Детство помню плохо. Лет в пятнадцать, в последних классах школы, мама, которая дружила с другими мамами класса, часто оставляла наедине то с одной одноклассницей, то с другой. Одна была в одном халатике, играла со мной в какую-то настольную игру на диване. Я хотел её потрогать, но был очень робкий, поэтому не мог. Так же было с другой, и с третьей, после с какой-то из них я решил – почему я такой робкий, и всё случилось. Любил ли я её, или ту, или эту – я не знаю. Не могу назвать это выбором. Просто во мне взыграло в шестнадцать лет, – «Ну, когда же, я что, не мужик?», – именно в этот момент, но могло в любой другой.
Так накрылось будущее образование – нужно было идти работать, кормить семью. Наверное, могло быть так, что я бы получил два образования, и сидел бы в офисе на Манхэттене, уже давно забыв русский – но получилось так, как получилось.
Наступило восемнадцать, пришла повестка. Я уже был серьёзным, сверлил детали на заводе, и не думал прятаться. В армии было странно, когда пришла первая посылка – подошёл командир, и сказал, чтобы я отдал ему из посылки все деньги и ценные вещи. Я вспомнил, что в раннем детстве занимался самбо, и бросил его через бедро – бросок получился идеальным, доли секунды, бац, и на полу, но пол был бетонный, увидел потом только, как из уха у него тонкой струйкой потекла кровь.
Посадили на семь лет. Странное место. В первый же день подошёл какой-то мелкий татуированный шнырь, из тех, с которыми я раньше общаться избегал, и спросил, – «Вилка в глаз, или кол в задницу?», – ну откуда же я в первый день мог знать, что на зоне вилок нет. Ночью пришли пятеро, четверо держали, что было – рассказывать не хочу, пытался пойти в отмах, но что с пятерыми сделаешь. Первые два года жил под лавкой, после посадили на цепь, как и других таких, в продоле. Кормили раз в день какими-то отбросами в миске, как собаку – впрочем, привык, и этому был рад. Проходящие мимо зэка – те, которые шли по чёрному ходу, пинали, я уворачивался, как мог. Мужики стыдливо проходили мимо, я был им благодарен.
После приехал военный, в форме, сказал, – «Пойдёшь воевать – освобождение». Оставалось год. Жил на цепи уже три года, мог бы прожить ещё год, но военный сказал, – «Нам всё равно, кто ты на зоне, лучше на свободе, чем на цепи».
Ехали в кузове уже два дня. Никто не спрашивает о биографии. Все боятся, но смеются. Иногда останавливаемся по нужде. Хохлов пока не видели. Рядом автомат. Не знаю, заряжен он, или нет, и сколько в нём патронов. Слева какой-то предохранитель. Под обоймой металлический рычаг, нажимаю – не нажимается, перестал пробовать, чтобы не сломать. Все боятся американской химеры, там ракета, набитая какими-то шариками, все люди вокруг превращаются в решето, даже врач не поможет. Но смеёмся, и об этом не говорим.
Кричу водиле, – «Останови поссать!». Пошёл в кусты. Из-за кустов грохот, как будто НЛО упало. Выхожу – химера прилетела, от пацанов мясо, которые пока живые, стонут. Уже трое или четверо суток сижу, оперевшись об остатки колеса. Не хочется ничего, даже в туалет. Может быть, так умирают. Стоны заглохли давно, вокруг вонь. Кто я? Ведь всё могло быть по-другому. Где я? Где все? Никого нет.