Весна 1989 года выдалась в СССР бурной, с точки зрения политических процессов. Этому предшествовал, 15 февраля того года, вывод советских войск из Афганистана, начавшийся 15 мая 1988 года. Следом, по всей стране начались выборы народных депутатов СССР, которые порой преподносили неожиданные сюрпризы. Бывший первый секретарь Московского горкома КПСС, работавший первым заместителем председателя Госстроя СССР – министром СССР, Борис Николаевич Ельцин, с большим перевесом победил в национально – территориальном округе № 1 (г. Москва) ставленника М. С. Горбачева и стал народным депутатом СССР. Профессор Кушнарь довольно внимательно слушал выступления неординарного политика на пленумах ЦК КПСС, на которых Б. Н. Ельцин критиковал позицию Генерального секретаря Горбачева. Открытая и жесткая борьба Бориса Николаевича с привилегиями номенклатуры, нравилась профессору Пугачеву, негативно относившемуся к партийным работникам.
– Вот кому, я бы доверил власть в стране! – с пафосом заявил Пугачев и добавил. – В отличие от Горбачева, Ельцин не ограничится полумерами.
– Бориску, на царство! – иронично воскликнул Кушнарь. – Поддержал бы, да боюсь, что любителя выпить к руководству державой допускать нельзя!
– Не усложняй, Виктор Петрович! – возразил Пугачев. – Где ты видел, чтобы правители России трезвый образ жизни вели…
– Говорят, что Горбачев совсем не пьёт! – встрял в разговор профессоров, молчавший до этого Дмитрий.
– Горбачеву жена не даёт! – заявил Пугачев. – Начать антиалкогольную компанию в СССР, кстати, тоже было инициативой Раисы Максимовны…
– Эта компания и сгубит Горбачева, как в 1916 году сгубила Николая II, – мрачно заметил Кушнарь. – Тогда, тоже с пьянством народа боролись…
– Мне друзья рассказывали, что Ельцин часто «закладывает за воротник»! – поделился сведениями Дмитрий. – Заявление в отставку подал, а сам в запой ушёл…
– Тем более, такому сумасброду нельзя власть доверять! – заключил Кушнарь. – Пусть лучше, дома строит, а власть нужно учёным передать, типа академика Сахарова! Он прошёл в народные депутаты от Академии наук, а уже приобрёл на Съезде народных депутатов много сторонников…
– Пожалуй, соглашусь с тобой, Виктор Петрович! – одобрительно закивал Пугачев. – Андрей Дмитриевич, в конце прошлого года, провёл ряд встреч с мировыми лидерами и, несомненно, заручился их поддержкой. Миттеран и Тэтчер недовольны сближением Горбачева с канцлером Германии…
– Друзья, мы собрались на даче моей супруги, Валентины Ивановны, чтобы обмыть защиту диссертации Дмитрием, а ударились в политику! – прервал Кушнарь профессора Пугачева. – Владимир Владимирович, скажи лучше тост, да выпьем водки, за ещё одного доктора исторических наук!..
Бурные политические дебаты на Съезде, словно приковали советских граждан к телевизорам, где стали транслировать все текущие события. Вот, и защита докторской диссертации доцентом Дорофеевым проходила, как раз в обстановке ожидания новых выступлений академика Сахарова на 1-м Съезде народных депутатов СССР. Известный советский диссидент и правозащитник, когда – то отбывавший ссылку в закрытом городе Сарове, в Горьковской области, с разрешения М. С. Горбачева, в 1986 году, возвращен в Москву, где занялся не только научной, но и политической деятельностью. В ноябре – декабре 1988 года, он впервые выезжал за рубеж, где состоялись его знаковые встречи с президентами США Р. Рейганом и Дж. Бушем, Франции – Ф. Миттераном, премьер – министром Великобритании Маргарет Тэтчер. Теперь, его слегка картавый голос, чуть ли не ежедневно, звучал с голубых экранов телевизоров…
Наконец, у Дмитрия появилось свободное время, которое он употребил на дальнейшее изучение «Записок сенатора Павла Степановича Рунича», в которые не заглядывал с осени прошлого года. Глава XII, о которой Дмитрий мечтал всю зиму, начиналась с серьёзных душевных терзаний Галахова и Рунича о своей дальнейшей участи, после исчезновения Остафия Трифонова. Весь вечер, эти офицеры, провели в раздумьях, что их может ждать:
«Шатаясь вдвоем по комнате взад и вперед в размышлении о судьбе нашей, – писал Рунич, – вдруг пришло мне в мысль сказать г. Галахову: «я думаю, не поможет ли нам то, что, если вы завтра (рано) как явитесь со мною) перед графом (Паниным), то чтоб (немедля) испросить у его сиятельства дозволение наедине с ним объясниться, и если граф сделает вам сию честь, что дозволит вам с ним говорить наедине, то вы покажите его сиятельству данное нам наставление (высочайший рескрипт государыни императрицы, ему всемилостивейше данный)»; но г. Галахов не сказал мне (выслушав) мое (странное) ему предложение ни слова, после чего (продолжая еще несколько времени ходить по комнате), разошлись по своим комнатам (спать); но сказал мне при том, что в седьмом часу завтра должны мы явиться к графу».
