Помошнянская девушка. Утро юности
Под сенью наук
Прийдя в класс первого сентября 1950 года, я увидела, что моих одноклассников стало гораздо меньше. Те, кому учиться дальше было трудно, или не позволяла жестокая бедность, ушли после седьмого класса в техникумы, военные училища..
Летом мы виделись с Нилой почти каждый день. Второго августа мы в компании с ещё одной хорошей девочкой, Тамарой Иваницкой, поздравили Нилу с днём рождения, насладились тортом-наполеоном, который вкусно делала её мама, а вечер провели в нашем городском саду, где в этот день весело праздновался главный помошнянский праздник – День железнодорожника. Это удивительно, но к нам приехал оркестр под управлением самого Даниила Покрасса с солистами. Концерт состоялся в только что отурытом летнем кинотеатре с эстрадой. Было чудесно!
Но вернёмся в школу. Атмосфера в классе как-то изменилась. В воздухе появились любовные флюиды. Замелькали записочки.. Танцы после комсомольских собраний стали волнующими, потому что там на новеньких комсомолок обратили внимание старшеклассники и стали их наперебой приглашать.
Появились новые учителя. Либерального Гаразда сменила непреклонная Аза Илларионовна Кононенко, жена нашего директора Якова Исаковича. Невысокого роста, с узлом светлых, пушистых волос, в платье с кружевным воротничком, она производила обманчивое впечатление хрупкого, изящного создания. Все разгильдяи, привыкшие препираться Павлом Ивановичем по поводу невыполненных заданий, уже на втором уроке получили от невозмутимой Азы Илларионовны нешуточные единицы в журнале и призадумались. «Азочка» никогда не переходила на русский язык, а украинский у неё был превосходный. Она показала нам прелесть украинского литературного языка, с ней мы прочли повести Нечуя-Левицкого и Квитки-Основьяненко, иногда трогательные, иногда смешные. С ней мы выучили без счёта стихотворений Тараса Шевченко и большие куски прозы Коцюбинского.
Наша «русачка» Александра Степановна затеяла интересные литературные бои между параллельными классами. Эти состязания напоминают теперешнюю телепередачу «Грамотеи». Они побуждали нас дотошно вчитываться в тексты изучаемых писателей, читать критические статьи о них и биографии. Болеть на «бои» приходили все старшеклассники. Изюминка была в том, что вопросы готовили сами участники, а Александра Степановна только отбраковывала самые экстравагантные. Нам нравилось побеждать, но это не всегда получалось, потому что в параллельном украинском классе появился настоящий корифей Володя Грибенко. Из уст в уста передавалось, что Володя наизусть шпарит «Илиаду» Гомера!
Бои шли непрерывно, бойцы закалились и подружились, без конца бегали друг к другу с новыми материалами и идеями. Только теперь я, как следует, познакомилась с прилежной Ниной Ивлевой и артистичной Тамарой Иваницкой
Высшим авторитетом, гордостью школы был и навсегда остался Иван Яковлевич Манько, учитель химии и завуч. Он был мудр и терпелив с учениками, за что и получил звание «Заслуженный учитель Украины». Иван Яковлевич так задушевно рассказывал нам о структуре атомов, о валентности и реакциях замещения, как будто лично был знаком с каждым атомом. Без всякой назидательности он привил нам здравый материалистический взгляд на природу, в которой даже самые загадочные явления можно объяснить без всякой мистики.
Помните ли вы Гуинплена?
Жизнь в новом доме потекла светлым ручейком. Папе поставили служебный телефон, и мы стали привыкать к этому благу. Правда, из всех моих одноклассников телефон был только у Аллы Рязановой, так что из трубки почти всегда просили позвать инженер-майора по служебному поводу. Хотя один раз повод был не служебный. Зимой Ирочку отправили в детский санаторий в Кировоград. И вдруг поздний звонок оттуда: - У вашей дочери острый приступ аппендицита, нужна операция. - Папа тут же бросился к ближайшему поезду, а мама всю ночь ходила и ходила по комнате, стискивая кулак с кулаком и вскрикивая, как от боли. Операцию Ирочке таки сделали, хотя и не очень удачно. Разрез долго не подживал, шов получился большой и широкий, на всю жизнь. Моей младшей сестричке ещё не один раз в жизни пришлось ложиться под нож, и началось всё это с детства, помните гланды? Может быть, поэтому она и в детстве часто грустила.
А я была благополучной, беспечной и смешливой. Помню, Алла Рязанова дала мне почитать одну книжку, о которой я раньше ничего не слышала. Называлась она так:
"И. Ильф Е. Петров ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ ЗОЛОТОЙ ТЕЛЁНОК"
Начав читать, я уже не расставалась с этой книжкой. Помню, мне надо было что-то отнести Валентине Дмитриевне. Прийдя к ней, я показала книгу Жене, и мы продолжили чтение вместе. Мне надо было возвращаться домой, Женя вызвалась провожать меня. Мы шли и продолжали читать на ходу, не видя дороги, беспрестанно спотыкаясь и покатываясь от смеха, а когда дошли до сцен, где описываются злоключения отца Фёдора на Кавказе, мы вынуждены были остановиться, так как буквально валились от хохота.
