Отец Серафим Платинский.
Курс православного выживания.
Важную роль в понимании наших трудных времен играет «Курс православного выживания» отца Серафима (Роуза) и отца Германа (Подмошенского) – редкий и весьма ценный православный ресурс. Отцы Серафим и Герман преподавали этот курс в 70-х годах в монастыре в Платине.
Лекции были произнесены на английском языке. Русский текст Вячеслава Марченко.
При чтении следует иметь в виду, что это расшифровка живой устной речи отца Серафима, а не написанный и неспешно обдуманный текст. Кроме того, в этом тексте есть конспекты отца Серафима, которые он делал для себя при подготовке к лекциям.
Лекция 13.
Антихрист.
[Лекция 12, продолжение части Д.]
Это приводит нас к духовному состоянию современных людей, которые не обязательно находятся под прямым влиянием оккультизма или современного искусства, но, тем не менее, именно это состояние выражено как в оккультизме, так и в современном искусстве.
В качестве доказательства можно привести несколько отрывков из книги одного немца еврейского происхождения, обращённого в католичество. Он совершенно разочаровался в современной Европе, уехал из города и поселился у озера в Швейцарии, где так жил по последней информации, которую я о нём слышал. Его зовут Макс Пикар. Он написал книгу «Полёт от Бога», в которой говорится о том, что жизнь современного человека, особенно городская жизнь, стала настоящим бегством от реальности и бегством от Бога. После II Мировой войны он написал вторую книгу под названием «Гитлер в нас самих». В ней он очень ясно показывает основу последних философских движений.
«Во время поездки в Германию в 1932 г. руководитель одной влиятельной политической партии задал мне вопрос: как мог Гитлер стать такой значительной фигурой и набрать такое огромное количество сторонников. Я указал ему на журнал, который лежал на столе и предложил его посмотреть. На первой странице этого журнала были фотографии полуголой танцовщицы, на второй: солдаты обучались стрельбе из пулемёта, ниже был показан учёный в своей лаборатории; на третьей странице рассказывалось об эволюции велосипеда с середины XIX века до нашего времени, рядом было напечатано китайское стихотворение; следующая страница была поделена между фотографиями фабричных рабочих, отдыхающих в перерыве между выполнением гимнастических упражнений и техникой письма одного южно-американского индийского племени при помощи связанных нитей; на обратной стороне был изображён сенатор такой-то во время летнего отдыха».
«“Вот, — сказал я, —как современный человек воспринимает окружающий мир. Он вбирает себя всё хаотично и разрозненно; это доказывает, что его собственная внутренняя жизнь — это хаос, которому не хватает целостности. Современный человек больше не борется с теми проявлениями мира, которые уже прочно закреплены в нём, человек и не замечает их в отдельности друг от друга, он не применяет определённый подход к определённому явлению: хаотичная внутренняя жизнь современного человека полностью соответствует хаотичному внешнему миру, вращающемуся вокруг него. То, что приближается к нему, уже не исследуется; достаточно того, что хоть что-то должно происходить. К этой бессвязной суматохе можно примешать всё что угодно или кого угодно — например, Адольфа Гитлера: он проникает внутрь человека, который этого не замечает; с этого момента всё уже зависит не от жертвы, а от умения Адольфа Гитлера, сможет ли он пройти в разум этого человека и овладеть им».
«Однако бессвязность журнала кажется уже старомодной, почти ручной работой, по сравнению с радио. В нём эта разрозненность стала механизированной: в 6 часов утра — художественная гимнастика, в 6.10 — записанная музыка, 7.00 — новости, 8.00 — курс азбуки Морзе, 9.00 — утренняя проповедь, 9.30 — «В деревне озерцев», 10.00 — соната Бетховена для флейты и фортепиано, 10.30 — лекция по сельскому хозяйству, 10.45 — международные новости, 11.00 — увертюра к «Риенци» Вагнера — и так далее до курса испанского в 22.10 и часа джаза в 22.30».
«Этот мир радио не только является разрозненным» — это классическое радио, — «но это радио создаёт разрозненность: оно представляет всё таким образом, что всё изначально становится бессвязным и, соответственно, забывается ещё до завершения; с самого начала каждая тема окутана туманом забвения. Этот внешний мир предполагает, что разум человека более не способен воспринимать явления окружающего мира в любом контексте — то есть, такими, какие они есть, какими они существуют и как соотносятся друг с другом по своей природе, наоборот, он прежде всего приводит человека к внутреннему разрыву, к разрозненности и работает с ней».
«Нет больше того внешнего мира, который может быть воспринят, потому что он стал хаотичен — также и человек лишился разума, способного воспринимать с ясностью, потому что его внутренний мир так же хаотичен. Следовательно, человек более не приближается к объектам по своей воле; он более не избирает предметы и явления внешнего мира и не изучает их: мир постоянно меняется, разрозненные объекты проходят мимо разрозненного человека. То, что проходит мимо, не имеет никакого значения, важно только то, что что-то должно проходить. В этот поток может вмешаться всё что угодно, включая Адольфа Гитлера; и кто-то предпочтёт появления хотя бы Адольфа Гитлера тому, чтобы не появлялось вообще ничего. Это для него будет «спасением», ибо он не только шагает среди всеобщего хаоса, но он также следит за тем, чтобы этот хаос не останавливался — он механизирует поток событий и вещей конвейерной моды и делает это лучше всех остальных».
«Большой город стал изображением всеобщей разрозненности. В нём весь этот хаос окаменел, стал бетонным. Бесконечные линии домов постоянно прерываются автомобильными дорогами, трамвайными и железнодорожными путями, которые проходят повсюду. Человеческие фигуры кажутся размытыми кляксами, мечущимися взад и вперёд между стенами домов и улиц, как пешки в руках злых сил. Само небо кажется удалённым от Земли ещё дальше, чем когда-либо и даже оно потеряло свою целостность, будучи постоянно разрезаемо силуэтами самолётов».
«Тогда из внешнего беспорядка Адольф Гитлер может легко проникнуть во внутренний беспорядок; в этой разрозненности он может встать рядом с чем угодно, потому что он приспособился ко всему: каким бы он ни был, он вписывался во всё разрозненное».
«И снова и снова он появлялся в этом беспорядке: он стал более отчётливым, чем другие части хаоса; к нему привыкли и принимали его, как зубную пасту, которая вновь и вновь появляется в хаосе рекламных страниц. Вскоре он стал единственной реальностью в мире, в котором всё остальное появилось только для того, чтобы вновь исчезнуть».
«Сорел считает, что в современной демократии горстка людей может узурпировать власть и установить диктатуру. Это правда. Но это возможно только потому, что теперь каждый может схватить всё что угодно — и так кто-то может добраться до средств власти, даже этого не заметив, тогда как другие не заметят ничего вообще. Не нужно теперь употреблять никаких особых усилий; не нужно бороться за инструменты власти — их можно просто схватить, как хватают что-то в хаосе. Это простая случайность, что такое происходит в политике; в этом мире мгновений и разрозненности всё что угодно может быть схвачено подобным образом, вместо политики и диктатуры. Здесь не существует истории приобретения власти; здесь нет истории вообще, нет теории, нет доктрины, кроме теории и доктрины хаоса».
«Гитлер не нуждался в борьбе, всё было уже приготовлено для него через структуру разрыва, через всеобщую разрозненность. В результате, этот диктатор пытается восполнить обман «Моей борьбой», в которой он написал, что действительно не было необходимости в приходе к власти: теперь, когда власть в его руках, он всеми силами стремится, со всем шумом власти, со всей жестокостью и убийствами, доказать, что он стал диктатором по своей собственной воле, а не в результате всеобщего хаоса».
И снова мы видим то же самое: что таков мир, и мы, обычные люди, живём именно этой жизнью разрозненности, мы привыкли к тому, что видим вокруг нас самих — к газетам, радио, телевидению, фильмам — ко всему, что ориентировано на части, которые не связаны друг с другом. В этом мире нет Бога; в основе этого мира нет глубокого смысла, нет Бога, нет порядка. А тот порядок, который мы видим в нашей жизни, является лишь остатком прошлых времён, когда люди ещё верили в Бога. Вот почему Солженицын взглянул на Америку и сказал: «Оно приближается». Мы как бы отделены, мы этого не видим. Но оно идёт сюда, потому что это то, что происходит в мире. И, конечно же, американцы ослеплены, потому что мы привыкли жевать свою пищу…
О. Герман: Мы обособлены.