«Не будь в истории создания Секретной комиссии столько тайн и загадок, чего бы опасаться Галахову и Руничу?» – подумал Дмитрий: «Ну, сбежал от них Остафий Трифонов, и что? Пугачева то, поймали, пусть, даже без участия Секретной комиссии. Ведь, это же не их вина, что так случилось. Значит, чего – то недоговаривал Рунич, раз они так встревожились за свою судьбу. Значит, было, о чем тревожится. Вот, и Пушкин указал на странную смерть генерала Бибикова. Неужели донской казак Емельян Пугачев мог быть причиной этой тревоги? Или, в бунте был замешан настоящий царь Пётр III? Жаль, что Рунич, будучи верен присяге, не мог на эти вопросы ответить открыто».
«Пришедшие в 7-м часу утра к его сиятельству, – писал Рунич, – мы нашли сего предпочтенного старца, одетого в мундире и ходящего по (большой приемной) комнате, в которой находилось уже разного звания человек до 40.
Поздравив его сиятельство с благополучным приездом, оставались мы впереди (поодаль от) всех находящихся людей в комнате (Галахов с правой стороны у графа, а я с левой). Минут пять прошло в безмолвии; но (вижу, что) г. Галахов, когда граф близко его остановился, подошел к его сиятельству и что – то ему молвил.
Граф указал ему рукой идти за ним в другую комнату, где подал он его сиятельству данное ему наставление. Граф приняв оное и прочитав, пробыл с ним наедине 15 минут, потом Галахов вышел один и стал на прежнее свое место (между тем, что граф с моим начальником был в другой комнате, вобралось народу в приемную комнату до 50 человек, в том числе несколько дам в черном и цветном одеянии).
Минут через 10 после Галахова вышел и граф и, оборотясь ко мне, сказал мне: «господин майор, назвав меня по фамилии, подите примите злодея Пугачева и представьте его предо мною; ибо я приказал вам его сдать».
«Вот и первая интрига, похожая на тайну», – подумал Дмитрий: «О чём мог говорить Галахов с графом Паниным, даже Рунич не знал. Вероятно, Галахов обладал информацией неизвестной Руничу, поэтому он стал его в «Записках» именовать «мой начальник». Скорее всего, назначение Рунича главным конвоиром Пугачева, инициатива Галахова, а не графа Панина».
«Выслушав повеление его сиятельства, – писал Рунич, – я тотчас, с двумя гренадерами Преображенского полка Дибулиным и Кузнецовым, пошел где содержался Пугачев на квартире. И (принял страшилище России под присмотр) от конвоировавшего его уральского войска подполковника Бородина и с означенными двумя гренадерами с примкнутыми на ружьях, штыками, ввел его, Пугачева, в приемную комнату, где находился граф, в коей было более (300) 200 человек военных, гражданских и разного звания и пола людей».
Дмитрий вспомнил эпизод из «Преданий о Пугачеве», в котором рассказывалось кого на самом деле конвоировал яицкий старшина Бородин, и почему он бесследно исчез в Петербурге:
«Если, когда б в самом деле то был Пугач, – писал Железнов, – то – ись донской казак Емельян Пугачев, а не Петр Федорович, то Мартемьян Михайлович Бородин не пропал бы! – прибавил Рыбинсков. – А ведь всему миру известно, – заключил старик, – что Бородин сгинул в Питере, а от кого? Все от него же, то – ись от Петра Федоровича: он его и допек!..» (Железнов И. И. Уральцы. Т. 3. СПб., 1910. С. 209).
Вспомнилось Дмитрию и ещё одно предание о Мартемьяне Бородине, записанное писателем В. Г. Короленко, во время его поездки по уральским посёлкам в 1900 году:
«Престарелый казак Требушинской станицы, Ананий Иванович Хохлачев, – писал Владимир Галактионович, – с глубоким, убеждением подтверждая мне все записанное от разных лиц Железновым, прибавил к этому еще несколько эпизодов, слышанных, по его словам, от самих участников или от ближайших родственников. Между прочим, с Мартемьяном Бородиным, в качестве ординарца, ехал его любимец, молодой казак Михайло Тужилкин. Однажды, где – то на привале, во время роздыха, суровый атаман заставил Тужилкина искать у себя в голове. Находя эту минуту подходящей для интимного разговора, Тужилкин спросил:
– Скажите, Мартемьян Михайлович, кого мы это везем: царя или самозванца?
– Царя, Мишенька, – ответил будто бы Мартемьян.
Тужилкин пришел в ужас.
– Что же мы это делаем! – воскликнул он.
– Да что же делать – то было… Все равно ни его, ни наша сила не взяла бы, – ответил Бородин.
(Короленко В. Г. Пугачевская легенда на Урале//В. Г. Короленко. Собрание сочинений. Т. 4. – М., 1953).
«Поставив злодея посреди комнаты, – писал Рунич, – который, увидев графа в воинском мундире и разных орденах, пал на колена.
Граф, встревоженный во всех чувствах истинного сына отечества своего, подойдя с терзаниями сердца и души, спросил злодея:
– «Как мог ты, изверг, вздумать быть царем России?»