.Теперь меня больше смешат эпизоды про художников-конструктивистов. Один из рисовал свои картины овсом, рядом с которыми ржали кони. Другой, якобы, и рассказывает ему историю, про одного своего знакомого, нарисовал волосами идеологически выдержанную картину «Дед Пахом и трактор в ночном». Картина оказалась строптивой: иногда волосы на ней вставали дыбом, а в один прекрасный день волосы поседели и картины не стало. Сейчас я снова и снова смеюсь над этой выдумкой писателей. Они хорошо посмеялись над бесталанными художниками и писателями : «Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился...…»
.
Примерно тогда же я прочла «Овода» Войнич. Читала я его весь день и всю ночь не в силах остановиться, не узнав, что будет с неукротимым Артуром дальше, страстно желая, чтобы Джемма узнала его и поняла, что он не предатель. Мама прогнала меня спать, но я продолжала читать до утра, втащив лампочку под одеяло и поливая страницы книги слезами.
Стали волновать и томить книги про любовь. «Собор Парижской богоматери» и особенно «Человек, который смеётся» Гюго с несчастным и благородным Гуинпленом, «Эжени Гранде» и «Папаша Горио» Бальзака интересовали меня тогда только как любовные истории, а настоящую историю я бесчувственно пробегала глазами. Я всё читала и перечитывала «Вешние воды» и «Асю» Тургенева. Как я сопереживала Джемме и Асе, как негодовала в конце повестей!В этих повестях для меня было что-то нежное и непостижимое, я и сейчас люблю их. Я думаю, что с этими книжками ко мне пришла юность…
Всё, что не входило в школьную программу и не направлялось учителями-словесниками, я читала беспорядочно, часто за счёт сна или держа книгу позади тарелки. Папа был против такого запойного чтения, особенно во время еды, когда я даже не замечала, что ем. Он сердился и прятал от меня книги, которые я как раз читала, а я неутомимо искала их, бродя по дому, как сомнамбула. Один раз я нашла книжку в старом валенке, а в другой раз – на печке, за трубой, иногда - не находила и в очередной раз обещала папе исправиться.
Читала я и на уроках, положив книжку на колени и скромно опустив глаза. Особенно хорошо читалось на уроках английского, когда Нина Николаевна терпеливо выслушивала наше бубнящее чтение, или на уроках географии, когда кто-нибудь вяло водил указкой по карте в поисках запропастившегося пролива. Так были прочитаны многие вещи Джека Лондона, Теодора Драйзера, Жюля Верна и Дюма.
Книги я брала в библиотеках. Вспоминая сейчас жилища моих бабушек и родителей, я с удивлением осознала, что у них не было стеллажей и шкафов, набитых книгами. В нашем доме папина техническая литература помещалась в ящиках письменного стола, а для художественной литературы хватало одной полочки над моей кроватью. Потом покупка книг и подписных изданий стала обычным делом, но никогда уже я так много не читала, как в те школьные годы.
На море и на Приморском бульваре
Летом после восьмого класса нам с Нилой выпало счастье съездить в Одессу за счёт МПС (по бесплатному раз в год билету для членов семей железнодорожников). Мы с ней сшили себе шикарные ситцевые платья («татьянки», как определила бабушка Настя), мне купили матерчатые белые босоножки с синим кожаным бантиком и на синих каблучках – и мы поехали...
Я уже плохо помню бытовые подробности этой поездки. Помню только унизительные ночёвки на полу в кухне, рядом с бабушкиным сундучком, чужие лица в наших комнатах и долгие объяснения с соседкой через дверь на цепочке. Всё заслонили впечатления от новой встречи с Одессой и с морем, которого я после лета 1945 года практически не видела.
Снова я ходила по родным улицам, заглядывала в знакомые дворы, стояла у дверей школы №80, почему-то не решаясь войти. Что-то меня удерживало (сейчас бы сказали, что меня мучили комплексы). Вот мой любимый кинотеатр имени Уточкина («кино на лесенке»), вот и семейство львов в сквере, вот ротонда, где днём бегали дети, а по вечерам играл духовой оркестр. А вот и скамейка, где мы с Ирочкой разворачивали и съедали свои бутерброды -кусочек хлеба с ломтиком сала, объедение!.
Нила ночевала у своей крёстной, которая жила на улице Чичерина, бывшей Успенской. По утрам мы встречались с ней недалеко от Успенского собора. Этот собор тоже памятен мне. Как меня там крестили, я не помню, зато помню, как давным-давно, в прошлой одесской жизни, я с бабушкой Настей в предпасхальную субботу шла в собор с картонным фонариком. Через цветное слюдяное окошечко была видна горящая свечка и буквы «ХВ». В вечернем сумраке мерцали десятки таких фонариков, стекающихся к собору. Уличных фонарей тогда было мало, ничто не мешало фонарикам, было таинственно и красиво.
