Шаги Пушкина

               
                Рассказ

Серёгино возвращение из отпуска решили отметить после работы на канале.
 
За полчаса до конца смены Тагир подошел к Ваське, сметающему стружку со станочных тисков.

        – Слышь, Васятка, давай по-быстрому закругляйся, пораньше мотанём, чтобы время не терять, ты в угловой за закусью, а я за пузырями в сельмашевский магазин.

        – А пропуска?..

        – Да через забор, там, где стройка, махнём. Пропуска мужики возьмут, сказал уже.

        – Ладно.  Сейчас только подмету под станком.  Мастер вот отвалит…
 
        – Ну, я пошел. В раздевалке буду.

В пятом часу приятели пришли на «точку». Васька с Тагиром уже томились на пологом спуске к воде, за густыми зарослями тальника.
      
        – Где вы шатаетесь, сколько можно ждать? – накинулся на мужиков Тагир.

        – Да погодь ты… – остановил его Славик. И Кеше: – Ну дальше, дальше что?

        – …Ну вот, Михалыч и говорит Саньке: «Мажем на пузырь, что не пронесёшь!» Санька, не будь дурак, и согласился. И вот что, змей, удумал: краску залил в трехлитровый баллон, а баллон-то был из-под эмали, ну, до самого горла белый, и крышку он в белый вымазал – ни дать, ни взять – молоко внутри.
 
– Хитёр! – захохотал Васька, смекнувший, о чём речь.

– … Михалыч увидал фокусы его и скривился: «Подумаешь, белую выносишь или зелёную, всё одно заметут». А Санька ему: «Психология – великая вещь! Учись», – и к баллону ма-ахонький пузырек с зелёной краской приторочил. Ну, двинули мы с работы, а Санька у самой проходной пустой пакет с-под молока достал да последние капли и выжал на ботинки себе и на штаны…

Компания покатилась со смеху. Кеша, захлебываясь, закончил:

– Ну вот, хвать его вахтёр за рукав – чего уворовал? – а Санька, Санька – вот, спецпитание за вредность, на штаны чуток пролил… – Кеша едва перевёл дыхание. – Вахтёр – за зелёный пузырёк, а Санька – холодильник дома подкрасить. Дак пока тот соображал, Санька уже за «вертушкой» был… Ой, не могу…

– Главное, где он… где зелёные холодильники видел? – икая, выдавил Серёга.

– С похмелюги забыл, что выносит, – простонал Славик, и компания снова грохнула.

– Ладно, хорош, мужики, забыли, зачем пришли. – Тагир отёр выступившие слезы и достал из заводи сетку с бутылками. Попросил:

– Серёга, ты там поближе, пошукай стаканы в норе.

Васька выложил из сумки лепёшки, колбасу и зелёный лук – три пучка только, больше денег не было – и приятели присели, кто на траву, кто на ящики. Тагир разлил по первой.

– Ну, за твой приезд, Серёга.

– Ага.

Звякнули стаканами, выпили. Кеша на секторы рассёк лепёшки, нарезал колбасу.
Славик закурил, с наслаждением откинулся на траву рядом с Васькой.

– Эх, благодать! Чуете, мужики, воздух какой?

Ему никто не ответил, да он и не ждал ответа. С воды тянуло прохладой, особо приятной после выматывающей цеховой духоты, солнце не свирепствовало по-полуденному, не в силах пробить прибрежное густолистье, а лишь бликовало на серо-стальном, недвижном, казалось, зеркалье канала. Здесь, у воды, даже шум города слышался смутно, неотчетливо, как сквозь сон, только звон мошки привычно нагонял ленцу и блаженное ощущение остановившегося времени.
 
Тагир дожевал пёрышко лука и сощурился на солнечные блики. Потом спросил:

– Ну что, Серёга, рассказывай, где бывал, что видал? Как там Питер?

– Да как… Прокатился нормально… – Серёга ответил, не поднимая головы – сидел на ящике и гонял спичкой по земле черного жука. Жук шипел и топорщил надкрылья.

– В Ленинграде неделю были, а другую по пригородам нас таскали – Петергоф там, еще куда…

– Петродворец, – поправил Славик.

– Да не знаю, его и так, и эдак называли. Наши все проводники – так Петергофом. Я ж по путевке. Музеи там разные, галереи, фонтаны. Красиво, но много всего. В глазах рябит, как вспомню.