Пугачев, поклонясь до полу и поднявшись, отвечал:
«виноват перед Богом, государем и министрами!»
Последнее слово злодея так разгорячило сего правдивого россиянина, что, подняв правую руку, едва не ударил злодея; но, в одно мгновение отступя от него и подняв обе руки вверх (в трепетании своего сердца), с пролитием горьких слез, воскликнул:
«Господи! (я осквернил было мои руки!»
В ужасном рыдании и востревожении духа своего, не опуская рук, паки воскликнул: «Боже милосердный! Во главе твоем праведно наказал Ты нас сим злодеем» и в ужасном рыдании (ручьями лились старческие его слезы. Все присутствовавшие, как окаменелые, безмолвствовали). Вдруг со строжайшим повелением граф сказал мне: «возьмите сего злодея и если вы его потеряете и не сохраните, то будете отвечать предо мною и государем».
Прочитав этот отрывок в «Записках Рунича», Дмитрий подумал: «Вряд ли бы лил слёзы граф Панин, если бы перед ним стоял донской казак Емельян Пугачев. Где это было видано, чтобы удары руками злодея, считались грехом для дворян? Если только этим злодеем был сам император Пётр Фёдорович! Тогда легко объяснить ужасное рыдание графа Панина и окаменелые лица всех присутствующих».
«Отведя Пугачева (таким же образом как его в дом графу доставил) в назначенный для его содержания дом, – писал Рунич, – (приставив к нему двух Преображенских гренадер Дибулина и Кузнецова, приказал прочим Преображенского полка солдатам и 12 человекам Древицова полка гусарам перейти в сей дом) и учредил (из них) как внутри, так и на дворе снаружи часовых; принял также под (свой) присмотр первую его жену и сына его Трофима (на сем дворе) содержащихся в особой избе (приставил к ним двух Преображенских солдат)».
«Даже, если предположить, что на лице графа Панина были слёзы не ужаса, а умиления, тогда почему все присутствующие безмолвствовали?» – задал себе вопрос Дмитрий: «Следуя логике: они должны были восторженно праздновать победу над самозванцем! Проще говоря, должны ликовать, а не стоять истуканами».
Дмитрий вспомнил, как историк и генерал Н. Ф. Дубровин описывал эту первую встречу графа Панина с Пугачевым, в Симбирске, в своей трёхтомной монографии, опираясь на архивные документы:
«На другой день в полдень приехал туда же и граф П. И. Панин, – писал Дубровин. – Огромная толпа народа встретила главнокомандующего, и он приказал вывести на показ скованного по рукам и ногам самозванца. «Пугачев, писал в тот же день граф Панин князю М. Н. Волконскому (В письме от 2 октября 1774 г., Государственный Архив, VI, д. № 527. См. также Москвитянин, 1841 г. кн. II, 482), на площади скованный, перед всем народом велегласно признавался и каялся в своем злодеянии и отведал тут, от моей распалившейся крови на его произведенные злодеяния, несколько моих пощечин, от которых из своего гордого вида тотчас низвергся в порабощение» (Рассказ А. С. Пушкина о встрече графа Панина с Пугачевым нам кажется плодом позднейшей фантазии…). Став на колени, самозванец громко объявил собравшимся, что он беглый с Дона казак Емельян Пугачев, виноват перед Богом и государынею. Введенный затем в квартиру главнокомандующего, он вторично подтвердил свое происхождение и затем был передан под наблюдение и охрану капитану Галахову, «с подтверждением, доносил граф Панин (Императрице от 3 октября 1774 г. Сборник Император. русск. историч. общества, т. VI, стр. 155), что в упущении и подтверждении его имеет он животом своим перед престолом вашего императорского величества ответствовать.
Скованный по рукам и ногам, Пугачев был прикован еще и к стене, при посредстве железного обруча, положенного вокруг поясницы. Ключ от цепного замка хранился у капитана Галахова. Без позволения никто не допускался к самозванцу и для постоянного за ним наблюдения находились безвыходно в его комнате: один обер – офицер, один унтер – офицер и часовой без ружья и с не обнаженною шпагою, чтобы Пугачев как – нибудь не выхватил ружья и не умертвил себя. На содержание самозванца отпускалось по 15 коп. в день и приказано кормить его пищею «подлым человеком употребляемою» и снабдить такою же одеждою» (Дубровин. Н. Пугачев и его сообщники. Т. III. СПб., 1884. С. 307 – 308).
– Дима, ты спать идёшь или будешь дальше своего Рунича читать? – спросила Марина, когда дети уснули под сказку Пушкина.
