Однажды мама показала мне этот участок. Конечно, я его знал и до того, да и весь город знал наизусть. Там начинался знаменитый сквер "Молоканский сад", и рядом было кафе "Наргиз", а в двух шагах росла пальма, та самая легендарная финиковая пальма, которую, по местной легенде, подарил Фидель Кастро, когда приезжал в Баку. Эту пальму каждую зиму одевали в пластиковую коробку, чтобы не замерзала. Фиников, впрочем, на ней никогда не было. Она засохла в год нашего отъезда, говорят, позднее там высадили новую.
В общем, указала мама на то место, где пальма, и сказала, что там был наш дом. Его снесли лет за 15 до моего рождения. Был он ещё дореволюционной постройки, а в нём - коммунальные квартиры.
Оказывается, когда-то мы жили там, без меня, конечно. На улицу Димитрова мы переселились позже. А как выглядел тот, старый, один Б-г знает. Нет никаких изображений. Не сохранились. Ни у нас тогда не было, ни сейчас в сети нет. А я тогда даже не знал про его существование. И вот мама приводит меня и показывает:
- Тут был наш дом.
И говорит:
- - Знаешь моё первое воспоминание? Это цветные квадратики на полу. Жёлтые, красные, синие. Это витраж. В нашей комнате был оконный витраж. От прежних хозяев оставался. Один-единственный. Больше ни у кого не было. И такой свет через него падал! Дедушка снять хотел, когда дом ломали. Не успел.
А в нём, в пяти комнатах, жило пять семей. Три еврейские и полуеврейские семьи, ещё тётя Ася, русская женщина, вдова с ребёнком, и армянская женщина, с вычурным именем Изольда, одинокая, тоже вдова. Война недавно закончилась. Им обеим тогда не было и тридцати. Бабушке тоже. Деду было слегка за тридцать.
Дед мой шил обувь, Ася шила платья (в сталинское время было можно), Шимшон, сосед, чинил электроприборы и точил ножницы и опасные бритвы. Женщина из третьей семьи, Зоя, варила тянучки, её сыновья, маленькие мальчики, помогали. Поэтому в том доме пахло тянучками, сапожным варом и канифолью для паяния. Был чёрный репродуктор в коридоре, работавший с постоянной громкостью, пока самоучка Шимшон не подкрутил что-то в механизме, и репродуктор перестал поднимать всех гимном с раннего утра. Только когда выступал Сталин, звук делали громче и собирались вокруг.
В нашей комнате стоял огромный стол, старый стол прежних хозяев, и комната была самая большая, так повезло деду, её выдали, когда он вернулся с войны. И собирались все у нас. На праздники приходили, садились за этот стол - бабушка, Ася, Изольда, Зоя и ещё тётка (хотя, какие они тётки, они все раза в два моложе меня нынешнего). Готовили и несли еду, не особо роскошную - куриный суп, баклажаны с чесноком, сыр, голубцы. Суп выносила бабушка в нашей фарфоровой супнице (спустя много лет, уже в другом доме, эту супницу случайно разбил я). Ставили бутылку вина «Кюрдамир», или переливали, по тогдашней моде, в графин с высокой пробкой. Садились и праздновали.
И на демонстрацию шли вместе. Там, на трибуне, стоял Мир-Джафар Багиров, усатый, в генеральской форме, "красивый, как Сталин", а бабушка была в сшитом Асей платье, крепдешиновом, в горошек, и Шимшон - в сшитых дедушкой скрипучих штиблетах.
Теперь никто не поверит, что такие разные люди могли жить одной семьей. Это невозможно представить. Но это было. Было.
Время, оно ведь как ветер. Ветер, выдувающий запахи с узких улиц старого Баку, оттого они и пахли по-разному в разное время суток. Время дует с переменной силой, как типичный бакинский ветер – то оно ослабевает, и весь твой мир замирает на месте, и тогда каждый год похож на предыдущий - одними и теми же сосульками на трубах, иудиными деревьями, зацветающими строго на Новруз, и летними соцветиями пальмы, на которых так ни разу на моей памяти не завязались финики. А потом вдруг, без предупреждения, время превращается в подлинный ураган, и сдувает дома, людей и пальмы, и все меняется за короткий срок, а в конце подхватывает и тебя, и уносит, как сухую листву с бульвара. А ты навсегда запомнил, как пахнет твоя улица утром, когда в каждый закоулок проникает морской бриз, когда, как кажется, само море пришло, и плещет теперь у кирпичных стен, окружающих наш старый двор.