– Ну и не ездил бы, – отозвался Васька. – Дома, что ль, плохо отдыхать? И вода, и рыбалка…

– … А мастер каждую неделю дергал бы, отзывал из отпуска.

– Точно. Вызовет – попробуй откажись, полгода косые взгляды ловить будешь, – подтвердил Славик.
 
– Да не, там нормально. В Петропавловке был, на Валаам – остров такой – в монастырь возили. Да, был в том «греческом зале», про который Райкин рассказывает.
 
– Ну и как? – поинтересовался Васька.

– Да зал как зал. Где он только пить там собирался, ума не приложу.

– Во, мужики, слыхали новый закон, чтобы на рыбалку с линейкой ходить?  – вспомнил Кеша статью в газете.
 
– С линейкой? Как с пикой, что ли? – не сообразил Серега.
 
– Там другое, – стал объяснять Славик. ¬– Выудишь, к примеру, сазана, измеришь. Если маленький – пятёру готовь или выбрасывай назад. Короче, бери с собой на рыбалку получку и штангель «на пятьсот». Все рыбы по сантиметру расписаны. За осетра вообще сотню выкладывай, как за запретного.

– Погоди. Осётр-то вечно запретным был. А ежели я сома подводным ружьем возьму, он же подохнет все равно. Чего ж его отпускать? – снова не понял Серега. – Или он тоже заповедным стал?

– А ты за жабры подвесь его, а на хвост пару кирпичей, – посоветовал Васька. – Может, вытянется?

– Вытянулся, как же, – возразил Славик. – Хребет если переломать, и то вряд ли. Да еще попробуй сломай… Сом к ловле-то разрешен, да с такими ограничениями… Я книгу про Штирлица читал, так там дед один тоже рыбу линейкой мерил. И выбрасывал, если не по размеру…

– Что, тоже рыбнадзор лютовал? – спросил Серёга.

– Да нет. Он немец, этот дед. Ну, по своей немецкой точности и выбраковывал… Вывод там интересный: нельзя, мол, порядок превращать в божество, иначе будет узаконенный бардак.

– Да вас пусти без контроля к рекам – и рыбы-то не останется. Рыбаки! – Тагир посмотрел на Славика, ожидая возражений, но тот разнежился в холодке, спорить не хотелось и страсти рыбацкие, не разгоревшись, увяли.
 
Мимо, посверкивая веслами, прошлепала байдарка-«двойка». Две девы независимо покосились на компанию. Васька, приподнявшись на локте, проводил «спарку» глазами. Тагир перехватил взгляд, усмехнулся.

– Жениться тебе надо, Васёк. Когда погуляем?

– А на кой мне? Ты Славика вон сватай. Славик, чего не женишься?

– Квартиру жду. Получу и женюсь.

– Ха, долго же тебе ждать придется! – рассмеялся Васька. – Пока не облысеешь, как вот Кеша с Серегой.

– Холостому разве дадут? – задумчиво сказал Серёга. – Если однокомнатную только. И то лет десять постоять придется в очереди…

– Да я почти пять лет на очереди, если и армию считать.

– Армейские-то два года зачтут. А дождешься, потом что, с семьей на расширение встанешь? Опять по кругу. Нет, Славик, загодя детей делай, гарантии больше…

– Ну ладно, Славик – два года только, как из армии вернулся, – снова подступил к Ваське Тагир. – Но тебе-то тридцать стукнуло, небось? Чего ждешь?

– Стукнуло. Да на кой мне? Девчат мало, что ли?

– Гляди, локотки кусать начнёшь.
 
– То-то ты их сейчас кусаешь, – хмыкнул Васька.

Тагир посмотрел на него, подумал – отвечать ли. Но, раз сам затеял...

– Э-э, тут другой оборот. С бабой не повезло, зато перед аллахом и людьми чист – три пацана растут.

– А кому с ними везет? Кеше, что ли? Или Серёге?

– Ты Светку не тронь, – насупился Кеша. – Она святой человек.
 
– Ну уж и святой, – усмешливо покосился Васька. – Чего ж тогда сбежала от тебя?

– Замолчь, щенок! – Кеша ударил кулаком по ящику, хрустнула доска. – Она двенадцать лет меня из дерьма вытаскивала, только поздно понял. И не тебе ее судить, сопля!

