечает лучшего в себе (это не дело мира); тело мира - мы (как наша совокупная вера - Тело Христово); «В начале февраля 1960 года, уже тяжело больной, Борис Леонидович Пастернак написал письмо дочери своего товарища, грузинского художника Ладо Гудиашвили. Там были сказаны удивительные слова.
    «…Какие-то благодатные силы вплотную придвинули меня к тому миру, где нет ни кружков, ни верности юношеским воспоминаниям, ни юбочных точек зрения, к миру спокойной непредвзятой действительности, к тому миру, где, наконец, впервые тебя взвешивают и подвергают испытанию, почти как на страшном суде, судят и измеряют и отбрасывают или сохраняют; к миру, ко вступлению в который художник готовится всю жизнь и в котором рождается только после смерти, к миру посмертного существования выраженных тобою сил и представлений». (Сеть)

          " Как птице, мне ответит эхо"...
       Борис Пастернак

    Умолк вчера неповторимый голос,
    И нас покинул собеседник рощ.
    Он превратился в жизнь дающий колос
    Или в тончайший, им воспетый дождь.
    И все цветы, что только есть на свете,
    Навстречу этой смерти расцвели.
    Но сразу стало тихо на планете,
    Носящей имя скромное… Земли. (Анна Ахматова)

    Словно дочка слепого Эдипа,
    Муза к смерти провидца вела,
    А одна сумасшедшая липа
    В этом траурном мае цвела
    Прямо против окна, где когда-то
    Он поведал мне, что перед ним
    Вьётся путь золотой и крылатый,
    Где он вышнею волей храним. (Анна Ахматова)

    У обоих стихотворений - есть адрес: Боткинская больница. В некоторое противоречие с этим фактом - вступает другой другой факт: что сейчас (тогда - и чуть раньше, и чуть позже) я иду на встречу с предводителем Небесного воинства; тогда я этого не понимал.
    Пойму ли сейчас.
    Я просто описал (словами А. А. и Б. Л.) некоторые свойства этих не-бесных воителей; так пойму ли, что...
    Приму ли, что относится это - и ко всем нам, и ни к кому из нас (стремящихся, как профан Синяя Борода, не в со-творцы себя, а во творцы других); вот потому - именно Михаил Балашов стал водить Небесное воинство, перекинувшись в Архангелы; против кого водить, спросите?
    А против всех нас.
    Сейчас (а ведь разница в минутах: туда-сюда) - я приду его слушать, тогда (а ведь разница опять в минутах: туда-сюда) - я пришёл решать свои проблемы: провести время, встретить людей, навыдумывать из этих людей удобные мне персонажи...
    А ведь (даже) - осознание такого эгоизма и есть невидимая брань.
    Странные со-бытия разворачиваются перед нами: Иосиф (предположим даже и сам Сталин) идёт сейчас к Татьяне (которая его сейчас не ожидает); Михаил Архангел ждёт меня  обновлённым в старом теле поэта Михаила … не будем повторять фамилии: гро'зно соотношение небесных и земных иерархий), а не разбросанным по временам; зачем?
    Всё совсем просто:  чтобы я мог научиться слышать, а не слушать; и что же я услышал?
    А вот что: Иосиф ещё только возвращался к Татьяне.

    О женщина-Слово.
    И Слово-мужчина.
    Причина сего Бытия
    Есть то, что влюбляюсь и я.

    И то, что влюбляется Мир.
    О женщина-слава.
    И слава-мужчина.
    Причина сего Бытия

    Течёт как подземная лава.
    Потом как небесная лава.
    Весь жар загребая в прохладу
    Того изначального Сада,

    Где снова гармония Мира.
    О женщина-Слово и Слово-мужчина.
    Причина того, что я жив и люблю.
    Ведь мы величины в потерянном нами Раю. (Niko Bizin)