О. Серафим: … и сильно отрезаны от реальности. А реальность такова: эти сумасшедшие, которые на самом деле совсем не сумасшедшие, но они озвучивают дьявольские планы для нашего будущего.
В современном искусстве, как мы сказали, виден этот хаос, эта разрозненность, с одной стороны; и с другой стороны, мы видим, как отметил Зедльмайр, искусственное спокойствие архитектуры. Мы смотрим на современный город и видим огромные небоскрёбы, сделанные целиком из чёрного стекла — есть одно такое здание в Сан Франциско. Я знал людей, которые смотрели на них и говорили: «Вот это красота! Это изображение души; вот, к чему мы стремимся». Конечно, такой человек идёт в ногу со временем, которое говорит, что Бога нет, всё порвано. Всё, что осталось — это какой-то великий памятник слепоте. А внутри него висят эти безумные картины тех, кто сходит с ума или изображения обезьян, детей, первобытных людей и т.д.
Из всего этого, кстати, в последние несколько лет выросло — особенно с 1945 г. — новое течение в искусстве, появившееся на основе дикого экспрессионизма, которое начало создавать людей, то есть, формы. К сожалению, у нас нет настоящих примеров, но можно указать на несколько…
О. Герман: Очень похожих.
О. Серафим: Есть один художник по имени Френсис Бэкон. Его творчество очень напоминает стиль этого нового течения. Оно похоже на творчество Гойи. То есть Гойя уже предвидел возникновение этого течения. Есть один итальянский скульптор, Джакометти, который создаёт высокие фигуры, это какой-то хаос, из которого вырастает некая форма человека, только она нечеловеческая, деформированная, она похожа на маску, она может быть сгорблена или без руки, или без ног. Его лицо смотрит перед собой как будто в никуда. На нём нет никакого выражения, нет надежды, нет отчаяния, только «А». Таких художников сейчас много.
Но это течение, помимо сюрреализма, является ещё одной постоянной школой живописи и скульптуры. А ведь это просто страшные фигуры. Вам страшно на них смотреть, потому что они как будто бы изуродованы войной или… просто страшно.
О. Герман: Чувство сырого мяса… кровь, кишки… сиденье для унитаза…
О. Серафим: И это тоже часть, хотя сейчас она скрыта, однако, тем не менее, в основе всего этого лежит предвкушение чего-то, какое-то хилиастическое ожидание. Может быть, сейчас наконец-то начнётся новая эра. Есть один католический художник, он был известен где-то лет двадцать назад, я забыл его имя, в то время такие гуманисты-католики как Жак Маритен и Жильсон утверждали, что «Всё это искусство напоминает новую иконографию католицизма». А мы смотрим на него, и нам становится страшно. Оно более экспрессионистское, это какой-то вид перевоплощения. Если посмотреть на эти искажённые фигуры, вы с трудом распознаете в них людей, хотя все эти картины религиозные. Итак, теперь должно появиться новое религиозное искусство.
И кстати, теперь чаще используются религиозные темы, возвращаются эти формы, но в виде демонических фигур. Когда я учился в колледже Клермонт, там был один скульптор. Он создал скульптуру возносящегося Христа. Это была фигура мёртвого человека, которого поднимали. Тело было искажено, оно всё ещё было мёртвым, но что-то его поднимало вверх. Другими словами, возможно, демон должен был забрать тело. А кто-то говорит: «Вот это красота. Теперь художник возвращает религиозную тему, тем самым показывая, что он верит в воскресение». А он на самом деле верит в воскресение демонов. Прекрасно видно, что тело мёртвое, и оно, искажённое, переходит в какую-то искажённую жизнь. У этого скульптора была и другая работа — распятие, которое точно изображало распятие демона, ужасно искривлённую фигуру на кресте.
Возможно, это движение было не таким сильным, как течение хилиазма, но всё же оно является неким указанием на то, что из нигилизма войн и революций человечество всё ещё надеется прийти к гуманизму. Только теперь его можно назвать «недочеловеческим».
Среди немногих пророков появилось довольно сильное веяние надежды. Мы уже увидели, как Тейяр де Шарден был полон оптимизма относительно всего, он даже говорил, что коммунизм и фашизм (кто стал жертвой?) пройдут мимо. Эволюция не изучает индивида, только вид. И пока человек жив, кого волнует сотня миллионов людей в концентрационных лагерях? Человек выживет, и будет происходить усовершенствование вида в нечто высшее.
Итак, у нас есть множество пророков. Мы упомянем только двух или трёх. Одним из них был Тейяр де Шарден. Ещё одним был странный человек из России, живший в XIX веке. Это был Фёдоров. Его труды почти никому не известны с тех времен, они были опубликованы только после его смерти в первые десятилетия двадцатого века. Тем не менее, им заинтересовались Достоевский, Толстой и Соловьёв. Фёдоров придумал очень странную идею. Его работы не публиковались на английском до тех пор, пока ими не занялся Шмеман и не перевёл их для своей антологии безумных русских сочинений. Он перевёл целых семьдесят страниц Фёдорова – так они впервые появились на английском. Должно быть, Шмеману эти писания показались значимыми.
Можно сказать, что Фёдоров был одним из разочаровавшихся в революционных идеалах и в том, что всё это делается для будущего. Ведь тогда это означает, что мы, люди, живущие здесь и сейчас, вместе с теми, кто боролся за жизнь в прошлом, являемся всего лишь удобрением для создания будущего рая. Он не мог с этим согласиться и выдвинул идею о том, что задача человечества состоит в воскрешении его предков при помощи науки. Конечно, мы не знаем, как это будет происходить. Он говорит, что человек должен в это верить и развивать науку, позволяющую воскресить наших предков и создать рай.
В наше время мы видим развитие новой науки крионики, изучающей технологию замораживания людей в надежде на оживление в будущем, когда их болезнь станет излечимой. Но сама эта идея о воскрешении в будущем — хилиастична. «Я воскресну. Я снова вернусь к жизни», — всё это наполнено мирским хилиазмом. Фёдоров приводит эту мысль в форму некоего пророчества о том, что в будущем — его книга называется «Общее дело» — величайшим делом человечества станет воскрешение его предков. Конечно, это безумная мечта, но в то же время всё это похоже на то, что сделает антихрист: он будет воскрешать людей, то есть это будет выглядеть как воскрешение, но он вселит бесов в тела людей и заставит их двигаться, бесы будут в ходячих телах.
Кстати, заметьте, что в научно-фантастической литературе появляется та же тема. В научно-фантастических фильмах показывается, как инопланетяне появляются из открытого космоса, вселяются в тела людей и становятся зомби. Эта тема постоянно возникает в рекламах: дети из открытого космоса или дети, в которых вселилось что-то неземное, они ходят с широко раскрытыми глазами, смотрящими вперёд — это тот же дух. На самом деле, вся научная фантастика всецело хилиастична: она проповедует идеи о высшей расе, о супермене, прилетевшем из космоса.
Итак, этот Фёдоров был сумасшедшим лжепророком, но в то же время он шёл в ногу с духом нового царства в этом мире, конечно, выходящем за пределы Христианства, потому что мы верим в истинное воскресение, данное нам не наукой, в Самим Богом.
[Вставка из лекции о Ницше 1980 года; о. Серафим приводил много цитат из книги Д. Г. Лоуренса об анархизме, изданной в 1960-х гг.]