– Тю, бешеный! – удивился Васька. – Полегче, не то быстро окуну. – Он смерил взглядом щуплого Кешу и заржал: – То-то мухи на тебя до сих пор садятся, а я думаю, чего это они…

– Заткнись, сказано тебе! – рявкнул Серёга, придержав потемневшего лицом Кешу. – Думай, когда ляпаешь.

– Да вы что, чокнулись оба? – Васька поднялся, делано потянулся и поднял с травы сумку. – Строят тут из себя… Да идите вы все...

– Сядь! – приказал Тагир. – Нашкодил – и в кусты, бугай.

Васька независимо отвернулся к воде, достал пачку «Беломора» и закурил.

– Так-то лучше, – усмехнулся Тагир.
 
– Я, мать твою… – рванулся Кеша, едва удержал его Серёга.

– Ша, Кеша, – поморщился Тагир. – С дураком говоришь, так заметь себе, что дурак перед тобой.
 
Васька будто не слышал: курил, всем своим видом показывая, что разговор его не касается. Кеша недобро сверкнул на него глазами, потом откинулся на траву и нахлобучил шляпу до переносицы.

С минуту молчали. Потом Тагир повернулся к Серёге:

– Ну, а как там насчет выпивки? Говорят, знаменитые бары?

– А, не лучше наших. Культуры, конечно, поболе, в смысле обслуги да музыки, а так – та же пьянь собирается. Девки, соплячки, грудей еще не видно, а сигарету за сигаретой сажают. И пьют по-чёрному… Слушайте, но как там идет «чашма» наша – с ума сойти!

– Это как? – позабыв про стычку, пораженно обернулся Васька.

– Упаковка-то покрасивше этой, – пнул Серега бутылку, – а на вкус – та же дрянь угадывается.

– Что же, там только «чашму» и хлещут? – не поверил Славик.

– Да не… Заграничные всякие подают. Я ж почти не пил. Только в последний день нахлестался, – и заторопился Серёга, взяв бутылку. – Ну что, мужики, давайте по второй, что ли, а то Кеша вон совсем прикемарил.

– Ничего не прикемарил. Анекдот вспоминаю. Про «чашму».

Чокаться не стали. Выпили и потянулись за закуской.

– Фу, гадость, –  скривился Тагир. – Лучше бы водки взять.

– На пять-то рыл? А ты много на кон поставил, чтобы водку пить? – ухмыльнулся Васька.
 
– Так не обедал, вот и кинул, что было.

– Кончай мелочиться, мужики. Кеша, где там анекдот? Вспомнил?  – спросил Серёга.
 
– Ага. Значит, так. Купили наши у французов машину, что сорта вин определяет, и решили спытать. Ну, армянин подошел, бутыль в нее опорожнил. Машина с полминуты помигала и дает ответ на экране: «Коньяк. Армянский. Пять звёздочек. Цвет… Крепость…» Ну, в общем, все выдала. Молдаванин своего вина плеснул. Машина и мигать не стала, сразу же: «Молдавское красное. Крепость 18 процентов. Сахар…» Все как на этикетке. Ладно. Подошел и узбек, из своей бутылки «чашмы» налил… Машина погудела, помигала… А потом сирена завыла и табличка загорелась – «Нажмите аварийную кнопку!» Нажали – ка-ак оттуда ливанёт! А на экране надпись: «Вырвало!»

Серега улыбнулся, Васька со Славиком согнулись пополам от хохота. Тагир скривил губы:

– Старо. Ты лучше скажи, за что такой страшный приказ на тебя вывесили – «с последним предупреждением»?

– Расскажу, – не смутился Кеша. – У Пашки с литейного давеча погудели мы – не помню, то ли дитё у него родилось, то ли развелся он, ну, а на утро похмель замучил. Я и завалился в раздевалке. Только уснул – мастер, Игнатьич, будит: к начальнику дуй, мол. Ладно. Прихожу – один сидит. «Ну, – думаю, –сейчас промывание мозгов начнется». Ты ж его знаешь: сначала с подходцем, что да как, а потом контргайку затягивает. А он – с новой тактикой, с места рысью: «Пропойца ты, – говорит, – Наливайко, и фамилию свою пропойскую вполне оправдываешь». Дальше я слушать не стал его, а, навроде тебя, говорю: «Старо, Вася. Но, коль личностей коснулись, так ты, хоть и носишь великую фамилию, а ни черта в тебе от знаменитого педагога и нет. Не Макаренко ты, а Макароненко». Сказал и дверью хлопнул.

