мемуарный очерк
Журнальный вариант
«Где не погибло слово, там спасено будущее».
Л.К. Чуковская,
из публикации в журнале «Референдум» (№ 35)
Теперь часто слышишь: прервалась связь времен. Одни говорят об этом с безнадежным отчаянием: «И как будто ничего не было — ровное место». Другие, напротив, с бодростью, как победители. В их учебниках истории наши страницы или замазаны черным, или «как будто ничего не было — ровное место». Хоть и по разным причинам, но слепы и те и другие! Мы были и есть — и дела наши, и надежды, и наша совесть — все при нас. Труды наши вовсе не пропали даром. И хотя иных уж нет, а те далече, уверен: Россия еще позовет и живых своих, и мертвых. Ничто не может прервать ход времени. Противоборство светлого разума и темных инстинктов и есть бесконечный сюжет и постоянная интрига Истории. Продюсер этого сериала не допускает ни пустых сезонов, ни сюжетных пауз: вперед, вперед, и даже самое глухое отчаяние завтра обернется драйвом новой борьбы и надежд. Знаю, что говорю: давно живу, прошел мимо и хорошо запомнил Сталина в гробу.
Здесь будет один из эпизодов нашего, не такого уж и давнего времени. Не претендуя на широкие обобщения, по возможности подробно расскажу, почему и как начал издавать «Референдум. Журнал независимых мнений» и почему, как и чем завершилась эта затея… Тоже кусок Истории со своим логически строгим сюжетом.
1.
Журнал печатался у нас дома на обеденном столе, и в течение трех лет вся жизнь нашей семьи — моей жены и двух дочерей-школьниц — была подчинена работе крохотного принтера, медленно, с характерным хриплым повизгиванием строка за строкой наносившего на бумагу текст очередного выпуска. Под этот звук дети засыпали вечером, и просыпались утром, и жили целый день… Заняты были вообще все, кто так или иначе касался нашей семьи. Ежедневно в небольшой трехкомнатной квартирке на юго-западной окраине Москвы, нарастая с утра, к вечеру раскручивался бешеный, напряженнейший ритм работы редакции, издательства и типографии вместе взятых. В «редакционной» комнате толпились люди, непрерывно трещал телефон, набирались на компьютере статьи, и принтер гнал и гнал строку за строкой, строку за строкой… Потом появился небольшой ксерокс — в целях конспирации мы звали его «утюгом» — и целый день все «утюжили» и «утюжили», и вручную брошюровали, то есть склеивали и прошивали скрепками наш журнальчик. И еще аккуратно по корешку проклеивали плотной бумагой. И как же мы радовались, когда добровольные распространители брали журнал ксерокопировать, а это значило, что будет лишняя сотня или даже тысяча экземпляров…
Мысль о просто-таки насущной необходимости издания неподцензурного «журнала независимых мнений» пришла в голову в начале 1987 года, сразу по освобождении из зоны строгого режима, где я отбывал шестилетний срок (и после предстояла еще пятилетняя ссылка) «за антисоветскую агитацию и пропаганду»1…
Теперь вспоминают, да и тогда уже начали говорить о «свежем ветре перемен», которым повеяло сразу с приходом Горбачева… Не знаю, меня посадили в марте 1985-го, через две недели после его воцарения, и на меня повеяло застоявшейся кислой вонью лефортовских тюремных щей. И дальше каждая новая декларация — в газете ли, с телеэкрана — все эти «ускорение», «перестройка», «гласность», едва произнесенные, тут же входили в противоречие с моей реальностью. Режим в зоне «сатанел» день ото дня2. Медицинской помощи практически не было. Спавший на соседней шконке киевлянин Михаил Фурасов захрипел ночью и по дороге «на больничку» умер от почечной недостаточности3. К осени 1986 года поползли откуда-то невнятные слухи о скором освобождении (все меняется к лучшему!)… но меня тут же упекли на четыре месяца во внутрилагерную тюрьму, в ПКТ — «за систематическое нарушение режима». «На других влияешь, в “крытую” готовься», — заводя в камеру, напутствовал капитан Рак. Поскольку придумать такое самому Раку было не по должности, значит, толстожопый лагерный гэбэшник распорядилсяили вообще кто-то «сверху»: и в ПКТ, и пообещать «крытую» — Чистопольскую тюрьму, где режим был еще жестче… Словом, читал я и слушал красивые обещания грядущих и даже будто бы уже происходящих перемен… и через «Книга — почтой» выписывал в лагерь издания по литературоведению и лингвистике, готовился досидеть до звонка и после в ссылке писать о творчестве Пушкина4.
Пожалуй, первым, реальным знаком перемен — прямо-таки вброшенной листовкой! — стали полученные еще в ПКТ, в ноябре 1986-го «Московские новости» («Moscow News» — только на английском разрешали выписывать) с рецензией Владимира Лакшина на фильм «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Сегодня, читая, вы улыбнетесь — что уж тут такого: «Где оно (действие фильма. — Л.Т.) происходит? Нигде и везде. Везде, где попираются законы, человеческая личность, а террор, доносы, страх становятся привычным состоянием общества… Механизм единоличной власти, опирающейся не на закон, а на демагогию и репрессии, всегда сходен… Он не успокоится, пока не погубит все живое и талантливое вокруг себя…»5 Ну, может, сегодня-то как раз и не улыбнетесь… но в застойно-советские времена ни такой фильм, ни такая рецензия были абсолютно невозможны! И когда в промерзшей — иней на стене — тюремной камере с восторгом читаешь такое, тут же невольно и подумаешь с недоверием, не случайность ли?