– Подожди минутку, хочу с тобой посоветоваться, – проговорил Дмитрий. – Выявилось расхождение в записках Рунича и монографии Дубровина по первой встрече графа Панина с Пугачевым. Более того, Дубровин сомневается в достоверности рассказа А. С. Пушкина об этой встречи…
– Давай посмотрим, что там поведал Пушкин, а потом сравним тексты всех авторов, – предложила Марина. – Сейчас принесу «Историю Пугачева», если не ошибаюсь, она в начале седьмого тома…
«Пугачева привезли прямо на двор к графу Панину, – писал Пушкин, – который встретил его на крыльце, окруженный своим штабом. «Кто ты таков?» – спросил он самозванца. «Емельян Иванов Пугачев», – отвечал тот. «Как же смел ты, вор, называться государем?» – продолжал Панин. «Я не ворон (возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по – своему обыкновенно, иносказательно), я вороненок, а ворон – то еще летает». – Надобно знать, что яицкие бунтовщики в опровержение общей молвы распустили слух, что между ими действительно находился некто Пугачев, но что он с государем Петром III, ими предводительствующим, ничего общего не имеет. Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды. Пугачев стал на колени и просил помилования. Он посажен был под крепкий караул, скованный по рукам и по ногам, с железным обручем около поясницы, на цепи, привинченный к стене. Академик Рычков, отец убитого симбирского коменданта, видел его тут и описал свое свидание. Пугачев ел уху на деревянном блюде. Увидя Рычкова, он сказал ему: «Добро пожаловать», – пригласил его с ним отобедать. «Из чего, – пишет академик, – я познал его подлый дух». Рычков спросил его, как мог он отважиться на такие великие злодеяния? – Пугачев отвечал: «Виноват пред Богом и государыней, но буду стараться заслужить все свои вины». И подтвердил слова свои божбою (по подлости своей, опять замечает Рычков). Говоря о своем сыне, Рычков не мог удержаться от слез; Пугачев, гладя на него, сам заплакал» (Пушкин А. С. Собр. Соч. в 10 томах/История Пугачева. Т. 7. – М., 1962. С. 99 – 100).
– У Пушкина и Дубровина, самозванец прилюдно признался, что он донской казак Емельян Иванович Пугачев! – сказала Марина. – А Рунич об этом не писал, хотя, был свидетелем этой сцены…
– Рунич писал, что граф Панин лишь замахнулся рукой на самозванца, а Пушкин утверждает, что граф жестоко избил Пугачева! – добавил Дмитрий. – Дубровин тоже написал про пощечины, да ещё поместил в своей монографии отрывок из «Записок Рунича», с комментарием в примечании:
«К запискам Рунича надо относиться очень осторожно, – писал Дубровин. – Автор писал их на память, вероятно, много лет спустя и потому перепутал события и приписал Пугачеву такие показания, которых мы в допросах не встречаем. По словам Рунича, отправленный в Москву самозванец 15 ноября ночевал в селе Ивановском, за 10 верст от первопрестольной столицы, тогда как в действительности 4 ноября Пугачев уже давал показания Шешковскому на монетном дворе в Москве» (Дубровин. Т. III. С. 311).
– Если было рукоприкладство со стороны Панина, то зачем Руничу это скрывать? – задалась вопросом Марина. – Опять же, Рунич не называет самозванца по имени, а употребляет термины: «изверг» и «злодей». Хотя, всех авторов объединяет одно желание: убедить читателя, что Пугачев – это самозванец, а не царь Пётр III.
– В этом с тобой полностью согласен, Марина! – проговорил Дмитрий и обнял жену. – Мне Соломон Моисеевич много раз говорил, чтобы выбросил дурь из головы и вместо Пугачевского бунта занялся лучше декабристами.
– Дима, профессор Стам тебе и с диссертацией помог! – сказала Марина. – Это же по его совету, ты заменил в тексте бунт на Крестьянскую войну…
– И не только! – согласился Дмитрий. – Профессор, как никак, человек, умудрённый большим жизненным опытом. Советует мне перебираться в Москву, пока в стране не грянула социальная революция.
– У нас в библиотеке, тоже про это говорят, – перешла на шепот Марина. – Горбачева называют, «Мишкой меченым». Один старичок, наш читатель, говорил, как только сделают водку по 10 рублей, так революция и случится. Может, действительно, нам в Москву перебраться, пока не поздно?
– Ладно, подумаем! – пообещал Дмитрий. – А сейчас, пора уже спать…
«Учредив весь порядок к сохранению злодея и приставив к нему гренадера Дибулина, – писал Рунич, – чтоб он приготовлял для него со всей осторожностью сытую и свежую пищу и питье, которые он один только и подавать ему должен, рапортовал о моем распоряжении моему начальнику гвардии капитану г. Галахову, который приказал мне быть безотлучно при Пугачеве, а в 7 часов вечера рапортовать об нем графу (которого нашел в той же комнате, где был представлен его сиятельству Пугачев); присоединил уральского подполковника Мартемьяна Михайловича Бородина с его 40 человеками уральских казаков к находящейся у меня команде шести человек солдат Преображенского полка.
При вечернем в 7 часов моем графу рапорте о благополучном пребывании Пугачева, его сиятельство сказал мне: «завтрашнего числа явятся к вам 4 офицера, коим прикажете денно и нощно по два быть при злодее, ибо вам одному невозможно беспрерывно при нем находиться».