– Лихо ты его отбрил, – хлопнул Кешу по плечу Славик. – А не боишься, что с работы попрёт?

– А где он ещё такого токаря-расточника найдёт? Брака и задержек по срокам у меня не бывает, сами знаете.  Сколько с «Химпрома» и «Химмаша» мне матриц для пресс-форм возят? А там ведь тоже расточники…

– Лихо хохлы за чубы друг друга таскают, – согласился со Славиком Тагир, взглянул на часы и попросил его:

– Разлей остатки. И там, кажись, еще бутылка осталась, ее тоже.

– Мне не надо, – сказал Кеша. – Печень пошаливает, хватит на сегодня.
 
– Чего ж пил тогда? – удивился Славик, взяв початую бутылку.

– Ну, компания всё же. Да и так, с устатку, в меру – не повредит, а?

– Как знаешь, – пожал плечами Славик. Потянувшись к  стаканам, вспомнил:
               
– Серёга, чего ты там говорил, что перепил в Питере?
 
Серёга отмахнулся было, но, увидев выжидающие глаза приятелей, решил:
 
– Ладно, изложу для смеху.

Глубоко затянулся, выпустил струйку дыма под ноги себе и начал:
 
– Повезли, понимаете, нас на квартиру Пушкина, на Мойку. Дом как дом, реконструкцию только закончили. Ну, лекции мне побоку, дай, думаю, пошатаюсь один, интересно ведь. Захожу в одну из комнат, а там кино снимают. Светло, как на пляже. Занятно мне стало посмотреть, как все это делается. Пристроился я за прожектором и наблюдаю. Ну, крутили, крутили операторы камерой по пустой комнате – я так понял, документальный фильм делали – а потом у них что-то разладилось, свет погасили, а здоровый седой мужик – это я потом узнал, что режиссер – стал у окна и молчит. Ну, думаю, хватит с меня фильма, пора и к своим – как вдруг режиссер обернулся, быстро осмотрел меня с головы до ног и прямиком ко мне.

– Вы кто? – спрашивает.

– Да никто, – отвечаю. – Турист.

– А ну-ка пройдитесь. – Взял меня за руку, повел по комнате, а сам прислушивается к чему-то. Я, в натуре, ничего не понимаю. А он отвел меня в сторону и говорит:
– Понимаете, я уже со всеми пробовал пройтись, ну не получается ни у кого, а у вас что-то есть. Может, попробуем?

– Да что не получается, скажи толком? – спрашиваю.

– Шаги. Шаги Пушкина.

Я кивнул, а потом оторопел даже… И тут все зашевелилось. Быстренько меня из моих штанов вытряхнули, надели другие – как трико, туфли узкие дали, и режиссер сказал:

– Снимаем только ноги. Звук синхронный.

Натянул на голову он наушники и начал меня учить ходить. Так я взмок, пока он остался доволен… Семь раз меня, то есть, ноги мои, снимали. Вот…

– Ну и что? – спросил Тагир. – А при чем здесь выпивка?

Серёга раскурил новую сигарету и щелчком отправил окурок в канал.

– Понимаешь, я ведь на другой день один на Мойку пошел, когда там еще закрыто было. Так вахтерша меня, верно, за артиста вчера приняла и пустила в ту комнату. «Вам, – говорит, – в образ входить надо».
 
И вот стою в той комнате один и соображаю. Ему тридцать семь было, когда он умер. И мне тридцать восьмой пошел, а я живу, живу… как жук этот. – Серёга посадил жука на ветку и тот неторопливо пополз вверх. – Вот. И меня взяли делать шаги Пушкина, которого я когда-то в школе проходил и дочка моя сейчас про него учит. Как же я могу… Его же вся Россия, весь мир… А я ж алкаш, пропащий человек. Как же так? И никак эта мысль в башке моей не укладывается…

Серёга прикурил от Васькиной папиросы погасшую сигарету.