Недоверие коммунистической власти вообще и генсеку компартии, в частности (повидали мы их, знаем!), продолжалось и после освобождения из лагеря: ничто не мешало ИМ в любой момент сделать поворот на 180 градусов и вернуться к классической «диктатуре пролетариата» (или как там тогда это называлось?)… И только в июле 1988 года, когда по телевизору показывали партконференцию, и Горбачев вышел на трибуну и из бокового кармана пиджачка вынул какие-то свернутые бумажки — словно дома ночью придумал и записал, чтобы не забыть, — и прочитал, сказал, что дальше все выборы всех уровней власти будут только на альтернативной основе — вот только тогда я понял (думаю, что и сам Горбачев этого тогда еще не понимал… да и понял ли когда-то вообще?), что в этот момент — ВСЁ! — коммунистическая власть рухнула, и назад пути уже нет… Так вот, уважаемый читатель, все, о чем дальше вы здесь прочитаете, произошло, в основном, между двумя событиями: между моим освобождением из лагеря и теми бумажками из бокового кармана пиджака… ну и немного после того…
Суд да дело, мои ощущения при чтении Лакшина скоро оправдались: в январе вышел из ПКТ в зону, а в начале февраля и вовсе — на волю! «В феврале 1987 года были освобождены из заключения в порядке помилования 140 диссидентов. Они немедленно включились в общественную жизнь». Так, чуть ли не с восторгом, теперь пишут о нашем освобождении нынешние симпатизанты Горбачева6.
Ну да, вышли — за плечами котомка с жалкими пожитками и книгами. В кармане бумага об освобождении с фото в пиджаке и рубашке с галстуком — и то, и другое, и третье у фотографа в единственном экземпляре на весь лагерь — все в этом прикиде как бы навеки побратались перед выходом на волю. Но еще до этого — первый звонок к предстоящему освобождению: недели, что ли, за две перестали стричь наголо. Так что на справках у всех были какие-никакие прически… Да все это мелочи, пустяки — на волю! И вот что хорошо помню: как вышел из проходной на улицу деревни Кучино, тут же ощутил себя свободным человеком, ЗАБЫЛ! — как будто никогда и не был по ту строну забора: свобода — естественное состояние человека! Потом и повесть лагерную написал, и пьесу, и приезжал туда, когда музей сделали, что-то рассказывал… но все это уже другой человек о другом человеке, как бы со стороны. А тот лагерник исчез, аннигилировал в тот же момент, как ступил с порога проходной на землю сельской улицы. Все, что там, за забором, — противоестественно, и было сразу исторгнуто из души и сознания… Тут же вместе с тремя солагерниками (солагерники «бывшими» никогда не становятся) сели в ожидавший воронок (уже, конечно, без конвоя), в кабине майор, начальник режима — и на станцию Чусовая. Майор (на зоне был тот еще мерзавец) покупает нам в кассе билеты, прощается, как с будущим начальством, под козырек берет… но руку подавать не рискует — и правильно. Заходим в поезд — неожиданно купированный вагон, чистое белье — ну, прям, не зэки в стеганых бушлатиках, а передовики производства в Сочи едут. Назавтра Москва, жена, дети, сразу друзья прилетели… Мой друг, теперь покойный, Андрюша Бородаевский мудро пришел с фотоаппаратом: «Завтра ты будешь другим». Он не знал, что я УЖЕ другой… А наутро… ну, может, не прямо на следующее, но наутро… раз голова и руки свободны, надо «включаться»… (Понимаю, весь этот абзац совершенно к делу не идет… да нет, идет, прямо идет к делу!)
Ну вот, и таки включился. Но вовсе не в такой благостной гармонии с властями, какую имеет в виду нынешняя статья в «Википедии» о Перестройке. Не стану обобщать, даю здесь свой (и только свой) опыт, но полагаю, что он не уникален. Например, что-то похожее есть и в воспоминаниях Сергея Григорьянца. Знаю, что и другие диссиденты, независимые активисты той поры могли бы вспомнить подобное…
Итак, нас освободили, и я «включился»… С середины лета 1987 года у нашего подъезда чуть в сторонке, возле двери, ведущей к мусоропроводу, на тротуаре днем и ночью дежурил «Жигуль», в котором на небольшой монитор шла непрерывная трансляция из нашей квартиры7. Да и вообще моя жизнь тогда проходила при постоянном прослушивании, подглядывании, при наружном наблюдении за окнами, за квартирой, за подъездом, за моими перемещениями по городу и по стране8; при задержаниях на улице без каких бы то ни было ордеров и объяснений и удержаниях в милицейских участках по нескольку часов; при милицейских проверках документов у наших гостей и деловых посетителей; при оскорбительных, угрожающих, погромных выпадах в официальной печати, не раз объявлявшей меня (как, впрочем, и других независимых журналистов и участников «диссидентствующих» групп) платным агентом иностранных спецслужб9. Стоило договориться с каким-нибудь кафе или клубом, чтобы нам собраться и провести, например, семинар или какое-нибудь собрание, чтение, как это помещение немедленно закрывали «на санобработку», или оказывалось, что там «трубы прорвало». В официальной печати и в своих внутренних документах, через годы всем открывшихся, власти именовали нас не иначе как «антиобщественные элементы»… Да все это ладно бы, хрен с ними: все-таки ни прямых обысков не было, ни изъятий… но все же весь первый год меня, да и не меня одного, не оставляла мысль, что нас вот-вот опять «выключат», «закроют», и, запуская свои начинания (теперь говорят: «проекты»), я всегда был готов и к такому развороту событий10.