В сей день нашел я у графа 5 человек: 4-х гвардии полков офицеров: (Измайловского полка поручика или капитан – поручика Вас. Ал.) Новосильцева, (и подпоручика) Лихарева, (Семеновского полка подпоручика Кир. Аф.) Жукова, (и конной гвардии корнетов Конст. Ив.) Повало – Швейковского и (Алек. Яков.) Римского – Корсакова, коих государыня императрица изволила прислать к графу, для употребления, где будут они ему нужны; сверх сих чиновников находились при графе, отставной полковник Веревкин (известный многими своими переводами с французского и немецкого языков), гвардии отставной офицер Карамышев, а при его сиятельства военной походной канцелярии секунд – майор Василий Васильевич Чулков и по делам гражданским надворный советник Тимофей Иванович Чонжин.
При утреннем на другой день, в 7 часов, рапорте, нашел я у графа в кабинете одного только генерал – майора Павла Сергеевича Потемкина, приехавшего накануне из Казани; спустя минут пять вошел в оный генерал – поручик Александр Васильевич Суворов, которого граф встретил с восторгом и приветствовал его с величайшими похвалами за все его подвиги и действия относительно поимки Пугачева. За это генерал – поручик Суворов чуть – чуть не с поземельными поклонами благодарил графа. Но генерал – майор Потемкин с особой скромностью слушал сии похвалы, а при том смотрел на поклоны генерал – поручика Суворова с таким недоумением (невниманием) и тайной улыбкой.
В сей же день его превосходительство генерал – поручик Суворов отъехал в Москву».
«Пугачева содержали под крепким караулом, но вряд ли закованного в кандалы и привинченного к стене, как писали Пушкин и Дубровин», – подумал Дмитрий: «Появление в Симбирске генерал – майора Потемкина случилось накануне отъезда Суворова, который по дороге в Симбирск расспрашивал Пугачева о сражениях его армии с правительственными войсками. Потемкина, похоже, прислали для проведения следственных действий, о чём было упомянуто в Предисловии, редакцией журнала».
«Чрез два дня по принятии Пугачева под мой присмотр, – писал Рунич, – прислана ко мне записка из военного суда, в котором присутствовал генерал – майор Потемкин, 1 подполковник, коего названия не упомню и третий майор Зиновьев, чтоб я предоставил в суд Пугачева в надлежащем образе; куда и представил я его с 4-мя гренадерами Преображенского полка, коим указано выйти и стоять у дверей судейской комнаты, мне приказано сесть подле младшего члена, майора Зиновьева.
Генерал – майор Потемкин сам начал по пунктам допрашивать Пугачева, которого своими вопросами доводил до крайнего (в ответах) замешательства (так что по допросам сим в пот кидало злодея…); но злодей, хотя сильный пот все лицо его покрывал, с твердым голосом и духом отвечал, что никто его как из иностранцев, так из Петербурга и Москвы никогда его не подкупал и на бунт не поощрял и что он ни в том, ни в другом городе никогда не бывал и никого в оных не имеет знакомых.
Наконец сколь ни велико было терпение генерал – майора Потемкина около двух часов слушать на все (его) вопросы отрицательные его, Пугачева, ответы; но вдруг с грозным видом сказал ему: «ты скажешь всю правду».
Постучал в колокольчик и по сему позыву вошедшему экзекутору приказал ему ввести в судейскую четырех моих гренадеров и с ними палача, тотчас приказал гренадерам раздеть Пугачева и растянуть его на полу и крепко держать за ноги, и руки, а палачу начать его дело; который помочив водой всю ладонь правой руки, протянул оною по голой спине Пугачева, на коей ту минуту означились багровые по спине полосы».
«А, ведь, багровые полосы на спине Пугачева, могли быть рубцами после оспы», – подумал Дмитрий: «Не знаю, болел ли оспой самозванец Пугачев, а царь Пётр III точно переболел, в 1745 году, будучи ещё великим князем».
«Палач, – писал Рунич, – увидев оные, сказал: «А! Он уж был в наших руках».
После чего Пугачев ту минуту вскричал: «помилуйте, всю истину скажу и открою».
Приказано его поднять и одеть, а гренадерам и палачу велено идти опять на свои места.
Генерал – майор Потемкин ту минуту строго спросил Пугачева: «Из Петербурга или из Москвы ты научен на бунт?»
На сей вопрос отвечал Пугачев смело: «никто и никогда», а потом начал говорить: (и как казалось всем нам при суде бывшим без притворно, начав таким образом): «Ушедши с Дона, пробирался я в Польшу, чтоб в ней поискать счастья; но, прейдя в слободу Добрянку, зашел я в корчму выпить вина, в которой двух гренадер (Преображенского полка) в хороших тонких мундирах с галунами на воротниках и обшлагах, сидящих за столом, увидел».
«Сняв шапку я им поклонился, кои и мне поклонясь, сказали мне: «ты братец кажешься нам донским молодцом»?
«Я им отвечал: «Точно так».
«Пожалуй брат, сядь подле нас», сказали они мне. Я, сняв свою шапку (и положив оную на стол), сел подле них. Они, пристально смотря на меня минут десяток, сказали друг другу: «точно так», а потом обои сказали мне: «ты, братец, очень похож на императора Петра III».
При сем Пугачева слове, генерал – майор Потемкин велел ему (тотчас) замолчать, а мне приказал: «оставьте арестанта вашего на мои руки, а вы извольте выйти в ту комнату, где ваши гренадеры поставлены».