Д.Г. Лоуренс был английским писателем, выходцем из рабочей семьи и первым высокопоставленным писателем в английской литературе 20 века. Он озаботился мыслью о возвращении земли к язычеству и дал почти философское обоснование прелюбодеяния, хотя его романы вовсе недвусмысленны — за исключением «Любовника леди Чаттерлей». Но в них делается постоянный акцент на приземлённость, доходящую до открытого прелюбодеяния. Его герой в одном из произведений говорит о несчастье, хотя он женат и у него будто бы все хорошо. Но он постоянно говорит о несчастливых браках, в которых один очень приземлённый, а другой слишком много думает; это чрезмерное обдумывание становится болезнью современности. Он рассказывает историю о мужчине и женщине, которые развелись; жена убежала от мужа к «южным морям», туда, где солнечно и тепло. Юг здесь символизирует землю. Муж отправляется на поиски своей жены. И вот создается контраст. Она где-то в горах у южных морей, обнажённая, загорелая, похожая на богиню. А он бледный, напоминающий большинство бледных, тощих и слабых северных европейцев. Власть в её руках, потому что она мирская, приземлённая. Она верит в открытое выражение чувств. А его жизнь полна всевозможных запретов: «Нельзя делать то, нельзя это». В результате, у него возникает контраст с настоящей приземлённостью. Лоуренс читал Ницше; он знал о том, что новый сверхчеловек должен быть приземлённым; Ницше писал, что новый сверхчеловек придёт от земли. И, таким образом, во всех этих историях всё, что связано с Христианством считается жалким, слабым, как и говорит Ницше. Всё, что связано с язычеством наделено силой. Поэтому Лоуренс приводит много всяческих видов, особенно чёрной Африки; он обожал африканских богов. У его героев есть статуэтки, страшные африканские статуэтки, символизирующие тот факт, что они освободились от старых предубеждений. Все запреты Христианства забыты, человек обретает свободу. И потом оказывается, что нет никаких законов. Не важно, женат ты или нет. Он не поднимал тему половых извращений. Он просто считал, что нормальные половые отношения должны получить право на свободное выражение.
У него даже есть одна ужасно богохульная история, которую я, ещё до обращения в Православие, не смог дочитать до конца. Эта история о воскресении Иисуса Христа. Или, скорее, история с вопросом о том, воскрес ли Он или просто сошёл с креста и понял, что ничего не вышло. А потом Он заводит роман с Марией Магдалиной и открывает для Себя смысл жизни. Эта история написана так жестоко и богохульно, что ее сложно читать даже нехристианину. Вот на каком он находился уровне, при этом будучи очень сильным писателем. Он считался одним из величайших авторов. Кстати, я проходил курс о шести или восьми известных писателях, и он был среди них. Кажется, даже Хемингуэя не было в списке, зато там был Лоуренс. Его творчество для нас важно, потому что оно является очень показательным. Это яркий пример проповеди неоязычества.
У Лоуренса был последователь, писатель, которого звали Генри Миллер, он отличался особой практичностью, был американцем, умер несколько лет назад в возрасте около семидесяти лет. Он жил в районе Биг-Сур и являлся типичным современным представителем богемы, свободным от любых предубеждений. В 1920-х, если я не ошибаюсь, он отправился в Париж, как и многие молодые интеллектуалы Запада, как в том числе и Хемингуэй. Париж тогда считался столицей искусства всего мира. Там узнавали о течениях искусства. Миллер тогда уже не был молодым. Ему было около тридцати пяти, когда он впервые решил стать художником, поехал в Париж и начал жизнь изгнанника, занимающегося написанием романов. Основное влияние на него оказал Д.Г. Лоуренс. Он осознал и принял мысль о реальности этого мира, о земле, о язычестве, о сексе и т.д., и начал писать свои романы, которые до недавних пор были запрещены в Америке. Они печатались во Франции. Кстати, я знал одного человека, который был владельцем одного книжного магазина в Сан-Диего, его арестовали за продажу книг Миллера лет пятнадцать назад. Конечно, с тех пор многое изменилось. Теперь всё это свободно печатается и считается устаревшим.
Д.Г. Лоуренс умер 2 марта 1930 г. Генри Миллер в 60-х был еще жив. Так получилось, что моя мать жила в Кармеле, поэтому и я находился в том округе, хотя с ним не встречался. Знаменитость Миллера привлекала туристов в Биг-Сур, где он жил на покое. Вокруг него собиралось множество последователей, которые заражались теми же идеями.
Генри Миллер писал в основном порнографические романы, всевозможные непристойности и блуд он описывал очень подробно. Теперь эти книги ничем не отличаются от остальной литературы. Теперь об этом пишут многие. В этом смысле Миллер – типичный, просвещённый современный человек, на шаг обогнавший Хемингуэя. Его творчество наполнено духом анархии, о котором говорил Фурье: нужно разжечь страсти, и тогда наступит рай.
Интересно то, что в то же самое время в Париже с ним встречался и читал его книги Николай Бердяев, который жил там в изгнании и очень интересовался всеми современными ему проявлениями культуры. Он читал Генри Миллера, правда, не знаю, читал ли он его на английском или на каком-то другом языке. Но Бердяев сам, будучи настоящим анархистом, верил в уничтожение Церкви и освобождение духовного человека. Итак, он читал этого американского анархиста, Генри Миллера, который писал о необходимости выражения всего, что бы ни было внутри человека, любого мусора. Всё, что внутри человека, по его мнению, должно было быть высказано. Я думаю, он прочёл всего одну книгу Миллера и сказал: «Дочитав эту книгу до конца, я почувствовал, как мой мир разрушается». Еще он заявляет: «Абсолютная анархия! Человек должен быть сожжён!». По Бердяеву, человек не может этого вынести, потому что, по его словам, все страсти выходят наружу и разрушают человека изнутри. Человек не в состоянии это стерпеть, ведь он является совершенным выражением того, что таится в его природе. Если вы проникнете в философию Миллера, то подвергнетесь разрушению. У Вас не останется ничего, что будет Вас беречь, человек сам себя разрушит, он не сможет вынести внутреннего взрыва. У Бердяева иногда попадаются очень точные наблюдения. Например, как-то раз он был на лекции Рудольфа Штейнера в Берлине, и сказал, что этот человек показался ему кем-то ужасным, кто пытается уничтожить Бога изнутри. Он был прав, хотя и сам являлся подобным лжепророком.
Жизнь Генри Миллера состояла в совершенном высвобождении страстей. Он мог делать всё, что хотел; у него не было никаких ограничений. Как и Д.Г. Лоуренс, он считал, что страсть прелюбодеяния должна в особенном порядке быть освобождена, и человек тогда обновится, что, конечно, является всего лишь мифом, который действительно может уничтожить людей.
Миллер также писал эссе, документальную прозу, показывающую, что он был хорошо осведомлён. У него есть довольно глубокие мысли о том, что значит «быть современным человеком», о том, куда идёт современная философия, о том, что, когда наружу выходит весь этот секс и порнография, человечество получает возможность обрести свободу. Прошлые предубеждения остаются позади. Он верил в астрологию, во всевозможные искусства магии, и в то, что грядёт новый век, некая эра Водолея, когда все премьер-министры будут астрологами, и тогда алхимия эпохи Возрождения снова расцветёт. Миллер взял эту идею из воздуха, как и Гитлер, который однажды заявил: «Я первый из первых магов в новом веке магии». Есть одна статья, в которой Миллер пишет о необходимости для человечества быть под властью одного мирового правительства, он задаёт вопрос: «Кто будет управлять этим единым мировым правительством?» И отвечает: «Придёт время, когда сам по себе появится человек, который будет наделён такой харизматической способностью, что люди прильнут к нему и увидят в нём все свои чаяния о создании новой религии, нового века человечества, и также, как и Наполеон, он станет их символом». Он писал: «Мне кажется, что в каждой эпохе есть своя знаковая личность», то есть сама эпоха рождает этого знакового представителя, а это означает, что и наше время породит грандиозную личность, великую новую магическую политическую фигуру, которая взойдёт на трон и получит власть над всем миром. Этот человек откроет нам все чувства земли, всё, что было ранее запрещено. Это пророчество об антихристе и тысячелетнем царстве, в котором все человеческие влечения получат свободу выражения, люди забудут об ограничениях, о прошлой вере в Бога, о нравственности и будут наслаждаться новым царством.
И, конечно же, это идеальный пример самопоклонения, которое воспевал Кант на высоком уровне в литературе. Как только эта мысль получила свободу, тогда, конечно, всё стало дозволенным. А теперь с трудом можно найти хоть один фильм без сцен секса.
Очень интересно, как эта тема разрабатывается писателями-классиками. К примеру, мы недавно смотрели фильм «Николас Никльби», в котором немалое количество сексуальных сцен, они появляются, как бы встраиваются в сюжетную линию, которую нужно читать между строк, чтобы понять. Совершенно ясно, что имеется в виду. Этот утончённый дворянин и девушка, вы видите, как они смотрят друг на друга. Перед вами раскрывается вся картина, но режиссёр делает это очень элегантно, даже в фильме. Здесь нет никакого страстного возбуждения, вы просто видите, что такова жизнь. Следовательно, секс как часть этой жизни представлен очень реалистично. А как они сейчас его показывают? Ведь они освещают вопиющие подробности. И зрителю приходится на всё это смотреть. Конечно, сейчас в большинстве фильмов на экране показывается всё. Но что это такое? Разве это можно назвать реалистичным отношением к жизни, так ведь? Да?