Американский ученый и общественный деятель Алекс Гольдфарб, из советских эмигрантов, побывав в Москве в конце 1987 года, в своей статье «Тестируя гласность» так описывает мое тогдашнее положение: «Лев Тимофеев, как никто другой в Советском Союзе, имеет право сказать: “Я же вам говорил…” Экономист и журналист, он был приговорен к шести годам лагерей за свой анализ кризисного состояния советского общества. Будучи досрочно освобожден, он почти дословно услышал то же самое в речах Горбачева о перестройке. И теперь ему, пожалуй, больше других, тестирующих гласность, угрожает опасность вновь оказаться в ГУЛАГе. Он мониторит права человека в России. Но в свою очередь его плотно и заинтересованно мониторят с двух сторон: и западные журналисты, и КГБ»11.
Очень важно понять: запуская «Референдум», мы с друзьями и помощниками (Борис Пинскер, Лариса Богораз, Лариса Пияшева, о. Георгий Эдельштейн, Юрий Хронопуло, моя жена Наташа Экслер) так прикидывали, что журнал продержится месяца три, от силы — четыре (некоторые авторы в первых номерах, опасаясь преследований, предпочитали подписываться псевдонимами или инициалами). Но если успеем сделать… ну, хотя бы пятнадцать, или десять, или даже хоть и пять номеров, дело стоит усилий. Каждый выпуск свободного журнала важен не только сам по себе, своим содержанием, но и как прецедент, как пример свободного поведения.
Выбор был вполне сознательный: на кону свобода, да и сама жизнь. Понятно, основной риск был персонально мой: зачинщик, инициатор, «главный». И надо было или оставить затею, или жить так, как будто ИХ не существует.
Только, может быть, к весне 1988 года опасения нового ареста стали несколько слабеть. Наше общественное положение, положение оппонентов коммунистической власти, совершенно очевидно менялось буквально от месяца к месяцу. Да и пойди арестуй человека, которого что ни день навещают (в той самой проглядываемой квартире) то корреспонденты крупнейших западных СМИ, то деятели вроде Джорджа Сороса или членов влиятельной правозащитной «Helsinki Watch», а то даже супруга 39-го Президента США госпожа Розалин Картер пожаловала (наш дом был при этом оцеплен охраной, соседи говорили, что и на лестничных площадках дежурили агенты… понятно, «Жигули» с монитором куда-то на время исчезли; узнав о предстоящем визите, жена моя, бедная, с ужасом спрашивала, будет ли «первая леди» пить чай — не обедать же?! Не помню, не думаю, что гостья пила чай у нас)12.
Вот арестуешь такого — скандала не оберешься: мол, где же ваша гласность, перестройка, реформы?.. Ну а в 1988-м уж и вовсе: в мае в резиденции американского посла президент Рейган устраивает прием для диссидентов (с семьями!); в ноябре президент Миттеран приглашает человек пятнадцать диссидентов на официальный завтрак во французское посольство… Благосклонность Запада и имидж толерантного реформатора были в то время чрезвычайно важны Горбачеву, и давление на нас несколько ослабло…
Но это потом. А в 1987-м, сразу по освобождении, все было совсем не так.
2.
В тот год я, конечно, не только «Референдумом» занимался, и вообще не с него начал. Об этом подробно в документальной повести «Последний диссидент, или Оппозиция-1987»13, а поэтому здесь лишь бегло, для создания фона.
С Сергеем Григорьянцем, тоже только-только освобожденным (из той самой «крытой» Чистопольской тюрьмы), мы весной задумали и летом выпустили первый номер журнала «Гласность» — событие, имевшее колоссальное значение и мощный резонанс на Западе. Тогда же с Ларисой Богораз, Сергеем Ковалевым, Юрием Хронопуло и еще несколькими единомышленниками затеяли Пресс-клуб «Гласность», который к концу года, несмотря на все помехи и препятствия, открыто, гласно провел в Москве Международный семинар по правам человека — масштабное оппозиционное мероприятие, какого, по общему признанию, советская власть дотоле вообще не знавала14.
Некоторые крупнейшие мировые СМИ, рассказывая о проходившем в те же дни визите Горбачева в США, тут же давали информацию и о нашем семинаре: «Москва, 10 декабря. Возрождением советского правозащитного движения можно считать открывшийся сегодня независимый Международный семинар по правам человека. Вопреки давлению, преследованиям, задержаниям, отказу от приемлемого помещения 90 человек собрались в одной из частных московских квартир… Небывалое несанкционированное политическое событие привлекло участников из США, Чехословакии и Швеции… Правозащитникам из Польши и Западной Германии было отказано в визах… (Украинцы и грузины были сняты с поездов. — Л.Т.) Организатор семинара Лев М. Тимофеев открыл его перекличкой 56 узников совести, погибших в последние 16 лет в советских тюрьмах, лагерях и психиатрических больницах…» И далее 5–6 абзацев о семинаре, о чем говорили и о некоторых его участниках15.