Добрый час просидел я в сей комнате, потом (на стук колокольчика вошел в судейскую экзекутор и в миг вышел и сказал мне: «пожалуйте в судейскую»). (Куда войдя), генерал – майор сказал мне: «извольте взять в целости вашего арестанта», с коим и отправился я в квартиру, где он содержался».
«Нельзя исключать, что настоящий Пётр III, пробираясь с Дона в Польшу, в слободе Добрянке встретился с гренадерами Преображенского полка, которые признали в нём бывшего императора», – рассуждал Дмитрий: «Они, разумеется, не могли спросить открыто об этом, а сказали: «очень похож». И это насторожило Потемкина, который дальнейшие допросы Пугачева начал проводить уже без свидетелей».
Дмитрий вспомнил анекдот о Пугачеве *), рассказанный профессором Н. А. Троицким, во время обсуждения ряда вопросов, затронутых в докторской диссертации доцента Дорофеева:
«Зная, что Пугачев любит чеснок и лук», – смеясь, рассказывал Николай Алексеевич: «Главный следователь Тайной экспедиции Шишковский пошёл на одну хитрость во время допроса самозванца, чрез которую узнал о всех его злодеяниях – пообедал с Пугачевым холодной солониной с чесноком и другими блюдами. Пугачев в благодарность все и рассказал».
Дмитрий для себя отметил, что Пугачева во время допросов практически не пытали, хотя, палач всегда был наготове. «Может и допросов, как таковых не было, а в протоколы записывали, то, что было нужно следователям», – рассуждал Дмитрий: «В преданиях о Пугачеве говорилось о том же».
«После всего сказанного и объясненного (как очевидного и верноподданного свидетельства в записках моих помещенного) не мое уже дело описывать, – писал Рунич, – что генерал – майор Потемкин узнал, оставив Пугачева одного у себя в суде, и какие он, Пугачев, открыл ему, Потемкину, тайны (и были от него генерал – майора доведены оные до сведения по принадлежности своей куда и кому), ибо, не быв притом свидетелем, и знать об оном не могу. Но почитаю обязанностью здесь заметить, что Пугачев, с самого того времени, как оставался у генерал –майора Потемкина на последних допросах, все то время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говоря почти ни с кем ни слова».
Прочитав этот абзац, Дмитрий ещё раз убедился, что Рунич в силу своего служебного положения много чего не договаривал. «Однако, Рунич не стал сочинять и придумывать того, чего сам не видел», – подумал Дмитрий: «Это его красит! Хотя, не плохо было бы узнать отчего приуныл Пугачев».
«Приказано было всем четырем его приставам всеми мерами стараться его, Пугачева, выводить из уныния и задумчивости, – писал Рунич, – кои начали уже в нем уменьшаться в пути, когда из Симбирска отправились с ним в Москву.
В дороге он стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни; также и о том, что не мог бы Михельсон разбить его под Сенниковою ватагою, если б генерал его Чумаков не был в том причиною».
«Сдаётся мне, что причиной унынья Пугачева, стала боязнь случайной смерти в Симбирске», – предположил Дмитрий: «Ведь, настоящий Пётр III был официально давно умершим, а для публичной казни могли подобрать похожего на Пугачева преступника. В тех же уральских преданиях сказано, что казнили другого человека, а не того, который бунтовал на Яике. Кстати, настоящий Пётр III тоже был большой любитель рассказывать про свои военные подвиги и разные приключения».
«На 8-е или 9-е число на ночлеге, проехавши г. Арзамас, в селе господина Колычева, – писал Рунич, – вдруг пришел ко мне в 1-м часу пополудни из приставов подпоручик Ершов, разбудил меня и рапортовал, что Пугачев сильно и отчаянно сделался болен (и велел меня, как можно скорее, звать к себе). Признаться должно, что я едва опомнился от сего донесения и ту минуту, надев сюртук, побежал в избу, где Пугачев содержался; нашел его действительно страдающего сильною коликой, что (увидя меня) едва мог выговорить: «я умираю» и сказал мне: «велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет».
Приказав всем выйти из избы, приказал позвать к себе гренадера Дибулина; велел ему, как можно скорее, нагреть чайник воды, остался с Пугачевым один, который прерывчатым голосом со вздохом сказал мне: «если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ее величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такие тайные дела, кои, кроме ее величества, никто другой ведать не должен; но чтоб был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперь одет».
Уверив его, Пугачева, что обо всем от него слышанном будет доведено ее величеству по прибытию в Москву, – о чем и донесено было государыне императрицы, – но желание Пугачева оставлено без внимания, – приказал я войти гг. приставам и прочим на страже стоящим гренадерам, а Дибулину велел подать горячую воду, сахару, чаю и французскую водку и, сделав добрый пунш, напоил его, Пугачева, тремя чашками, отчего на лице стал показываться у него крупный пот; сделал еще в прибавок хороший стакан пуншу, чтоб час спустя, если не заснет, опять напоить оным, велел его приодеть. (Я сидел у него со своими приставами часа два и кое – как старался его занимать рассказами).