Студент: Всё зависит от того, как ты к этому относишься, от твоего мировоззрения. Даже с классической литературой это не так, они работали с более реалистичной точкой зрения, чем сейчас.
О. Серафим: Это было тогда, у них тогда были табу. Они не могли говорить о многом.
Студент: Это напоминает мне то же самое со службами, о. Герман рассказывал нам о повечерии… что всё происходит таким образом…
О. Серафим: Этот элемент всегда был частью жизни, и всегда эту тему поднимали. Кстати, в православных житиях святых есть множество примеров, которые могут сильно удивить человека, привыкшего к викторианской литературе. Эта тема освещается довольно открыто, но она представлена так, что страсти не разжигаются, а просто показывает действительность.
А сейчас всё происходит наоборот. Мода последних десяти-пятнадцати лет открывает то, что прежде было запрещено, намеренно разжигая страсти. Но при этом мода не несёт в себе никакого воспитательного или какого-то другого смысла, то есть, не говорит о том, как человеку с этим справиться, но разжигает его и делает заинтересованным. Конечно, он будет наблюдать за тем, как снимают одежду и т.д. Конечно, ему будет очень интересно и волнительно на это смотреть. А какую роль такая сцена сыграет для сюжета, для всего смысла проходящей не экране жизни? Никакую. Она просто возбуждает человека, щекочет его. Это то, что создал Кант.
А в чём причина того, что так происходит? А в том, что люди себялюбивы. Каждый смотрит на эту картину и видит в ней себя. Люди ходят в кино и смотрят на всё это: возможно, они не особенно красивы, но в фильмах им показывают красивые тела. И пока человек смотрит на все эти заманчивые картинки, он поклоняется самому себе. Это то же самое, что разглядывать своё отражение в зеркале. Все недостатки в красоте или в половой жизни нивелируются и на экране, т.е. и в сознании достигают совершенства, ведь кто-то красивый так умело с этим справляется. С вами. Это то же, что и смотреть на себя в зеркало и поклоняться собственному отражению, испытывая при этом невероятные впечатления. Ведь и нормальной литературы больше нет, нет никаких высших ценностей. Искусство, призванное служить воспитанию человека, становится формой самопоклонения.
Студент: Это похоже на то, что вы нам рассказывали о парне, жившем в пустыне в Аризоне, точно не помню, кажется, о. Герман нам о нём рассказывал, или кто-то другой, о том, что этот парень смотрел на себя в зеркало и говорил: «Хорошо, я похож на самого себя»… Это и было самопоклонением.
О. Серафим: Да. Это одна из основных ошибок в духовной жизни — всегда смотреть на себя. Это является характерной чертой нашего времени. Такой развитый нарциссизм — это вся наша духовность. Все эти люди, говорящие о собственной духовности, на самом деле очень самолюбивы; они просто разглядывают себя в зеркале. Именно так.
На низшем уровне это самопоклонение влияет на современное искусство. Я не смотрел все эти фильмы. Хотя последний фильм, который я посмотрел, а это было лет двенадцать тому назад, был просто ужасен. Но время идет, и это только значит, что сейчас всё стало намного хуже. Более высокие ценности тонут в этом падшем мире. Сейчас, видимо, нельзя просто снять фильм — если только это не детский мультфильм — без какой-то постельной сцены. Вы видите «R» [Рейтинг R – Restricted, Ограничен, лицам до 17 лет обязательно присутствие взрослого], а если так, то это вас еще больше завлекает. Хочется на это посмотреть. Но это — часть того же культа самопоклонения.
Со времён Канта этот культ немного изменился. Кант писал о самопоклонении в 1790 г. Сейчас уже 1980-ый, прошло двести лет, и за это время он дошёл до низшего уровня. Таков результат. Но это только один аспект, превалирующий в нашем обществе, кстати, повсюду: в рекламах, по всем каналам непристойного телевидения. Сама идея направлена на разжигание страстей, эмоций и на представление некой красивой фигуры, похожей на то, как если бы вы смотрелись в зеркало: «У меня должен быть тот парфюм или тот дезодорант…»
Достоевский также написал несколько интересных произведений. В одном из них, я не помню, в какой книге это было, рассказывалось о мечте…
О. Герман: «Подросток»?
О. Серафим: Нет, это было какое-то другое произведение. Произведений было два: в одном показано, что нашу человеческую природу очень привлекает мысль о том, что все вдруг снимут одежду и начнут творить, что захотят.
О. Герман: Бобок.
О. Серафим: Бобок? Это то же самое, что ощущал Генри Миллер и любил Фурье, эта идея освобождения страстей. Кстати, десять лет назад в Сан-Франциско и Нью-Йорке я читал газету, в которой какие-то критики писали о балете, проходящем в Сан-Франциско, а потом в Нью-Йорке, и в одной из сцен все танцоры сняли одежду, поскакали по сцене несколько минут и снова надели костюмы. И этот критик сказал, что в тот момент он так сильно почувствовал дух свободы и не мог это объяснить, это странное чувство совершенного освобождения захватило его.
Конечно, в то время это был настоящий авангард, теперь же это происходит повсеместно. Однако это опять же показывает это хилиастическое желание того, чтобы все ограничения были сняты и в результате появилось бы чувство новой свободы, которое продлится совсем недолго, но этого будет достаточно. Нужно только лишь несколько лет, для того чтобы оказаться в царстве антихриста.
В романе «Подросток» Достоевский даёт очень интересное пророчество о будущем. К сожалению, у нас нет точной цитаты из книги, но, тем не менее, там говорится о том дне, когда уйдёт солнце, то есть, когда Бог уйдёт из жизни человека. Достоевский пишет, что в тот день люди вдруг осознают своё одиночество, увидят, что солнце ушло из их жизни, и теперь они остались одни на всей планете. Что тогда произойдёт? Достоевский говорит, что тогда сердца людей наполнятся любовью друг к другу и ко всему, что есть в мире, потому что они поймут, что скоро ничего от всего этого не останется, что им придётся навсегда со всем этим расстаться. Только сейчас всё ещё живо. Но Бога уже нет, и нет ничего, кроме земной жизни. Следовательно, нам нужно ухватиться за этот миг и жить полноценно. И постепенно люди начнут скучиваться и хвататься друг за друга, предчувствуя свое одиночество.
«Вот, что пишет об этом сам Достоевский: “Люди, отвергнув Бога, служат ‘Человечеству’”, они любят всё то, что любит человечество; даже Библию, которая осветила их, как солнце; хотя её смысл теперь потерян, все благодарны этой книге за то, что она дала человечеству». «Зачем же они целуют Библию, благоговейно выслушивают чтение её и плачут над нею? А затем, что, отвергнув Бога, они поклонились “Человечеству”. Они верят теперь в человечество, они обоготворили и обожают человечество. А что было человечеству дороже этой святой книги в продолжение стольких веков? Они приклоняются теперь пред нею за любовь её к человечеству и за любовь к ней человечества. Она благодетельствовала ему столько веков, она, как солнце, светила ему, изливала на него силу и жизнь; и “хоть смысл её теперь и утрачен”, но любя и благотворя человечество, они не могут стать неблагодарными и забыть её благодеяния ему...»
«В этом много трогательного и много энтузиазма. Тут действительное обоготворение человечества и страстная потребность проявить любовь свою; но какая, однако же, жажда моления, преклонения, какая жажда Бога и веры у этих атеистов и сколько тут отчаяния, какая грусть, какие похороны вместо живой, светлой жизни, бьющей свежим ключом молодости, силы и надежды! Но похороны ли или новая грядущая сила — это еще для многих вопрос».
«“Я представляю себе, мой милый — начал он с задумчивою улыбкою — что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их; великий источник сил, до сих пор питавший их, отходил как величавое, зовущее солнце, но это был уже как бы последний день человечества. И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что, теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить её; и весь великий избыток прежней любви к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — всё, что у них остаётся. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем всё своё и тем одним был бы счастлив. Каждый ребёнок знал бы и чувствовал, что всякий на земле — ему как отец и мать. ‘Пусть завтра последний день мой, думал бы каждый, смотря на заходящее солнце; но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их’ — и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть...»