Цитируя публикации той поры, не боюсь показаться нескромным. Я и сам прочитал их только теперь. Спасибо моему давнему товарищу Игорю Назарову, некогда сотруднику «Референдума», который живет теперь в США. Узнав, что собираюсь повспоминать о нашем журнале, он подписался на газетный архив и прислал мне соответствующие материалы. Так что тот Лев М. Тимофеев теперь предмет и моего любопытства, и я не то чтобы узнаю о нем что-то новое, но с интересом вспоминаю кое-что подзабытое.
Вообще надо сказать, что 1987-й — особый год в моей жизни. По складу характера я не деятель, не любитель больших сборищ, не «тусовщик». Всегда считал (и теперь так считаю), что мое дело, мое предназначение — сидеть и писать, и так и только так реагировать на происходящее и в мире, и в моей жизни. Но в 1987 году по выходе из лагеря, ощутив пусть еще только самый маленький общественно-политический сдвиг, понял… нет, опять-таки ощутил, что если теперь предпринять усилия, то, может быть, удастся и еще чуть сдвинуть эту чугунную чушку коммунистической системы. Да нет же, не было и нет у меня никаких серьезно-эпохальных мыслей, никаких политических планов и программ! Это же игра такая — пожизненная игра: не победа приносит радость (ох, да какая там может быть победа…). Радость, праздник, уверенность — это когда пришло четкое ощущение, ЧТО именно надо делать вот сейчас. Как раз такое ощущение необходимости некогда заставило написать несколько текстов, за которые (я знал!) в конце концов оказался в лагере, а мог бы и вообще… Ничего себе победа! Но не написать их — вот было бы поражение. И теперь, по освобождении, была как раз та же игра, то же ощущение необходимости действий.
Ну и видимая случайность, случайная совокупность обстоятельств: мои тексты в сам- и тамиздате, их чтение по «голосам», арест и приговор, освобождение и авторитет лагерника, опыт профессионального журналиста, знание англий¬ского языка и свобода в общении и так далее — и все это, видимо, способствовало тому, чтобы я со своими инициативами оказался «в нужное время в нужном месте»… Да, еще и написанная тем летом и начавшая свою жизнь в самиздате документальная повесть «Я — особо опасный преступник», думаю, тоже обогатила общественные возможности того неожиданно деятельного Льва М. Тимофеева.
Ладно. Все эти инициативы, все усилия, надеюсь, были полезны и значимы… но из всех общественных начинаний «Референдум» все же был самым любимым, самым близким моей душе. К нему и вернемся.
3.
В советские времена рабочий станок большинства пишущей братии — портативная «Эрика»: четыре экземпляра под копирку, шесть, если на папиросной бумаге, но шестой практически «слепой». Я всегда много дописываю и переписываю в своих текстах — технология «рекле»: режем, клеим, — и поэтому рабочая страница любой моей рукописи (и до сих пор среди старых бумаг попадается) представляла собой ленту из склеенных обрезков, бывало, длиной близко к метру… И вот как-то в лагере я попадаю в карцер на несколько дней одновременно с Сережей Кириченко, несостоявшимся американским шпионом — он по почте предложил свои услуги, думал, военному атташе, а оказалось, дежурному гэбэшнику на ближайшей почтовой сортировке (не отвечаю за детали, но что-то вроде). А в шпионы он нанимался, будучи офицером-связистом с высшим образованием. И вот он, знаток, рассказывает мне, что есть теперь персональные компьютеры, которые дают возможность всю работу с текстом сделать на экране: дописывай, переписывай, переставляй, вычеркивай — и распечатывай готовый чистовик. Господи, да это же все равно что музыку писать! Мне бы — о, я бы… Но нет, с тоской слушал я простодушного шпиона, понимал, что, увы, мне такое в жизни не светит…
И вот же, пожалуйста, через год с небольшим: «Живущий в обычной квартире на Юго-Западе Москвы Лев М. Тимофеев обладает персональным компьютером Toshiba 1000 и принтером Kodak Diconix. С этим бесценным оборудованием, купленным друзьями в московском секонд-хенде, г-н Тимофеев уже выпустил два номера журнала, названного им “Референдум”. Это еще один неофициальный — и из них наиболее профессиональный — журнал независимых мнений. И еще один этап в борьбе за альтернативную прессу»16.
Без компьютера, мы, конечно, никакого журнала выпустить не смогли бы. Toshiba 1000 — лэптоп размером с не самую большую книгу — был по тем временам последним словом техники, их и производить-то начали в том самом 1987 году. Насчет покупки в московском секонд-хенде (читай, в комиссионке) — это такая ирония: компьютер в то время в Москве, особенно новейший лэптоп — абсолютная невидаль. Да и недешевая игрушка: если верить «Википедии», начальная цена была 1199 долларов (3090 в пересчете на нынешний курс) — в то время (да, пожалуй, и сейчас) в Москве на такие деньги семья год прожить могла. Мне же этот богатый подарок сделал Джордж Сорос, с которым мы познакомились во время его первого визита в Москву летом 1987-го. Он прислал его с каким-то профессором (шведом или датчанином, не помню), и тот (не помню уж, где — в МГУ, что ли) буквально с плеча на плечо передал мне сумку с этим богатством… И, спасибо Соросу, мое издательское дело закрутилось.