    Итак!
    Старый («ветхий», как Завет) Иосиф просто-напросто жил с этой женщиной (к которой он сейчас нечаянно возвращается), любил эту женщину и даже полагал, что знает эту женщину; но! «Ветхого», как Завет, Иосифа уже нет (хотя и там он мог бы зваться Прекрасным).
    А раз так, то и «Ветхого», как Завет, мира тоже уже нет» так-так! Мы ещё и самоопределиться не успели, а в «дело» (как логосы - в тело) вступает Новый Завет...
    Если бы! Но...
    Всё произошло, оставшись «как всегда»: Царство Божье наступило (даже и не сейчас, а тогда, когда сказал Он, что это хорошо), но - люди его продолжили не замечать; так это люди - вообще, а что до женщины Татьяны, которой доверяет и которую любит (по крайней мере - он так думает) мужчина Иосиф.
    Любовь женщины (Вечной Женственности) - то же Царство Божье; какова она (да и есть ли она) - мужчина никогда не узнает полностью.
    А что до знания, которое «от-части» - вот оно:
    «-  Про Сталина вы нашли что-нибудь в её дневниках? Говорят, что она его очень не любила.
    -  Она не то что его не любила - она его ненавидела. Думаю, что единственный человек, которого любила Орлова, - это её первый муж Андрей Берзин. Во время ареста его в прямом смысле штыками вынули из их супружеской кровати. После этой трагедии у Орловой развилась патологическая ненависть к Сталину. Но сам Сталин, мне кажется, был довольно долго влюблён в неё. Я прочитал в дневниках, как однажды он пригласил её на ужин. Орлова интуитивно понимала, чем должно закончиться это приглашение. За столом она спросила вождя народов: «Товарищ Сталин, а можно узнать у вас о судьбе моего бывшего супруга?» Сталин изменился в лице. Он довольно резко ответил ей отказом, сухо распрощался и больше никогда не предпринимал попыток ухаживания. Он продолжал ценить Орлову-актрису, но как объект увлечения она перестала для него существовать. В общем-то, тогда Орлова совершила настоящий женский подвиг.»
     (рассказал адвокат Александр Добровинский, который стал обладателем архива и дачи легендарной творческой пары - Любови Орловой и Григория Александрова... но я бы ему не верил, чистый Фрейд у него в мозжечке)
    Люди - встретились. Пространства и времена - совпали.
    Вот я, при выходе из новодела Грибоедова (и всё-таки неся его с собой), встречаю Жиля де Рэ; почему?
    А потому что (чуть раньше) - не разглядел того, кто (чуть позже) поведёт за собой Небесное Воинство; хорошо, что мне будет дан второй шанс произвести первое впечатление, когда я опять (наново) войду в новодел Мира Искусств и поучаствую в беседе о репрессиях.

    Кого хочется обнять через слово
    И немного разглядеть над собой.
    Я сказал бы, что это любовь.
    Я сказал бы, что я люблю снова.

    Между тем это только вокзал.

    И его колея, где есть я,
    Как прозрение вен и артерий.
    Мироздание - плетение звучаний,
    Где корпускулы света - утраты

    Кроветворчества не признают.

    Кого хочется обнять через слово.
    В со-творении - сразу уют
    Ноты до, когда есть нота си...
    Как святого повстречать на Руси. (Niko Bizin)

    И вот - ещё один человек(-ли?), который возвращается к Татьяне и готов взглянуть на неё новыми глазами. Вот-только-только о них можно было бы сказать (если бы прежний Иосиф умел так сказать):

    Они расстались без печали,
    Забыты были счастья дни;
    Но неутешно тосковали
    И снова встретились они.

    Над ними плакал призрак юный
    Уже увядшей красоты;
    И эти жалобные струн
    Будили старые мечты.

    Но были новые свиданья
    Так безмятежно холодны;
    Их не согрел огонь желанья,
    Ни говор плачущей струны.

    Меж ними тайны не лежали,
    Всё было пусто и мертво;
    Они в скитаньи угасали
    И хоронили божество. (А. Блок)

    Я мог бы сказать, что прежний Иосиф именно так выходил сегодня от Татьяны; но - не уверен, что прежний Иосиф даже такие имена своим чувствам умел даровать: для этого надо хоть капельку уподобиться Адаму и Еве в раю, дарующим имена окружающим.
    Более того, даруют имена - в раю; в аду - лишь повторяют, коверкая.
    В этом искус Мира Искусств: ад завлекает тем, что нравится: любовника - любовью, мудреца - мудростью, доброго человека - со-творением благих намерений; это не значит, что ад победит... Хотя - это и значит.
    Но вся эта история (не глубоко копая - всего лишь со «сталинских» репрессий) - о желании противостать аду.
    И о победе над ним, совершенно непобедимым.
    И здесь я понял, почему (под давлением Жиля де Рэ) выбрал в «козлы отпущения» именно не слишком видного Иосифа: он что-то косноязычно бормотал!
    Можно было бы заподозрить его в шизофрении (что я сначала и сделал), но - не мне с моим невидимым недо-Вергилием (ловко уклонившимся от роли) кого-либо упрекать в «раз-двоении» личности; а вот косноязычие...
    «Косноязычие - свойство драгоценное. Стиль Библии - самой знаменитой книги Западного мира вырос из косноязычия Моисея, выправляемого Аароном. Косноязычны такие различные поэты и писатели, как Достоевский, Платонов, Гоголь, Андрей Белый, Хлебников. В чем тут дело? Косноязычный поэт вынужден создавать каждый раз языковые средства словно бы заново, сталкиваясь с вечным "сейчас" затруднения языка на плане выражения. Осуществившаяся речь будет обязательно нести на себе присутствие силы преодоления, силы как таковой, физиологическое присутствие СДВИГА, а также печать находки, осуществления, запечатлев это в себе так же, как ствол дерева - годовые кольца внутри. Это всегда язык прорыва, становления на глазах, а потому язык свежести.
    Вот почему коммерческие вещи, ориентированные на "накатанность речи", никогда не отличаются ни свежестью, ни силой, зато воспринимаются легко и раскупаются успешно.
    Поэт, создавший свой стиль, кончается как поэт взрывной и сильный, потому что он вошел в свою "накатанность", которая некогда была косноязычием и его преодолением.
    Силен ли твой язык настолько, чтобы двигать им бревна? - вот вопрос, который стоит перед косноязычным поэтом, и он иногда отвечает так – «от слов таких срываются гроба», а иногда так: «стая чутких времирей», а иногда - «я такие… выстрою срубы...»
    Если стихотворение несет на себе следы рождения упорядоченности из Эмпедоклова хаоса, то оно живо. Но для этого надо этот хаос впустить в себя и, усилием вслушивания и организации выстроить из него речь. Все прочее - журналистика, все прочее - беллетристика.» (Андрей Тавров. Похвала косноязычию)
    Вышесказанное - даёт понять, надо только ладонь протянуть.
    Принять милостыню.
    В Мире Искусств (при всей бездне версификаций) - ничего не происходит; выход из ада в другой (более высокий или более низкий) ад сопровождается тем, что «со-провождаемый» (вот и Вергилия у меня нет) остаётся на месте.
    Это самое разумное: не победить, так хотя бы не навредить; но - ведь призваны немощные, чтобы посрамить сильное.
    Так посрамим же.