«Не правда ли, тут в этой фантазии есть несколько сходного с этою, уже действительно существующею “Церковью атеистов”».
Конечно, эта мысль является неотъемлемой частью современного мышления. И даже эта революция нравов, всё эта ослабленность — результат того, что человечество нуждается в любви. Оно не находит любви в Боге, в семье, в Церкви, в обществе. Поэтому, хватается за идеал половой любви, который даёт временную теплоту, а затем гаснет и полностью пропадает. То же самое нужно и для тысячелетнего царства: просвещённые люди, потерявшие всякую норму. Тогда появится видимость царства любви, а антихрист станет тем, кому они поклонятся, в то же время поклоняясь себе самим, потому что они сами для себя боги.
Мы уже немного поговорили о Бердяеве, но я бы хотел привести ещё одну цитату из статьи о харизматическом движении.
«Мир движется по направлению к новой духовности и новому мистицизму; в нём не будет больше аскетического мировоззрения. Успех движения к христианскому единству предполагает создание новой эпохи самого христианства, новой, глубокой духовности, что означает новое откровение Святого Духа».
В каком-то смысле, эти слова обобщают все прошлые хилиастические надежды со времён Иоахима Флорского, который был кумиром Бердяева. Эти слова также вдохновляют ныне живущих людей на поиск какой-то новой эпохи. И если это кажется невозможным, если наше будущее представляется нам в мрачным красках, в тирании и гулаге, всё же если вспомнить его идеи, можно мгновенно наполниться величайшим мистическим чувством, какое испытывал Руссо, о том, что, действительно, должно быть что-то больше той реальности, в которой есть концентрационные лагеря. Мы верим в будущую гармонию.
И Бердяев говорит: «Мир движется через мрак к новой духовности и новой мистике… Новая мистика не будет считать этот вещественный мир последней реальностью». То есть, появится новая наука. Появится духовная реальность. «В ней будет явлено истинное знание… И все мучительные противоречия и разделения» современной жизни, делящей человека на куски, «разрешатся в новой мистике, которая будет глубже всех религий и должна будет соединить их». Это «станет победой над ложными формами общественной мистики, победой духовного царства над царством Кесаря». «Окончательная победа духовного царства духа предполагает изменение структуры человеческого сознания…То есть может мыслиться лишь эсхатологически».
Конечно, здесь выручает эволюция, утверждающая, что человечество находится в процессе развития до достижения высшего сознания, в котором откроется духовная реальность.
Соловьёв.
Теперь мы, наконец, поговорим о человеке, который в большой степени был частью всех этих движений. Его звали Владимир Соловьёв. На самом деле, именно благодаря ему русская интеллигенция сошла со своего пути. Киреевский пытался вернуть её обратно к Православию, а Соловьёв вдохновлялся пантеизмом, западными влияниями, у него даже было видение Софии. Он встретил Софию в египетской пустыне. Наверно, это была та самая женщина-мессия, которую искали сент-симонианцы в 1830-х. Она находилась в пустыне, Соловьёв отправился к ней и получил видение Софии. Сен-симонианцы оказались там в 1830-х, а Соловьёв — в 1880.
Его жизнь была коротка. Он умер в 1900, прожил около сорока пяти лет и, очевидно, был современником Ницше. Он стал ещё одним из этих сумасшедших мыслителей и выдвигал всевозможные безумные идеи. Например, о том, что папа римский, вместе с царём, будут управлять всем миром, то есть это будет мировая империя царя и папы. Или о том, что София является четвёртым лицом Святой Троицы. Соловьёв был одержим подобными фантастическими идеями, которые сбили с толку Булгакова и вдохновляли Бердяева, Флоренского и всех безумных мыслителей.
О. Герман: Вся Парижская школа выросла из этой мысли о Софии.
О. Серафим: Владыка Иоанн в своей статье о Соловьёве и Булгакове говорит о том, что эта софиология – суть преклонение пред человеком, отвержение служения Богу и замена этого служения преклонением пред человеком. Но в конце жизни Соловьёв был охвачен каким-то новым духом. Он пришёл в полное разочарование из-за надежды на мировую империю — до идеи объединения Православия и католицизма.
О. Герман: Он же не стал католиком; не стал католиком.
О. Серафим: Он причащался в католической церкви какое-то время.
Студент: Он всё-таки принял католичество?
О. Серафим: Да. Но он не считал, что он принял католичество. Он относился к этому как к соединению обеих религий. В последний год своей жизни его беспокоили предчувствия о будущем. И тогда он вдруг начал читать пророчества об антихристе. Его так сильно взволновало прочитанное, что он говорил о том, что стало трудно ходить в церковь, потому что он испытывал сильное чувство того, что через короткое время все церкви будут закрыты и наступит время катакомб.
О. Герман: Он был проницателен, без вопросов.
О. Серафим: Концом истории он считал конец современной жизни, конец современной истории и приход антихриста. Тогда он решил написать рассказ — диалог между тремя людьми. Один из героев был как бы монахом, который рассказывал историю об антихристе.
Книга называлась «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории». В ней он высмеивает взгляды Толстого, который считал, что мы должны сохранять спокойствие и не противиться ничему, что бы ни происходило. В конце этих «Трёх разговоров» приводится повесть об антихристе. Большинство деталей Соловьёв взял из Писания и святых Отцов и некоторые вещи добавил сам, хотя они не совсем правдивы, но основной смысл довольно точен. Он добавил в эту повесть также и то, что взял из собственного оккультного опыта и из собственного понимания духа времени. Так что, давайте посмотрим, как он это сделал…
В каком-то смысле можно сказать, что эта повесть очень похожа на «Великого Инквизитора» Достоевского.
«Был в это время между немногими верующими-спиритуалистами один замечательный человек — многие называли его сверхчеловеком, — который был одинаково далёк как от умственного, так и от сердечного младенчества. Он был ещё юн, но благодаря своей высокой гениальности к тридцати трём годам широко прославился как великий мыслитель, писатель и общественный деятель. Сознавая в самом себе великую силу духа, он был всегда убеждённым спиритуалистом, и ясный ум всегда указывал ему истину того, во что должно верить: добро, Бога, Мессию. В это он верил, но любил он только одного себя. Он верил в Бога, но в глубине души невольно и безотчетно предпочитал Ему себя».
«…Это самолюбие не было ни безотчётным инстинктом, ни безумным притязанием. Помимо исключительной гениальности, красоты и благородства, высочайшие проявления воздержания, бескорыстия и деятельной благотворительности, казалось, достаточно оправдывали огромное самолюбие великого спиритуалиста, аскета и филантропа. И обвинять ли его за то, что, столь обильно снабжённый дарами Божиими, он увидел в них особые знаки исключительного благоволения к нему свыше и счёл себя вторым по Боге, единственным в своём роде сыном Божиим». Всё это, кстати, не так сильно отличается от идей пророков социализма. «Одним словом, он признал себя тем, чем в действительности был Христос. Но это сознание своего высшего достоинства на деле определилось в нём не как его нравственная обязанность к Богу и миру, а как его право и преимущество перед другими и прежде всего перед Христом. У него не было первоначально вражды и к Иисусу. Он признавал Его мессианское значение и достоинство, но он искренно видел в Нём лишь своего величайшего предшественника», (это то, что сент-симонианцы называли «сент-симонианской трансформацией христианства», которое по существу должно было стать выше Христа), «— нравственный подвиг Христа и Его абсолютная единственность были непонятны для этого омрачённого самолюбием ума. Он рассуждал так: “Христос пришёл раньше меня; я являюсь вторым; но ведь то, что в порядке времени является после, то по существу первее. Я прихожу последним в конце истории именно потому, что я совершенный, окончательный спаситель. Тот Христос — мой предтеча, Его призвание было — предварить и подготовить моё явление”. И в этой мысли великий человек XXI века будет применять к себе всё, что сказано в Евангелии о втором пришествии, объясняя это пришествие не как возвращение того же Христа, а как замещение предварительного Христа окончательным, то есть им самим».