Но хотя компьютер поначалу был только у меня одного, в тот год еще раньше «Референдума» были запущены два других диссидентских издания. О запуске «Гласности» я уже упоминал, и практически одновременно Александр Подрабинек (тоже недавний политзэк) и его помощники начали издание «Экспресс-Хроники», еженедельной газеты, «…из номера в номер отмечающей все значительные события освободительной борьбы. И здесь, в поистине труднейшем деле сбора и публикации неформальной информации «Хронике” нужно отдать пальму первенства и восхищенное уважение читателей» — так сказано в «Антологии независимой журналистики. 1987–1988»17.
Вообще-то единичные самиздатские журналы, в основном литературные, политических тем не касавшиеся, существовали, конечно, задолго до объявленной политики «гласности». Именно что единичные… но как только КГБ-надзор хоть чуть ослаб, из живых глубин советского общества повалило прямо-таки вулканическое извержение самиздатских журналов и журнальчиков. В цитированной выше «Антологии независимой прессы 1987–1988», вышедшей в конце 1988 года, говорится о 64 журналах, но, думаю, к тому времени по всему Союзу их было уже на порядок больше. Марксистские и либеральные, националистические и прозападные, христианские и еврейские, литературно-философские и экологические — да каких только не было! И все-таки на этом густом фоне три наших, диссидентских издания были наиболее заметны — и читателям, и властям. И не только в силу непримиримой оппозиционности… да просто были они более содержательны, живее, интереснее: «…Большинство неформальных изданий издается для тех целей, которые ставят себе издающие их неформальные группы… Разумеется, и “Меркурий”, и “Уральский вестник”, и “Община” (наиболее заметные из тогдашнего «умеренного» самиздата. — Л.Т.) высказываются иногда и по принципиальным вопросам и помещают статьи общего аналитического или оценочного характера. Но систематически из номера в номер разбор и оценку наблюдающихся общественных явлений дает “Референдум”, недаром назвавший себя “журналом независимых мнений”»18.
Ну и чтобы логически завершить эту главку, процитирую известного американского журналиста Дэвида Ремника, впоследствии написавшего книгу «Могила Ленина. Последние дни советской империи» — тогда он только-только приехал в Россию в качестве корреспондента The Washington Post: «Гласность, оказывается, не распространяется на неофициальную прессу. Три самых известных москов¬ских редактора подпольных изданий — Сергей Григорьянц из “Гласности”, Лев Тимофеев из “Референдума” и Александр Подрабинек из “Экспресс-Хроники” — до сих пор подвергаются преследованиям, на них пишут доносы, их даже избивают»19. Ну, насчет «избивают» не знаю, это не про меня.
4.
Пересказывать содержание журнала, выходившего много лет назад, дело занудное — вроде как словами пересказывать содержание музыки, которую вы не слышали и никогда не услышите (пусть простят меня музыковеды). Что же до общего впечатления, то придется поверить на слово тем, кто читал, кто был близок к нашей работе. Вот свидетельства друзей, которых я попросил повспоминать, что такое был «Референдум».
Анатолий Стреляный, писатель, наш автор: «Первое, что бросалось в глаза — высокое литературное качество “Референдума”. От “Референдума” не разило любительством, которое как раз тогда только-только начинало вступать в свои новые неказенные права в журналистике».
Александр Подрабинек, публицист, диссидент, правозащитник, бывший политзэк, издатель и главный редактор «Экспресс-Хроники»: «Журнал, который редактировал Тимофеев, выгодно отличался от большинства своих самиздат¬ских собратьев спокойным тоном, взвешенностью суждений, умелым анализом событий, скрупулезностью и объективностью. Он не был пропагандистским изданием и не задыхался от восторга только что обретенной свободы слова. Он стоял на ступеньку выше… Таков был стиль Льва Тимофеева и собранной им команды постоянных авторов».
Спасибо на добром слове, друзья. А я и сам нескромно скажу: журнал удался. Начиная дело, мы, конечно, не ждали отклика в советских СМИ, его и не было — ни разу нигде и никогда (кстати, и до сих пор). А вот западные СМИ заметили новое издание сразу же, в декабре 1987-го. Вскоре некоторые номера стали перепечатываться в виде специального вкладыша в парижской «Русской мысли» (низкий поклон и благодарная память ныне покойным Ирине Алексеевне Иловайской-Альберти и Алику Гинзбургу, оказывавшим нашей работе всяческое внимание и помощь)… А вот свидетельство Георгия Ефремова, члена редколлегии журнала и в то же время активного участника литовского демо¬кратического движения: «…Все номе¬ра («Референдума». — Л.Т.) лежали в отдельном ящичке (вильнюсской. — Л.Т.) Независимой чи¬тальни. Вообще успех «Референдума» в Вильнюсе был ошеломляющий. Мне удалось устроить размножение жур¬нала…»20 Да, если тираж первых номеров составлял 50–100 экземпляров (на принтере), то типографский тираж 34-го номера — 40 000. В 1990 году мой давний друг, живший в Минске писатель Евгений Будинас, организовал печать «Референдума» в типографии (тираж 37-го номера — уже 60 000 экземпляров) и его распространение по стране.