Чрез полчаса он (сказал мне, что ему в груди стало полегче и что его всего прошиб пот. Я велел Дибулину его приодеть, после чего стал он засыпать и) заснул крепко.
Приказал приставам ту минуту дать мне знать, если сделается что хуже; но он заснул крепко и до самого рассвета не просыпался, а когда я пришел к нему, то он сказал мне: «ты, батюшка, славный лекарь и я от твоего лекарства ожил и здоров так, как – будто ночью со мною ничего не случилось».
Далее, Рунич сообщал, что вместе с солдатским караулом, отправились и 40 яицких казаков с подполковником Бородиным, когда 5 ноября 1774 года, комиссия с Пугачевым выехала из Симбирска в Москву. «Значит, в уральских преданиях была правда: Емельяна Пугачева от Яицкого городка до Москвы сопровождал старшина Мартемьян Бородин, который имел возможность с ним пообщаться в пути».
«При отпуске комиссии граф дал мне три пакета, – писал Рунич, – подписанные «в собственные руки государыне императрице». Приказал мне, по привозе Пугачева в Москву, немедленно отправиться с оными в Петербург.
Прибыв 15 числа ноября комиссия со своим арестантом (остановясь на ночлеге) по владимирской дороге в с. Ивановское, за 10 верст от Москвы, дано от оной знать тотчас московскому г. градоначальнику, князю Михаилу Никитичу Волконскому о прибытии комиссии в сие село, куда его сиятельство немедленно прислал с поручиком Колычевым 36 человек полицейских гусар, чтоб сопроводил комиссию с арестантом в назначенный у Курятных ворот дом, где ныне все присутственные места Московской губернии.
Его сиятельство г. гланокомандующий Москвою, князь Волконский, прибыл в дом, где арестант находился, объявил комиссии, что она состоять должна под его ведением. При сем объявлении доложил я его сиятельству, что имею приказания от графа Петра Ивановича Панина, тотчас, по привозе Пугачева в Москву, с донесениями его отправиться в Петербург. Князь приказал мне явиться к себе пополудни в 5 часов, принять и от него донесения к государыне императрице; кои получив от его сиятельства, отправился в свой путь».
– Похоже, Марина, что Рунич в Москве, в последний раз виделся с Пугачевым! – проговорил Дмитрий, дочитав жене концовку главы XII. – Мне придётся отложить «Записки Рунича», до лучших времён…
– Что – то случилось, Дима? – с тревогой спросила жена.
– Мне предложили работу в Москве, – ответил Дмитрий.
– Это же, замечательно! – обрадовалась Марина. – В каком институте?
– К сожалению, не преподавателем и не в институте! – произнёс Дмитрий. – Помощником народного депутата, но зарплата профессорская…
– Соглашайся! – сказала Марина. – Главное, что в Москве, а вечного ничего нет, со временем пригласят и в институт…
– Пожалуй, ты права! – согласился с женой, Дмитрий. – Давай заглянем ещё к Пушкину. Интересно, как он изобразил привоз Пугачева в Москву…
«Наконец Пугачева отправили в Москву, – писал Пушкин, – где участь его должна была решиться. Его везли в зимней кибитке на переменных обывательских лошадях; гвардии капитан Галахов и капитан Повало – Швейковский, несколько месяцев пред сим бывший в плену у самозванца, сопровождали его. Он был в оковах. Солдаты кормили его из своих рук и говорили детям, которые теснились около его кибитки: «Помните, дети, что вы видели Пугачева». Старые люди еще рассказывают о его смелых ответах на вопросы проезжих господ. Во всю дорогу он был весел и спокоен. В Москве встречен он был многочисленным народом, недавно ожидавшим его с нетерпением и едва усмиренным поимкою грозного злодея. Он был посажен на Монетный двор, где с утра до ночи, в течение двух месяцев, любопытные могли видеть славного мятежника, прикованного к стене и еще страшного в самом бессилии. Рассказывают, что многие женщины падали в обморок от его огненного взора и грозного голоса. Перед судом он сказал неожиданную слабость духа. Принуждены были постепенно приготовить его к услышанию смертного приговора» (Пушкин, с. 100).
– Жаль, что в книге у Дубровина не удалось отыскать, как Пугачева везли в Москву, – сокрушался Дмитрий. – Как – будто с умыслом, нужные страницы заменили другими. Хотя, могу предположить, что там ничего общего нет с воспоминаниями Рунича, который упомянув про болезнь Пугачева, ни словом не обмолвился о художнике, написавшим портрет Пугачева…
– Дима, а кто из народных депутатов тебя пригласил в помощники? – спросила Марина, переводя разговор с Пугачева на житейские проблемы. – Нам скоро собираться?
– Академик Сахаров! – ответил Дмитрий. – Конечно, не сам он, а из его команды. Им историк нужен, как раз по досоветскому периоду…
– Он же, диссидент! – встревожилась Марина. – Может, отказаться?