«Самолюбивое предпочтение себя Христу будет оправдываться у этого человека ещё таким рассуждением: “Христос, проповедуя и в жизни Своей проявляя нравственное добро, был исправителем человечества, я же призван быть благодетелем этого отчасти исправленного, отчасти неисправимого человечества. Я дам всем людям всё, что нужно. Христос, как моралист, разделял людей добром и злом, я соединю их благами, которые одинаково нужны и добрым, и злым. Я буду настоящим представителем того Бога, который возводит солнце Своё над добрыми и злыми, дождит на праведных и неправедных. Христос принёс меч, я принесу мир. Он грозил земле Страшным последним Судом. Но ведь последним судьёю буду я, и суд мой будет не судом правды только, а судом милости. Будет и правда в моём суде, но не правда воздаятельная, а правда распределительная. Я всех различу и каждому дам то, что ему нужно”».
«И вот в этом прекрасном расположении ждёт он какого-нибудь ясного призыва Божия к делу нового спасения человечества, какого-нибудь явного и поразительного свидетельства, что он есть старший сын, возлюбленный первенец Божий. Ждёт и питает свою самость сознанием своих сверхчеловеческих добродетелей и дарований — ведь это, как сказано, человек безупречной нравственности и необычайной гениальности. Ждёт горделивый праведник высшей санкции, чтобы начать своё спасение человечества — и не дождётся». Как много сейчас таких людей, которые считают себя великими гениями. Они ждут какого-то откровения от демона, который повелит им учить весь мир. Он ждал до того момента, пока ему не исполнилось тридцать три года. «Ему уж минуло тридцать лет, проходят ещё три года. И вот мелькает в его уме и до мозга костей горячею дрожью пронизывает его мысль: “А если?… А вдруг не я, а Тот… галилеянин… Вдруг Он не предтеча мой, а настоящий, первый и последний? Но ведь тогда Он должен быть жив… Где же Он?… Вдруг Он придёт ко мне… сейчас, сюда… Что я скажу Ему? Ведь я должен буду склониться перед Ним, как последний глупый христианин, как русский мужик какой-нибудь, бессмысленно бормотать: ‘Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешного’, или, как польская баба, растянуться кжижем? Я, светлый гений, сверхчеловек. Нет, никогда!” И тут же на место прежнего разумного холодного уважения к Богу и Христу зарождается и растёт в его сердце сначала какой-то ужас, а потом жгучая и всё его существо сжимающая и стягивающая зависть и яростная, захватывающая дух ненависть. “Я, я, а не Он! Нет Его в живых, нет и не будет. Не воскрес, не воскрес, не воскрес! Сгнил, сгнил в гробнице, сгнил, как последняя…”».
«И с пенящимся ртом, судорожными прыжками выскакивает он из дому, из саду и в глухую чёрную ночь бежит по скалистой тропинке… Ярость утихла и сменилась сухим и тяжёлым, как эти скалы, мрачным, как эта ночь, отчаянием. Он остановился у отвесного обрыва и услышал далеко внизу смутный шум бегущего по камням потока. Нестерпимая тоска давила его сердце. Вдруг в нём что-то шевельнулось. “Позвать Его, спросить, что мне делать?” И среди темноты ему представился кроткий и грустный Образ. “Он меня жалеет… Нет, никогда! Не воскрес, не воскрес!”».
«И он бросился с обрыва. Но что-то упругое, как водяной столб, удержало его в воздухе, он почувствовал сотрясение, как от электрического удара, и какая-то сила отбросила его назад. На миг он потерял сознание и очнулся стоящим на коленях в нескольких шагах от обрыва. Перед ним обрисовалась какая-то светящаяся фосфорическим туманным сиянием фигура, и из нее два глаза нестерпимым острым блеском пронизывали его душу…».
«Видит он эти два пронзительные глаза и слышит не то внутри себя, не то снаружи какой-то странный голос, глухой, точно сдавленный, и вместе с тем отчётливый, металлический и совершенно бездушный, вроде как из фонографа. И этот голос говорит ему: “Сын мой возлюбленный, в тебе всё моё благоволение. Зачем ты не взыскал меня? Зачем почитал того, дурного и отца его? Я бог и отец твой. А тот нищий, распятый — мне и тебе чужой. У меня нет другого сына, кроме тебя. Ты единственный, единородный, равный со мной. Я люблю тебя и ничего от тебя не требую. Ты и так прекрасен, велик, могуч. Делай твоё дело во имя твоё, не моё. У меня нет зависти к тебе. Я люблю тебя. Мне ничего не нужно от тебя. Тот, кого ты считал Богом, требовал от Своего Сына послушания, и послушания беспредельного — до крестной смерти, и Он не помог Ему на кресте. Я ничего от тебя не требую, и я помогу тебе. Ради тебя самого, ради твоего собственного достоинства и превосходства и ради моей чистой, бескорыстной любви к тебе — я помогу тебе. Прими дух мой. Как прежде мой дух родил тебя в красоте, так теперь он рождает тебя в силе”».
«И с этими словами неведомого уста сверхчеловека невольно разомкнулись, два пронзительные глаза совсем приблизились к лицу его, и он почувствовал, как острая ледяная струя вошла в него и наполнила всё существо его. И с тем вместе он почувствовал небывалую силу, бодрость, лёгкость и восторг. В тот же миг светящийся облик и два глаза вдруг исчезли, что-то подняло сверхчеловека над землёю и разом опустило в его саду, у дверей дома».
Это очень похоже на оккультные сеансы.
«На другой день не только посетители великого человека, но даже его слуги были изумлены его особенным, каким-то вдохновенным видом. Но они были бы ещё более поражены, если бы могли видеть, с какою сверхъестественною быстротою и лёгкостью писал он, запершись в своём кабинете, своё знаменитое сочинение под заглавием: “Открытый путь к вселенскому миру и благоденствию”».
«Эта книга, написанная после приключения на обрыве, покажет в нём небывалую прежде силу гения. Это будет что-то всеобъемлющее и примиряющее все противоречия. Здесь соединятся благородная почтительность к древним преданиям и символам с широким и смелым радикализмом общественно-политических требований и указаний, неограниченная свобода мысли с глубочайшим пониманием всего мистического, безусловный индивидуализм с горячею преданностью общему благу, самый возвышенный идеализм руководящих начал с полною определённостью и жизненностью практических решений. И всё это будет соединено и связано с таким гениальным художеством, что всякому одностороннему мыслителю или деятелю легко будет видеть и принять целое лишь под своим частным наличным углом зрения, ничем не жертвуя для самой истины, не возвышаясь для неё действительно над своим я, нисколько не отказываясь на деле от своей односторонности, ни в чём не исправляя ошибочности своих взглядов и стремлений, ничем не восполняя их недостаточность».
«Никто не будет возражать на эту книгу, она покажется каждому откровением всецелой правды. Всему прошедшему будет воздана в ней такая полная справедливость, всё текущее оценено так беспристрастно и всесторонне и лучшее будущее так наглядно и осязательно придвинуто к настоящему, что всякий скажет: “Вот оно, то самое, что нам нужно; вот идеал, который не есть утопия, вот замысел, который не есть химера”. И чудный писатель не только увлечёт всех, но он будет всякому приятен, так что исполнится слово Христово: “Я пришел во имя Отца, и не принимаете Меня, а придет другой во имя свое – того примете”». Что, кстати, сказано об антихристе. «Ведь для того, чтобы быть принятым, надо быть приятным».
«Правда, некоторые благочестивые люди, горячо восхваляя эту книгу, станут задавать только вопрос, почему в ней ни разу не упомянуто о Христе, но другие христиане возразят: “И слава Богу! — довольно уже в прошлые века всё священное было затаскано всякими непризванными ревнителями, и теперь глубоко религиозный писатель должен быть очень осторожен. И раз содержание книги проникнуто истинно христианским духом деятельной любви и всеобъемлющего благоволения, то что же вам ещё?” И с этим все согласятся».
«Вскоре после появления “Открытого пути”, который сделал своего автора самым популярным изо всех людей, когда-либо появлявшихся на свете, должно было происходить в Берлине международное учредительное собрание союза европейских государств».