Журнал мы раздавали и рассылали бесплатно (только последние, типографские, номера Будинас, кажется, продавал: подробности не помню, но там обозначена цена — 1 рубль). Тем не менее с самого начала читатели стремились поддержать нашу работу деньгами. И хотя мы открыли счет в ближайшей сберкассе и публиковали реквизиты, люди предпочитали принести деньги прямо нам домой, в «редакцию». Кто понемножку — внимание оказать, а кто и вполне существенные (в нашем тогдашнем понимании) суммы. Некоторые даяния были особенно ценны тем, из чьих рук мы их получали — как важное признание нашей работы. Хорошо помню, например, визит легендарной Сусанны Соломоновны Печуро — уже очень немолодой, но все еще замечательно красивой женщины. В начале 1950-х ее, восемнадцатилетнюю, вчерашнюю школьницу, приговорили к 25 годам за участие в молодежной антисталинской организации. Трех юношей, ее ровесников, друзей и подельников, расстреляли… Или вот просто-таки евангельская «лепта вдовицы»: наша читательница, пенсионерка из Таганрога Елена Григорьевна Павлова постоянно присылала нам детские книжки-раскладушки, и в каждой в каком-нибудь хитром книжном закоулке была запрятана купюра.
Тираж, читатели… но не менее важно, чтобы и желанные авторы были готовы у нас публиковаться. И в этом мне, конечно, повезло. С самого начала моим, по сути, соредактором был экономист, сильный публицист Борис Пинскер. Его жену, и тоже нашего автора, Ларису Пияшеву знала вся страна (читающая): напечатанный в «Новом мире» памфлет «Где пышнее пироги» — в пользу частной собственности и либерализации экономики — историки и до сих пор отмечают как один из знаков начала перемен… Еще одним «золотым пером» журнала была Лариса Лисюткина, социолог культуры, германист, кандидат наук, научный сотрудник академического института (теперь уж не вспомню какого). Ну и сам я писал практически для каждого номера. Мы четверо и были фундаментальной основой журнала.
При этом, конечно, чрезвычайно важны были регулярные публикации моего друга (продли, Господи, его годы) священника Георгия Эдельштейна. Понятно, что желанными авторами были диссиденты — Лариса Богораз, Сергей Ковалев, Валерий Сендеров. Не скажу теперь наверняка, но, кажется, именно у нас обретали свой первый профессиональный опыт молодые, впоследствии известные Павел Фельгенгауэр и Сергей Митрофанов. Не раз публиковались у нас такие общепризнанные мастера, как Анатолий Стреляный и Василий Селюнин. Были в журнале и тексты мудрейших Сергея Аверинцева, Михаила Гефтера, Лидии Чуковской, Анатолия Наймана… Или, пожалуйста, стихи великого скульп¬тора Вадима Сидура с вступительной заметкой актера Вениамина Смехова.
Вообще вокруг журнала существовала, видимо, какая-то своя, привлекавшая людей душевная атмосфера. Вот как вспоминает об этом Галя Рзаева, старший научный сотрудник Института кибернетики, бывшая у нас незаменимым наборщиком: «…Участие в выпуске журнала “Референдум” позволяло быть около самых прогрессивных и честных людей того времени и вносить маленькую капельку моей души в это дело»…
Никакой программы, никакого императива у журнала не было. Мы не партия, не политики, не деятели, не пропагандисты — мы заинтересованные СВИДЕТЕЛИ происходящего. Да, некоторые наши авторы были высокими профессионалами, экспертами в своем деле, и нормально, если кто-то считал себя вправе, например, анализируя положение в экономике, назвать председателя правительства Николая Рыжкова «безграмотным мужиком» (Л. Пияшева)… Но во всех случаях каждый высказывал свое и только свое мнение. Хотя в общем-то, конечно, у издателя журнала и у всех авторов была безусловно либеральная общественно-политическая ориентация.
В прежние времена выпуски журналов иногда называли «книжками» — и не зря. Каждый номер любого журнала — самостоятельный организм, рожденный и живущий в своем времени и пространстве. В 1992 году мы с Юрой Ефремовым издали книгой избранные материалы «Референдума». Книгу и сегодня, кажется, можно найти на маркетплейсах. Интересно, конечно, и, наверное, полезно… но все же совсем не то, что подержать в руках любой отдельный выпуск журнала. Может, кому-нибудь когда-нибудь придет в голову издать факсимиле-альбом в формате А4, всю подшивку — вот был бы потрясающий исторический документ! Да и чтение — не оторвешься, как глава из мастерски написанного учебника истории. Так что, если у кого сохранились все номера — берегите: ценность, реликвия, у меня и у самого в подборке шести номеров не хватает… Теперь же в Сети я нашел всего только один, 34-й номер журнала21. В этом номере ничего особенного, самый обычный. Не знаю, кем и почему он так аккуратно выложен в Интернете… но спасибо: эта публикация дает полное представление о том, как выглядел журнал «Референдум» первый номер которого вышел 10 декабря 1987 года, и издание которого я остановил на 37-м выпуске в августе 1990-го.
5.