    Иосиф свернул-таки к подъезду.
    В это время «я» (не тот, что в метро - другой, из «раньшего» ада) почти достиг арки, ведущей во двор к новоделу Грибоедова; что я там увижу и услышу - будет иным, нежели в предыдущей версии... Но я повторю (известно за кем):
    -  И это хорошо!
    Всё к лучшему в этом лучшем из миров.
    Что бы не говорили нам наши судьбы и судьбы наших со-участников в этом празднике со-бытия': вот я (уже немного «другой» я) прохожу в арке мимо парикмахерской (а могла бы казаться цирюльней из времён Жиля де Рэ) и устремляюсь по равномерно покатому глобусу к двери в новодел Грибоедова.
    Что бы ни говорили нам наши судьбы и судьбы наших со-частников в этом празднике бытия: вот я (ещё немного «раньший» я) стою с помянутым героем и злодеем Жилем де Рэ посреди платформы метро на станции Звенигородская.
    Всё к лучшему в этом лучшем из миров.
    Вот Иосиф подходит к подъезду, открывает дверь и начинает подниматься по лестнице на свою (только ему известную - я не знаю адреса Татьяны из магазина Перекрёсток) лестничную площадку...
    И что же на самом деле происходит в этом «Безымянном романе о Мире Искусств» - а вот что:

    _________ дичь (или ;;;; - «право, справедливость, правда»)

    Незаметно готовим будущее
    На кострище лесном вдвоём.
    Я и кто-то в моём грядущем,
    Мы предметно готовим будущее.

    Пусть пока вокруг только сущее.

    Этот Хаос ветвей из Космоса,
    Что среза'л я незримым Логосом.
    И Закон отвернул как дышло
    От дыхания Апокалипсиса.

    Я и кто-то в моём грядущем

    Незаметно готовим будущее.
    Безысходность Екклесиаста прогоняем с его насеста
    И на вертеле над кострищем умудряемся провернуть.
    Так и выживем как-нибудь. (Niko Bizin)

    В это (и в «не это») время я (срезая самого себя незримым Логосом) - прошёл прямо к двери в новодел Грибоедова.; одно-временно (хотя время у нас было не совсем одно: лишь бы сей-чашность эту мимо не пронести) Иосиф замер перед дверью, ведущей в ту самую квартиру, где он только-только (толику вечности назад) оставил Татьяну.
    Что тут скажешь.
    Только то, что уже не единожды сказано: обо мне - «Он ехал, пока не добрался до вышеупомянутого сада, что было в первый день Нового года, и в то время как он сидел, оплакивая несчастие, обрушившееся на него, к нему подошел уже старый шейх, который вел лань на цепочке, привязанной к ней. Шейх приветствовал купца пожеланием ему долголетия и сказал:
    -  Что за причина, что ты сидишь один в таком месте, зная, что это притон Шайтана?»
    -  Шайтана ли?-  мог бы спросить купец из Тысячи и одной ночи.
    Но не спросил.
    -  Окончательного ли Шайтана? - мог бы спросить я.
    Но не спросил.
    Ответ - на поверхности молчания.
    Ведь и в нашем «козле отпущения» (который может быть либо ифритом, либо царём, либо самим Верховым времён ВОВ) я вовсе не вижу Шайтана (понимая, самого лукавого); вовсе не даром он прошёл мимо новодела Мира Искусств, а именно что - Даром.
    А мне туда, где ждёт меня Архангел Михаил: в новодел Старого Мира.
    Мы наш, мы новый Мир (Искусств) построим.

    Так закончилась вторая часть моего безымянного романа о Мире Искусств; постепенно текст всё более обретает приложение к реальности.
    Мир всё более сосредотачивается на нём: кровеносные прожилки бегут по строкам, душа находит себя между строк.
    Как Место Силы.