«“Посвящённые” решили учредить единоличную исполнительную власть с достаточными полномочиями. Грядущий человек был выбран почти единогласно в пожизненные президенты Европейских Соединёных Штатов, когда же он явился на трибуне во всём блеске своей сверхчеловеческой юной красоты и силы и с вдохновенным красноречием изложил свою универсальную программу, увлечённое и очарованное собрание в порыве энтузиазма без голосования решило воздать ему высшую почесть избранием в римские императоры. Конгресс закрылся среди всеобщего ликования, и великий избранник издал манифест, начинавшийся так: “Народы Земли! Мир мой даю вам!” — и кончавшийся такими словами: “Народы Земли! Свершились обетования! Вечный вселенский мир обеспечен. Всякая попытка его нарушить сейчас же встретит неодолимое противодействие. Ибо отныне есть на земле одна срединная власть, которая сильнее всех прочих властей и порознь, и вместе взятых. Эта ничем не одолимая, всё превозмогающая власть принадлежит мне, полномочному избраннику Европы, императору всех её сил. Международное право имеет, наконец, недостававшую ему доселе санкцию. И отныне никакая держава не осмелится сказать: “Война”, когда я говорю: “Мир”. Народы Земли — мир вам!» Этот манифест произвёл желанное действие».
«В один год основывается всемирная монархия в собственном и точном смысле. Ростки войны вырваны с корнем. Всеобщая лига мира сошлась в последний раз и, провозгласив восторженный панегирик великому миротворцу, закрыла себя за ненадобностью. В новый год своего властвования римский и всемирный император издаёт новый манифест: “Народы Земли! Я обещал вам мир, и я дал вам его. Но мир красен только благоденствием. Кому при мире грозят бедствия нищеты, тому и мир не радость. Придите же ко мне теперь все голодные и холодные, чтобы я насытил и согрел вас”. И затем он объявляет простую и всеобъемлющую социальную реформу, уже намеченную в его сочинении и там уже пленявшую все благородные и трезвые умы. Теперь благодаря сосредоточению в его руках всемирных финансов и колоссальных поземельных имуществ он мог осуществить эту реформу по желанию бедных и без ощутительной обиды для богатых. Всякий стал получать по своим способностям и всякая способность — по своим трудам и заслугам».
«…Было прочное установление во всём человечестве самого основного равенства —равенства всеобщей сытости. Это совершилось во второй год его царствования. Социально-экономический вопрос был окончательно решён. Но если сытость есть первый интерес для голодных, то сытым хочется чего-нибудь другого».
«Даже сытые животные хотят обыкновенно не только спать, но и играть. Тем более человечество, которое всегда post panem [после хлеба] требовало circenses [зрелищ]».
«Император-сверхчеловек поймет, что нужно его толпе. В это время с Дальнего Востока прибудет к нему в Рим великий чудодей, окутанный в густое облако странных былей и диких сказок».
«Этот чудодей, по имени Аполлоний, человек несомненно гениальный, полуазиат и полуевропеец, католический епископ in partibus infidelium [частично верующий], удивительным образом соединит в себе обладание последними выводами и техническими приложениями западной науки с знанием и умением пользоваться всем тем, что есть действительно солидного и значительного в традиционной мистике Востока. Результаты такого сочетания будут поразительны. Аполлоний дойдёт, между прочим, до полунаучного, полумагического искусства притягивать и направлять по своей воле атмосферическое электричество, и в народе будут говорить, что он сводит огонь с небес. Впрочем, поражая воображение толпы разными неслыханными диковинками, он не будет до времени злоупотреблять своим могуществом для каких-нибудь особенных целей. Так вот, этот человек придёт к великому императору, поклонится ему как истинному сыну Божию, объявит, что в тайных книгах Востока он нашёл прямые предсказания о нём, императоре, как о последнем спасителе и судии вселенной и предложит ему на службу себя и всё своё искусство. Очарованный им император примет его как дар свыше и, украсив его пышными титулами, не будет уже более с ним разлучаться. И вот народы Земли, облагодетельствованные своим владыкой, кроме всеобщего мира, кроме всеобщей сытости получат ещё возможность постоянного наслаждения самыми разнообразными и неожиданными чудесами и знамениями. Кончался третий год царствования сверхчеловека».
«После благополучного решения политического и социального вопроса поднялся вопрос религиозный», который и Наполеон, и Гитлер считали венцом своего правления, если бы им удалось до него добраться. «Его возбудил сам император, и прежде всего по отношению к Христианству. В это время Христианство находилось в таком положении. При очень значительном численном уменьшении своего состава — на всём земном шаре оставалось не более сорока пяти миллионов христиан — оно нравственно подобралось и подтянулось и выигрывало в качестве, что теряло в количестве. Людей, не соединенных с Христианством никаким духовным интересом, более уже не числилось между христианами. Различные вероисповедания довольно равномерно уменьшились в своём составе, так что между ними сохранялось приблизительно прежнее числовое отношение; что же касается до взаимных чувств, то хотя вражда не заменилась полным примирением, но значительно смягчилась, и противоположения потеряли свою прежнюю остроту…».
«В первые два года нового царствования все христиане, напуганные и утомлённые рядом предшествовавших революций и войн, относились к новому повелителю и его мирным реформам частию с благосклонным выжиданием, частию с решительным сочувствием и даже горячим восторгом. Но на третий год, с появлением великого мага, у многих православных, католиков и евангеликов стали возникать серьёзные опасения и антипатии. Евангельские и апостольские тексты, говорившие о князе века сего и об антихристе, стали читаться внимательнее и оживлённо комментироваться. По некоторым признакам император догадался о собирающейся грозе и решил скорее выяснить дело. В начале четвёртого года царствования он издаёт манифест ко всем своим верным христианам без различия исповедания, приглашая их избрать или назначить полномочных представителей на вселенский Собор под его председательством. Резиденция в это время была перенесена из Рима в Иерусалим. Палестина тогда была автономною областью, населённою и управляемою преимущественно евреями. Иерусалим был вольным, а тут сделался имперским городом. Христианские святыни оставались неприкосновенными, но на всей обширной платформе Харамэш-Шерифа, от Биркет-Исраин и теперешней казармы, с одной стороны, и до мечети Эль-Акса и “соломоновых конюшен” — с другой, было воздвигнуто одно огромное здание, вмещавшее в себя кроме двух старых небольших мечетей обширный “имперский” храм для единения всех культов и два роскошные императорские дворца с библиотеками, музеями и особыми помещениями для магических опытов и упражнений. В этом полухраме-полудворце 14-го сентября должен был открыться вселенский Собор. Так как евангелическое исповедание не имеет в собственном смысле священства, то католические и православные иерархи, согласно желанию императора, чтобы придать некоторую однородность представительству всех частей христианства, решили допустить к участию на соборе некоторое число своих мирян, известных благочестием и преданностью церковным интересам; а раз были допущены миряне, то нельзя было исключить низшего духовенства, черного и белого. Таким образом, общее число членов Собора превышало три тысячи, а около полумиллиона христианских паломников наводнили Иерусалим и всю Палестину…».
«Открытие Собора было внушительно. Две трети огромного храма, посвящённого “единству всех культов”, были уставлены скамьями и другими сиденьями для членов Собора, одна треть была занята высокою эстрадой, где, кроме императорского трона и другого — пониже, для великого мага, он же кардинал – имперский канцлер, были ряды кресел сзади для министров, придворных и статс-секретарей, а сбоку более длинные ряды кресел, назначение которых было неизвестно. На хорах были оркестры музыки, а на соседней площади выстроились два гвардейские полка и батареи для торжественных залпов. Члены Собора уже отслужили свои богослужения в разных церквах, и открытие Собора должно было быть вполне светским. Когда вошёл император с великим магистром и свитою и оркестр заиграл “марш единого человечества”, служивший имперским международным гимном, все члены собора встали и, махая шляпами, трижды громко прокричали: “Vivat! Ура! Hoch!” Император, ставши около трона и с величественною благосклонностью протянувши руку, произнёс звучным и приятным голосом:
«“Христиане всех толков! Возлюбленные мои подданные и братья! От начала моего царствования, которое Вышний благословил такими чудными и славными делами, я ни разу не имел повода быть вами недовольным; вы всегда исполняли свой долг по вере и совести. Но мне этого мало. Моя искренняя любовь к вам, братья возлюбленные, жаждет взаимности. Я хочу, чтобы не по чувству долга, а по чувству сердечной любви вы признали меня вашим истинным вождём во всяком деле, предпринимаемом для блага человечества. И вот, кроме того что я делаю для всех, я хотел бы оказать вам особые милости. Христиане, чем мог бы я вас осчастливить? Что дать вам не как моим подданным, а как единоверцам, братьям моим? Христиане! Скажите мне, что для вас всего дороже в Христианстве, чтоб я мог в эту сторону направить свои усилия?”…»
«После того, как он выслушал мнение католиков, он сказал: “Любезные братья-католики! о, как я понимаю ваш взгляд и как бы я хотел опереть свою державу на авторитет вашего духовного главы! Чтобы вы не думали, что это лесть и пустые слова, торжественно объявляем: согласно нашей самодержавной воле, верховный епископ всех католиков, папа римский, восстановляется отныне на престоле своем в Риме со всеми прежними правами и преимуществами этого звания и кафедры, когда-либо данными от наших предшественников, начиная с Императора Константина Великого. — А от вас, братья-католики, я хочу за это лишь внутреннего сердечного признания меня вашим единственным заступником и покровителем. Кто здесь по совести и чувству признаёт меня таким, пусть идёт сюда ко мне”». И большинство католиков встали и подошли к свободным местам.