Итак, год 1990-й.
«Странное место — Пушкинская площадь в Москве. Здесь переглядываются друг с другом два величайших русских поэта. Здесь скромно теснится на задворках редакция судьбоносного “Нового мира”. И замерли лицом к лицу, как на дуэли, фасады старых добротных “Известий” и модных “Московских новостей”, за спиной у которых притаился маленький, но пронзительный “Век ХХ”. А между ними — подземный переход, бесконечный, как расстрельный коридор на Лубянке. Здесь гужуется андеграунд. И, как положено, соблазняет прохожих псевдозапрещенкой. Тут и “Русская мысль” из Парижа, и “Атмода” из Риги, и “Совершенно секретно”, и те же “Московские новости”, но по рублю за штуку, и грязноватые ксероксы, которые сбывают грязноватые, опухшие с перепою отечественные гавроши: “Раиса Горбачева. Кто она?”» Так начинается корреспонденция Ларисы Лисюткиной, «Референдум», № 35, апрель 1990 года. Конечно, «на Пушке» можно было купить и «Референдум», и «Гласность», и «Экспресс-Хронику», которая вообще вскоре поставила свой газетный киоск недалеко от того самого подземного «пресс-перехода»… Радостно? Ну да. Но только у «Референдума» такого продолжения судьбы быть не могло.
Жизнь в стране основательно изменилась за три года. И моя частная жизнь тоже. У подъезда уже не было гэбэшных «Жигулей». Я не видел за собой топтунов-доровцев (ДОР — дело оперативной разработки). С декабря 1988-го у меня (правда, не без скандала) появился загранпаспорт, и я стал «выездным». Мало того, мои тексты начинают печатать в советских изданиях: в феврале 1989-го в «Новом мире» вышла большая статья «Феномен Вознесенского» — с последующим обсуждением в «Литературном обозрении»; в октябре того же года в рижском «Роднике» — эссе «Я тоже ведь почти роман» со ссылкой на 26-й номер журнала «Референдум» (!), где эта вещь была опубликована впервые; в июле 1990-го в «Октябре» опубликована «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать» (!!), и я получил премию журнала за текст, за который пятью годами раньше получил тюрьму и лагерный срок… И, наконец, в августе того же года в «Юности» (тираж 1 100 000, прописью: один миллион сто тысяч экземпляров) — лагерная повесть «Я — особо опасный преступник» (!!!).
Да что там я и мои тексты… Помните листочки из кармана пиджачка Горбачева — об альтернативных выборах? Так вот, выборы состоялись, и автор «Референдума», бывший лагерник, наш товарищ, с которым мы запускали Пресс-клуб «Гласность», Сергей Ковалев избран депутатом и заседает в Президиуме Верховного совета РСФСР… Ну, и какой теперь «подпольный» журнал?
Конечно, объективно были все возможности продолжить «Референдум» как вполне легальное, респектабельное издание. То есть как бизнес, как предприятие: штат журналистов, редакция, производственный отдел, отдел распространения и тому подобное. В то время немало новых изданий появилось, и спонсоры находились. Полагаю, и у меня были возможности попытаться… но не было уже прежнего драйва, не было захватывающей «игры противостояния». Потерял силу и, казалось, уже при смерти мой личный враг — коммунистическая государственная доктрина. А без противника, без борьбы — на кой и журнал нужен. Меняются обстоятельства, задачи, инструменты… Так сегодня видятся мотивы и причины тогдашних решений. Записей я не делал, и ситуацию в деталях и какими словами обосновывал прекращение журнала тот самый Лев М. Тимофеев, помнить, конечно, не могу. Но за основные принципы поведения ручаюсь. Они, в общем-то, и по сей день не сильно изменились…
6.
Итак, казалось, ненавистный коммунистический режим вот-вот издохнет. Прежний пафос открытой борьбы был уже неуместен. Но и почувствовать «вкус победы», посмотреть в будущее с оптимизмом что-то никак не удавалось.
Более того, некоторые как бы неявные, притаенные движения в политике, в экономике вызывали подозрения, что дракон вовсе не издыхает, а всего только линяет, меняет идеологическую шкуру. Про это написана книга «Зачем приходил Горбачев», вышедшая весной 1992-го. Книга задумывалась как публицистическое расследование. Мое имя было, видимо, у людей на слуху, побеседовать никто не отказывался, и я «допросил» таких важных «свидетелей», как Эдуард Шеварднадзе, недавно еще министр иностранных дел, член Политбюро и после Горбачева второй человек в СССР; или Гавриил Попов, тогда мэр Москвы; или Олег Калугин, отставной генерал КГБ; или Звиад Гамсахурдия, тогда действующий президент Грузии, и еще нескольких. Беседуя с этими деятелями, я искал подтверждения своим подозрениям о неявных процессах в политике — и всякий раз находил! Я здесь ничего из книги давать не буду, она есть в Сети, и кому интересно, могут посмотреть22. Но скажу, что в ней впервые высказана мысль, что логика развития политической системы с большой степенью вероятности может привести страну к фашизму.
Книга вышла в скромном кооперативном издательстве «ПИК». Устраивать презентации я никогда не умел и не умею. Да тогда, кажется, и практики такой не было. Словом, книга никем не была замечена — ни информации, ни рецензий. Не знаю даже, где и как продавалась.
