Жил-был человек-перевертыш. Что это? - спросите вы. - Что это за создание такое ? На самом деле он был вполне себе ничего, при одном условии — если разглядывать его, повиснув на ветке дерева книзу головой. Дело все в том, что глаза его были там же, где и у нас, а вот брови не над глазами, а под. “Это усы мои!” – бывало покрикивал он на задирающих его, но в это мало кто верил. Нос тоже, казалось бы, был на месте, но вот ноздри смотрели не в пол, а куда-то в сторону, а потому, чтобы туда не капал дождь, перевертыш был вынужден носить шляпу с большими краями. Рот его тоже был опрокинутым, а потому всегда казалось, что он грустит, даже когда улыбается. "Вот так зрелище", - скажите вы. Подождите, то ли еще будет, мы пока даже не открывали кармашек на его груди и не заглядывали в его сердце.
Лет сорок он так на свете прожил, а потом жениться надумал, и шептали, будто специально ходил на конюшню к необъезженному коняге, и тот правил ему копытом нос за мешок овсу. Переносица на место встала, а шляпу он так носить не перестал.
Ко всем прочим причудам, перевертыш был еще и ужасным скрягой: работал много, долго, упорно, потому деньга у него водилась, и как говорят, не малая. Копеечку свою он зарабатывал руками — сапожником был, и такие уж тоненькие делал сапожки, что в них не хаживали и лета, как пальцы ног снова высовывались наружу.
— Ты бы уж сапоги-то из толстой кожи кроил.., — журили его деревенские.
— А вы камушки не пинайте, да шаг шире делайте, вот дольше и проносятся, — огрызался он.
И все снова шли к нему, потому как не было другого сапожника в округе.
“Бутя-бутя…,” – шептал сапожник, прокалывая шилом дырочки в коже в очередных обувках. “Бутя-бутя..,” — бубнил он, набивая подковки на сносившиеся каблуки. Так его за глаза и звали, “Бутя-бутя”, — по его присказке, а кто по старой памяти, так и перевертышем за глаза струганет.
В баню пойдет, а сапог не снимет. Смеются мужики, пару подкидывают, языками что вениками хлещут:
— Не приросли ли они у тебя, Бутюшка? Попробуй в тазике с мыльцем распарь, может и отойдут.
— Не вашего ума это дело.., — скалился он в ответ.
Спать ложится и то сапог не снимет. Изредка, раз в полгода, на семь запоров запрется, снимет сапоги, засветит лучинку и долго ковыряется в каблучках, молоточком стучит, а затем опять, как ни в чем ни бывало, земельку топчет. И что он там делал, ни кто не ведал, а он не рассказывал.
Привел он жену в свой дом, сразу ей свои порядки огласил: “Ко мне на повить, бутя-бутя… чтобы ни ногой. Чего делаю, как делаю — нос свой не суй. В горшке каша есть, а боле не проси. Так и знай не дам”. Пожила– помучилась сапожникова жена да и померла. Притащил ее мертвую в родительский дом, говорит: “Не ладную, бутя-бутя, втюхали — сами и хороняйте! А я так отказываюсь!” Развели руками родители: “Ах, и гадский ты присморок! Век босыми ходить будем, а к тебе не придём!”
Снова год за годом идет, будто - кто листочки в книжке переворачивает, только у сапожника деньга прибавляется. “Гадина, а богатина!” — шепчут люди по деревне. И правду гутарят, по деревне Бутя-бутя идет, завидит где старый сапог, головой покрутит по сторонам, хвать сапожок, пихнёт себе за пазуху и бегом домой. Два дня чинить, латать будет сапог, не отступится. Маслом намажет, да дурехе какой и продаст.
Из соседнего сельца родители молодой девушки позарились на золотые подковки:
— Не слушай, что люди говорят, у него там целая повить сапог. Каждый день в новой обувке ходить будешь, — поучали ее бедные родственнички. — И братовьям за забор, нет-нет, да калоши выкинешь.
— Ой, боюсь его, старого… И бровей-то у него нет, и нос копытом правленный… а сердце, так говорят, сами черти ковали…
— Не слушай кто-что говорит, выходи, доченька, не бойся. У меня вон еще кроме тебя семеро по лавкам… Где женихов-то на всех ладных сыскать?