Затем он снова возвышает свой голос: «“Любезные братья! Знаю я, что между вами есть и такие, для которых всего дороже в Христианстве его Священное Предание, старые символы, старые песни и молитвы, иконы и чин Богослужения. И в самом деле, что может быть дороже этого для религиозной души? Знайте же, возлюбленные, что сегодня подписан мною устав и назначены богатые средства Всемирному музею христианской археологии в славном нашем имперском городе Константинополе с целью собирания, изучения и хранения всяких памятников церковной древности, преимущественно восточной, а вас я прошу завтра же избрать из среды своей комиссию для обсуждения со мною тех мер, которые должны быть приняты с целью возможного приближения современного быта, нравов и обычаев к Преданию и установлениям Святой Православной Церкви! Братья православные! Кому по сердцу эта моя воля, кто по сердечному чувству может назвать меня своим истинным вождём и владыкою, пусть взойдет сюда”…».
«Тут, как белая свеча, поднялся старец Иоанн и кротко отвечал: “Великий государь! Всего дороже для нас в Христианстве сам Христос — Он Сам, а от Него всё, ибо мы знаем, что в Нём обитает вся полнота Божества телесно. Но и от тебя, государь, мы готовы принять всякое благо, если только в щедрой руке твоей опознаем святую руку Христову. И на вопрос твой: что можешь сделать для нас, — вот наш прямой ответ: исповедуй здесь теперь перед нами Иисуса Христа, Сына Божия, во плоти пришедшего, воскресшего и паки грядущего — исповедуй Его, и мы с любовью примем тебя как истинного предтечу Его второго славного пришествия”».
Но с великим императором «делалось что-то недоброе. Внутри его поднялась такая же адская буря, как та, что он испытал в ту роковую ночь. Он совершенно потерял внутреннее равновесие, и все его мысли сосредоточились на том, чтобы не лишиться и наружного самообладания и не выдать себя прежде времени. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы не броситься с диким воплем на говорившего и не начать грызть его зубами. Вдруг он услышал знакомый нездешний голос: “Молчи и ничего не бойся”. Он молчал…».
«Между тем во время речи старца Иоанна великий маг, который сидел весь закутанный в свою необъятную трёхцветную мантию, скрывавшую кардинальский пурпур, как будто производил под нею какие-то манипуляции, глаза его сосредоточенно сверкали и губы шевелились. В открытые окна храма было видно, что нашла огромная чёрная туча, и скоро всё потемнело. Старец Иоанн не сводил изумлённых и испуганных глаз с лица безмолвного императора, и вдруг он в ужасе отпрянул и, обернувшись назад, сдавленным голосом крикнул: “Детушки, антихрист!” В это время вместе с оглушительным ударом грома в храме вспыхнула огромная круглая молния и покрыла собою старца. Всё замерло на мгновение, и, когда оглушённые христиане пришли в себя, старец Иоанн лежал мёртвый».
«Император, бледный, но спокойный, обратился к собранию: “Вы видели суд божий. Я не хотел ничьей смерти, но мой отец небесный мстит за своего возлюбленного сына. Дело решено. Кто будет спорить с всевышним? Секретари! запишите: вселенский Собор всех христиан, после того как огонь с небес поразил безумного противника божественного величества, единогласно признал державного императора Рима и всей вселенной своим верховным вождём и владыкой”».
Затем он так же убивает папу и на его место избирает нового. «А между тем как происходили выборы, император кротко, мудро и красноречиво убеждал православных и евангелических представителей, ввиду новой великой эры христианской истории, покончить старые распри, ручаясь своим словом, что Аполлоний сумеет навсегда упразднить все исторические злоупотребления папской власти. Убеждённые этою речью, представители православия и протестантства составили акт соединения церквей, и, когда Аполлоний с кардиналами показался в палате при радостных кликах всего собрания, греческий архиерей и евангелический пастор поднесли ему свою бумагу».
«“Accipio et approbo et laetificatur cor meum” [Принимаю и одобряю, и да возрадуется сердце мое], — сказал Аполлоний, подписывая документ. “Я такой же истинный православный и истинный евангелист, каков я истинный католик”, — прибавил он и дружелюбно облобызался с греком и немцем. Затем он подошёл к императору, который его обнял и долго держал в своих объятиях».
«В это время какие-то светящиеся точки стали носиться во дворце и во храме по всем направлениям, они росли и превращались в светлые формы странных существ, невиданные на земле цветы посыпались сверху, наполняя воздух неведомым ароматом. Сверху раздались восхитительные, прямо в душу идущие и хватающие за сердце звуки неслыханных дотоле музыкальных инструментов, и ангельские голоса незримых певцов славили новых владык неба и земли. Между тем раздался страшный подземный гул в северо-западном углу Срединного дворца под куббет-эль-аруах, т. е. куполом душ, где, по мусульманским преданиям, вход в преисподнюю. Когда собрание по приглашению императора двинулось в ту сторону, все ясно услышали бесчисленные голоса, тонкие и пронзительные — не то детские, не то дьявольские — восклицавшие: “Пришла пора, пустите нас, спасители, спасители!” Но когда Аполлоний, припавши к скале, трижды прокричал что-то вниз на неизвестном языке, голоса умолкли и подземный гул прекратился».
«…Император, вместе с новым папой, вышел на восточное крыльцо, подняв “бурю восторгов”. Он приветливо кланялся во все стороны, тогда как Аполлоний из подносимых ему кардиналами-дьяконами больших корзин непрерывно брал и бросал по воздуху загоравшиеся от прикосновения его руки великолепные римские свечи, ракеты и огненные фонтаны, то фосфорически-жемчужные, то ярко-радужные, и всё это, достигая земли, превращалось в бесчисленные разноцветные листы с полными и безусловными индульгенциями на все грехи прошедшие, настоящие и будущие. Народное ликование перешло всякие пределы. Правда, некоторые утверждали, что видели своими глазами, как индульгенции превращались в преотвратительных жаб и змей. Тем не менее, огромное большинство было в восторге, и народные празднества продолжались ещё несколько дней, причем новый папа-чудотворец дошёл до вещей столь диковинных и невероятных, что передавать их было бы совершенно бесполезно».
Перед нами предстаёт очень реалистичное изображение, в котором нужно исправить лишь несколько деталей, для того чтобы оно стало действительно реалистичной картиной тысячелетия, которое может произойти и в наше время.
Давайте обобщим все основные пункты новой религии, которая подготавливает мир к царствованию антихриста. Первый из них — это «смерть Бога», предполагающая уничтожение Христианства, то есть, Православия. Этот процесс, который мы называем «апостасией» начался ещё в XI веке. «Смерть Бога» — это та же апостасия, названная художественным термином. Если Бог мёртв, всё дозволено, а это означает совершенно новый порядок вселенной и приход бесов в человеческий мир. Если Бога нет, то…
Ж. Обобщение: доктрины нового богословия.
1. Смерть Бога = апостасия.
2. Всё дозволено = вторжение бесов.
3. Сверхчеловек = недочеловек: поклонение себе.
4. Человек и мир обожествляются: последний дьявольский обман.
5. Всемирная монархия, новое откровение, милленаризм — на короткий отрезок времени.
З. Ответ: спасение своей души. Бог пребывает с нами. Истина в Православии.