Позже Изольда вышла замуж, за карабахского армянина, фронтовика. И съехала к нему. И тогда дед спросил Шимшона (эта фраза сохранилась):
- Ну, ты хоть видел этого Тристана? Нормальный он хоть? Доверять ему можно?
Я их видел, уже пожилыми, Изольду и её мужа (не Тристана, конечно, звали по-другому, но как, я уже не вспомню), однажды они, спустя 30 лет, заходили к нам.
А тогда даже не обсуждали, кто займёт освободившуюся комнату Изольды, у деда было тогда двое детей, и самая большая комната, а у Шимшона их было четверо, и комната была поменьше. Конечно, Шимшон.
Шимшон потом получил квартиру, у него каждый год рождалось по ребёнку. Говорят, когда машина с его вещами тронулась – всего-то ничего было этих вещей, несколько ящиков с инструментом, стол, этажерка, старый шкаф, а сверху ещё кадка с пальмой, куда он выливал чайную заварку и стряхивал пепел – он попросил остановить, выскочил, встал на колени перед порогом и поцеловал его.
Он приходил к нам чаще других. Это был пожилой дядечка, носивший фуражку, очень тихий.
- А, слушай, такой драчливый был по молодости! Вспыльчивый, слушай! Приходилось за ним приглядывать! - рассказывал дед, и в это невозможно было поверить.
Ещё был Давид. Давида я не видел. Они уехали за границу в относительно ранние времена.
- Золотой человек, клянусь! Бриллиантовый был! А, если бы все они (ашкенази) были такими! Эден был бы! - говорил дедушка.
Там был один санузел на всех, и одна ванна, огромная, на львиных лапах, тоже от прежних хозяев. Начищали по очереди то и другое, были дежурства, и никто не отлынивал, ни разу такого не было. Позже, на новом месте, такая роскошь только снилась, "турецкие" туалеты были во дворе, ходили в баню, пока дед колонку не поставил, а санузел в доме появился уже при мне.
Ася замуж так и не вышла. Несмотря на то, что была красивой в молодости. Незамужних женщин в те годы был переизбыток, а у неё - нервный тик и ребёнок-инвалид на руках. Она переехала вместе с нами. Я помню её старушкой с трясущейся головой, выглядела даже старше, чем была, жизнь прожила тяжёлую. А в те годы она держала дома ручную лису живую игрушку для своей дочери, которая не ходила. И мама играла с этой лисой. Однажды лиса сбежала, и её искали всей квартирой, ночью ходили по округе с керосиновыми лампами, и нашли, та забилась от собак в кусты в Молоканском саду. Когда, наконец, и Ася получила свою новую квартиру, на окраине города, в Ахмедлах, она не стала забирать орудие производства - машинку "Зингер", сделанную в виде сфинкса, в стиле модерн, на чугунной узорной станине, с колесом, отполированным Асиными руками до зеркального блеска, и стёртой от миллионов нажатий педалью.
- Не могу на неё смотреть. Галеры мои!
Машинка эта долго простояла в бывшей Асиной комнате, на своём старом месте, и мне было запрещено к ней прикасаться. Потом куда-то делась, а вот куда - уже не вспомню.
Однажды, спустя годы, уже в Москве, мне приснился тот дом, которого я никогда не видел. В моём сне он был кирпичным особняком с причудливыми, на барочный манер, окнами, и дымниками в виде башенок. Стоял он в саду, вокруг были аккуратно подстриженные кусты, из освещённых окон летела музыка, и, конечно, он вряд ли походил на то пристанище людей, свыкшихся со своей судьбой, бедностью и отсутствием комфорта, маленьких людей с окраины огромной страны. В том сне я стоял возле двери и ждал, что выйдет кто-то из родных, но никто так и не появился.
В старости у мамы развился синдром Альцгеймера, через несколько месяцев она перестала разговаривать, погрузилась в апатию, лежала и глядела в потолок. Однажды, придя домой, увидел, что мама сидит на кровати, широко улыбается и смотрит куда-то вниз. Подошёл, и мама указала в угол комнаты - там, на полу, были цветные блики. Это вечерний луч разложился на спектральные тона, пройдя через хрустальную конфетницу, словно через витраж в комнате старого дома, как прощальный свет из её детства.