– Сырые, зараза. Да… Два дня искал того режиссера. И на телевидении, и на «Ленфильме». Нашел. И выложил все. «Мол, недостоин я… А вы меня – рядом с Пушкиным». И слова какие-то деревянные полезли, самому противно. И знаете, мужики, больше всего боялся, что посмеётся он надо мной. Какая ему разница, кто я? А он спросил обо всём, про жизнь мою, работу, семью, и говорит: «Вы, Сергей Иваныч, не переживайте шибко. Все еще можно изменить». Ну, там он еще разное говорил, всё успокаивал. А последние слова я запомнил: «Пушкин шести поколениям людским души лечил. И вы к нему прикоснулись, и вас он начал лечить». А потом засмеялся и так по-доброму говорит: «А, может, и слава богу, что переживаете? Кто-то через стихи переживает, вы вот – через шаги. Удивительно! – говорит. – Завидую вам».

Сергей исподлобья, затаенно взглянул на приятелей.

– Ну цирк! – Васька удивленно покрутил головой, прикрикнул на Славика. – Открывай, чего тянешь? – снова обернулся к Сергею. – И что, денег дали? Много?

– Четырнадцать с полтиной.
 
Сергей облегченно вздохнул и рассмеялся.

– Я как с перепою потом по городу ходил.

– Ну, еще бы! – поддержал приятеля Тагир. – Артист! Слышь, а как кино-то называется?
 
– «Наедине с Пушкиным».

– «Наедине с Серёгиными ногами» – выпалил Славик, и все загоготали. – Ой не могу!.. «Опершись жопой о гранит, Серёга с Пушкиным стоит»…

– Сам сочинил, Славик? – сквозь смех спросил Тагир.

– Пушкин сочинил! Я только вместо Онегина – Серёгу.
 
– Я ить чего подумал тогда, – веселился Сергей, – исправляться мне надо, не иначе, пить бросить, в вечернюю школу записаться – на одной ноге ведь с Пушкиным…

– Два сапога пара!.. Ну комедия!.. – рыдал Кеша, катаясь по траве.
 
– Я ить чего еще подумал… Ох, погодите, мужики… Да, подумал, что пусть алкаш, пропойца, босяк, но есть что-то светлое, великое, мимо меня идёт, но – чистое, для детей, внуков… Нет ни хрена! Нет!

– Ты чего, Серега? – непонимающе спросил Славик, перестав смеяться.
 
– Отстань, ничего! На банкете перед отъездом, в последний день, своей группе рассказал, где пропадал, так на смех подняли, говорят, теперь режиссер этот твое покаяние в грехах как анекдот рассказывать будет. Я – в драку, а землячок мой, инженер с Ташкента, говорит: «Что, если б убийцу Пушкина сыграл, значит, законченным подлецом должен быть?» А мне крыть, кроме мата, нечем. И накачался я, братцы, водярой по ноздри, как на поминках…

– И… правильно, – икнув, одобрил Кеша. – Единожды живем, гуляй, пока не прихватило.
 
Сергей тяжело встал, без размаха швырнул пустую бутылку в канал. Взял стакан.

– Повеселились. Пора по хатам, мужики.

– За народного артиста… – начал было Васька, но посмотрел на Сергея, отвел глаза.

 – Ладно, извиняй, Серёга.

Выпили молча. Потом споро собрали остатки застолья в газеты – порядок на «точке» соблюдался армейский. Тагир протянул сетку с пустыми бутылками Кеше:

– Зайди по дороге, сдай Зине. Скажи, одна за мной.

– Ладно уж, отбрешусь как-нибудь. Ну, разбежались.

Приятели обменялись рукопожатиями.
 
Ваське, Тагиру и Сергею было по пути, но Тагир по нужде поотстал, и, когда подошел к остановке, Васька уже уехал на «шестерке» и Сергей стоял один. Тагир взглянул на дорогу – автобуса не было – и повернулся к приятелю, мрачно ковыряющему облупившуюся краску фонарного столба.

– Плюнь, Серега. Встряхнулся, и будет. И не жалей ни о чем. Чужой жизнью не проживешь, свою по-новому не переделать. Я ведь не зря сосуну этому, Ваське, про детей ввернул – все мое оправдание в них, никто не попрекнет. И у тебя пацан вон в школу пошел, девчонка невеста уже… Дай-ка сигарету…

Они закурили, и Сергей, не глядя на дружка, вяло ответил:
– Да я ничего, плюнул уже. Глупость это, на старости лет-то. Сейчас за другое голова болит: погреб хотел вырыть во дворе, да грунт тяжелый, щебенка…

– А экскаватор не пройдет туда? А то Уткур на колесном работает, я бы договорился…

– Не, там не развернуться. Если ты пришел бы…

– Само собой, только…– Тагир прикинул что-то в уме. – Я в субботу старших своих в лагерь отправлю, а жена с малым в воскресенье к тестю едет, в деревню. Как, с утра в выходной? За две недели уж отладим тебе погребок.