Вообще-то я «провел расследование» и написал книгу по договору с крупным нью-йоркским издательством Alfred Knopf. В Штатах по-английски (прекрасно переведенная Катей Фицпарик) она вышла осенью того же года с броским титулом Russia’s Secret Rulers (не вполне отражающим суть дела: какие же тайные правители, если вот они, на виду). Там и презентация была, и положительные (скорей, сочувственные) рецензии… но что толку: автор никакого влияния в российской политике не имеет, а взгляд его явно противоречит информационному мейнстриму, прославляющему демократические изменения в России после распада СССР… Так или иначе, но никто из рецензентов на угрозу фашизма в России внимания не обратил — самого слова «фашизм» ни в одной из попадавших мне на глаза рецензий не было.
Все. Книга вышла… и тут же забыта. Проехали. А что же угрозы, о которых я говорил?
Их не заметили. Или в эйфории перемен не придали значения… Или сделали вид, что не заметили. Хотя наверняка прочли если не книгу, то большую (на половину газетной полосы) статью в «Известиях» (20 ноября 1992 года), которой я — в надежде, что прогноз все-таки не оправдается — дал подчеркнуто тревожное название «Фашизм в конце туннеля»23.
Поэтому теперь я заранее знаю, некоторые из тех, кому попадет на глаза мой мемуарный очерк, печально улыбнутся, прочитав его заголовок, и захотят сказать: «Не прекрасные — напрасные усилия». О, нет! Именно прекрасные. А вот какой в них прок, время покажет. Противоборство светлого разума и темных инстинктов — бесконечный сюжет и постоянная интрига Истории.
1 Подробно см.: Лев Тимофеев. Исповедь. — М.: Время, 2022. — С. 88.
2 Выражение А.И. Солженицына.
3 Лев Тимофеев. Там же. — С. 202.
4 Впрочем, начал уже в лагере, написал небольшую статью «Финал “Евгения Онегина” на фоне читательских ожиданий современников», которую вскоре после освобождения прочитал в виде доклада на Болдинских чтениях. Там же в сборнике «Болдинские чтения» (1987) она и опубликована.
5 Владимир Лакшин. Непрощающая память // Московские новости, 1986, 30 ноября.
6 https://ru.wikipedia.org/wiki/Перестройка.
7 Из воспоминаний живущего теперь в США Игоря Назарова, кандидата физико-математических наук, некогда члена пацифистской группы «Доверие», бывшего замдекана одного из факультетов Физтеха (в пору «Референдума» он вызвался быть наборщиком): «В один из дней, направляясь от автобусной остановки к дому Льва, я увидел, что в машине, как обычно стоявшей у подъезда, никого нет. Я заглянул внутрь и на экране портативного телевизора между передними сиденьями увидел кухню Тимофе¬евых и всех, кто там в это время был. Когда поднялся наверх, мы — по ракурсу на экране телевизора — стали обшаривать стену над столом, но ничего не нашли. Хорошая техника!» В какой-то другой день подобную «трансляцию» мельком увидел в машине и шедший к нам о. Георгий Эдельштейн. Сам я к машине никогда не подходил и вообще, по возможности, старался вести себя так, словно ИХ не существует.
8 Поездка в Вильнюс в 1988 году: «Моим соратником в организации этой поездки Л. Тимо¬феева был один из создателей Демократической партии Литвы Пятрас Вайтекунас (впоследствии дипломат, министр иностранных дел Литвы)… Госбезопасность проявила себя в полной мере. Топтуны следовали за нами повсюду. Возле Дворца проф¬союзов дежурили две машины (может статься, и больше, мы вычислили две)». (Георгий Ефремов. Мы люди друг другу. Литва: будни свободы, 1988–1989. — М.: Прогресс, 1990. — С. 276).
9 Уже в августе 1989 года мы с адвокатом Генри Резником выиграли суд у газеты «Социа¬листическая индустрия», опубликовавшей подобного рода материал обо мне, инспирированный КГБ. По беспрецедентному (на тот момент) решению суда газета должна была извиниться и опубликовать опровержение… Торжество закона? Не тут-то было: газета вскоре прекратила существование, так и не исполнив решение суда. Думаю, и само решение состоялось лишь потому, что «там» было известно, что газета вот-вот закроется.
10 Даже А.Д. Сахаров полагал, что политическое «потепление» ненадолго, и «посадки» вполне могут возобновиться. См.: Лев Тимофеев. Там же. — С. 275.
11 Alex Goldfarb. Testing Glasnost // The New York Times Magazine, 1987, December 6.
12 Написал я это, и в тот же день увидел в новостях: «Сегодня на 97-м году жизни умерла Розалин Картер». Царствия небесного…
13 Лев Тимофеев. Там же. — С. 218.
14 Лев Тимофеев. Там же. — С. 261.
15 The New York Times // 1987, December 11. — P. 19.
16 The New York Times // 1988, January 12.
17
18 Там же.
19 The Washington Post // 1988, April 20.
20 Георгий Ефремов. Там же. — С. 275.
21 http://uaio.ru/5/85/jre.htm.
22
23 В день публикации газета «Коммерсантъ» дала содержательный анонс: https://www.kommersant.ru/doc/30525
Опубликовано в журнале «Знамя №3 за 2024 г.