Назначили свадебку. Обошлась невеста в три пары сапог да телушка в придачу.
— Ты, вот еще что, — говорил отец невесты сапожнику. — Дочке нашей туфельки на свадебку смастери. Тебе не сложно, а ей приятно в церковь в новой обувке вступать.
— Так ведь, долго, – отнекивался перевертыш. — Да и не делывал я.
Как уж не крутился ужом в руке, а делать пришлось.
Три дня не выходил, старую кожу вымачивал, выбеливал, молоточком подковки выковывал. Смастерил таки туфельки ладные — подвенечные. Не через третьи руки - сам к невесте сходил родителям вручил: “Не каждой такая честь выпадает, в новых туфельках в церкви замуж выходить… Пущай бережет”.
— Не отдавайте меня…, — плакала девушка на плече матери, — не люблю я сапожника... Чувствую, злое у него сердце… И меня погубит…
— Типун тебе на язык, милая.., — открещивалась мать.
Встретил их местный поп в церквушке, усами подергал, а делать нечего – обвенчал, за все уж уплачено.
Не было первой брачной ночи — не стерпела девушка, выбежала из сапожничьего дома, а он за ней с бешеными глазами, а она от него — через лужок, в болотце да и утопилась.
Не нашли невесту, как ни искали. А перевертышек опять затаился, снова копеючку накопляет, сапог в бане не снимает.
Еще десяток-другой лет прошел. Горе, радости позабылись, а золотая монетка всё людей к себе манит.
Неймётся старику, в этот раз сам присмотрел себе молодую сиротку… С дядюшкой-пропойцей ее снюхался:
— Да ты только отдай ее за меня…
— Золота дай! С кулак рыжуху! Знаю у тебя есть! Много ты наменял… у всех же всё скупил, только вот куда деваешь?
— Э, тише ты… дурья башка… Куда махнул! Я тебе с наперсток отсыплю… Идет? Бери пока даю, — слюнявил дед-перевертыш.
— Это само собой разумеется.., — отвечал тот в забытии. — А еще чаго?
— Туфельки ей смастерю… Бути-бути… Самые, что ни на есть лучшие в округе.
— А еще чаво?
— Вина бочонка.
— Идет! Мне бочонка – тебе бабенка…
Не спит ночью сапожник, думает: “А не дорого ли выторговал девчинку? Ведь она ж сирота. Ткнуть бы её дяденьку шилом поболе, вот тебе и совсем за так взять можно… А тут золотишко, винишко, да еще и туфельки венчальные мастери… Ах! Голова я два уха! Так я уж делал эти туфельки…для прошлой девки, они поди и по сей день, там в озерце плавают… Упустил, не продумал…”
Взял сапожник багорик, да той же ночью на болото и побрел. Шагает, лучинку за лучинкой зажигает, а ноги сами его к озерцу несут.
Шарит по дну багром, а ничего цепануть кроме коряг не может. Забрел по пояс, одну косточку выудил, затем другую, ребрышко, черепок. Вот и ногу подцепил, на ступне та самая туфелька надета. Вытащил косточку, а туфельку за пазуху пихнул. Снова шарит по дну: еще то косточку, то корягу выудит. Отыскал - таки и вторую туфельку. Бьется старое сердце от радости — сохранил копеечку! Скоро свадебка, невеста в дом придет, молодость в приданое принесет!
Ногами глину месит, а дно вязкое не пускает – застрял старик, “Ааааа…! — раздался вопль. - Неужели попался? А теперь как же? Кому это всё? Кто воспользуется? Кто заживёт?”
Еще сильнее замесил сапожник глину…
— Чего разорался? Столько мути нагнал? — спросила вдруг его проплывающая водяная крыса.
— Эх, хвостатая… Сапоги-то у меня не простые, в них я золотишко в каблуки залил..
— Спасибо, что сказал, — засмеялась крыса. — Утонешь, так я себе приберегу… Зубы золотые вставлю, у меня как раз притупились.
Все глубже во дно засасывает трясина… “Аааа… Не отдам, не позволю…не хо...…”, — только и успел произнести перевертыш, как его накрыла тяжелым покрывалом холодная болотная вода. Утопила сапожника его жадность. А на поверхности озера плавали две туфельки, будто две подружки, взявшиеся за руки — невестушки лилии…