– Поздно, Марина! – ответил Дмитрий. – Я уже заявление подал. Две недели отработаю и в путь – дорогу! Тебе тоже надо увольняться и собирать вещи. Как ты сказала: вечного ничего нет! Хватит прозябать в Саратове, пора покорять Москву…
Дмитрий не стал рассказывать жене все подробности такого поворота судьбы, хотя, ему очень хотелось это сделать. Два дня назад, ему позвонил на домашний телефон Миша Лифшиц. Марина ушла на работу, а у доцента выдался свободный от экзаменов день. Миша не стал ходить вокруг, да около, а предложил Дмитрию вакантное место в группе референтов депутата Сахарова. Группа должна заниматься подготовкой проекта новой редакции Конституции СССР и ей необходим специалист по истории царской России.
– Дмитрий, вы смотрели выступления академика на Съезде? – спросил Лифшиц и, не дав Дмитрию ответить, продолжил. – Страну ждут большие перемены и ваше место в рядах реформаторов. К тому же, коренной москвич со связями в научной среде и шикарной квартирой в столице.
– Я могу подумать? – спросил Дмитрий. – С женой посоветоваться?
– Конечно, мы же демократы! – заявил Лифшиц. – Но, недолго! Два дня, хватит?
– Более, чем! – согласился Дмитрий и наивно спросил. – А, как насчет зарплаты? Я, без пяти минут профессор! Не хотелось бы терять в зарплате…
– Меркантильность, неплохая черта характера для доцента! – ответил Лифшиц и засмеялся. – Будет вам профессорская оплата, обещаю!
Завершив телефонный разговор с Лифшицем, Дмитрий стал звонить полковнику Сафронову. Условным кодом, он дал понять «Юрику», что необходимо срочно встретиться. «Завтра, на нашем месте», – сообщил Сафронов.
9 июня 1989 года, в завершающий день работы 1-го Съезда народных депутатов, академик Сахаров огласил с трибуны Съезда проект «Декрета о власти», представляющий, по сути, набросок радикальной конституционной реформы. В тот день, его повторное появление на трибуне, вызвало ярость его политических противников, а М. С. Горбачев, председательствующий на заседании, попытался прервать выступление, отключив ему микрофон. Но, благодаря телевидению, ведущему прямую трансляцию заседаний Съезда, вся страна смогла услышать предложение академика Сахарова об отмене 6-й статьи Конституции СССР, устанавливающей монополию коммунистической партии на власть в стране. Ещё, Сахаров предлагал передать властные полномочия Съезду народных депутатов, а также ограничить функции КГБ.
«Декрет о власти» не был поставлен на голосование, но явно всколыхнул страну. В тот же день, 388 народных депутатов, выступавших за радикальные реформы политической жизни страны, сформировали Межрегиональную депутатскую группу. Академик Сахаров стал одним из её сопредседателей, вместе с историком Юрием Афанасьевым, экономистом Гавриилом Поповым, учёным – химиком Виктором Пальмом и бывшим московским партийным руководителем Борисом Ельциным, ставшим оппозиционером.
Встреча Дмитрия и полковника Сафронова состоялась в полдень, в парке Липки. Дмитрий пришёл с дочерью Александрой, которая кормила голубей хлебными крошками и не мешала отцу разговаривать с чужими дядями, гулявшими по аллеям парка. Она не обратила внимания и на подвыпившего старичка, севшего на лавочку, рядом с её отцом и почти сразу заснувшего в тени деревьев.
– Рассказывай, что за срочность? – шепотом спросил Сафронов.
– Лифшиц предложил работу в группе Сахарова, – прошептал Дмитрий.
– Это победа, – чуть было не закричал полковник. – В самое логово…
– Проблема с отчимом, – сказал Дмитрий. – Он его терпеть не может, после 2-го июня…
– Понял, проведу беседу, – пообещал полковник. – К твоему приезду отработаю все детали операции, связь по старой схеме…
2 июня, на утреннем заседании, Сахаровым были затронуты вопросы по Афганистану. Академик обвинил наших вертолётчиков в уничтожении наших же солдат ограниченного контингента, попавших в окружение душманов. Разгорелась полемика с депутатом Сергеем Червонописным – инвалидом войны в Афганистане, прошедшем по квоте комсомола. Генерал Иванов, 5 июня, позвонил Дмитрию, поздравил с защитой диссертации, а потом, уже отборным русским матом прошёлся по академику Сахарову и другим реформаторам. Дмитрию, чтобы как – то успокоить отчима, пришлось с ним во всём согласиться. Хотя, по правде сказать, Дмитрию и самому пришлись не по душе слова Сахарова, в отличие от его друзей, Кушнаря и Пугачева. Однако, «двойная» жизнь требовала от Дмитрия спокойствия и терпения.
Сборы к переезду в Москву были недолгие. Жена и дети с такой радостью отправлялись к новому месту жительства, что их и уговаривать было не надо. На прощание, Дмитрий накрыл «поляну» на даче Валентины Ивановны, где старые профессора пожелали ему удачи на уже политическом поприще. Оба старика, испытавшие на себе радость взлётов и горечь падений, советовали Дмитрию не бежать впереди паровоза, а быть «тенью» академика Сахарова. Дмитрий их внимательно слушал, соглашался, кивая головой, но мысленно был уже в Москве, где его с нетерпением ждали…
Примечание:
*) Анекдоты о бунтовщике и самозванце Емельке Пугачеве. – М., 1809.