Ну, а теперь мы с Нилой с солнечным летним утром пешим к морю на Ланжерон. От собора уже совсем близко остановка трамвая №28 на углу Чижикова (б. Пантелеймоновская) и Пушкинской. Трамвай старый, заслуженный, достался от бельгийцев, построивших в Одессе трамвайную сеть ещё до революции. Он уже набит пассажирами до отказа, и кондуктор тщетно трезвонит, дёргая за проволоку: посадка продолжается. Мы стоим почти в обнимку. Тесно, потно, благоухает копчёная скумбрия, потому что предыдущая остановка была около Привоза. Но едем!
Мы зазевались и пропустили остановку у входа на Ланжерон. Вышли на конечной, у входа в парк имени Шевченко, так что пройдём через парк. Это прекрасный приморский парк, бывший Александровский, с широкими аллеями, памятником Суворову, который отвоёвывал у турок эти места, с чашей стадиона «Пищевик», как бы парящей над морем, и старинной подпорной стенкой, сохранившейся от турецкой крепости Хаджибей.
Море открывалось всегда неожиданно, мы невольно ускоряли шаги и почти бежали последние сто метров, на ходу срывая босоножки . Сильно запахло водорослями и ещё чем-то свежим, необыкновенно приятным! А вот и море!Оно такое синее и почему-то круто поднимается к горизонту! Этого я не разгадала до сих пор.
Наши самодельные ситцевые купальники были неуклюжи, но мы гордились ими, потому что на пруду в Помошной девочки, у которых уже обозначились грудки, купались в нижних рубашечках, скрепив их между ног английской булавкой. Я демонстрировала собачий стиль, сжав губы и хлебая носом солёную воду, когда волна плескалась мне в лицо. Ну, и пусть! Эта солёная водичка так хорошо держала меня, по сравнению с коварным прудом, где я чуть не утонула!
Мы купались по очереди, не рискуя оставить вещи, загорали прямо на песке, положив под голову камушек. Рядом происходило всеобщее питание детей. Усадив их перед собой, матери или бабушки насильно заталкивали в детские рты невообразимое количество еды! И при этом они переговаривались с соседними семействами, где тоже заталкивали. Были слышны одни и те же слова: « - Он (она) так плохо кушает!». Мы достали свои домашние харчи, подкрепились продолжили наслаждаться морем.
Под вечер второго дня, принарядившись в свои ситцевые туалеты, мы отправились на Приморский бульвар других посмотреть и себя показать. Бульвар начинался от здания горсовета, которое все по старинке называли Думой. На уютной площади перед Думой соседствовали старинная пушка, снятая с английского фрегата, потопленного во время русско-турецкой войны 1855 года, и памятник Пушкину под огромным платаном. Затем бульварная аллея шла мимо Лондонской гостиницы, мимо Дюка и Потёмкинской лестницы и уходила к Воронцовскому дворцу, рядом с которым у самого обрыва стояла романтическая белая колоннада.
Здесь бульвар обрывался, так как Тёщин мост над Херсонским спуском ещё не был построен. За Дюком вдоль бульвара виднелась зубчатая стена замка (позже я узнала, что это был дом не то какого-то богатого грека, не то Потоцких, а теперь – картинная галерея). Внизу светились огни порта, с теплоходов, стоящих у пирса, доносилась музыка.
Вот таким маршрутом, крепко ухватившись друг за друга, мы с Нилой двинулись в променад. Гуляющая толпа текла сплошным потоком, в воздухе стоял шум от шарканья тысяч ног. Не прошло и нескольких минут, как к нам пристроились два молодых человека с одинаковыми «фиксами». Они были развязны и сильно проигрывали щеголеватым морячкам в белых форменках и фуражках с золотыми «крабами», поэтому мы старались от них отделаться, не отвечая на их вопросы типа «Девочки, вы не с Молдаванки случайно?» или «Вы загораете на Ланжероне или в Лузановке?».
Парни не отставали и попытались взять нас «под ручки». Мы ускорили шаги, кавалеры тоже. Дойдя до Дюка, мы с Нилой отвернули от бульвара и понеслись к дому, перебегая с одной стороны улицы на другую, где было больше прохожих. Но на круто поднимающейся улице Гоголя было уже мало людей, на Пастера, на Петра Великого – совсем безлюдно…
Проклятые ухажёры не отставали. Сильно раздосадованные, они перестали стесняться и перешли на такие неприличности, что мы испугались не на шутку. По Коблевской мы почти бежали. Запыхавшиеся, с колотящимися сердцами, мы вбежали в свой подъезд под защиту дяди Матвея. Злополучные кавалеры, наконец, отстали. А я-то так хорошо думала об одесских мальчиках!
На этом наши светские похождения в Одессе закончились. Посетив железнодорожную поликлинику и сделав рентген своих грудных клеток, мы купили билет бабушке, помогли ей преодолеть все высокие подножки в троллейбусе и поезде и благополучно вернулись в Помошную.