– Уговор, – согласился Сергей. – Вдвоем управимся.

– Бетон будешь класть?

– Да сарайчик разберу, там полчаса кирпичи раскидать. Прикидывал, хватает с лишком. А бетон – на пол.
 
– Дело, – согласно кивнул Тагир, посмотрел на часы. – Что за черт, хоть бы один автобус проехал. Пересменка у них, что ли? Утром до работы не доберешься, вечером… Слушай, тебе трубы не нужны, под виноградник там или еще куда? А то нас ломать собираются, жалко, если пропадут.
 
– Да у меня опоры стоят пока…

– Так поржавели, наверно. А тут – нержавейка. Забирай, а?

– Ну, другой разговор. Давай перетащим тогда, раз из нержавки. Осенью поставлю… Пойдем-ка, Тагир, водички попьем, пересохло в горле.

Подошли к автоматам, стоящим неподалеку, возле магазина.
 
– Тебе с сиропом? – спросил Сергей, перебирая на ладони мелочь.

– «С сиропом», – хмыкнул Тагир. – Где он, сироп? Разбавляют, гады, чем попало. Чистую давай.

– Во, глянь! – Сергей протянул приятелю металлический рубль с профилем Пушкина. – Режиссер подарил. Хотел всем показать, да забыл.

Тагир повертел монету, вгляделся в барельеф.
 
– Уж сколько выпустили монет юбилейных, а я последнюю видел, так ко дню Победы, где сталинградский памятник.

– Так там к столице поближе, вот и появились… – Сергей оглянулся на шум машины. – Автобус катит. Закругляемся, Тагир, – и опустил копейку в щель автомата.
Тагир мельком глянул на дорогу.

– «Икарус». По нашему маршруту только «ЛиАЗы» пускают. Забыл, что ли?

– Ага… Да, в Ленинграде с газировкой без жульничества. «Яблочный», «грушевый» – сполна наливают.

Приятели выцедили по полстакана ледяной воды.

– Хороша. Только с потом, зараза, сейчас выйдет. – Тагир поперхнулся, подавил короткий смешок.

– Ты чего? – посмотрел на него Сергей.

– Так. – Тагир допил воду, поставил стакан. – Ладно, ты извини, Серёга. Просто представил, как ты в отпуске газировкой пробавлялся. Не обижайся.

– Да чего уж там… Сам дивлюсь, как вспомню.

– Не обижайся…

– Да все правильно, Тагир. Все правильно.
 
Сергей наполнил стакан водой еще раз, сделал два больших глотка и выплеснул остатки под дерево.

– Все так. – И, помедлив, произнес: – Только видел бы ты, какими дочка глазами на меня смотрела, когда я про кино своё рассказывал. Сроду ведь ни к урокам не касался, ни к книгам. А тут папка –  с Пушкиным… Я день в библиотеке сидел, про его квартиру читал, чтоб было как говорить…

Тагир не ответил поначалу, промолчал. Да и что ему было сказать? И, лишь когда вернулись на остановку, выговорил, скрывая замешательство:

– Слышь, Серёга… – замолк, с усилием подбирая слова. – Дай-ка на Пушкина еще гляну. – Взял протянутый рубль, поймал солнечный луч профилем поэта, сощурился на слепяще-раскалённый кругляш. – Достал-таки тебя Сан-Сергеич. Через дочку… – И, вспомнив Серёгин рассказ, улыбнулся неожиданной, спасительной мысли: – Вот тут теперь я завидую тебе… – Посмотрел снова на монету. – Ишь ты, и не похож на тебя вовсе… Говорю, пацаны мои петушатся, задираются уже. В Ленинград, что ли, слетать, на Мойку сходить?
 
Секунду смотрели друг на друга, потом расхохотались оба, два полупьяных мужика, и люди обходили их и оглядывались, а один дед остановился и покачал головой – надо же так нализаться…
               
                1984,  г. Чирчик Ташкентской обл.